1
Сплетни разрослись после исчезновения Мартина, и миссис Энтрим внесла в них немалый вклад, принимая умудренный и загадочный вид, когда упоминалось имя Стивен. Все чувствовали глубочайшее огорчение. Они уже были готовы приветствовать девушку как одну из своих, а теперь это странное событие — они чувствовали себя глупыми, что, в свою очередь, делало их сердитыми. Весенние собрания охотников были наполнены молчаливым неодобрением — такие приятные люди, как молодой Холлэм, просто так не сбегают; и какой скандал, если эти двое не были помолвлены — они же все время вместе гуляли по окрестностям! Это молчаливое неодобрение распространялось на сэра Филипа, а через него — на Анну, ведь они слишком много позволяли Стивен; мать должна как следует приглядывать за своей дочерью, но этой Стивен всегда предоставлялось слишком много свободы. Несомненно, это все из-за того, что она сидит в мужском седле, фехтует и занимается подобными глупостями; когда она встретила мужчину, то закусила удила и вела себя самым шокирующим образом! Конечно же, если бы между ними была помолвка, как у людей… но ничего подобного явно не было. Люди удивлялись, вспоминая, какую терпимость, какую широту взглядов они проявляли. Эта из ряда вон выходящая девушка всегда была странной, и теперь казалась странной как никогда. Мало слов говорилось в ее присутствии, которые могли оскорбить, и все же Стивен хорошо знала, что расположение ее соседей было только мимолетным и всецело зависело от Мартина. Это он поднял ее статус среди них — он, чужой, даже не связанный с их графством. Все они решили, что она собирается выйти замуж за Мартина, и это сразу заставило их стать приветливыми и дружелюбными; и Стивен чувствовала внезапную глубокую потребность в том, чтобы ее привечали, и в душе желала, чтобы она могла выйти замуж за Мартина.
Самое странное — то, что она в чем-то понимала соседей и была слишком справедливой, чтобы их осуждать; действительно, если бы не произвол природы, она могла бы стать такой же, как они — растить детей, вести дом, прилежно и заботливо оберегать пастбища. В Стивен было очень мало от первопроходца, несмотря на ее недавнюю тягу к лесам. Она принадлежала почве и плодородию Мортона, его пастбищам и конюшням, его фермам и скоту, его тихим и джентльменским традициям, достоинству и гордости, старинному дому из красного кирпича, лишенного всякого стремления выставить себя напоказ. Вот чему она принадлежала и принадлежала бы всегда, по праву ушедших поколений Гордонов, чьи мысли обустроили уют Мортона и чьи тела участвовали в том, чтобы Стивен появилась на свет. Да, она принадлежала к ним, этим ушедшим людям; они могли презрительно отвергать ее, ведь они были сильными и растили сыновей — они могли глядеть на нее с небес сверху вниз, нахмурив брови, и говорить: «Мы целиком и полностью отказываемся признавать это странное создание по имени Стивен». Но все же они не могли выцедить из нее кровь, а ее кровь была и их кровью, поэтому никак они не могли полностью избавиться от нее, а она от них — их соединяли узы крови.
Но сэр Филип, еще один их потомок, находил мало оправданий для своих придирчивых соседей. Он много любил и потому должен был много страдать, иногда терзая себя упреками. И теперь, когда они со Стивен были на охоте, он оберегал ее, взволнованный и настороженный, чтобы ни малейшая случайность не могла расстроить ее, чтобы она ни на минуту не почувствовала себя одинокой. Когда собаки останавливались, и охотники собиралась вместе, он шутил, чтобы позабавить дочь, изо всех сил выдумывая неудачные шуточки, чтобы люди видели, что Стивен смеется.
Иногда он мог прошептать: «Давай-ка зададим им гонку, Стивен, твой молодой жеребчик любит препятствия — я же знаю, ты не повредишь ему колени, так что лети вперед, и поглядим, как они тебя догонят!» И поскольку ее действительно редко могли догнать, его измученное сердце ощущало мимолетное удовольствие.
И все же люди ворчали даже из-за этих триумфов, показывающих, что девушка превосходно держится в седле: «Всякий мог бы это проделать на такой лошади», — тихо говорили они, когда Стивен не слышала.
