У родителей
Егор Иваныч Попов поехал к своему отцу в село Ивановское Петровского уезда. Так как это село находится от губернского города в двухстах верстах, то он ехал на обозах целую неделю. Ехать на обозах не то, что на почтовых, на перекладных и с попутчиками. Всякому известно, что обозами называется кладь, и на этой-то клади сидит, точно на какой-то горке, дремлющий ямщик — или хозяин лошади, или просто работник-извозчик. Любитель путешествий, богатый человек, никак не поедет на обозах, он не найдет никакого удобства на обозе. Мужик-крестьянин не стыдится сесть как-нибудь и где-нибудь — лишь бы сесть; не боится дождя и грязи, не боится стужи и вьюги, жары и духоты, потому что ему разбирать вкусы не к чему: во всякую пору и непогоду он пойдет и поедет для хлеба, потому что об нем никто не позаботится, а всякий называет его неучем, да еще требует кое-какой дани… Семинаристы не гнушаются крестьян-извозчиков. Извозчиков они любят потому, что те берут с них дешево, да притом извозчики народ славный, хотя и плуты подчас; но кто же не плут? Семинаристу хочется домой к родным, домой в родное село, нужно ехать куда-нибудь, — хоть невесту искать, а денег нету, пешком идти далеко; поневоле поедет на обозе. Крестьяне знают, что семинаристы народ хороший, мужика не обидят, ничего не украдут, а попросят они семинаристов покараулить обоз и лошадку, когда сами отправятся куда-нибудь, по нужде или в кабак, семинаристы не откажутся; да и как-то веселее с «ребятками»: «калякают они больно толково да весело так…» Кроме этого, крестьянин еще и уважает «ребяток» по любви их к вере и почету к духовенству. «Не всяк может попом быть. Штука-то важная…» — рассуждает каждый крестьянин.
Сидит Егор Иваныч на обозе, свесивши ноги. Очень неудобно сидеть, а прилечь негде. Ноги болтаются; самого «взбулындывает» полегонечку, а в ином месте так тряхнет, что невольно скажешь: да будь оно проклято! С непривычки ехать неловко, а крестьянину ничего, он уже привык; спит себе полдороги на обозе с витнем в руке, только шапка нависла на нос. Оно и лучше — солнышко не жжет. Скука страшная, потому что лошадь везет чуть-чуть; на местность любоваться не стоит, таккак Егор Иваныч проезжает по этой дороге не в первый раз, все места знакомые, да и видов-то хороших нет: где лес, где пальник, где покос, где пашни; деревеньки незавидные, люди бедные, проезжающих мало. Извозчик оказался несловоохотливый… Егор Иваныч всячески старался сблизиться с крестьянином по-нынешнему, как он в книгах вычитал. Прежде он как-то весело ехал, а теперь у него в голове засела мысль, что — «я кончил курс, я много знаю, а крестьянин ничего не знает…» Однако он начал говорить с крестьянином по-нынешнему:
— Слышь, дядя?
— Ну?
— Как те зовут?
— Зовут меня Митрий.
— А величают?
— Величают Егорыч.
— Значит, ты Митрий Егорыч?
— Знамо, так.
— А хлеб-то у вас каков ноне?
— Нешто.
— А как?
— Да так.
Молчание.
— Што бог даст, то и ладно… — начал крестьянин. — Вот ныне, што есть, с обозами мало ходим… Времена такие тяжелые… А хлеба в прошлом году не было, потому, значит, земля у нас не такая, как в Прогарине или хоша у соседей. Те, значит, зажиточные, подарили с началу кого должно, и наделили их: значит, старые места дали.
— А ты какой: государственный или крепостной?
— Кабы государственный — не то бы было. Никитинской… Барин Иван Лексеич.
— Худой человек?
— А кто ево знат… не наше крестьянское дело судить… На то божья воля да милость царская…
Крестьянин замолчал. Об чем еще говорить Егору Иванычу с крестьянином? Положим, предметов много, но крестьянин не поймет всех этих предметов. О хлебопашестве говорить не стоит, потому что крестьянину досадно даже говорить о неурожае: неурожай и разные неудачи поедом едят его. А неудача есть у каждого человека, не только что у крестьянина; у крестьянина больше всех неудач, и эти неудачи никем из прочих сословий не замечаются, и если замечаются, то так себе; и если вырвется у кого-нибудь сочувствие, так это редкость, большею частию для хвастовства: что-де и мы любим крестьян, и мы им благодетель хотим сделать. Егору Иванычу хотелось кое-что объяснить крестьянину, но он не мог выбрать такого предмета, который бы крестьянин понял. Он знает, что крестьяне не очень долюбливают тех господ, которые, встретясь с ними в первый раз, начинают говорить им о таких предметах, которых или они не понимают, или предметы эти не интересуют их. Крестьяне даже боятся тех людей не их сословия, одетых прилично барскому сословию, которые с ними говорят ласково, выспрашивают все больше о господах, говорят такие слова против старших, которых крестьяне привыкли уважать и бояться с детства… Крестьянину, — от рождения привыкшему работать на потребу других всю жизнь, забитому, у которого развитие остановилось на приобретении денег различными способами, — странны кажутся такие слова. Егор Иваныч знал все это; сам слыхал хвастовство товарищей об отрицании, и ему это казалось глупо. «Такой наукой, — думал он, — нельзя выучить народ добру. Да и Троицкий, человек отрицающий, говорит, что народ насчет этого не нужно трогать. Сам со временем поймет». Егор Иваныч знает и то, что крестьянину ничего не нужно от человека прилично одетого, кроме денег за работу или возку и на водку. Крестьянин знает, что ему не нужно быть барином: он захохочет, если представит себя барином, в сюртуке и в светлых сапогах, и свою жену в шляпке. Будет много денег — тогда можно торговлей заняться, дом хороший состроить, а куда уж в баре лезть: «Мы люди такие, те люди иные». От этого-то у него является недоверие к барину: «Говорит-то он хитро да ласково, а бог его знает, что у него на уме-то? мягко стелет, да жестко спать будет…» Положим, барин и предложение хорошее сделает, так и тут крестьянин не иначе согласится, как прежде посоветовавшись с товарищами.
Товарищи Егора Иваныча — Павел Игнатьевич Корольков, философ, и Максим Игнатьевич Корольков же, словесник, ехали на другом обозе. Они ехали весело и смешили ямщика. Они рассказывали ямщику разные городские — губернские анекдоты и сплетни вроде следующего:
— Ты, дядя, знаешь бульвар?
— А!? — Крестьянин захохотал. Этим словом он выразил то, что выражается словами: эво, еще бы, уж будто не знаем-ста.
— Так вот, видишь ли, какая там штука забористая вышла. Гуляло народу много; знати всякой и не перечтешь… А дамы, слышь, нарядные такие — прелесть. В деревнях таких не найдешь… Ну, и ладно. Вот сидят это много на скамейках против музыкантов, которые потешают их на разные манеры… Сидят они смирно, все смотрят на музыкантов, — в чувство входят; а мимо их на площадке разные франты ходят. Значит, ищут девиц на тово-оно… Вдруг, что бы ты думал, вышло? Одна передняя скамейка и грохнулась, — ножки с одного конца фальшивые были, — ну, дамы и кувырк — кто вверх ногами, кто просто на посрамление, а молодые-то люди, франты, любуются…
Крестьянин хохочет во все горло; хохочет с четверть часа.
— Вот дак любо! А я бы — знаешь как?.. — Крестьянин хохочет.
— А как?
Крестьянин хохочет и говорит свое мнение. Потом рассказывает о казусах, бывших в селе с какой-нибудь девкой.
— А вот что, дядя, как по-твоему: которые из девок лучше, городские или сельские?
— Городские, брат, штуки! Напялено на нее — страсть; ходит как индейский петух: только поглядишь в щелочку на нее, страх возьмет… Да что — не по нам.
— В селах-то, брат, лучше знать?
— Эво! Возьмешь кою девку и не нарядную — славно! Здоровая такая… — Крестьянин хохочет.
— И женишься, — славная жена будет.
— Уж на этот счет не беспокойся. Все приладит; заботу об ребятах знает, чужому не поддастся. Вот моя жена так ревмя ревет, коли мне что не посчастливится, а пьяный напьешься — драться лезет… Славная баба, бой-баба!.. А здорова, собака! На тысячу рублей не променяю свою бабу. Золото баба!
— А ты по любви женился?
— Пондравилась: красивая была девка, да и вместе малолетками игрывали… Ну, достатку-то у них нет, да все однако — жениться надо. Ну, и женился.
— Не перечила?
— Да что ей перечить? Меня знает. «Я, говорит, за тебя пойду замуж, коли ты меня обижать не будешь, коли, говорит, будешь мужик хороший».
— Так. А городские не нравятся?
— Да что и толковать! Ну их!.. Хорошо яблоко спереди, да внутри-то горько.
— Ты бы в Питере пожил, не то бы сказал.
