ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Что я помню о моем отце теперь, когда я уже взрослый человек, а события, описанные в моей книге, уже далекое прошлое. - Калека-отчим. - Глухонемой хворает малярией, а матери грезятся странные вещи. - Страхи и слухи.

Мой отец умер, когда мне было три года. Некоторое время мы жили с матерью вдвоем, а потом моя мать вышла замуж во второй раз за глухонемого сапожника Сулеймана, который незадолго до этого купил у нас отцовскую мастерскую. Мой отец тоже был сапожником.

Скажу о мастерской. Это был старый карагач на площади, как раз против нашего дома. Четверо взрослых мужчин, взявшись за руки, едва-едва могли обхватить этот карагач, такой он был толстый. В его стволе у самых корней от старости образовалось дупло, достаточно просторное для того, чтобы там могли поместиться два человека, выпрямившиеся во весь рост. Внутри дупла отец сколотил скамейку и рабочий столик, развесил на гвоздях сапожные шнурки, набойки и стельки, а снаружи приделал к дуплу тяжелый ставень, запиравшийся на ночь на замок. Мать говорит, что первое время над отцом смеялись все соседи, и мальчишки со всего квартала целыми днями торчали перед карагачом, подшучивая над отцом, что он в своей мастерской похож на филина, каким его рисуют в книжках. Впрочем, вскоре они бросили свои шутки.

В самом деле, ни на филина, ни на какую другую угрюмую, ночную птицу отец совсем не походил. Это был на редкость веселый и добродушный человек. Забравшись в свое дупло, с утра до вечера стучал он молоточком в подошву какого-нибудь стоптанного сапога и громко распевал стихи Вагифа, Физули или Низами Ганджганского на тут же им самим сочиненные мелодии. Не следует удивляться тому, что- полуграмотный сапожник знал наизусть древних поэтов. В нашей стране все любят поэзию.

Вот таким я и помню отца: веселый человек в кожаном переднике и широкополой войлочной шляпе, с молоточком или сапожным ножом в руках, распевающий свои любимые слова:

Нам о клятве твердят и о боге твердят, а что нам великий бог?

Что нам долг правоверного и священный налог?

Что нам рай, что нам ад и огонь, что грешников жег?

Ты, бедняк, не грусти, на загробном пути для тебя и допроса нет!

Запах кожи, гуталина, древесной гнили да крепкого табаку, который курил за работой мой отец, да эти простые, прекраснее слова, - вот и все, что осталось у меня в памяти.

Глухонемой Сулейман появился, когда мне было лет девять и я уже ходил в третий класс начальной школы. Он снял комнату неподалеку от нас и за тридцать пять рублей купил отцовскую мастерскую. Помню, как я впервые увидел глухонемого там, в темном дупле с молоточком в руках, он чем-то напомнил мне моего отца: так же ласково глядел он на меня из-под полей своей войлочной шляпы и улыбался. Я подошел тогда к дуплу и спросил его о чем-то. По движению моих губ он понял, что я хочу с ним поговорить, и протянул мне грифельную доску с куском мела. Я написал мелом: «Откуда ты?» Он прочел и протянул мне ответ, написанный красивым, четким почерком: «Я - с севера. Как тебя зовут и как зовут мать?» Я сказал ему свое имя и имя моей матери, недоумевая, зачем оно ему понадобилось. Кивнув головой, он спрятал доску под стол. Через несколько дней я увидел его под окошком нашего дома. Мать пряталась за занавеской, а он. что-то писал на доске, показывал ей, и оба смеялись, причем мать показалась мне немного смущенной. Глухонемой, был красивый, рослый человек лет тридцати пяти, и всякий раз, когда он нас навещал, после его ухода мать говорила: «Жаль, что такой человек - калека. Наверное, он очень страдает из-за этого и уж, наверное, из-за этого он до сих пор не женился. Кто же полюбит калеку?»

Она его полюбила. Он был всегда очень ласков со мной и однажды даже подарил мне совсем новые ботинки. Всякая же забота обо мне со стороны наших соседей мою мать особенно радовала. Сама она была очень добрым человеком.

С нами по соседству поселился слепой старик-корзинщик Мамед и, пока не обеспечил себя работой, ходил к нам обедать и ужинать. Хотя заработок моей матери после смерти отца был совсем невелик (она работала прачкой в артели), мать ни за что не хотела брать с него платы. У дряхлого плетельщика корзин была одинокая и печальная старость.

Итак, Сулейман стал моим отчимом и поселился в нашем доме. Я поначалу его немного дичился, а потом привык. Он был очень нежен с матерью. Он не мог рассказать ей о своей любви, о том счастье, которое он наконец нашел в нашем доме, и только иногда писал ей на грифельной доске или на клочке бумаги ласковые, нежные слова, а мать, краснея и закрывая лицо, тут же стирала их ладонью или рвала бумажку. Как она любила своего глухонемого, несчастного мужа! Как она хотела увидеть его здоровым! Религиозная женщина, она часами простаивала в мечети, уговаривая бога вернуть ее мужу слух и речь. Что касается бога, то наш мулла говорил: надейся. Слепой корзинщик Мамед, не в пример другим старым, ничему не научившимся в жизни людям, сурово осуждал мать за эти бесполезные хождения в мечеть и говорил, что Сулеймана надо показать хорошему доктору. Мать повела Сулеймана в городскую амбулаторию, но доктор Коган, старый и опытный врач, никак не мог ей втолковать, что ее мужа ничем нельзя вылечить, что несчастье его прирожденное. Если есть еще способ сызнова обучить его речи, для чего нужно съездить в столицу, в специальный институт, то уж вернуть слух ему никто никогда не сможет. Словом, доктор Коган не мог убедить мою мать в невозможности исцелить калеку, а тут еще произошел случай, убедивший ее как раз в обратном, то есть в том, что несчастье Сулеймана временное.

Было так, что осенью он слег в жестоком приступе малярии. Я по ночам сплю крепко и ничего не слышу, а мать будто бы не спала, прикладывала полотенце, намоченное в холодной воде, к вискам глухонемого, всю ночь метавшегося в жару, и будто бы он произнес в бреду несколько слов, из которых моя мать могла разобрать только: «Сил больше нет». Она стала трясти мужа за плечи, бормоча: «Сулейман, Сулейман, ты меня слышишь?» Глухонемой проснулся от ее толчков и, разумеется, ни одного слова не слышал. Он написал на дощечке, находившейся всегда у него под рукой: «Зачем ты меня разбудила?»- «Ты говорил во сне», написала мать. Он нахмурился, долго думал, потом засмеялся и, стерев все с доски, написал: «У тебя тоже лихорадка, ляг, спи!» Когда на другое утро мать рассказала об этом случае соседкам, все качали головами и говорили, что, должно быть, у нее в самом деле была лихорадка, и ей все пригрезилось. Я сказал то же.

Это был 1931 год, когда моя мать вышла замуж за глухонемого сапожника. Напомню, что это было за время. В нашем городке, расположенном неподалеку от границы, был выбран новый председатель городского Совета Гассан Баширов.

В первый же день, как только он пришел в Совет, он вызвал к себе заведующего коммунальным хозяйством Фейсалова и приказал ему вывезти мусор со всех дворов на главную улицу нашего города, где несколько лет назад, в особенно дождливую зиму, в грязи утонул буйвол.

Мусор был свезен, свален, утрамбован, засыпан песком, летом главные улицы залили асфальтом и насадили вдоль тротуаров диковинные деревья, завезенные к нам с юга.

Затем Баширов пошел в наступление на болота, окружавшие наш городок. Страшные это были болота. Гнилостные туманы поднимались над ними по ночам, и вместе с туманами обрушивались на город тысячи и тысячи комаров, разносивших болотную лихорадку. Когда поезда дальнего следования проходили мимо нашего городка, проводники запирали окна в вагонах. Разные люди, которые по делам службы приезжали в наш городок, на ночь отказывались от гостиницы и уезжали ночевать в горы. Малярией хворало чуть ли не все население нашего городка поголовно, и я думаю, что нигде, ни в одной местности нельзя было встретить столько истощенных, угрюмых людей с бледными губами и землисто-серыми лицами. Это было настоящее бедствие, повторявшееся из года в год, но стоило Баширову завести самолет для борьбы с лихорадкой, опылить болота французской зеленью, залить их нефтью, как малярийные комары стали у нас такой редкостью, что за каждого комара, живого или мертвого, Баширов распорядился платить три рубля счастливцу, который его поймает. Вот как он работал!

Все эти новшества и еще многие другие - каменные двухэтажные дома, электрические фонари на улицах, автобусы, связавшие наш город с железной дорогой - всем, разумеется, очень нравились, и, оглядываясь назад, люди удивлялись, как это они жили столько лет на таких грязных улицах, в таких тесных домах, с комарами, заносившими болотную заразу. Но жизнь менялась не только по внешнему виду наших домов и улиц. Из города было изгнано много богатых купцов и торговцев, их просторные дома были отданы детским яслям и сельскохозяйственному техникуму. Через границу (а наш городок не так уж далек от границы) перешло несколько кочующих племен кочевники привезли своих шейхов, привязанных ремнями к седлам, и объяснили пограничной охране, что, давно уже прослышав про раскулачивание и коллективизацию, которые проводятся в нашей стране, они решили последовать примеру своих единоплеменников. За границей они не могли этого сделать и тогда оставили свои кочевья и со всеми своими стадами перешли на нашу землю.

В это же время в горах были случаи убийства лучших колхозников. Мой дед, о котором я расскажу дальше, человек знаменитый на всю республику, первый председатель колхоза в своем селении, был под вечер застигнут на безлюдной тропинке несколькими людьми, обстрелявшими его из винтовок. Старик, лежа за камнями, отстреливался полчаса, и, когда подоспел на выстрелы пограничный дозор, только один человек из трех охотившихся за стариком был жив, а двое остальных лежали, уткнувшись лицом в камни. Бандиты забыли о том, что дед был-лучшим стрелком в своей местности.

Новые дни наступали в стране. Враги делали всё, чтобы приостановить их победоносное шествие, и тогда появлялись слухи, один другого тревожнее, один другого нелепей. Мать, женщина податливая всяческим слухам, однажды прибежала с рынка и долго говорила о том, что вышел приказ запретить всем ремесленникам заниматься у себя на дому своими ремеслами, закрыть мастерские всех портных, сапожников, оружейников, лудильщиков, кузнецов и всех их отправить на фабрики, которые будут строиться по разным городам. Со дня на день она ожидала прихода милиционера в наш дом. Она была убеждена, что старый карагач на площади, где столько лет просидел за работой мой отец, а теперь сидит глухонемой Сулейман, дворники в белых передниках, с блестящими бляхами на груди (новая выдумка Баширова) срубят под корень и увезут прочь вместе со всеми шнурками, стельками и баночками сапожного крема. Подобно большинству простосердечных женщин, думающих только о своей семье и о своем хозяйстве, мать не понимала всех тех перемен, которые совершались на ее глазах в эти удивительные годы. Она боялась за свое счастье. Ей и в голову не могло прийти, что все эти бессонные ночи в городах и селах, когда люди день и ночь работали, спорили, даже сражались, как это было о моим дедом, всё это совершалось только для того, чтобы раз навсегда упрочить ее счастье, маленькой, неимущей женщины, состарившейся раньше времени от постоянных забот и лишений.

Глухонемой ее не разубеждал напротив, он сам казался испуганным. В записках он писал, что наш народ достаточно натерпелся от русских еще до революции, что все происходящее тоже идет от русских и что надо терпеть.

И вот в этом-то беспокойном году я впервые встретился с двумя людьми, каждый из которых впоследствии стал моим другом. Случилось это из-за комаров, вот как.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Драка из-за дохлого комара. - Старик, который не мылся сто семь лет, и озорной мальчишка, который успел вымыть одну ногу. - Дружба.

Я понес бутылку с молоком Сулейману, с утра работавшему в своей мастерской. Перед карагачом сидел на корточках незнакомый мальчишка, очень грязный и оборванный, и внимательно смотрел, как мой отчим прокалывает шилом старую подметку.

Мне это было неинтересно, и я стал разглядывать мальчишку и вдруг увидел у него на лбу присосавшегося комара, который сидел на четырех передних лапках, высоко задрав брюшко кверху. Это был малярийный комар.

- Не шевелись, - прошептал я мальчишке. - Тихо!

Я прихлопнул комара у него на лбу, зажал в ладони и сейчас же свалился на мостовую, получив сильный удар под ложечку. Мальчишка сидел на мне верхом и колотил меня изо всей силы.

- Дурак!- кричал я, отбиваясь левой рукой (в правой был комар). - Дурак! Я поймал на тебе малярийного комара! За него в аптеке мне дадут три рубля, так и быть, пятьдесят копеек я дам тебе.

- Полтора рубля, - сказал он, продолжая драться. - Дашь мне ровно половину!

В эту минуту нас разняли. Я Думал, что это Сулейман вылез из своего дупла и растащил нас в разные стороны, но Сулейман и не думал вылезать, а вокруг нас стояли незнакомые люди и громко смеялись. Кто-то держал меня за шиворот рубахи. Обернувшись, я узнал Фейсалова, заведующего коммунальным хозяйством. Возле него стоял Гассан Баширов. Правая его рука неподвижно висела вдоль тела, я знал, что она была прострелена еще в гражданскую войну.

- Ну? - спросил Баширов. - О чем спор?

Я проворчал сердито, что все дело в комаре, которого я словил на лбу у этого мальчишки. Зачем мальчишка стал драться? Я же обещал ему пятьдесят копеек.

- Лоб мой и комар мой, - угрюмо твердил мальчишка. - В крайнем случае пополам.

Все захохотали. Фейсалов выпустил из рук мой ворот, а Баширов достал из кармана деньги и каждому из нас протянул по полтора рубля.

- Пополам, так пополам, - сказал он. - Давай товар.

Я разжал кулак и увидел, что комара нет. Должно быть, в драке он просто выпал на мостовую. Я ужасно заволновался.

- Товарищ, - забормотал я, - ей-богу, был комар! Я очень хорошо отличаю малярийного от обыкновенного. Я выронил его, когда мне пришлось отбиваться от этого хулигана. Это он виноват!

Все захохотали еще громче, и далее Сулейман улыбнулся, хотя он ничего, конечно, не слышал и ничего не понимал и только вопросительно заглядывал нам в лица.

- Честное слово был? - спросил Баширов.

- Честное слово, - подтвердил я.

- Честное слово, - поддакнул мальчишка. - Сидел ка четырех лапках, задрав брюшко кверху. Это и я видел.

- Ну вот и врешь, - усмехнулся Баширов. - Как же ты мог видеть, если он сидел у тебя на лбу?

Мальчишка смутился и ничего не ответил, а Баширов протянул нам деньги и спросил, кто мы такие и учимся ли мы. Я указал на Сулеймана, выглядывавшего из дупла, объяснил, что он глухонемой от рождения, что он мне не отец, а отчим и что моя мать работает в прачечной артели. Все это он выслушал очень внимательно, глядя на глухонемого своими ясными, спокойными глазами, и сказал, что отчим мой - молодец. Быть глухонемым - большая беда, сказал он, и сохранить при этом Жизнерадостность и любовь к труду способен не всякий.

- Ну, а ты? - обернулся он к мальчишке. - Впрочем, можешь не отвечать, потому что все равно соврешь.

Ты беспризорный и, наверное, уже раза три удирал из детского дома. Хочешь, я отдам тебя в такой замечательный детский дом, откуда уж никак не захочется удрать?

Но мальчишка взглянул на него исподлобья, фыркнул и со всех ног пустился бежать через площадь. Только его и видели.

- Это Бостан, я его знаю, - сказал Фейсалов. - Вот как этот сапожник глух и нем от рождения, так этот парень родился бездельником. С ним трудно что-нибудь сделать.

- Глупости ты говоришь, - нахмурился Баширов.- Никто не рождается бездельником. Из каждого бездельника можно сделать хорошего и полезного человека. И, пожалуйста, Фейсалов, ты уж для него что-нибудь придумай.

Смешно подумать., не только моей не рассуждавшей матери Гассан Баширов тогда казался чужим и непонятным, но и мне, школьнику, все-таки уже третьего класса, который не только читал почти каждый день газеты, но однажды и сам сочинил небольшую заметку. Я смотрел на него во все глаза, и когда он ушел, взъерошив мне волосы на прощанье, я потянул глухонемого за рукав и пальцем на песке написал: «Баширов». Мы долго глядели ему вслед, я-удивленный, глухонемой же - хмурый и задумчивый.

Смешно, очень смешно вспоминать об этом.

Не прошло и трех лат (то есть, когда я это пишу, прошло гораздо больше), как всяческие страхи и тревоги кончились раз навсегда. Тот, кто пророчил, что через год-другой мы не увидим ни хлеба ни веточки винограда, клеветал, - и хлеба и винограда вскоре все мы получили вчетверо. В этом отношении наша маленькая республика ничем не отличалась от прочих республик Союза, и всякий знает по себе, насколько ему стало лучше и легче житься.

Мне остается сказать только об одном человеке, прежде чем перейти к рассказу о тех незабываемых событиях, участником и свидетелем которых мне довелось быть, - о мальчишке, разодравшемся со мной из-за дохлого комара. Бостан, бродяга, бездельник Бостан, время от времени появлялся в нашем городке с тем, чтобы исчезнуть из него через несколько дней и очутиться в Астрахани или в Ашхабаде. За дни своего пребывания у Нас он успевал замучить всех кондукторов, катаясь взад и вперед на подножках автобусов, - всех билетерш в кино, театре и в городском саду, всех рыночных продавцов, милиционеров и дворников. Я его видел мельком на улицах, раза два-три всего и не успевал с ним заговорить. Прошло года четыре, пока не произошло то событие, с которого началась наша дружба.

Дело было так: Гассан Баширов выстроил в городе новую баню, и первым человеком, который должен был вымыться в этой бане, был рыночный сторож Тафас, старик, по свидетельству других стариков, ста семи лет, причем за эти сто семь лет своей жизни он не мылся ни разу. Мы - горды по происхождению, у нас очень следят за чистотой своего тела и своего жилища, и я просто не понимаю, как это можно не мыться сто семь лет! Я бы на его месте из одного любопытства помылся. Так вот, председатель Совета явился на рынок и предложил старику Тафасу первому из всех граждан, как самому старшему и почтенному, помыться в бане. Старик, хоть и не любил мыла, зато любил почет и согласился. Баширов взял его под руку и в сопровождении целой толпы отправился с ним в баню.

Разумеется, бежал сбоку и я вместе с ребятами из нашей школы.

Как только мы подошли к бане, у входа нас встретил Фейсалов, который, казалось, готов был лопнуть от ярости. Оказывается, пока он и банщики ждали почетного гостя - старика Тафаса, - в бане уже объявился другой гость, который пришел, спокойно разделся и даже успел уже вымыть одну ногу. Гость этот, разумеется, был Бостан. Как он попал в баню, не знаю, потом забыл у него спросить. Наверное, забрался в окошко по водосточной трубе или прошмыгнул в дверь за спиной Фейсалова. Его-то, намыленного и голого, крепко ухватив за ухо, Фейсалов и показывал председателю горсовета. В свободной руке он держал свисток, дул в него изо всех сил, краснея, как гранат, от натуги, и визгливым голосом звал милиционера.

- Ах, товарищ Баширов!- заговорил он, когда председатель подвел старика к крыльцу и остановился в недоумении, глядя на голого намыленного, извивавшегося у ног Фейсалова мальчишку. - Этот хулиган, товарищ Баширов, забрался каким-то образом в баню, конечно, не заплатив ни копейки,и развел там такую грязь, что теперь, наверное, придется закрыть баню для дезинфекции!

- Вот осел!-захныкал Бостан, делая вид, что он плачет. - Он хочет, чтобы грязные сидели по домам, а в баню ходили только чистые, чтобы ее не запачкать.

Кто стоял поближе, тот улыбнулся. Фейсалова в городе недолюбливали, он всегда был грубый и заносчивый человек. Баширов смотрел на него, склонив голову набок.

- Отпусти-ка мальчика, Фейсалов, - сказал он.

Фейсалов недовольно засопел, однако выпустил мальчишкино ухо. Банщик бросил Бостану штаны и его драную рубаху. Бостан, весело скаля зубы, просунул в штаны свои намыленные ноги.

- Тебя Бостаном зовут? - спросил Баширов.

Мальчишка кивнул головой.

- Ага, Бостаном.

- Вы послушайте, товарищ Баширов, что говорят автобусные кондуктора! - снова заволновался Фейсалов. - Что говорят продавцы, билетерши, дворники, милиционеры, официанты! Они больше не могут. Они устали его задерживать, не пускать, ловить, выводить, высаживать, гнать его отовсюду!

Перечисляя все хлопоты, которые доставлял городу Бостан, он совсем задохся.

- А зачем? Зачем гнать? - удивленно произнес Баширов.- Не надо. С нынешнего дня, Бостан, если хочешь пройти в кино - проходи. Хочешь в автобус - садись. Хочешь в баню - пожалуйста. Скажи - Баширов, председатель городского Совета, велел. А если будут не пускать, - добавил он, исподлобья поглядывая на Фейсалова, - если будут не пускать, ко мне иди в кабинет. Я занят, работаю, все равно иди, скажи - я велел.

Он поднялся на ступеньки, держа под руку старика Тафаса, за ним, покупая у входа билеты, повалили остальные, и только трое остались на крыльце: Фейсалов, который все еще не мог прийти в себя от слов Баширова, Бостан, спокойна усевшийся на ступеньках покурить, и я, оставшийся, чтобы вволю насладиться видом посрамленного Фейсалова, Он постоял, постоял, потом чертыхнулся и опрометью кинулся в баню догонять Баширова.

- Вот осел, - сказал Бостан.

- Пойдешь домываться в баню или сразу в кино? - признаюсь, с некоторой завистью спросил я.

Он зевнул.

- Неохота в кино. Вчера три сеанса просидел подряд. Неинтересно.

Он выплюнул окурок и встал. Штаны, пропитавшиеся мылом, облепили его ноги.

- М-да, - Сказал он задумчиво, - мыло-то придется смыть. Ну, к богу, завтра уеду на Волгу мыться. Барахло, в общем-то, ваша баня.

Он говорил непонятными мне словами.

- Что значит барахло? - спросил я.

- Барахло, это по-персидски, или по-турецки, или по-русски - не помню. Это значит-дрянь.

- Знаешь что? - сказал я. - Какой тебе смысл ехать мыться на Волгу, когда у нас тоже есть речка. Пойдем на речку?

Он подумал, подумал и согласился. Мы пошли. С этого дня и началась наша дружба. Разумеется, назавтра он никуда не поехал - не во всяком городе ему разрешалось входить без билета в кино и в автобусы. А потом произошли те события, из-за которых он, вернее - мы оба вообще едва не пропали.

Ко всему сказанному об этом дне я добавлю только одну маленькую подробность, которая тогда меня очень удивила.

Часа в четыре дня Бостан прилег вздремнуть в чьем-то винограднике, а я вернулся домой. Мне ужасно хотелось рассказать кому-нибудь о том, что произошло сегодня возле бани. Мать была еще в прачечной, и я побежал ка площадь, с тем чтобы хоть на бумажке вкратце написать об этом Сулейману. Он сидел в своем карагаче, низко нагнувшись над столиком, спиной ко мне. Я протянул руку и трижды - это я очень хорошо помню, что трижды, - притронулся пальцем к его плечу. Он откинул голову. Никогда я не видел у него такого лица. Четверть минуты, нет, меньше того, он смотрел на меня, и у него прыгали губы. Я сам перепутался так, что даже забыл о том, что он калека и ничего не слышит, и забормотал: «Что ты, Сулейман, что ты так смотришь на меня?» Потом он ласково мне улыбнулся и указал на солнце, сухим жаром обдававшее площадь. Я решил, что, когда притрагивался пальцем к его плечу, он просто дремал от зноя и усталости,-чем же другим можно было объяснить его испуг? Он отер рукавом лоб,на котором выступили мелкие капельки пота, а я уселся с краю дупла и на клочке бумаги написал обо всем случившемся в тот день с Фейсаловым, Башировым и Бостаном, моим новым другом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тяжелая весть. - Скитания моего деда. - Почетный гость. - Крестьянин и воин пробует пропеть свою последнюю песню.

Но мне не пришлось увидеть моего друга в ближайшие дни. С гор приехал Рустам, племянник моей матери, я сказал, что умирает дед.

В ту же ночь я, мать и Сулейман выехали в горы. Мы ехали на арбе, запряженной двумя буйволами. Они переступали медленно, казалось, эти голокожие, черные быки спят на ходу. Рустам ка коне проводил нас до перекрестка, где расходились дороги: одна - на станцию, другая - в горы. Он очень спешил. Этой ночью ему нужно было оповестить многих из нашей родни о том, что дед зовет их проститься. Кроме того, он должен был дать со станции телеграмму. Перед смертью дед просил Джамиля Мелик-заде, председателя ЦИК нашей республики, приехать к нему.

Буйволы переступали медленно, я лежал на спине, заложив руки под голову, видел звезды и толстые сучья у деревьев, свесившиеся над дорогой. Мать неподвижно сидела у меня в ногах, закутанная в покрывало. Ветви, двигавшиеся над нами, несколько раз задевали ее плечи и голову, она не замечала их. Сулейман спал.

Я думал о нашей родне, о сыновьях, внуках и правнуках моего деда, которые с разных сторон, разными дорогами съезжались к нему: они скакали на конях, ехали в поездах и в автобусах, как мы - тряслись на древних арбах с колесами, сколоченными из грубых досок. Их было множество. Я пробовал сосчитать в уме тех, кого я помнил, дошел до восьмидесяти трех человек с мужьями, женами и детьми и сбился.

Я думал о деде. В конце концов я знал его. слишком мало, чтобы любить, и все-таки я его любил, и когда Рустам прокричал с коня, что дед умирает, сердце у меня сжалось. Да и как можно было не полюбить человека, о боевых подвигах которого у нас рассказывали чуть ли не легенды, если к тому же ты его внук? Дед сам гордился своей жизнью. Мирный крестьянин, до сорокалетнего возраста он жил в своем доме, в своем селе, и если брал в руки ружье, то только для того, чтобы пострелять кабанов или горных курочек. Кажется, ему как раз исполнялось сорок лет, когда он застрелил царского офицера и вынужден был бежать в Персию. С этого дня началась его удивительная жизнь солдата и странника. Он примкнул к одному из кочевых племен, попросту говоря, к одной из разбойничьих шаек, ходивших в набеги на русский Туркестан. Их разбили, дед сам едва спасся. Он ушел дальше на восток и дрался с англичанами на индийской границе, считая, что нет разницы между англичанином и русским. Англичане вошли в Афганистан, и тогда он опять бежал, на этот раз в Турцию - единственное мусульманское государство, которое еще стояло крепко. Там ему ничего не оставалось делать, как-поступить добровольцем в регулярную армию. Его отправили в Сирию, в пограничные войска.

Началась мировая война, и Турция проиграла войну. В России свергли царя, дед вернулся на родину. Но он не увидел своего села и своей семьи. Его призвали в армию правительства, называвшего себя «национальным».

Что произошло здесь с ним, с шестидесятилетним солдатом четырех мусульманских армий, этого дед никогда не мог объяснить толком. Раз ночью он тихо встал, чтобы не разбудить вповалку спавших с ним аскеров (дело было на стоянке, близ фронтовой полосы), и ушел на север. К утру его окликнул красноармейский дозор: «Кто идет?» Дед ответил: «Свой!»