Но маленький полковник Энтрим, который не всегда бывал добродушным, отвечал, если слышал их: «Нет, черт возьми, это из-за того, как она держится в седле. Девочка умеет держаться в седле, вот в чем дело; а вот кое-кто другой…» — и тут он отпускал на волю поток сквернословия: «Если бы кое-кто из тех остолопов, которых я знаю, умел держаться в седле, как Стивен, нам бы меньше, прах побери, приходилось платить фермерам за потраву!» И много чего еще он говорил в том же духе, уснащая каждое предложение звучными ругательствами — величайший сквернослов среди землевладельцев всех Британских островов, вот кто он был, этот маленький полковник Энтрим.
Да, но ему нравилась прекрасная наездница, и он сыпал проклятиями в знак одобрения. Даже в присутствии епископа однажды на охоте он не уследил за своим языком; он вдохновенно ругался перед самим епископом, показывая на Стивен. Такой нелепый маленький человек, затюканный женой — в своем доме ему вряд ли разрешалось помянуть черта. Ему никогда не позволялось закурить сигару за пределами своего темного, неприветливого кабинета. Он не мог разводить канареек, которых любил, потому что, как заявила миссис Энтрим, из-за них заводятся мыши; он не мог держать в доме собаку, и спортивный еженедельник тоже был под запретом из-за Вайолет. Его вкусы в искусстве были под строгой цензурой, вплоть до стенок его ватерклозета, где не могло висеть ничего, кроме семейной фотографии с детьми, снятой около шестнадцати лет назад.
По воскресеньям он сидел на неудобной церковной скамье, пока его жена пела псалмы своим пронзительным павлиньим голосом. «Приидите, воспоем Господу», — выводила она, как будто от всей души радовалась собственному спасению. Все это и многое другое приходилось ему терпеть, так что жизнь его проходила в сплошном терпении — если бы не эти памятные дни охоты, он, должно быть, от скуки стал бы меланхоликом. Но в эти дни, когда он действительно оказывался мастером своего дела, оживлялась его малокровная мужественность, и в эти дни он говорил простым английским языком, потому что некий глубоко засевший комплекс подсказывал ему, что так надо — грубая, прямая, взрывчатая речь, с воодушевлением, иногда с полным самозабвением, особенно если ему случалось вспомнить о миссис Энтрим — тогда он ругался с совершенным самозабвением.
Но его ругань теперь не могла спасти от соседей Стивен, ничто не могло это сделать с тех пор, как Мартин уехал — ведь, сами того не зная, они опасались ее; это опасение возбуждало их враждебность. Они инстинктивно чувствовали, что она стоит вне законов, и их задача была схожа с задачей полиции.
2
В своей просторной, такой гармоничной гостиной сидела Анна, с сильно уязвленной гордостью, в страхе перед тонко завуалированными вопросами соседей, в страхе перед зловещим молчанием мужа. И прежняя неприязнь, которую она чувствовала к своему ребенку, возвращалась к ней, как нечистый дух, собиравший вокруг себя семь еще более злых духов, поэтому теперь ей было хуже, чем раньше, и иногда ей приходилось отворачивать взгляд от Стивен.
Из-за этих мучений она стала менее тактичной с мужем, и теперь вечно преследовала его вопросами:
— Но почему ты не можешь рассказать мне, Филип, что тебе сказала Стивен, когда тем вечером пришла к тебе в кабинет?
И он, изо всех сил стараясь быть терпеливым, отвечал:
— Она сказала, что не может полюбить Мартина. Это не преступление. Оставь ребенка в покое, Анна, она и так достаточно несчастна; почему бы не оставить ее в покое? — и он спешил сменить тему.
Но Анна не могла оставить Стивен в покое, никак не могла прекратить расспрашивать о Мартине. Она разговаривала с девушкой, пока та не заливалась краской; и, видя это, сэр Филип мрачно хмурился, а наедине с женой в спальне часто сердито упрекал ее:
— Это жестоко, это отвратительно жестоко с твоей стороны, Анна. Почему, Бога ради, ты все время изводишь Стивен?
