Декабрь 1856 — январь 1857
Когда я жил в Перми, я имел величайшее хотение, чтобы мне остаться в монастыре, но в Соликамске я в одну неделю познал нечестие монахов, как они пьют вино, ругаются, едят говядину, ходят по ночам, ломают ворота…
Март — апрель 1857
И так я чудно проводил и весело время с монахами: они меня поили пивом, и я часто приходил домой пьяным… Печально мне смотреть на братию мою, учащуюся со мною: все наполнены хитрости, обмана и богохульства, что должно быть непростительно в наших летах.
10 июня 1861
Слава богу, я определился, 9-го числа об определении моем записали в книгу, касающуюся до службы канцелярских служителей казенной палаты, и вчера просмотрел прокурор. Наконец мои многолетние желания исполнились, и я, с помощью божиею, определен в казенную палату по канцелярии… Один только бог был моим ходатаем.
Июнь 1861
Меня посадили в регистратуру. Вся моя работа, не умственная, а машинная, состоит в записывании входящих бумаг, надписках на конвертах, отправляемых из палаты, и печатании их. Эта работа обременительна одному и при получении пяти или шести руб. жалованья кажется вдвойне обременительной. Для ума нет никакой пищи.
Июнь — июль 1861
В палате мы сидим до 4-го часу… Придешь домой; разумеется, после шестичасового сиденья устанешь, и как отобедаешь, невольно клонит тебя ко сну… Ляжешь и пробудишься часу в 6-м. Тут чай, и опять тягость. Сядешь у окна и думаешь — что бы делать? Писать. ‹…› Когда же очнешься от этих фантазий, то чувствуешь силу сверхъестественную, силу поэзии, и тут непременно подумаешь, зачем не имеешь тех средств, которыми бы можно было жить, сводя концы с концами; теперь же, получая жалованья шесть рублей, едва находишь в ящике какие-нибудь несколько копеек… А что подумать о платье, о будущем?.. Живешь не лучше нищего! ‹…› Ах, если бы деньги! бросил бы я эту службу — и все эти связи с служащим миром!
Лето 1861
… За квартиру — 1 р. 50 коп. На говядину — 90 коп. Хлеба на 60 к. и молока на 60 коп. Буду жить как бог велит.
5 сентября 1861
Сегодня ‹…› я поздравил себя с двадцать первым годом моей жизни. А что я сделал в эти 20 лет? Ничего, кроме нескольких черновых сочинений…
Кроме горя — ничего не было.
Осень 1861
… Служба становится трудная, сижу в палате до 4-х часов, обедаю почти в шестом да еще дома занимаюсь палатскими делами. А все за 7 рублей.
‹…› Впрочем, я доволен тем, что из семи рублей у меня остается два с половиной рубля в месяц. Зато я не ем уже ничего мясного…
Осень 1862
Я не могу жить в Перми — мне надо новой жизни. ‹…› Разве я не могу еще писать лучше? Я могу научиться… Но служба? О, я не долго проживу этою мучительною жизнью!
Начало августа 1863
Когда я простился с друзьями и когда пароход стал отплывать от берега, мне стало грустно… От меня удаляется и милый город, удаляется милая река, которую я любил с детства… В Перми я ничего для себя не сделал ‹…› А любил я берег Камы… Да, любил я твою природу, Кама! Теперь ты катишь меня далеко и бог весть, ворочусь ли я?
Август — сентябрь 1863
Какой-то господин спросил меня:
— Вы из Перми?
— Да.
— Что вас заставило ехать сюда?
— Так, вздумалось. Охота.
— Вы там много получали жалованья?
— Тринадцать рублей, а здесь получаю десять рублей.
— Как же вы живете?
— Так и бьюсь. Трудиться надо.
Рабство чиновников видно во всем. Начальники отделения командуют всеми… Это какое-то холуйство. Черт знает, что такое.
2 декабря 1863
Служащий смотрит на службу как на приобретение денег; должностное лицо смотрит на службу как на поживу и угнетает служащих. Служащие-писцы — для начальника — рабы, ничто.
19 января 1864
Более двух месяцев я не писал свой дневник, хотя много бы можно было написать. Некогда… Я много выстрадал в это время. Я каждый день пью водку, без водки не могу закончить день, с водкой мне веселее. И теперь я пишу пьяный.
Я страшно мучусь. Жизнь становится с каждым днем тяжелее, невыносимее.
Кроме мучения, ничего нет. ‹…› Мне гнусна становится ложь, гадость, рабство в жизни. Мне хочется чего-то лучшего, небывалого, хочется уяснить другим настоящее. Но всюду запор, давление, рабство. Я не могу никому высказать своих мыслей, чувств и желаний. Вот почему тяжела мне эта горькая жизнь, отчего я пью, — выпьешь — по крайней мере, заснешь. Так и во сне представляются какие-то чудовищные образы, какая-то житейская гадость, и во сне нет покою… У меня нет свободы, денег. Будь у меня свобода и средства к жизни, без службы, я года через два образую себя: стану читать, еще ближе буду всматриваться в нашу жизнь, всосусь в ее кости и кровь. Так нет этого!