Он прошел вместе с красноармейской частью всю страну от границы до границы. Раненный в руку, он продолжал драться. Командарм приказал наградить его именным оружием. Дед попросил сохранить ему кавалерийский карабин, который он отнял у русского пограничника восемнадцать лет назад. Он не расставался с этим карабином в своих странствиях. Ему записали благодарность на серебряной дощечке и прикрепили ее к ложу карабина. «Сам командующий армией, - говорил дед,- стал моим другом».

Кончилась гражданская война. Он мог вернуться к своей семье и не захотел. Он пошел драться с басмачами, которых поднял Энвер-паша, бывший главнокомандующий турецкой армии, человек, замысливший военной силой объединить все мусульманские народности. Одним из первых мой дед Ворвался в Бухару, захваченную войсками Энвера. Через девять суток дед стоял возле его трупа. «Может быть, - любил говорить дед, - была в нем и моя пуля».

Да, это был удивительный человек. Мне было жаль, что он никогда не был ласков ко мне, в особенности с тех пор, как моя мать вышла замуж за глухонемого сапожника. Он был добродушен с матерью, с .ее мужем и со мной, и всё. Теперь я понимаю, что это было презрительное добродушие. Калека-ремёсленник, никогда не державший в руках ни винтовки, ни крестьянской мотыги, вряд ли прибавлял славы его семье, а дед любил эту славу и дорожил ею больше всего в жизни.

Мало-помалу мысли мои смешались, и я уснул, а когда проснулся, то уже начинало светать, и мы стояли на дороге возле колодца, поросшего вокруг орешником, и дорога была уже другая - вилась над глубокой долиной, а в глубине долины виднелись дома и сады и неровные прямоугольники полей, засеянных рисом.

Когда мы спустились в долину, был полдень. У дома нас встретила девочка, наверное, одна из моих двоюродных сестер, и сказала, что дед лежит в саду.

Он лежал под деревом возле ручья, наискосок пересекавшего сад. Человек восемьдесят мужчин и женщин стояли вокруг него. Мужчины были одеты, как обычно одеваются горцы: широкополые шляпы, белые рубахи с отделанными серебром поясами, на которых висело оружие, и у всех были бритые подбородки и щеки и длинные горские усы. Было несколько человек, одетых по-городскому - в пиджаках и кепках. Мой дядя Орудж, младший брат моей матери, стоял впереди всех в своей красивой форме командира-пограничника! Женщины держались в стороне, но только у одной лицо до самых глаз было закутано черным покрывалом. Тут было много детей, моих сестер и братьев, которых я почти не знал.

Мы подошли, и стоявшие вокруг деда расступились, приветствуя нас короткими кивками. Я ожидал увидеть старика с невидящими и никого уже не узнающими глазами и ошибся. Дед лежал на спине, выпрямившись во весь рост и вытянув руки вдоль тела. Лицо у него было спокойное, только по пересохшим и полуоткрытым губам можно было догадаться, что ему трудно дышать.

- Приподними меня, - оказал он моей матери.

Мать, такая невозмутимая, будто бы она не отходила от него уже много Дней, обняла его за плечи и приподняла. Он глубоко вздохнул несколько раз подряд, - очевидно, так ему было легче. При этом он смотрел то на дерево, увитое виноградными побегами, то на коней, которые смешно вытягивали губы, силясь через ограду дотянуться до листьев, то на людей, обступивших его в, молчании. Медленно его взгляд прошелся и по моему лицу, дед смотрел на меня добродушно и ласково, так же, как на коней и на свой сад, и на небо, синевшее в просветах между деревьями. Мать поддерживала его за плечи, лицо у нее было суровое и строгое.

- Опусти меня, - приказал дед. - Я усну. Вы идите.

Он опустился на спину и., снова прямой и неподвижный, закрыл глаза. Его седые длинные усы лежали поперек лица, кончиками касаясь подстилки. Стоявшие вокруг послушно отступили на несколько шагов и неторопливо стали расходиться.

Дядя Орудж, когда мы вышли за калитку, чтобы распрячь буйволов, поздоровался за руку с моей матерью и Сулейманом и сказал, что у деда еще вчера утром отнялись ноги, а сегодня уже не двигаются кисти рук.

- Я видел не раз такую смерть, - сказал он. - Она постепенно подходит к сердцу, и, когда коснется сердца, тогда наступит конец. Он проживет еще сутки.

Весь день в саду и в доме была тишина. Мужчины сидели, глядя на дорогу, изредка переговариваясь между собой о всяких незначительных хозяйственных делах. Когда подъезжали опоздавшие, их провожали в дом, предлагали им еду и подушки отдохнуть с дороги. В сад уже не пускали никого.

В два часа дня дед позвал Абдуллу, старшего сына. Абдулла вышел из сада, его жена держала наготове ковш с холодной водой.

- Он просит пить?

- Нет, он спрашивал, не было ли ответа от Мелика-заде.

Несколько раз меня с двоюродными братьями посылали на крыши крайних домов, откуда была хорошо видна дорога, поднимавшаяся вверх над долиной. Нам велено было высматривать всадника. В три часа дня мы увидели на горе всадника, который скакал к нам во весь опор. Через полчаса он уже мчался по улице белый от пыли, и конь его был белый от пыли.

- Я привез! - крикнул он, не слезая с седла. - Вот!

Абдулла прошел в сад.

- Отец, - сказал он, - есть телеграмма…

Дед не шелохнулся.

- Прочти.

В телеграмме было только три слова: «Буду, вечером Джамиль».

- Я не сомневался в том, что он б у д е т,-спокойно сказал дед.-Я только хотел знать - к о г д а ? Здесь из трех слов - два лишние.

С этого часа и до вечера он уже больше не спал, и мы не отходили от него. На закате приехал Джамиль Мелик-заде.

Он приехал на машине вместе с Гассаном Башировым, с двумя какими-то военными и еще с одним человеком, на которого поначалу никто и не взглянул.

- Отец, - сказал дядя Орудж, распахивая калитку в сад, - вот гость к тебе.

Дед смотрел прямо перед собой в лицо гостю.

- Здравствуй, - сказал Мелик-заде. - Прости, что так поздно…

Дед опустил глаза на свою руку. Было видно, что он пробовал ее приподнять и не мог. Плечо еще дергалось, от локтя же до кончиков пальцев рука была, уже неживая.

- Не слушается, - сказал он. - Возьми ее сам и пожми. И сядь. Вот тебе подушка.

- Доктор, - нахмурившись сказал гость, - посмотрите больного.

Четвертый человек, приехавший вместе с ним, наклонился над дедом. Это был доктор Коган, врач нашей городской амбулатории,- Мелик-заде привез его к умирающему. Пока доктор слушал пульс, дед тихо посмеивался и покачивал головой.

Доктор Коган опустил его руку и спрятал часы.

- Доктор, - строго. сказал дед, - мой гость уже у меня. Я должен сообщить ему важные вещи. Для этого мне нужно еще три часа. Как ты думаешь, есть у меня в запасе еще три часа?

Доктор Коган раскрыл свой чемодан с инструментами таким образом, что крышка заслонила его лицо. Он не отвечал. Он не знал, как ему ответить.

- Доктор, - сказал Мелик-заде, - я понимаю, что с такими больными вам еще не приходилось иметь дела. Тут надо говорить только правду.

Доктор захлопнул крышку.

- У вас еще есть сутки, за это я могу поручиться, - сказал он и, быстро поклонившись деду, вышел из сада на улицу. Видно было, как он расхаживал там и курил папиросы, одну за другой. Он был очень взволнован.

- Не будем тогда спешить, - усмехнулся дед. - Пусть гости отдохнут и закусят с дороги.

Снова у него дернулось плечо, очевидно, он хотел по привычке махнуть рукой, чтобы подали сюда в сад вино и угощение, но его поняли и так, и женщины сейчас же вынесли из дома столики, кувшины с вином и много блюд с различно приготовленными жаркими и сладостями. Две дочери приподняли его за плечи. Он тоже хотел вина и выпил целую чашку, которую поднес к его губам Орудж. («Пусть, пусть, это поддержит его сердце», шепнул Баширов.)

Гости ели и пили в молчании. Время от времени они поднимали чашки с вином и кивали головами хозяину:

- Саол!

- Саол!

- Надо песен и музыки,- сказал дед.

Все шло как обычно. Почетный гость молчал. Он сам, старый крестьянин, хорошо знал обычай: песни и музыка полагались за угощением. Между тем солнце уже село, и сразу же в саду стало темно. Женщины вынесли из дома зажженные лампы, поставили их на траве, и, как это всегда бывает при огне, ночь вокруг стала совсем черной. Тогда дядя Орудж запел. Из темноты кто-то протянул ему сааз. Он пел и вскидывал сааз и теребил струны так, как будто бы хотел оборвать их. Он пел долго и кончил свою песню так же внезапно, как и начал ее.

Большие белые бабочки носились вокруг нас, и пламя расставленных под деревьями ламп то затухало, то вспыхивало от взмахов их крыльев. Гости приподнимали чашки:

- Саол!

- Саол!

- Я знаю эту песню, - сказал дед. Дочери приподняли его еще выше. Он сидел теперь. - Есть другая, лучше…

Он закрыл глаза и запрокинул голову, как птица, которая пьет воду. Мелик-заде приказал глазами дяде Оруджу: останови старика. Но кто мог запретить. деду спеть свою любимую песню? Он сам не мог петь. Он сорвался на первых же словах, помолчал (гости из вежливости в это время вполголоса переговаривались о своих делах, делая вид, что они не замечают его неудачи) и снова запел и снова сорвался. Тогда он открыл глаза и попросил гостей извинить его.

- Нет, - сказал он улыбаясь, - так разве поется? Для песни мне нужен конь, винтовка и. ночная дорога.

Почетный гость согласно кивнул головой, и все мы тоже кивнули головами, хотя каждому из нас было ясно, что смерть, отнявшая уже у деда его ноги и руки, взяла у него и голос. Но в этой слабости старику было стыдно признаться, как будто бы речь шла не о простой песне, а об его чести и мужестве.

Стало совсем темно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Страшные слова. - Как полковник Карл Шварке пришел в гости к своему старому солдату. - Дяде Оруджу кажется, что в комнате, где отдыхает дед, от ветра открылось окошко.

- Уберите всё, - приказал дед. Женщины подхватили столики с пустыми уже кувшинами и блюдами и унесли их в дом. Поднимался ветер. Он налетал порывами, и вокруг нас шумели и колыхались деревья.

- Друг, - сказал дед председателю ЦИК Джамилю Мелик-заде, - я прожил семьдесят восемь лет, думал - умру сегодня, но доктор пообещал мне еще сутки. Я хочу тебе рассказать о некоторых обстоятельствах моей жизни.

- .Ну, - сказал Мелик-заде и накрыл своей ладонью мертвую руку деда,- не первый год мы с тобой знакомы. Ты мне не раз рассказывал.

- Старики разговорчивы, - ответил дед. - Выслушай меня еще раз, к тому же ты знаешь не всё. Да, кое о чем я долго молчал. Но прежде посмотри на мою семью. Вот тут их семьдесят или восемьдесят человек- мои сыновья, дочери, внуки и правнуки, мои зятья и невестки. Слишком их много, чтобы называть всех по именам. Я хочу сказать только одно - это хорошие и честные люди. Я рад, что у них моя кровь.

Гость улыбаясь обвел глазами всех сидевших вокруг него, и все мужчины, женщины, дети смотрели ему прямо в глаза, ничуть не смущенные этой похвалой. Он с удовольствием оглядывал смуглые крестьянские лица моих дядей и братьев, казавшиеся еще более смуглыми при свете ламп. Дольше всех он глядел на Оруджа, сидевшего как раз против него, взглянул на мою мать и на меня, выглядывавшего из-за плеча Сулеймана.

- Я вижу по твоему лицу, - продолжал дед, - что каждому из них ты можешь быть таким же другом, каким был мне, хотя я тебя видел всего раз семь в моей жизни. В свою очередь, рассчитывай на них, что бы ни случилось. Среди них нет изменников. -

- Зачем ты мне это говоришь? - сказал Мелик-заде. - Все мы хорошо знаем твою жизнь и твоих друзей, старик. Отдохни, ночь уже…

- Я отдохну после. Сейчас я хочу говорить о себе.

Дед велел дочерям отойти, и теперь его поддерживал

за плечи Орудж, достаточно сильный для того, чтобы всю ночь держать старика на своих руках не пошелохнувшись.

- Кто из вас, - сказал дед, внимательно обводя глазами Мелик-заде, Гассана Баширова и военных, приехавших с ними,- слыхал о полковнике Гофмане?

- Я не знал такого, - ответил Мелик-заде.

- Иногда его называли еще иначе: господин фон-Флятау.

- Нет.

- У него была еще третья фамилия: Шварке.

- Как? - вскрикнул Мелик-заде. - Ты его знаешь?

- Много лет назад он был моим начальником, - просто ответил дед.

Никогда не забуду молчания, которое наступило после этих слов. Джамиль Мелик-заде смотрел на деда в упор, а дед не отводил глаз от лампы. Я видел, что он чуть-заметно дрожит - то ли от ночного холода, то ли от волнения.

- Слушай, - сказал Мелик-заде, - тот ли это человек, о котором я думаю? Хорошо ли ты помнишь~его имя? Карл Шварке, полковник германского генеральною штаба?

- Да, - подтвердил дед.

Снова они замолчали.

- Ну, говори же, - нетерпеливо сказал гость..- Впрочем, постой! Этот разговор нам лучше продолжать с глазу на глаз. Ты меня поймешь, почему я так хочу.

Дед покачал головой.

- Нет я буду говорить здесь. Здесь нет изменников. Всем надо знать о том, кто такой полковник Шварке. Но прежде об этом им скажешь ты.

- Товарищ Черноков, - сказал, помолчав, Мелик-заде, - скажите коротко о том, что нам известно об этом, человеке.

Один из военных, приехавших с ним, поднял голову и, отчетливо выговаривая каждое слово, сказал:

- Карл Шварке, полковник генерального штаба германской армии, в империалистическую войну возглавлял особое бюро германской контрразведки в Средней и Малой Азии. В круг его деятельности входили русский Кавказ и Туркестан. Известно, что деятельность полковника Шварке не прекратилась после окончания империалистической войны, то есть уже в годы существования Советской республики. Напротив, у нас есть все оснований полагать, что с некоторого времени она возросла. Успешно или не слишком успешно - это особый вопрос, который Мы сейчас не будем затрагивать. Вот и все.

Он замолчал и продолжал смотреть прямо перед собой в темень. Тогда заговорил дед:

- Полковник командовал немецкой контрразведкой в Турции. Это верно. Но, кроме этого, он там устроил особую школу. Я был в этой школе. Меня взяли туда, потому что я был опытный солдат и хороший мусульманин. Такие, как я, были находкой для них. Нас там обучали многому. Нас обучали изменять свое лицо и походку так, что товарищ не узнавал товарища. Коран мы знали не хуже любого муллы. Закладку динамитного патрона под рельсы - не хуже любого сапера. Я умел говорить: по-тюркски, немного по-русски, хорошо по-афгански и по-туркменски, меня обучили немецкому языку и трем арабским наречиям. Началась война. Вдвоем с полковником Шварке мы отправились в Аравию, в которой англичане подготовляли восстание. Он не отправил меня на родину - здесь была моя семья, и я мог себя чем-нибудь выдать. Здесь действовали другие его ученики - арабы и персы, научившиеся моему языку. Я прожил два года у племени гарб, выдавая себя за араба из племени масрух, за убийцу, бежавшего от кровной мести. О всех переговорах английских агентов с Мабейриком, вождем племена: гарб, я доносил полковнику в Медину. Два агента исчезли, куда - об этом знал я да трое моих помощников из местных жителей. Через два года правитель Мекки Гусейн объявил себя халифом. Племя гарб не примкнуло к восставшим. Это была моя работа. Тем не менее нам пришлось плохо. Я соединился с полковником в Медине, и мы вдвоем с ним под видом паломников пошли на верблюдах в Сирию, в тыл англичанам. Они взрывали железнодорожное полотно в тылу турецкой армии., мы взрывали полотно в тылу у них. Но полковник, кроме того, любил оставлять за собой отравленные колодцы.

«Это был трудный поход. Просыпаясь под утро, мы долго боялись встать. Змеи забирались к нам под плащи, спасаясь возле нас от ночного холода. Нас долго не могли поймать. Торговцы и ремесленники, чиновники местной. таможни, даже полицейские и те оказывались приятелями моего начальника и прятали нас, когда вот вот слежка должна была наступить нам на пятки. Наконец, нас накрыли за работой у железнодорожного моста. Мы спаслись на верблюдах, вернее, спасся полковник, а я очнулся привязанным к седлу за его спиной, с бедром, раздробленным пулей. Почему он меня спас? Я много думал об этом. Он был добрый? Глупо даже говорить об этом. Он просто спасал своего разведчика и нужного ему человека, но я поклялся ему в благодарности».

«Мы расстались с ним тогда, а там кончилась война, и прямо из лазарета я ушел на родину. Мы стали жить по-разному. Как я жил-Ты знаешь. В 1928 году я стал председателем колхоза в нашем селе, одного из первых колхозов во всей стране. Уходя до рассвета на поле, я брал с собой не только хлеб и табак, но и мой карабин. Ты помнишь, какое это было неспокойное время. И вот тогда ко мне пришел гость - полковник Шварке».

- Так, - сказал Мелик-заде. - Куда же он пришел?

- Сюда, в сад. Он стоял вот тут, под деревом, где стоит сейчас доктор, а я сидел там, на пороге своего дома. Ом был одет нищим, какие обычно ходили по нашим дорогам еще несколько лет назад. Даже лишаи у него на лице были подделаны. Я узнал его, когда он коснулся меня особым условным знаком. Я еще не забыл немецкий язык и сказал: «Niemand zu Наusе. Bittе, sргесhеп Sie». (Дома нет никого. Пожалуйста, говорите.)

Странно прозвучали эти непонятные слова, произнесенные моим дедом. Я видел, как вздрогнули все, лишь только дед заговорил на чужом языке, и сразу же замерли снова.

- Да, я ему сказал, что в доме никого нет, и он может говорить. Он сказал вот что: «Ты уж не мой солдат, и я тебе не начальник. Ты мой товарищ, я пришел ж тебе первому, потому что мне нужна твоя помощь». Тут я его перебил. «Господин полковник, - сказал я,- какая помощь вам нужна от меня, в чем? Отравить колодец, из которого берет воду моя семья и мои соседи?»

Нет, мы не сговоримся. Но вы, господин полковник, оказали мне большую услугу. Пятнадцать лет назад, если бы не вы, меня повесили бы англичане. Вы вынесли меня раненого из-под огня, и я поклялся вам в благодарности. Так вот я отдаю свой долг, - уходите».

«Он ушел, ни слова не сказав, а я теперь проклинаю себя за то, что не сбил его тогда с ног, дал уйти, сдержал слово и никому не сказал, что полковник Шварке ходит по нашей земле, навещает своих старых товарищей. Он пришел ко мне первому, я его выгнал, но, может быть, второй или третий были не так негостеприимны, как я? Может быть, они ему не отказали в помощи, которую он у них попросил. Мой стыд, я поздно подумал об этом».

- Ты все сказал?- спросил Мелик-заде.

- Нет, нет! - всем телом дернулся дед. - Я еще не назвал имена тех, к кому он мог пойти после меня. Я помню их по школе. Их обучали нашему языку и нашим обычаям.

Сильный ветер гасил лампы. С гор в этот час всегда дует ветер. Дед дрожал, он не мог держать голову прямо. Дядя Орудж опускал его все ниже и ниже, и дед уже лет головой ему на колени. Мелик-заде снова тронул его холодную руку.

- Никто тебе сейчас не судья, старик, - сказал он. - Поздно говорить о твоей ошибке, да ты ее и сам понял. Зверь ушел. Опасный зверь, мы знаем его хватку. Постарайся все вспомнить о нем, ничего не забудь, а об остальном мы позаботимся. Ты слышишь меня?

Дед не отвечал.

- Доктора, - шепотом сказал Мелик-заде.

Доктор Коган сейчас же подошел деду. Нет, это была временная потеря сил, сердце еще продержится сутки., а то и больше. Самое лучшее - отнести старика в дом и дать ему отдохнуть.

- Кстати, - прибавил доктор, - становится прохладно…

Мужчины подняли деда на руки. Я нес перед ними лампу, освещая путь. Деда положили на ковер. Он совсем обессилел.

- Я полежу немного,- чуть слышно бормотал дед:- Погасите свет и закройте окно. Холодно.

Мы оставили его одного в темноте, сами вышли на улицу и двери не притворили, чтобы слышать, если он кого-нибудь позовет. Все были мрачны и подавлены. Мелик-заде вполголоса переговаривался с Башировым и двумя военными, я слышал, как кто-то из них сказал: «Самое главное - имена, плохо, если он вдруг потеряет сознание», а Баширов ответил: «Но ведь доктор ручается?» Несколько раз Орудж подходил на цыпочках к двери и прислушивался. Дед хрипло дышал.

Так прошло минут двадцать или полчаса. Мы все сидели возле дома - на крыльце, на арбах, составленных у изгороди. Мелик-заде сидел на подножке своего автомобиля. И все время дул порывистый и холодный ветер…

Потом вдруг в комнате, где лежал дед, хлопнуло окошко.

- Кажется, раскрылось окно, - сказал дядя Орудж моей матери. - Поди, закрой. Сквозняк ведь…

Мать вошла в дом и сразу же вернулась обратно. Она ничего не говорила, но всё перестали шептаться и смотрели на нее.

- Что ты?

- Он не дышит…

Кто-то схватил со ступенек лампу и опрометью кинулся в дом. Это был доктор Коган, за ним побежали остальные. Когда я одним из последних протолкался в комнату, прежде всего я увидел черную спину доктора, склонившуюся над дедом. А дед лежал на ковре, вытянувшись во весь рост, и глаза у него были открытые.

- Умер? - спросил Мелик-заде.

Доктор, не вставая с колен, повернулся к нему лицом.

- Нет, - крикнул он, - не умер! Убит! Задушен минут десять назад! Вот следы пальцев на шее!..

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ночь после убийства. - Встреча с Бостаном. - Баширов расспрашивает меня о некоторых глупых слухах.

…Я плохо помню, что было потом. Помню, как дядя Орудж и двое гостей военных выскочили в сад через окно и долго ползали по траве с электрическими фонариками, всё искали следы, которые мог оставить убийца. А мы - мы все даже с места не сошли, на нас точно столбняк нашел от ужаса. Я как схватил за руку стоявшего позади меня человека, так и не отпускал ее и только потом разглядел, что это был Сулейман, мой отчим.

Что произошло? Страшно было даже подумать об этом. Кто-то вошел через окошко в комнату, где в забытье лежал дед, и в то время, как чуть ли не сто человек сидело тут же за дверью, переговариваясь вполголоса, чтобы не потревожить старика, убил его и вышел через окошко. Значит, был человек, который от слова до слова слышал все, что рассказывал дед, значит, он стоял тут же в саду, совсем рядом с нами, и никто его не замечал и не видел. Самого главного дед так и не сказал, ему помешала слабость. Кто-то не хотел, чтобы дед договорил до конца, и не дал ему договорить.

Не знаю, когда уехал Мелик-заде. Кажется, сразу же после того, как доктор Коган крикнул, что дед убит. Когда мы вышли на улицу, его машины уже не было.

Никто не ложился спать в эту ночь. Ламп не гасили. Я дремал возле матери и несколько раз просыпался от детского плача. Плакал мой двоюродный маленький брат, пугаясь огоньков, блуждавших по саду, и тревожный женский голос его уговаривал: «Спи, спи, это начальники с дядей Оруджем ходят по саду, ищут, кто убил дедушку!»

На другой день мы похоронили деда и к вечеру отправились домой. Скверное это было путешествие. Мы ехали всю ночь, и мать то и дело вскрикивала и прижималась к Сулейману. Ночь была лунная, и всем известно, какие бывают при луне нехорошие тени. Даже Сулейман, и тот был не совсем спокоен.

Как только мы приехали домой, ко мне явился Бостан. Я и забыл о нем, да он-то обо мне не забыл. Оказывается, он уже знал обо всем, что у нас случилось, и в-городе об этом все знали, и о,н пришел ко мне только разузнать подробности.

- Одного не могу понять, - говорил я, - где он мог прятаться, этот человек, когда мы стояли в саду? Деревьев там немного и не такие уж толстые.

Бостан как-то странно посмотрел на меня.

- А он, может быть, и не прятался. Зачем ему прятаться?

- Что ты глупости говоришь, - рассердился я. - Там никого не было чужих, я ж не слепой.

Снова он на меня покосился.

- Я и не говорю, что там были чужие.

И так как я все еще не понимал, куда он клонит, он спросил меня напрямик:

- А, может быть, это сделал свой?

Я обмер. Я хотел ему крикнуть: «Не смей врать, какое ты имеешь право так говорить!» и вдруг вспомнил, что, когда мы с матерью и Сулейманом уже садились на арбу, дядя Орудж подошел ко мне попрощаться и между прочим спросил, не припомню ли я, оставался ли кто-нибудь в саду, когда мы все уже сидели на улице, а дед отдыхал, и была ли заперта калитка. В ту ночь я сидел возле самой калитки и очень хорошо помнил, что все это время она была заперта. Я так ему и сказал, и слышал, как один из незнакомых военных, подошедший к нам вовремя разговора, проворчал: «Ну, конечно, ее открыли, после, когда поднялась суматоха. Простой расчет». Я не. придал тогда никакого значения этому разговору. Сам про себя я представлял все случившееся так: убийца выскочил из окна и сразу же перебрался через ограду. Когда мать заметила, что дед не дышит, убийца был уже далеко. Но дядя Орудж и военные говорили между собой о том, что убийца вышел из сада через калитку, значит, пока мы все сидели на улице, он скрывался в саду и никуда не бежал, хотя мог бежать. Почему? Понять это было самое трудное, и кровь бросилась мне в лицо, когда я догадался - почему. Бегство его выдавало, - вот почему. Он не убежал потому, что его могли спохватиться, потому что это был свой человек, и не выходил из сада, ждал, когда все кинутся в дом, чтобы выскочить из калитки и побежать следом за всеми. Вот почему дядя Орудж и расспрашивал меня про калитку, она была заперта в то время, пока я сидел возле нее.. и оказалась открытой, Когда Орудж с фонариком искал в саду следы.

Я вскрикнул, чуть не плача:

- Но кто, кто мог это сделать, Бостан? ..

- Ну, ну, - заворчал он, - нечего хныкать. И не такие, как мы с тобой, еще поломают голову - кто? Этот полковник, по видимому, чисто работает, и его человечки тоже не дураки. Не легко будет их поймать.

Он спросил у меня, каков из себя был этот военный, которого Мелик-заде назвал Черноковым. Думая совсем а другом, я ему объяснил: невысокий, бритый, русский во виду. Он кивнул.

- Знаю. Есть такой следователь. Ну, если этот взялся за дело, - толк будет.

Прямо удивительно, кого только Бостан не знал. Всех, знал. Но мне на этот раз было не до его рассказов.

