УТРО ЗА КУРИЛЬСКИМИ ОСТРОВАМИ

Старший штурман Александр Головин проснулся от непонятного шума. В каюте было темно. Над головой раздавался топот ног, кто-то бежал по левому борту. С недоумением штурман снял качавшиеся на крючке карманные часы — и еще более удивился. Был шестой час утра. Что могло разбудить команду так рано? Час назад, когда он сменился с вахты, стояла серая, промозглая темень, белесые струи дождя сбегали с надстроек на палубу и под ногами хлюпала холодная мутная вода. Что же подняло всех за два часа до побудки? В дверь тихо и осторожно постучали.

— Войдите! — угрюмо крикнул штурман. — Кто там?

— Извините, — послышался робкий и несколько испуганный голос уборщицы Нины Самариной, — разрешите убрать.

— Разве вам неизвестно, — сурово и вместе с тем удивленно произнес штурман, — что я недавно сменился с вахты? Что за возня на палубе?

Штурман имел все основания быть недовольным. Он спал немногим больше часу. Еще так недавно, продрогший на мелком дожде, он сменился с вахты и сбросил тяжелую сырую шубу. Он по праву мог еще отдыхать часа три.

— Прошу прощения, — смущенно оправдывалась Нина, — но сегодня все поднялись чуть свет. Я думала, вы проснулись. Что же я натворила! Спите, пожалуйста, спите!

Но Головин с досадой соскочил с койки, поморщившись, отшвырнул ногой мокрые ботинки, налил в стакан воды и отдернул плотную зеленую занавеску иллюминатора. Невольно зажмурив глаза, он отодвинул стакан и, пораженный, уставился перед собой. В иллюминатор глядело ослепительное синее небо. В переливах лиловых волн искрились золотые отблески восходящего солнца. Яркий луч сверкнул на лакированном столике, и штурман почувствовал, как тепло скользнуло по его руке. Комкая занавеску и не веря своим глазам, он не отрываясь глядел на ясный горизонт.

Стояли последние дни октября. Ночью скрылись Курильские острова, и пароход, возвращаясь с Камчатки во Владивосток, шел полным ходом, чтобы как можно скорей миновать опасный район неистовых ураганных ветров. Ночью шли в тумане и часто замедляли ход. Потом туман рассеялся, и нудный осенний дождь застучал о крылья мостика.

Кто из моряков не знает, что таится за угрюмыми скалами Курильской гряды? Безобидный, игривый ветер здесь неожиданно превращается в яростный ураган. В спокойном тумане появляются легкие белые пушинки, и вдруг снежный буран взметается над волнами, хлещут в лицо хлопья слепящего снега, и штурман уже ничего не видит впереди. Море исчезает, и с ужасающим воем кружит неистовая метель.

Корабли осенью, возвращаясь с Чукотки и Камчатки, всегда стараются скорей пройти Курилы. И вдруг — солнце! Жаркое летнее солнце и штиль! У Головина были все основания недоумевать.

Он мигом оделся и хотел было выбежать наверх, но, спохватившись, снова закрыл дверь на задвижку. Порядок, прежде всего порядок! Он медленно почистил костюм, вымыл руки и взялся за бритье. Еще в морском техникуме он стал приучать себя к точному распорядку и последние три года, служа на судах дальнего плавания, появлялся в кают-компании всегда тщательно выбритый, в отлично выутюженных брюках и блестящих ботинках.

Старший помощник капитана, Александр Павлович Головин, несмотря на свои двадцать четыре года, уже три раза ходил в дальнее плавание.

Это был человек среднего роста, худощавый несколько больше, чем следовало, но с достаточно широкими плечами и здоровыми мускулами. Присматриваясь к старым морякам, подражая им и перенимая их невозмутимую уверенность, он вскоре действительно стал спокойным и уверенным в себе. Его спокойствие передавалось другим. Когда, наклонив голову, Головин выслушивал подчиненного и отвечал ему двумя-тремя фразами, тот всегда уходил удовлетворенный, испытывая и в себе какую-то особую силу и уверенность.

Покончив с туалетом, Головин поднялся на палубу. Под горячим солнцем хохочущие матросы бегали по палубе, гоняясь друг за другом.

На баке происходил матч французской борьбы, и в качестве судьи вокруг борцов, в волнении размахивая черпаком, в сдвинутом колпаке, взволнованно суетился кок. На корме вокруг боцмана Бакуты, сидевшего на бухте каната, собралось человек десять. Неподражаемое умение боцмана рассказывать поразительные небылицы было известно всей команде, и штурман, чтобы не мешать, незаметно отошел в тень.