Без этого я гибну; меня не хочут понять, презирают, давят сильные; у меня нет даже друга, который посочувствовал бы мне, пожалел бы меня…
20 февраля 1864
Сегодня Усов опять обманул. Когда я пришел в контору, он уже был там.
— Вы за деньгами? — спросил он меня как-то жалобно.
— Да.
— У меня сегодня нет денег… К концу месяца поправлюсь, тогда рассчитаюсь с вами. И, вероятно, обманет.
9 августа 1864
Я никак не могу понять, что делается со мною. Эта привязанность к одному человеку не дает мне покоя ни дном, ни ночью… Я ее узнал хорошо и полюбил, потому что во многом она сходится с моим характером, хотя она еще плохо развита умственно, доказательством чего служит то, что ей не хочется читать Бокля, Дарвина и другие ученые сочинения, под том предлогом, что-де теперь не для чего уже знать многое.
… К этому еще нужно прибавить, что она — дочь чиновника, давшего ей конечно чиновническое воспитание. Образовалась она у разных дядюшек-советников, людей глупых, прочивших ее в жены тоже чиновнику. Я ее полюбил за то, что она в жизни много выстрадала, много претерпела обид, и хотя теперь довольна своей настоящей жизнью, но есть и теперь у нее горе
‹…› она, как женщина, видит во всем обман, по крайней мере, со стороны мущин и близких ей знакомых ‹…›. Мне давно жалко ее, жалко как женщину, потому что у нас все еще смотрят на женщину, как на женщину, способную только быть женою мужа; и хотя дали им возможность на приобретение кое-каких знаний для практики, как, например, повивальное искусство, гувернантство, но и тут но дают им возможности к честному существованию, так как все или большая часть получивших дипломы на подобные должности не имеют практики ‹…› Я не буду таким мужем, какими у пас бывают люди. Это будет братняя любовь, и она может надеяться, что я буду любить только ее.
… Одно меня смущает: сколько будет у нас детей и что будет со мной впоследствии. Для этого нужны деньги, а у нас обоих шиш.
26 декабря 1864
Теперь я живу вместе с Каргополовой, так как я с ней пустился на аферу пополам, только в этом пет никакой пользы. Она рассчитывала, что если наймем квартиру в 5 комнат, то можем отдать три комнаты, но вышло, что мы больше думаем, чем выходит на деле. Мы накупили мебели и каждый месяц отдавали свои 36 руб. за квартиру, потому что в двух комнатах никто не жил, а теперь живет какая-то девица, которая по бедности денег не платит, а другой жилец хотя и платит 20 руб. в месяц, но мы накупили в его комнату мебели на сто рублей.
Некрасов приехал барином и со мною обошелся не очень ласково.
… Здесь жил у меня некто Потапов, уволенный из горного ведомства.
Его я видел еще в Екатеринбурге… Там он вел себя гордо и считал вполне себя за сочинителя ‹…› Мои «Подлиповцы» вскружили голову не одному Потапову… он сообразил, что, дескать, — я поеду в Петербург, попрошу Решетникова помочь мне напечатать что-нибудь ‹…› Я прочитал два хваленые им сочинения, по моему понятию они оказались слишком растянутыми, разговоры мало характеризуют людей и вообще по этим разговорам непонятно, чего нужно говорящим людям. Все они сетуют на свою судьбу, на начальство.
… Одну комедию я снес в редакцию «Современника», там прочитали и сказали, что они не могут напечатать, потому что каждое слово нужно оговаривать… Я попросил Некрасова прочитать. Некрасов сказал, что ни очерк, ни комедия не годятся для «Современника». Но Потапов, посылая очерк, написал Некрасову письмо такого рода, что он — человек бедный, служить не может, хочет и может заниматься только одной литературой и желает быть постоянным сотрудником журнала, поэтому Некрасов может заключить с ним контракт с тем, чтобы он дал ему теперь 300 руб.
Некрасов сказал мне, что Потапов — нелепый господин. Потапов написал ему невежливое письмо, но Некрасов ответил ему, что денег ему никаких не может дать. Потапов рассердился на меня и на редакцию, обругал Некрасова, Головачева, Пыпина и Антоновича. Снес он очерк в «Русское слово» — там тоже не приняли… Везде, куда он носил свои сочинения, он просил наперед деньги, и за это его прозвали помешанным ‹…›.
Нужно прежде посылки сочинения в какую-нибудь редакцию понять направление этого журнала, с самого начала заинтересовать сочинением редакторов. Так, по крайней мере, я насмотрелся в редакциях «Современника» и «Русского слова», куда почти каждый день присылают статьи из провинции — статьи различного сорта и различного склада. Сколько мне привелось читать эти статьи, они или написаны безграмотно, без всякого направления, без складу, — или уже различные идеи пересолены ужасно. Все это литераторы доморощенные, которых понять очень трудно… Им еще много надо читать и учиться многому.
Конец декабря 1864 — начало января 1865
В «Современнике» на меня косятся, вероятно, за то, что я печатаю еще в
«Русском слове», с которым «Современник» начал полемику за то, что Писарев в «Нерешенном вопросе» обругал Антоновича и «Современник». Антонович — неглупый человек, но напрасно тратит свои дарования на полемику, которой он портит журнал и выхваляет себя — что он единственный умный в России человек, т. к. он — первый критик в «Современнике».
