Питирим и Штюрмер. — Государь в Гос. Думе. — Гниющее мясо и недостаток продовольствия. — Приезд Вивиани и Тома. — На обеде у Штюрмера. — Русская парламентская делегация. — Проект диктатуры.
14 января (1916 года) вновь назначенный петроградский митрополит Питирим неожиданно позвонил по телефону, предупредив, что он желает посетить председателя Думы.
Питирим, бывший последовательно епископом во многих губерниях, а затем экзархом Грузии, сумел через Распутина втереться в доверие к императрице и был назначен вместо Владимира митрополитом петроградским. Он был великий интриган, а о его нравственности ходили весьма определенные слухи. Он сразу стал играть роль: его посещали министры, считались с ним, и его имя все время мелькало в газетах. Он успел побывать в Ставке у государя, и, как сообщалось в печати, ему было поручено передать председателю Думы о сроке созыва Думы.
Приехал он ко мне на квартиру с депутатом священником Немерцаловым[163], взяв его, очевидно, в свидетели, и сразу начал с политики:
— Приехал выразить вам свой восторг по поводу письма вашего высокопревосходительства председателю Совета министров Горемыкину. Должен вам сказать, что об этом письме в Ставке известно.
— Для меня это не новость, владыко, я сам представил копию этого письма его величеству.
Питирим успокоительно заметил:
— Иван Логинович не долго останется: он слишком стар. Вероятно, вместо него будет назначен Штюрмер.
— Да, я слышал, но вряд ли это изменит положение, к тому же немецкая фамилия в такие дни оскорбляет слух.
— Он переменит фамилию на Панина…
— Обмен этот никого не удовлетворит… Вы знаете, владыко, есть хорошая пословица: жид крещеный, конь леченый и т. д.
Питирим заговорил о Думе и старался уверить, что он бы хотел «столковаться с народным представительством и работать рука-об-руку». Я ему ответил, что это вряд ли возможно, так как вне сметы синода между Думой и митрополитом не может быть точек соприкосновения.
Митрополит чувствовал себя, видимо, не совсем хорошо и все время поглядывал на Немерцалова. Разговор перешел на реформу церкви, и я сказал ему откровенно:
— Реформа необходима и, если вы, владыко, хотите заслужить благодарность русских людей, то вы должны приложить все усилия, чтобы очистить православную церковь от вредных хлыстовских влияний и вмешательства врагов православия. Распутин и ему подобные должны быть низвергнуты, а вам надлежит очистить свое имя от слухов, что вы ставленник Распутина.
— Кто вам это сказал? — спросил бледный Питирим и, как бы проверяя меня, осведомился, говорил ли я о Распутине государю.
— Много раз… А что касается вас, владыко, то вы сами себя выдаете…
По выражению лица Питирима видно было, что он не поверил. На этом разговор оборвался, и мы простились.
Слова Питирима оправдались: Горемыкин был отставлен и заменен Штюрмером. Назначение это привело всех в негодование: те, которые его знали по прежней деятельности, не уважали его, а в широких кругах, в связи со слухами о сепаратном мире, его фамилия произвела неприятное впечатление, — поняли, что это снова влияние императрицы и Распутина и что это сделано умышленно наперекор общественному мнению.
Открытие Думы было назначено на 9 февраля. Ходили слухи, что правые хотят сорвать заседание. Отношения с новыми министрами не были установлены. Штюрмер, вопреки обычаю вновь назначенных премьеров посещать председателей палат, попробовал по телефону вызвать меня к себе, на что ему сказали, что председатель Думы ожидает его у себя. Штюрмер немедленно приехал и держался заискивающе.
4 февраля было получено радостное известие о взятии нашими войсками Эрзерума. Слава этой победы всецело принадлежала генералу Юденичу[164], который, вопреки распоряжению штаба, взял крепость штурмом. Этот военный успех облегчил примирение с членами Думы и как-то сгладил последние вызовы власти.
Послы союзных держав и многие из иностранцев, принимавших участие в снабжении армии, обращались ко мне, желая проверить слухи об окончательном роспуске Думы. Слухи эти их очень волновали.
Надо было придумать что-нибудь, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество. Необходимо было, как я считал, убедить государя посетить Думу. Обостренные настроения народного представительства с правительством могли вызвать нежелательные выступления правых и левых, и эти выступления трудно было бы предотвратить. Между тем, посещение царя обезоружило бы тех и других. Но кто мог уговорить на такой шаг царя? Первым делом надо было обратиться к Штюрмеру и заручиться обещанием не мешать и не отговаривать царя. Бюрократ в душе, Штюрмер испугался возможности подобного шага, но все-таки обещал не вмешиваться, особенно после того, как я ему объяснил всю выигрышную сторону этого для него лично: в обществе могли предположить, что это он, новый премьер, внушил такую благую мысль государю. После этого я решил прибегнуть к помощи некого Клопова, старого идеалиста, патриота, которого царь давно знал и любил и допускал к себе. Клопов этот бывал и у меня. Он согласился и написал царю письмо, изложив доводы касательно посещения Думы. Скоро он получил ответ следующего содержания:
«Господи благослови. Николай».