Тихое море открылось глазам Головина. Пароход бесшумно несся под солнцем, словно не касаясь воды. Отблески дрожали на белой радиорубке, под шлюпками качались светлые синие тени. С каждой минутой становилось жарче.

Боцман Бакута, сидевший на связке каната, скинул бушлат и остался в одной полосатой тельняшке. Матросы, окружившие громадину боцмана, по сравнению с ним казались щуплыми подростками. Бакута, что-то сплетая из шпагата и время от времени закрепляя зубами узлы, горячо о чем-то повествовал.

Головин подошел ближе и, никем не замеченный, прислонившись к стене радиорубки, прислушался.

У ног боцмана сидел, обхватив руками колени, самый молодой из команды — семнадцатилетний матрос Андрей Мурашев. Он с особенно жадным интересом слушал боцмана. С волнением, которого, к своему удовольствию, не мог не замечать Бакута, Андрей ерзал на месте, с искренним восторгом внимая каждому его слову. Остальные матросы, изображая напряженное внимание, лукаво перемигивались.

Неожиданное солнце, на заре пробудившее пароход, очевидно, разогрело в боцмане воспоминания, и сейчас Бакута рассказывал одну из бесчисленных своих историй о том, как он, бывало, внушал страх жестоким капитанам и учил их хорошему тону.

— В Лондоне, — услыхал Головин, — я бывал несчетное количество раз. Не стану врать, в который это было раз. Прибыли мы в Лондон, отдали якоря, и, получив увольнение, я первый сошел на берег. Сел я в омнибус и покатил в город. Автомобили тогда были редкостью даже у англичан, а из порта ходили конные омнибусы. За пять пенсов можно было отлично устроиться на крыше — катись и оглядывай всех с птичьего полета! Сошел я на главной улице, выбрал достойное заведение, глотнул пару черного пива, потребовал еще кварту и призадумался. Что делать, чем заняться? Было только два часа дня, а надо сказать, что Лондон — скучнейший город. В воскресенье, когда все свободны и никто не работает, все театры и рестораны закрыты, а на улицах и в садах, как в церкви, поют псалмы. Никому не советую попадать в Лондон в воскресенье или в субботу вечером. Однажды, не зная английских обычаев, я остановился у одного театра. Вижу — громадные рекламы во всю стену. Купил дорогой билет в партер, сижу и жду, когда поднимется занавес. Но в театре не торопились. На сцену вышел аккуратный старичок во фраке и принялся что-то говорить. Я набрался терпения и слушаю. Жду: вот-вот он кончит, начнется представление, старичок снимет фрак и начнет показывать фокусы. Но прошло полчаса, час — старик все говорит и говорит, и машет рукой, и завывает, а один раз даже всплакнул. Оглядываюсь назад — и что же: женщины вынули платки и тоже плачут, плачут навзрыд!

«Мисс! — наклоняюсь я к соседке и, показывая ей руками, спрашиваю: — Когда начнется представление?» Она высморкалась, посмотрела на меня и сунула мне в руки книжку с крестом на переплете. Ничего не понимаю. Рычу от злости, но жду. Два часа говорил старичок, потом все разом поднялись, пропели псалом и разошлись. С тех пор я опасаюсь ходить в театры, даже если на афишах нарисованы блондинки. Самое верное дело — цирк. Но цирк открывается вечером. Как же убить время? Сидеть в портерной, бункероваться?

По правде говоря, я никогда не зашибал, как иные наши моряки, поэтому у меня всегда водилась копейка, и плавал я только на знаменитых судах. Был я всегда человек с разбором и следил за своей репутацией. Итак, покончив с пивом, я вышел на улицу, намереваясь взять курс на цирк, и вдруг, не знаю с чего, в голову мне пришла мысль повеселиться так, чтобы на всю жизнь осталось в памяти, да и другие чтоб знали. Прежде всего вам нужно знать, что капитан «Варяга», на котором я плавал тогда матросом первого класса, был свирепейший дьявол. Конечно, такого матроса, как Бакута, характер капитана не касался, но мне пришла в голову затея проучить грубияна и утереть ему нос. Задумано — сделано. Оглядываюсь по сторонам и полным ходом несусь в лучший магазин. Швейцар, хозяин и продавщицы — все сразу поняли, кто к ним пришел. Вира бумажник на прилавок: «Плиз, что у вас есть самого замечательного? Свистать всех наверх!» Скомандовал и сел в кресло.