Напряженные нервы Анны сжимались до предела, и она тоже отвечала сердито.
Однажды ночью он резко сказал:
— Стивен не выйдет замуж — я не хочу, чтобы она выходила замуж; это принесет лишь беду.
На это Анна разразилась сердитыми возражениями. Почему это Стивен не должна выходить замуж? Анна пожелала бы ей выйти замуж. Что же он, сошел с ума? И что значит — принесет беду? Ни одна женщина не может жить полной жизнью, если не выйдет замуж — какая тут может быть беда? Он хмурился и отказывался отвечать. Стивен, говорил он, должна пойти в Оксфорд. Он решил дать ребенку хорошее образование, однажды из нее выйдет прекрасная писательница. Выйти замуж — это не единственное, что может сделать женщина. Вот, к примеру, Паддл; она училась в Оксфорде, и она стала уравновешенным, разумным созданием, достойным восхищения. На следующий год он пошлет Стивен в Оксфорд. Анна насмехалась над ним: вот именно, Паддл! Таков результат всего этого образования — одинокая и несчастная старая дева средних лет. Анна не хотела такой жизни для своей дочери.
И она говорила:
— Жаль, что ты не можешь быть честным, Филип, и не говоришь мне, что было сказано тем вечером в твоем кабинете. Я чувствую, ты что-то скрываешь от меня — такое поведение совсем не похоже на Мартина; должно быть, ты что-то не рассказал мне, о том, что заставило его уехать, даже не оставив письма…
Он вспыхивал гневом, потому что чувствовал свою вину:
— Мне нет никакого дела до Мартина! — запальчиво говорил он. — Мне есть дело только до Стивен, и она пойдет в Оксфорд на следующий год; она мой ребенок, так же как и твой, Анна!
Тогда самообладание вдруг оставляло Анну, и она приоткрывала перед ним свою измученную душу; все, что лежало несказанным между ними, она облекала перед ним в грубые, безобразные слова:
— Тебе и до меня нет никакого дела! Вы со Стивен объединились против меня, и уже много лет! — изумляясь сама себе, она все же продолжала: — Вы со Стивен… да, я это видела годами — ты и Стивен!
Он глядел на нее, и во взгляде его было предостережение, но она все говорила, как в бреду:
— Я вижу это уже много лет, это так жестоко; она отняла тебя у меня, мое собственное дитя… это неслыханная жестокость!
— Да, это жестокость — но не Стивен жестока, а ты, Анна; ты никогда в жизни не любила своего собственного ребенка.
Безобразные, унизительные, ужасные слова полуправды; и он знал правду, но не смел ее выговорить. Сознавать себя трусом — это вредно для души, и это заставляет ее искать убежища в яростных словах.
— Да, ты, мать Стивен, преследуешь ее, ты мучаешь ее; я иногда думаю, что ты ее ненавидишь!
— Филип… о Господи!
— Да, я считаю, что ты ее ненавидишь; но будь осторожна, Анна, ненависть порождает ненависть, и помни, что я встану на защиту своего ребенка — если ты ненавидишь ее, то тебе придется ненавидеть и меня; она мое дитя. Я не позволю ей остаться один на один с твоей ненавистью.
Безобразные, унизительные, ужасные слова полуправды. Их сердца страдали, пока с их губ срывались обвинения. Их сердца обливались слезами, пока глаза оставались сухими и обвиняющими, глядя с враждебностью и гневом. Глубокой ночью они обвиняли друг друга, а ведь никогда они не ссорились всерьез; и что-то очень похожее на ту ненависть, о которой он говорил, охватывало их, как огонь, который иногда обжигал их.
— Стивен, мое собственное дитя — и она встала между нами!
— Это ты заставила ее встать между нами, Анна.
Безумие! Они были так преданно влюблены, и эта любовь породила их ребенка. Они знали, что это безумие, и все же цеплялись за него, а гнев выкапывал в них глубокие каналы, чтобы в будущем ему было удобнее течь по ним. Они не могли простить друг друга и не могли заснуть, потому что ни один не мог спать, пока другой не простил бы его, и ненависть, которая охватывала их в эти минуты, тонула в слезах, что проливали их сердца.
3
Как некая злобная и плодовитая тварь, эта первая ссора породила другие, и покой в Мортоне разлетелся на части. Дом, казалось, оплакивал его и уходил в себя, так что Стивен напрасно искала его дух. «Мортон, — шептала она, — где ты, Мортон? Я должна найти тебя снова, ты так нужен мне».
Ведь теперь Стивен знала причину их ссор, и она узнавала теперь эту тень, что проползла между ними в Рождество, и, зная это, она протягивала руки к Мортону, ища успокоения: «Где ты, мой Мортон? Ты нужен мне».
Паддл, маленькая серая женщина-шкатулка из классной комнаты, стала мрачной и очень сердитой; она сердилась на Анну за то, как она обращалась со Стивен, но даже больше сердилась на сэра Филипа, который, как она подозревала, знал всю правду и все еще скрывал эту правду от Анны.
Стивен, бывало, сидела за столом, обхватив голову руками:
— Ох, Паддл, это все из-за меня; я встала между ними, а ведь они — все, что у меня есть, единственное, что у меня есть хорошего… Я не могу этого вынести… как случилось, что я встала между ними?
И Паддл заливалась краской от гнева и воспоминаний, когда ее память ускользала назад, на много лет назад, к старым горестям, старым несчастьям, давно и благопристойно похороненным, которые теперь были вытащены на свет из-за этой несчастной Стивен. Она снова проживала те годы, когда ее душа плакала, не устояв перед чужой несправедливостью.
Хмуро поглядывая на свою ученицу, она сурово заговаривала с ней:
— Не будь глупой, Стивен. Где твои мозги, где твой характер? Оставь в покое свою голову и займись-ка латынью. Господи, деточка, у тебя в жизни будет кое-что и потруднее — жизнь не сплошные пряники, уверяю тебя. Теперь соберись, и давай займемся латынью. Помни, что тебе скоро поступать в Оксфорд.
Но через некоторое время она похлопывала девушку по плечу и говорила довольно ворчливо:
— Я не сержусь на тебя, Стивен — я ведь понимаю тебя, милая, правда, — но все равно необходимо, чтобы ты воспитывала в себе характер. Ты слишком чувствительна, деточка, а те, кто чувствителен, страдают; я не хочу, чтобы ты страдала, вот и все. Пойдем-ка на прогулку, хватит на сегодня латыни, и давай сходим на луга, пройдемся по ним до Аптона.
Стивен цеплялась за эту маленькую женщину-шкатулку, как утопающий цепляется за соломинку. Даже суровость Паддл каким-то образом утешала — она казалась такой конкретной, ей можно было довериться, положиться на нее, и их дружба, которая расцвела, как зеленое лавровое деревце, стала прочнее и значительно крепче. И, разумеется, обе они нуждались в этой дружбе, потому что теперь в Мортоне мало было счастья; сэр Филип и Анна были глубоко несчастны — и чувствовали себя униженными из-за этих ссор.
Сэр Филип думал: «Я должен рассказать ей правду, рассказать то, что я считаю правдой о Стивен». Он отправлялся искать жену, но, найдя ее, оставался на месте, не в силах сказать ни слова, и глаза его были переполнены жалостью.
Однажды Анна вдруг разрыдалась, безо всяких причин, лишь потому, что она ощутила его огромную жалость. Не зная и не заботясь о том, почему он жалел ее, она плакала, и все, что он мог поделать — утешать ее.
Они сжимали друг друга в объятиях, как раскаявшиеся дети.
— Анна, прости меня.
— Это ты прости меня, Филип…
Потому что в промежутках между ссорами они иногда, как дети, наивно просили друг у друга прощения.
Решимость сэра Филипа слабела и угасала, когда он поцелуями стирал слезы с ее бедных воспаленных глаз. Он думал: «Завтра… завтра я все ей расскажу — сегодня я не могу ее сделать еще более несчастной».
И так уплывали недели, и он все еще ничего не говорил; пришло и ушло лето, уступив место осени. Еще одно Рождество пришло в Мортон, и сэр Филип все еще ничего не рассказал.