Московский поезд прибыл на станцию Минск вечером. Анна Игнатьевна Журавлева с чемоданом в руках обогнула заново отстроенный вокзал. У подъезда стояли машины. Водитель старенькой, видавшей виды «эмки» заметил женщину-подполковника и спросил:
— Товарищ Журавлева? Я за вами.
Он распахнул дверцу.
Анна Игнатьевна сунула чемодан в глубину машины, на покрытый ковровой дорожкой пол, а сама села рядом с водителем.
— Прикажете в гостиницу?
— А разве у вас гостиницы восстановлены?
— Не шикарно, но жить можно. Номер для вас заказан.
Анна Игнатьевна не выспалась, в ушах все еще отдавался стук колес. «Хорошо бы отдохнуть… Нет, сначала дела», — подумала она и коротко сказала:
— Поехали в управление.
Машина пересекла площадь и очутилась на широкой пустынной улице. Многоэтажные дома застыли в мрачном молчании.
«Эмка» поравнялась с огромным угловым зданием. В его окнах не было не только стекол, но и рам. Двери сорваны. Сквозь них виднелся не потолок и не крыша, а затянутое облаками вечернее небо.
— Это он, отступая, все повзрывал, — хмуро проговорил водитель.
Гнетущее чувство охватило Анну Игнатьевну. В столице Белоруссии, в этом красивом, большом городе, она бывала до войны несколько раз. И сейчас, глядя из машины, она с ужасом думала: что наделали фашисты!
Машина пронеслась мимо наполовину вырубленного сада. Дальше начался квартал бесформенных каменных развалин. Среди руин за широкими сводами ворот приветливо светились окошки нового двухэтажного здания.
— Детский дом, — сказал водитель. — Его отстроили еще год назад. Сразу как паши освободили город.
Огоньки горели ярко и весело. Они как бы говорили о том, что свет и жизнь победили мрак и смерть. И на душе у Анны Игнатьевны полегчало. Как это хорошо и как справедливо, подумала она, что одно из первых зданий, отстроенных в этом израненном городе, именно детский дом!
— А вот Дом правительства. Целехонек! Фашисты не успели его взорвать, — сказал водитель. — А жилые дома, вон те, только что восстановлены. А там дальше — корпуса, их тоже возводят заново.
Анна Игнатьевна повсюду видела леса, подъемные краны, экскаваторы. Крепко, видно, взялись… Через год-другой Минск будет, пожалуй, красивее прежнего.
Возле нового, только что покрашенного, как и все его соседи, здания автомобиль остановился. Анна Игнатьевна вошла в вестибюль. Здесь тоже все было с иголочки. На стенах и потолке — свежая краска. Диван, стулья, стол — из светложелтого, не успевшего потемнеть дерева.
Дежурный у входа откозырял:
— Кабинет начальника прямо по коридору.
В кабинете тоже еще пахло краской.
— Здравствуйте, товарищ Гаврилюк!
Невысокий майор милиции торопливо поднялся из-за стола навстречу Журавлевой. Анна Игнатьевна протянула ему свою маленькую крепкую руку:
— Так вы знаете, зачем я приехала? За Зиной Максимовой.
— Да… но, товарищ Журавлева…
Анна Игнатьевна сделала вид, будто не замечает его смущения:
— Так-так, я слушаю.
Майор остановился посреди комнаты:
— Товарищ Журавлева, вы же сами знаете. — Он провел рукой по своим светлым, зачесанным назад волосам. — Мы эту девочку, к сожалению, не нашли. Я вам писал… Придется запастись терпением.
— Терпением? — горячо сказала Анна Игнатьевна. — Да ведь сестренку-то ищет маленькая девочка! У нее не осталось никого из родных. Вы это понимаете?
Анна Игнатьевна взялась за высокую спинку стула. Но вместо того чтобы сесть, она вдруг резким движением отставила его в сторону и повернулась к майору:
— Активнее надо искать, товарищи!
— Мы ищем!