— Ну, не знаем, поди-кось!.. Вон лонись оттоль Кирьяк Савич приезжал, — извозчиком там был. Такая, говорит, там жизнь извозчикам — беда! Плутом, говорит, надо быть… С виду-то, говорит, куды-те расфранченная, ужасти!.. А скажешь такое любезное слово — и готово!.. Только Кирьяшко-то, знать, прихвастывает на эфтот счет. Поди-ткость, так и поверят! А у самого, у пса, жена здесь с детьми живет.
— Ну там-то это так.
— А ты бывал там?
— Не был, а в книгах пишут.
— Ну и врут, коли пишут… Эдак жить, по-нашему выходит, грех… Стыд на весь мир… А все бы самому лучше поглядеть.
Егор Иваныч злится, слушая эти разговоры. Он думал: «Что это они толкуют дичь? Ну, для чего? Будто о другом не о чем рассуждать…» Но взглянув на спину своего дремлющего ямщика, он думает: «Как только буду я священником, я прямо начну говорить проповеди об этом предмете. Я все эти гадости объясню им… Эх, какая пошлость! До чего люди доходят! Подобные примеры я видел и в губернском; надо вразумить прихожан, изобличить их в поступках, происходящих от безнравственности…» При этом он представил себе, что он едет жениться, но на ком? Сердце забилось, словно боль какая-то чувствуется. Потянулся он, зевнул, стал тянуть поочередно пальцы; пальцы захрустели… «Какая-то моя невеста? Господи, дай мне хорошую жену, не развратницу. Слыхал я, что какой-то священник от развратницы жены спился и под суд попал, теперь по кабакам трется в крестьянском звании. Нет! дай мне хорошую жену…» И при мысли об жене, об детях опять чувствуется боль и радостное щекотание в сердце.
Почти во всю дорогу Егор Иваныч думал об своей будущей невесте и трепетал. Невесты он не видал. Кто ее знает, какая она. Другое дело, если бы Степанида Федоровна… При этом Егору Иванычу чего-то жалко стало, зло его взяло… «Да ну ее к чертям!» — подумал он. И опять ему представляется невеста в образе красивенькой девицы, девицы набожной, отец которой — богатый человек, дает ему свой дом или купит в городе дом в четыре комнаты. Но ведь невесты еще нет. Нужно найти ее… У отца Василья, сказывают, есть дочь Наталья девятнадцати лет… Как, поди, красива! А впрочем, кто ее знает, какая она. Может, она уже помолвлена с кем-нибудь… Все бы хорошо иметь тестя в той же церкви: доходов бы можно много нажить. Но как подступить к нему? Как жениться в такой короткий срок на незнакомой девушке? Надо с отцом посоветоваться…
С товарищами, семинаристами Корольковыми, Егор Иваныч обращался как кончивший курс с учениками. По его понятию, это были мальчишки, только что начинающие смыслить, теперь еще глупые ребята. Корольковы были из Столешинского уезда и кае-что знали о духовенстве тамошнем.
— Вы в Столешинск?
— Да.
— Ну, невест там много. Мы слышали: вы у отца Василия Будрина хотите сватать.
— Еще не знаю.
— Полноте притворяться! Во всем губернском знают.
— А у Василья Григорьича славная дочка! Я бы не прочь жениться на ней. Только приданого-то мало, потому что прихожан у этой церкви мало, и прихожане народ всё бедный, всё рабочие.
— Зато священник.
Егору Иванычу не нравится это, более потому, что мальчишки толкуют не в его пользу.
— Вы бы, господин Попов, у чиновников или у купцов посватались!
— Знаю и без вас.
— Ну, это еще не резон.
— Почему?
— Потому что отец Василий и не отдаст за вас.
— По-че-му?
— Потому что вы очень неказисты с виду.
«Подлецы!» — ворчит про себя Егор Иваныч и думает: «Во что бы то ни стало, а женюсь-таки я на Будриной дочери».
— А может, она и с брюхом! — подзадоривают семинаристы.
— Господа! вам какое дело до меня и моей невесты? — говорит Егор Иваныч, думая, что семинаристы испугаются его, как кончившего курс и облагодетельствованного начальством.
— То дело, что она не пойдет за вас замуж, потому что у вас шишки на носу…
— Я… я ректору на вас пожалуюсь!
— Вот и спасибо… Да ну его к черту!
— Ей-богу, пожалуюсь.
— Вот что, господин Попов: вы будете служить в уездном городе, и вас будут теснить благочинные, если у вас не будет денег. А мы будем учиться и в попы не поступим. Нас хоть сейчас гони, нам все равно. В другое место пойдем учиться.
Егор Иваныч на это ничего не отвечал и всю дорогу отмалчивался. Пойдут Корольковы в кабак с крестьянином, Егор Иваныч думает: погибшие люди. Заговорят с крестьянами так, что крестьяне рады их слушать, хохочут и соглашаются и еще просят рассказать, — Егор Иваныч думает: уж я доберусь до них, только бы жениться!.. Корольковы смеялись над Поповым, крестьяне отмалчивались от него, говоря: уж больно он важничает. Корольковы ехали весело, так что крестьяне говорили им на прощанье: жалко, что вы, ребятки, маловато ехали: и не заметили, как время-то весело прошло. Егор Иваныч скучал. Крестьяне говорили про него: одет-то он неказисто, а больно хитер. И не хитер, а смыслу такого нет, чтобы ублаготворить нашева брата…
* * *
С Корольковыми Егор Иваныч расстался в деревне Ершовке, которая от Ивановского села находится в десяти верстах. А так как ершовцы прихожане Ивановской церкви, то Егора Иваныча довез до села ершовский крестьянин Макар даром.
Егора Иваныча по въезде в село одно только радовало: увидеться с отцом, и с ним же ехать в Столешинск. Иные радости бывали прежде, когда он приезжал домой еще уездником. Теперь он возмужал, окреп, сделался чем-то выше крестьян и даже своего отца. Ему не время было вглядываться в сельскую обстановку, да и не для чего, потому что село как в прошлом году стояло, так и теперь оно в таком же виде. У церкви в прошлом году еще на одном окне вверху стекло было разбито, так и теперь это стекло разбитым остается. Все дома такие же, черные, с высокими крышами да кое-где с палисадниками перед окнами; этот дом Марка, тот Пантелея, этот старосты, а тот станового. Люди тоже не изменились. Ходят себе в рубахах да в штанах, ребятишки играют, скачут; все говорят чисто по-деревенски; скот по-старому свободно разгуливает по улицам… Все одно и то же, только вон налево две крестьянские избы сгорели.
Егор Иваныч думал, что его встретят как дорогого гостя. В воротах его встретила корова буренка. Во дворе чисто. Но на крылечке настоящая деревенщина. Егор Иваныч вошел в кухню, никого нет. Один только кот забился на шесток и оплетает поросенка, оставленного без призора в латке. Егор Иваныч стащил кота за ухо. В комнате тоже никого нет, в отцовском чулане тоже.
— Вот она, деревня-то! Оставь-ко так дом у нас, в губернском, без заперта!.. Впрочем, и взять-то у них нечего, — проговорил про себя Егор Иваныч.
Зная, что он здесь хозяин, так как дом отцовский, Егор Иваныч втащил в отцовскую комнатку сундучок, в котором заключались книги и одежда, тулуп, войлок, одеяло и подушку. Умывшись и закусивши поросенком, он улегся спать. Но через четверть часа услыхал голос сестры Анны.
— Чтой-то, девка, за напасть! Гли, поросенок-то… Кто же это слопал?
— Да брат, поди, — отозвался женский голос.
— Ах, мои матушки, и не догадаюсь! Где же он, голубчик? — И Анна вбежала в отцовскую комнатку. Брат и сестра поцеловались. Сестра долго любовалась на брата и выспрашивала разные губернские новости.
— А где же отец?
— По грибы, Егорушко, ушел. Чай, поди, сичас придет. А ты поешь, голубчик.
— Ты, сестра, извини, что я слопал поросенка.
— Ой! ой! побойся ты бога, брат.
— Отчего ты мне дозволяешь есть, а других ругаешь? готова глаза выцарапать.
— Ну, ну, учен больно!.. Ты мне брат, а те чужие, каждый волен свое съесть, а на чужой каравай рот не разевай. Поешь, право.
— Молочка разве.
— Изволь. Я те малинки еще принесу… Какой нынче урожай этой малины, беда! Вот Пашка у меня вчера обтрескался малины-то, все брюхо вспучило; к знахарке ходила… Теперь прошло, с отцом побежал в лес.
Сестра принесла кринку молока и бурак малины. Егор Иваныч налил молока в чашку, накрошил булки, наклал малины и стал есть.
— Где же Петр Матвеич?
— А будь он проклят! и не говори…
— Что?
— Да просто житья от фармазона нет.
— Что же он, по-старому?
— Ох, Егорушко, и не говори! Насобирали мы ноне в праздник мучки пудов с двадцать, продали десять пудов, а остальную в сусек положили, да денег пять рублей насобирали; он, будь он проклят, все пропил да девке Марье ссовал… Ах, убей ты его, царица небесная!
— Зачем желать зла, сестра! Бог знает, что с ним сделать.
— Так оно… И смерти-то на него, анафемского, нет никакой… Хоть бы с вина сгорел, окаянная сила!..
