НОВЫЙ СТАРШИНА СТАНОВИТСЯ ВЕЛЬЧИТОМ
Спустя несколько дней после гонок Риддель ходил по двору, размышляя о несчастном приключении со шнурком, которое не переставало мучить его со дня гонок, как вдруг к нему подошел директор со словами:
— А, Риддель, очень рад, что встретил вас. Мне нужно с вами поговорить. Приходите ко мне вечером на чашку чая.
Риддель побледнел. Мгновенно представившаяся ему картина его последнего визита к директору была так ужасна, что он решился под каким-нибудь хотя бы самым нелепым предлогом отклонить или хоть отсрочить предлагаемую ему честь и уже открыл было рот, чтобы отвечать, как вдруг доктор Патрик сказал:
— Моих дам сегодня нет дома. Они будут очень сожалеть, когда узнают, что вы были без них: обе они очень расположены к вам. Но делать нечего: то, что мне нужно вам сказать, нельзя откладывать.
— Благодарю вас, сударь, я приду, — пробормотал сконфуженный Риддель. Он был уверен, что директор прочел его мысли.
— Так я буду ждать вас к семи часам. — И директор отошел, сделав вид, что не заметил смущения своего воспитанника.
Риддель продолжал свою прогулку. Мысли его приняли другое направление. Несколько минут он не мог отделаться от радостного сознания, что не увидит сегодня ни миссис Патрик, ни ее сестры; потом он стал спрашивать себя, зачем он понадобился директору. Не убедился ли директор в негодности его как старшины и не хочет ли освободить его от новой должности? Как бы это было хорошо! Но нет, судя по обращению доктора Патрика, тут было что-то другое. Может быть, он рассчитывает разузнать от него о гонках? Ах, уж эти гонки! Со дня злополучного происшествия Риддель не знал ни минуты покоя. Воспоминание о нем давило его, как кошмар. Хорошо было этим беспечным головам, Ферберну и Портеру, — они пропускали мимо ушей все колкости и намеки обиженных парретитов, довольствуясь сознанием своей правоты. Он так не мог. Его эти намеки задевали за живое; он чувствовал себя почти преступником и знал, что пока не разъяснится таинственная история, он не отделается от этого чувства.
Он почти радовался, ожидая, что директор заговорит с ним о гонках. Но и гонки, и старшинство, и все, что было с ним связано, было пустяками в сравнении с той тревогой, которую доставлял Ридделю Виндгам. С мальчиком опять творилось что-то неладное. Ридделю становилось все труднее и труднее залучить его к себе, а когда ему это удавалось, Виндгам держал себя так сдержанно и недоверчиво, что Риддель терялся, не зная, как к нему подступиться. Причину такого поведения мальчика угадать было не трудно — гораздо труднее было устранить ее. Раздумывая об этом, Риддель не заметил, как прошло время, и, взглянув на часы, увидел, что ему пора идти к директору.
Несмотря на ободряющее известие об отсутствии дам, он входил в гостиную с трепетом, точно ребенок, которого настращали волками и который, попав в незнакомое место, боится, что в каждом углу сидит по волку и что вот все они выскочат из засады и бросятся на него, как только он войдет. Но нет, волков не было видно: директор был один. Он принял Ридделя как нельзя радушнее, так, как он умел принимать, когда не стеснялся присутствием своих дам. Риддель сразу почувствовал себя совершенно свободно. Доктор Патрик весело болтал о делах школы, вспоминал свое школьное время, сравнивал его с нынешними порядками, высказывал свое мнение об одном, о другом, спрашивал мнения Ридделя, так что тот забыл под конец, что говорит не с товарищем, а с начальником.
— Да, отделение Вельча очень меня заботит, я думаю, вы понимаете, почему, — сказал директор в ответ на какое-то замечание Ридделя о вельчитах.
— Вся беда, как мне кажется, в том, что у них нет товарищества, — заметил Риддель, — они всегда действуют… как бы это выразить…
— По пословице: «Всяк за себя, Бог за всех», — подхватил директор в восторге, что мальчик, которого он предназначал в старшины неисправимого отделения, так хорошо понимает его недостатки.
— Именно. Потому-то и шлюпки своей у них нет; потому-то едва ли хоть один из них будет участвовать в наступающей партии крикета против рокширцев. — продолжал Риддель. — У них нет общественного честолюбия, а только личное, оттого им и скучно.
«Хорошо бы, кабы только это», заметил директор про себя и прибавил, обращаясь к Ридделю:
— Я рад, что вы понимаете положение дел в отделении Вельча. Что вы скажете, если я поручу его вам?
Риддель опешил. Этого он никак не ожидал. Он сидел, глядя во все глаза на директора и спрашивая себя, хорошо ли он расслышал.