Подавленный и испуганный, я вернулся домой и веером рассказал матери о моем разговоре с Бостаном. Она и слушать ничего не хотела, накричала на меня и велела замолчать. Пожалуй, я никогда еще не видал мать такой сердитой. Самая мысль о том, что кто-то из нашей родни мог убить деда, возмущала ее так, что она расплакались. Глухонемой смотрел на нас тревожными глазами и знаком потребовал, чтобы я ему объяснил, о чем спор. Я написал на дощечке все, что думал. Он прочитал внимательно, покачал головой и написал в ответ, что все может быть, за всех ручаться нельзя, и он сам думал об этом.

Страшно было слушать деда, когда он рассказывал о тайном враге, расхаживающем по нашим дорогам в образе нищего с поддельными лишаями на лице. Страшно было представить себе, как этот отвратительный человек прятался где-то возле дома, подслушивал, потом тихо открывал оконную раму и наклонялся над спящим, стариком. И еще страшнее было думать о том, что всё это сделал совсем другой человек, который при встрече называет тебя по имени, весело треплет по волосам и расспрашивает о здоровье твоих родителей.

Время берет свое. Через неделю-другую я уже начал забывать свои страхи. Моим школьным товарищам и Бостану надоело приставать ко мне с расспросами о таинственной смерти деда, а следствие не раскрыло ничего нового. Наша жизнь шла как обычно: глухонемой с утра сидел в своем карагаче, мать уходила в прачечную, а я с товарищами - на речку или в окрестные леса. Все случившееся в ту ночь мало-помалу стало казаться мне неправдоподобным. Я даже подумал однажды: не ошибся ли доктор Коган? Может быть, дед умер сам по себе: ведь еще там, в саду, под конец своего рассказа он совсем обессилел, и никакой тайны здесь и вовсе нет? Когда изо дня в день живешь своей привычной, спокойной жизнью, плохо верится в то, что где-то рядом с тобой существует другая жизнь, полная всяческих обманов и преступлений.

Вот как я стал глупо думать. Но одна встреча с Гассаном Башировым, одно слово, вырвавшееся у него, опять открыли мне глаза.

Мы как-то пошли с Бостаном в городской сад смотреть выступление приезжего силача, который будет поднимать всех желающих из публики по шесть человек сразу. Я купил билет, а Бостан, как всегда, собирался пройти даром, сославшись на Баширова.

В саду он не был давно. Только первые дни после истории с баней он ходил каждый день и в сад, и в кино, за туда-сюда катался на автобусах только для того, чтобы подразнить кондукторов. Как только он убедился в том, что больше на него не обращают внимания, все это ему сразу же надоело. (Баширов - умный человек, он знал, что делал, когда позволил Бостану всюду проходить бесплатно.) Но за то время, пока Бостан не заглядывал в сад, там у входа появилась новая контролерша, и как только Бостан попробовал пройти без билета, она преспокойно выставила его на улицу. «Ладно, - сказал Бостан,- придется жаловаться Баширову». И так как я был свидетелем, потребовал, чтобы я пошел с ним в Совет.

К председателю нас не хотели пропускать, сказали, что он занят. Бостан раскричался так, что сам Баширов высунулся из кабинета и велел пропустить. Он был там не один, у него сидел Фейсалов, еще несколько незнакомых мне людей и тот военный следователь, который приезжал к деду вместе с председателем ЦИК. Когда мы вошли, они разговаривали о чем-то, должно быть, очень важном, потому что лица были у всех хмурые и озабоченные. Увидев нас, они замолчали.

Бостан объяснил, зачем он пришел: так и так, опять не пропускают и только смеются.

- Ладно, - сказал Баширов, - дам тебе записку, а сейчас иди. Некогда мне.

Мы уже спускались по лестнице, когда он снова просунул голову в дверь и крикнул: «Постойте-ка, ребята, подите сюда!»

Мы вернулись.

- Вот что, - сказал он, серьезно поглядывая на нас, - тут по городу поговаривают о том, что где-то открылся «пир», священное место, и будто бы со дня на день должен явиться Мехди, последний имам Магомета, Вы что-нибудь слыхали об этом?

- Как же, - сказал Бостан и ухмыльнулся. - Конечно, слыхал.

Он обо всем слышал, все знал.

- На вокзале вчера говорил один человек, что Мехди уже явился. Настоящий Мехди, потому что он умеет делать чудеса, вылечивать больных и всякие такие фокусы. Только говорят, что он должен пока скрываться у одного праведника на квартире, потому что, как только он сделает первое чудо, его сейчас же оштрафуют или отправят в милицию.

Я засмеялся. Я вспомнил, что тоже слышал об этом посланце пророка.

Рассказывала мать, очень взволнованная этим слухом, будто бы кто-то у них в прачечной уже видел Мехди своими глазами, или разговаривал с человеком, который его видел. А потом говорил о нем старик Мамед, слепой корзинщик, и, разумеется, издевался над матерью за то, что она верит всяким глупостям.

- И он скрывается пока, - повторил Баширов, - потому что иначе его арестуют?

Да, я вспомнил, мать говорила что-то вроде этого. Дан будто бы приказ не позволять ему показывать свою силу при народе. Ну, а про то, что его будут штрафовать за чудеса, ничего не слышал. Это, конечно, Бостан выдумал тут же, не сходя с места.

- Мать у меня очень суеверная, - говорил я. - Сколько я с ней ни спорю - и в бога верит и всяким глупостям верит до сих пор.

Я говорил так, чтобы показать Баширову и всем, кто сидел у него в кабинете, что я-то уж во всяком случае не поверю россказням о каком-то там скрывающемся чудотворце.

- Откуда только люди выдумывают все эти глупости? - спросил я.

- Они не сами их придумывают, голубчик, - сказал Баширов. - Им это подсказывают.

Я не понял.

- Кто?

- Кто? - переспросил Баширов, и глаза у него вдруг сузились и стали злыми. - А кто убил твоего деда?

Сразу же он отошел к столу, написал записку, чтобы Бостана пропустили в сад, и велел нам уходить. Я вышел на улицу растерянней, чем когда бы то ни было. Тот, кто убил деда, сказал Баширов, тот сочиняет эти рассказы о скрывающемся имаме.

Зачем? Этого Баширов не объяснил. Он и так замолчал с таким видом, как будто бы рассердился сам на себя за то, что сказал лишнее.

Опять я почувствовал вокруг себя какое-то невидимое сплетение обманов, хитростей, готовящихся преступлений.

Я стоял на ступеньках у выхода из Совета, а Бостан тянул меня за рукав, торопил в сад. Я не отвечал.

Я смотрел вдоль улицы. Крестьянин погонял ослика с двумя тяжелыми вьюками по бокам. Мимо нас прошел человек с ногой, забинтованной грязной тряпкой, прошел, волоча больную ногу, и даже не взглянул в нашу сторону. С тревогой я смотрел ему в спину. Кто он такой? Что я о нем знаю? Может быть, как раз это и есть один из тех неуловимых людей, о которых только что говорил Баширов, назвать которых не успел мой дед? На улицах было тихо, пешеходы были обыкновенными пешеходами и тем подозрительнее они мне казались.

В сад я не пошел, мне расхотелось смотреть на человека, который поднимает сразу шестерых. Только потом я вспомнил, что билет-то у меня уже куплен и, значит, пропал зря.

Медленно я брел один к дому.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Слепой корзинщик Мамед. - Подозрения. - Учитель физики Харасанов вспоминает о бодливом козле. - Что я увидел, взобравшись на дерево.

Мне не мерещились никакие ужасы.

Когда, похоронив деда, мы возвращались ночью на буйволах, за каждым поворотом дороги, за каждым камнем я видел притаившиеся человеческие фигуры, одну другой страшнее и невероятнее. Ничего похожего на это ожидание ужасного не было у меня, когда, расставшись с Бостаном, я медленно шел один к дому. Напротив, чем проще выглядели лица попадавшихся мне навстречу прохожих, чем обыкновеннее все было на улицах, тем сильнее возрастало мое волнение. Да, да, эти неуловимые враги, эти невидимки-преступники, близкое присутствие которых я ощущал с необычайной отчетливостью, действовали именно в таких вот простых, ничем не замечательных обстоятельствах. Безотчетно я подозревал всё: человека с забинтованной ногой, дом с окнами, задернутыми занавесками, глухую ограду, на которой что-то было нацарапано углем, старуху, пронесшую под шалью какой-то сверток.

Я нарочно так много говорю об этом необычном состоянии, в котором я вышел от Гассана Баширова, потому что иначе будет непонятно, зачем я стал следить за слепым корзинщиком Мамедом, когда увидел его бредущим с палочкой по переулку.

Переулок этот был далеко от дома, где жил старик. Может быть, именно это и показалось мне странным? Старик избегал удаляться от своего дома. Если ему все-таки случалось выходить, всякий раз его вела за руку десятилетняя девочка, внучка старой грузинки, у которой он снимал комнату. Когда я его заметил, он шел один, нащупывая дорогу палкой. Что заставило меня остановиться, не знаю. Повторяю еще раз - я всё тогда подозревал.

И потом он шел не к своему дому, а от дома, и с ним не было его плетенок. Значит, он шел не к заказчикам.

Я не собирался его преследовать, я только хотел узнать, куда он идет. Он перешел переулок наискосок и долго ощупывал палкой край глубокой канавы, искал мостик. Я подвинулся к нему на несколько шагов. Как ни хотелось мне постоять незамеченным, я испугался, что слепой старик может оступиться. Он услышал мои шаги и сразу же заговорил гнусавым и жалобным голосом: «Добрые Люди, помогите калеке перейти дорогу». Я взял его за руку. Наощупь он понял, что это детская рука, рука мальчишки, у девочек - мягче.

- Спасибо, мальчик, - забормотал он, - спасибо тебе, миленький.

Я решил его прямо спросить:

- Куда это ты собрался, Мамед?

- Не могу тебя узнать по голосу,- ответил он, покачивая головой, - а знаю, знаю твой голосок.

Пришлось мне назвать ему свое имя. Теперь, идя рядом с ним, мне казалось очень глупым, что несколько минут назад я мог в чем-то подозревать этого беспомощного и добродушного старика. Я думал, что он попросит меня проводить его дальше, но как только мы переправились через канаву, он отпустил мое плечо, погладил по волосам и сказал, что уж теперь-то сам найдет дорогу.

- Мне тут недалеко, - сказал он.- Иди, миленький, спасибо тебе.

Мы разошлись. Не знаю почему, пройдя несколько домов, я оглянулся. Старик стоял, подняв голову, я хорошо видел его глаза, затянутые какой-то пленкой, белесые, как у вареной рыбы. Я замер. Неужели он прислушивался к моим шагам?

Вдруг он негромко окликнул меня по имени. Он, значит, в самом деле прислушивался, ушел ли я. А, может быть, он передумал и хочет, чтобы я его все-таки проводил? Я не отвечал и не знал, что подумать. Покачав головой, он пробормотал что-то под нос и неторопливо пошел дальше. Сам не зная, зачем я это делаю, я двинулся за ним. Время от времени он проводил палкой по стенам домов и, когда за углом крайнего дома палка скользнула по воздуху, сразу же свернул за угол. По стенке я дошел до угла. Почему-то у меня мелькнула мысль, что, может быть, он свернул только для виду, а сам притаился и ждет меня. Осторожно я высунул голову и увидел слепого так близко, что мог дотянуться до него рукой.

Слепой улыбался своей всегдашней неподвижной улыбкой и чуть заметно подергивал головой. Он прислушивался. Я прижался к стене и решил не двигаться, пока не услышу, как застучит по камням его палка. И в это время меня окликнули громко на всю улицу.

Мой школьный учитель Харасанов выглядывал из окошка на другой стороне улицы, звал меня и махал мне рукой. Преследуя слепого старика, я остановился как раз против дома учителя.

- Что ты тут делаешь, Гамид? Поди-ка сюда! ..

Как я был зол на него в эту минуту! В какое дурацкое положение поставил он меня перед стариком Мамедом! Как я мог теперь объяснить старику, зачем я за ним крался? А он уже понял, что я стою тут, рядышком с ним, зашевелился, задвигал палкой и засмеялся тихим, добродушным смешком.

- Какой ты глупый. Я ведь слышу, что ты все-таки идешь за мной. Я же сказал тебе: иди, миленький, домой, не бойся, я найду дорогу. Вот беспокойный мальчик.

Посмеиваясь и покачивая головой, старик двинулся дальше. Так вот почему он прислушивался, не иду ли я за ним! Какой же я действительно глупый. Старик думал, что я боюсь оставить его одного.

Я был очень смущен.

- Ну, ступай, ступай, Гамид,- ворчал на меня из окошка учитель. Он все слышал, что говорил Мамед. - Проводи старого человека. Тут дальше по переулку у муллы такой бодливый козел, что никому не дает проходу. Мулла, наверное, его нарочно держит. Хороший человек давно, бы зарезал такого козла.

Учитель терпеть не мог муллу и пользовался всяким случаем, чтобы сказать на его счет что-нибудь скверное кстати и некстати.

Он не отходил от окошка и ждал, что я опять пойду за слепым. Не мог же я ему объяснить, что я крался переулком не для того, чтобы помочь старику, а чтобы выследить, куда он идет. Мне ничего не оставалось делать, как снова пойти за Мамедом, хотя эта затея теперь казалась мне ненужной и глупой.

Солнце давно уже село, и в некоторых домах засветились окна. В сумерках я с трудом различал сутулую спину слепого корзинщика, далеко опередившего меня. Один раз он остановился и, как мне показалось, снова стал прислушиваться. Но меня это уже «е занимало. Вскоре я и совсем перестал следить за ним.

Я жалел о том, что не рассказал учителю о моем разговоре с Башировым. Такой яростный безбожник и ненавистник всяческих святош, как мой учитель физики и математики, наверное, сумел бы мне объяснить, зачем этим подлым людям, убийцам моего деда, понадобилось распускать слухи о каком-то несуществующем имаме Мехди. Да, следовало бы поговорить со старым физиком Харасановым…

Мельком я поискал глазами слепого корзинщика и увидел, что старика нет. Переулок кончался тупиком, .свернуть было некуда. Значит, Мамед вошел в один из домов, и этого я не заметил.

Но в какой? Куда? Я редко бывал в этой части городка и мало знал здешних жителей. Стоило же тащиться за стариком, чтобы прозевать его в последнюю минуту! Глупой затеей была моя прогулка.

Я повернулся, чтобы уходить, и вдруг совсем близко услышал сердитый старушечий голос. Где-то ругалась старуха, что вот оставили калитку открытой, и этот .рогатый черт сейчас удерет, ей с ним не справиться. Не успела она это крикнуть, как из калитки в стене, отгораживающей чей-то сад, волоча за собой веревку, выскочил большой серый козел и трусцой побежал по улице. За ним ругаясь бежала с хворостиной старуха.

Ну да, я вспомнил: только что учитель говорил о злющем козле, который никому не дает проходу. В этом доме, отгороженном от улицы глухой стеной, жил мулла. А калитка? Кто же вошел к мулле и оставил калитку открытой? Пока я шел переулком, ручаюсь, там не было других пешеходов, кроме меня и слепого. Так значит - слепой?

Это было очень странно. К кому угодно мог идти слепой корзинщик Мамед, только не к мулле. Он да вот еще мой учитель физики терпеть не могли этих бородачей с рыжими лисьими хвостами вместо бород. Я не знал более сердитых безбожников.

Не смутные подозрения, с которых я начал свое преследование, а простое недоумение, зачем Мамеду мог понадобиться мулла, заставило меня заглянуть в калитку. Дом стоял поодаль от стены и выходил окнами в сад. Окна были освещены, я догадался об этом по отсветам на кустах и на стволах деревьев.

Старуха бежала за козлом и ругалась далеко на другом конце переулка. Я шагнул в калитку. Крадучись кустами, я обогнул дом и подошел к освещенным окнам. Они были закрыты и занавешены до половины плотной тканью, на которой время от времени неясно обозначались человеческие фигуры. Сколько я ни тянулся на цыпочках, я ничего не мог разглядеть, что делается там внутри. Один раз мне-послышался голос Мамеда, только не ласковый и приглушенный, как всегда, а злой и громкий до крика.

Я огляделся и как раз против окна увидел ветвистое тутовое дерево. Через минуту я уже сидел в ветвях, вровень с крышей. Окно было занавешено, как я уже сказал, только до половины. Я видел теперь всё.

Слепой корзинщик был там, у муллы. Они сидели друг против друга на коврике слепой что-то говорил, а мулла слушал, опустив глаза и пальцами прочесывая свою лисью бороду. Вдруг он вскочил и заходил из угла в угол. Он сердился, он спорил со слепым, из стороны в сторону мотал бородой, видимо, говорил слепому: «Нет и нет». Мамед сидел, подняв к потолку свое лицо с неподвижной улыбкой и мертвенными, белесыми глазами. Внезапно он стукнул по полу кулаком, и я увидел, как вздрогнул мулла и перестал шевелить губами. Он умоляюще протянул руку к слепому и сразу же отдернул ее, точно хотел притронуться к нему и побоялся.

Почему мулла боялся слепого, беспомощного старика?

Почему слепой корзинщик теперь кричал на муллу, а мулла только тряс бородой и закрывал глаза рукавом халата?

Я ничего не понимал и смотрел, смотрел во все глаза.

Я видел, как слепой поднялся с ковра и сразу же вскочил мулла. «Школьник перед учителем», подумалось мне. Слепой искал свою палку. Тотчас же мулла нагнулся, поднял ее и вложил в руку слепому. Длинные пальцы корзинщика блуждали по воздуху, и я видел, как мулла хотел отклониться от них и не мог. Пальцы скользнули по его лицу, крепко сжали плечо. Но это было добродушное пожатие. Мамед теперь говорил, улыбаясь и встряхивая муллу за плечо, - не то ободрял его в чем-то, не то прощался.

Вместе они вышли из комнаты, спустились по ступенькам в сад, и мулла вел слепого под руку. «Нет, нет, - говорил слепой (теперь я его хорошо слышал), - дальше-не ходи за мной. Не делай глупостей, понял меня?» Он ушел. Мулла вернулся в дом. Некоторое время он стоял посреди комнаты, бессмысленно глядя на огонь, а потом подошел к окну, отдернул занавеску и лбом прижался к стеклу. Он смотрел прямо на меня, в темень, и, разумеется, ничего не видел. У него были глаза человека, который близок к безумию.

Скоро он отошел от окна и унес лампу внутрь дома. Я соскользнул на землю - и во-время: старуха тащила на . веревке упиравшегося козла. Я выскочил из калитки под самым ее носом.

- Кто? Кто тут? - испуганно крикнула она. - Что ты тут делаешь, мальчик?

Не отвечая, я мчался по переулку. Какой-то человек стоял посреди мостовой, я чуть не наскочил на него в потемках. Мне показалось, что это был Мамед. Как я не сообразил, что он еще не мог уйти далеко и слышал, как старуха окликала какого-то мальчика. Конечно, он догадался, что это был я.

Только за углом я пошел тише. Я ничего не мог придумать умного в объяснение странного разговора слепого корзинщика с муллой, ничего. Мне хотелось одного: броситься в постель, уснуть, не ломать больше голову, и пусть они провалятся, все эти тайны.

Но этот вечер так не кончился.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поздний гость, - Выстрел в потолок. - Клятва дяди Абдуллы. - Слепой корзинщик отдает моей матери долг, и я опять успокаиваюсь.

Как только я свернул за угол, я смутно разглядел в темноте всадника. Конь и человек не двигались, человек только изредка поворачивал голову, точно раздумывал, куда, в какую сторону ему ехать. Какая-то толстая палка лежала у него поперек седла, не сразу я разглядел, что это - ружье. Вытянутая голова всадника, невнятное бормотанье, с которым он вглядывался в темень, ружье поперек седла, - все вместе кого угодно могло испугать. Я хотел потихоньку обойти всадника, как вдруг он обернулся ко мне лицом.

- Дядя Абдулла! - крикнул я. Действительно, это был дядя Абдулла, старший брат моей матери. Он узнал меня по голосу и, как мне показалось, был не очень обрадован.

- Ты к нам?

- Что, - сказал он, не обращая внимания на мой вопрос, - твой отец дома?

Я сказал, что мать и Сулейман уже наверное дома. Он что-то обдумывал.

- Ладно, заночую у вас.

- Ну, что же ты стоишь? - крикнул он мне. - Прыгай на круп коня. Я ведь к вам еду!

Я взобрался коню на круп и обеими руками ухватил дядю за пояс. Всю дорогу он ни слова не сказал и только, когда мы уже были недалеко от нашего дома, проворчал через плечо:

- Я приезжал регистрировать отцовский карабин. Он теперь мой.

- А! - сказал я. - Вот что…

Мы спешились во дворе и прошли в дом. Сулейман, когда мы вошли, работал, а мать убирала со стола посуду. Дядя Абдулла весело поздоровался с ними, и я удивился от души. Всю дорогу он был мрачен, рта не разжал, а тут сидел, ужинал, болтал и даже сам написал на дощечке, чтобы Сулейман мог понять, о чем разговор, несколько интересных новостей. Только об одном не заговаривал - о смерти деда, и когда мать робко спросила, не нашли ли каких-нибудь следов, ответил: «нет», и быстро свернул разговор на другое. А потом он вдруг повернулся ко мне, положил на колени карабин и похлопал по стволу ладонью.

- Хорошая штука, Гамид? А?-подмигнул он мне,- Ты умеешь его заряжать?

Я с удовольствием пощелкал затвором, но дядя Абдулла сейчас же вырвал карабин у меня из рук: «Не так, не так ты делаешь…»

… Выстрел в нашей комнате, такой тесной и низенькой, был оглушителен. Помню, как взвизгнула мать, и я сам прижался к стенке. Что случилось? Ничего. Только черная дырочка осталась на потолке - след пули, и сильно запахло порохом.

- Дядя! - ахнул я. - Дядя!.. Что ты сделал?

Тут я увидел, что он не слушает меня и не смотрит ни на карабин, ни на потолок, простреленный пулей, а смотрит на глухонемого упорным, испытующим взглядом. Синие жилы вздулись у него на висках, он дышал часто и хрипло. Несколько кусочков извести отвалилось от потолка, один из них упал на руку глухонемого, согнувшегося над работой. Он равнодушно стряхнул известку и поднял глаза к потолку. Он не слышал выстрела и удивленно оглянулся на нас, кивая головой на черную дырочку в потолке, пробитую пулей.

- Ф-фу! - рассмеялся вдруг и откинулся на подушки дядя Абдулла, - сам себя напугал! Мальчик, всегда держи оружие дулом вверх, всегда может произойти случайный выстрел.

И он стал рассказывать длинную историю о том, как один охотник, заряжая ружье, нечаянно подстрелил свою невестку. Потом дядя Абдулла вскочил и сказал, что, пожалуй, он не останется ночевать, что конь уже отдохнул и к утру он будет дома. Я вышел за ним на двор. Снова с него сошла вся веселость. Не глядя на меня, он отвязал коня и вскочил в седло. Я ухватил его за стремя.

- Дядя, - забормотал я, - ты соврал. Я видел - ты выстрелил нарочно. Ты… подозреваешь, что…

Я не мог выговорить это страшное слово.

- Отойди от стремени! - крикнул Абдулла и замахнулся плеткой. Я отскочил. Мне показалось, что он хочет ударить меня, но он хлестнул коня и выскочил на улицу. Там он снова остановился. Я подбежал к нему.

- Слушай, - сказал он угрюмо, - ну да, я нарочно выстрелил. Ты уже не маленький, я могу с тобой говорить, как мужчина с мужчиной. Это все смерть старика меня мучает. Твой отчим, тут ни причем, это ясно. Чертом надо быть, а не человеком, чтобы не вздрогнуть, когда у тебя выстрелят под самым ухом. Он глух, а я, кажется, с ума сойду, думая о том негодяе, который живет среди нас. Сдохну, разума лишусь, а найду этого негодяя. И запомни мои слова, я поклялся, - прострелю его змеиное сердце вот из этого карабина.

Он рванул поводья и ускакал, а я остался один возле нашего дома. Значит, он, дядя Абдулла, самый старший в семье, тоже был уверен, что один среди нас предатель и враг, и в отчаянии готов был даже подозревать моего несчастного калеку-отчима.

Нет, нельзя было его упрекнуть за эти скверные мысли. Разве этим вечером я не подозревал ни с того ни с сего такого же калеку, корзинщика Мамеда? Я вспомнил о нем и подумал, что этой беседы слепого корзинщика с муллой я все-таки ничем не могу объяснить.

Какой-то непонятный предмет двигался ко мне из темноты - большой гриб на босых ребячьих ножках. Вглядевшись, я узнал Элико, внучку старой грузинки, у которой жил Мамед. На голове у нее, как шляпа, была надета корзинка для винограда.

- Это ты, Элико?

Она остановилась и протянула мне в горсточке несколько мелких монет.

- На. Дедушка Мамед велел.передать твоей матери. Он брал у нее позавчера.

- А куда ты так поздно несешь корзинку?

- Дедушка Мамед велел отнести к мулле. - Она засмеялась. - Мулла заказал ему четыре корзины и обсчитал, когда платил. Мамед пошел к нему, пригрозил, что он на него в суд подаст, Баширову будет жаловаться, и мулла так перетрусил, что даже купил у него еще одну корзинку. Знаешь, как меня называет дедушка Мамед? Гюлли-Гах-Гах - Хохотушка, Смеющаяся Розами. У тебя случайно нет в кармане орехов? Скучно тащиться одной такую даль. Нет? Ну, прощай…

Элико, грибок на босых ножках, ушла. Ей было очень смешно, что дедушка Мамед напугал муллу и продал ему еще одну корзинку. Она посмеивалась, уходя, и покачивала своей большущей шляпкой, а мне было смешно на самого себя и на свои глупые подозрения. Пришла Элико, Гюлли-Гах-Гах, посмеялась немножко, и опять все стало просто и хорошо.

Я пожалел дядю Абдуллу, который скачет сейчас впотьмах, горной дорогой, один со своими угрюмыми мыслями и с карабином поперек седла. Ночь была звездная и тихая. В деревьях, неясно обозначавшихся при звездах, из конца в конец по всему городу перекликались цикады. Старый карагач, в котором мой отец устроил мастерскую, был полон их переливчатым звоном. Я вспомнил: когда я был маленьким, я представлял себе, что кто-то потягивает за тоненькую паутинку то одну, то другую звезду, потянет и сейчас же отпустит, и это не цикады перекликаются, а звенят звезды, взлетая вверх, на свои прежние места. Вокруг себя, на темной площади, я видел вспыхивающие огоньки папирос, слышал легкие шаги многих людей и слышал их голоса, такие тихие, точно они не хотели мешать цикадам и древесным лягушкам петь свои ночные песни.

«Неужели эта спокойная, тихая ночь кому-нибудь в тягость? - думалось мне. - Неужели есть кто-то, вот тут, совсем рядом, вот тут со мной, кто бродит сейчас этой тихой ночью, и ничего у него нет на сердце, кроме звериного страха и злобы?»

Вдруг я вздрогнул. Близко, за садами, пронзительно взвизгнуло сразу несколько голосов, раздались рыдания и стоны, сразу же перешедшие в омерзительный хохот.

Шакалы подходили к нашим садам.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Для чего у нас вдоль дорог растут дыни? - Мы с Бостаном видим прохожего, но прохожий не видит нас. - Предательство.

Сказка, которую мне и Бостану рассказывал несколько дней спустя Джабар Йолдаш-Оглы, сторож на дынном поле:

Сказание берется из истины,

Плод извлекается из скорлупы.

Баня. Среди бани -

Решето в самане.