— Опять-таки я тебе скажу, сестра, смерти желать никому не следует, потому что так господь велит, да и твой рассудок так говорит, что без мужа тебе плохо будет. Ведь у тебя трое детей?
— Ой, и не говори!.. Уж такой злосчастной, верно, на роду бог написал быть.
— Жалко, сестричка, мне тебя!..
— Ни одного дня такого нет… Совсем каторжная жизнь… — Сестра заплакала.
— Не тужи, сестра. Бог поможет. Надейся на него: все будет легче; стерпится, слюбится, говорит пословица.
— Так оно. Да все тяжело: на бога надейся, а сам не плошай. Вон попрекает меня новым дьяконом: ты, говорит, с ним дела имеешь… А у тово дьякона, голубчика, жена злющая-презлющая, так и бьет ево…
— Может быть, ты с ним дружбу ведешь?
— Эх, Егорушко, с кем же мне и вести дружбу, как не с хорошим человеком? Что я стану с своим-то мужем делать, коли он жалости никакой ко мне не имеет!
— Какая же твоя дружба с дьяконом? то есть, что ты с ним делаешь?
— И не говори! Славный человек!.. Дай бог ему доброго здоровья. — Сестра перекрестилась.
— Поди, целуешься?
Сестра захохотала и убежала в кухню, вероятно от стыда или от чего-нибудь другого.
К Егору Иванычу пришел Саша, мальчик пяти лет; бойкий мальчик.
— А, Саша! здравствуй!
Саша, как маленький мальчик-ребенок, видавший дядю через два года и через год, — считал дядю за чужого; а известно, что дети не скоро льнут к чужим, несмотря даже на особенные ласки и выражение лица. Егор
Иваныч не очень долюбливал детей и потому, сказав несколько слов мальчику, стал смотреть в окно. Пришла сестра с двухгодовой девочкой.
— А вот и Степка! поганая девчонка!.. — представила сестра брату свою дочь.
— Какая ты грубая, сестра! Разве можно так говорить при детях!
— Бить их, падин, надо!
— Сестра! Неужели у тебя нет жалости к своим детям?
— И не говори, братчик! Ты не знаешь, сколько я терпела через них, пострелят.
— Зачем же ты замуж вышла?
— Весь век, что ли, в девках сидеть? — Сестра обиделась.
— Лучше бы было. Ты по своей красоте нашла бы хорошего жениха.
— Именно нашла бы.
Егору Иванычу сестра показалась слишком невежливой женщиной и развратницей. Он никак не предполагал, чтобы сестра его, богомольная смиренная девушка до замужества и хорошая жена назад тому два года, дошла до того, что имеет дружбу с дьяконом и пренебрегает своими детьми. Он догадался, что вся причина этого зла происходит от мужа ее.
— А что твой муж, каков с отцом?
— И не говори! Третьево дни обозвал его всячески. Прибить хотел.
Это разозлило Егора Иваныча, и он решился, во что бы то ни стало, урезонить его, обратить на хорошую жизнь.
— Паша учится?
— Ой, и не говори! Просто такая сорва, ножовое вострее да и только! Ты знаешь отца-то, нюня такая — просто беда… Ничем не хочет заняться.
— Ты об отце не говори так.
— Сядет на улицу и сидит весь день с мужиками. А это уж взагоди когда с Пашкой займется. Да и какое занятье-то? Посадит Пашку против себя и заставит читать, а тот, шельмец, читает себе под нос; настоящего нет, отец-то и прикурнет. А как задремал отец, он и бежать да все с ребятами в бабки да в мячик играет. Говорю я ему, чтобы он его, собаку, к столу привязал да плетку держал в руке, так на улицу идет, там, говорит, другие ребята вместе с Пашкой будут понимать ученье… Нёха такая, что просто беда!.. Вот что, братец, поучи ты Пашку-то; я уж такую тебе плетку сделаю!.. Из арапника старова сделаю…
— Учить нужно лаской.
— Ой, и не говори! Самого-то как учили!
В это время Егор Иваныч увидел на улице отца. Он шел с Павкой без шапки. Далеко видно было заштатного дьякона по его осветившейся солнцем лысине. Павел скакал кругом дедушки, держа в руках наберуху, из которой выпадывали грибы. Дедушка унимает внучка, внучек хуже шалит.
— Погоди же ты, шельма! Задам я тебе поронь! — ворчит старик и хочет поймать внучка. Внучек язык ему выставляет.
— Плут — парень! Зачем ты грузди-то покидал? Я еще тебе за шапку задам, еще погоди!
— Не боюсь, не боюсь! — кричит внучек и скачет. Егор Иваныч вышел на улицу встречать отца.
— Дедушка! — дядя! — сказал Павел и подбежал к Егору Иванычу. Егор Иваныч подал ему руку и подошел к отцу.
— А! Егорушко! Ах ты, голубчик! Здравствуй, Егорушко, здравствуй! здорово ли, дитятко? — сказал ласково и с радостью Иван Иваныч и облобызал Егора Иваныча.
— Здоровы ли вы, тятенька?
— Плоховато, Егорушко, плоховато… Вот по грузди ходил, ноженьки устали, просто беда! Разломило… Спина ноет, знать-то дождик будет… Ну, как ты, кончил термин?
— Кончил.
— Ну и слава те господи! Пойдем в избенку-то.
Вошли в избу.
— Ну-ко, ты, курва! Што у те все разбросано?.. Брат приехал, а у ней, вишь ты, што… Неряха! — ворчит старик на свою дочь.
— Уж опять пришел ворчать-то! — говорит дочь.
— Ах ты, погань! Мало тебя муж-то бьет, мало, ей-богу… Гадина.
— Полноте, тятенька, — увещевает сын,
— Да как с ней, стервой, не кричать! Просто от рук отбилась.
— Просто житья мне в этом дому нет! — завыла Анна… — И бранят и бьют; поедом съели…
— Молчи! — крикнул Иван Иваныч. — Пошлю из дому к паршивику.
— Тятенька, полноте!.. — просит сын.
— Я те как начну хлестать вот этой дубиной… Чисти грибы-то! Ох вы, мои ноженьки!.. Просто житья мне от них, чертей, нет… Ну, так, Ё=Егорушко, теперь ты как?
— Да уж получил место.
— Ну, слава тебе господи! — и Иван Иваныч перекрестился. — Во священники?
— Да, в Столешинск.
— Слава богу! слава богу… A ты спал ли?
— Дорогой спал,
— Поди сосни, Егорушко. Эй ты, што же ты на стол-то не накрываешь?
— И накрою, подождешь.
— Ах, будь ты проклята! Што мне, в люди идти обедать-то?
Время до обеда Ивана Иваныча прошло скучно для Егора Иваныча; ему должно было слушать ругань отца. Хотя он и вступался в примирение, но его не слушали. Сестра его крупно отгрызалась от отца и все пуще и пуще злила его.
Стал Иван Иваныч обедать грибницу, сваренную из грибов, и грибы, зажаренные в сметане. Егор Иваныч тоже стал есть, но ел лениво. Старику показалось, что Егор Иваныч брезгует кушаньями.
— Што же ты, Ёгорушко, не ешь?
— Сыт, тятенька. Я, как приехал, поросенка поел. Потом сестра пришла, молока принесла и малинки… Да и мы там очень мало едим.
— А ты опять бегала? — спросил строго Иван Иваныч свою дочь.
Опять брань.
— Принеси молока с малиной.
Анна принесла молока и малины. Егор Иваныч не ест.
— Поешь, Егорушко.
— Не хочу — сыт. — Егор Иваныч встал.
— А ты посиди, поговорим. Али спать хочешь?
— Нет, не хочу.
— Ну, брат, я знаю, что спать хочешь… Эй ты, Анна, топи баню!
— Да какая же теперь баня? — сказал Егор Иваныч.
— Ну, брат, об этом и в писании сказано. Ты у меня золото, Егорушко! А баню надо истопить. Да что с ней, шельмой, и толковать… Пашка, не балуй, отдеру за вихры-то! Пошел за водой!..
Егор Иваныч отправился спать на сенник. Он долго думал об отце. Как он не развит до сих пор! С людьми он хорош, крестьяне любят его, отчего же это он с семьей так обращается? Отчего же это брань и ворчанье? Тут что-то кроется худое. Надо будет расспросить у отца; или пока молчать, а самому посмотреть на них. Он спал немного; его разбудил отец.
— Егорушко, спишь? — Эти слова старик повторил раза четыре.
Вымывшись в бане, Поповы стали пить чай.
— А я, Егорушко, давеча забыл сказать тебе… Эта шельма у меня совсем отбила память… Я ведь думал ехать к тебе. Так-таки и положил завтра ехать.
— Зачем?
— Да что я стану делать с ними? Петька всего обворовал, а вчерась чуть не прибил, окаянный.
— Вы бы, тятенька, как-нибудь легче урезонивали его.
— Бить его надо, да сил у меня таких нет. Так как же теперь насчет невесты-то?
— Не знаю, как.
— Ну, как-нибудь… Так мы завтра же и едем по невесту.
— Мне отдохнуть хочется, да и до октября еще долго.