9 февраля за полчаса до открытия Думы приехал Штюрмер и предупредил, что государь прямо из Ставки будет в Думе. Немедленно был созван совет старейшин, которым я сообщил это радостное известие. Все депутаты, без различия партий, были приятно поражены и хотели видеть в этом хорошее предзнаменование для будущего. Решено было как можно торжественнее обставить этот важный по своему значению для Думы день: о предстоящем посещении было сообщено послам союзных держав, и они были приглашены на торжественное молебствие. В городе эта весть быстро разнеслась, из уст в уста передавали с радостными лицами: «Царь в Думе… Слава богу, теперь все изменится к лучшему». Приставская часть осаждалась требованиями билетов, и публики на хорах набралось столько, рак никогда.
Интересно, что накануне вечером священник Немерцалов от имени митрополита приходил ко мне в кабинет и передавал о желании владыки служить молебен на открытии Думы. Ему ответили, что при думской церкви имеется уважаемое всеми духовенство и что нет оснований изменять заведенный порядок.
Депутаты были все в сборе. В Екатерининском зале собрались представители союзных держав, члены Г. Совета и сенаторы. Председатель со своими товарищами и с советом старейшин встретили государя на крыльце. Государь подъехал на автомобиле с в. к. Михаилом Александровичем и графом Фредериксом. Поздоровавшись, государь прошел в Екатерининский зал под неумолкаемые крики «ура» и приложился ко кресту. Государь был очень бледен и от волнения у него дрожали руки. Начался молебен; хор пел великолепно, все было торжественно и проникновенно. «Спаси, господи, люди твоя» пели члены Думы, даже публика на хорах. Вся эта обстановка, по-видимому, успокоительно подействовала на государя, и его волнение сменилось довольным выражением лица. Во время провозглашения «Вечной памяти всем, на поле брани живот свой положившим», — государь встал на колени, а за ним опустилась и вся Дума.
По окончании молебна государь подошел ко мне со словами:
— Михаил Владимирович, я хотел бы сказать несколько слов членам Думы. Как вы думаете, это лучше здесь, или вы предполагаете в другом месте?
— Я думаю, ваше величество, лучше здесь.
— Тогда прикажите убрать аналой.
Поговорив несколько минут с подошедшими иностранными послами, государь обратился к депутатам, которые окружили его тесным кольцом. Речь, сказанная спокойно, внятно и громко, произвела хорошее впечатление, и громовое «ура» было ответом на царские милостивые слова.[165]
Присутствующие пропели гимн, и после короткого приветствия председателя Думы государь прошел через боковые двери в зал заседаний, а в это время через средние двери уже успели наполнить зал и депутаты, и государя снова встретило непрерывное «ура». Государь с интересом все рассматривал, спрашивал, где сидят какие партии, в полуциркульном зале он расписался в золотой книге и стал проходить далее.
Воспользовавшись тем, что я в это время остался с ним вдали от всех, я обратил его внимание на воодушевление и подъем, царившие среди членов Г. Думы.
— Воспользуйтесь, ваше величество, этим светлым моментом и объявите здесь же, что даруете ответственное министерство. Вы не можете себе представить величие этого акта, который благотворно отразится на успокоении страны и на благополучии исхода войны. Вы впишете славную страницу в историю вашего царствования..
Государь помолчал, а затем сказал:
— Об этом я подумаю.
Мы проходили дальше мимо дверей министерского павильона:
— А там что? — спросил государь.
— Комнаты министров, ваше величество, от которых вы должны быть как можно дальше.
Государь в павильон не зашел.
Приветливо поговорив с чинами канцелярии, окруженный толпой депутатов, он направился к выходу. Перед отъездом государь несколько раз благодарил депутатов за прием и, обратившись ко мне, сказал:
— Мне было очень приятно. Этот день я никогда не забуду.
Все высыпали на подъезд, и царский автомобиль отъехал при громовом «ура», подхваченном улицей, где собравшаяся толпа радостно приветствовала царя.
Великий князь Михаил Александрович оставался до конца заседания. Вечером того же дня государь посетил Гос. Совет, где все прошло холодно, без торжественности и подъема. Контраст с приемом Думы всех поразил, и об этом потом много говорили в обществе.
Декларация Штюрмера, прочитанная после отъезда государя, произвела удручающее впечатление: произнес он ее невнятно, а когда по газетам ознакомились с ее содержанием, она еще более разочаровала. В длинных путаных фразах ничего не было сказано о намерениях правительства. Сошел он с кафедры при гробовой тишине, и только кто-то на крайней правой попробовал ему аплодировать. С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение, выразившееся в яркой речи Пуришкевича. Он тогда пустил свое крылатое слово «чехарда министров», назвал Штюрмера «Кивач[166] красноречия» и сравнил его с героем «Мертвых душ» Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще заехать. Это сравнение было очень удачным, так как Штюрмер с момента вступления в должность все разъезжал по разным министерствам и говорил речи.