Придешь в редакцию, поздороваешься, с тобой никто ничего не говорит, и если говорят насчет дел редакции, то говорят шепотом или говорят — «после поговорим, теперь нельзя» ‹…›. Такая натянутость редакции мне очень не нравится, и я хочу перейти на сторону «Русского слова».
5 мая 1865
Сижу я пьяный у растворенного окна во двор. Слышу слева разговоры баб-барынь опетербуржившихся… пустяки; живого, для души разговора нет.
Толкует и жена моя — ей не выдумать толковать дела. У нее практическая жизнь: хлеб почем, квартира почем, тот какой, этот живет дрянно ‹…›.
Направо я слышу из двора веселые крики ребят, по-простонародному ребятишек, они играют в бабки. Я чуть не всплакнул, потому что мне сейчас представилось то, как я играл в детстве в бабки; мне играть хотелось, хотелось быть ребенком ‹…› но только ребенком умным, которому бы можно было отдохнуть…
— Вот и Серафима Семеновна замуж вышла, и ты выйдешь замуж, — говорит старуха у моих дверей.
— Я не пойду.
— Замужем лучше…
— Лучше, если жить на счет мужа: знай себе спи, командуй кухаркой!..
Где же свобода, легкий труд?
А то, что я людей еще видел мало, женился рано и на такой, которая стоит ниже меня по развитию? Она выглядит снисходительной барыней, я — мужиком развитым; она живет на мои деньги и ничего не делает. Ей нужно хорошее платье, мне хочется надеть мужицкое; она настаивает, чтобы я гулял с нею под руку и был одет в хорошую одежду, а я не хочу, — Жалко эту женщину. Она начала поддавайся моему влиянию: сидит дома, читает книги со скуки, ходит просто, говорит просто с бедными людьми; но как понять: насильственное это или натуральное? Она отупеет больше, когда у нее будет ребенок, и воспитание даст глупое. Что делать?
9 мая 1865
В редакции «Современника» лежала моя статья — «Горнорабочие. 1-й этнографический очерк». Редакторы все говорили, что они ее не поместят в мартовскую, апрельскую книжку, потому что материалов хороших много. Значит, они высказывали, что моя статья дрянь. Но зачем они не сказали мне это в глаза, зачем шесть месяцев держат ее? Пыпин сказал, что она у Некрасова.
Пришел Некрасов, поклонился мне, а за руку не поздоровался и стал разговаривать с двумя просителями. Через полтора часа после его прихода Пыпин сказал ему шепотом: «Что мы станем делать с Решетниковым? Я ему сказал, что статья у Некрасова, и я сказал ему, что у нас теперь много материалов и ваша статья в апрельскую книжку не пойдет».
— Да надо развязаться с ним, — сказал Некрасов и, немного погодя, подошел ко мне.
— Вы извините меня, г. Решетников, что мы так долго вашу статью держим. Ее нельзя напечатать. Если вы будете писать все в таком роде, как вы теперь пишете и торопитесь писать, без соображений, то вы, с вашим талантом, допишетесь до того, что вас будет жалко. Если вы что-нибудь хорошее напишете, мы с удовольствием примем. Но если вы будете писать так, то в плохом журнале конечно будут печатать.
Я простился с ними пожатием руки, но пожатие было просто из вежливости, особенно чувствовал при этом неловкость Антонович. ‹…› Вчера был у Потапова; принял хорошо, но мне не понравились чиновники: говорят о пустяках, пьют водку… Вечером Потапов сделал скандал: обругал стряпку всячески за то, что она спит и не хочет идти за водкой. Я увидел в нем пермяка-чиновника, невежу вполне, мечтающего, что он чиновник… Он мне ужасно надоел, и я хочу порешить с ним всякое знакомство.
Без даты, но не позже 29 мая 1865
В «Искре» помещены две карикатуры на Благосветлова. Для нас, знающих хорошо положение Благосветлова, такие карикатуры кажутся нелепостью, а для не знающих, в чем дело, оно очень невыгодно для редакции и репутации «Русского слова». Разве Благосветлов виноват, что ему не платят деньги?
Разве он не имеет права защищаться? Как же ему поступать в таких случаях, когда ему не дают ходу противники, считая его за защитника нигилистов и называя его бессмысленной башкой? Карикатуры довольно нелепые, так и видно, что «Искра» не знает, чем осрамить человека, особенно невинного Зайцева.
Кажется, журнал либеральный, считает себя одних убеждений с «Современником» и «Русским словом», а делает гадости своим товарищам. Все дело из-за денег и из-за статьи «Нерешенный вопрос», которая очень не нравится Антоновичу, вероятно, потому, что ему завидно, что в «Русском слове» хорошие люди пишут.