— А как да ты опоздаешь?
— Не знаю.
— Нет уж ты лучше скорее вари кашу, а то другой, окромя этой, не найдешь.
— Знаете ли, тятенька, что меня мучит: как мне жениться на незнакомой девушке?
— А что?
— Да как же? Ведь я ее не видал даже!
— Так что, что не видал?.. эка беда! Приедем, пошлем сватью какую-нибудь, и дело в шляпе.
— А как да она не понравится мне?
— Я вижу, ты большой привередник. Больно в тебе нрав крутой сделался. Да оно так и должно быть… Накось, кончи курс в семинарии! Славно, Егорушко!.. Я бы, как кончил курс, уж кем бы теперь был! Ну, кем бы я был?
— Может быть, благочинным.
— Ишь ты! А благочинным сделаться — штука… Нет, я бы выше был.
— Можно быть и благочинным в губернском городе, старшим членом консистории. Там житье славное.
— То-то вот ты и есть! А как я обучился топорным манером, вот и остался на всю жизнь дьяконом, да и за штатом оставили… Нет, Егорушко, я бы экономом архиерейским сделался. Слыхал я, что им большая честь, да и хорошая жизнь.
— Ну, экономом вы могли бы сделаться только тогда, когда вы были бы монахом.
— Право?
— Неужели вы не знаете, что экономы выбираются больше из монахов?
— А видал и протопопа.
— Не знаю. А больше монахи.
— Ну уж, я в монахи не пойду.
— А вот монахам житье лучше нашего брата, то есть белого духовенства.
— Ну, не ври. Монах за мир грешный молится.
— Вот я так могу быть архимандритом и архиереем даже.
— Ну??
— Право. И очень легко.
— А как?
— Вот каким образом. Если я теперь поеду на казенный счет в духовную академию…
— Ну уж, не езди, не мучь себя, а то ты уж спичка спичкой…
— Мне отец ректор предлагал, да я сказал, что я должен всеми силами заботиться о вас.
Ивану Иванычу это любо показалось; он улыбнулся, но ничего не сказал. Вероятно, он хотел поблагодарить сына, да только не мог или не хотел поблагодарить. Егор Иваныч продолжал:
— Отец-ректор сказал, что это дело хорошее, что я за это могу скоро получить священническое место.
— Вот, значит, я не дурака вырастил. Славный ты у меня, Егорушко!.. ей-богу славный… А мы вот что сделаем.
— Что?
— Да нет, уж я теперь не скажу…
— Вы не видали моего указа из консистории?
— Покажи.
Егор Иваныч показал отцу указ. Отец смотрел, улыбаясь.
— Прочти, Егорушко, не вижу.
Егор Иваныч стал читать: «По указу его высокопреосвященства, высокопреосвященнейшего (имя рек) архиепископа…»
— Постой! — И Иван Иваныч убежал на улицу. Егор Иваныч посмотрел в окно.
— Куда же это он? — спросил он сестру.
— В кабак! — ответила она.
— А он ходит разве туда?
— Ходит. Каждый день ходит. Он и теперь пьяный пришел.
— Ты врешь, сестра? Он прежде не пил.
— Не знают будто! Вот ты два года не был дома и не знаешь.
— Это всё вы, свиньи, довели его до того! — и брат начал ходить по комнате.
Сестра обиделась на брата и ушла на улицу, ничего не сказавши на замечание брата.
Егор Иваныч положил указ в ящик и только что подошел к окну, как увидел около дома толпу крестьян, впереди которой шел Иван Иваныч, держа в руке косушку вишневки.
— Сюда, ребятки! сюда! — кричит Иван Иваныч крестьянам, торжественно входя в избу.
— Тятенька! — сказал Егор Иваныч.
— Ну-ну, голубчик… — Он уже выпил и жевал ржаной кусок хлеба.
В кухню вошло семеро крестьян.
— Вот он, Егорушко-то! Вот он, сынок-то! — представил Иван Иваныч своего сына крестьянам.
— Здравствуйте, Егор Иваныч! Наше вам почтение! — сказали крестьяне, снявши шапки, и поклонились ему.
— Здравствуйте, господа, — сказал Егор Иваныч несколько вежливо и несколько гордо.
— Как поживаете?
— Покорно благодарю, господа.
— Какие мы господа!.. А вы в попы идете? Дело, Егор Иваныч. Дай бог вам счастья, дай бог!.. — сказал один крестьянин, кланяясь.
— Ну, ребятки, выпейте! За сына моего выпейте: ведь в священники посвятили…
— Слава те господи!
— Сам преосвященный бумагу дал.
— Дай вам господи много лет здравствовать.
Крестьяне присели и стали шептаться. Иван Иваныч налил рюмку водки и поднес Егору Иванычу,
— Выпей, Егорушко. Сладенькая.
— Не могу, тятенька.
— Ну, не церемонься. Знаю я, как ваша братья пьет. Ну, ну!..
— Егор Иваныч, выпей… Ништо, водка-то сладкая, — просят Егора Иваныча крестьяне. Крестьяне эти были старые, честные и добрые люди. Нельзя было не уважить их ради отца. Тут не для чего было церемониться, потому что Егор Иваныч выпивал в губернском с товарищами, но ему хотелось показать, что он ничего не пьет, показать, что он бегает от кабака и подобного зелья; но подумав, что этим крестьян не обманешь и он будет священником в другом месте, он выпил, сказав, что выпивает ради хороших людей.
— Ну, теперь я, — сказал Иван Иваныч.
— Во здравие! — сказали крестьяне. — За сынка-то, Егора Иваныча, пейте.
— Ребя, купим еще! Штоф купим, черт их дери с деньгами-то, — сказал один уже хвативший очищенного крестьянин.
— Белой! Самой горькой!! — закричал другой крестьянин и вытащил из-за пазухи кожаный кошель с деньгами.
— Вали! вот те пятак.
— Мало! вали десять.
— Ну те к…
— Митрей, дай три копейки!
Крестьяне стали выкладывать на лавку копейки и грошики. Наклавши тридцать копеек, они послали одного крестьянина за водкой. Между тем Егор Иваныч разговаривал с двумя крестьянами о хлебопашестве и о прочих хозяйственных делах поселян.
— А что, вас ныне не дерут в стану?
— Э, Егор Иваныч, об эвтих делах не след толковать. Мы люди темные. Ну их к богу!.. Третьеводня Максимку отварганили любо; ничего не взял.
— За что?
— А так, отваляли — и дело в воду. Старосту он обругал, тот становому жалобу написал, да, бают, сунул ему малую толику, — ну, Максима и взъерихонили.
Полштоф выпили. За водкой и поеле водки разговаривали об отце Федоре, его дочке, вышедшей за станового пристава Антропова. Крестьяне хотели было еще купить водки, но их стала гнать сестра Егора Иваныча. Егор Иваныч, по приказу отца, прочитал крестьянам консисторский указ. Крестьяне слушали, плохо понимая содержание этого указа. Они только и поняли, что Егор Иваныч едет жениться.
— Вот дак дело!
— Любо! Хозяйка — важнецкая штука!
— А ты ее, смотри, не балуй.
— Ноне бабы-то модницы такие стали, просто ужасти.
Крестьяне хотели идти, но в это время пришел Петр Матвеич, пьяный, с подбитыми глазами. Волосы его были заплетены косоплетками, нарезанными из платья жены в виде ленточек.
— Здорово, брат! — сказал густым басом Петр Матвеич и поцеловал Егора Иваныча.
— Ну, как живешь, можешь?
— Ничего.
— Кончил курс-то?
— Да.
— А место получил?
— Получил.
— Брат, дай денег! Ей-богу, нету ни копейки. Дай пожалуйста!
— На что?
— Ты только дай,
— Ты уйди отсель, пока бока тебе не наломали, — сказал Иван Иваныч.
Крестьяне стали выходить.
— Куда? Эй, Семен, дай денег! — закричал Петр Матвеич.
— Нету, Петр Матвеич,
— Дай!..
Крестьяне стали рассуждать на улице, перед домом Попова.
— А что, Михей, дать али нет?
— Да за што дать-то?.. Кабы дело какое, — так, а то не за што.
— Так оно… Разве уж для дедка купим.
— Иван Иванычу разе?
— Так как?
— Вот и парня-то надо бы угостить,
— За што угощать-то?
— Да уж все обнаковенно… Так как? Смотри — того не надо!
— Да ты, смотри, так окличь: на улицу, скажи, просят; а не то на ухо шепни, оно лучше будет.
— Да смотри, ежели тот придет, шею намылим и тебе и ему.
— Сумею.
— То-то — сумею. Олонись сумел! сам, брат, ты один полштоф вылакал.
— Да смотри, проворней…
На зов крестьян на улицу вышли Поповы, а за ними вышел и Петр Матвеич. Крестьяне озлились на Митрия.
— Уж выбрали козла! А ты коли с ним знакомство имеешь, уходи отсель, — сказал один крестьянин Митрию.
— Да што я с ним стану делать?
— Батюшко, отец дьякон, подем… Мы как-нибудь угостим тебя и сынка твово.