Появление военного министра Поливанова было встречено овацией: его обстоятельная и деловая речь прослушана со вниманием. Так же сердечно Дума встретила Сазонова и Григоровича. Закончилось заседание декларацией прогрессивного блока[167], в которой выражалось пожелание создать министерство, пользующееся доверием, чтобы с его помощью организовать силы страны для окончательной победы, упорядочение тыла и привлечение всех виновных в наших неудачах на фронте к ответственности. Тон декларации был уверенный и обязывающий правительство прислушаться к голосу народа.
В последующих заседаниях депутаты говорили в том же смысле; во многих речах слышалось требование о предании суду Сухомлинова. Особенно яркие речи произнесли: В. Бобринский, Маклаков и Половцев[168].Последний, говоря о Мясоедове и военном министре, упомянул, что Мясоедова постигла заслуженная кара, и заключил свою речь словами: «А где злодей, который обманул всех лживыми уверениями кажущейся готовности нашей к страшной борьбе, который тем сорвал с чела армии ее лавровые венки и растоптал в грязи лихоимства и предательства, который грудью встал между карающим мечом закона и изменником Мясоедовым? Ведь это он, министр, головой ручался за Мясоедова. Мясоедов казнен, где же голова его поручителя? На плечах, украшенных вензелями».
Наши союзники в полной мере учли важность события 9 февраля, и от палаты депутатов и английского парламента были присланы приветственные телеграммы[169], из которых было видно, что они поняли посещение государя как единение царя с народом, как новую угрозу для Германии, рассчитывающей на наши внутренние беспорядки.
В среде царской семьи шаг государя был встречен с большим одобрением. Недовольна была только императрица: она резко говорила против по научению своего злого гения.
За несколько дней до созыва Думы распространился слух, что в ресторане «Вилла Роде» убили Распутина. Все радовались, но оказалось, что его только избили. Позднее стало известно, что Штюрмер приказал охранять Распутина как высочайшую особу и помимо Поливанова велел дать в его распоряжение четыре военных автомобиля. Хвостов хвастался, что он организовал спаивание Распутина, но уже чувствовал, что его дни сочтены, что императрица и Штюрмер к нему охладели и хотят посадить на его место товарища министра Белецкого[170], дружившего с Распутиным и непосредственно его охранявшего. Чтобы предупредить неприятность быть уволенным, Хвостов, как он признавался, подал рапорт об отставке. Государь отставки не принял. А когда произошло избиение Распутина и открылась путаная история с посылкой некого Ржевского[171] для покупки Документов у Илиодора, были уволены оба: и Хвостов и Белецкий.
Позднее я слышал от инженера Бахметьева, вернувшегося из Америки, что там писали о роли Илиодора, который продал выкраденные у Распутина письма императрицы журналу «American Magazine».
Наш посол старался перекупить документы, но это ему не удалось, и он зря потерял десять тысяч задатку.
Правительство своими действиями постаралось возможно скорее испортить впечатление от посещения государя. Оно продолжало прежнюю политику, вернее прежний разброд. В самой Думе правые подняли голову. Марков 2-ой позволял себе неприличные выходки против общественных организаций, обвиняя их, что они волнуют умы и наживаются на войне. Обвинения, конечно, бросались без всяких доказательств и фактов, с единственной целью внести раздор и посеять недоверие к этим организациям. Съезд крайних правых в Нижнем-Новгороде их не удовлетворил, и они начали подготовлять новый, на который предполагали привлечь духовенство и крестьян. Во главе этой затеи стоял бывший министр юстиции Щегловитов, а средства щедро отпускались от правительства. Одновременно ходили упорные слухи о роспуске Думы и о новых переменах в правительстве.
Пользуясь приездом государя в Царское, я испросил аудиенцию и 24 февраля 1916 г. был принят. Аудиенция продолжалась полтора часа. Я говорил обо всем с полной откровенностью, рассказал об интригах министров, которые через Распутина спихивают один другого, о том, что по-прежнему нет сильной системы, что повсюду злоупотребления, что с общественным мнением и с народом не считаются, что всякому терпению бывает предел. Я упомянул об авантюрах Д. Рубинштейна[172], Мануса[173] и прочих тыловых героев, об их связи с Распутиным, об его кутежах и оргиях и о том, что близость его к царю и к царской семье и влияние его на все существенные вопросы государственной жизни в дни войны доводят до отчаяния честных людей.
Участие Распутина в шпионаже[174], как агента Германии, не подлежало сомнению.
— Если бы министры вашего величества, — сказал я, — были независимые люди и преследовали единственную цель — благо родины, — присутствие такого человека, как Распутин, не могло бы иметь значения для дел государства. Но беда в том, что представители власти держатся им и впутывают его в свои интриги. Я опять должен доложить вашему величеству, что так долго продолжаться не может. Никто не открывает вам глаза на истинную роль этого гнусного старца. Присутствие его при Дворе вашего величества подтачивает доверие к верховной власти и может пагубно отразиться на судьбах династии и отвратить от государя сердца его подданных.