— Что же вы молчите? — спросил его, улыбаясь, директор.
— Вы хотите назначить меня старшиной отделения Вельча? — выговорил наконец Риддель.
— Ну да. Чего же вы испугались?
— Право, сударь, я не гожусь для этого.
— Почему вы знаете? Задача вовсе не так сложна, как вы думаете.
Риддель почти слово в слово повторил директору то, что он уже говорил ему по поводу своего назначения в главные старшины, и кончил просьбой назначить кого-нибудь другого, например Ферберна.
— Ферберн нужен мне для другого: он заменит вас в моем отделении, — сказал директор. — Выслушайте меня, Риддель. Я знаю, что ваше новое назначение — хотя, принимая его, вы, разумеется, останетесь старшиною школы — в глазах ваших товарищей будет понижением для вас. Знаю я и то, что дело, которое я на вас возлагаю, не легко. Но ведь где опасность, там и честь. Я не стану вас приневоливать. Решайте сами. Но, прежде чем решить, обдумайте все хорошенько. В своем отделении вы уже до известной степени завоевали себе положение. Теперь вам придется начинать при несравненно худших условиях. Сначала все будут против вас; но тем больше будет вам чести, если в конце концов вы заставите их признать свою власть. Итак, решено: сегодня вы подумайте, а завтра дадите мне окончательный ответ.
Странно сказать, но эта маленькая речь подействовала на робкого юношу воодушевляющим образом. Трудности его будущего положения, на которые напирал директор, подзадоривали его на борьбу с собою, и когда час спустя он распрощался с доктором Патриком и ушел к себе, он уже почти свыкся с мыслью о своих новых обязанностях. Тем не менее ночь Риддель провел довольно тревожно. Он думал не о предложении директора — по этому пункту решение его было почти принято, — но ему было жаль и как будто стыдно изменять своим именно теперь, после гонок, когда на всем отделении лежало пятно подозрения, и еще больше было ему жаль расставаться с Виндгамом: живя в одном отделении, они были все-таки ближе друг к другу. Однако, проснувшись на следующее утро, Риддель почувствовал, что все сомнения его рассеялись. Если директор находит, что он, Риддель, может быть полезным вельчитам, его долг по крайней мере попытаться, а от долга Риддель никогда не уклонялся. Одевшись, он пошел к директору и сказал ему, что готов принять предлагаемую ему должность.
На перекличке вельчиты узнали от директора о его новом распоряжении, и едва ли нужно говорить, что они не остались к нему равнодушны. Некоторые вначале даже прямо не поверили директору и пресерьезно утверждали, что он пошутил, желая испытать их. Но когда в тот же вечер Риддель появился за ужином в их отделении, а во дворе показался Тельсон, нагруженный движимым имуществом своего бывшего патрона и, войдя в комнату, смежную с комнатой Силька, стал в ней хозяйничать, то даже и скептические умы принуждены были признать свершившийся факт. В первый раз за многие годы вельчиты сошлись в одном общем чувстве смешанном чувстве изумления и недовольства. Будь они дружнее, они, по всей вероятности, устроили бы общее собрание для обсуждения этого вопроса, как непременно сделали бы на их месте парретиты. Но так как даже и теперь они не могли вполне отрешиться от привычной им розни, то разделились на несколько мелких групп, которые и стали судить и рядить каждая по-своему. Военный совет «мартышек» происходил в комнате Пильбери и Кьюзека тотчас после ужина.
— Ну-с, господа, что вы обо всем этом думаете? — так открыл заседание один из хозяев.
— Знаете, я нисколько этому не удивляюсь. Дело ясно, как день: справиться с директорскими ему оказалось не под силу, вот он и выпросился к нам, — заметил другой хозяин.
— Променял, значит, бедняжка, кукушку на ястреба: мы ведь также не овечки, — сказал Морган.
Разумеется, никто не стал оспаривать справедливость этого скромного заявления.
— Конечно, из главных старшин он теперь разжалован? — спросил Кьюзек, который не мог себе представить переход в отделение Вельча иначе, как заслуженную или незаслуженную кару.
— Кажется, нет. Помнишь, Падди говорил, что мы должны гордиться тем, что нашим главой будет старшина школы, — отвечал Фильнот.
— Ну, с этим нас нельзя поздравить; теперь нам ни в чем не будет ходу: пойдут штрафы да придирки, — сказал Пильбери.
— Где ему штрафовать! Он, как медведь, забьется в свою берлогу и будет лапу сосать — не трогай только его.
— Однако директорским он, говорят, давал себя знать.
— А что, друзья, давайте-ка попробуем выманить медведя из берлоги и посмотрим, умеет ли он рычать.
Это предложение Кьюзека произвело настоящий фурор. Все закричали хором:
— Выманим, выманим!