29 мая 1865
… Переход со старой квартиры в эту кажется довольно резким. Там мы занимали пять комнат, сами имели хозяйство были полными хозяевами, потому что сами имели квартирантов, а здесь живем в углу за два рубля в месяц и берем кушанье из кухмистерской, довольно несытное, на двоих, за пятнадцать рублей в месяц, четыре блюда в сутки. Комната сама по себе небольшая, с одним окном, выходящим на двор, где кроме деревянных домов и крыш видно еще небо и кой-где садики. Комната находится во втором этаже в деревянном доме, и она вся загромождена двумя постелями, комодом, железной печью, шкафом, столом и тремя стульями; собственно, это третья часть другой комнаты, которая перегорожена от нашей занавеской. Так как на одной кровати спит хозяйка, то по нашей кровати комната разделяется занавеской… так что когда спишь на полу, то ноги оказываются в другом владении. ‹…› Петергоф хотя и город, но походит на сад или дачу. Куда ни повернись, все сады и пруды, но все это сделано искусственно и очень неприятно слышать, что на поправки, сады и фонтаны выходит в год не одна сотня денег. 10 июня приедет государь с царской фамилией, и тогда будет музыка, но я уеду и не буду чувствовать наслаждения[1]. Ораниенбаум больше походит на город, Кронштадт кое-где с виду кажется крепостью, но в
Петергофе народу почти не видать, и если его видно, то из петербургской аристократии немногие гуляют в садах, а в Кронштадте то и дело попадаются матросы и вообще морские чины. ‹…› Потапов спился совсем, разругался со мной и ничего не сочиняет. Он проклинает товарищей на казенной квартире, которые будто бы приучают его к пьянству.
19 сентября 1865
Сегодня я именинник и сижу без копейки. Сидеть без копейки после приезда из Пермской губернии мне приходится чуть ли не шестой раз. Все это произошло по милости редакции «Русского слова». Перед отъездом из
Петербурга я отдал туда окончание «Между людьми», или третью часть, сделав в ней такое заключение, что герои явится впоследствии, когда разовьется.
Благовещенский через неделю сказал мне, что написано много лишних вещей, и если я дозволю ему, он займется выправкой. Я дозволил; через несколько дней я спросил Благовещенского, могу ли я ехать и получу ли деньги в Соликамске.
Меня обнадежили, и я поехал с сорока рублями. Прожил я в Соликамске три недели, в Перми — полторы — ни писем, ни денег нет. Наконец, жена заложила вещи, выслала мне 50 руб., и на эти деньги я съездил в Екатеринбург.
Приезжаю оттуда, получаю письмо от Благовещенского с штемпелем редакции «Русского слова». Он пишет — окончание они решили не печатать вовсе (подлинные слова), потому что оно не докончено. Приезжаю в Петербург, прошу статью и ее получаю от Комарова всю исчерченною. По приезде я отдал в редакцию две фельетонные статьи о Перм. губ. — не взяли. Просил у Благосветлова денег, он оттягивал целый месяц, говоря, что денег нет, и, наконец, написал такое письмо, чтобы я не думал о надежде получить денег в долг. Пришлось закладывать вещи. Хотел я отдать туда свой роман, но говорят, что они будут читать тогда, когда я напишу весь. Я отдал первую часть романа в редакцию «Современника»; там та же история, — велели обратиться к Некрасову. Некрасов принял меня любезно, но сказал, что он поместит роман не раньше, как в ноябре или декабре, на том основании, что у меня роман не окончен. Впрочем, он согласился прочитать со мною начало романа и обещал поговорить Звонареву насчет издания «Подлиповцев». ‹…› В редакции «Современника» рассуждают, что «Русское слово» — журнал дрянной… а в «Русском слове» говорят, что «Современник» устарел. По моему мнению, некоторые статьи «Русского слова» очень дельные, но ‹…› Писарев и Зайцев очень зазнаются и провираются. Антонович же говорит толком, но тоже не сдерживаясь провирается. Мне нравится, что Пыпин не ввязывается в ихнее дело, молчит Некрасов, а в «Русском слове», по настоянию Благосветлова, почти все ‹…› идут против «Современника» и, считая себя умниками, хочут закидать грязью «Современник», в котором они следят, кажется, только за полемикой. ‹…› Благосветлов оказывается мазуриком. Он согласился издать сочинения Помяловского таким образом: когда он выручит затраченные на издание деньги, тогда остальные деньги пойдут в пользу семейства Помяловских. Письменных условий заключено не было, потому что считали Благосветлова за честного человека. Он издержал на издание 1450 руб., конечно, за хлопоты высчитал себе 500. Но выручивши 1450 руб., он из остальных денег за остальные экземпляры стал давать Помяловским половину, говоря, что он прежде так условливался. Теперь Помяловским приходится получить около 1800 руб., а они получат только 900 руб. Вот она, честность-то! Вот и реалисты!
3 декабря 1865
Очень бы я желал, чтобы мой дневник, или мои заметки, после смерти моей напечатали.
Теперь я очень хорошо понял, что те, которые ратуют за свободу, — или богачи, или такие люди, которые пользуются особенным почетом тех, которые давят человечество. Настоящей свободы человеку нет: человек всегда будет подчиняться другому и будет находиться в зависимости от людей богатых.
Бедному человеку с ничтожным званием нечего и думать о свободе ‹…›.
Из первой части романа я прочитал Некрасову половину и потом получил от него письмо, что ему слушать меня некогда. С этого времени прошло полтора месяца. Раз я прихожу в редакцию. Некрасов говорит:
— Я отдал переписывать первую часть.