Верблюд цырюльничает

Среди старой бани.

Муравей лягнул,

Верблюду бок раздавил.

«О чем я вам расскажу? О мертвецах! Когда это случилось? Может быть, когда я женился, а может быть, когда родился мой прадедушка, словом, в старое время.

«В одном селении жил богатый крестьянин Абас Надир-Оглы. У него были соседи - баккал Джамшид и оружейный мастер Шейдулла. Все остальные были бедняки. Однажды Абас Надир-Оглы получил письмо, скажем, из Персии, где жил его брат. Брат писал о том, что у них появился человек, обладающий умением воскрешать мертвых. Он также писал о том, что этот человек отправился в путешествие, и просил Абаса, если чудотворец появится у них, встретить его со всеми почестями. Через некоторое время этот человек пришел к Абасу. Абас расстелил в саду свои лучшие ковры и уставил их лучшими угощениями. Он позвал в гости баккала Джамшида, оружейника Шейдуллу и еще несколько бедных соседей, которым только хватило места. Когда гость насытился, Абас попросил его показать им свое чудесное искусство. «Но прежде, - спросил он, - скажи, сколько ты возьмешь за то, чтобы воскресить одного человека?» Гость сказал: «Двести рублей». Абас согласился. Гость сказал: «Кого же тебе воскресить?» Абас ответил: «Мою покойную сестру, ту, что умерла прошлой осенью». - «Хорошо, - сказал гость, - веди меня на кладбище». Но тут поднялся оружейник Шейдулла и сказал: «Э! Абас хочет воскресить свою сестру! Пусть-ка он лучше воскресит свою жену, мою дочь, которую я ему отдал в жены, а он ее вогнал в гроб плохим обращением! Он боится, что если она воскреснет, то выцарапает ему глаза за то, что сразу после ее смерти он взял двух новых, молоденьких жен!» - «Ну, ну, - заворчал баккал Джамшид, - дочка твоя достаточно пожила, а пусть-ка он воскресит моего старшего сына Аслана». Но оружейник Шейдулла остался должен Аслану сто пятьдесят рублей и вовсе не хотел отдавать их, если бы Аслан вернулся. Он крикнул: «Не надо Аслана! Воскреси лучше моего брата Али!» Но Али любил когда-то красавицу Фаты, нынешнюю жену Абаса, и Абас, услышав его имя, побледнел. Воскреснув, Али убил бы его. Он крикнул: «К черту Али, воскреси моего любимого сына Хадиджа!» Но другой его сын, к которому должно было перейти все наследство отца, испугавшись, что ему опять придется уступить брату половину, крикнул: «Нет!» Тут они все стали кричать друг на друга, и гость ужа ничего не мог разобрать. «Бисмилах! - закричал он сам, затыкая уши. - Во имя бога, помолчите немножко. Я вижу, вы не хотите, чтобы я кого-нибудь воскресил».- «Воскреси кого-нибудь из их родни, - сказал Абас, указывая «а бедных соседей, - так и быть, я уж заплачу за них». Но они тоже отказались, потому что каждого лишнего человека, как бы они ни любили его, прокормить им было трудно. «Я у вас пил и ел,-сказал гость,-я должен вас как-нибудь отблагодарить. Придется мне пойти на кладбище и воскресить кого-нибудь бесплатно, на свой выбор». - «Джан, джан! - закричали в один голос Абас Надир-Оглы, баккал Джамшид и оружейник Шейдулла,- пожалуйста, не надо!»- «Ах, даже пожалуйста?- сказал гость. - Пусть тогда каждый из вас заплатит мне по триста рублей за то, чтобы я никого не воскресил, и напишет письма своим родным, что я приду к ним тоже». Как ни обидно было платить ему по триста рублей, но увидеть живыми своих покойников им уж очень не хотелось. Он ушел, посмеиваясь над ними. И это был никакой не волшебник и не чудотворец, а обыкновенный жулик с майдана. Просто он понимал, что никто не захочет воспользоваться его искусством возвращать к жизни мертвецов, потому что в старое время и живым-то было тесно на земле, и они грызлись между собой, а уж воскресшие мертвецы и подавно были бы лишними..»

Всякий раз, когда мы, ребята, навещали старика Джабара Йолдаш-Оглы, он нам что-нибудь рассказывал. Сидел он на бахче, возле шоссейной дороги, километрах в шести от нашего городка, под навесом из четырех столбиков, защищавшим его от солнца, дремал, думал, смотрел на дорогу, подолгу пережевывал своими беззубыми деснами кусочек дыни. Сколько ему было лет? Не так мало, чтобы он мог делать что-нибудь другое, кроме вот этого сиденья на придорожной бахче, и не так много, чтобы годы ослабили его память, затянули мутью его всегда веселые и ясные глаза.

- Выбирайте самые лучшие, - говорил он нам, когда мы приходили к нему на бахчу поесть дынь и арбузов. - Ешьте! Хотя меня посадили сюда для того, чтобы я угощал дынями путников, а не вас, босоногих, - все равно, ешьте! Никто не рассердится за то, что я скормлю вам сотню-другую дынь.

И мы ели. Кто был хозяином этой бахчи, раскинувшейся вдоль дороги на подходах к нашему городу, и еще других бахчей - дальше по дорогам? Народ! Вся страна. Как-то раз люди, управлявшие нашей республикой, подумали о наших дорогах и нашли, что они пыльные и утомительные. Потом они вспомнили о старых-престарых стариках, которые целыми днями зевают от скуки у себя по дворам, в то время как их семьи работают. Почему бы на свободной земле не расти арбузам и дыням? Пусть эти старики сидят возле дорог и предлагают прохожим отдохнуть и утолить свою жажду прохладным и сладким соком. И пусть они болтают с ними, сколько им хочется, чтобы и прохожим было хорошо и не скучно, и старикам было хорошо и не скучно. Пусть всем будет хорошо, - чего же проще?

Мы любили ходить к старику Джабару. Он не был ни странником, ни солдатом, как мой дед, не добирался до Индии и не участвовал ни в каких сражениях. Дальше нашего городка он, кажется, никуда и не ездил. Всю жизнь он был обыкновенным крестьянином. И все-таки он много видел, еще больше слышал и все помнил. Подолгу мы просиживали у него под навесом, слушая его тихую речь о курице с одной ногой, о богатыре Гассане, о рыбаке Балдахаре, которого народ посадил на царство.

Каждую сказку он кончал так: «Они ели, пили, веселились, в землю ушли, а вы ешьте, век живите!»

Иногда он говорил, говорил, а потом начинал клевать носом и засыпал на полуслове. Мы уходили на цыпочках, чтобы не разбудить старика, купались, играли, гонялись друг за другом в пятнашки. Через час-полтора он просыпался и находил нас всех сидящими под навесом и ожидающими продолжения сказки. Как ни в чем не бывало он продолжал ее с того самого места, на котором уснул.

- Что я сказал? Да!.. «Есть старухи как шелк, есть старухи - пусть судьба их наделит змеями и лягушками!..»

Однажды к нему приехали какие-то ученые люди и целую неделю просидели у него на бахче, записывая все, что он им говорил. Ну, он и поговорил в свое удовольствие. Что не помнил, тут же, наверное, сам присочинил. Примерно через год, за несколько дней до нашей последней встречи, он получил по почте толстую книжку сказок, красным карандашом среди многих имен там было подчеркнуто его имя. Теперь, с утра уходя на поле, он стал брать эту книжку с собой, хотя и не умел читать даже по складам.

В этот день он рассказал нам о мертвецах и о ловком мошеннике, потому что разговор зашел о слухах, которые нас всех очень занимали (я говорю о скрывающемся имаме). Сидя у дороги и беседуя со всякими людьми, Джабар Йолдаш-Оглы слышал, конечно, больше нас.

- Вот, - добавил Джабар, - я рассказал вам о человеке, который утверждал, что он может творить чудеса, вот он кем был. Как бы и этот не оказался базарным мошенником.

Он стал по обыкновению дремать, и мы с Бостаном ушли - не совсем, а пока старик не проснется. После истории о мертвецах он обещал нам рассказать о старинной ханской крепости, которая сохранилась в наших горах.

Я очень хорошо помню этот день. Духота была невыносимая. Над желтым дынным .полем вставали против солнца огромные грозовые тучи, и птицы летели в сторону от них, и вскоре наступила такая тишина, что, лежа между грядок, шагах в семидесяти от старика, мы слышали, как он похрапывает у себя под навесом.

Я сам задремал, и вот тут-то Бостан подтолкнул меня локтем. Чуть раздвинув листья, он смотрел на дорогу и показывал мне глазами. Я тоже раздвинул листья и увидел прохожего, который нерешительно поглядывал то на спящего старика, то на дыни, желтевшие возле самой дороги. Он был невысокий, седой, в простой крестьянской одежде и с мешком на спине, - прохожий как прохожий. Устал он, наверное, очень, все лицо у него было в поту, и губы потрескались. Он быстро нагнулся, сорвал дыню и на ходу стал засовывать ее в мешок, и в это время -проснулся Джабар. Он увидел, как прохожий прячет дыню, и с криком побежал за ним вдогонку.

- Брось, брось, - бормотал он укоризненно и, выхватив дыню у прохожего, из рук, сам бросил ее на дорогу. - Ты же взял совсем зеленую, экий ты… На вот тебе…

Он нагнулся к грядке и стал щупать дыни, выбирая самую лучшую. Прохожий ждал.

- Откуда идешь? - спросил Джабар. Он хорошо вздремнул, и теперь ему опять хотелось поболтать.

Прохожий назвал какой-то городок.

- Там и живешь?

- Да, на дороге работаю, обходчиком.

Джабар протянул ему дыню:

- На, хороша будет…

Прохожий опустил руку в карман. Я видел, как в пальцах у него что-то блеснуло. Он достал деньги.

- Сколько возьмешь?

Джабар смотрел на него не отвечая.

- Зачем брать? - лениво сказал он.- Это твоя дыня, а не моя. Разве ты не знал?

Прохожий молчал.

- Нехороший ты человек, - продолжал Джабар. - Ты не знал, что это твои дыни, и все-таки взял одну, пока я спал, Ай-яй-яй! Сам себя обворовал, значит!

- Ну, давай сюда дыню, старик, - сердито сказал прохожий. - Болтаешь, как баба. Вон гроза собирается.

Джабар держал дыню в руках, смотрел на прохожего и качал головой.

- Ай-яй-яй! Если ты не знал, что дыни, которые растут по дорогам, твои дыни, - ты на дороге не работаешь. И ты груб со старым человеком, а я уже давно ни от кого не слыхал грубости. Вот ты наврал! про себя, да…

Прохожий отступил на шаг. Влево и вправо дорога была пуста. Он ударил старика по виску, и тот свалился ничком на дорогу. Все произошло в полминуты. Прохожий нагнулся над стариком, приподнял его за плечи и отшвырнул на бахчу. Только ноги в шерстяных чулках торчали над грядками. Так же быстро прохожий прикрыл их листвой и зашагал прочь. Вдруг он увидел нас. Мы вскочили с Бостаном, когда он ударил старика, и стояли теперь, сцепившись руками друг с другом. Он остановился, шагнул было к нам и, передумав, кинулся в сторону от дороги и вскоре исчез в орешнике позади бахчи.

Мы бросились к старику. Правый глаз его кровоточил, розовые пузырьки лопались у него на губах, - должно быть, он расшиб себе грудь при падении. Я крикнул Бостану: «Беги к реке, намочи рубашку, - может быть, он еще жив!», асам побежал по дороге, кричал, спотыкался, падал, звал на помощь.

Никого! Ни одной арбы, ни одного пешехода.

Больше я не мог бежать. Я задохся…

В отчаянии я оглядывался по сторонам и вдруг увидел вдали сверкавшую на поворотах дороги точку. Это блестело на солнце автомобильное стекло, это была машина, и она шла сюда. Я стоял на дороге, раскинув руки крестом, я чуть не бросился под колеса, когда машина поравнялась со мной, и сразу же вскочил на подножку.

Только один человек был в машине-командир-пограничник в зеленой, перепоясанной ремнями гимнастерке. Орудж, мой дядя, сидел за рулем. Я вцепился ему в рукав и рассказал, что случилось.

- Он все наврал про себя. Джабар сразу раскусил этого человека. Он не дорожный обходчик. Он-чужой…

- Как он выглядел? Вспомни хорошенько, - сказал Орудж с непонятным мне блеском в глазах.

Я описал все: лицо, волосы, одежду, все приметы, которые мне бросились в глаза. Он слушал очень внимательно, потом сказал:

- Садись, надо отвезти старика в больницу.

- Орудж!- воскликнул я. - Он ведь там, в орешнике! Я знаю там все ходы и выходы. Его можно поймать.

Орудж раздумывал, потом решительно расстегнул кобуру и вытащил маузер. Я сунулся было в орешник, но он велел мне остаться около машины, а сам скрылся в кустах. С минуты на минуту я ждал короткого револьверного выстрела и окрика: «стой!» Однако в зарослях было тихо, и вскоре Орудж вышел на дорогу, ворча, ч)то без собаки в такой чаще делать нечего!.

- Отвезем старика, Гамид, - сказал он, садясь в машину.

Я оцепенел. Дядя Орудж боялся, Орудж не хотел преследовать преступника - это было ясно. По моему лицу он понял, что я ему не верю, и снова нахмурился.

- Вот что, - медленно сказал он. - Дай мне слово, что ты никому не сболтнешь о том, что здесь случилось. Здоровьем матери поклянись.

Он хотел скрыть все, что здесь произошло! Скрыть о переодетом преступнике, о враге! Орудж - командир-пограничник. .. Мой дядя! ..

Страшная мысль пришла мне в голову.

- Ну? - повторил Орудж, не сводя с меня глаз. - Дай/слово.

- Хорошо, - сказал я, - даю. Никому не скажу.

Я дал ему слово молчать, наперед зная, что мое слово-ложь, что есть человек, который сегодня же все от меня узнает.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Неожиданная встреча у следователя. - Мне доверяют важную тайну. - Еще одна встреча.

Когда мы подъехали к бахче, Бостан все еще смачивал водой окровавленное лицо. С трудом мы уложили старика в машину. Плохо смытая кровь запеклась у него на щеке, голова беспомощно свисала. Орудж пощупал пульс - пульс бился. Жизнь еще не ушла от веселого сказочника. -

Бешено гудя, машина влетала в город. Улицы мелькали одна за другой. Орудж затормозил у подъезда больницы. Выбежали санитары, собрались ребята с ближайших улиц. Джабара внесли в приемный покой, мы трое вошли за ним. Пока Орудж объяснял кому-то, что старика избили хулиганы, я смотрел, как доктор Коган, властный и строгий, в белом своем халате, командовал сестрами и санитарами, и думал о том, как бы мне отвязаться от Оруд-жа и Бостана. Впрочем, очень скора нас всех троих выставили из больницы, и мы вышли на улицу.

- Подвезти вас, ребята? - спросил Орудж, садясь за руль.

- А разве мы не вернемся на бахчу? - удивился Бостан.

Орудж засмеялся.

- Ты что же думаешь этот бродяга так там и ждет нас?

- Да, - ответил Бостан. - Я сказал глупость.

Я ожидал, что он полезет в машину (Бостан очень Любил кататься в автомобиле), но он стоял по прежнему на тротуаре. Я тоже решил под каким-нибудь предлогом отказаться ехать в машине, чтобы остаться одному.

- Ну, - сказал Орудж, - лезьте!

Бостан покачал головой.

- Спасибо. Я должен тут рядом зайти по делу.

- Мне тоже некогда, - сказал я. - Спасибо, дядя.

- Как хотите.

Орудж кивнул нам на прощанье. Машина тронулась и умчалась по улице. Я стоял и не мог придумать предлога, чтобы отвязаться от Бостана, когда он сам ко мне обратился.

- До свиданья, - сказал он, - у меня тут дельце одно на базаре.

Кивнув головой, он ушел.

Я остался один. Тогда я пошел в НКВД. Меня не хотели пускать, но я сказал, что мне по срочному делу нужно повидать следователя Чернокова. Дежурный позвонил ему по телефону, и Черноков велел меня пропустить. Я вошел в кабинет, и хотя по дороге приготовил речь, которую собирался произнести, но в дверях забыл ее всю до последнего слова. Я стал у окна, не зная, о чего начать.

- Здравствуй, - сказал Черноков, - как тебя зовут?

Я назвал себя и напомнил, что мы уже виделись в саду у моего деда в день его смерти. Мне показалось, что после этого Черноков заинтересовался мной. Во всяком случае, он предложил мне сесть и отложил папку бумаг, лежавшую перед ним на столе.

- Ну, что, - спросил он, - с чем пришел?

Мне очень трудно было начать говорить. Сейчас, когда я вспомнил деда и его смерть, я представил себе всю нашу семью, крестьян и воинов, славных людей, певцов и танцоров. Я подумал о славе семьи, которую так любил мой дед, о моих дядях, собирающих хлопок и виноград, ударниках, бригадирах и председателях. Я подумал о том, что позор дяди Оруджа ляжет позором на них всех, что, может быть, лучше и правильней было бы рассказать все старшему в семье - дяде Абдулле. Я представил дедовский карабин у него в руках и подумал, что изменник все равно будет наказан, а честь семьи спасена. Но потом я вспомнил другое. Я вспомнил нас всех, стоящих в саду, свет ламп и черные тени деревьев, и стук окна в комнате, и мертвую голову деда с широко открытыми глазами.

- Товарищ Черноков, - сказал я, - сегодня я видел человека, который был не тем, за кого он себя выдавал, и мой дядя не хотел, чтобы его задержали.

Этой фразой я остался очень доволен. Мне казалось, что своей неясностью и величавостью она соответствует важности обстоятельств, но Черноков поморщился и сказал:

- Слушай, так мы не столкуемся. Не можешь ли ты говорить попроще?

Я все-таки очень волновался и начал говорить очень длинно и подробно о том, что Джабар рассказывал сказку и как незнакомый человек украл дыню с бахчи. Черноков слушал очень внимательно, не перебивая меня, а я нарочно затягивал рассказ, потому что не мог решиться сказать самое главное - про дядю Оруджа. Когда я вспомнил его широкоплечую фигуру в зеленой, перепоясанной ремнями гимнастерке, его улыбку, его спокойствие и уверенность, я решил, что -каждый, конечна, поверит скорее ему, чем мне, никому неизвестному маленькому мальчишке. Поэтому, дойдя до разговора с Оруджем, я покраснел. Мне показалось, что Черноков слушает меня с недоверием. Я все-таки досказал до конца и, кончив, прибавил:

- Я, товарищ Черноков, думаю, что тот человек, может быть, перешел границу, и тогда дядя Орудж…

…Я хотел сказать, что если дядя Орудж не захотел арестовать человека, перешедшего границу, то, может быть, это он убил дедушку. Но я не мог этого выговорить и замолчал, готовый заплакать. Потом мне стало неловко молчать, и я сказал, что дядя Абдулла зарядил свой карабин, чтобы убить шпиона, и что он очень храбрый и честный человек. Я сказал это потому, что мне не хотелось, чтоб Черноков подумал, будто в нашей семье все такие, как Орудж.

Больше мне было нечего сказать. Черноков внимательно смотрел на меня и тоже молчал. Наконец он встал, прошелся взад и вперед по кабинету и подошел к двери в соседнюю комнату. Он открыл ее настежь и кому-то сказал: «Зайди сюда». Я услышал шаги, и в комнату вошел дядя Орудж.

Я как сидел, так и остался сидеть, не зная, что сказать, и не в силах пошевелиться. Я только чувствовал, что краснею, и смотрел вниз, в пол. Потом сильная ласковая рука потрепала меня по волосам и, ухватив за подбородок, подняла мое лицо кверху. Дядя Орудж смотрел на меня и смеялся.

- Ну, что же ты? - спросил он меня. - Чего ж ты молчишь? - Его лицо сделалось серьезным, и он добавил:- Ты молодец! Ты честный и умный мальчик.

Я все еще ничего не понимал, однако решился поднять глаза. Наверное, я был очень красный.

- Мы совсем его запутали, - сказал Черноков, - садись, Орудж, успокоим мальчика.

Дядя Орудж сел, и у меня немного отлегло от сердца. Когда находишься в таком положении, всегда легче слушать, чем говорить. Черноков заговорил, глядя в сторону, вероятно, чтобы не смущать меня еще больше.

- Прежде всего, - сказал он, - я хочу сказать, что ты вел себя в этом деле честно и осмотрительно - так, - как следовало. Из этого я вижу, что ты мальчик, которому можно кое-что доверить. И то, что тебе будет сказано, ты сумеешь сохранить в тайне. Так вот, прежде всего, ты правильно думаешь, что Джабара ударил не просто прохожий, злой человек. Джабара ударил враг нашей родины. Враг умный и хитрый. Кто он - говорить не будем. Но во всяком случае три дня тому назад этот человек перешел границу, чтобы сделать здесь свое дело. Какое? Наверное, вредное нам всем.

- И пограничники его прозевали! - пробормотал я. Черноков переглянулся с дядей Оруджем, и оба улыбнулись. Я не понял, почему им так весело.

- Тсс, тсс,- сказал Черноков. - Не торопись обижать наших пограничников. Они не прозевали нарушителя границы, они действовали, как всегда, осмотрительно и точно, но об этом мы тоже не будем говорить. Так или иначе, суть дела в следующем: в нашей стране зашевелились враги. Люди, которых не успел нам назвать твой дед, не бездействуют.

Черноков закурил папиросу и положил горящую спичку в пепельницу. Огонек пополз по дереву спички, а Черноков затянулся и продолжал, выпустив дым:

- Будь спокоен, мы не позволим уйти ни одному человеку. Мы выследим всех. Мы ничем не потревожим их до поры до времени и пойдем за теми, кого мы знаем. Они сами нас приведут. Куда? Может быть, на поля, в колхозы, в мастерские ремесленников, на базары, а может быть, кто знает, - в кабинеты некоторых крупных работников.

Огонек спички разгорелся. Он охватил окурок и клочки бумаги, лежавшие в пепельнице. Продолжая говорить, Черноков взял в руку графин с водой.

- Так или иначе, - сказал он, - мы ликвидируем их сразу - всех до одного.

Он плеснул водой на пепельницу, и огонь погас. Теперь в пепельнице лежали обгоревшие спички и пепел. Черноков откинулся на спинку кресла.

- Итак, - сказал он,- ты напрасно заподозрил командира Оруджа, своего дядю, а я,-он посмотрел на часы, - потерял с вами уже двадцать минут.

В это время на столе зазвонил телефон?. Черноков снял трубку, и я встал, чтобы уйти й не отнимать у него больше времени,

- Да, - говорил Черноков, - да, хорошо. Пропустите.

Повесив трубку, он велел мне сесть и сказал дяде Оруджу:

- Сейчас увидишь еще одного знакомого.

Я понял, что ему звонили из комендатуры. Мы молча сидели и ждали, пока снова не раздался стук в дверь.

- Войдите, - сказал Черноков.

Дверь отворилась, и вошел Бостан. До сих пор, когда мы вспоминаем с ним то время и наши совместные похождения, Бостан утверждает, что он ничуть не смутился, застав «ас с Оруджем. Я не спорю с ним, хотя точно помню выражение полной растерянности, появившееся у него на лице. Он молчал, наверное, минуту, потом с шумом выдохнул воздух и молчал еще полминуты.

- Ну, что же ты? - спросил наконец Черноков. - Садись, рассказывай, зачем пришел.

Нам всем троим очень хотелось смеяться, но мы сидели серьезные, и никто даже не улыбнулся. Постепенно Бостан снова обрел свою обычную самоуверенность. Он сел и даже закинул ногу на ногу.

- Проходил мимо,-сказал он и взял папиросу из коробки, лежавшей на столе, - дай, думаю, зайду к товарищу Чернокову, разузнаю, что и как…

Тут мы не выдержали и загрохотали все трое. Дядя Орудж смеялся, широко открыв рот и сотрясаясь всем телом. У Чернокова только плечи дрожали, а я даже взвизгивал от удовольствия. Бостан сначала смотрел на нас с удивлением, а после стал тоже смеяться, но неуверенно, видимо, опасаясь подвоха.

- Хочешь, я тебе скажу, зачем ты пришел? - спросил Черноков, когда мы немного успокоились. - Ты пришел сообщить мне о странном поведении командира Оруджа, о том, что он не задержал прохожего, напавшего на старика Джабара. Правда ведь?

- Ну, правда, - неохотно согласился Бостан,

Тогда Черноков рассказал ему все, что говорил мне.

Бостан слушал, раскрыв рот, но когда Черноков кончил, сказал:

- Я так и думал, только на всякий случай решил проверить.

Черноков улыбнулся, но не стал спорить.

- Идите, мальчики,-сказал он, посмотрев на часы,- у меня сейчас много дела.

Мы встали, и он тоже встал.

- И помните, - продолжал он, - я вам сказал очень важные вещи. Может быть, предстоят большие события. Идите, смотрите и слушайте. Вы можете оказать большие услуги своей стране и своему народу. Все важное, что вы узнаете, сообщайте немедленно мне.

- Хорошо, - сказал я,- мы сделаем все, что можем. Мы пошли к двери, но Черноков еще раз остановил нас.

- Вы что-нибудь слышали о появлении Мехди? - спросил он.

Мы рассказали все, что нам было известно.

- Если услышите об этом еще что-нибудь, расскажите мне, - сказал Черноков, и мы вышли из его кабинета.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мулла исчез. - Камень, брошенный в окошко. - Ночное совещание. - Чудеса начнутся послезавтра.

Мы расстались с Бостаном у самых дверей НКВД.

Нам обоим хотелось подумать о только что слышанном. Я пошел к учителю Харасанову. Я не собирался, конечно, ему ничего рассказывать, но просто хотел поговорить с ним о чудесах и послушать, что он мне скажет.

Однако Харасанова не было дома. Я решил пойти побродить и, дойдя до угла, вспомнил свою слежку за слепым корзинщиком МамеДом. Вот здесь я стоял, прижавшись к стене, и слушал его бормотанье. Здесь я потерял его из виду. А вот дом муллы и калитка, в которую убежал козел. За оградой слышался возмущенный голос Харасанова.

- Я завтра уезжаю в дом отдыха, - гремел он, - и я должен перед отъездом его повидать!

Женщина отвечала ему настойчиво, но негромко:

- Мулла болен. Посты и молитвы истощили его. Он лежит и не может никого принять.

- Хорошо!- гремел Харасанов.-Тогда скажите ему вот что: если он не зарежет своего козла, который портит жизнь всем честным людям, то я завтра же пойду в горсовет жаловаться на него (не На козла, а на муллу). Он сегодня опять боднул (козел, а не мулла) одного мальчика из второго «Б» класса и двух девочек из первого «А». Я пожалуюсь на муллу Баширову, и Баширов велит зарезать его (не муллу, а козла). Так и передайте мулле и скажите, что это сказал учитель физики Харасанов.

Калитка хлопнула, и разъяренный учитель оказался передо мной.

- Это ты? - спросил он. - Что ты тут делаешь?

- Гуляю, - ответил я. Харасанов неодобрительно, покачал головой, но в это время его окликнули. С чемоданом в руке по улице шел Юсуф, бывший ученик Харасанова, теперь студент университета в Москве.

- Здравствуйте, учитель! - закричал он.- Как дела? Что это вы к мулле в гости собрались?

Он, видимо, приехал домой на каникулы И был в прекраснейшем настроении.