— Я, братцы, пить не стану, — сказал Егор Иваныч.
— Мы вот к Елисею Марковичу подем. Там весело калякать-то.
— Я не пойду в кабак, — сказал Егор Иваныч.
— Ну, как знаешь, твое дело… А только, Егор Иваныч, мы больно тебя полюбили: уж ты такой смирный, и Иван-то Иваныч вот дак человек!.. Право, подем!
— Не могу, братцы. Да мне и спать хочется.
— Так ты, Егорушко, не пойдешь?
— Нет.
— Ну, а я так пойду.
— Грешно, отец, тебе на старости лет в кабак ходить. Мы лучше дома станем толковать.
Ивану Иванычу хотелось сходить в кабак, покалякать с мужичками, и обидно было, что Егорушка церемонится, но, подумав, что сын приехал сегодня, он не пошел в кабак, а пошел спать на сенник вместе с Егорушком. Крестьяне разошлись по домам, рассуждая:
— А каково?
— Иван-то Иваныч ничего, а сын-то горденек.
— Нельзя, выходит: скоро поп будет.
— Счастье!
Между тем Егор Иваныч рассуждал с отцом:
— А ведь вы, тятенька, прежде не ходили в кабак?
— Да что станешь делать? Дома водку держать нельзя, потому что Петрушка выпьет.
— Ведь, тятенька, на водку денег много выйдет.
— Да, Егорушко; ты правду сказал. Все-таки я тебе скажу: крестьяне меня любят и потому сами зовут.
— Они, пожалуй, будут считать вас за пьяницу.
— Ну, и пусть их с богом. Пословица говорится: пьян да умен — два угодья в нем. Как выпьешь — оно и хорошо, и горести все забудешь. А ведь мне, Егорушко, скажу тебе по совести, трудно было жить. Сначала Петр тянул с меня сколько денег, да ты знаешь… Ну, Анка в доме жила, по крайности хозяйством занималась, теперь ничего не просит. Ну, вот истягался я, истягался на Петра, дьяконом сделал, а он теперь шиш показал. Поди-кось, даром деньги-то даются… Ну, да бог с ним, пусть сам вырастит детей, сам узнает, каково отцу-то… Священником, брат, трудно сделаться нашему брату: доходы были маленькие, просто хоть вой да зубы на спичку весь… Вот теперь на тебя я сколько издержал… Каждый месяц восемь рублей посылал, а сам без копейки оставался. Хорошо еще, что Анка кормит, еще не гонит, дура…
— Да, тятенька, трудно быть отцом.
— Попробуй — и взвоешь так, что беда!.. Теперь вон насчет жены тоже штука. К примеру так сказать, отца Федора дочь вышла за станового пристава, ну, и ладно… Человек он богатый, старенек маленько, да все же он муж, а она, слышь ты, с мировым посредником дела имеет. Только это секрет; ты, смотри, никому не болтай, а то мне худо будет.
— Мне какое дело!
— Ну, то-то… Мне, знаешь ли, староста сказывал. Был, говорит, я у станового раз, ну и увидал, говорит, в зале станового с женой и этова посредника. Посредник-то ее, слышь ты, на фортоплясах учит играть… Сижу, говорит, я в зале, кофей пью, а мировой около Степаниды Федоровны сидит… Только что ж бы ты думал? Становой вышел в другую комнату, мировой и поцеловал Степаниду-то Федоровну. Во что бы ты думал? а? в щеку? То-то, што нет… в щеку! Вот оно што!!!
— А ведь я хотел жениться на ней.
— Ну и слава богу, что не женился. Она с мировым-то посредником еще недавно познакомилась. Становой-то его на свадьбу пригласил, ну с тех пор и пошло.
— А становой не знает?
— Кто его знает? Я с ним мало знаком. Да если и узнает, то побоится жаловаться, потому что мировой-то — сын богатого помещика и с губернатором знаком, так что люли. Говорят, он и повыше эти дела ведет… Тут, брат, молчи знай. Ты, Егорушко, не проболтайся, пожалуйста.
Егор Иваныч проснулся уже тогда, когда солнышко было высоко, а в котором часу — он не знал, потому что в селе часы только у должностных лиц, и бегать справляться — далеко и не к чему, так как делать решительно нечего, а обеден сегодня не полагалось, так как день будничный — вторник. Он долго лежал, думая об отце, сестре, Петре Матвеиче, о крестьянах и обо всем, что только он видел и слышал в селе. Село ему опротивело, люди ему показались грубыми. «То ли дело у нас в губернском! — решил он. — Надо уехать скорее в город. Сегодня же поеду. Здесь просто помрешь; здесь ничего не услышишь хорошего, здесь слова сказать не с кем, — все положительно неучи и все развращены…»
Сошедши с сенника, Егор Иваныч увидел своего отца на улице. Он сидел без шапки на скамейке у ворот. Около него сидел Павел и трое ребят, крестьянских мальчиков. Иван Иваныч учил их грамоте по церковной азбуке. Егор Иваныч подошел к отцу.
— С добрым утром, тятенька.
— Спасибо. Равным образом. Долгонько, брат, ты, Егорушко, спал.
— А который час?
— Не знаю, Егорушко, должно быть, что десятый.
— А вы учением занимаетесь?
— Да. Так-то скучновато, да и Павлушка так-то скорее выучится. Ты, Егорушко, ел ли?
— Еще и не умывался.
— Экой ты какой! Все такой же, как и прежде: спишь долго, баню не надо, ешь мало. Ты поди, поешь!..
— Мне, тятенька, курить хочется, а табаку нет.
— А ты понюхай.
— Да я не нюхаю.
— А прежде нюхал. Пашка, сбегай к матери; скажи, мол, дядя денег просит. Дай, мол, десять копеек.
Пока Павел ходил за корешками, Егор Иваныч, умывшись, выпил стакан молока и сел к отцу.
— Ну, ну, шельма, читай! Не то голиком в бане отдую, — кричит Иван Иваныч одному мальчику. Тот читает.
— А ты что склады-то не твердишь? Ах ты, шельма!
Виновный твердит: «бру, врю, вру, мрю», а дальше ничего не знает.
— Прочитай «Верую»! — приказывает Иван Иваныч другому мальчику.
Мальчик читает. Иван Иваныч теребит мальчика за ухо.
— Песни петь знаешь, а молитвы не знаешь!.. Ванька, неси голик! Песни тебе знать?
— Песни знаю.
— А «Верую» зачем не знаешь?
Мальчик смеется.
— Посмейся ты у меня, безрогой скот, я те выдеру крапивой! Ванька, неси голик! Тебе говорю или нет?
— Ты погляди в книгу и выучи, — говорит Егор Иваныч.
— Ну, он, Егорушко, еще не умеет читать. Это я его так учил, только он «Верую»-то с «Отче наш» смешал.
— Это хорошо, что вы так учите. Нынче даже и азбуки совсем другие сделаны.
— Видел я, да как ни коверкал так-ту учить, ничего никто не понял, да и сам-то я по ним не умею учить. Уж лучше бы, как по-старому учили.
— Теперешнее обученье несравненно лучше прежнего.
— Ну, уж, Егорушко, ты так-то учи, а я уж по-своему, по-старому, буду.
— У нас нынче в простом народе хотят сделать наглядное обучение.
— Это как?
— Наглядным образом воспитать ребенка, приохотить его к ученью. Можно ребенка учить с двух годов.
— Ну, не ври.
— Люди, воспитанные самою матерью и отцом и воспитанные как следует, бывают впоследствии образованные люди.
— Ты, Егорушко, не мешай мне.
Егор Иваныч замолчал. Немного погодя Иван Иваныч сказал ему:
— Ну-ко, Егорушко, поучи.
— Ловко ли будет?
— А что?
— Да дело, видите ли, в том, что если учить, так надо учить толком, нужно быть вполне учителем.
— Так, по-твоему, я глуп? Грех тебе, Егорушко, говорить такие слова про родителя, который выучил тебя.
— За это я вас благодарю. Но все-таки я у вас научился только читать.
— Так что ж? На что же семинарии-то заведены?
— А чтобы учить — нужно выучиться не одному чтению и письму, а надо знать многое. Даже вот и нас учили, а выучили очень немногому.
— Чего же еще тебе надо?
— Мы, как говорит большинство нашей братии, только и умеем, что хорошо читать да складно, умно сочинить, а самой жизни, то есть общества, различных сословий, и не знаем, потому что в наши головы много вбили ни к чему не ведущей теории.
— Красно ты, Егорушко, говоришь, хоть куды новый дьякон наш; на одну бы вас доску поставить… Вы должны спасибо сказать, что вас обучили, истягались на вас… Коли бы ты ничего не смыслил, то не вышел бы прямо в священники.
Егору Иванычу ничего больше не оставалось говорить с отцом, и время до обеда прошло скучно. За обедом Егор Иваныч спросил отца, когда ехать. Отец сказал, что завтра именинница жена отца Федора, и надо бы Егору Иванычу сегодня сходить к нему в гости. Егор Иваныч обещался сходить вечером, но отец Федор сам пришел. Это был здоровый мужчина, с брюшком, с огромной бородой. Он пришел, как подобает старшему священнику, в рясе и с палкой. При входе его в комнату Ивана Иваныча все бывшие тут, в том числе и Петр Матвеич, встали и подошли под благословение, кроме Егора Иваныча, которому отец Федор пожал руку.