— Николай Алексеевич, у меня денег нет, сами знаете.
— Я на свой счет. Приглашать мне вас, — у меня утром и вечером нет времени, а читать ваш почерк я не могу. Пыпин тоже отказывается.
А о том, что я просил его, не похлопочет ли он мне о частных занятиях, он не сказал ни слова.
Сегодня же сказал:
— Вы напрасно ходите в редакцию. Вы тогда узнаете решение своей участи, когда я весь роман до последней строчки прочитаю ‹…›.
Он думал, что я хожу к нему просить денег. Когда я ему сказал, что я бы с августа месяца мог прочитать весь роман и переписать его, он сказал, что ему слушать меня некогда, а ему нужно читать писарский почерк. ‹…› В «Русском слове» то же. Там напоминают о романе, который я в мае обещал им отдать, и обижаются, что я отдал его в «Современник». Пока не печатают другие статьи тоже. В «Искре» цензор исчеркал «Путевые письма», и ничего не вышло.
Не знаю, что и делать.
А тут жена 7 ноября родила девочку и до сих пор лежит не вставая в клинике. Положение ее мучительное, и доктора своим искусством производят над ней пытку… Девочка Маша находится в воспитательном, потому что она испортила груди жены, и от молока стала худа.
Положение мое очень ужасное. Еще кое-как поддерживаюсь «Искрой», где Курочкин должен мне около 30 руб. серебром.
7 января 1866
В «Искре» очень мало денег, и мне уже совестно просить Курочкина. Он дает, но совестно просить. Положим, я получал по 10 и 5 руб. в воскресенье, но все эти деньги шли на расплату долгов. ‹…› Дмитриев, редактор «Будильника», когда я послал ему небольшую статейку, написал мне сахарное письмо, что он очень будет рад, если я буду участвовать в «Будильнике», и просил написать статью для юмористического сборника, или принести статью, не пропущенную цензурой. Я написал и принес «Путевые письма», но он сказал, что «Путевые письма» имеют местный характер. ‹…› Странно не печатать статьи, имеющей местный характер. ‹…› В этих двух редакциях участвуют те же сотрудники, но странно: в каждой редакции толкуют против другой редакции. Здесь ненавистные литераторы осмеиваются как только можно.
Перед рождеством я получил милостыню. ‹…› В письме, написанном чиновничьим тоном, — тоном канцелярии директора, — не было написано, для чего оно мне послано. Однако, догадываясь, что я могу явиться к Некрасову, — пошел.
Некрасов мне сказал:
— Вы напрасно обижаетесь. Вы не поняли моих слов. Я вам сказал, что я не могу теперь скоро прочитать вашего романа, потому что дела мои в таком положении, что времени нет, особенно с этими предостережениями. Ваш роман так велик, что я не могу его сразу прочитать, а прочитавши первую часть, я не могу печатать, потому что не знаю, каково будет продолжение… Я говорил вам, что я раньше декабря не могу дать вам большого количества денег.
Теперь я могу дать, а когда я прочитаю весь роман, тогда дам еще больше.
— Мне не хотелось бы брать денег вперед.
— Это ничего. Я могу вам дать сто рублей. Если в случае чего-нибудь, вы напишете другую статью.
Что я против этого должен был сказать, когда у меня в кармане не было ни копейки денег? ‹…› А он еще поддразнивает меня:
— Вы бы искали службы.
На сто рублей, полученных от Некрасова, выкупил мебель… перешел на другую квартиру — две чистых и одна темная комната.
11 марта 1866
Январь и февраль я провел спокойно, потому что в 11–12 N «Современника» за прошлый год напечатали «Похождения бедного провинциала в столице», а в 1 и 2 «N, N за 1866 г. — первую часть романа «Горнорабочие».
Но первая часть много потерпела сокращений в редакции: Некрасов говорил, что написано резко…
Теперь я думаю, что, живя в Петербурге, на литературу нечего рассчитывать. В редакции «Современника» смотрят на меня с пренебрежением, как на недоучку, человека неразвитого, которого можно запугать, обойти так — что ты человек нам не парный. ‹…› Некрасов в отношении ко мне сделался все равно, что директор департамента к помощнику столоначальника.
Поэтому я хочу уехать в провинцию… Но раньше этого мне нужно запастись материалом для романа «Петербургские рабочие», и этот роман я буду писать в провинции. Кроме этого, мне опротивело жить с родными жены, ее братом и сестрой.
13 апреля 1866
Записываю эти строки в тяжелое для нашего брата литератора время. Весь Петербург только и занят тем, что покушением на жизнь государя. Самое главное — не знают, кто злодей. «Московские ведомости» говорят — он поляк.
«Петербургский листок» — нигилист, а он врет. Вот поэтому-то, говорят, и хватают всяких подозрительных людей. А от этих слухов наша-то братья и трусит. ‹…› Все-таки беспокоюсь: вдруг ночью придут, разбудят мою дочь.