- Да, к мулле, - сказал учитель, - он снова сегодня боднул двух девочек из первого класса «А». То есть, конечно, не он сам, а его козел.

- Не застанете, - сказал Юсуф. - Я видел его сегодня на станции. Он садился в поезд.

- В поезд? - удивился учитель. - Странно. Ты уверен в этом?

- Совершенно уверен, - сказал студент. - Ну, простите, тороплюсь домой.

Он помахал рукой и ушел, насвистывая песенку и весело оглядываясь вокруг. Харасанов стоял, наморщив лоб.

- Странно, - сказал он, - очень странно.

Видя, что он сейчас не в настроении разговаривать, я попрощался с ним.

- До свиданья, - оказал он мне, - мы с тобой не увидимся целый месяц. Отдел народного образования посылает меня в дом отдыха. По дороге туда я заеду посмотреть Мертвый город. И крепость Ибрагим-хана. На уроках истории вам, конечно, рассказывали об этой крепости.

По совести говоря, я не был уверен, действительно ли рассказывали о ней на уроках истории, так как я ничего не помнил об этом. Поэтому я замял разговор и ушел, объяснив, Что тороплюсь домой.

Я еще долго бродил по улицам, толкался в толпе на базаре и, зайдя в городской сад, плутал в недавно посаженной бамбуковой роще. На базаре возле лавок стояли приехавшие из деревень крестьяне и говорили, что хлопок в этом году хороший и винограду много. Потом один из них сказал: «Сколько лет прожили без Мехди - и ничего, все хорошо». Остальные засмеялись, и мне показалось, что им стало неловко. Мимоходом я заглянул во двор мечети, которую давно уже посещали одни старики. Сегодня здесь было народу больше, чем обыкновенно. Старые люди, сидя на корточках, крутили концы бород, качали головами и говорили о чем-то длинно и монотонно, как любят говорить иные старики. Я обратил внимание на нищего, сидевшего в углу двора. Сколько я себя помню, он здесь сидел всегда, и я слышал от старожилов, что задолго до того, как я появился на свет, он уже сидел, так же скрестив ноги и бормоча молитвы. Обыкновенно на него обращали мало внимания, но сегодня он, видимо, знал интересные вещи. Он рассказывал их на ухо то одному, то другому. Выслушав его и омыв у фонтана лицо и руки, люди собирались кучками и беседовали, качая головами и крутя пальцами концы бород.

По городу шли слухи. Еще ничего не зная, не услышав ни одной фразы, подтверждавшей мои подозрения, я чувствовал в воздухе беспокойство, и тихий вечер, монотонное журчанье воды в арыках, неподвижность запыленной листвы на деревьях внушали мне страх и горестные предчувствия.

Я пришел домой уже поздно, но у нас еще горел свет. У матери сидели женщины, соседки по дому и подруги из прачечной. Еще за дверью я слышал оживленный разговор. Женщины говорили, перебивая друг друга, спорили и волновались. Однако, когда я вошел, все замолчали и сделали вид, что заняты пряжей. Отчим сидел наклонившись и забивал гвозди в сапог. Мать собрала мне ужин, я ел жирный плов, а женщины пряли и вполголоса разговаривали. После всех пережитых сегодня страхов мне особенно было приятно смотреть на мирную и простую жизнь, на ремесленника, склонившегося над рабочим столом, на женщин, отдыхавших от дневной работы. Лампа с металлическим колпаком освещала молоток в руке моего отчима, обрезки кожи, дратву и гвозди на столе.

Усталость разливалась по моему телу, глаза слипались.

Все пережитое за день стало казаться далеким, давним. Я не прислушивался к разговору и только тогда, когда заговорила мать, я обратил внимание на ее слова.

- Он ведь такой хороший человек, - сказала она, - такой добрый, такой веселый, такой работящий. Он не показывает этого, но я знаю, он очень мучается оттого, что не слышит и не говорит. Это было б такое счастье, такое счастье…

Она всхлипнула и замолчала. Женщины работали молча, как будто бы не слышали слов моей матери, а она рукавом незаметно вытерла слезы и оглянулась на отчима. Я тоже посмотрел на него. Я увидел его согнутую спину, и мне стало как-то неприятно: вот сидит человек и о чем-то думает, что-то делает, а другие говорят о нем здесь же, как будто его и нет.

- Мама, - сказал я, - уж не надеешься ли ты, что этот обманщик, О котором сегодня, говорят в городе, придет и вылечит Сулеймана?

- Глупости, глупости, - ответила мать и взглянула на меня смущенными, виноватыми глазами.

Но тут вмешалась Баш, толстая и сварливая вдова банщика, жившая по соседству.

- Да чего ты его боишься? - почти закричала она. - Мал еще он такие вещи решать. Лучше бы шел спать, чем разговоры слушать.

Я хорошо понимал свою мать. За последние годы она отказалась от многих смешных предрассудков. Она, верившая когда-то каждой басне, каждому вздорному слуху, сама смеялась теперь над собственным легковерием и любила слушать рассказы о том, как ученые поднимают урожай и какие чудесные изобретают самолеты. Только огромная жалость к своему несчастному мужу могла заставить ее поверить слухам о появлении Мехди. Она верила им и не верила. Из-за этих колебаний ей было стыдно даже меня, мальчика, собственного ее сына.

- Знаешь, Гамид,-сказала она робко,-он, говорят, поднимает на ноги очень тяжело больных, и его даже многие доктора признают.

Про докторов она, конечно, выдумала тут же, чтобы хоть немного оправдаться передо мной. Но я был настроен непримиримо к этим басням.

- Глупости, - сказал я, - обыкновенный жулик с майдана, и мне даже говорили, что он украл в прошлом году у одного колхозника сапоги.

Это я тоже соврал, чтобы убедить мать.

- Да, да, конечно, - сказала она, - наверное, жулик. Ну, иди спать. Устал ведь, наверное.

В другое время я бы еще поспорил, но сейчас глаза у меня слипались, и я, попрощавшись со всеми, ушел в заднюю комнату, разделся, лег и сразу уснул.

Что-то больно кольнуло меня в щеку, и я проснулся. Со сна, не разобрав, в чем дело, я повернулся на другой бок и собирался снова заснуть, как вдруг меня еще больнее ударило в затылок. Я окончательно проснулся, привстал и при лунном свете увидел на подушке камешек.

- Сюда, сюда, - услышал я напряженный шепот и поднял глаза. В открытой форточке торчала лохматая голова Бостана.

- Скорей выходи, - сердито прошептал он, - полчаса бужу, не могу добудиться.

- Ладно, сейчас, - ответил я тоже топотом. Лохматая голова исчезла. Я сел на кровати и огляделся. Луна освещала комнату. На широкой кровати, раскинувшись, спал отчим. Он глубоко и ровно дышал. Мать лежала рядом. Выражение растерянности, смущения, неуверенности, которые я видел на ее липе вечером, не сошло даже во сне. Одеваясь, я думал: зачем вызывает меня Бостан в такое неурочное время? Застегнув последнюю пуговицу, я на цыпочках подошел к окну, открыл его и вылез наружу.

Бостан ожидал меня не один. Рядом с ним стоял незнакомый мне мальчишка, босой и без шапки, испачканный сажей, как будто он ночевал в угольном ящике. Бостан кивнул на него головой и сказал:

- Это Митька.

Мы поздоровались.

- Я встретил его на вокзале, - продолжал Бостан, - он собирался съездить в Москву, но согласился подождать следующего поезда.

Я с уважением посмотрел на мальчика, обладавшего такими широкими возможностями передвижения. Мальчик стоял с ленивым и независимым видом и ковырял землю большим пальцем ноги. Бостан сказал:

- Он был в Мертвом городе и видел Мехди.

Я ахнул.

- Значит, он действительно существует, этот Мехди?

- Пришел человек, - сказал мальчишка.- О нем говорят, что он может делать чудеса. Народ собирается кругом. Все хотят на него смотреть.

- Ты скажи ему, кто этот человек, - вмешался Бостан. Мальчик спокойно ответил:

- Ваш мулла.

Мы с Бостаном переглянулись.

- Как ты считаешь, - сказал Бостан, - надо, чтобы он сам рассказал об этом Чернокову? А то Черноков не поверит.

- Отпустите меня, ребята, - сказал мальчишка. -На скорый я уже опоздал. Мне хоть бы на почтовый попасть.

Не понимаю тебя, рассердился Бостан, - тут важное дело. Большие люди с тобой разговаривать будут, а ты на поезд спешишь. Дурак, честное слово.

- Он нам не нужен, - решительно сказал я. - Пусть едет.

Бостан с сомнением посмотрел на меня.

- Ладно, - сказал он, - проваливай.

Мальчишка ушел. Мы проводили его глазами, а потом, не сговариваясь, побежали к НКВД, чтобы сейчас же все рассказать Чернокову.

Конечно, в НКВД нас не пустили. Бостан ругался и требовал Чернокова, но нам объяснили, что сейчас уже три часа ночи, Черноков давно ушел домой и все люди спят. Бостан обещал куда-то пожаловаться и грозил, что всем попадет по первое число, так как мы пришли сообщить очень важные вещи. Тогда нам предложили пройти к дежурному, но Бостан пожал плечами и возразил, что он привык разговаривать с самим Черноковым и что до какого-то дежурного ему дела нет. С этим мы и ушли.

- Наверное, Чернокова действительно нет, - сказал Бостан, когда мы вышли на улицу. - Пойдем к нему домой.

Мы долго ломились в запертую калитку и еще дольше .ругались с заспанным дворником, который не хотел нас пропустить. Бостан грозил и на него пожаловаться, но дворник захлопнул перед нами калитку. Мы спрятались за утлом и подождали, пока он, зевая и ругаясь, ушел спать. Тогда мы перелезли через ворота и поднялись по темной лестнице. Мы звонили, стучали и били ногами в дверь. В квартире Чернокова никто не отзывался.

- Надо идти к Баширову, - сказал наконец Бостан, - он живет этажом ниже.

На стук из квартиры Баширова вышла старушка и сказала,- что Баширова дома нет. Больше всего нас удивило, что она не ругалась и даже посоветовала зайти утром пораньше. Мы снова перелезли через ворота и остановились, чтобы подумать.

- Может быть, он в Совете? - сказал Бостан, и мы побежали в горсовет.

Баширов был здесь. Сторож пропустил нас к нему без возражений. В большом кабинете горела настольная лампа. Баширов расхаживал по комнате, маленький, коренастый, размахивал здоровой рукой и говорил. Еще несколько человек сидело вокруг и среди них Фейсалов, как всегда, надутый и важный.

- Бостан? - удивился Баширов. - Тебя опять куда-нибудь не пустили?

Бостан покачал головой.

- Мы с важными новостями, - сказал он и сел на стул, тяжело дыша. Я думаю, что дышал он так для важности, чтобы вое видели, как он, еле живой, все-таки принес важные вести.

- Какие новости в такое время, - хмурясь сказал Баширов, - спать надо, ребята, а не играть в разведку.

Можно было подумать, что Бостан не слышал его. Спокойно он вынул из кармана сложенный вчетверо носовой платок (недавнее нововведение в его туалете), отер лоб и снова спрятал в карман.

- Ну, - нетерпеливо сказал Баширов, - в чем дело?

- Мы наконец узнали, - неторопливо заговорил Бостан,- кто такой этот Мехди, о котором болтают в городе.

После этой фразы я заметил, что отношение к нам изменилось, и никого уже не удивляло, что мы не спим в такое позднее время. Тогда я, осмелев, отошел от двери и уселся рядом с Бостаном.

- Так, - сказал Баширов, - ну и кто же он?

- Он сейчас в Мертвом городе, - медленно произнес Бостан, стараясь продлить удовольствие.

- Это мы знаем, - нетерпеливо сказал Баширов.

- К нему собирается народ, - продолжал Бостан. - Говорят, что он будет излечивать все болезни.

- Ну, хорошо, а кто же он такой? - спросил Баширов. Тут я, боясь, чтобы Бостан меня не опередил, сказал:

- Это мулла из нашей мечети. Вчера он уехал в Мертвый город и объявил себя Мехди,.

Бостан возмущенно посмотрел на меня. Он был очень зол на то, что самую интересную новость сообщил я, а не он. Но я считал, . что. раз мы пришли вместе, что-нибудь должно было прийтись и на мою долю. А новость была, в самом деле, интересная. Баширов так и застыл «а месте, а Фейсалов громко присвистнул.

- Мулла - дурак, - сказал Баширов. - Конечно, он пешка в этой игре.

Баширов снова заходил по комнате от дивана к окну и от окна к дивану. Наступило молчание. Мы сидели притихшие, боясь, чтобы о нас не вспомнили и не послали домой. Но, кажется, всем было не до нас.

- Арестовать его, негодяя! - сказал неожиданно Фейсалов, но Баширов посмотрел на него невидящими глазами, и он замолчал. Снова стало тихо, и были слышны только мерные шаги Баширова от окна к дивану и от дивана к окну.

- Даже странно, - вдруг заговорил он, - на что он рассчитывает, этот мулла, и его друзья? Ну, я понимаю, раньше каждый, кому не лень, чудеса совершал. Как-то даже в голову не приходило, что, может быть, это обман. Выроет человек яму в собственном доме, сядет в нее и скажет: не вылезу отсюда. Вот и готов святой. Уже несут больных. Пятеро умрут - не беда. Шестой выздоровеет - чудо. Меня самого таскали к такому лекарю еще мальчишкой. Грязный, лохматый был старик. Я его до смерти боялся. Но теперь на что они рассчитывают? Распустят слухи. Многие придут не потому, что верят, а так, из любопытства. Так ведь чудеса же придется показывать, раз пообещали. А народ у нас к чудесам привычный. Его врачи лечат, в лабораториях анализы делают, ему чудо подавай настоящее, чтобы действительно слепой прозрел или немой заговорил. Симулянты? Расчет может быть на симулянтов? Но ведь это не трудно разоблачить. Узнать, откуда человек, где жил. Найти свидетелей. Здорово, Черноков!

Мы обернулись. В дверях стоял Черноков. Видно было, что он очень устал. Он поздоровался и, увидя нас, чуть-чуть улыбнулся уголком, рта. Он закурил, сел и с наслаждением вытянул ноги.

- Послезавтра начнутся чудеса,- сказал он.-Мулла будет исцелять калек. Он уже сейчас постится в палатке, окруженный толпой. С гор все время прибывают кочевники, и толпа растет. Пока все сделано довольно чисто. Ты поедешь посмотреть, Баширов?

Баширов подошел к вешалке и снял с нее кепку.

- Да, - сказал он. - Мы все поедем посмотреть. А теперь спать. Идите домой, ребята, у нас будет хлопотливый день.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Первое известие. - Надежды моей матери и безбожие слепого корзинщика. - Мы уезжаем всей семьей за счастьем.

Я вернулся домой уже засветло. Влез в окно и только начал было раздеваться, как в дверь постучали, и мать проснулась. Мне пришлось сделать вид, что я не раздеваюсь, а одеваюсь, и начать застегивать пуговицы, которые я только что расстегнул.

- Кто там? - спросила мать спросонья, поднимаясь с постели.

- Спи, мама, спи, - сказал я, - сейчас Открою. Нечаянно мать толкнула отчима, он проснулся и с удивлением смотрел на нас. Часы-ходики показывали половину пятого, и, не слыша стука, отчим не мог понять, о чем мы говорим в такое раннее время. Я побежал открывать. Теперь стучали сильнее. Видимо, гостя одолевало нетерпение.

- Кто там? - спросил я.

- Откройте! Откройте! - услышал я женский голос.-Важные новости!

Как назло, ключ не поворачивался в замке, а в дверь всё стучали торопливо и громко.

Наконец замок щелкнул, и дверь открылась. Передо мной стояла Баш, вдова банщика. Она была очень взволнована. Лицо ее было потным, и рука, которой она придерживала у подбородка шаль, дрожала.

- Где твоя мать, мальчик?-сказала она.

Я смотрел на нее с удивлением и испугом.

- Что с вами, Баш? - спросил я. - Сейчас еще рано, мать спит.

Вдова вошла в комнату. Она тяжело дышала и присела на стул передохнуть.

- Разбуди ее, мальчик, - сказала она, - я принесла ей важные новости.

За моей спиной скрипнула дверь. Я обернулся, Мать моя, бледная, но спокойная, стояла в дверях.

- В чем дело, Баш? -у спросила она. - Что случилось?

Вдова подошла к ней и обняла ее за плечи.

- Хорошие новости, Гуризад, хорошие новости. Ночью приехал человек из Мертвого города. Мехди не обманщик. Он чудесным образом исцеляет больных и калек.

Мать опустилась на скамейку и заплакала, улыбаясь и громко всхлипывая.

- Я боюсь этому поверить, - сказала она. - Он такой хороший человек, Сулейман. Он был бы так счастлив, так счастлив…

Баш обняла ее, и они стали обе плакать, по женской привычке плакать и с горя и с радости. Вышел отчим и знаком потребовал, чтобы ему объяснили, что случилось.

Я написал на грифельной дощечке, что Баш говорит, будто бы Мехди совершает чудеса, и мать надеется, что он вылечит его, Сулеймана. Отчим засмеялся, но мать схватила его за руку.

- Нет, нет, ты не смейся, - заговорила она, забыв, что он не слышит, - не надо смеяться. Ведь бывали же такие случаи. Почем знать, может быть, это правда…

Отчим глядел на нее с удивлением, и она, вспомнив, что он глухонемой, заплакала снова. Баш, толстую вдову банщика, одолевало желание рассказать еще кому-нибудь новости, и поэтому, распрощавшись с нами, она пошла дальше по улице стучать в двери и говорить заспанным людям, что в Мертвом городе народу явился имам и творит чудеса. Но мы не остались одни после ее ухода. Сначала пришли две соседки, сестры Гюлькаровы, и спросили, когда мы едем. Мать смущенно взглянула на меня и пробормотала что-то невнятное. Потом забежала подруга по артели и сказала матери, чтобы она не беспокоилась из-за прогула, так как завтра выходной день, а послезавтра она попросит свою сестру заменить мать на работе. А потом начали заходить одна за другой соседки, знакомые и подруги, так что у нас не смолкали разговоры, и дверь непрерывно хлопала. Отчим ушел в свою мастерскую очень сердитый. Он не любил, когда много говорили о его несчастье.

Я никогда не понимал и, наверное, никогда не пойму, каким образом распространяются слухи. Когда я вышел из дому, чтобы найти Бостана и обсудить с ним последние вести, весь город знал уже о том, что чудеса произошли. Об этом говорили на улицах, на базаре, в саду, на площади. Почти все при этом смеялись и подшучивали над имамом. Товарищи мои по школе тоже всё уже знали и хотя, конечно., не верили, но затеяли, однако, интересную игру в исцеления. В игре участвовали калеки, имам и доктор Коган. Имам пытался излечить калек, но у него ничего не выходило. Калеки вместе с доктором Коганом гонялись за ним, а имам должен был спастись на небо, то есть забраться на гранатовое дерево. Мне предложили быть доктором Коганом, но я отказался, так как спешил разыскать Бостана.

Однако, сколько я ни рыскал по городу, Бостана нигде не было. Я обошел все места, где он обычно проводил все свое время, но он словно сквозь землю провалился. Я спрашивал о нем у знакомых ребят, у сторожа в саду, у продавцов на базаре, - никто его сегодня не видел.

Потеряв надежду, я пошел домой. На углу, возле мясной лавки, где продавали баранину, стояло человек десять женщин и наперебой говорили о чудесах. Я постоял, послушал. Худая высокая женщина, жена повара из шашлычной, рассказывала, что Мехди, исцеливший вчера сто пятьдесят человек, спустился с неба по шелковой лестнице. Ей возражала горбоносая старуха, мать продавца пахлавы. Она говорила, что, во-первых, Мехди пришел не с неба, так как это наш здешний мулла, который приехал в Мертвый город на автобусе, а, во-вторых, калек было не сто пятьдесят, а только десять, потому что ста пятидесяти во всем Мертвом городе и набрать нельзя. Жена повара не стала спорить и сказала, что это не важно. Мулла мог сначала приехать в автобусе, потом подняться на небо и сойти обратно по шелковой лестнице. Что же касается до количества исцеленных, то если он исцелил не сто пятьдесят, а только десять, то лишь потому, что калек не хватило, а если б хватило, то он, наверное, исцелил бы сто пятьдесят и даже больше.

Мне стало противно слушать все эти глупости, и я пошел домой.

В нашей комнате Сидели соседки и толковали о том же. Отчим уже вернулся. Мать хлопотала по хозяйству, взволнованная, разгоряченная, и время от времени присаживалась на скамью послушать разговоры. Тогда соседки все сразу набрасывались на нее. Они говорили, что она - несчастная женщина и что Сулейман - несчастный человек, и если доктора ничем ему не могли помочь, она обязана обратиться к Мехди.

Дослушав до этого места, мать снова вскакивала и погружалась в хозяйственные хлопоты, а соседки продолжали трещать и советовать. Когда я пришел, мать выбранила меня неизвестно за что, стала кричать, что я ее в гроб вгоню и что если бы отчим был здоров, то я не посмел бы себя так вести. Я, конечно, только пожал плечами и сказал, что отчим тут ни при чем и вообще, я сейчас ухожу с ребятами в лес. Мать раскричалась еще больше и сказала, чтобы я никуда сегодня не смел уходить, потому что, наверное, ей понадоблюсь. Мне было интересно, чем все это кончится, и я с удовольствием остался дома, однако сделал огорченное лицо и сказал, что я не пойду, если она не хочет. Но, вообще говоря, школьные каникулы предназначены для того, чтобы ребята гуляли и отдыхали.

Мать сунула мне кусок пахлавы, потом горсть орехов, два граната и кучу инжира. Собрав это все, я уселся в уголке и стал кушать. Когда отчим пришел обедать, оказалось, что, несмотря на то, что мать целый день хлопотала по хозяйств у,обед все-таки не был готов. Отчим не рассердился, а ласково улыбнулся матери. Зато с соседками он обошелся сурово, и те, погалдев еще немного, постепенно замолкли и разошлись. Мы наконец остались одни, и я был очень доволен, потому что мне ужасно на доела вся эта суматоха.

Мать возилась у печки, а мы с отчимом сидели за столом. Потом мать подозвала меня.

- Гамид, - сказала она, отвернувшись и глядя в сторону, - напиши ему на доске, что я очень прошу. .. Чтоб он это для меня сделал… Напиши же скорее, чего ты стоишь, как пень.

Я, конечно, понял, чего она хотела, и написал, что мать просит Сулеймана поехать с ней вместе к имаму в Мертвый город. Отчим рассмеялся и написал в ответ, что все это глупости и что он никуда не поедет, а будет работать по прежнему и как-нибудь проживет.

- Господи, - сказала мать, - ну что за несчастье! Отчего это я должна мучиться? Вот брошу все и уйду. - И она так загремела горшками, что я даже испугался.

Обедали мы молча, а после обеда мать послала меня купить пуговиц и белых ниток, без которых, по-моему, могла бы спокойно обойтись, так как ничего шить не собиралась. Я заодно попытался еще раз найти Бостана, но его по прежнему нигде не было. Вернувшись, я застал мать и отчима сидящими рядом. Одной рукой отчим обнимал мать, и у матери было счастливое лицо. Увидя меня, она смутилась и стала убирать посуду. Я отдал ей нитки и тут только спохватился, что купил вместо белых, как она меня просила, черных, но мать не обратила на это внимания, и уж, конечно, не я стал напоминать ей об этом.

Вместо того чтобы уйти в мастерскую, отчим стал убирать свой рабочий стол, а мать подозвала меня и сказала сердитым голосом:

- Мы завтра уезжаем. Побудь вечером дома, поможешь мне собрать вещи.

- Куда уезжаем? - спросил я.

- В Мертвый город, - ответила мать и вдруг закричала:- Ну, чего ты смотришь на меня? Неужели тебе нечего делать?

На самом же деле она кричала потому, что ей было неловко передо мной, но я не показал вида, что понимаю это.

Как всегда перед отъездом, хлопот было много. У отчима были срочные заказы, которые он хотел закончить, и стук его молотка раздавался до поздней ночи. Мне нужно было сказать ребятам из нашего класса, что я уезжаю, и попросить их записывать для меня уроки, если мы не вернемся к началу занятий. Кроме того, меня все время гоняли то за веревками к соседям, то на почту - узнать, когда идет автобус, то в лавку - купить баранины, которую мать хотела изжарить на дорогу.

Вечером к нам опять собрались соседки и подняли снова такой галдеж, что уж совсем ничего нельзя было понять. Я даже позавидовал отчиму и подумал, что если бы я был глухонемым, еще неизвестно, согласился ли бы я исцеляться.

Часов около девяти опять пришла вдова банщика, толстая Баш. Она расцеловалась с матерью, обе они прослезились, и Баш стала помогать матери по хозяйству, отчего шум и суматоха усилились вдвое. Наконец, к общему удивлению, оказалось, что все готово и больше делать нечего. Мать, усталая и замученная, уселась на скамью. Тут вдруг выяснилось, что говорить совершенно не о чем, и все замолкали. В сущности говоря, гостям давно бы уж следовало уйти, но они всё сидели, и когда молчание становилось слишком долгим, кто-нибудь в тысячный раз говорил, что надо надеяться, что теперь все пойдет к лучшему, или что-нибудь в этом роде. В тишине раздавался стук сапожного молотка, это мой отчим торопился кончить заказы, а потом все услышали, как на улице стучит об асфальт деревянная палка. Это слепой корзинщик Мамед шел к нашему дому. Стук приближался, и все невольно вслушивались и ждали. Палка царапнула о стену - это Мамед щупал дорогу, палка с негромким скрипом поползла по фундаменту нашего дома и наконец стукнула в дверь. Слепой старик вошел в комнату.

- Здравствуйте, - сказал он, подняв кверху белесые и пустые глаза. - Ты здесь, Гуризад?

- Здесь, здесь, - ответила мать. - Здравствуй. - Она пошла старику навстречу, взяла его за руку, довела до скамейки и усадила. Мамед пожевал старческими своими. губами. с

- Едешь? - спросил он наконец.

- Еду,- негромка ответила мать. Мамед покачал головой .

- Значит, думаешь, муж заговорит?

Мать молчала. Мамед нахмурился. Седые лохматые брови сошлись над переносицей.

- Посмотри на меня, Гуризад,- сказал он.- Я старик. Я слеп. Я не вижу ни людей, ни травы, ни неба. Я стар, одинок и слеп. Как думаешь ты, я счастлив?

В комнате было тихо. Женщины сидели испуганные и молчаливые. Старик в самом деле был страшен. Он говорил медленно, негромко и однотонно. Но чувствовалось, что ему хочется кричать. В это время отчим мой поднял голову и, увидя Мамеда, весело улыбнулся ему. Всем стало еще неприятней: вот глухой человек невпопад улыбается слепому, а слепой даже не видит этой улыбки.

- Я несчастлив, Гуризад, - продолжал слепой. - Я плету свои корзины и разношу их заказчикам и я уже не помню, какого цвета гранат и как выглядит лицо человека.

Он встал и стоял высокий, худой, опираясь на палку, поднимая морщинистое свое лицо.

- Но я не пойду,- сказал он и с силой стукнул палкой об пол,- я не пойду ни в мечеть, ни к мулле, ни к Мехди. Я знаю, что все они жулики и вруны. Я знаю, что все это ложь с начала и до конца. Я много лет живу в Советской стране, и советская власть меня многому научила. И когда я говорю, что не верю, так я не верю совсем и уже навсегда.