Майор вынул из письменного стола толстую кипу бумаг и подал Журавлевой.
Анна Игнатьевна принялась рассматривать бумаги, папки, раскрывать конверты, перебирать пожелтевшие от времени, покрытые почтовыми штемпелями открытки.
Майор объяснял:
— Мы сначала спрашивали жительниц, у которых отчество Васильевна. А когда это ни к чему не привело, подумали: да, может, отчество-то здесь ни при чем, может она просто из Василева! И опросили все село Василево. Это ничего не дало. Вот здесь, — он раскрыл длинный список, — Зины Максимовы — те, что находятся в детских домах, и усыновленные. В этой папке — тетя Паша, к которой сходятся все нити. Но о ней ничего нового нет. Все тот же тупик! Она скорее всего погибла… Я уж не говорю о том, что мы опросили всех взрослых жителей Залесья и другие районы обшарили… Да вы почитайте, посмотрите сами.
Майор, видимо, ожидал, что строгий подполковник на этот раз скажет хоть слово одобрения. Ведь целый год искали, да розыск и сейчас продолжается.
Анна Игнатьевна молча попыхивала папиросой.
Майор не выдержал:
— Мне кажется, я делаю все, что возможно, товарищ подполковник!
Журавлева снова затянулась папиросой и в раздумье, медленно проговорила:
— Да ведь понятие о возможном у каждого свое. Я, например, так понимаю: когда найдем, тогда скажем — сделали все возможное.
Продолжая курить папиросу за папиросой, Анна Игнатьевна снова и снова перелистывала бумаги.
Дело маленькой девочки Зины Максимовой было необычайно трудное. За какую нитку ни потянешь все не то! Потому его и поручили подполковнику Анне Игнатьевне Журавлевой, одному из самых опытных работников Главного управления. Анна Игнатьевна считала, что безнадежных дел нет, и не было случая, чтобы она не довела поисков до благополучного конца. Но такого запутанного дела ей еще не приходилось встречать. Находясь в Москве, Журавлева не только знала, как идут розыски, но и сама в них участвовала: обдумывала и находила новые и новые варианты, обсуждала их вместе с майором Гаврилюком, работником Белоруссии. И после целого года тщательных, но напрасных поисков, когда казалось, что уже все исчерпано, она срочно выехала на место.
И сейчас, вчитываясь в документы, собранные белорусскими работниками, она думала: «Гаврилюк молодец, свое дело знает, ценные сведения собрал! И девочку бы уже нашли, но беда в том, что Зина давно не Зина, теперь это совершенно очевидно. Она забыла свое имя и своих родных. Она, может быть, где-нибудь совсем рядом. Да что, она может жить в одном детском доме со своей сестрой, но об этом никто не догадывается… А мы должны вернуть девочку ее старшей сестре!»
Журавлева с силой придавила папиросу в плоской металлической пепельнице, полной окурков.
В раскрытое окно было видно, как по опустевшей ночной улице, погромыхивая листами железа, пронесся грузовик. Со скрипом проплелась телега. Чьи-то голоса не очень стройно, но с задором выводили:
На просторах родины чудесной,
Закаляясь в битвах и в труде,
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде!
Песня все приближалась. И вот уже эти юные, задорные голоса зазвенели под самыми окнами, ворвались в комнату:
Сталинской улыбкою согрета,
Радуется наша детвора!
Анна Игнатьевна вернула бумаги майору.
— Завтра я с вашим сотрудником выеду в Залесье, — проговорила она. — На месте виднее будет.
Потом она достала из портфеля несколько писем и одно из них показала майору:
— У меня для вас и еще такое же дело. Вот послушайте: «Седьмого февраля 1942 года я взяла из приемника девочку Машу Волкову. Из документов видно, что она дочь белорусского партизана. Родители ее погибли. Я очень привязалась к этой девочке. У нее есть сестра семи лет. Маша ее не забыла и тоскует по ней. Мне бы очень хотелось ее найти»… Дальше всякие подробности. — Анна Игнатьевна сложила письмо. — Вот и эту девочку искать надо.