На все тяжелые истины государь либо молчал, либо выражал удивление, но, как всегда, был любезен и приветлив. Когда я прервал свой доклад, он обратился с вопросом:
— Как вы думаете, чем окончится война… Благополучно ли для нас?
Я сказал, что за армию и народ можно отвечать, но что командный состав и внутренняя политика затягивают войну и мешают победе.
Доклад этот, все-таки, видимо произвел впечатление: 27 февраля было дано распоряжение выслать Распутина в Тобольск.
Через несколько дней распоряжение это по требованию императрицы было отменено.
1 марта последовало высочайшее соизволение о направлении дела Сухомлинова в первый департамент Г. совета для разрешения вопроса о предании его суду. Подписывая бумагу, государь заметил:
— Приходится принести эту жертву.
Три недели спустя первый департамент вынес постановление о назначении предварительного следствия, которое признало, что к генералу Сухомлинову, согласно обвинительному акту, надо применить личное задержание. Верховный следователь доложил об этом министру юстиции, который согласился на арест Сухомлинова. Бывший военный министр был заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости[175]. Жена его, игравшая такую важную роль в его вольных и невольных связях с лицами, уличенными в шпионстве, не только была оставлена на свободе, но ей даже были разрешены свидания с мужем. Она добилась через Распутина аудиенции у царицы, и та ей стала покровительствовать.
3 марта был уволен министр внутренних дел Хвостов, сломавший себе шею в борьбе с распутинским кружком.
На заводах продолжались забастовки, вызывая опасения не только в тылу, но и на фронте. Генерал Алексеев писал мне, что доставка продовольствия в армию совсем не организована, что снова не хватает сапог, и опасаются, как бы не прекратилась доставка снарядов. На северном фронте, ближайшем от столицы, от плохого питания среди солдат распространилась цынга.
В Особом совещании прошел, наконец, вопрос с секвестре Путиловского завода. Не проходило аудиенции у государя, чтобы я не напоминал, что надо пересмотреть неправильное решение. После секвестра прежние члены правления были удалены и назначены надежные и знающие люди. Рабочие, как военнообязанные, лишены были возможности бастовать.
15 марта был уволен без рескрипта военный министр Поливанов. Он только-что вернулся из Ставки после милостивого приема и неожиданно для себя и для всех получил уведомление, что он отставлен от должности. Все недоумевали и объясняли причину отставки секвестром Путиловского завода или доносами, что Поливанов инспирирует политические резолюции военно-промышленных комитетов. Сам Поливанов понял причину гораздо проще: он распорядился отобрать от Распутина данные ему Штюрмером четыре военных автомобиля; императрица, всегда относившаяся к нему недоверчиво, узнала об этом распоряжении и настояла на его удалении.
Незадолго перед тем Поливанов говорил:
— Теперь мне совершенно ясно, как можно упорядочить военные дела после сухомлиновской разрухи и привести к победе.
Отставка эта произвела удручающее впечатление. Газеты были полны восхваления ушедшего министра, оценивая результаты его работы сравнительно за короткий срок. В Думе и в обществе говорили о безответственном влиянии, о министерской чехарде и о том, что враг забирается все глубже и глубже и бьет по тем людям, которые вредны немцам и полезны России.
Взоры были обращены к народному представительству, которое в то время пользовалось популярностью и доверием страны, но и Дума уже сознавала, что при наличии Распутина и влиянии царицы, которое все усиливалось, невозможно достичь желаемых результатов в смысле успехов на фронте и порядка в тылу.
Вместо Поливанова был назначен генерал Шуваев, честный хороший человек, но недостаточно подготовленный для такого поста и в такое исключительное время. Его председательство в Особом Совещании делало заседания путаными и утомительными. После ухода Поливанова в. к. Сергей Михайлович повел агитацию против Особого Совещания и убеждал государя вовсе его упразднить. С Шуваевым на заседаниях происходили постоянные столкновения и, казалось, будто он нарочно вызывал резкости, чтобы иметь причины для ликвидации Совещания.
Беспорядки в тылу принимали угрожающий характер. В Петрограде уже чувствовали недостаток мясных продуктов. Между тем, проезжая по городу, можно было встретить вереницы подвод, нагруженных испорченными мясными тушами, которые везли на мыловаренный завод. Подводы эти попадались прохожим среди белого дня и приводили жителей столицы в негодование: на рынке нет мяса, а на глазах у всех везут чуть не на свалку испорченные туши.
Члены Особого Совещания ездили осматривать городские холодильники за Балтийским вокзалом. Холодильники были в полном порядке, мясо в них не портилось, но зато кругом были навалены горы гниющих туш. Оказалось, что это мясо, предназначавшееся для отправки в армию. Его, видите ли, негде было хранить. Когда поставщики обращались за разрешением построить новые холодильники, им не давали ни средств, ни разрешения. По обыкновению, министерства не могли между собой сговориться: интендантство заказывало, железные дороги привозили, а сохранять было негде, на рынок же выпускать не разрешалось. Это было так же нелепо, как и многое другое: точно, сговорившись, все делали во вред России.