— Когда же?
— Да сейчас. Зачем откладывать в долгий ящик?
— Чем же мы его выманим?
— Устроим примерную драку.
— Устроим ему кошачий концерт.
— Нет, зачем? Надо, чтобы он не догадался, что мы это нарочно. Лучше преподнесем ему «Баунсера», — предложил опять изобретательный Кьюзек и опять угодил всему собранию.
— Да, да, непременно «Баунсера»! Против этого он не устоит.
«Баунсер» была старинная вильбайская песня, сложенная в честь одного из героев школы. Говоря откровенно, в ней было мало складу и еще меньше смысла, но школьники уважали ее за ее древнее происхождение и любили ее веселый напев. Певцы выстроились в одну линию. Морган в качестве дирижера стал впереди и скомандовал:
— Приоткройте-ка дверь, джентльмены. Готово? Раз, два, три!
Первая строфа славного творения гласила следующее:
Баунсер был знаменитостью, да,
Баунсер, Баунсер, Баунсер!
Всей нашей братье он был голова,
Баунсер, Баунсер, Баунсер!
Был косоват он, но что за беда?
Зато разным трусам он был не чета.
Это поэтическое описание наружности и добродетелей легендарного героя давало, как легко поймет читатель, полный простор самой одушевленной декламации, и не только Риддель, но и все отделение было поднято на ноги внезапным взрывом патриотических чувств «мартышек». Следует при этом заметить, что певцы считали излишним держаться определенного тона. Эффект пения вышел потрясающий: невольно вспомнился вырвавшийся на волю зверинец. Допев первую строфу, певцы смолкли в ожидании заслуженного успеха. Но в коридоре царила мертвая тишина, и они решили попытать счастья еще раз. Во вторую строфу было вложено, если это возможно, еще больше драматизма:
Ростом шесть футов, пять пудов весом,
Был молодчина наш Баунсер.
Силой померяться мог с Геркулесом
Баунсер, Баунсер, Баунсер!
Веслом он играл, как перышком, да,
А бегал не хуже призового рысака.
На этот раз старания хористов не пропали даром. С последней строкой дверь из комнаты старшины приотворилась, и старшина самолично показался на пороге. Первое появление Ридделя в его новой роли было событием и, естественно, возбудило всеобщее любопытство. Подходя к месту действия, Риддель заметил, что все обитатели коридора стояли каждый у своей двери и внимательно следили за всеми его движениями. Конечно, в эту минуту Риддель меньше всего походил на укротителя зверей, и самый недальновидный человек мог бы предсказать с большою долей вероятия, что его ждет полное поражение. Так думали, по крайней мере, все зрители, вспоминая известную читателю драку в четвертом классе и то, как «удачно» прекратил ее старшина. Они забывали о том, что с того дня прошло несколько недель и что эти недели не пропали даром для Ридделя.
Вот какие мысли проносились у него в голове, пока он шел по коридору: «Прежде всего не выходить из себя. Жаловаться директору тоже не следует: это значило бы сваливать ответственность на чужие плечи. Убеждать и упрашивать нельзя: они воспользуются этим, чтобы сесть мне на шею. Надо, чтобы они сами поняли, что их выходка смешна. Надо заставить их стыдиться ее».
Риддель подошел к дверям «музыкальной залы» как раз в ту минуту, когда хор затянул третью строфу песни, где воспевались умственные совершенства удивительного Баунсера:
Баунсер был величайшим умом!
Сам Сократ был пред ним дураком!
Римлян и греков он шутя побеждал,
Неправильные глаголы, как акула, глотал.
Допевая свою песню, певцы не могли противостоять искушению бросить искоса взгляд на дверь и увидели, что старшина стоит и слушает их. Поэтому, когда с концом последней строки он вошел в комнату, разыгранное ими вышло не совсем естественно. К немалому разочарованию публики в коридоре, Риддель, входя, запер за собой дверь. Маленькие проказники смотрели на него с любопытством. Сверх всех их ожиданий, старшина не казался ни рассерженным, ни сконфуженным. Лицо его было весело и немного насмешливо, когда он обратился к ним со словами:
— Как видите, я не мог устоять против вашего пения.
Мальчики были озадачены. Что это он, в самом деле шутит или сердится и только притворяется, что шутит?
— Мы пели для себя. Мы часто поем эту песню, — сказал Кьюзек с не совсем естественной улыбкой: он видимо храбрился.
— Немножко странный способ пения для себя, — заметил Риддель, также улыбаясь. — Во всяком случае, ваше пение привлекло довольно много слушателей.
Шалуны переглянулись в недоумении — они не могли взять в толк, чего он от них хочет. Они знали только одно: что им становится неловко.
