Следующими в хронологическом порядке, по времени написания, после Откровения являются, так называемые, Павловы послания, приписываемые мифическому апостолу язычников — Павлу, а в действительности, в своей древнейшей части, произведения первой половины II в. Они служат переходным звеном между Откровением и евангелиями и, как таковые, еще не знают более или менее обстоятельной земной истории Иисуса. В отношении последнего их интересует только один мотив — искупительная крестная смерть; что же касается его рождения, появления на земле, то они отделываются общей, формальной фразой, что Иисус родился от жены, — родился, т. е. должен был родиться, чтобы стать человеком или богочеловеком.

Читая их, видишь, что в эпоху их написания историзация Иисуса только-только начиналась, намечалась, но еще не выливалась, не превращалась в какую-либо, хотя бы, краткую мнимоисторию его земной жизни. Неудивительно поэтому, что и о богоматери там мы не слышим ни слова, ее как бы не существует в религиозном сознании тогдашних христианских общин. Это обстоятельство нельзя объяснить тем, что представления о ней не существовало там, — нет, но образ ее был отодвинут до поры, до времени куда-то далеко на задний план, ибо в центре внимания и сознания стояла тогда идея мессии — христа-спасителя, долженствующего облегчить социальные тяготы жизни и обеспечит загробное блаженство, опять-таки, как воздаяние за эти тяготы.

Несколько иную картину мы наблюдаем в еще более поздних новозаветных произведениях, — в евангелиях. К их времени историзация Иисуса уже развертывалась во всю, шла широким фронтом, памятниками чего они и являются. В центре внимания христиан продолжал стоять все тот же Иисус, почему вырабатывалась, в первую очередь, именно его история, а богоматерь выдвигалась на сцену лишь постольку, поскольку без нее не могла обойтись история ее сына. Древнейшее евангелие Марка, написанное около середины II в., не интересуется ею почти совсем и упоминает о ней лишь мимоходом, во второстепенных сценах и местах. Рассказа о земном рождении Иисуса у Марка, как известно, нет, и он выводит «спасителя» прямо взрослым человеком в крещенской сцене.

Больше внимания уделяют богоматери евангелия Матфея и Луки, — продукты второй половины II в., в основе которых лежит марково евангелие. Здесь она выводится, в первую очередь, богородицей девственной, т. е. у ней подчеркивается одна из основных сторон или черт исконного образа многоименной древневосточной богини, Вместе с тем, в них мы уже находим отдельные мифы, сказания о ней, хотя и не представляющие еще полной, связной истории ее мнимоземной жизни. Отсюда сами собой напрашиваются вопросы, что же эти евангелисты рассказывают о ней и откуда они почерпнули материал для своего повествования. В поисках ответа начнем с соответствующего повествования Матфея, предшествовавшего Луке.

Приведя родословие Иисуса, где он неудачно старается выставить последнего прямым потомком царя Давида, Матфей рисует далее такую картину:

«Рождество Иисуса Христа было так: по обручении матери его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от духа святого. Иосиф же, муж ее, будучи праведен и не желая огласить ее, хотел тайно отпустить ее. Но когда он помыслил это, — се, ангел господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов, не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в ней есть от духа святого. Родит же она сына, и наречешь ему имя: Иисус, ибо он спасет людей своих от грехов их. А все сие произошло, да сбудется реченное господом чрез пророка, который говорит: „Се, дева во чреве приимет, и родит сына, и нарекут имя ему: Еммануил, что значит: „с нами бог““. Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему ангел господень, и принял жену свою. И не знал ее, как, наконец, она родила сына своего первенца; и он нарек ему имя: Иисус.

Когда же Иисус родился в Вифлееме иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с Востока и говорят: где родившийся царь иудейский? Ибо мы видели звезду его на востоке и пришли поклониться ему. Услышав это, Ирод царь встревожился и весь Иерусалим с ним. И, собравши всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться христу? Они же сказали ему: в Вифлееме иудейском, ибо так написано чрез пророка: „И ты, Вифлеем, земля иудина, ничем не меньше воеводств иудиных, ибо из тебя произойдет вождь, который упасет народ мой Израиля“ (Михей, 5, 2). Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды. И, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о младенце, и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться ему.

Они, выслушав царя, пошли, и се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как, наконец, пришла и остановилась над местом, где был младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостию весьма великою. И, вошедши в дом, увидели младенца с Мариею, матерью его, и падши поклонились ему; и, открыв сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну. И, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою. Когда же они отошли, се, ангел господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми младенца и матерь его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе: ибо Ирод хочет искать младенца, чтобы погубить его. Он встал, взял младенца и матерь его ночью, и пошел в Египет. И там был до смерти Ирода, да сбудется реченное господом чрез пророка, который говорит: „из Египта воззвал я сына своего“ (Осия, 11, I).

Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. Тогда сбылось реченное чрез пророка Иеремию, который говорит: „Глас в Раме слышан, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться; ибо их нет“ (31, 15). По смерти же Ирода се, ангел господень во сне является Иосифу в Египте и говорит: встань, возьми младенца и матерь его, и иди в землю израилеву; ибо умерли искавшие души младенца. Он встал, и взял младенца и матерь его, и пришел в землю израилеву. Услышав же, что Архелай царствует в Иудее вместо Ирода, отца своего, убоялся туда идти, но, получив во сне откровение, пошел в пределы галилейские. И, пришедши поселился в городе, называемом Назарет, да сбудется реченное через пророков, что он Назореем наречется» (1–2).

Таково повествование Матфея о богоматери Марии и, одновременно, об ее сыне Иисусе, рисующее земное рождение последнего и выводящее его мать на сцену сразу женщиной брачного возраста. Что должно было предшествовать этому, — он не знает, так как в его время соответствующие мифы еще не были созданы. Разберемся теперь в этом рассказе и посмотрим, откуда же автор или ранние христиане почерпнули соответствующий материал для него, что служило им источниками. Впрочем, историческая наука давно уже дала ответ и на этот вопрос и доказала, что евангелист использовал здесь вовсю, с одной стороны, ветхозаветные писания и древнееврейские народные представления, с другой, — языческие мифологии, с третьей, — кое-какие исторические данные. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим кратко составляющие данный рождественский миф мотивы.

Прежде всего, мы видим, что христианская богоматерь здесь выступает под своим старинным ханаанским именем Марии, восходя, таким образом, к своему ветхозаветному первообразу — Мариам-Марии, матери Иисуса Навина, — палестинской разновидности многоименной богини древневосточных религий. Но откуда евангелист взял ее «обручника» — мужа, праведного Иосифа, стараясь приписать, вместе с тем, Иисусу происхождение из дома царя Давида? Из мира юдаистических представлений о мессии спасителе. Дело в том, что ко времени возникновения христианства у евреев существовало двоякое представление о грядущем мессии: южане, жители Иудеи, связывавшие былое могущество своего государства с именем и правлением царя Давида, верили, что мессия родится от семени этого царя, будет его потомком и, подобно своему предку, с помощью оружия снова восстановит во всем блеске стонущее под игом поработителей государство. Поэтому они называли его «сыном Давида».

Наоборот, северяне, обитатели прежнего израильского царства, находившиеся в особо тяжелых социальных условиях и ведшие свое происхождение от сказочного патриарха Иосифа, выработали иной образ мессии: последний, наделенный именем «сына Иосифа», якобы, по своем явлении погибнет в борьбе за еврейский народ и оснует новое царство не с помощью физической силы, силы оружия, а чрез свои страдания и искупительную смерть. Думается, незачем подчеркивать, что в этом образе мессии северян проглядываются знакомые нам черты многоименного древневосточного умирающего и воскресающего «спасителя», божества растительности.

К началу христианской эры оба эти образа были объединены некоторыми евреями, которые стали утверждать, что мессий будет два: сначала явится «сын Иосифа», предаст свою душу смерти, прольет свою искупительную кровь, мученически погибнет и затем вознесется на небо; за ним придет «сын Давида», который, наконец, и осуществит данные евреям богом обетования о вселенском царстве. Христиане пошли еще дальше и слили эти образы в один: мессия-христос придет на землю, пострадает, умрет и вознесется на небо, чтобы в конце времен снова сойти на землю, победить дьявола, произвести страшный суд и основать вечное царство блаженства.

Сливая их, они стали приписывать мессии-христу двойное происхождение: от Давида и от Иосифа, откуда потом был создан образ Иосифа — обручника Марии и земного отца Иисуса. Образ этот выведен Матфеем в своем евангельском повествовании, причем наделен чертами праведника, ибо таковым рисовали патриарха Иосифа сказания о нем ветхого завета и апокрифических, «отреченных» произведений. Там, в ветхом завете, находит свое объяснение и другая деталь Матфея: последний все время четыре раза приписывает своему Иосифу вещие сны. Почему? Потому что первообраз последнего — ветхозаветный Иосиф — тоже выводится странным сновидцем и снотолкователем. Так основательно евангелист использовывает свои источники.

Следующим мотивом является благовещенская сцена — предсказание ангела Иосифу о предстоящем чудесном рождении Марией сына. Мотив этот представляет собой переработку аналогичной ветхозаветной сцены из сказочной истории патриарха Авраама, к которому, якобы, однажды является бог и благовествует: «Сару, жену твою, не называй Сарою, но да будет имя ей: Сарра. Я благословлю ее, и дам тебе от нее сына… Именно Сарра, жена твоя, родит тебе сына, и ты наречешь ему имя: Исаак; и поставлю завет мой с ним заветом вечным» (Бытие. 1, 7—18). Кроме того, ангел предсказывает некоему Маною о рождении женой последнего сына — Самсона, о каковом сказании мы еще будем говорить ниже.

Иисус рождается в Вифлееме, причем сам же евангелист выдает нам, откуда он заимствовал эту деталь, — из пророчества Михея, который, в свою очередь, отражал народное представление, что грядущий мессия от семени Давида должен будет родиться в родном городе последнего, т. е. в Вифлееме, а не в столичном Иерусалиме. Сюда, в Иерусалим и Вифлеем, на поклонение новорожденному мессии-христу — «царю иудейскому» приходят с далекого Востока волхвы и преподносят ему: золото, ладан и смирну. Мотив поклонения волхвов Матфей почерпнул из того же ветхого завета (Исаия, 60, 1–6; псалом 71, 9-11).

Волхвы эти, якобы, узнали о рождении Иисуса по чудесной звезде, которая затем привела их в Иерусалим и Вифлеем. Что звезды и кометы возвещают и отмечают рождение людей, — такое представление было широко распространено в древнем мире. Существовало также представление о звездах-путеводительницах. Рассказывали, например, будто мифический родоначальник многих римских аристократических семей — Эней прибыл в Италию, ведомый чудесной звездой. Данные астрологические представления тем легче могли быть введены Матфеем в свой миф о рождении Иисуса, так как у древних евреев звезда служила символом, — знаком мессии, почему, напр., глава еврейского восстания против римлян при Адриане, выдававший себя за мессию, называл себя Баркохбой — «сыном звезды». Звезды как мессианские символы, мы встречаем также на многих древнееврейских монетах, особенно — из эпох восстаний.

Ирод замышляет погубить младенца Иисуса и, обманутый волхвами, отдает приказ умертвить всех детей до двухлетнего возраста в районе Вифлеема, а Иосиф с Марией и ее сыном по совету ангела спасаются бегством в Египет. Этот мотив угрожающей новорожденному и его матери опасности тоже был широко распространен в древнем мире: его мы встречаем и в «языческих» мифологиях, и в ветхом завете, и в древнееврейских народных сказаниях. Беря только два последних источника, мы видим там, что такая опасность угрожала, якобы, мифическому вождю евреев — Моисею, ветхозаветные народные мифы о котором дали много материала для евангельских сказок об Иисусе.

В книге Исход рассказывается, что египетский царь повелел умертвить всех еврейских новорожденных в своей стране, и только чудо спасло младенца Моисея. В дополнение к этому древнееврейский историк Иосиф Флавий приводит народное сказание, будто фараон отдал приказание на основании указаний его книжников-предсказателей, что нарождается будущий спаситель евреев и сокрушитель могущества Египта.

Существовало еще одно древнееврейское народное сказание, близко подходящее к евангельскому. В нем рассказывается, будто мифический царь Нимврод увидел на небе странную звезду, которая, по толкованиям мудрецов, возвещала о рождении младенца, чье потомство должно было владычествовать над миром. Тогда Нимврод приказал умертвить всех младенцев в своем царстве, но мать чудесного младенца — будущего патриарха Авраама — узнала об опасности, спаслась бегством и родила его в пещере.

История Моисея-младенца со всем этим материалом дала Матфею мифологический мотив угрожавшей Иисусу опасности, каковой мотив тем легче было связать с именем царя Ирода, так как последний отличался большой жестокостью и, между прочим, умертвил трех своих сыновей. А что родителям Иисуса пришлось спасаться вместе с ним именно в Египет, эта деталь была выхвачена из того же сказания о Моисее и подкреплена ссылкой на мессиански понятые слова у пророка Осии: «Из Египта воззвал я сына своего».

Оставляя пока в стороне некоторые другие мотивы рождественского мифа Матфея, разберем пункт за пунктом рассказ Луки, причем ограничимся и на этот раз лишь самыми краткими замечаниями по ним, не останавливаясь особенно подробно на бросающихся в глаза разногласиях между рассказами этого евангелиста (1,26—2) и Матфея.

Прежде всего, мы видим здесь, что, в отличие от Матфея, Лука постоянным местопребыванием родителей Иисуса называет не иудейский Вифлеем, а северный город Назарет, каковой, собственно, и должен был бы считаться местом рождения «спасителя». В этом противоречии нашло свое отражение двойственное представление о мессии-христе: южане надеялись на рождение последнего в городе Давида — Вифлееме, а северяне ждали его из одного из своих городов. Таким образом, у Луки — определенная тенденция, причем он во имя последней и из-за именования Иисуса назореем выводит на сцену измышленный город Назарет, каковой в эпоху зарождения христианства еще не существовал в действительности. Назарета тогдашняя история и география Палестины не знают. В то же время Лука был вынужден так или иначе вывести и Вифлеем. Отсюда у обоих евангелистов путаница с городами, и Марии пришлось разрешиться от бремени в каком-то хлеву. Подобного рода географических, хронологических и прочих разногласий у всех евангелистов много, и о некоторых из них мы еще будем говорить.

Туда, в Назарет, по Луке, является ангел Гавриил к деве Марии, благовествует ей (а не Иосифу в Вифлееме, — как у Матфея) о предстоящем рождении ею сына от святого духа и наперед называет ей имя будущего младенца — мессии-христа. Та удивляется, но потом верит. Данная сцена, в основном, является плодом переработки все тех же, уже знакомых нам, ветхозаветных благовещенских сказаний о рождении Исаака и Самсона. Относительно предстоящего рождения последнего ангел является и говорит там жене Маноя: «Вот, ты неплодна и не рождаешь, но зачнешь и родишь сына… от самого чрева младенец сей будет назорей („посвященный“) божий, и он начнет спасать Израиля» (Судей, 13 гл.). Таким образом, эти ветхозаветные места использовали не только Матфей, но и Лука, причем оба они заимствовали оттуда целиком даже отдельные фразы. Там же, в словах о Самсоне, — скажем теперь, — Матфей усмотрел также пророческий намек на именование Иисуса назореем, неудачно связав его с Назаретом.

Рождение Изидой Гора в потаенном месте, среди тростника, куда она бежала от козней Сета.

Дальше у Луки идет рассказ о том, что по повелению римского императора Августа была назначена народная перепись «по всей земле», каковую в Палестине проводил наместник Квириний и по правилам каковой каждый гражданин обязан был являться в свой родной город, почему Иосифу с беременной Марией пришлось из северного Назарета путешествовать в южный Вифлеем, т. е. за многие десятки километров. Эта историческая справка или указание евангелиста представляет собою сплошную нелепицу. Прежде всего, известно, что при Августе никакой общегосударственной, общенародной переписи не производилось. Далее, Иосифу незачем было путешествовать так далеко — так как по римским законам каждый гражданин мог давать о себе сведения для переписи прямо властям того города, где он жил, а не откуда происходил родом. Женщин же и совсем не привлекали к ней: за них давали сведения мужья или отцы, братья.

В непримиримое противоречие с Матфеем попал здесь Лука из-за своего наместника Квириния: по словам первого евангелиста, Иисус полился при царе Ироде; по Луке — при названном наместнике. Лица эти хронологически несовместимы, ибо Ирод умер за десять лет до наместничества Квириния, а последний был назначен в Сирию и Палестину губернатором десять лет спустя смерти Ирода, когда Иудея потеряла свою политическую самостоятельность. Вся эта путаница объясняется тем, что Луке во что бы то ни стало хотелось подвести мнимо-историческую подкладку под вычитанный им из ветхого завета мотив переписи, каковой он усмотрел в качестве намека на отношение к мессии-христу в словах псалма: «Господь в переписи народов напишет: такой то родился там» (86,6). В таком использовании мнимых ветхозаветных намеков на события из жизни грядущего мессии Лука пошел еще дальше.

Так, из слов Исайи о яслях (1,3) Лука смастерил сцену положения новорожденного Иисуса Марией в ясли, за неимением, якобы, места в гостинице, куда он присоединил мотив пеленания младенца богоматерью, усмотрев его в словах книги Премудрости Соломона (7,4–5). Идя дальше, в связи с яслями и, значит, хлевом для скота, он был вынужден вывести на сцену и пастухов, как первых свидетелей рождения чудесного младенца и первых поклонников его.

Две последние сцены у Луки: о приветствии младенца Иисуса в храме престарелыми Симеоном и Анной и о выступлении его двенадцатилетним в храме пред учителями-книжниками, — навеяны ему и в некоторой своей части написаны в подражание отдельным рассказам о детстве мифического ветхозаветного пророка Самуила, — сына престарелой Анны. С последней евангелист списал образ и заимствовал имя для своей престарелой Анны; мотив же двенадцатилетнего Иисуса с его выступлением в храме он взял из иудейского предания, что первое пророческое выступление Самуила в храме произошло тогда, когда ему было двенадцать лет; предание это сохранилось в трудах Иосифа Флавия.

На этом мы заканчиваем свой краткий разбор благовещенских и рождественских сказаний Матфея и Луки об Иисусе и деве Марии. Разбор это показал нам, что во второй половине II в. евангельская история названных мифических героев пополняется, по сравнению с евангелием Марка, целым рядом новых мотивов, сцен, вращающихся вокруг идей зачатия и рождения мессии-христа и рисующих его мнимоземное происхождение. В связи с развитием этих идей и необходимостью выразить их, наглядно изобразить в соответствующих картинах, выдвигается на сцену, кроме самого Иисуса, также его мать Мария, начинает создаваться, хотя еще в небольшой, отрывочной степени, и ее мнимоземная история. Эта история, неразрывно связанная там с занимающей главное место историей Иисуса, вместе с ней создается в отношении материала, мифологического содержания в большинстве случаев путем использования, переработки или обработки отдельных ветхозаветных мест, сцен и отрывочных фраз, выражений.

Это имело свои причины. Одной из них было то, что, в силу мифичности главных героев и необходимости рисовать, все же, их земную жизнь, евангелистам-евреям в поисках необходимого материала приходилось прибегать к помощи им лучше известных литературных произведений — ветхозаветных писаний. С другой стороны, они обязаны были делать это, потому что Иисус стал считаться уже приходившим на землю мессией-христом, о котором имелись в ветхом завете многочисленные предсказания, пророческие вещания, заранее рисовавшие его образ и земную историю. Надо было только выбрать эти мессианские места, а содержавшиеся в них мотивы, намеки, идеи и образы разработать в связное и цельное повествование, как о, якобы, уже совершившихся, осуществившихся фактах.

Как евангелисты справились с этой композиционной работой, мы наблюдали выше на многих примерах, показывавших, что без вопиющих натяжек здесь над текстом, выхватывания отдельных фраз и превращения их в целые сцены и т. п. дело не обошлось. Видели мы и то, что они в силу не установившейся еще схемы, остова земной истории мессии-Иисуса, набрасывали противоречивые, непримиримые картины. Так, Матфей обстоятельства рождения и детства спасителя рисует в мрачных красках: козни Ирода, массовое умерщвление им детей, бегство в Египет, а на ряду с этим — дорогие подарки и поклонение со стороны пришельцев-мудрецов с Востока. У Луки — идиллическая картина: мирное путешествие родителей в Вифлеем, рождение в каком-то хлеву, скромная колыбель — ясли, явление и ликующие хоры ангелов, поклонение со стороны простых пастухов, последующее принесение младенца в храм и пр. Полная противоположность.

И, однако, при всей это противоположности мы видим там один общий, основной мотив, объединяющий эти картины: девственное, непорочное зачатие, образ девственной богоматери, непорочно, без участия мужчины зачинающей своего божественного сына. Образ этот нам уже хорошо знаком, мы знаем его происхождение из мифологий многоименной древневосточной богини, каковая выступает здесь в лице и под именем богоматери — девы Марии. Спрашивается теперь, как же обстоит в евангелиях дело с чертами ее, как «матери скорбящей», сетующей по мученической смерти своего растительного сына?