— Здравствуйте, Егор Иваныч!
— Здравствуйте, отец Федор!
— Садитесь, отец Федор, покорнейше просим! — сказал робко и с трепетом Петр Матвеич.
— А! и ты дома!.. Что, еще не пьян? — сказал Петру Матвеичу отец Федор.
— Никак нет-с.
— То-то. Всю семью загубил… Ну-с, кончили? — обратился отец Федор к Егору Иванычу.
— Да.
— Я слышал, вы уже бумагу получили?
— Получил.
— Можно полюбопытствовать?
Егор Иваныч вытащил указ и подал отцу Федору,
— Хорошо, — сказал он, прочитав. — Слава богу. Вчуже сердце радуется… Дай бог, дай бог! А Будрин куда делся?
— Будрин помер.
— Что вы?! Вот, живем здесь, ничего не знаем. Ну, да ему туда и дорога. А этот-то, Раскарякин, каков? — спросил отец Федор про члена, подписавшего указ.
— Говорят, хороший человек.
— Так-с!.. Дай бог, дай бог! Ну-с, вы когда едете?
— Да еду завтра утром.
— Что вы! что вы! Завтра моя супруга именинница. Прошу покорно пожаловать с Иваном Иванычем. Дедко, приходи!
— Покорнейше благодарим! — отозвались Поповы.
— Непременно. Я сердиться буду, если вы не придете.
— Очень хорошо-с.
— Прощайте. Так приходите. У меня соберется много людей: становой, зять, с моею дочерью, мировой посредник, голова с женой, отец Василий с женой, дьякон с женой… Да, Анна Ивановна, ты должна прийти ко мне на исповедь сегодня вечером. Слышишь?
Анна Ивановна струсила.
— Да, батюшка, отец Федор, — ныне не пост, — сказала она.
— Я того требую.
— Что ты отнекиваешься? — крикнул на нее супруг.
— Очень хорошо.
— Прощайте. Я жду вас завтра. После обедни так и приходите.
— Покорно благодарим.
Отец Федор ушел.
— Вот что значит, Егорушко, кончить курс! На что отец Федор — гордый человек, и тот пришел поздравить! — торжествует Иван Иваныч.
— Што, попалась, гад ты экой?.. Он те проберет, — кричит на Анну супруг.
— И не пойду.
Следует брань и побои, которые разнимает Егор Иваныч. Егор Иваныч ушел с отцом из дому, оставив сестру с мужем.
— Неужели, тятенька, сестра испортилась?
— Лучше и не спрашивай. Беззаконие такое, что хоть вон беги из дому.
— Сестра говорит, что будто муж ее…
— Верь ты ей! Мало ли чего она говорит. Врет.
— Нам надо уехать скорее отсюда.
— Уедем… Егорушко, зайдем выпить?
— Не могу. Неловко как-то ходить в кабак; еще этот отец Федор в Столешинск напишет.
— Правда, правда.
Поповы прошли несколько домов. Встречные мужчины и женщины кланяются низко и, оглядываясь, смотрят на Егора Иваныча.
— Гляди-ко, сынок-то отца дьякона как вырос!
— Бают, в попы приделят. Старше отца будет: отец ему в церкви кланяться станет.
— Чудное дело!
У небольшого пруда Поповы сели.
— Так-тось, Егорушко! — сказал Иван Иваныч, в раздумье понюхивая табак. — Дела как сажа бела.
— Все пока хорошо. Одно только мучит — невеста.
— А там-то, ты думаешь, поди-кось, мало расходов надо?
— Да меня прямо посвятят: об этом будет хлопотать сам ректор.
Поповы замолчали. Егору Иванычу вдруг пришла мысль: а что, если в это время переведут ректора? О переводе его говорили в семинарии все профессора. А что, если сам владыка умрет или раздумает? Вот и живи женатый. Это он сообщил своему отцу потому, что один женатый богослов целый год жил без места, и у жены дочь родилась, так что он принужден был в светские выйти. Старик, зная по опыту, как даются места, и познакомившись назад тому семь лет с ставленниками в губернском городе, запечалился.
— Да, Егорушко, плохи дела-то. Ведь и рясу нужно новую, хорошую. У меня есть ряска, да на твой рост маловата будет. Разве перешить?
— Когда женюсь, рясу дадут.
— Надо бы тебе и сертучок сшить, а денег нет. Стащить разе у Петрушки подрясник?
— Нет уж, вы его не троньте.
Пошли назад мимо дома станового пристава. У окна сидела Степанида Федоровна с мужем. Поповы шапки им сняли.
— Здравствуй, Иван Иваныч! Что, сынок приехал? — спросил становой пристав.
— Да, Максим Васильич! Уже место получил, скоро свадьба будет.
— Радуюсь.
— А вы, Егор Иваныч, где берете невесту? — спросила Егора Иваныча Степанида Федоровна.
— В Столешинске же, у отца Василья Будрина.
— Хороша собой?
— Не видал еще.
Степанида Федоровна захохотала и что-то проговорила так, что Попов не расслышал.
— Полно ты, дурочка, смеяться. А что, приданое большое? — спросил становой пристав.
Поповы пошли было, но становой стал расспрашивать Егора Иваныча про губернские новости; Егор Иваныч на эти вопросы отвечал ясно и коротко: не знаю.
На другой день, по случаю именин жены отца Федора, в церкви служили обедню всем собором, то есть два священника, отцы Федор и Василий, дьякон Никита Фадеич. Очередь подавать кадило, ставить налой и исправлять служительские обязанности приходилась Петру Матвеичу. Он всячески старался выслужиться перед отцом Федором, но тот все глядел на него косо. Поповы и пономарь Кирил Антоныч пели на клиросе. У Егора Иваныча голос — ни тенор, ни бас, и он не умеет петь по-сельски, хоть как ни старается спеть. Отец его. поет охриплым голосом. Зато Кирил Антоныч заливается себе каким-то тоненьким голоском. Он поет скоро, так что Иван Иваныч унимает его: Кирила, тише!
— Откачаем! — говорит Кирила и поет снова.
В то время, когда на клиросе не поют, наши певчие разговаривают.
В церкви народу было немного, двое нищих и шесть женщин. Служба кончилась рано. После молебна отец Федор пригласил к себе Поповых. Поповы пошли домой, для того чтобы принарядиться получше и умыться. Егор Иваныч оделся в то же, в чем приехал, только на шею надел белый галстук, сапоги помазал свечным салом, чтобы они не были слишком пепельного цвета. Иван Иваныч надел единственную серенькую ряску, сшитую назад тому семь лет, перед тем как ехать в губернский город. Волосы оба напомадили деревянным маслом, причем Иван Иваныч заметил сыну, что хотя и пахнет от волос, зато волоса хорошо растут. Егор Иваныч никогда не бывал в таких обществах, какое ему приводилось видеть. Положим, он бывал на свадьбах, похоронах, но, не бывши певчим, он бывал только в обществе своих сельских знакомых да у жителей деревень, прихожан Ивановской церкви. Здесь ему нужно было быть в обществе станового пристава; да он еще узнал, что в село приехала какая-то комиссия по какому-то делу, и в этой комиссии находятся два чиновника из губернского города; а так как отец Федор тоже находился в этой комиссии, то, вероятно, и она тоже будет приглашена на сбед. Поэтому Егору Иванычу на обед идти не хотелось; не хотелось еще и потому, что от этого обеда ему пользы мало, а лучше бы ехать за невестой. Но делать нечего, такой уж обычай, что если пригласили, то надо идти, а то обидятся.
Когда пришли Поповы к отцу Федору, там уже были становой пристав с женой, священник Василий Гаврилыч с женой Марьей Кондратьевной и детьми, сыном Василием одиннадцати лет и дочерью Марьей трех лет, дьякон Никита Фадеич с женой Ольгой Семеновной, голова Максим Тарасыч и староста Сидор Павлиныч. Все они, за исключением дьякона Никиты Фадеича, его жены и детей, люди здоровые, что называется, откормившиеся. Поповых встретил сам хозяин.
— Опоздали, Иван Иваныч! — сказал весело уже выпивший водки хозяин.
— С дорогой именинницей! — сказал Иван Иваныч; это же повторил и Егор Иваныч с прибавлением: имею честь поздравить.
— Покорно благодарю. Проходите.
Иван Иваныч поклонился всем, Егор Иваныч поклонился каждому особо, кроме некоторых женщин.
— Это ваш сынок? — спросил Ивана Иваныча становой.
— Мой.
— Мое вам почтение! — сказал он и, подойдя к Егору Иванычу, протянул ему руку. — Я вас, право, не узнал. Извините.
— Вчера я виделся с вами.
— Виноват, сто тысяч раз виноват.
Пошли расспросы о губернских новостях, о женитьбе Егора Иваныча.
— Вы жену непременно богатую берите да здоровую такую… — сказал голова.