Члены Особого Совещания доложили обо всем виденном на заседании, я написал письмо Алексееву, и только после этого заинтересовались мясным вопросом. Тысячи пудов мяса, конечно, погибли. То же самое происходило и с доставкой мяса из Сибири: от недостатка и неорганизованности транспорта гибли уже не тысячи, а сотни тысяч пудов. Виновников, конечно, не нашлось, так как один сваливал на другого, а все вместе на общую бесхозяйственность.
Поливанов говорил, что мясную историю он считает не случайностью и даже не следствием разрухи, а планомерным выполнением немецкой программы.
В половине апреля вернулся из Кисловодска генерал Рузский, — ездил в Ставку, прося назначения на фронт, но ничего определенного не получил и томился в Петрограде без дела. Между тем, на северном фронте, где появился Куропаткин[176], дела были хуже, и под Ригой мы понесли ненужные большие потери.
В Особом Совещании был поднят вопрос об усилении производства ручных гранат и орудий для разрушения проволочных заграждений. Во французской армии эти орудия были в большом употреблении, и генерал Жоффр[177], узнав, что их у нас нет, прислал специалиста, с помощью которого был приспособлен для этой цели один завод. На фронте от этих новых орудий были в восторге. Мне самому пришлось быть во время их испытания на северном фронте, и они действовали прекрасно.
Между тем в. к. Сергей Михайлович распорядился прекратить выделку этих орудий. Об этом мне сообщил французский военный агент маркиз Лягиш[178]. Начальник артиллерийского управления генерал Маниковский подтвердил слова Лягиша. Снова пришлось говорить об этом в Особом Совещании, снова объяснять то, что, казалось бы, должно было быть для всех очевидным, и снова вступать в борьбу с безответственными влияниями.
В газетах появилась короткая заметка о том, что какой-то чиновник назначается делопроизводителем при особом совещании пяти министров под председательством Трепова. Об этом совещании никто не имел представления. Какие пять министров и о чем они совещаются, и какое это учреждение, созданное помимо Думы? Я запросил Штюрмера, что представляет из себя это совещание и на основании какого закона оно действует. Ответа не последовало. Только через несколько дней на банкете в честь французских министров Штюрмер отвел меня в сторону и сказал, что он не мог ответить на письмо, так как это совещание было учреждено секретно по желанию государя.
Подробности этого дела следующие. При создании Особого совещания из общественных деятелей власть военного министра, как председателя Совещания, простиралась до известной степени на все ведомства в тех случаях, когда вопрос касался военной необходимости. Совещание решало, военный министр утверждал и ведомства должны были исполнять. Совет министров оставался в стороне. Такой порядок, несмотря на блестящие результаты, не мог нравиться чиновникам и некоторым министрам, и они убедили государя создать какой-то комитет из пяти министров. Пока был Поливанов, на это не решались, потому что он стоял на почве закона и пользы дела: поэтому-то его и уволили.
Создание министерского совещания, недоверие и негласный контроль над Совещанием общественных деятелей глубоко оскорбили и возмутили его участников. Они поручили мне передать Штюрмеру, что если совещание пяти не будет упразднено, то все члены Особого совещания по обороне подадут мотивированную отставку, а это будет чревато последствиями. Штюрмер поспешил заявить, что он тоже находит существование совещания пяти незаконным и доложит об этом государю.
В первых числах мая приехали представители французского правительства: Вивиани и Тома[179]. Дума устроила им торжественный банкет. Говорились речи о взаимной братской дружбе и Совместной борьбе до конца.
На другой день Тома пожелал иметь продолжительный разговор о снабжении армии, провел у меня целый вечер и поразил присутствовавшего при разговоре члена Особого совещания С. И. Тимашева[180] своей осведомленностью о положении наших дел. Говоря о недостатках снабжения, он перечислил все наши больные стороны и закончил остроумной, многозначительной фразой:
— La Russie doit être bien riche et sûre de ses forces pour se permettre le luxe d’un gouvernement comme le votre, car le premier ministre — c’est un dCsastre et le ministre de la guerre — une catastrophe.[181]
Когда через день французы уезжали и я их провожал, я спросил одного из них:
— Dites moi, monsieur, sincèrement votre opinion qu’est ce que vous manque en Russie[182].