— Получить бы такое же письмо, да только про Зину Максимову: я, мол, ее удочерила, разыщите мне Женю… — в раздумье проговорил майор.
— Правильно: Встречный розыск! — подхватила Журавлева. — Как знать, может он уже ведется, а нам и невдомек!.. Встречный розыск — вещь весьма вероятная…
На другое утро все та же дребезжащая «эмка» доставила в Залесье Анну Игнатьевну и лейтенанта милиции Петю Острейко, который вел розыск Зины Максимовой. Журавлева ненадолго задержалась в сельсовете. Она задала несколько вопросов председателю и, к его удивлению, отправилась в школу. Там ее встретила седая маленькая женщина — директор и рослая веселая девушка в гимнастерке — старшая вожатая.
Анна Игнатьевна объяснила, что ей нужно потолковать с пионерами.
Уроки кончились, и в зале собралась вся дружина — мальчики и девочки. Они с недоумением и любопытством ждали, что скажет эта женщина с погонами подполковника. Ребята переговаривались, подталкивали друг дружку локтями. Веселый гомон в зале не стихал.
— Ребята, я к вам приехала за помощью.
Все так и застыли: подполковник из самой Москвы — и за помощью!
Анна Игнатьевна рассказала про Зину.
— Припомните, ребята, не встречалась ли вам такая девочка? Может, ее во время войны кто-нибудь из ваших знакомых приютил?
Ребята молчали. Никто не решался выйти первым. Тогда Журавлева улыбнулась и сказала совсем просто:
— А ну, кто самый смелый — подними руку! Кто не боится!
И тут уж все руки сами собой поднялись. Мальчишеские голоса загудели:
— Кто боится? Никто не боится!
Звеньевой Сеня Коваль, краснея, вышел вперед:
— А у нас есть девочка. Только ее зовут не Зина, а ее зовут Варюша. И она еще маленькая.
— А у нас тоже есть девочка!
— А у нас есть мальчик!
— А я вот что помню! — крикнула девочка, которую звали Вера Мороз. — Это когда у нас в Старобине фашисты были. Зимой. Я ночью проснулась. Чувствую, пахнет вкусно, как будто гусь…
Ребята засмеялись.
Анна Игнатьевна подняла руку. Когда все стихло, она сказала:
— Ничего, Вера, не смущайся.
— Мы ж голодали, — продолжала Вера, — и никакого гуся не было. Было только маленечко гусиного сала. А я спросонок думала, что это гусь… — Вера запнулась, а потом торопливо заговорила: — А это соседка с мамой гусиным салом какую-то девочку намазали, обмороженную. Девочка у соседки так и осталась. И все хворала. Звали ее Зина. А соседка не велела ее так звать. И мы ее звали Марусечка.
— Вера, а как звали вашу соседку? — спросила Журавлева.
— Тетя Паша.
— А по отчеству, по фамилии? Васильевна, да?
— Не знаю… — растерялась Вера. — Я была тогда еще маленькая. А потом фашисты всем велели в Германию ехать. И все наше Старобино в лес ушло. Соседка с той девочкой тоже ушла. И так и пропала.
Скоро Журавлева отпустила ребят, а вечером собрала комсомольцев. С ними Анна Игнатьевна тоже долго говорила. А возвращаясь в Минск, по пути завернула в Старобино.
Председатель колхоза, поглаживая свою черную бородку, охотно объяснил: в хате Татьяны Мороз (это уже когда фашисты пришли) жила дальняя родственница ее мужа — тетя Паша, Прасковья Петровна. Она дальняя, из волховских. Старая? Нет, лет тридцати, а то и меньше. Тихая тикая, скромная. Девочка была ли у нее? Как же, была. А своя или приемыш, кто ж ее знает! Говорила, будто своя. Татьяну Мороз фашисты расстреляли за связь с партизанами, и ее дочка Вера живет теперь в Залесье у чужой старушки.