— Должно быть, в отделении Вельча так принято, что одни поют тогда, когда другие ложатся спать? В нашем отделении, если поют, то поют до ужина, — продолжал между тем Риддель.
— Здесь каждый делает, что хочет, — сказал Пильбери.
— И что же? Весело это?
Тут все рассмеялись, сами не зная чему. Положительно им было очень неловко. Риддель это заметил я поспешил воспользоваться своим преимуществом.
— Мне очень жаль, джентльмены, что на первый же раз мне придется нарушить ваше веселье, но я серьезно прошу вас не петь после ужина.
Это вступление стоило Ридделю большого труда и потому вышло несколько натянуто; но он скоро овладел собой и продолжал уже совершенно просто:
— Вообще я просил бы вас поддержать меня, пока я освоюсь с вашими порядками. Я у вас чужой, и первое время мне будет трудно справляться с моими новыми обязанностями. Мне хотелось бы поладить со всеми вами. Вы ведь знаете, что я перешел к вам по желанию директора. Надеюсь, что мое появление здесь никого не испугало.
— Нас не испугало, — сказал робко Морган.
— Очень рад.
Компания опять рассмеялась, но на этот раз над бедным Морганом, которому не удалось отличиться.
— Дело в том, что у меня есть один план, которым я намерен поделиться с вами, — продолжал Риддель, присаживаясь на кончик стола так свободно, как будто он был у себя в комнате и разговаривал со своими сверстниками. — Ни для кого из вас, конечно, не секрет, что ваше, то есть наше отделение во многом отстало от других отделений. Особенно хромаем мы в спортивных играх. Мне хотелось бы устроить так, чтоб к концу года мы немножко сравнялись с ними. Подумайте только, у нас даже лодки своей нет, и навряд ли мы сможем выставить хоть одного игрока для предстоящей партии крикета против рокширцев. Это просто срам!
— Совершенный срам, — отозвался Фильнот, — Все это оттого, что Блумфильд не дает нам ходу. У него против нас зуб.
— Не думаю. Я уверен, если бы между нами были искусные игроки, Блумфильд принял бы их в партию с удовольствием. Честь школы — прежде всего.
— Откуда быть у нас искусным игрокам? Тукер и Сильк терпеть не могут никаких игр и нас не заставляют практиковаться. Уж я сумел бы заставить на их месте! — объявил Кьюзек.
— Отчего вы не устроите своего клуба крикетистов, как у парретитов и у директорских? — спросил Риддель.
— Да все оттого, что Тукер и Сильк не хотят. Мы им даже предлагали. Помнишь, Пиль?
— Еще бы! Они ответили нам, что это не наше дело.
— Так устроимте клуб сами, — предложил старшина. — Ведь теперь и я вельчит. С какой стати из-за Тукера и Силька все отделение должно оставаться без крикета?
— Достанется же нам от Силька, когда он узнает, что мы обошлись без него!
— Пусть достается. По крайней мере, у нас будет свой клуб и никто не посмеет больше дразнить нас бабами. Свой крикет — ведь это прелесть! — говорил Кьюзек, увлекаясь новой мыслью и совершенно позабыв о Баунсере. — Когда же мы начнем, Риддель? Сегодня? Сейчас?
— Да хоть сейчас, — сказал, смеясь, Риддель. — Я предлагаю Кьюзека в секретари.
Мальчик покраснел от удовольствия.
— Какой же я секретарь! Будьте лучше вы секретарем, Риддель, — сказал он.
— Нет, ты лучше знаешь своих. Ты будешь секретарем, Фильнот или Пильбери — казначеем, а меня выберите, если хотите, президентом или чем-нибудь в этом роде.
Было решено оповестить завтра же все отделение и пригласить на заседание всех желающих быть членами клуба. Риддель принимал самое горячее участие в обсуждении всех мелочей устройства нового учреждения.
— Мне кажется, что если поработать хорошенько, мы еще успеем подготовить собственную партию крикетистов для крикета младших классов, — сказал он.
— Беда в том, что до конца учебного года мы оставлены без прогулки на один час ежедневно.
— За что?
Последовало грустное повествование о приключении с сероводородом,
— Да, это досадно, но, может быть, нам еще удастся помочь горю, — сказал старшина. — Я поговорю с мистером Парретом, расскажу ему о нашем клубе и попрошу его отменить наказание. Конечно, мне придется дать ему за вас слово, что впредь вы не будете участвовать в подобных шалостях. Могу я дать это слово?
— Можете, можете! — раздались радостные голоса.
Каково было торжество мальчуганов, когда на следующий день Риддель объявил им, что мистер Паррет согласился отменить наказание и что они могут располагать своим свободным временем по-прежнему! Но еще сильней радовался сам Риддель: половина дела в отделении Вельча была сделана — он приобрел верных союзников в лице его младших членов.