Они конечно не знают, или им дела нет до того, что дочь от испуга может на всю жизнь оглупеть… Положим, должно подозрительных людей обыскивать, но я-то чувствую, знаю, я тут ровно ни при чем, и мне обидно за дочь. Все эти мысли лезут в голову потому, что будто Курочкина и Минаева обыскивали, а может, и других. Уж хоть бы скорее обыскали.
6 мая 1866
Времена теперь тяжелые: Елисеев, Слепцов, Минаев, Вас. и Ник. Курочкины взяты. ‹…› Дома не лучше. Каргополов командует. Юлий Семенович Каргополов выковырял глаза у портретов Помяловского, Добролюбова и Некрасова.
5 августа 1866
В настоящее время я переживаю ужасные и самые тяжелые дни. Я писал раньше, что, вероятно, вследствие того, что самых известных литераторов засадили в крепость и части, Некрасов сказал стихи Муравьеву. В это время я еще был спокоен, потому что Некрасов обещался поместить 2-ю часть романа «Горнорабочие» в майской книжке и хотя потом отложил до июньской, но все-таки уверил и выдал мне 50 руб. Кроме этого, брат Курочкина — Владимир просил меня не оставлять редакцию «Искры» своими статьями. Вейнберг, редактор «Будильника», меня лелеял, печатал статьи, просил тоже писать. По всей вероятности, и Курочкин, и Вейнберг думали, что засаженных литераторов сошлют и мы, дескать, будем довольствоваться и этим. Только гг. Пыпин, Антонович и прочие не обращали на меня внимания, и бывало когда придешь в редакцию «Современника», боятся даже поздороваться с тобой, а разговаривали больше в другой комнате.
Говорили, что будто Пыпин и Антонович разошлись с Некрасовым после его стихов Муравьеву, но, однако, я их видел у Некрасова.
Некрасов уехал в поместье, а через две недели или раньше запретили «Современник» и «Русское слово». ‹…› Написал Некрасову письмо: что он будет делать с романом, так как я ему должен в счет его 100 руб.? Если он будет издавать какой-нибудь журнал, то нельзя ли его продолжать под другим названием, или не купит ли он его у меня за 150 руб.? Я просил его уведомить меня. В этот же день я узнал, что Некрасов хочет рассчитать подписчиков Шекспиром. А Вл. Курочкин, выдав мне 5 руб., сказал, что он не будет платить долги брата.
Вот тут и подумаешь, как жить. И я вполне уверен, что кроме моей жены, никто не посочувствует моему положению теперь. Будь я каким-нибудь образом вдруг богат, все эти господа редакторы будут заискивать моей дружбы, будут печатать статьи, а про настоящее мое положение и речи не будет. Такова уже наша литература.
12 сентября 1866
Муравьев умер, но дела литературные и после его смерти не улучшились, а кажется, будут идти все хуже и хуже. Причин искать нечего: главные литературные деятели, как надо полагать, заподозрены в дурных направлениях, и, как они выражаются своим сотрудникам, правительство их давит так, что они полагают, что литературу убьют, а если и останется литература, то казенная.
Я нахожу, что все наши редакторы, издатели и книгопродавцы — плуты…
Издателю журнала или газеты нужно только опериться; до тех пор, пока у него не накопится тысяч 5 барыша, он будет ханжить, что у него мало подписчиков, переманивать лучших литераторов, рассчитывать их понемногу… Возьмем Курочкина. Я не знаю, как у них идет дело — все ли три брата издают «Искру», или один который-нибудь из них, — только судя по справедливости, они, или хотя бы Вас. Курочкин — должен бы был рассчитывать сотрудников как следует. Однако выходит то же, что делал со мною Усов. Он говорит, что нет денег — и только. ‹…› То, что Курочкин мог бы рассчитываться с сотрудниками исправно, доказывается тем, что он живет на Невском, имеет хорошую квартиру… лакея и тому подобных людей, принимает только по воскресеньям с 12 часов, ездит в театры и т. п… В течение года Вас.
Курочкин даже не запомнил моего имени и отчества… Знают, что я не учен и пришел за деньгами, и заключают так: «Он пишет из-за интереса и поэтому раб наш».
В «Будильнике» важности еще больше. Там даже Вейнберг стал считать сотрудников за подчиненных себе. Это значит, что он уже накопил 5 тысяч и думает открыть свой журнал.
Благосветлов что-то юлит около меня и дал мне 25 руб. Он даже обещался издать мои сочинения, этак через месяц, на моих условиях: 300 руб.: 150 руб. вперед, остальные по напечатании; но после всех тех историй, какие я про него слышал, он меня едва ли надует.
28 ноября 1866
Наконец-таки я продал «Подлиповцев» Звонареву за 61 руб. 25 коп. Но и тут Звонарев хитрит, т. е. говорит, что если бы он читал их до покупки, то не купил бы: цензуры боится.
Черт знает что такое! Никак я не могу поправиться. Вот уже третья неделя, как я пью с утра и пропиваю каждый день по 25 коп. И все это оттого — не печатают ни в «Искре», ни в «Будильнике» статей; потом ужены заболели зубы, должна была стряпать кормилица; а я — водиться с Манькой; потом у кормилицы захворал муж тифом, она ходила в больницу, наконец муж ее 24 ноября помер…
Кто виноват в его смерти? Я проклял Петербург, когда смотрел его труп.