— Как же вы, Егор Иваныч, не знавши невесты, хочете жениться? Это выходит — на ком-нибудь, — сказала Степанида Федоровна.
— Что же делать, если наше положение такое! — сказал Егор Иваныч.
— Эдак не годится, Егор Иваныч.
— Не знаю.
— Э, полно вам бестолочь говорить! Ты вот начиталась светских книг, а тоже вышла за старика, — сказал, смеясь, хозяин и попросил гостей пройтись по рюмочке. Вошла хозяйка. Поповы поздравили ее со днем ангела. Она поблагодарила и удивилась, что Егор Иваныч вырос и получил место. Петр Матвеич и пономарь прислуживали.
Началась чаепитие. Разговаривали сначала мало, потом, выпивши больше, говорили о предметах, касающихся хозяйства. Всех больше ораторствовали становой и хозяин, и каждый из них, повидимому, хотел, чтобы все его слушали. Становой рассказывал о следственных делах, ругал станового Кирьянова, который сдал ему не все дела, и по его милости Антропов должен был заплатить деньги какие-то, ругал исправника и говорил, что он непременно уедет в губернский город, чтобы похлопотать об месте судебного следователя или заседателя в уездном суде; хозяин рассказывал о разных поездках в город и проч., причем спрашивал Егора Иваныча, каково там житье, каковы члены консистории ныне и т. д. Женщины сплетничали. Одна только Степанида Федоровна редко отвечала на вопросы, она часто уходила в комнаты и говорила с детьми, своими сестрами. Она уже облагородилась, научилась поднимать голову вверх, говорить свысока. Егор Иваныч сидит с своим отцом. Говорить нечего, ему неловко, и думает он: уйти бы отсюда домой скорее; а то как на иголках сидишь. Послушать нечего, говорят всё вздор какой-то.
— Что это, Федор Терентьич, Александр Алексеич нейдет? — спрашивает хозяйка хозяина.
— Не знаю.
— Вероятно, дела, — отвечает становой.
— И что это нынче за мировые за такие? Без них было можно обойтись. Заставили бы нас исправить это дело, мы бы то же сделали. А то теперь жалованье маленькое такое, доходов мало, можно бы и нам дать жалованье; меньше бы даже можно дать, — говорил хозяин.
— Это так. Можно бы нам половину из того жалованья дать, — подтверждает отец Василий.
— Правда ваша. Однако можно бы и нам поручить, — не соглашается становой. — Вот теперь судебные следователи, — совсем лишние.
— Все казна.
— Казна. А ведь начало-то у нас?.. Доходов теперь мало стало.
Пришел мировой посредник; поздравил хозяйку с днем ангела, хозяина с именинницей, остальным поклонился фамильярно и как-то гордо посмотрел на Егора Иваныча. Хозяин представил ему Егора Иваныча. Александр Алексеич сказал только: очень приятно познакомиться. Он сел к Степаниде Федоровне. Егор Иваныч стал следить за ними.
— И вы здесь? — спросил Александр Алексеич жену станового шепотом.
— Нельзя. Папаша обидится, — сказала она тоже шепотом.
— Вам нужно учиться французскому языку; вы еще так молоды.
— Я Максимку буду просить… Да к чему?
— Говорить здесь, в этой берлоге, нельзя обо всем.
— Они не осердятся.
— Видите ли, есть такие слова, которые не понравятся этой публике.
— Чем же вам эта публика не нравится?
— А вы послушайте, что они говорят.
— Они всё хорошо говорят.
— Они говорят то, что меня не займет.
— Пожалуйте хересу, Александр Алексеич, — сказал хозяин.
Александр Алексеич выпил со всеми гостями. Пришли чиновники следственной комиссии. Они поздоровались только с хозяевами, становым приставом и мировым посредником, прочих только обвели глазами. На Егора Иваныча они не обратили внимания. Они часто говорили между собой и с Александром Алексеичем на французском языке. Начался обед. Хозяин знал приличия светского общества, и потому обед был не за общим столом, а гости обедали каждый особо. Поповы сидели с дьяконом, дьяконица с женой головы.
— Вы давно кончили курс? — спросил Егор Иваныч дьякона.
— Четыре года, да два года жил без места, а вам так счастье.
— Ну, что же, теперь хорошо?
— И не приведи бог! Доходов мало.
— Плохо! А скоро женились?
— Я-то?.. Я выпью водочки… Пойдемте. — Дьякон выпил сразу две рюмки и начал рассказывать про женитьбу.
— Вы, Никита Фадеич, о чем рассуждаете? — спросил его становой.
— Тут роман, Максим Васильич. Отец дьякон ставленника учит… Не мешайте, — сказал хозяин.
— Вы в священники? — спросил Егора Иваныча мировой посредник.
— Точно так.
— Вы бы в университет шли.
— Куда уж нашему брату туда соваться! — сказал Иван Иваныч.
Начался всеобщий разговор. Дьякон продолжал. Гости были, что называется, навеселе.
— Знаете ли, какое у нас пакостное было дело! — говорил становой: — баба мужа зарезала.
— Ну, это у нас сплошь и рядом. А я вам скажу вот что, — начал хозяин: — приходит ко мне баба и говорит: «Батюшка, что я стану делать, муж меня бьет за все, слова никакого не дает сказать. Я, говорит, уж отравить его хотела, да совесть мучит, помоги ты мне».
— Экая барыня! — сказали женщины и становой.
— Что же вы? — спросил один чиновник.
— Ну, я положил на нее эпитимию.
— Вот так славно. Хорошенько бы ее, каналью, розгами. Вы бы ее ко мне послали, задал бы ей перцу с горошком, — сказал становой.
— За что же вы наказывать-то ее вздумали? — спросил мировой.
— А по-вашему, не следует?
— Она не виновата, потому что муж ее бьет.
— По-вашему, уж муж не волен бить свою жену? — спросил хозяин.
— Не имеет права.
— Как?
— Потому что женщина должна быть равна своему мужу.
— Это откуда вы взяли?
— А оттуда, что женщина такой же человек, как и мужчина, только разница в телесном ее сложении.
— Вы сами себе противоречите, Александр Алексеич, она должна детей рождать.
— Так что же? детей рождают даже все животные, которые между собой все равны.
— Ничего вы не знаете! В писании прямо сказано; жена да боится своего мужа. Что взяли? А?! — Все захохотали.
— Каково вас, Александр Алексеич, батька-то отделал! — сказал становой, хлопая в ладоши и хохоча.
— Да отделывать-то надо фактами, опытом.
— Уж вы лучше молчите.
— А я вам скажу вот что, например: наша Екатерина Вторая кто была?
— Женщина.
— Стало быть, она имела же право управлять целым царством… Королева Виктория тоже женщина…
— Эк вы куда хватили? Разве можно равнять царей о людьми?
— Я не хочу этого сказать, но доказываю, что женщина должна быть равна мужчине. Это у нас уже, вводится. В Петербурге я знаю многих магазинщиц — женщин, занимающихся мастерством и торговлей без помощи мужчин: они совершенно не зависимы от мужчин и из своих заработков платят разные повинности.
— Ну, это еще не доказано.
— Как не доказано! Какое же вам еще доказательство, когда это все существует?
— Может быть, это только в вашем Петербурге, а здесь не то. Там все люди не такие.
— И духовные не такие?
Хозяин замолчал. Он обиделся.
Чиновники стали рассуждать о равенстве крестьян с чиновниками и прочею людскою братиею.
— Крестьяне должны быть равны, — спорил Александр Алексеич.
— Да, — подтвердил один приезжий чиновник.
— Нет, врете. Я чиновника не променяю на крестьянина и руки ему не дам, — спорит пристав.
— А староста разве не крестьянин?
Староста обиделся.
— Вы мою честь изволите задевать?
— Чести вашей мы не тронем, а только говорим, что вы такой же крестьянин, как и другой — бедняк.
— Эк куда заехали! Умны больно! А что сказано в писании: всяка душа властей предержащим да повинуется, — сказал хозяин.
— Если палочку я поставлю, то я могу сказать крестьянину: «Кланяйся, каналья», и поклонится! — прибавил становой.
— Не та пора, батюшка, ныне. За обиду крестьянину вы, по закону, сами должны будете в ноги кланяться ему, — сказал мировой посредник.
— А вот что, батюшка, отчего это крестьяне на вас жалуются? А? это отчего? — спросил мирового хозяин.
— А вам какое дело?
— Я пастырь, я должен защитить их.
— Вероятно, они жалуются на то, что им не нравится надел, хотя я их наделил даром.
— А! дали им землю такую, которая никогда не даст хлеба, а себе хорошую взяли?
— И на вас, Федор Терентьич, жалуются крестьяне, что вы даром не крестите ребят. — Начался спор, ругань, и если бы тут были люди равные, непременно дошло бы до рукопашного боя.
— Что такое священник?
— Пастырь народа.
— Священник должен быть равен всем.
— Дудки.
— Господин ставленник, потрудитесь объяснить. Moжет быть, у вас поновее науки были.
— По наукам нас малому выучили, но я с вами согласен. — Я хочу быть священником именно таким, каких еще не бывало.