Бакута показал, как он величественно откинулся в кресле, и продолжал:

— В одну секунду продавщицы — как полагается, все невиданные красавицы — снимают с меня сапоги, натягивают своими ручками разноцветные шелковые носочки, меряют ботиночки. А я сижу и только поеживаюсь. Через полчаса, когда я вышел из магазина, никто бы не узнал во мне Ивана Бакуты! Был на мне лучший фрак, какой только был в Лондоне, крахмальная манишка, на голове цилиндр, на руках белые лайковые перчатки, на ногах лакированные корочки. Приобрел я еще для смеху трость с серебряной собачьей мордой и свистнул фаэтон. На полных парах, дымя сигарой, мчусь в порт. Кучер у меня в зеленой ливрее, в цилиндре, с высоченным бичом, лошади первоклассные- королевский выезд! В чем другом, а в лошадях я понимаю толк… И вот таким манером я подкатываю к нашему судну, для важности медленно сползаю с подушек, нарочно медленно вынимаю бумажник, даю кучеру на чай так, чтобы помнил и знал, что такое русский моряк. Расплачиваюсь, а сам уже вижу, как вахтенный бежит в капитанскую каюту, Нахлобучиваю на самые глаза цилиндр и слышу, как выскочил капитан и кричит во всю глотку: «Боцман, парадный трап!» Загремел парадный трап. Я взмахиваю тросточкой и поднимаюсь на судно. Капитан бежит навстречу, отдает честь, подхватывает меня под локотки и ведет наверх.

«Ваше сиятельство, — суетится он и не знает, как величать меня, — как я счастлив… С кем имею честь?..»

Не говоря ни слова, поворачиваюсь и шагаю в кубрик.

Капитан забегает вперед, удерживает, показывает на салон.

«Не туда изволите. Разрешите представиться… Простите, не ждали, извините, милостивый государь!..»

Он мне руку, а я спиной, и все шагаю в кубрик.

«Куда вы? Пожалуйте в кают-компанию. Изволите ошибаться, ваше сиятельство!..»

Я — нуль внимания, стребаю в кубрик и — хлоп на свою койку.

Капитан обмер. Не теряя времени, я, будто мне жарко от всей этой одежды, швыряю цилиндр и скидываю фрак.

«Бакута!» — ревет капитан и… лишается чувств.

— Слыхал? — в восторге захохотал боцман, склоняясь над потрясенным Мурашевым. — Вот что откалывал Бакута в отчаянные свои года!

— Ну и травит же человек! — изумленно крикнул кто-то в толпе слушателей. — Как бог на скрипке!

— А как же капитан тебя не узнал? — спросил другой.

— Клянусь жизнью! — воскликнул кочегар Вишняков. — Повесьте меня на клотике, если я не слушал этой истории по крайней мере шестьсот раз. Во всех портах все старые моряки рассказывают ее. Слово в слово…

Бакута возмущенно поднял голову; он уже готов был обрушиться на дерзкого кочегара, но вдруг, одумавшись, сбросил с коленей шпагат и восторженно подхватил:

— Иначе и быть не может! Разумеется, на всех морях рассказывают эту историю. Теперь сами видите! — обведя матросов гордым взглядом, воскликнул он. — На всех морях знают Ивана Бакуту!

Теперь уже боцмана никто не мог бы остановить, и он тотчас начал бы новый рассказ, если бы внезапно кто-то не прошептал:

— Леонард Карлович идет!

Моментально наступила тишина.

По левому борту, направляясь к корме, заложив руки за спину и немного сгорбившись, приближался капитан парохода. Бакута замолчал, переменился в лице и с удивительным для его веса проворством вскочил с каната. Вытянувшись во весь рост и задрав голову, он, точно рапортуя, прокричал:

— Доброе утро, Леонард Карлович! Честь имею поздравить с погодой!

Потом, грозно насупив брови, повернулся к матросам и взревел:

— Что за шабаш?! Почему не на местах?! Что за порядки!

Капитан остановился перед Бакутой и с интересом взглянул ему в лицо.

— Тише, — спокойным жестом остановил он усердного боцмана, — ведь еще нет восьми часов.

Странное зрелище представляли собой застывший, как на параде, великан боцман и капитан. Со стороны нельзя было без улыбки смотреть на этих людей, когда они стояли рядом.