Француз ответил:
— Ce qui nous manque? C’est l’autocratie de votre gouvernement car si j’ose vous dire encore, M. le president, la Russie doit être bien forte. Moralement pour supporter pendant le temps serieux que nous passons, cet état de douce anarchie, qui règne dans votre pays et jette aux yeux.[183]
12 мая Штюрмер давал обед, на который были приглашены все министры, несколько членов Г. Совета, кое-кто из правых Думы. Я принял приглашение и пошел, чтобы в интимной обстановке высказать все, что наболело и волновало. После обеда, когда подали кофе и перешли в гостиную, я сказал собравшимся приблизительно следующее:
«Подумайте, что происходит… В великую годину, когда проявляется во всей красоте народный подъем, доблесть армии, когда льются реки крови, — правительство не сумело стать во главе движения, не сумело уловить настроение и, мелко плавая, не шло дальше надзора над общественными организациями. Вы, представители правительства, ничего не поняли, ничего не учли и, цепляясь за свою власть и преимущества, оставались безучастными зрителями, когда перед вами церемониальным маршем демонстрировали патриотический подъем всей страны, без различия партий, положения и национальностей. Вы оказались в обозе второго разряда, и когда все жаждали работы для победы, просили разумной твердой власти, правительство занялось поисками несуществующей революции. Вы устраивали монархические съезды, травили общественные организации, вы создавали те бесконечные междуведомственные трения и интриги, от которых парализовались дела управления и государство попало в руки мародеров тыла. Лихоимство, взятки, грабежи растут изо дня в день, и с этим не борются. Лица, заслуживающие виселицы, продолжают играть роль, и всем двигает не патриотизм, а протекция и личная выгода»…
Я им напомнил Маклакова с историей поставки сапог на армию и Горемыкина, который во время отступления пятнадцатого года повторял, что война его не касается.
«Вся страна слилась в одном лозунге: «все для войны», а правительство жило и продолжает жить своей чиновничьей жизнью вне великих событий. Теперь приближается ликвидация войны и после колоссальной перестройки всего здания государства — готовится ли правительство к разрешению тех колоссальных вопросов, которые будут за войной? Понимает ли оно международные, торговые, экономические и другие перспективы и озабочено ли оно поднятием сельского хозяйства? Решительно нет. На мое предложение созывать периодически смешанные совещания министров, промышленников и сведущих людей по разным отраслям, членов палат, профессоров, словом, делать то, что давно делается нашими союзниками, — мне отвечают все по очереди отказом, а Сазонов и Шаховской заявляют, что экономические вопросы их не интересуют и они в них не осведомлены. Дальше этого итти нельзя. И немудрено, что, когда в первый период войны правительство действовало без вмешательства общества, враг завладел двадцатью губерниями, а наши доблестные войска отступали без снарядов и ружей. Резкая перемена произошла с тех пор, как вмешались члены Думы, но правительство сразу начало им во всем мешать и создавало свои конспиративные совещания…, Вы должны понять, что страна вас не любит, не верит вам; вы доказали, что у вас нет ни системы, ни знания, ни организации. Все заменяется полицейскими мерами преследования. В бесплодных поисках мнимой революции вы уничтожаете живую душу народа и создаете глухое брожение и недовольство, которые могут, в конце концов, вылиться в действительную революцию. Не понимая величия минуты, вы роняете власть и развращаете народ тем, что не внушаете ему уважения к власти. Но придет время, и он потребует возмездия за все ваши ошибки».
Князь В. М. Волконский говорил мне потом, что мои слова обрушились на министров, как гром, которого они не ожидали.
Штюрмер после этого обеда ездил в Ставку, и совещание пяти министров было отменено (через несколько месяцев было, однако, вновь образовано подобное совещание, на этот раз из шести министров).
16 мая был опубликован указ о возобновлении занятий Думы. Так как 27 апреля было десятилетие со дня созыва первой Думы[184], то мне пришлось отметить это событие во вступительной речи. Я упомянул, что, несмотря на ошибки первых двух Дум[185], идея народного представительства укрепилась в сознании народа, как фактора, необходимого в государственном строе, и отметил заслугу императора Николая II, даровавшего России народное представительство. Правительство в полном составе отсутствовало: говорили, что оно ожидало каких-то резких выступлений.
В этой сессии занятия шли вяло, депутаты неисправно посещали заседания, часто не было кворума.
Правые делали резкие выходки, желая сорвать Думу, а в общем атмосфера была настолько неопределенной, что трудно было что-нибудь сделать. Постоянная борьба казалась бесплодной, правительство ничего не хотело слушать, неурядица росла, и страна шла к гибели. На Думу возлагали надежды, но она, к сожалению, была бессильна. Мы мучительно переживали это общее состояние упадка духа и энергии.
На кавказском фронте был новый успех, но и в то же время с кавказского фронта приходили известия, что войска терпят большие лишения, что, вообще, сил там мало и на просьбы прислать подкрепление в Ставке не обращали внимания.
По мнению генерала Поливанова следовало обратить главное внимание на кавказский фронт, продвигаться к Константинополю и взять его с помощью союзников, находившихся в Салониках. Об этом писали и французские газеты. В Ставке, однако, смотрели иначе, руководствуясь, главным образом, ревностью к в. к. Николаю Николаевичу. Стоило ему что-нибудь заявить, чтобы делали наоборот, и просьбы его вообще не исполнялись. Впрочем, недоброжелательство было обоюдное: когда в Ставке отстраняли кого-нибудь от должности, его брали на Кавказ.