Начался гвалт. Чиновники хвалили Егора Иваныча, прочие все остервенились на него. Однако мировой уладил все дело.
— Господа, не будемте говорить серьезно. Будемте праздновать именины дружески.
— Образованные люди не должны сердиться из-за убеждений, — сказал один чиновник.
— Господа, сыграемте в карты! — сказал становой.
— Нам некогда, Максим Васильич: у нас комиссия, — сказал один из чиновников.
— Успеете еще. Пойдемте в сад.
Гости согласились сыграть в стуколку. Ушли в сад. В саду были поставлены два стола: один с винами и закуской, а другой для играющих. Сели играть два губернаторских чиновника, становой, хозяин и Василий Гаврилыч. Александр Алексеич ходил по саду со Степанидой Федоровной, Иван Иваныч прикурнул в саду, а Егор Иваныч сидел с детьми.
Во дворе пировали крестьяне с женами. Федор Терентьич, по заведенному порядку, созвал несколько хороших крестьян с женами и детьми, выставил им ведро водки, два ведра пива и выдал из кухни два пирога с рыбой и две латки с двумя поросенками. Крестьяне напились: одни запели песни, другие кричали:
— Ай да отец Федор!
— Угостил, голубчик!
— Дай ему бог много лет здравствовать!
— Эй, Терентьич! скличь-ко матушку.
— Уж мы поблагодарим ее… Зови ее, Анну-то Митревну!
Терентьич ушел и воротился:
— Анна-то Митревна спать изволит.
— Умаялась, голубушка! Дай бог ей здоровья! — вопят бабы и крестятся.
Трое крестьян борются, прочие хохочут.
— Эй ты, Егорко! ногой-то его, ногой! Вот так!
— Да вы вдвоем лучше.
— А что, братцы, кто лучше: отец Федор али отец Василей?
— Ништо. Отец Федор лучше.
— Нет, по-моему, отец Василей лучше.
— Всё однако. А што, ребя! водки-то маловато… вали еще! Митюха, сбегай-ко в кабак за четвертной!
— Будет вам, лешие! Налопались и так! — кричат бабы.
— Ну вас к лешим! пошли домой!
— А кто это там в саду-то?
— Да следственники, бают, по монеткам приехали.
— Братцы, подем домой… Они, знаешь, штука!
— Подем. Поди, Митюха, зови отца Федора.
К крестьянам подошел Егор Иваныч.
— А, Егор Иваныч! Наше вам-с! Как поживаете, Егор Иваныч?
— Слава богу.
— Присядьте, Егор Иваныч, с нами.
— Не трог! Што беспокоишь?..
Егор Иваныч сел.
— Ну как, братцы, поживаете?
— Ништо. Вашими молитвами, слава те господи.
— А што, Егор Иваныч, бают, опять бытьто б набор; бают, пятнадцать человек с тысячи?
— Не слыхал.
— Бают, война такая ли начнется — ужасти!
— Не знаю.
— Полно, Егор Иваныч! Вы ведь, бают, в священники скоро приделитесь. Уж вам эфти дела все известны, на то что нам.
— А война будет!
— Уж это так, без войны нельзя, потому, значит, отец Федор так баял.
— Ономедни в церкви читал, читал…
— Когда?
— А ономедни, помнишь, как ты ошшо прикурнул. Сколь смеху-то было!
Крестьяне захохотали; началась свалка: прикурнувшего в церкви крестьянина один дружески ударил по голове, другой щелкнул по носу, прикурнувший сдачи дал; пристали прочие. Егор Иваныч ушел в сад. За ним ушел и один крестьянин, старик Петр Егорыч. Он пользовался в селе всеобщим почетом и потому пошел от крестьян благодарить хозяина на угощении.
— Что, Егорыч? — спросил его хозяин.
Петр Егорыч поклонился и сказал:
— Покорно благодарим, батюшко, на вашем на угощении. Славно напились и наелись.
— Спасибо. Наелись ли ребятки-то? Сыты ли?
— Оченно благодарны остаемся.
— Ну, спасибо. Да скажи им, чтобы они завтра мою траву скосили.
— Оченно хорошо-с.
Петр Егорыч стоит.
— Ну, что тебе еще?
— Мне бы, батюшко, поговорить с вами надобно.
— Теперь некогда.
Петр Егорыч все стоит.
— Убирайся, каналья! тебе сказано, что некогда! — закричал становой.
Петр Егорыч, почесав затылок, ушел.
— Егор Иваныч, потрудитесь спросить, что ему надо, — сказал отец Федор Егору Иванычу.
Егор Иваныч ушел, Петр Егорыч пришел к крестьянам во двор.
— Ну, что, Петр Егорыч?
— Ништо. Некогда, бает.
— А, дуй те горой. Подем все! Вали!
— Да, некогда! Дела, вишь ты, в карты играют!
— Ну их к лешим!..
Крестьяне пошли на улицу.
— Отец Федор велел мне спросить тебя, Петр Егорыч, что вам надо? — спросил Егор Иваныч.
— Уж эфто дело мы сами знаем. Уж ему и скажем, а тебе нет.
Егор Иваныч ушел назад.
Высшее сельское общество только после ужина разошлось по домам.
— Ну, Егорушко, насмотрелись мы на людей. Говорят — просто уши вянут. Это, по-моему, оттого, что зазнались больно, заважничались, — говорил Иван Иваныч, возвращаясь домой и пошатываясь.
— Нет, тятенька, это не от барства, а оттого, что они светские люди.
— Бойся ты этих людей. Ради бога, бойся… A я, Егорушко, пьян! О, э-э, как пьян!.. А я, брат, хошь и пьян, а знаю, что у меня лошадка не поена стоит. Анна, дура, не напоит. Я хоть и пьян, Егорушко, а позови меня на требу — все сделаю… А позови Федора Терентьича или Василия Гаврилыча — не пойдут, ей-богу не пойдут…
«Экая скука!» — думает Егор Иваныч.
— А ты, Егорушко, не пьян?
— Голова болит.
— А ты, Егорушко, много пил. Грешно… Стыдно, Егорчик… Ты еще молодой, пример должен другим показывать… Уж больно мне не понравилось, как ты там с мировым в слово сказал. Они люди такие скверные… Ну, как можно обижать отца Федора?
— Я его не боюсь. Ведь я сам буду священником, да еще городским.
— У! ты моя чечечка! золото ты мое! — Иван Иваныч обнял сына и поцеловал пять раз. — Голубчик ты мой… — Иван Иваныч захныкал.
— Полно, отец.
— Сыночек ты мой!
— Будет, завтра ехать надо.
Старик очнулся.
— А что, разве я не поеду? Я, брат, такую пляску задам! Всех удивлю.
— Надо бы сюртучок сшить.
Старик задумался.
— Ну, Егорушко, не тужи, все справим.
Рано утром Поповы закусили, запрягли лошадь в повозку, наклали в нее необходимые туалетные принадлежности, хлеба, пирогов и стали прощаться с Анной и ее мужем.
— Смотри, Анна, живи скромненько да домишко береги, — наставляет отец.
— Все, тятенька, исполню. Ты, тятенька, скорее приезжай.
— Ну уж, не знаю. Вы меня здесь совсем измучили. Живите скромненько. А ты, Петр Матвеич, смотри, не бей Анну: бог тебя накажет.
Петр Матвеич молчит. Ему, как видно, жалко расстаться с стариком. Анна плачет. На прощаньях всегда как-то на человека грусть находит. Каков бы человек ни был: зол ли он, капризен ли, или просто дурак, но с которым живешь несколько лет, так оно грустно делается в то время, когда он уезжает. Поповы поцеловались со своими родными, те заплакали, заплакал и Иван Иваныч, хотя ему не следовало бы плакать; вероятно, он оттого заплакал, что ему представилось то, как Петрушка будет тиранить свою жену. Крестьяне и мальчишки хотя и не плакали, но им было жалко своего дедушки.
— Иван Иваныч, смотри, скорей приезжай.
— Как женишь своего сына, так и приезжай.
— Прощайте, ребятки! — Старик со всеми поцеловался.
— Прощайте, братцы! — сказал Егор Иваныч.
Поповы тронулись. Крестьяне долго глядели на них, а встречные шапки скидывали и говорили: прощайте. Они поехали мимо дома отца Федора. Он уже встал и сидел в рубахе у окна, с папироской во рту.
— Прощайте, Федор Терентьич! — сказал Иван Иваныч.
— Прощайте! С богом!
Старик погнал лошадь, и лошадь припустила шагу.
— В которую же сторону дорога идет в Столешинск? — спросил отца Егор Иваныч,
— А вот выедем, спросим.
— Куда это, Иван Иваныч? — спросил старика попавшийся письмоводитель станового пристава, шедший с пруда с удилишком.
— В Столешинск, сына женить.
— Какое им, тятенька, дело, куда мы едем? Как глуп этот сельский народ!
— Экой ты глупый, Егорушко!.. Уж обычай такой. А вот ты женись-ко да посвятись — проходу не дадут, всё будут спрашивать… Пустяки, пустяки, а тоже накось, попробуй, женись да посвятись!.. Раскуси-ко!..