Он замолчал и сел, дрожа от волнения. Старик ослабел, и, когда он заговорил опять, голос у него был хриплый и дребезжащий.

- Кто у тебя, Гуризад?- спросил он.

- Мои соседки пришли попрощаться со мной, - ответила мать. Мамед кивнул головой.

- Слушайте, женщины, - сказал он, - этот мулла, о котором говорят, что он Мехди, до сих пор скрывавший свое имя, недавно обсчитал меня, бедного старика, на пять рублей и отдал только тогда, когда я пригрозил обратиться к судье. А теперь Гуризад пойдет к нему и будет смотреть на него, как на бога. Мне стыдно за тебя. Гуризад.

Опять наступило молчание. Старик шептал что-то про себя и качал головой. Мать тихо плакала, а отчим стучал молотком. Потом мать заговорила:

- Мамед,- сказала она,- за что ты ругаешь меня, темную женщину? Я и сама не знаю, верю я или не верю. Но мне хочется испытать. Думаешь, мне самой не стыдно? Мне стыдно, Мамед. Мне перед собственным сыном стыдно.

Мамед поднял голову.

- Мальчик,- сказал он,- ты здесь?

- Здесь,-ответил я неуверенно. По совести говоря, я побаивался старика, когда он сердился.

- Скажи своей матери, мальчик, что думаешь ты? Должна ли она идти на поклон к обманщику?

Все смотрели на меня и ждали моего ответа, только мать смотрела в другую сторону. Я нахмурил брови и наморщил лоб, чтобы показать, что я размышляю. В памяти моей мелькнул вчерашний разговор у Баширова, и я ответил, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и с достоинством:

- Мать права, Мамед. Я тоже не верю мулле и думаю, что он обманщик. Но пусть она поведет к нему Сулеймана, чтобы все убедились в этом.

Мать повернулась ко мне и посмотрела на меня благодарными глазами. Мамед встал.

- Хорошо,- сказал он,- мальчик прав. Я тоже поеду в Мертвый город и пойду к Мехди. И когда он откажется вернуть мне зрение, я скажу всем, я буду везде рассказывать, как муллы дурачат народ и издеваются над человеческим горем.

Он постоял еще несколько секунд неподвижно, а потом, ощупывая палкой пол, бормоча что-то, медленно и неуверенно переставляя ноги, пошел, к дверям и долго спускался по ступенькам крыльца и долго потом стучал палкой по асфальту.

Как-то после его ухода разговоры не клеились. Соседки быстро распрощались и разошлись, а мы легли спать, чтобы хорошо выспаться перед дорогой. Ночью я проснулся оттого, что мать, наклонившись надо мной, целовала мое лицо и гладила мои волосы.

- Ты славный мальчик,-шептала она,-ты мой хороший сын. Ты понимаешь, как трудно твоей матери.

Я сделал вид, что продолжаю спать, но и сейчас уверен, что мать знала, что я не сплю и слышу ее слова.

Утром мы повесили на дверь нашего дома большой неуклюжий замок, приклеили к старому карагачу объявление: «Мастерская закрыта ввиду отъезда мастера», и всей семьей уехали в Мертвый город, чтобы увидеть настоящее чудо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Я смотрю на мою страну из окошка автобуса. - Рассказ пожилого человека о безумии прошлых времен.

В автобусе было очень.много народу. Не только все места были заняты, но даже в проходе, на мешках и чемоданах сидели дети, не поместившиеся на скамейках. Шофер отобрал у всех билеты, сел в свою кабину и погудел в гудок. Провожавшие замахали платками и кепками, автобус выехал с почтового двора и покатился по широкому шоссе.

Мы проехали по окраине города. Из-за глиняных заборов торчали ветки гранатовых деревьев, усыпанные большими красными плодами. Потом город кончился, и по обе стороны шоссе замелькали желтеющие уже виноградники. Я очень удачно устроился у окна и не отрываясь смотрел в него. Все-таки не каждый день едешь в автобусе, да еще в такое большое путешествие. Дорога шла вниз и вниз. Арбы отъезжали на край шоссе, уступая нам дорогу. Постепенно виноградники исчезли, и им на смену пришли рисовые поля. Рис уже был убран, и я увидел только желтую рисовую солому да канавы, по которым весной на поля спускают воду.

Это были когда-то самые малярийные места. Нам говорили в школе, что здесь из каждых ста человек девяносто три были больны малярией. Однако теперь, когда болота залили нефтью, малярии не стало и в помине. Рисовые поля сменились хлопковыми полями. Кое-где еще шла уборка, и колхозные бригады, вытянувшись лентой, шли сквозь зеленый кустарник хлопка. Несмотря на шум мотора, можно было услышать песню, которую они пели-веселую, хоровую песню. Не замедляя хода, мы про ехали большую деревню. На окраине рабочие кончали кирпичный одноэтажный дом с большими, высокими окнами. Хотя дом еще не был кончен, над дверью уже висела вывеска, и я успел прочитать на ней слово: «Электростанция». Около больницы были привязаны оседланные лошади и лошади, запряженные в повозки. Это больные приехали к доктору. Когда мы проезжали мимо детского сада, малыши гурьбой выскочили на дорогу, чтобы посмотреть на нас, а две воспитательницы в панике бросились их уводить обратно. Седые старики стояли на домовых галереях и смотрели на нас, приложив козырьком руки к глазам.

Я сделал скучающее лицо нарочно, чтобы подумали, что мне неинтересно ехать и что для меня это обычное дело.

Потом мы выехали из деревни, и снова замелькали бесконечные хлопковые поля, так что мне даже скоро надоело на них смотреть. Тогда я занялся людьми, ехавшими с нами в автобусе. За время, пока я смотрел в окно, все уже перезнакомились, и шел общий, оживленный разговор. Пожилая армянка, ехавшая домой от сына, у которого она гостила, рассказала, что сын-шорник, живет со своей семьей в новом доме хорошо и безбедно. Она показывала шаль, которую ей подарила невестка, и угощала всех виноградом, который ей дал на дорогу сын. Скоро ее перестали слушать, но это не испортило ей настроения, и она, усевшись поудобнее, стала есть виноград и слушать, что говорят другие.

Молодой винодел, ездивший в наш район на консультацию в винный совхоз, рассказывал, как бывшие хозяева скрывали секреты виноделия и вместо знаменитых коньяков выпускали черт знает что. Теперь эти секреты раскрыты, и коньяки опять стали очень хорошими. Потом два хлопковода заспорили о преимуществах разных сортов хлопка, и многие вмешались в спор потому, что понимали в этом толк.

Время шло. Тряска и качка-нагоняли сонливость. Кое-кто задремал, а один толстый старик стал так храпеть, что заглушал шум мотора. Его разбудили, и он, поворчав, заснул снова, но на этот раз храпел тише. Уже прекратились разговоры, и пассажиры стали зевать, а по обеим сторонам дороги все еще тянулись однообразные хлопковые поля. Автобус кренился на поворотах, скрипел и дребезжал. Молодой служащий, ехавший жениться и все время жаловавшийся, что автобус идет медленно, спросил отчима, куда и зачем он едет. Отчим, конечно, ничего не ответил, а мать объяснила, что он глухонемой, а едем мы в Мертвый город.

- Уж не к Мехди ли вы едете? - сказал винодел улыбаясь. И так как мать страшно смутилась и покраснела, то все догадались, что мы действительно едем к Мехди. Все начали смеяться, переговариваться и дразнить нас, что вот Мехди помолится, и мать станет молоденькой девушкой, а у меня сразу усы вырастут. Мать сидела красная и жалобно улыбалась, и мне тоже было очень неловко. Я отвернулся и сделал вид, что смотрю в окно. Скоро уже весь автобус говорил о Мехди, и даже усатый старик проснулся, спросил, о чем речь, буркнул, что все это вздор, и захрапел снова. Все вспоминали святых, которые раньше объявлялись очень часто и всегда оказывались жуликами, а пожилая армянка сказала, что она тоже верила, а теперь видит, что все это глупости и что жить хорошо стали, когда отказались от бога.

В это время заговорил седой, почтенный человек, сидевший в углу и до сих пор слушавший, что говорят другие.

- Вы, гражданка,-сказал он,-едете с сыном в Мертвый город. Это очень полезно будет для молодого человека, если, конечно, вы сумеете обратить его внимание на то, что в этом городе интересно и поучительно.

Мать была очень рада переменить разговор и спросила, на что же именно надо обратить внимание.

- Позвольте, я расскажу вам,-сказал седой человек.

Мать ответила, что будет очень рада. Винодел сказал, что догадывается, о чем речь, но послушает с удовольствием, а молодой служащий, ехавший жениться, заметил, что будет благодарен, потому что под рассказ, быть может, время пройдет быстрее.

- Так вот, граждане, - начал седой человек, - позвольте сначала обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Едем мы сейчас все в автобусе и мирно разговариваем о наших делах. Между тем, я думал о том, что лет, скажем, двадцать пять назад такое мирное путешествие было бы невозможно. Мы вот слушали сейчас гражданку, которая ездила навещать своего сына, и вместе с нею радовались тому, что все у нее хорошо и счастливо сложилось и она так спокойна в старости. А между тем, если бы лет двадцать пять назад она ехала по этим местам, уж наверное бы нашелся человек, который бы ей сказал грубость, а то и толкнул бы ее, как будто случайно. И все это только потому, что она армянка. И даже больше того: может быть, некоторые из нас, сидящих здесь, отнеслись бы к ней плохо потому, что были бы так воспитаны - в ненависти и презрении к людям другой национальности. Так вот, для того чтобы нам жить еще дружнее и лучше, нам надо помнить и изучать историю и причины прошлой ненависти. А Мертвый город является в этом отношении очень ярким напоминанием.

Седой человек откашлялся, вытер усы большим красным платком и продолжал:

- Я помню его лет тридцать тому назад. В то время это был большой и богатый город, и он назывался не Мертвым, а Соколиным городом. Улицы его были шумные и оживленные, и ничто не предвещало приближения ужасных событий. Соколиный город расположен на вершине высокой горы. Я не знаю городов, где бы был такой чистый и свежий воздух, полезный больным людям. Летом там всегда прохладно и никогда на бывает пыли и духоты. А какие там красивые места! Город стоял над ущельем. И с балконов многих домов можно было увидеть огромные обрывы, чудесные нагромождения скал, а внизу бурную речку, красивые деревни на берегу, мельницы и водопады. Поистине чудеснейшей красоты места! Сам город, построенный много веков назад, был тоже красив и благоустроен. Все улицы и площади были вымощены каменными плитами., отполированными ногами десятков поколений. Большие дома, построенные из камня, были украшены красивыми орнаментами. Лепные фонтаны стояли на перекрестках, и из львиных пастей всегда текла чистая, освежающая вода. Сюда, в этот город, персидские купцы привозили товары, продавали их и меняли на произведения русской промышленности, в шашлычных весело играли оркестры, ткачихи ткали ковры замечательной красоты, и сотни ремесленников дубили кожу, шили сапоги, мастерили седла и пояса. Если бы днем вы прошлись по улице нижней, ремесленной части города, вы бы услышали стук сотен веселых молотков и пение, всегда помогающее всякой работе. И тем не менее город этот был обречен на страшное кровопролитие и разорение.

«Дело в том, что жили в нем люди двух религий - христиане и мусульмане. Богатые дома, мастерские и лавки принадлежали купцам, а простые ремесленники были бедны, как беден был в те времена всякий человек, зарабатывающий себе на жизнь своим трудом. Казалось бы, жить христианам и мусульманам дружно, без ссор, по-соседски помогая друг другу да сообща думая о том, как бы избавить свою страну и свой прекрасный город от богачей-хозяев, независимо от их национальности и религии.

«Но это было в 1904 году, а народ был в то время совсем не такой, как теперь. Народ был очень темный, забитый и не знал, кто виноват в его нищете. И вот постепенно, в течение многих лет, христианские купцы и торговцы уговаривали бедняков, своих единоверцев, что им мешают мусульмане, а мусульманские купцы уговаривали своих, что им мешают христиане. И в 1904 году был один день, когда скрытая ненависть, воспитанная десятилетиями, вырвалась наружу и уничтожила большой, прекрасный город.

«Я очень хорошо помню, как это было. Был праздник. На улицах гулял народ, в шашлычных жарились шашлыки, Матери покупали для детей пахлаву, инжир и орехи. Толпа наполняла улицы, и никто не думал о том, что смерть висит над городом и что город доживает последние свои часы.

«Я слышал об извержениях Везувия. Я знаю, как древний город Помпея был уничтожен сразу и навсегда внезапным потоком лавы, вырвавшейся из-под земли. Я представляю себе, что это было ужасно: мирный город, человеческая радость, человеческое счастье, человеческое горе, а в кратере Везувия уже вскипающая лава, которая сейчас обрушится на ничего не ожидающих людей и уничтожит их.

«Но там были причины, от людей не зависящие. Там человечество столкнулось со страшной стихией, не мыслящей и не рассуждающей. А здесь природа ничем не угрожала человеку, и все-таки не менее страшная стихия должна была уничтожить город.

«К вечеру, когда на склонах гор зажглись костры, домах стали собираться гости и темные улицы осветились факелами, в городе пошли слухи. Говорили, что мусульмане собираются сегодня резать христиан. Какие-то люди, прежде никому не известные, рассказывали, что мусульмане готовят оружие, что мусульмане собираются вместе. И еще рассказывали в нижней части города (там жили, главным образом, мусульмане), что христиане собираются резать мусульман, готовят оружие и собираются вместе.

«Слухи пугали, толпа стала нервничать, люди кучками собирались на улицах. А слухи росли. В городе прекратилось веселье, гости, пришедшие повеселиться, осматривали кинжалы и револьверы, хозяева плотнее запирали двери и проверяли крепость решеток в окнах.

«И вот в верхней части города, там, где, главным образом, жили христиане, самые сильные и здоровые люди собирались в одном доме для того, чтобы защищать свои семьи и свои дома от мусульман. А мусульмане собирались в одном из домов в нижней части города для того, чтобы защищать свои дома и свои семьи от христиан. И все собирались защищаться, и никто не хотел нападать.

«Но богатые люди, которым эта междоусобная резня нужна была для того, чтобы отвести от себя пробуждавшуюся ненависть бедноты, продолжали делать свое ужасное дело и продолжали вести притаившийся и замолкнувший город к гибели и разорению.

«И вот в дом, где собирались христиане, вбежал окровавленный человек в изорванной и пыльной одежде. «Мусульмане режут христиан!» закричал он и плакал и показывал кровь на своем платье. И одновременно (это было точно потом установлено), в тот же момент, в дом, где собирались мусульмане, вбежал человек в такой же изорванной и окровавленной одежде. Он тоже плакал и показывал кровь на платье, но кричал, что христиане режут мусульман.

«Кто были эти люди? Никто их не видел до этого, и никто их не видел потом. Наемные провокаторы, агенты националистов, за несколько рублей согласившиеся предать смерти тысячи мирных семейств.

«И вот из нижней и из верхней части города пошли толпы защищать себя, свои семьи, свое имущество от других, таких же обманутых, таких же несчастных людей. И толпы эти сошлись. Мне даже страшно подумать, как это началось. Преступные люди сказали кому-то, что его дом и его семья уничтожены людьми другой национальности. И тот, кому это было сказано, пошел мстить. Тысячи людей стали мстить за несовершенные преступления, за свои разоренные дома, которые на самом деле еще не были разорены.

«Началась резня. Резня! Надо вдуматься в это слово. Ведь это же страшно! Не битва, не драка, а резня! Обезумевшие люди врывались в дома, резали женщин, вытаскивали детей на улицу и разбивали им о камни черепа. Обезумевшие люди крушили все вокруг, рвали ковры, били посуду, поджигали дома…

«Это было давно. Я пережил с тех пор много радостного и дурного. Но город, уничтоженный ни за что, по неслыханной, подлой провокации, до сих пор стоит перед моими глазами. Я помню крики многих тысяч людей, крики отчаяния, страха, боли, крики ярости.

«Я убежал на гору и спрятался в кустах ежевики. Оттуда я смотрел вниз. Огни факелов носились по городу. Издали, при свете пожаров и факелов, я видел женщин с распущенными волосами, бегающих по улицам, кричащих от ужаса, мужчин, полусумасшедших от ярости, мужчин, которые смотрели на совершенные преступления и от ужаса продолжали совершать новые.

«Всю ночь не смолкал этот крик, стоявший над городом, крик, в котором были и страх, и ярость, и боль, и отвращение. И всю ночь горели пожары, метались по улицам безумные люди. Город был ярко освещен, и то, что делалось в нем, казалось от этого еще страшней. Я сидел з кустах ежевики и меня рвало от ужаса и отвращения. И, вероятно, где-то в горах люди, устроившие эту страшную провокацию, стояли и поздравляли себя с успехом.

«Рассвет начался, как всегда в горах, торжественный и красивый. Последние языки огня лизали трупы и с шипением гасли в лужах крови. Взошло солнце. Я увидел сверху город, разрушенный до основания. Случайно уцелевшие люди спешили уйти от этого проклятого места. Они шли по широкой дороге в долину, и никто из них не смел оглянуться, чтобы увидеть разоренный и проклятый город. Да, восемь тысяч домов глядели пустыми дырами окон и дверей. Тысячи трупов лежали на улицах и на порогах домов. Ночью это было ужасно, но ясным, горным утром это было еще ужасней.

«Тогда я пошел, закрыв руками лицо. Я спотыкался и падал, и колючий кустарник рвал мое платье. И я также не смел оглянуться.

«И где-то, по тем же дорогам, по которым брели измученные и одичалые люди, скакали на конях виновник» провокации, спеша донести своим хозяевам, что поручение выполнено и дело, слава богу, удалось…»

Седой человек помолчал, пригладил усы и .откашлялся. Он, кажется, был очень взволнован и немного смущался своего волнения.

- Так вот, гражданка, - сказал он, - вы едете с сыном в Мертвый город. Это очень будет полезно для молодого человека, если вы покажете ему восемь тысяч разрушенных домов и он вспомнит о том, кто и почему это сделал.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Встреча с ашугом. - Заоблачный город. - Что я увидел, когда туман развеяло ветром.

Мы так заслушались седого человека, что не заметили, как автобус остановился у небольшой железнодорожной станции. Некоторым пассажирам здесь предстояла пересадка на поезд, а мы сошли, чтобы продолжать наше путешествие в другом автобусе, направлявшемся отсюда в горные районы. Среди пассажиров, ожидавших прихода машины, я увидел слепого корзинщика Мамеда. Мы подошли к нему, и мать удивленно спросила, каким образом он очутился здесь раньше нас. Мамед объяснил, что он попросился на попутный грузовик, и его, слепого человека, охотно согласились довезти.

Спутники распрощались снами. Пожилая армянка дала мне кисть винограда, молодой человек, ехавший жениться, пожаловался нам на прощанье, что поезд идет только через четыре часа. Мать спросила у винодела, кто этот человек, рассказывавший нам про Мертвый город. Винодел сказал, что это знаменитый в стране садовод, выращивающий у себя в саду лимоны величиной с дыню и огромные сладкие апельсины.

А седой человек, улыбаясь, раскланялся со всеми и, вскинув на плечи мешок, отправился легкой и молодой походкой на станцию.

Через час мы снова сидели в машине. Дорога шла сначала низиной, мимо хлопковых полей, потом начались предгорья, безлесные, опаленные солнцем холмы.

Разговор в автобусе возвращался все время к Мехди. Здесь знали о нем подробней и больше. Рассказывали, что много лет он скрывался под видом простого муллы, изнурял себя постом и молитвой. Во сне ему было дано указание явиться народу и чудесами убедить сомневающихся в своей божественной силе.

По мере того как мы приближались к Мертвому городу и новые пассажиры подсаживались к нам но стоянках, в автобусе раздавалось все меньше шуток над тем, что мы едем к Мехди, чтобы исцелить отчима, и матери уже не приходилось краснеть.

Дорога поднималась в гору. Глядя назад, я увидел бесконечные хлопковые поля и сотни людей, собиравших хлопок. Наступил вечер. Солнце спустилось за вершину пологого холма.

Становилось прохладно - то ли от приближающейся ночи, то ли от высоты. Я уснул, утомленный непрерывной ездой и тряской. Спал долго и проснулся от толчка. Машина резко остановилась. Было уже почти темно. Шофер, высунувшись из кабинки, кричал прохожему, который стоял на краю дороги, опираясь ка посох:

- Кериб, это ты?

Прохожий сделал несколько шагов и очутился в свете автомобильных фар. Это был седой старик с умными, живыми глазами.

- А-а, Кериб! - закричали пассажиры. Кто мог, открывал окна и высовывался наружу.

- Здравствуйте, здравствуйте! - говорил Кериб, улыбаясь. - Доброго путешествия!

Пассажиры кивали головами.

- Спасибо, спасибо! Откуда ты и куда?

- Из столицы, - сказал старик. - Я выступал на олимпиаде народного: творчества.

- Конечно, тебя наградили? - спросил шофер.

Кериб пожал плечами.

- Комиссия оценила мои труды выше, чем они стоят.

Он довольно и весело улыбнулся в бороду.

- Я награжден премией, и мне оказано много чести перед другими ашугами и певцами. А куда направляетесь вы?

Тут все наперебой стали ему рассказывать о Мехди, появившемся в Мертвом городе, и о чудесах, которые там будто бы произошли. Ашуг слушал внимательно, покачивая головой, но не говорил ничего и ничем не выражал своего мнения. Пассажиры перебивали друг друга и без конца сообщали всё новые и новые подробности, всё новые и новые слухи. Кериб поднял руку. .

- Найдется ли у вас,-спросил он,-для меня место?

Все стали кричать, что, конечно, найдется и что как бы могло не найтись место для такого человека. И когда Кериб подошел к подножке, много рук протянулось к нему, чтобы помочь ему влезть в автобус.

Мы снова поехали. Одно время я развлекался зрелищем зайца, попавшего в яркий свет фар. Со всех ног он мчался впереди машины и долго не сворачивал в сторону. Черные горы громоздились по краям дороги, такие обманчивые в темноте. Камни казались мне зверьми, притаившимися для прыжка, деревья, цеплявшиеся за скалы, казались людьми, карабкавшимися вверх. Иногда внизу серебряной чешуей отсвечивали горные речки, иногда раздавался хохот шакалов, и я вспоминал книги об интересных и опасных приключениях, прочитанные мною.

Взошла луна. Мы проезжали над узким и глубоким ущельем, и на той стороне ущелья я увидел прилепившиеся к скале развалины старой крепости. В лучшем свете они выглядели таинственно и печально, и можно было разглядеть пустые глазницы окон, полуразрушенные стены и обвалившиеся башни. Я спросил у матери, как построили эту крепость, потому что я не видел дороги, ведущей к ней, а только гладкий и неприступный камень.

- Это надо знать, мальчик, - сказал ашуг,- это знаменитая крепость Ибрагим-хана. Неужели учитель тебе не рассказывал ее истории?

Мне было стыдно сказать, что я не помню никакой истории, и я протянул:

- А-а, это она и есть крепость Ибрагим-хана? - как будто бы мне было все известно о ней.

Я смотрел на крепость и старался угадать, какая история связана с ней и что видели на своем веку эти камни. прилепившиеся к обрыву. Я смотрел на крепость до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.

Стекла дребезжали негромко и монотонно. Многие спали, облокотившись на соседа или на мешок с вещами, храпели и бормотали во сне. Дорога вилась, и у края дороги сразу начинался обрыв, так что, если бы автобус поехал прямо, он свалился бы в пропасть такой глубины, о которой даже страшно подумать. А над дорогой на крутых склонах горели костры и спали верблюды, даже-во сне мерно покачивая головами. Бараны, сбившись в кучу, стояли и грелись друг о друга, и вокруг костров в беспорядке спали кочевники. Приближалась осень. С горных пастбищ, с альпийских лугов кочевники гнали скот в жаркие степи. Огромные овчарки, белые и лохматые, с лаем выскакивали на дорогу и гнались за нами. Кочевья остались позади, и снова было безлюдье, хохот шакалов и молчанье темных гор.

Скоро спал почти весь автобус. Слепой Мамед посапывал, раскрыв рот, отчим положил голову матери на плечо, мать вздрагивала во сие, а старый ашуг Кериб не спал и думал о чем-то. Он, я да еще шофер - только мы трое не спали.

А потом автобус еще раз круто свернул, и неожиданно открылась широкая котловина. Десятки кочевых племен ночевали здесь вместе со своими стадами. Пылали костры, спали стада баранты, и большие овчарки сновали между кострами, то выскакивая из темноты на свет, то вновь попадая в темноту. Мы проезжали мимо кладбища. В темноте я разглядел надгробья мусульман, похожие на кости, воткнутые в землю, и белые могильные плиты с крестами, - сотни крестов и сотни надгробий. Люди спали на земле, завернувшись в плащи и одеяла. Когда свет фар при повороте скользнул по кладбищу, я увидал собаку, пробиравшуюся, поджав хвост, между людьми и могильными плитами, и верблюда, одиноко стоявшего под черным звездным небом.

Потом начались дома, под колесами автобуса были каменные гладкие плиты. Мы въехали в Мертвый город и, завернув, остановились на почтовом дворе.

Здесь же, на почтовом дворе, мы спали, растянувшись на скамьях, покрытых коврами, пока утренний холод не разбудил нас.

За ночь облака вошли в город, и белый туман затянул улицы так, что даже камни под ногами не были видны и заглушенные звуки казались странными и неясными. Вот льется из фонтана вода на камень у самой твоей руки, а кажется, что это в далеком ущелье не умолкая гремит водопад. Вот издали доносится крик осла, а ты сторонишься, думая увидеть у плеча добродушную ослиную морду. И даже, когда разговариваешь с человеком, голос его то близок, то далек, то громок, то тих и неясен.

Мы шли по улице, с трудом отыскивая дорогу. Мягкие подошвы шаркали по камням, невидимые пешеходы шли рядом с нами, направляясь туда же, куда направлялись мы. Они то появлялись, то исчезали снова, темные, призрачные фигуры.

В тумане мы слышали обрывки фраз и разговоров, перешептывания женщин и резкие голоса мужчин. Мы шли, взявшись за руки, чтобы не потеряться, и мать торопила нас. Она боялась, что Мехди, взятый когда-то на небо восьмилетним мальчиком и вернувшийся к своему народу, устанет совершать чудеса и отчим навсегда останется глухонемым калекой.

Улица кончилась. Мы узнали это потому, что оборвались стены домов, тянувшиеся вдоль нашего пути, и под ногами были не камни, а мягкая, мокрая трава. С трудом различая тропинку, мы спустились по покатому склону, и снизу до нас доносился негромкий ропот, как будто шумела речка или шурша осыпались камешки. И снова возникали в тумане обрывки фраз и разговоров, вздохи и возгласы невидимок.

- Больной держит тарелку, - говорили в тумане, - у места, которое болит. Лекарь стреляет в эту тарелку из лука заговоренной стрелой и убивает болезнь.

И туман отвечал:

- Можно еще лить воду на голову или вбить гвоздь у порога…

Голоса заглохли, и с другой стороны возникли новые. Где-то шамкала старуха:

- Вдов запрягают в хыш и пашут русло реки, а есть заклинание «челескесмек». Берут семь волос больного и семь ниток, смешивают в один пучок и режут над головой, приговаривая: «Освобождаю тебя от кошки, от собаки, от джинов и от шайтанов…»

Мы обогнали старуху. Она выплыла из тумана, опираясь на палку, черная, горбоносая, торопилась, спотыкалась, шамкала беззубым маленьким ртом, и за ней гуськом, опираясь на палки, брели другие такие же горбоносые и черные старухи и кивали головами, слушая ее бормотанье. Еще минута, и они пропали в тумане, и старушечий голос заглох. Только стук палок еще доносился до нас.