Начались успехи Брусилова[186] на нашем западном фронте. За эту операцию брусиловские армии взяли 430 тысяч пленных. Успехи наши имели большое значение для союзников, так как мы снова откинули войска от Вердена, где в продолжение стольких месяцев немцы бесплодно истощали яростными атаками свои и французские силы. Италия тоже была спасена нашим наступлением и с ее фронта на наш были перевезены крупные австрийские части.
Офицеры, участники наступления, считали, что успеху операции помогло то обстоятельство, что Брусилов начал наступление на полтора суток раньше назначенного Ставкою срока: в армии ходили упорные слухи, что в Ставке существует шпионаж и что враг раньше нас осведомлен о всех наших передвижениях. К сожалению, многие факты подтверждали это подозрение.
В мае и июне наша парламентская делегация посетила союзные государства и везде была встречена с большим почетом и воодушевлением. Перед отъездом я предупредил Протопопова, старшего в делегации, что наши русские посольства могут быть недостаточно внимательны. К сожалению, так и оказалось: наш посол в Англии граф Бенкендорф[187] отсутствовал при встрече и не командировал ни одного из чиновников посольства. Делегацию это особенно поразило, потому что со стороны англичан встреча была обставлена весьма торжественно: король выслал за делегацией: вой поезд, и многие высшие чины были на вокзале. Когда Протопопов приехал в наше посольство, граф Бенкендорф был с ним почти невежлив и объяснил отсутствие посольства тем, что не обязан встречать делегацию, не получив по этому поводу инструкций из Петрограда. Между тем во всех союзных государствах, в речах и разговорах иностранцы особенно подчеркивали свое доверие к русскому народному представительству. Судя по докладу Протопопова и отзыву о нем Милюкова, он, как глава делегации, держал себя умно и тактично. Наши депутаты были поражены идеальной организацией тыла у союзников и их работой на оборону.
Единственной фальшивой нотой поездки было бестактное свидание Протопопова с представителем Германии в Стокгольме[188] на обратном пути. Протопопов задержался и, когда остальные уехали, он не как председатель делегации, а как частное лицо имел свидание с Варбургом, подосланным германским послом Люциусом. Газеты подняли по этому поводу шум, и я вынужден был потребовать объяснения Протопопова в Думе в присутствии депутатов. Протопопов не отрицал своего свидания с первым секретарем германского посольства, которому он подчеркнул невозможность для России мира до полного поражения Германии. Когда Варбург пытался оправдать Германию и сваливал всю ответственность на Англию, Протопопов заявил, что он не может позволить в своем присутствии порочить наших союзников. Дума удовлетворилась его объяснениями, и я послал» газеты письмо с описанием стокгольмского инцидента.
На фронте не могли понять, почему наступление шло только на юго-западе у Брусилова и почему его не поддерживают. Между тем у Барановичей прорыв начался неудачно, и действия словно оборвались.
В противовес брусиловским успехам в Особом совещании по обороне дела все более запутывались, и борьба с председателем министром Шуваевым усиливалась. Он все более и более обнаруживал свою неспособность к ответственной роли, подпадал под влияние придворных сфер и слепо исполнял приказания, исходившие из Царского Села. Несмотря на свою порядочность и честность, он терялся среди всевозможных течений и не умел сглаживать разногласий. Когда, благодаря в. к. Сергею Михайловичу, началось из Ставки гонение на энергичного начальника артиллерийского управления Маниковского, Шуваев не сумел его поддержать, и Маниковского удалось отстоять только настойчивыми требованиями членов Думы и Совета.
24 июня я отправился в Ставку с докладом и до приема у государя навестил генерала Алексеева. В Петрограде ходили слухи, что Алексеев готовит доклад об учреждении диктатуры в тылу по вопросам внутреннего управления и снабжения армии и страны. Незадолго до моего отъезда я получил сведения от генерала Маниковского, что новый проект уже разработан и что генерал Алексеев подал об этом доклад государю. В подтверждение своих слов Маниковский передал мне копию доклада, сущность которого сводилась к созданию диктатуры для упорядочения тыла с правом приостанавливать распоряжения министров и Особого совещания. Легко представить, чем грозило создание такой диктатуры, если предложение это было внушено в. к. Сергеем Михайловичем с тем, чтобы самому занять этот важный и ответственный пост.
Я спросил Алексеева, правильно ли то, что мне сообщили о его проекте, или нет, и показал ему копию доклада.
Алексеев признался, что он действительно подал государю такой доклад, настойчиво добивался, кто мне передал секретную бумагу, и говорил, что он не может воевать с успехом, когда в управлении нет ни согласованности, ни системы и когда действия на фронте парализуются неурядицей тыла.
Я указал генералу Алексееву, что его сетования совершенно справедливы, но если дать настоящие полномочия председателю Совета министров, то можно обойтись без диктатуры. Назначение же на такой пост в. к. Сергея Михайловича было бы равносильно гибели всего дела снабжения армии. Вокруг него снова собрались бы прежние помощники и друзья, и, кроме вреда армии и стране, от этого ничего бы не последовало.
— Передайте от меня великому князю Сергею Михайловичу, — сказал я Алексееву, — что если он не прекратит своих интриг по части артиллерийского снабжения, го я, как председатель Думы, обличу его с думской трибуны: доказательств о его деятельности у меня больше чем достаточно.
В дальнейшем разговор коснулся общего положения на фронте, и я передал Алексееву о желании армии видеть Рузского снова командующим. В некоторых вопросах Алексеев вполне согласился, неодобрительно отзывался об Эверте[189] и Куропаткине, но про Рузского сказал, что назначения ему дать не может.
Это свидание с Алексеевым было у меня первым: до тех пор мы только переписывались. Алексеев производил впечатление умного и ученого военного, но нерешительного и лишенного широкого политического кругозора.
Прием у государя был по обыкновению любезный, и все сообщения о разных неприятностях тыла были выслушаны без противоречия и неудовольствия. Давая отчет о думской работе, я указал на желание правых создать конфликт по вопросу о борьбе с немецким засильем. Закон, внесенный правительством, не был принят, так как он не достигал цели: бороться с немецким засильем в тылу надо, но затрагивать при этом во время войны во всей широте земельный вопрос опасно. Здесь должна быть система, и отнимать у одних землю, чтобы раздать их солдатам, пострадавшим на войне, рискованно и может повести к аграрным беспорядкам.
На это государь заметил, что раздача земель солдатам была его мыслью.
— Тем не менее, ваше величество, позвольте с вами не согласиться и всеподданнейше просить пересмотреть этот законопроект.
Когда речь зашла о Польше, я напомнил, что положение Польши до сих пор не выяснено, что поляки волнуются за свою судьбу, видя, что правительство постепенно забывает о воззвании в. к. Николая Николаевича.
Перед отъездом в Ставку поляки мне рассказывали, что императрица в разговоре с графом Замойским[190] сказала:
«L’idée de l’autonomie de le Pologne est insensée on ne peut le faire sans donner les mêmes droits aux provinces baltiques».[191]
Переходя к вопросу о диктатуре, я сказал, что вынужден предостеречь государя от этого опасного шага, и к крайнему удивлению заметил, что государь, видимо, совсем забыл о проекте Алексеева и спросил:
— Какая диктатура?
Я подал копию доклада, государь посмотрел на нее равнодушно и сказал:
— Да, у меня в делах есть такая бумага.
Мое мнение сводилось к тому, что учреждение диктатуры не достигло бы цели и в то же время умаляло бы царскую власть. Государь слушал внимательно и спросил:
— Что же вы посоветуете сделать для упорядочения тыла?
— Ваше величество, я могу предложить вам один выход из создавшегося положения, и он тот же, который я вам предлагал и раньше: дайте ответственное министерство. Вы только расширите права, которые вы уже дали конституцией, но власть ваша останется незыблемой. Только ответственность будет лежать не на вас, а на правительстве, а вы по-прежнему будете утверждать законы, распускать законодательные учреждения и решать вопросы войны и мира.
Государь ответил:
— Хорошо, я подумаю, — добавил: — а кого бы вы порекомендовали в председатели Совета Министров?
— Вы будете удивлены, ваше величество, но я назову адмирала Григоровича. В своем ведомстве он сумел в короткое время наладить дело образцово.
— Да, это правда, но его область иная, а в председателях он будет не на месте.
— Поверьте, государь, что он будет лучше Штюрмера.
Когда разговор коснулся непорядков в министерствах путей сообщения и торговли, то государь снова спросил:
— А кто ваши кандидаты на эти посты?
Я назвал инженера Воскресенского[192] и товарища председателя Думы Протопопова.
Царь не возражал, но, как и при других докладах, делал заметки в записной книжке.
Заканчивая доклад, я упомянул еще о двух вопросах: о защите министрами так называемого Кузнецкого предприятия, в котором был заинтересован брат министра Трепова и которому покровительствовали министры Трепов и кн. Шаховской, и о помощи увечным воинам. Предприниматели, участвовавшие в Кузнецких заводах, добивались получить огромные участки богатых казенных земель на Урале и для разработки просили беспроцентную ссуду в двадцать миллионов, которые обязались выплатить в течение пяти лет. Г. Дума отвергла это ассигнование на дело, казавшееся ей спекулятивным.
Вопрос… о правильном попечении увечных воинов до сих пор не был как следует разработан. Государь просил представить по этому поводу проект в готовом виде, чтобы он мог быть передан в законодательные палаты.
После приема я был приглашен к высочайшему столу, но, несмотря на милостивое внимание, мне было ясно, что доклад мой не произвел должного впечатления: не то усталость, не то равнодушие были заметны в отношении ко всему происходящему.
Когда в промежутке между приемом и обедом я рассказывал о впечатлении от своего доклада М. П. Кауфману[193],[194] тот сказал: «Я бы посоветовал вам явиться к императрице и постараться образумить ее и объяснить ей истинное положение вещей: может быть, вы там чего-нибудь и добьетесь».