— А что же случилось с тетей Пашей?
— Не знаю, — ответил председатель. — Ничего достоверного нет.
Тут вмешались колхозники:
— Слух прошел такой, будто тетю Пашу схватили фашисты в лесу вместе с девочкой и не то в Германию угнали, не то в лагерь смерти.
— А когда старобинцы ушли в лес? — спросила Журавлева.
Председатель вздохнул:
— Это у нас каждый всю жизнь помнить будет: пятнадцатого декабря сорок первого года.
Журавлева вместе с колхозниками зашла в хату Татьяны Мороз. Здесь теперь жили чужие люди, которые ничего не знали о прежних хозяевах.
На широкой лавке в расстегнутой косоворотке, без пояса сидел мужчина. Он неторопливо деревянной ложкой хлебал щи из солдатского котелка. Стена над столом, за которым он обедал, была густо увешана старыми, выцветшими фотографиями.
— Нет, от старых хозяев ничего не осталось, — проговорил он, выслушав Журавлеву.
— Вот же она, тетя Паша! — Один из колхозников ткнул морщинистым пальцем в карточку.
— Да, это, должно быть, ихние. — Мужчина аккуратно обтер ложку хлебом и отложил в сторону. — Это как у них висело, так и осталось. А кто снят, мы и сами не знаем.
Петя Острейко бережно снял карточку и передал Журавлевой. Анна Игнатьевна с волнением взяла снимок. Она долю смотрела на круглолицую чернобровую женщину с большими задумчивыми глазами.
— Берите, может она вам для дела пригодится, — сказал мужчина.
Когда они уже были в машине, Журавлева говорила лейтенанту:
— Вот, Петя, видишь, сколько у нас новых нитей появилось! А сколько у нас теперь будет помощников! И пионеры, и комсомольцы, и колхозники…
— Товарищ подполковник, а здорово вы с ребятами обходитесь! — С уважением сказал Петя.
— Так ведь я педагог. Педагогический институт кончила. И тебе советую — не теряй время, расти!
— А я тоже в педагогический иду. С первого сентября…
Возвращаясь в Москву, Анна Игнатьевна всю дорогу думала о новых, добытых ею сведениях, о трагической судьбе тети Паши и ее ребенка.
Да, все это надо проверить, уточнить.
Приехав в Москву, Анна Игнатьевна снова изучала документы. В специальном бюро она просматривала толстые папки со списками советских людей, замученных фашистами, снимки могил с фамилиями жертв, которые там похоронены. Случайно среди этих снимков она обнаружила кинопленку. Просмотрела ее в министерском кинозале.
А потом она сидела в темном зале, и перед ней на экране появился заснятый фашистами лагерь смерти, тот самый, о котором говорил председатель колхоза в деревне Старобино. Эту пленку наши солдаты обнаружили в гестапо.
Медленно, еле-еле движутся люди-призраки. Им нет конца… Их сотни… Что это? Знакомое лицо. Нет, не может быть! Анна Игнатьевна даже привстала с кресла.
Прямо на нее смотрит пожилая женщина… нет, старуха. Худая, изможденная. Но глаза все те же — огромные, грустные, задумчивые. Мелькает надпись на немецком языке: «Tante Paseha, Praskowja Wolchowska. Sie kam zur Hilie den Partisanen»[1].
Анна Игнатьевна расстегнула ворот гимнастерки. Ей было душно. Ей слышались стопы замученных фашистами людей. Она видела кровь расстрелянной тети Паши. Она видела казнь…
Вспыхнул свет. Журавлева долго еще сидела с закрытыми глазами. Потом поднялась, стиснула пальцы: «Только не распускаться, держать себя в руках».
Все, что она узнала нового, подтверждало ее прежние предположения. Но опять все нити обрывались на одном и том же: Васильевна погибла. Куда же она спрятала ребенка? Где Зина?
В кадрах фашистской кинохроники, заснятой в феврале сорок второго года, Зины Максимовой не было.