Теперь воздух был уже не так тих и спокоен. Легкий ветерок колыхал туман, и клубы пара медленно ползли мимо нас, белые в белом, как пенка в молоке. И все чаше я чаще проступали в тумане нелепые фигуры людей. Они окружали нас тесней и тесней, неизвестные люди, лица которых нельзя было разглядеть. Мы пробирались между могильными плитами и камнями. Мать упрямо тащила нас за руки- вперед и вперед, и люди, неожиданно возникавшие перед нами, молча уступали ей дорогу. Отчим недовольно морщился и показывал знаками, что он устал и дальше идти не хочет, а мне было интересно. Потом из тумана показалась знакомая фигура. Мамед брел нам навстречу, палкой ощупывая надгробья.

- Выведите меня на дорогу, добрые люди, - просил он, - выведите меня на дорогу.

Мать окликнула его, и он, седой старик в белом тумане, заговорил злым и насмешливым голосом:

- А, добрая Гуризад, легковерная женщина, у меня для тебя хорошие новости! - Он засмеялся нехорошим смехом. - Нас с тобой обманули, Гуризад.

Я почувствовал, как у матери задрожала рука.

- Что случилось? - спросила мать. - Ну, говори же…

Старик смеялся и мотал головой.

- Нас с тобой обманули, Гуризад. Чудес не было. Никто никого -не исцелял. Это выдумали торгозки на базаре, сплетницы, пусть бог им даст нелегкую смерть.

Мать опустила мою руку. На нее было жалко смотреть.

- Мамед, - сказала она, - неужели это правда?

И в это время подул ветер. Так бывает в горах: ветер налетает внезапно. Он врезался в облако, неподвижно лежавшее на Мертвом городе, и стал рвать его на клочья. Туман, оседавший росой на камнях, колыхнулся, дрогнул и понесся стремглав над могилами и людьми. Ветер теснил его, гнал все дальше и дальше и наконец бросил в ущелье. Тогда с чудовищной высоты обрывов стали медленно низвергаться огромные облачные водопады. Голубое небо открылось над нами, солнце весело и свободно бросало к нам свои лучи, и мы увидели всё вокруг нас.

Кладбище находилось в котловине, окруженной горами. Толпа заполняла ее до краев. Сотни людей стояли не двигаясь и смотрели в центр котловины. Таи была раскинута белая палатка, а перед палаткой были разостланы ковры. Человек в белом стоял на коврах, молитвенно подняв руки к небу.

С тех пор прошло много времени, но каждый раз, бывая в больших театрах, где внимательная публика ждет с нетерпением начала, я вспоминаю этот момент. И когда по невидимому сигналу занавес взвивается вверх и на сцене стоят нарядные, готовые начать представление актеры, наступает короткий перерыв. Уже поднят занавес, а актеры еще молчат и не двигаются. Еще секунда - и все задвигалось и зашумело. В эту секунду я вспоминаю облако, сдернутое ветром, молчаливую толпу и на ковре неподвижного человека в белом.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мулла выходит из палатки. - Предчувствия Бостана. - Чудо.

Сейчас, когда облака обвалились в ущелье, котловина наполнилась звуками, смехом, криками, говором многих людей. Здесь встречались знакомые и кричали друг другу издалека, сообщали новости, расспрашивали о делах и о здоровье. Загорелые люди с равнины, скаля ровные, белые зубы, шутили о чудесах, которые должны были произойти. Женщины, перебивая друг друга, рассказывали смешные истории о муллах, о знахарях. Можно было подумать, что толпа собралась посмотреть плясунов или фокусников. И среди этой огромной толпы разумных смешливых людей странно выглядел белый человек на ковре, вздымавший руки к ясному, голубому небу.

Да, толпа была настроена шумливо. Она ничем не напоминала собрания правоверных. И даже когда-то знаменитые своею покорностью мусульманские женщины были почти все без покрывал, смеялись и разговаривали вместе со всеми.

- Эй, Адиль! - кричал высокий, дюжий хлопкороб, взобравшись на могилу. - Эй, товарищ, ты от чего приехал лечиться? Не занимай очереди, уступи ее тем, у кого дома злая жена. Имам излечивает женский характер.

Старика, медленно пробиравшегося между могилами, окликали со всех сторон:

- Что, дедушка, захотел снова стать молодым? Смотри, пенсии лишат.

А добродушный толстяк любопытствовал:

- Вы не знаете, граждане, имам бюллетени дает? И платят ли по его бюллетеням в страхкассе?

На одной из могил сидел, куря папироску, Баширов. Он пересмеивался с компанией черноусых виноградарей и, увидя отчима, махнул ему рукой. Отчим улыбнулся и закивал головой, но мать шла впереди к даже не взглянула-на Баширова. Она вся была поглощена одной мыслью - мыслью о чуде. Она тащила нас с отчимом за руку ближе и ближе к белой палатке. Держась за мое плечо, спотыкаясь и бормоча про себя, плелся за нами Мамед.

- Женщины!- говорил он. - Разве они понимаю? разумное слово? Ей, кажется, объяснили, что чудес нет, но она не верит. Она надеется.

Но мать шла, не отвечая на его бормотанье, и толпа вокруг нас становилась все гуще, и чем ближе к палатке, тем молчаливее и серьезнее были люди. Здесь многие-стояли в молитвенных позах, и старухи смотрели вперед с надеждой и верой.

А мать шла как одержимая, и за нею шел отчим, изумленно оглядываясь, и я, настроенный весело и смешливо. Слепой потерялся. Его оттерли в толпе. Некоторое время. я еще видел позади себя его худое, морщинистое лицо, а потом нас обступили молящиеся старики и черные, горбоносые старухи.

Наконец мы вышли в первый ряд. Пустое пространство перед палаткой было окружено плотным кольцом людей. Здесь было тихо. Слышалось только негромкое бормотанье. Это стоявшие вокруг читали стихи из Корана. И так же негромко читал человек в белом, стоявший на ковре у палатки. Я ожидал увидеть муллу, ко, к моему удивлению, это оказался совершенно мне незнакомый человек. Он опустился на колени и низко пригнулся, а потом поднял от земли голову и сказал нараспев:

- До тебя тоже пророки были предметом насмешек: наказание, над которым они смеялись, постигло насмешников.

И стоявшие вокруг старики повторяли за ним:

- Скажи им: пробегите землю и увидите, каков был конец тех, которые считали наших апостолов обманщиками.

Я нимало не удивился, увидев Бостана, стоявшего впереди всех, с лицом человека, которого не удивишь ничем на свете. Зная его характер, я должен был с самого начала догадаться, что уж, конечно, он находится в самом центре событий.

Бостан мне мельком кивнул головой и сразу же перевел глаза на палатку. Да и я сейчас же забыл о нем, увидев совсем возле себя Фейсалова. Фейсалов, толстый и важный, стоял, поглядывая по сторонам с начальственным видом. Он был всегда и везде одинаков, и можно -было подумать, что он заведует Мехди и от него зависит, будут сегодня чудеса или не будут.

Когда мне надоело смотреть на Фейсалова и на молящегося человека возле палатки, я посмотрел назад, на толпу, заполнившую котловину. В первых рядах стояли молящиеся. Они повторяли стихи из Корана и верили, что аллах смотрит на них с неба. Дальше стояли зрители, обыкновенные зрители всякого зрелища, будь то цирк, зверинец или явление Мехди. В общем ничего исключительного, ничего подчеркивающего значительность и важность минуты не было. Просто молящиеся и просто толпа. Ничто не предвещало того, что через несколько минут толпа падет ниц, потрясенная чудовищными событиями. И человек на ковре молился так же, как молятся обычно в любой мечети.

Я огляделся еще раз. Нет, не все было по-будничному. Я увидел глаза моей матери. Я увидел калек, стоявших в толпе. Этих людей сюда привело отчаяние и безрассудная надежда. Они смотрели на молящегося, на палатку, на ковры, они ждали чудес, чудес во что бы то ни стало.

Кто-то тронул меня за рукав. Бостан, пробравшийся сквозь толпу, стоял рядом со мной.

- Спорю на рубль, - сказал он шепотом, - что калеки сейчас будут бить Мехди. Я уж думаю, не удрал ли наш мулла, что-то его не видно.

В это время раздвинулись занавески, и из палатки вышел мулла. Я никогда не думал, что люди могут так меняться. В нем ничего не было от того хитрого, жуликоватого человека, которого мы с Бостаном так хорошо знали. Он был важен и медлителен. Он шел спокойно, не торопясь, не глядя на толпу, и даже его дрянная рыжая бороденка выглядела почтенной, торжественной бородой.

Он поднял руки кверху и отчетливым, громким голосом, разнесшимся далеко над толпой, сказал:

- Во имя бога милостивого и милосердного.

И многие из толпы повторили эти слова. Мулла заговорил снова:

- Приближается время, когда люди отдадут отчет, хотя бы они, погруженные в беспечность, и отвратились.

Стих еще повторяли в задних рядах, а мулла уже начал новый:

- Всякая душа изведает смерть. Мы испытываем все злом и добром, и вы будете приведены к нам.

И так стих за стихом говорил он, обращаясь к толпе, и усерднее всех повторяли его слова калеки, ожидавшие, чуда.

- Настал долгожданный час,- сказал мулла.-Аллах посылает меня к вам - двенадцатого своего имама. Я чувствую в себе великую силу вести за собой правоверных. Приближается время, когда люди отдадут отчет перед своим небесным отцом. Они, погруженные в беспечность, отвратились от него.

Шепот прошел по толпе и не успел заглохнуть, как мать моя вышла вперед, ведя, за руку отчима. Она обратилась к мулле, и, пока она говорила, толпа все время шумела и двигалась. Это проталкивались вперед слепые, глухие, хромые, и здоровые пропускали их, понимая, что сейчас минута калек.

- Мехди! - сказала мать. - Я верю тебе, что ты действительно Мехди, богом на путь поставленный. Я, несчастная женщина, обращаюсь к тебе. Вот мой муж Сулейман. Он от рождения глух и нем. Дай нам знак своей святости. Исцели его.

Отовсюду из толпы, стоявшей вокруг палатки, выходили на костылях, ползли, тряся головами, тянулись к палатке увечные. Они протягивали руки к мулле, показывали ему пустые глазницы, немые рты, больные ноги и повторяли:

- Мехди, богом на путь поставленный, исцели нас!

Мулла молчал. Он бормотал про себя стихи из Корана и то припадал к земле, то, выпрямившись, простирал руки к небу. Тогда мать сделала еще шаг вперед..

- Я прошу чуда, Мехди, - сказала она. - Я прошу чуда, чтобы узнать, истину ли ты говоришь нам.

Слово, сказанное матерью, подхватили калеки.

- Чуда, чуда, - говорили они и тянули руки к святому, и за ними толпа повторяла: «Чуда! Чуда!» И старики и старухи, любопытные по природе, с горевшими в ожидании необыкновенного глазами, повторяли: «Чуда! Чуда! Мы просим чуда, Мехди!»

Тогда мулла встал. Он оглядел толпу и начал говорить громким размеренным голосом:

- Они говорят: мы не поверим тебе, если ты не произведешь из земли источник живой воды или если не приведешь бога и ангелов, как поручителей твоих слов. Скажи им: веруйте или не веруйте, все равно. Кому дано познание прежде, те простираются и падают ниц.

Он замолчал. Наступила тишина, и с удивительной отчетливостью в тишине этой прозвучал голос:

- Хитришь, рыжебородый, снова хитришь!

Я обернулся. Мамед стоял впереди толпы, стуча своей палкой о камень. Как он пробрался сюда, как провели старика к палатке имама его незрячие, глаза, - я не мог понять.

- Что вы стоите здесь, глупые люди? - кричал он.- Вы снова пришли слушать детские сказки? Имам - лжец! Я, слепой корзинщик Мамед, которого знают живущие в Новом городе, объявляю это перед народом. Вот он снова приводит лживые объяснения своего бессилия. Что он даст нам? Слова! Я не верю словам. Я не верю этому жулику. И я знаю, что бога, от имени которого он говорит, - нет. А если он хочет разубедить меня в этом, пусть он даст мне глаза.

- Если мулла попробует увильнуть, - восторженно шепнул мне на ухо Бостан, - его поколотят. Здесь есть горячие парни.

Я не слушал его. Я смотрел ка муллу. Медленно он протянул руку к слепому.

- Проведите его ко мне.

Тогда человек, молившийся на ковре до появления муллы, вышел вперед и за руку подвел Мамеда к мулле,

Мулла опустился на подушки, а Мамед стоял перед ним, и, мне было хорошо видно, лицо у него подергивалось от ярости и волнения. Но человек набросил ему на голову платок, и странно выглядела худая, высокая фигура слепого с головой, закутанной белой тканью.

- Прежде чем убить неверного, надо трижды пытаться обратить его, - сказал мулла. - Бог явит тебе свое величие. Во имя бога милостивого и милосердного! Скажи: бог един. Скажи: я ищу прибежища у господа дневного рассвета. Скажи: я ищу прибежища у господа людей.

Он долго еще читал стихи из Корана, и толпа молчала, и неподвижно стоял слепой. Тогда мулла плюнул вправо и влево и громко сказал:

- Прославляй бога, возвещая его величие!

Он встал и сдернул платок с головы слепого.

Теперь, заново переживая события, я прежде всего вспоминаю ту удивительнейшую тишину, которая тянулась секунда за секундой и которой не было, казалось, конца, Молчала толпа, воздух был неподвижен и тих, горы обступали нас, высокие, молчаливые горы, а перед нами на ковре стоял неподвижно слепой, и самая его неподвижность, длительное его молчание заставляли предполагать, что случилось что-то огромное, неслыханное, о чем можно только догадываться. Долго тянулось это молчание, а потом в тишине раздался не громкий, но отчетливо слышный звук рыдания. Это рыдал слепой.

Вздох прошел по толпе, тысячи людей перевели дыхание, но тишина еще продолжалась.

Потом слепой медленно повернулся. Я вздрогнул. Передо мной было лицо, давно мне знакомое и в то же время не то, которое я знал. Оно видело! На нем сверкали большие видящие глаза. Он поворачивался, прозревший слепец, он оглядывал людей, горы, небо. Он поворачивался, и по его виду, по его движениям, еще ничего не зная, все, даже стоявшие далеко позади, поняли: слепой прозрел. Он поворачивался медленно, медленно и. сделав полный круг, остановился. Секунду он простоял? неподвижно и вдруг крикнул голосом, разнесшимся далеко над толпой и улетевшим куда-то в ущелья:

- Я вижу! Я все, все, все вижу!

И тут разом кончилась тишина.

Первыми закричали старухи. Они упали на землю бились головами о могильные плиты и рвали на себе одежды. Толпа зашумела, заволновалась, и Мамед, шатаясь, как пьяный, пошел на толпу. Толпа подхватила его. Какие-то люди подняли его высоко на руках и понесли. И он поплыл над толпой, шумевшей и волновавшейся, оглядываясь ясными, зоркими глазами, выкрикивая молитвы, которые сотни голосов повторяли следом за ним. И он проплыл далеко туда, где стояли зрители, недоверчивые люди советских городов и деревень. Там было тише. Там никто не рыдал и не рвал на себе одежд. Там смотрели на него недоумевающе и выжидательно.

Многие, знавшие его, окликали: «Это ты, Мамед?» И он отвечал им молитвами, но все его видели, и никто уже не сомневался. Да, это тот самый Мамед, слепой корзинщик, которого они уже знали несколько лет. И на каждого, кто его окликал, набрасывались стоявшие рядом с вопросами: кто он? В самом деле он был слеп? И знавшие старика разводили руками: да, в самом деле, он, слепой, и они его знают давно. Слухи шли, и толпа волновалась, не зная, что думать, что предполагать.

И пока по толпе, как круги но воде, расходилось волнение, возле белой палатки готовились новые события.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Сбывшиеся желания. - Незнакомый крестьянин советует моему отчиму уснуть, а дряхлый старик дает мне важное поручение.

- Мехди, - услышал я крик моей матери, - Мехди, взгляни на меня и на моего мужа! Вот мы стоим перед, тобой и умоляем о милости. Неужели ты не сделаешь, для нас того, что сделал для безбожника? Пожалей меня, Мехди!

Мать ползла к мулле на коленях. Отчим, потрясенный чудом, был страшен. Я никогда его не видел таким. Он мычал, мотая головой, как будто бы ворот давил ему горло, и быстро шевелил пальцами около своего рта - жест, по видимому, означавший и мольбу о помощи и надежду. Странно было слышать это болезненное мычание, странно было видеть уродливые ужимки на его лице, а калеки, стоявшие сзади, кричали и наперебой требовали чудес.

Мулла молился. Казалось, что он не слышал ни диких воплей калек, ни просьб моей матери. Размеренно и спокойно он повторял стихи Корана и кланялся и целовал землю.

И снова в толпе началось движение. Расталкивая стоящих впереди, из задних рядов пробивались хлопкоробы и виноградари, колхозники и горожане. Они больше не смеялись и не шутили, Они шли с серьезными и нахмуренными лицами, шли, чтобы понять, что происходит здесь, шли молчаливые и враждебные, готовые уличать и требовать правды. Они обходили молящихся, они заслоняли их, и вот уже палатка была окружена не безумными стариками и старухами, а спокойными настороженными людьми, подозрительно смотревшими на муллу.

С тех пор как Мамед вышел вперед из толпы и стал поносить Мехди, прошло уже очень много времени. Однако мне казалось, что это было часа два назад, не больше. С удивлением я заметил, что солнце уже шло к закату а тени от горы падала на котловину. Я почувствовал, что у меня отекли ноги, потому что, сдавленный со всех сторон толпой, все это время я стоял не пошевельнувшись. Рядом со мной вздыхал Бостан. Я смотрел на него. Он осматривался вокруг и нетерпеливо переступал с ноги на ногу. И многие вокруг нас топтались, откашливались, переводили дыхание. Тогда я не смог бы этого выразить, но сейчас мне в голову приходит сравнение: так бывает в театре, когда наступает короткий антракт. Зрители, те, что, замерев и волнуясь, смотрели прошлую сцену, вздыхают и усаживаются поудобнее. Одну минуту на сцене и в зале движение и шорох. Но вот актеры заняли свои места, дан сигнал, и в тишине продолжается представление.

Почувствовал ли мулла перемену, происшедшую в толпе, я не знаю. Во всяком случае, он ничем этого не выказал. По прежнему он молился, не обращай внимания на происходящее, и, казалось, весь был поглощен стихами Корана. Мать стояла перед ним на коленях-мулла не видел ее, отчим мычал, мотал головой - мулла не слышал его, но постепенно в толпе нарастал гул, он становился все громче и громче, и вот уже можно было расслышать отдельные фразы.

- Кто он? - говорили в толпе. - Вправду ли он глухонемой?-Да, да, его знают!- Ты знаешь?- Знаю. Я был года два назад в его городе и видел его. Надо опросить в горсовете, амбулатории, - наверное, его смотрели врачи.

Но вдруг поднял руку Фейсалов, и толпа стихла.

- Есть ли здесь кто-нибудь, знающий глухонемого сапожника Сулеймана? - громко произнес он.

Несколько человек выступило вперед:

- Мы знаем.

- Я его тоже знаю,-продолжал Фейсалов.- Правда, я знал и Мамеда, слепого. Но вот Сулейман. Он из нашего города. Мы знаем его давно, знаем его жену, его жизнь. Он честный, хороший человек, глухонемой от рождения. Здесь нет обмана.

Многие из толпы, знакомые с отчимом, кивали головами и повторяли: «Тут нет обмана».

- Пусть мулла попробует исцелить сапожника Сулеймана,- закончил Фейсалов,- пусть Сулейман заговорит!

И многие в толпе кивали головами и повторяли: «Да, да, пусть Сулейман заговорит».

Мулла продолжал читать стихи из Корана. И когда он кончил читать, он встал с колен, неторопливый и торжественный, и, как будто не слышал ни слов Фейсалова, ни разговоров толпы, указал глазами на отчима: подведите его ко мне.

Человек в белом подошел к отчиму и за руку подвел его к мулле. Мать плакала от волнения и счастья, а стоявшие вокруг смотрели так, как бывало мы с Бостаном смотрели на заезжего фокусника с непременным желанием поймать его в тот момент, когда он выбрасывает из рукава монету.

Отчиму накрыли голову платком. Все было так же, как с Мамедом. Мулла долго читал по-арабски Коран, ? потом плюнул в разные стороны и сказал:

- Прославляй бога, возвещая его величие!

Снова толпа замерла в ожидании, и вдруг из-под платка раздались слова, произнесенные звонким, незнакомым мне голосом:

- Нет бога, кроме бога, и Магомет его посланник!

Я сначала даже не понял, что это сказал отчим. Прожив с ним вместе больше четырех лет, я ведь никогда не слышал его голоса. Те бессвязные звуки, которые он иногда издавал, ничем не напоминали голоса, произнесшего теперь «шахад».

Но вот он сдернул с себя платок. Он стоял перед толпой растерянный и счастливый.

- Люди!- выкрикнул он.- Люди!- и, упав на колени, поцеловал ковер, на котором сидел мулла.

И снова стон прошел по толпе. Снова грохнулись наземь старики и рвали на себе одежды, а хлопкоробы и виноградари, колхозники и горожане стояли с растерянными лицами и молчали. И хмурый стоял Фейсалов.

Мать лежала, распростершись на земле. Ока, как услышала впервые голос мужа, так и замерла неподвижно. Калеки волновались, тянулись к мулле и умоляли исцелить их. Мулла поднял руки и громко сказал так, что все слышали:

- Когда нам пришла помощь божия и победа и когда ты видишь, что люди толпами входят в недра веры божией, то воспевай хвалы господу твоему и умоляй его о прощении.

Потом он повернулся, вошел в палатку и задернул за собой занавеску. Тогда я заметил, что солнце уже зашло и наступили сумерки.

Отчим подошел к матери и поднял ее с земли. Она рыдала от счастья, и он утешал ее и говорил ей, что все хорошо и что больше не о чем плакать, а она всхлипывала и улыбалась и слушала его. Мне кажется, ей был приятен не смысл его слов, а самые слова, то, что он их произносит. Я с удивлением слушал незнакомый голос отчима. Я все никак не мог привыкнуть к мысли, что это он говорит, мне все казалось, что за него говорит кто-то другой.

Потом его окружил народ, и все кричали отчиму поздравления и спрашивали о самочувствии, о том, как это произошло, и он всем отвечал ясным, отчетливым голосом..

Вскоре я потерял их из виду, меня оттеснили, и я стал бродить но кладбищу и толкаться между людьми.

Всюду, конечно, говорили только о чудесных исцелениях. Жители нашего города были в большом почете. Каждого из них окружала толпа, и они рассказывали все подробности об отчиме и о Мамеде. Подробности устраняли всякое подозрение, потому что исцеленных все знали давно и с самой хорошей стороны. Почти все из тех, кто хоть раз заезжал к нам в город, помнили добродушного сапожника в дупле старого карагача.

Часто мне попадались люди, распростершиеся на земле. Одни молились, другие (и таких было гораздо больше), разбившись на кучки, спорили и гадали о том, как все-таки могло случиться, что слепой прозрел, а немой заговорил. Предполагали разное. Кто-то, например, утверждал, что один врач из Москвы открыл средство излечивать все болезни, а мулла украл у него секрет. Все остальные предположения были так же нелепы, как это. Кое-где споры переходили в перебранку. Верующие доказывали, что это знамение свыше и что наступило время всем каяться, а собравшиеся вокруг смеялись над ними, но не могли в ответ придумать ни одного убедительного объяснения.

Между тем быстро темнело. На дальних вершинах еще играли красные отблески заката, но скоро и они погасли. Звезды одна за другой загорелись в небе, и горы слились в одну черную громаду. На склонах гор разгорались костры, и уже в темноте трудно было различить людей. Все чаще и чаще в темноте попадались люди в одежде кочевников. Племена, проходившие мимо Мертвого города, останавливались, услышав о чудесах, и посылали ходоков узнать, как это случилось. Костры кочевий горели на склонах гор, и издалека доносился лай встревоженных псов и сонное блеянье овец.

Скоро и на кладбище разгорелись костры. Толпа устраивалась на ночлег под открытым небом. Блики огня играли на сумрачных взволнованных лицах, и спорам конца не было.

Я устал и проголодался. С утра у меня ничего не было во рту. Я бродил от костра к костру, искал своих и вдруг увидел Бостана. Он сидел на корточках и с большим вниманием прислушивался к спору трех женщин с каким-то стариком. Старик во-всю ругал женщин за безбожие и грозил им всяческими несчастьями. Женщины бойко отругивались, но терялись каждый раз, как только речь заходила о чуде. Я тронул Бостана за плечо. Он обернулся.

- Что же ты не у своих?-спросил он.-Там твоему отчиму палатку поставили, они тебя ждут к ужину.

Расспросив, где они находятся, я ушел и скоро увидел толпу, окружавшую костер перед палаткой, мать и отчима, сидевших у костра, и котел с варившимся пловом. Я тоже подсел к костру и стал слушать разговоры. Рассказывал отчим.

- …И вдруг я услышал звуки,-говорил он,-сначала тихие: чтение Корана, шепот толпы. Я не привык к этому, и мне стало страшно. Я никогда ведь не слышал человеческого голоса. Потом мне захотелось попробовать сказать что-нибудь самому. Я пошевелил языком и услышал собственные свои слова. Я не могу даже объяснить, как это вышло, но вот и сейчас я говорю совершенно спокойно и не знаю, откуда у меня берется это уменье.

Люди, сидевшие у костра, кивали головами и слушали. Поспел плов. Мать сняла котел с огня, и мы стали ужинать. Но отчим даже с пловом во рту продолжал говорить. Я не удивлялся его разговорчивости. «На уроке помолчишь часок, - думал я, - и то на переменке наговориться не можешь, а тут за столько лет не сказать ни одного слова!» Отяжелев от еды, отчим замолчал наконец, и тогда заговорила мать.

- Я все время знала,-сказала она,-что Сулеймана можно вылечить. Доктор мне говорил, что нельзя, а я не верила. Я то ведь помню, когда у него была малярия, он в бреду вдруг заговорил. Мне никто не верил, когда я рассказывала, но ведь я ясно слышала. Я тогда же подумала, что, значит, его можно вылечить.

Странная женщина была моя мать. Вся толпа говорила только о чуде, а ей важно было только то, что муж заговорил. Она относилась к этому так же, как если бы просто хирург сделал Сулейману операцию. А есть бог или нет бога, это ее не интересовало.

- Что же он говорил, твой муж, когда бредил?-раздался вдруг вопрос из темноты. Мы обернулись. В стороне от костра сидел на земле седой и долгобородый старик. Он сидел спокойный, жевал губами и покачивал головой. Так качается голова у совсем одряхлевших стариков.

- Я расслышала только три слова,-сказала мать,- «сил больше нет». Но и этого мне было достаточно. Человек, говорящий во сне, может заговорить и наяву.

Отчим встал.

- Тебе послышалось,-сказал он,-ты просто много об этом думала. Пойдем спать, я очень устал.

Сидевшие у костра встали и начали прощаться. Один за другим они пожимали руки отчиму и матери и уходили в темноту. На прощанье отчим опять разговорился. Тогда пожилой хлопкороб, стоявший за ним, тронул его плечо. Отчим вздрогнул. Хлопкороб смотрел на него с улыбкой.

- Ты хочешь наговориться за всю свою жизнь,- сказал он,-не торопись, успеешь еще. Иди лучше спать, скоро начнется утро.

И отчим ответил:

- Ты прав, я пойду спать.

Хлопкороб пожал ему руку и ушел, а отчим велел мне и матери идти в палатку. Он улегся с матерью на ковер, и я тоже хотел лечь, но мать вспомнила, что котел с пловом остался у костра, и велела мне принести его в палатку. Я вышел. Костер догорел. Старик, который спрашивал у матери о том, что говорил ее муж в бреду, все еще сидел возле палатки и по прежнему покачивал головой. Я забрал котел и пожелал старому человеку спокойной ночи. Старик встал. Он кряхтел, вставая, и долго шарил возле себя рукой - искал палку. Видя, что старику тяжело нагибаться, я подошел к нему и поднял его палку с земли.

И вот, когда я нагнулся за палкой, я услышал над собой осторожный шепот:

- Ты можешь не спать эту ночь?

Я растерялся. Не спать эту ночь? Зачем?

- Следи за отчимом, Гамид, всю ночь следи за отчимом.

Я остолбенел. Старик уходил. В два-три прыжка я нагнал его и схватил за руку. Старик обернулся. Костер уже совсем догорел, но, должно быть, на бегу я разворошил его ногой, и синие огоньки опять взметнулись над головешками. Яркий отсвет упал на лицо старика, и я увидел: из-под седых насупленных бровей на меня смотрели спокойные и внимательные глаза Чернокова.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Луна и развалины. - Встреча в разрушенном доме. - Меняющееся лицо. - Бостан просит чуда.

Сон с меня как рукой сняло. Одна фраза Чернокова взбодрила меня так, как будто бы я хорошо выспался. Я помедлил у входа в палатку. В голове у меня была такая путаница, что я окончательно перестал что-либо понимать. Почему я должен следить за отчимом? Ремесленник-муж моей матери, несчастный калека, которого я знал столько лет! Невероятным было его исцеление, но еще невероятней было подозревать его в притворстве. Нет, я отказывался понять что-нибудь и решительно вошел в палатку. Отчим уже спал. Я был рад этому, он мог бы заметить мое беспокойство.

- Принес? - сонным голосом спросила мать.

Я ответил, что да, принес, и торопливо улегся на предназначенный мне ковер. Скоро мать задышала ровно и глубоко, отчим слегка посапывал во сне, и в палатке воцарился глубокий покой. Я тоже притворился спящим.

Так мы лежали все трое, и время шло медленно, медленно, и за полотняными стенками палатки затих шум и приглушенный людской говор. Тишина и сон были всюду, и только далеко, далеко в горах выла одинокая пастушеская собака.

Снова и снова я перебирал в голове сегодняшние события: муллу, ставшего Мехди, слепого, ставшего зрячим, отчима, Чернокова. Слабый свет начинал маячить в моей голове, и я бы, наверное, додумался до чего-нибудь, но кругом было тихо, темнота заставляла слипаться глаза, и даже собачий вой баюкал и усыплял.

Я открыл глаза от еле слышного шороха. Все было тихо. Но занавеска палатки шевелилась, как будто кто-то ее только что опустил.

Я привстал и щурясь вгляделся в темноту. Мать лежала на ковре. Неясно обозначалось ее лицо и рука, закинутая под голову. Отчима не было. Стараясь не шуметь, я выбрался из палатки. Пока я спал, взошла луна. Она освещала своим зеленым светом огромное кладбище, на котором спали сотни и сотни людей. Чтобы не быть замеченным, я отступил в тень палатки и огляделся. Люди спали среди крестов и надгробий, разметавшись, скорчившись, кто как улегся. Лица, повернутые к небу, казались при лунном свете мертвенно-бледными. Многие бормотали со сна и метались. На горах погасли костры, и горы сияли при лунном свете, и, как бывает всегда при луне, особенно резкими были переходы от света к тени. Я посмотрел в другую сторону. Мертвый город лежал, раскинувшись на вершине горы. Стены домов, фонтаны, громады общественных зданий выглядели печальными и прекрасными. Даже отсюда, издалека, были видны дома без крыш, обвалившиеся стены, кусты ежевики, поросшие между камнями.

Я так подробно описываю эту ночь., потому что необычайно ярко она Запечатлелась в моей памяти.

Ничто не двигалось кругом, только иногда кто-нибудь из спящих поворачивался во сне, и мелькала в лунном свете его рука или лицо с закрытыми глазами.

Я был очень расстроен и чуть не плакал от огорчения, когда представлял себе, как я расскажу Чернокову о том, что заснул и упустил отчима.

Еще и еще оглядывался я и вдруг замер. Померещилось мне или нет? Я ждал. Вот еще шевельнулось. Вот тень сдвинулась с места. Больше сомнений не было. Человек осторожно и медленно пробирался между спящими по направлению к Мертвому городу.

Я выжидал. Вот он еще раз показался из-за могилы, потом снова исчез. Но я уже знал, что мне нужно делать. Так же осторожно, прячась в тени могильных камней, я пополз следом за ним.

Я не был уверен в том, что тот, за кем я крался,- мой отчим. Тусклый свет, далекое расстояние не позволяли как следует разглядеть человека, но все равно мне ничего не оставалось делать, как идти за ним.

Человек шел впереди, ловко перескакивая через спящих, обходя невидимые мне препятствия. Я был меньше ростом, мне было легче прятаться. Поэтому мало-помалу я сокращал расстояние между нами, и к тому времени, когда человек дошел до конца кладбища, я был уже шагах в двадцати от него.

Отсюда к Мертвому городу вела широкая прямая дорога, с двух сторон которой были вырыты глубокие канавы для стока воды. У начала дороги человек остановился и оглядел кладбище. Когда лунный свет упал на его лицо, я вздрогнул. Это был отчим.

Оглядев кладбище и убедившись, что все спокойно, он спрыгнул в канаву и пошел вверх к Мертвому городу. Тогда я спрыгнул в другую канаву. Мне не пришлось нагибаться. Дорога и так была выше моей головы. Мы шли в разных канавах, и иногда, осторожно высунувшись, я видел над дорогой голову отчима. Он был уверен, что за ним никто не следит.

Мы долго шли, пока дорога не привела нас к Мертвому городу. Здесь канава кончалась. Я остановился и стал ждать. Отчим вылез из канавы и вышел на середину дороги. Сразу же его окликнули:

- Эй, товарищ, не знаешь, который час?

- Полдень,-ответил отчим.

Тогда из дверей полуразрушенного дома вышел пожилой хлопкороб, тот самый, который разговаривал с отчимом у палатки и трижды стукнул его по плечу.

- Ты что, с ума сошел, - сказал он,- какой же сейчас полдень?

И отчим ответил:

- Прости, я хотел сказать - полночь.

Хлопкороб кивнул ему головой и сказал:

- Веtке, коmm hiег! (Бетке, идите сюда!) - и отчим, наклонив голову, ответил:

- Gut, Негг Коlопеl Sсhwагке. (Хорошо, господин полковник Шварке.)

У меня так забилось сердце, когда я услышал_это имя, что я чуть не вскрикнул. А они-мой отчим и полковник Шварке - пошли рядом, тихо беседуя, и то исчезали в тени, то снова появлялись в лунном свете. Я полз за ними по каменным плитам. Скоро они свернули в дверное отверстие одного из разрушенных домов. Выждав, я подкрался к этому дому и заглянул в окно.

Крыша обрушилась, и луна освещала внутренность комнаты так отчетливо, что я видел рисунок полусгнивших обоев на стене и сломанный медный кувшин, оставшийся, вероятно, с тех пор, как страшная резня уничтожила город. В комнате никого не было. Я перелез через подоконник. Откуда-то доносились негромкие, заглушенные голоса. Тихо как мышь я дошел до двери следующей комнаты. Там тоже никого не было. Я прислушался. Голоса были где-то здесь, близко. Каждую минуту вздрагивая и прижимаясь к стене, я обошел весь дом. Он был пуст. Но странно было то, что во всех комнатах одинаково звучали заглушенные голоса, где-то здесь, близко, а где - не поймешь.

Вдруг я понял. Конечно, голоса доносились из подвала.

Спуск в подвал я нашел очень быстро и хотел уже спуститься вниз, но остановился. Я подумал о том, что если кто-нибудь захочет выйти из подвала, я не успею скрыться. При одной мысли об этом мне стало холодно.

Я стоял в раздумье и вдруг заметил, что половицы в углу обрушились и в полу был провал. Я заглянул в него. Оттуда, из черной дыры, доносился слабый запах земли и сырости-запах погреба. Голоса были слышны отчетливей. Тогда, не раздумывая больше, я спрыгнул вниз. Под ногами у меня были куски штукатурки и мягкое гнилое дерево. Отверстие над моей головой светилось слабым, зеленоватым светом. Оно было высоко.

Я понял, что через него мне обратно не выбраться, и решил, что, когда все разойдутся, я выйду по лестнице.

Тихо, ощупывая каждый камень, я двинулся дальше. Обеими руками я держался за осклизлую, покрытую плесенью стену и скоро почувствовал, что стена свернула. Это был коридор, потому что стены здесь отстояли одна от другой на вытянутую руку. Я шел по коридору, и голоса приближались. Коридор свернул еще раз. Справа от меня в стене я увидел освещенное отверстие и поперек коридора дверь, сорванную с петель. Говорили там, за дверью. Отчетливо я слышал каждое слово. Говорили на незнакомом мне языке. Судя по тому, что в разговоре часто употреблялись слова deг и nеin, я понял, что говорят по-немецки. Я учил в школе немецкий язык, однако, должен сказать прямо, относился к нему не очень старательно. Помнил только десяток-другой самых необходимых слов.

Краем глаза я выглянул из-за стены. Я увидел просторный погреб, освещенный огарком свечи. На перевернутых ящиках сидели мой отчим, корзинщик Мамед и пожилой хлопкороб, которого отчим назвал господином Шварке. На газетном листе перед ними лежали куски хлеба и банки с консервами.

Отчим, Мамед и Шварке разговаривали. Когда я заглянул в погреб, говорил Шварке, а отчим и Мамед слушали Шварке. На ящике сидел обыкновенный крестьянин и разговаривал по-немецки. Он говорил очень спокойно, не торопясь, иногда улыбаясь. Отчим сидел мрачный и смотрел на огонек свечи, а Мамед поглаживал бороду и все время улыбался странной, неподвижной улыбкой.

Шварке кончил говорить и обвел собеседников глазами. Мамед молчал. Шварке в упор посмотрел на отчима. Тогда отчим заговорил очень быстро и очень взволнованно. Наконец он стукнул кулаком по ящику и встал. Шварке встал тоже.

Они стояли друг против друга - хлопкороб и ремесленник - и оба молчали. Потом Шварке сказал несколько слов, коротких и резких. Отчим наклонил голову.

Я смотрел на них, и у меня было удивительное ощущение: я знал хорошо и отчима и Мамеда, и вот передо мной были те самые люди, которых я знал столько лет, а в то же время в них было что-то совсем непохожее на моих знакомых. Они и держались иначе, и жесты у них были другие, и даже выражение лиц было совсем другое. Это были те же люди и в то же время - чужие, незнакомые мне.

Шварке протянул руку Мамеду, они попрощались. Отчиму Шварке только кивнул головой. После этого отчим и Мамед стали подниматься по лестнице, и, когда они прошли уже несколько ступенек, Шварке что-то сказал им вслед. Мне показалось, что я расслышал в его словах фамилию Баширова, а затем Шварке вынул из кармана револьвер, подбросил его, поймал и снова спрятал в карман. О, как я ругал себя за то, что ничего не мог понять из их разговора!

Надо было бежать, во что бы то ни стало бежать к Чернокову, к Баширову, все равно. Но только тут я понял, в какую я попал ловушку. Вернуться обратно тем же путем, каким я пришел сюда, было невозможно, а лестница была для меня закрыта.

Шварке сидел на ящике, курил трубку и, видимо, не торопился уходить.

Я боялся шелохнуться, потому что в наступившей после ухода Мамеда и отчима тишине Шварке мог, услыхать малейший шорох. Но он не прислушивался. Он развязал дорожный мешок, валявшийся возле него на полу, и вытащил из мешка небольшую коробку, баночку с какой-то мазью и зеркало. Все это он разложил перед собой на ящике.

Не торопясь, он оторвал усы. Теперь я увидел, что лицо его гладко выбрито. Он снял брови, снял волосы с головы, - и голова была тоже выбрита. Негромко насвистывая, он намазал щеки белой мазью и вытер их полотенцем. Когда он опустил полотенце, я увидел его настоящее лицо.

Что я могу сказать о его лице? Описать его невозможно. Оно было безбровое, белое, с безволосым черепом и бледными, чуть заметными губами. Оно походило на восковой слепок с человеческого лица, одним только словом можно определить его: тусклое. С минуту он смотрел на себя в зеркало. Потом, чуть повернув голову, он сощурил глаза и растянул свои бледные губы в улыбку. Тоненькие морщины лучиками разошлись от уголков его глаз, кожа на щеках собралась в широкие складки, и передо мной сидел веселый и добродушный человек, хитро подмигивающий самому себе в зеркало. Еще минута, еще чуть заметное движение рта и скул - ив зеркало смотрел человек с надменным и мужественным лицом. Оно менялось у меня на глазах: бледное, восковое лицо улыбалось, хмурилось, становилось то молодым, то старым, и страшен был этот человек, гримасничавший перед зеркалом, один, при свете свечи, в погребе разрушенного дома.

Он отер лицо полотенцем. И когда отнял полотенце, опять его лицо было неподвижное и тусклое.

Коричневой краской он навел на щеки загар, у глаз и у рта подчеркнул карандашом морщины. Снова он приклеил усы и широкие с проседью брови и накрыл париком свой голый череп. Превращения кончились. Пожилой и почтенный крестьянин закурил погасшую трубку и стал укладывать в мешок свои вещи.

Но он еще не спешил уходить. Он вытащил из кармана воронёный плоский револьвер, разрядил его, пощелкал курком и снова вложил обойму на место.

Косые солнечные лучи пробились сквозь щели в потолке. Шварке задул свечку и, вскинув на плечо мешок, двинулся к лестнице.

Я выждал время, чтобы дать ему уйти, а потом поднялся следом за ним. Но когда я высунул голову из погреба, он был еще здесь, в доме. Он стоял в пустом оконном отверстии - почтенный крестьянин с дорожным мешком за спиной - и смотрел вниз. Под ним на склоне горы, освещенный утренним солнцем, лежал город. Толпа двигалась и шумела в котловине. Кочевники гнали по дорогам стада. Веселый хлопкороб смотрел на город и негромко, почти про себя, насвистывал.

Время шло, и у меня от напряжения кровь стучала в висках. Наконец Шварке спрыгнул с окна. Я выглянул на улицу. Он шел по мостовой под гору широкими и легкими шагами. Обогнать его я не мог, мне оставалось одно: следовать за ним издали. Когда он отошел от меня на полсотни шагов, я слез с подоконника на землю и пошел за ним.

Как накануне, толпа заполняла кладбище. Я стал пробиваться к палатке муллы, рассчитывая найти там Черновкова или Баширова. Но это было не так легко. Меня толкали и отбрасывали в сторону. Взрослые люди с возмущением смотрели на мальчика, толкавшего их плечами и локтями. Я подвигался очень медленно и все время видел, как впереди меня без труда пробирается сквозь толпу почтенный крестьянин с мешком за спиной, которого все охотно пропускали из уважения к его годам и добродушному виду.

Что-то очень интересное происходило возле палатки муллы. Народ там стоял так плотно, что дальше я не мог продвинуться ни на шаг. Тогда я вскарабкался на каменное надгробье и стал оттуда смотреть.

Гассан Баширов говорил речь. Он стоял возле палатки муллы, а мулла лежал на ковре ничком и время от времени поднимался и вскидывал руки к небу.

- Вчера. - говорил Баширов, - мулла исцелял людей, сегодня он призывает вас выступить против советской власти. Советская власть и народ живут вместе уже восемнадцать лет, советская власть и народ - это одно и то же. Мулла - предатель и лжец. Калеки, исцеленные им, такие же лжецы и предатели. Вы меня знаете, со многими из вас я встречался, работал и разговаривал. Вы знаете, что я не владею правой рукой. Пятнадцать лет назад белобандитская пуля раздробила мне локоть. Вот, - он засучил рукав до плеча и поднял над головой свою обнаженную руку, - вот шрам, которым я горжусь по праву. Пусть мулла сведет этот шрам. Пусть он сделает так, чтобы правая рука моя снова сгибалась, снова могла бы владеть оружием. Если он не лжец, пусть он сделает это.

И в то время как все, все, весь народ слушал Баширова и смотрел на его руку, искалеченную пулей, я опять увидел добродушного хлопкороба с мешком за спиной - полковника Шварке.

Он не слушал Баширова и не смотрел на него. Я проследил его взгляд и увидел горца с бледным и злым лицом, который исподлобья, по воровски оглядывался по сторонам и держал правую руку за пазухой. В это время мулла поднялся с колен. Он протянул руку к Баширову и призывал на. его голову все человеческие несчастья и беды. Горец держал руку за пазухой. И когда замолчал мулла, он быстро выдернул руку, и я увидел в его руке воронёный плоский револьвер.

Выстрел раздался одновременно с моим криком. Баширов упал. Наступила тишина. За вчерашний день мы на- слушались тишины, но эта тишина была самая страшная. Никто не сдвинулся с места. Только убийца бросился было бежать, но тишина уже кончилась. Я увидел сжатые кулаки, ножи и камни, и убийца исчез под грудой навалившихся на него тел. Потом другие люди расталкивали толпу и кричали что-то, а потом убийца стоял с разбитым лицом, трусливо оглядываясь вокруг, и десятки рук держали его. Вновь наступила тишина, и тогда я увидел Бостана.

Бостан, мой друг Бостан, уверенный и серьезный, подошел к Баширову. Он приподнял его голову с закрытыми глазами и положил ее себе на колени. Потом он обернулся к мулле.

- Слушай, - сказал он, - я только неученый мальчик Бостан, и я не знаю, что думать о чудесах и о боге. Но если в самом деле ты святой, если в самом деле ты можешь творить чудеса, то вот, я прошу тебя, исцели его.

И дряхлые старики, и виноградари, и хлопкоробы, горбоносые старухи, колхозницы, домохозяйки со всех сторон кивали головами и говорили:

- Да, да, исцели его!

И старый мулла стоял бледный и растерянный перед другом моим, Бостаном.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

написанная старшим майором государственной безопасности Иваном Алексеевичем Черноковым по просьбе его приятеля.

Вечером ко мне пришел гость. Мы сидим с ним у меня в кабинете за круглым столиком, по одну сторону столика - я, по другую - гость. Бутылка красного вина и два стакана стоят перед нами на столике. Это вино чуть терпкое на вкус, но такое веселое и легкое, его мой гость привез мне в подарок с юга, со своей родины. Я ,люблю такое вино.

- Саол!

- Саол! Будь здоров, дорогой мой!

Мы чокаемся и отпиваем по глотку. Мои сапоги мирно стоят у стенки, склонясь голенищами до полу. Они отдыхают. И мой ремень с кобурой висит на спинке кресла, - верный признак того, что хозяин никуда не торопится этим вечером.

Я чокаюсь с моим гостем и думаю о нем. Позволь-ка, сколько же лет нашей дружбе? Семь или восемь? Ну, да, нынче у нас 1943 год и, стало быть, мы дружим уже восемь лет.

Легкое, чуть терпкое вино, его хорошо пить глоточками, сидя в кресле и протянув ноги на ковер. Оно настраивает на воспоминания. В тот день, когда я увидел моего приятеля, я тоже поднимал чашку с этим вином и говорил «саол». Это было в саду, при свете ламп, расставленных прямо на земле под деревьями.Умирающий старик рассказывал тогда страшную историю о себе и об одном страннике с поддельными лишаями на лице. И маленький мальчик, школьник, смотрел старику в лицо глазами, полными ужаса. Я покачиваю головой и посмеиваюсь. Маленький, маленький был человек! И какая же грустная и вместе с тем серьезная физиономия была у него, когда потом, несколько недель спустя, он прибежал ко мне на работу сообщить о предательстве своего любимого дяди! Жаль, что капитан Орудж Бахтиар-заде не сидит сейчас за столиком вместе с нами, - мы бы посмеялись все трое еще раз. Вырос мой приятель. Ну-ка, поднимись,-говорю я. Он встает, улыбаясь, и, хочешь - не хочешь, приходится сознаться, что мой нос едва достает до его подбородка. Мы беремся за руки и по всем правилам школьной игры стараемся сдвинуть друг друга с места. Я делаю рывок. Он отвечает мне тем же, и я шатаюсь. Черт возьми, неужели же 45-летний чекист не в состоянии одолеть мальчишку 1922 года рождения? Медленно я напрягаю плечо и руку. Мой дружок краснеет от натуги, пыхтит, кусает губы и, крякнув, плюхается на кресло. Теперь можно опять чокнуться.

- Саол!

- Саол! Нет, дорогой мой. Прежде чем играть в эту игру, еще подрасти немножко или подожди, пока я состарюсь…

Мы сидим теперь смирно, и он рассказывает. Три месяца, все летние каникулы, он пробыл у себя на родине. Помню ли я деревню, где жил его дед? Так вот, в горах, так километров пятнадцать к западу, они, группа студентов-геологов, нашли медь. Это очень важное открытие, и он волнуется, рассказывая мне о своих успехах. Потом мы говорим об урожае винограда в этом году. Потом - об Элико, о внучке старой грузинки, о юной приятельнице моего гостя, о том, что нынче она поступила в Тбилисскую консерваторию. (Не нужно быть следователем, чтобы сделать верные выводы из легкого смущения моего друга, с которым он говорит о семнадцатилетней певице). Потом совсем неожиданно он говорит:

- Иван Алексеевич, у меня к вам просьба. Дело в том, что я пишу книгу, и мне нужна ваша помощь.

- Чудак, - отвечаю я, - с чего ты взял, что я что-нибудь смыслю в геологии? Это ты, прачкин сын, можешь теперь кончать институты, а мы, брат, с восемнадцати лет винтовку в руки и…

- Но эта книга, - перебил он меня, - вовсе не о геологии. Там, Иван Алексеевич, говорится о диверсантах. ..

И вот он мне рассказывает, что в свои свободные вечера он начал описывать те самые события, с которых, собственно говоря, и началась наша дружба. Никогда ему не забыть их. На всю жизнь врезались они в его память. И пусть наши ребята, такие же школьники, каким он был тогда, прочтут его повесть и еще раз задумаются о коварстве наших врагов, о том, на что эти люди способны в своей ненависти к счастливому советскому народу. Все это он мне рассказал, а потом спросил:

- Да, может быть, лучше прочитать вам то, что у меня написано?

- Ну, конечно, читай, - сказал я.

Он вытащил из кармана толстую тетрадку. Час ночи уже пробило, а мы все еще сидели друг против друга в креслах, и снова проходили передо мной старые мои знакомцы - слепой корзинщик Мамед, и глухонемой сапожник, и молчаливый человек в крестьянской одежде, и оборвыш Бостан (где, кстати, он теперь? Кажется, в Севастополе торпедистом на подводной лодке?), и, наконец, я сам, Иван Алексеевич Черноков, своей собственной персоной, только помоложе на восемь лет.

В половине второго он закрыл свою рукопись.

- Так, - сказал я. - Все так, все верно. Что же теперь ты от меня хочешь?

- Расскажите мне подробно об этих людях, - попросил он. - На что они надеялись? Чего они хотели, затевая эту глупую игру? Я ведь многого не понимал тогда…

Я отпер ключом свой письменный стол и вытащил из нижнего ящика толстую папку. Неделю назад мне принесли ее из архива. Время от. времени полезно вспоминать свои старые дела. Всякий раз в характере врага отыщется какая-нибудь новая черточка, и собственные свои ошибки и промахи на расстоянии видишь лучше.

Я раскрыл папку на первом листе и прочел: «Меня зовут Адольф Мертруп. Я - немец».

- Начнем со слепого корзинщика, - сказал я.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Продолжение рассказа Ивана Алексеевича Чернокова.

Он был студентом университета. В 1915 году его с третьего курса забрали в армию. Так как он учился на факультете востоковедения и знал иранские и тюркские языки, его немедленно отправили в Стамбул, в штаб немецких войск, посланных в помощь их союзникам. Вот тут-то и началась его дружба с полковником Шварке, которую он так проклинал потом.

Надо полагать, молодой офицерик оказался не последним учеником у полковника. Во время войны он несколько раз совершал небольшие прогулки на русский Кавказ и в Туркестан, Эти прогулки стоили царскому командованию нескольких взорванных мостов и сожженных бензинохранилищ, а «способный» юноша получил чин капитана. Тут кончилась война.

Он утверждал, что по окончании войны двенадцать лет он занимался мирными занятиями. Отец его имел в Пруссии несколько мануфактурных магазинов, и он эти годы будто бы только и занимался делами отца. Возможно, что это и так, для нас с тобой это не имеет значения.

Как бы то ни было, в 1931 году (следи внимательно за датами) он получил повестку из штаба - явиться в такую-то комнату в таком-то часу. Он подробно рассказывал нам об обстоятельствах этого посещения. Он явился в штаб, отрапортовал сидевшему за столом офицеру: «Капитан запаса Адольф Мертруп». И, боже ты мой, как же он обрадовался, когда офицер поднял голову!

- Добрый день, Мертруп, - сказал он. - Да бросьте вы тянуть руки по швам. Присаживайтесь. Вы немного постарели за эти двенадцать лет, но все-таки у вас еще очень бравый вид.

Они пошутили и посмеялись, как полагается двум старым приятелям, а затем Шварке (офицер, сидевший за столом, был полковник Шварке) спросил:

- Вижу у вас в петлице свастику. Стало быть, вы по прежнему настоящий немец?

Наш капитан с гордостью ответил, что вот уже третий год он командует у себя в околотке штурмовым отрядом, и если «красные» в его городе не могут теперь досчитаться человек так двадцати, то кой-какая заслуга его в этом деле есть.

- Хейль! - сказал капитан.

- Хейль!

Сидя в креслах, они обменялись приветствиями.

- А теперь, - сказал полковник по-арабски, - как ваши знания восточных языков? Вы не забыли их?

Мертруп ответил ему по-турецки:

- Нисколько не забыл, господин полковник.

- Прекрасно, Мертруп, - по-персидски продолжал разговор его начальник. - Будущая армия нуждается в офицерах, владеющих восточными языками так, как вы. Ну, а ваш театральный талант не изменил вам? Напомните-ка мне, как выглядели слепые нищие на самаркандском базаре.

Капитан ему напомнил. Он встал, сгорбился, вытянул перед собой трясущуюся руку с воображаемым посохом и прошелся по кабинету, гнусавя по-узбекски: «Добрые люди, помогите слепому старику перейти дорогу». Полковник, глядя на него, одобрительно кивал головой. Что ж, когда этот молодчик показывал свои фокусы у меня в кабинете (я как-то раз попросил его об этом одолжении), я тоже одобрительно кивал головой. