Еще над головой не погасли звезды, еще на западе степь утопала в серо-синей предрассветной мгле и только начали раздаваться первые утренние голоса просыпающихся птиц, еще утомленные люди тревожно спали в свежевырытых окопах, зябко кутаясь в старые солдатские шинели и рванью многолетние свитки, — когда внезапно где-то наверху пронесся раскатистый, протяжный гул и, быстро пробежав, заглох в недалеком овраге за большим шляхом.
Люди молчаливо вскочили и стали смотреть на восток.
Небо над горизонтом чуть посветлело и стало медленно окрашиваться в зеленовато-розовые полосы, снизу позолоченные огненной каймой.
Еще раз где-то невысоко, над самой головой визгливо просвистело, и внезапно из крыши крайней хаты вместе с громом вырвался высокий сноп света, рассыпаясь дождем огромных искр, камней и щепок,
Один за другим сыпались удары, то зажигая хаты, то вырывая из земли столб черного дыма с тонким жалом желто-красного огня.
В розовом свете восхода по селу метались обезумевшие люди, кричали женщины, бессмысленно выносили из домов ненужные пожитки и тащили на улицу упирающихся коров, потом бросали их, убегая далеко в поле и прячась в невысоких жидких хлебах.
Горящие хаты сливались в сплошные костры. Над селом стоял черный туман, огненные полосы стремительно впивались в дымные облака, трещали сухие стропила, глухо рушились обгоревшие хлева и сараи.
Сквозь треск и шипенье пожара, сквозь мычанье скотины и вой собак доносились стоны раненых и умирающих, визги детей, причитания брошенных стариков и старух.
И над всем с назойливой точностью, через ровные, размеренные промежутки, пронзительно сверля воздух, проносились немецкие снаряды.
На высоком худом жеребце без седла примчался к окопам осунувшийся, пожелтевший Остап. Легко соскочил на землю, окинул взглядом сбившихся в толпы людей и по-вчерашнему властно закричал:
— Зачем сбились в мишени?!. По окопам!!.
Люди покорно и быстро рассыпались влево и вправо по длинным узким канавам, растянувшись в редкую, прерывистую цепь.
— Где ж остальные?! Петро!..
— Здешние побигли своих спасать. Усе село горит.
— Седай на коня, скачи, усих скликай!.. Зараз у наступленье пойдем!..
Собирались медленно. С трудом отрывались от родных пепелищ. Тащили за собой семью и скот. Наваливали на телегу спасенный скарб и мешки с зерном. Приходили черные, обгорелые, рваные, обожженные. Привозили раненых и даже умерших, еще неоплаканных родных.
Остап трижды приказывал отвести обозы в сторону и спрятать вместе с женщинами и детьми в лощине за селом. Но в панике и растерянности прибывающие жались ближе к мужчинам, сидящим в окопах, сбивались в таборы, образуя живую мишень.
— Та идить, идить отсюда!.. — кричал Остап. — Спускайтесь в яр! Там сховайтесь!..
Ганна брала лошадей за поводья и вела за собой. Надрываясь, кричала:
— Бабы, а бабы, геть до яру, геть туды, бо немцы вас перебьють!..
Снаряды ложились над горящим селом все реже и реже и, наконец, совсем умолкли. Но, точно услышав предупреждение Остапа и Ганны, немцы устремили свое внимание на новую цель. Прорезав воздух тонким сверлящим свистом, что-то грохнуло над самой толпой и рассыпалось редким дробным дождем. Женщины завыли, завизжали дети, кто-то упал и судорожно забился на земле, очумело понеслись испуганные лошади.
С трудом увели за село рассыпавшуюся толпу, и новая очередь шрапнели, разрывавшаяся одна за другой над тем же местом, обливала раскаленным свинцом взрытую землю и одинокое тело убитой женщины с мертвым ребенком в сведенных руках.
— Товарищи! — объяснял Остап, стоя над окопами. — Нам здесь не удержаться, нас разнесут артиллерией! Батарея стоит вон за тем лесом, а пехота в самом лесу. Мы зараз пойдем на тот край села, возьмем наших товарищей и тропинкой между хлебами доберемся до лесу. Як тильки пехота двинется сюда, мы батарею одним дыхом сцапаем и в тыл по пехоте...
Люди заговорили. Кто-то ворчал, сомневаясь в возможности выполнить приказ. Но Остап резко оборвал:
— Не галдеть!.. Слухать моей команды!..
Все сразу утихло.
— Ползком, редкими целями — до села!.. По селу — бегом до самого краю!..
Вдоль всей длины окопов юрко вылезали из неглубоких канав и серыми змейками ползли к широкой улице полусгоревшего села. Потом растянувшейся длинной цепочкой бежали между догорающих хат, между обуглившихся плодовых деревьев, стоящих на всем пути, точно ряды скелетов с черными костяшками протянутых рук.
На краю села присоединили второй отряд и, обогнув горящую кузницу, вышли узкой тропинкой в желтеющие невысокие хлеба.
Пригнувшись, стараясь не шуметь, торопливым шагом, почти бегом, шли за Остапом. За версту до леса жито кончилось, и перед глазами растянулось побуревшее поле с рыжим жнивьем.
— Рой землю носом! Так! Еще ниже! По одному! Пошли!
Остап согнулся в три погибели, за ним, припадая к полю, шел Петро, люди ползли на четвереньках, влипали в землю.
В лесу остановились, прислушиваясь. Где-то совсем близко послышалось ржанье, скрип колес, обрывки речи.
Сквозь редкие деревья опушки вдруг увидели, как из середины леса вышел на большую дорогу небольшой, с полуроту, пехотный отряд и медленно двинулся к селу.
В лесу снова послышались ржанье и шум. Остап деловито, будто этого и ждал, коротко бросил:
— Запрягают! Пока не снялись — самый раз!
Он разделил отряды — с одним оставил Петра, с другим быстро пошел в обход.
— Як услышите свист — бежите напрямки, тихо, без галдежа, та прямо на них!
Отряд скрылся. Стало совсем тихо. Только изредка откуда-то доносилась невнятная возня.
Беззаботно пели птицы над головой, шептались верхушки высоких дубов, играли солнечные пятна в темной зелени травы.
И в тишину эту внезапно ворвался резкий пронзительный свист, и в тот же миг по лесу разнесся удвоенный гулким эхом многоголосый, отрывистый крик.
Петро отзывно закричал, но тотчас же умолк и, размахивая винтовкой, бросился вперед, увлекая за собой отряд.
Выбежали на крохотную поляну.
Если б не отдельные короткие выстрелы и сверканье блестящих на солнце шашек, было бы похоже на деревенский кулачный бой. Серые куртки немцев смешались с пестрыми рубахами крестьян; люди сталкивались, разбегались и снова сталкивались. Неслись яростные вопли, блестели клинки, хлопали плотные тугие выстрелы.
Петро увидел длинную фигуру Остапа, сверкающие зигзаги его длинного немецкого палаша и отстреливающихся солдат. И в тот же миг он увидел плотную фигуру офицера, из-за орудия с колена целящегося в Остапа. Петро двумя прыжками достиг его и, сжимая винтовку, как учили с новобранства, когда кололи чучело, всадил изо всех сил заржавленный штык в шею врага. Он упал вместе с немцем, перелетел через него и расшиб себе голову о колесо орудия. С трудом вытаскивая сопротивляющуюся винтовку, он увидел расширенные страхом голубые глаза умирающего, точно молящие его о пощаде. Но Петро злобно вырвал штык и выругался:
— Теперь, сука скажена, на том свете деревни палить будешь!!. Повоевал!.. Годи!..
Немцы упрямо сопротивлялись. Прячась за деревья, за высокие пни, залезая в крохотные, наспех вырытые окопы, они упорно отстреливались, выбирая мишени и спокойно прицеливаясь.
Крестьяне выковыривали их штыками, кольями, вилами, стреляли в них из неверных, бьющих в сторону обрезов, из расхлябанных, ржавых винтовок. Упрямо гнали на середину поляны и там, в рукопашном бою, бились насмерть.
Разгоряченный боем Петро, стоя перед Остапом с окровавленным лицом, улыбаясь во всю ширину своего белозубого рта, рапортовал:
— Так що дозвольте поздравить с победой!
— Не жартуй[13]! Смотри, сколько наших легло!.. Зараз разбить людей по орудиям! Эй, кто артиллеристы, сюда!
Три трехдюймовых полевых орудия, в упряжках, с вдетыми в передки зарядными ящиками, еще до нападения были готовы двинуться в путь — только неожиданный бой задержал их.
Торопливо собирали немецкое оружие, снимали одежду и обувь, напяливали на себя вещевые сумки, набивали карманы патронами.
Петро считал пленных. Грозно сверля их глазами, кричал:
— Що?!. Стрелять?!. А?!.
Испуганные немцы посиневшими губами шептали:
— Нет, нет стрелять, мы камерад, мы брудер[14]!..
— А! «Брудер»?!. Теперь — «брудер»?!. А зачем деревню спалили?! За що людей перебили?! А?! Вот мы вас, буржуазовы прихвостни!..
— Пленных не трогать!.. — кричал издали Остап. — Взять особой!
— Есть! — весело подхватил Петро, подражая морякам. — Пленных не трогать!..
Батарея, с трудом снявшись с места, шагом вышла на лесную дорогу. Вокруг и далеко за ней растянулась «пехота». Босые, рваные люди на ходу напяливали серые рейтузы и куртки, примеряли сапоги, спорили из-за оружия.
— О це добра справа[15], — наслаждался кто-то, несмотря на жару, шерстяным свитером.
— Та в ем — як в пекле!
— На тим свити не страшно будет!
— Бачь, яки шаровары!
— Воны куцы, до пупа не дотягнешь.
— Так ему и треба! Хай воюет с голым пупом!
Над пестрой толпой поднимался гул говора, смеха, густой брани.
Отряд двигался плотной, тяжелой массой.
На перекрестке двух дорог свернули в сторону, увели батарею в глубину леса и, оставив ее в глубоком бурьянном яру под крепкой охраной, форсированным шагом двинулись обратно к волости.
Над селом еще поднимался серо-синий дым, кружили в воздухе, как незнакомые птицы, темные клочья сгоревшего камыша. Было видно, как растянувшиеся немецкие цепи медленно полукольцом охватывают затихшее село.
Сжимаясь все плотнее, серая подкова уже приближалась к крайним хатам, подкрадываясь настороженно, тихо, точно хитрое многоголовое животное.
Партизаны, пригнувшись к самой земле, шли сквозь расступающуюся стену податливой ржи, напряженно ожидая первых выстрелов пулемета.
Время тянулось бесконечно.
— Що воны там цацкаются?
— Остап — голова, хотит подойти совсем близко.
Впереди что-то четко застучало и резко оборвалось.
Немного левее так же четко зататакало и тоже оборвалось.
И сразу уже, точно оспаривая друг друга, упорно задолбили гулкие колотушки, просыпаясь грохотом по полю.
— Та-та-та-та... Та-та-та-та...
Цепи поднялись и побежали вперед. Рожь кончилась, и на краю ее, прячась в золотой массе, неистово стучали пулеметы Остапа и Петра. Немецкие цепи оказались совсем близко. От неожиданности они рассыпались неровными группами, местами сбиваясь в кучи, местами оголяя большие промежутки, покрытые телами убитых. Унтер-офицеры кричали, и солдаты быстро выравнивали цепи. Лежа, они торопливо окапывались под огнем нападавших, нагребая небольшие щитки. Их пулеметы, стоя на открытом месте, неистово трещали.
Партизаны снова легли и, казалось, затихли. Но далекие фланги их быстро продвигались по ржи и, внезапно выскочив со стороны, с криком понеслись на огонь. Люди десятками падали, устилая короткий путь убитыми и раненый, но, добежав до цели, бросались, не щадя себя, отбивая у врага пулеметы.
Немецкий отряд растаял быстро. Несколько десятков винтовок, сверкая на, солнце лезвиями штыков, были разбросаны по нолю среди неподвижных серых тел и стонущих раненых. Оставшиеся в живых продолжали стоять и сидеть, вытянув руки кверху и растопырив для вящшей убедительности пальцы.
— Собирать оружие!.. — громыхал по полю голос Остапа.
— Збирать оружие!.. — как эхо повторял Петро.
Из села бежали толпы женщин и ребятишек. Искали своих, многих не находили, часто натыкались на родные или знакомые, навсегда застывшие лица и подолгу истошно над ними кричали.
Прибежали Ганна с Сергунькой.
Они стремглав помчались к Остапу, наклонившемуся над новыми пулеметами.
— Остапе!..
Он поднял брови и ласково, точно ребенку, улыбнулся.
Потом сразу посуровел.
— Вон, коло жита фершал... Бачишь, с сумкой?.. Идить к ему на помощь... Та поучитесь делу...
Ганна ушла.
— А ты що?!
— А я, дядинька, з вами!
— Иди с Ганной.
— Та ни, хай бабы коновалять, я з вами коло пулеметов.
— Ах, бисов сын!
Сергунька восторженно щупал пулеметы, суматошно обматывал себя лентами, смотрел, ничего не видя, в бинокль и слезно вымаливал у Петра карабин.
— Та иди, габелок[16] скаженый, к матке, — отделывался сердитый Петро, — иди титьки попроси, а не рушницу[17].
— Ни, дяденька, мамка померла, — наивничал Сергунька, — а я не тутешный, я вже вроде як мужик...
— Ось, сатана, пристал, як лист до заду. На, байстрюк, одвяжись, тильки не стриляй! Коло меня держись!!
— Вста-а-ать!! — пронесся голос Остапа по поло. — Стро-о-ойсь!
Неровной колонной, трепаной, шершавой, пестрой, двинулся шумный отряд к брошенному на рассвете, полусгоревшему, дымящемуся селу.
Шли плотной толпой, воодушевленные победой.
Пели песни, кричали, подбрасывали шапки. В селе, среди догорающих хат, жадно ели, спали, приводили себя в порядок.
Но прошло несколько часов, и только вышли они из села, только вытянулись на дороге, как услышали сразу с двух сторон ружейные залпы и пулеметную стрельбу. И сразу же в колонне стали падать, метаться, стонать.
Неприятель осыпал дождем железа откуда-то издалека, из-за недоступного, невидимого прикрытия. Казалось, каждый его выстрел обязательно настигал свою жертву; казалось, ни одна пуля не пропадала даром — люди падали, устилали пространство телами, зарывались головами в землю, корчились в смертельных судорогах.
Потом стрельба, так же внезапно, как началась, замолкла, и снова сразу с двух сторон на близком расстоянии показались густые немецкие цепи, идущие ровными, как стены, рядами. С винтовками наперевес, они шли спокойно, уверенно, и только откуда-то со стороны короткими очередями злобно бил по разбросанным крестьянам припрятанный пулемет. Это подоспела из соседнего селения рота немецких карателей.
Тщетно надрывались Остап и Петро. Люди в панике бросались из стороны в сторону и падали, сраженные пулями.
Только немногие — пригнувшись, скорчившись, на четвереньках, ползком — ушли, пробравшись рожью, — кто — в ближний лес, кто — через село нивесть куда, кто — вплавь через речку на противоположный берег.
Лишь к рассвету следующего дня стали понемногу собираться в неглубокий бурьянный яр. Окружив спрятанную батарею, страстно спорили о вчерашнем, жестоко ругались, обвиняли друг друга и злобно попрекали.
— Сволочь!.. — надрывался Петро. — Голопупы чортовы! Кричали же вам: «ложись, ложись!». А вы, як теи циплята, разбежались!..
— «Разбежались»!.. — злобно передразнил кто-то. — «Разбежались»!.. А почему дозоров не выставили?.. Почему разведку не выслали?.. Тоже командиры!..
Остап сидел на орудии и, нахмурясь, молчал. Молчал и Федор, ночью приведенный Горпиной, снова появившийся вдруг как из-под земли. Он пристально смотрел на спорящих и терпеливо слушал.
Ругались и спорили до хрипоты. Наконец, встав на орудие, начал говорить Федор:
— Все вы верно говорите... Зазнались мы, забыли осторожность... Забыли, с кем воюем... И не мы одни, таких много... Не один отряд так погиб... Германская армия — сильный гад... Вооруженная, вымуштрованная. С ней воевать, как вчера воевали, — нельзя!.. Нам нужна военная дисциплина, полное подчинение командиру, знание полевой службы!.. Надо, чтобы все было, как на войне, а не как в деревенской драке!..
То же самое говорили и Остап, и Петро, и Опанас.
Больше не спорили. Пришли к единому выводу — строжайшая дисциплина, подчинение командирам, военные учения.
С утра следующего дня отряд стал снова разрастаться. В течение недели круглые сутки — и утром, и днем, и вечером, а особенно по ночам — приходили из окрестных сел, сжигаемых карателями, из партизанских отрядов, развеянных частями баварской гвардии, из ближних сахарных и винокуренных заводов, занятых немецкими частями.
Приносили холодное и огнестрельное оружие, пулеметные ленты, мешки с патронами.
А на восьмой день в сумерки, разбив отряд на взводы и роты, назначив младших командиров, выслав дозоры и разведку, осторожно выступили и вскоре исчезли в густой темноте.