Господи! Он нисколько но похож на Конона Дорофеича… Это был здоровый краснощекий мужчина, а теперь даже лицо его походит совсем на другого человека. Думал ли он, уходя из деревни, что умрет в Петербурге? Думала ли Дарья Ивановна о том, что, уходя в Петербург, она воротится домой вдовою?..
… Конон Дорофеич работал на судах; он подробно описан в статье «В деревню», напечатанной в «Искре».
29 ноября 1866
Сегодня я похоронил Конона Дорофеича… Надели на него крестик медный, покрыли миткалем, наняли извозчика до Митрофания за 50 коп. и отправились.
За дозволение хоронить у Митрофания с нас взяли сторожа 15 коп. ‹…› На кладбище беспорядок. Мастеровые, хоронящие детей, подмастерья — вопиют; жены не знают, куда деваться; некоторые ищут конторщика, но не находят. Это важный господин с усами, рука дрожит. ‹…› Ради, кажется, приличия вышел толстый поп на известное место.
Дарья Ивановна обижается: «У нас в деревне поп, хотя и много покойников, прочитывает подорожную и сует сам ему в руки».
А здесь она сама вложила ему.
Нищих пропасть.
Дарья Ивановна говорит, что будь у нее сын, она бы имела часть в доме и в хозяйстве, а так как у нее две дочери, то ее прогонят из дому и не дадут ни огорода, ни коровы, ни куриц, — обстоятельства, сложившиеся по основам крепостного права и местных обычаев.
18 марта 1867
Уже третий месяц я живу в Бресте и ни одного слова пока не написал в свои заметки, хотя и сообщил Юлию и Федору Каргополовым и Благосветлову об этом еврейском городе. Я даже посылал Вейнбергу письмо о Белостоке, но не знаю, что с ним делается. ‹…› Еврей в еврейском городе — не то, что еврей в других местах. Это — хозяин, а не раб, сгибающийся в три погибели.
Здесь многие дома имеют двух хозяев, потому что город был на том месте, где теперь крепость, и поэтому и теперь желающим строиться дают землю даром. Живут тесно, бедно; имеют много детей, половина которых мрет.
Редкий еврей не торгаш; кажется, нет ни одного еврея или еврейки, которые бы не торговали чем-нибудь.
Крепость в 1 1/2 верстах. Скука. Кроме этого, не с кем поговорить от души, а хотя и есть люди хорошие, но они забиты и поневоле подчиняются влиянию других людей, которые интересуются только «Русским инвалидом».
Казенная обстановка, солдатская форма — надоели. ‹…› Я во всей крепости один штатский, и многие думают, что и я скоро переменю свою одежду на военную. А некоторые предполагают, что я приехал сюда служить.
… Сегодня приходит ко мне Заварзин и говорит, что уже по всей крепости разнеслось, что я просился у Матвеева на службу, что все говорят: сотрудник «Современника» просился у Матвеева на службу… Жене хочется, чтобы я служил, но мне не хочется; мне не нравится и крепость, и общество здешнее, не хочется так рано подвергать себя разложению. ‹…›
Живу я здесь потому, что не могу скопить денег. Жена жалованье получает в конце апреля, поэтому все деньги уходят на содержание и прислуг: две няньки, кухарка и денщик.
Несмотря на то, что большинство солдат — русские, жены ихние и сами они говорят по-польски. Дети их даже многих коренных русских слов не понимают. Причина этому та, что они, живя среди поляков много лет, ополячиваются.
6 мая 1867
Накопилось в течение более месяца очень много и худого и хорошего.
Начну с хорошего, чтобы кончить дурным, как у нас обыкновенно бывает в жизни. Хорошее то, что вышел «Невский сборник» и в нем помещено множество статей, в том числе и моя — «Очерки обозной жизни»… В «Искре» напечатаны две мои статьи. ‹…› Вышел 1-й выпуск литературного сборника «На несколько часов». В нем перепечатаны статьи из «Современника», «Искры» и «Будильника», и в том числе моя — «Из новой судебной практики». ‹…›
В Бресте очень скучно. Только и живу для детей… А тут еще другая неприятность. В 14 N «Искры» сообщена корреспонденция такого рода, что в крепости Брест-Литовской, в клубе, женщины при входе мущин должны вставать с своих мест… и что здесь по улицам ночами слышатся раздирающие вопли женщин и что женщин даже сажают на ночь в кутузку… Заговорили, что это я написал.
Заварзин призвал меня; я сказал, что я и не думал писать этого. ‹…›
Он говорит… что мне, пожалуй, будет плохо, тем более потому, что здесь край еще все находится на военном положении, и комендант может со мной бог знает что сделать. Я ему говорю, что я не боюсь коменданта.
18 июня 1867
В половине мая жена получила из конторы госпиталя бумагу за подписью комиссара и письмоводителя… что она не говела, что такие-то статьи закона и распоряжения начальника войск обязывают ее непременно говеть, поэтому предписывают на сем же донести, почему она не говела.
Меня взбесил тон этой бумаги. ‹…› Я сомневался в этой бумаге, считал ее за мальчишество, так как письмоводитель находился со мной в хороших отношениях, т. е. я всегда с ним разговаривал, хотя он — чистый поляк, дурак, лжец… и готов предать с «бухгалтером» всякого русского русскому правительству, чтобы спасти себя. Он ничего ученого не читает, любит смешное, скандалы, вешанья, расстрелы, проституток… И вот этот дурак сочинил бумагу. ‹…› Стали грозить жене, что ей напишут огромную бумагу.
Это показалось жене придиркой, и она это высказала письмоводителю Кучовскому и сказала, что в его голове дыра. Он стал ей грозить, говоря, что он за это оскорбление потребует удовлетворения, — подаст рапорт. Но об этой бумаге ни главный доктор, ни начальник госпиталя не знали. Тем дело и кончилось.
Я теперь ничего не пишу. Во-первых, о здешнем обществе и жизни я могу только писать бывши в Петербурге и с женою, во-вторых, об евреях я еще мало знаю, в-третьих, мне нет покою от детей. Я почти постоянно должен следить за няньками.
31 октября — 7 ноября 1868
Больше года, как я не принимался за свой дневник. Сознаю, что если бы в течение этого времени я вел свой дневник хотя раз в месяц, то написал бы много страниц, и все, что со мной случилось, вышло бы гораздо полнее, яснее.
… Настоящий дневник я пишу на случай. Кто знает, что будет вперед. И если мне придется умереть в Бресте прежде отъезда в Петербург, то те, которые интересуются мною, могут достать сведения очень неверные, так как, во-первых, я никуда не хожу, во-вторых, в Петербурге лично со мной знакомы человека два-три, которые все-таки не знают самой сути, и, в-третьих, здесь все стараются сказать про меня что-нибудь дурное, чтобы осрамить меня и оказать презрение моей жене. ‹…›
Она стала хлопотать о месте в то время, когда уже начали печатать «Глумовых». Я стал звать ее в Петербург, она не захотела ехать; но когда я сам хотел уехать, ей, по-видимому, не хотелось, чтобы я ехал, и она упрашивала меня поступить здесь на службу. ‹…› Я видел очень ясно, что она всасывается в здешнюю жизнь, деньги не держатся, даже случалось так, что на булки и молоко но было их, но я их прятал… Узнай она, где я спрятал деньги, она издержала бы их. При деньгах она поступала очертя голову: в два дня издержит все, а потом трясется над остальными, надеясь, что получит завтра; но бывало так, что жалованье получалось через два месяца, за практику платили тоже поздно и помалу, а иногда и вовсе не платили. ‹…›
В сентябре я поехал в Петербург. Поехала и жена с Маней. И там жена истратила на разные разности 145 руб., кроме ста рублей, которые она дала шурину для билета на второй внутренний заем. Я нанял комнату около Вознесенского моста, и жена уехала 5 октября в Брест. По водворении на квартируя написал «Полторы сутки на Варшавской железной дороге» для «Будильника», «Ярмарка в еврейском городе» и начал «Будни и праздник Янкеля Дворкина». ‹…›
В это время Некрасов стал советовать мне писать для Краевского роман.
Я сперва не согласился, но он убедил меня тем, что я в своем романе могу не изменять своих убеждений и направлений, что Краевский платит хорошо и что Краевский прогнал Соловьева и Авенариуса. Краевский принял любезно… Я отдал ему «Николу Знаменского» и «Тетушку Опарину». Оба рассказа он хотел напечатать. Первый напечатал, но тут Некрасов стал сбивать Краевского передать ему «Отечественные записки» и просил меня написать роман. Я начал «Где лучше?» — продолжение «Глумовых». ‹…›
На набережной Обводного канала мне впервые пришлось познакомиться ближе, чем кому-нибудь, с петербургскими рабочими. Это — народ забитый, не могущий заявить своего протеста, потому что между рабочими нет единства и существует забитость исстари. Для рабочего человека в Петербурге нет никаких развлечений, и поэтому они должны все свободное время употреблять в кабаках… У нас в газетах существует мнение, что для рабочих непременно нужно основать народные театры. Вещь хорошая, но если их устроить за две-три версты, то туда будут ходить живущие вблизи. Да и какие это народные театры, если с первого же раза для порядка заведут везде полицию?
‹…›
К пасхе я романа не кончил и решил окончить его в Бресте. Некрасов обещался печатать его в июне. ‹…›
Я поехал в Брест… Жену я застал бледную, худую. Она говорила шепотом, ежедневно принимала лекарство.
10 ноября 1868
Роман мой. Хвалят не роман, а меня. Я говорю об «Отечественных записках», «Неделя» и «С.-Петербургских ведомостях», но говорят, что я пишу, не обрабатывая, не забочусь о художественности. Это правда. Если бы я имел средства жить в отдельной комнате, не забирать вперед денег я писал бы гораздо спокойнее и лучше, чем теперь. Кроме того, я корректуры не читаю, а это самое главное. А мой роман вынес много мытарств: рукопись переписывали
— я переписку не читал, хотя и просил ее у Некрасова; переписку сокращали, делали помарки, с нее набирали и с корректуры печатали. И все мои работы страдают этим.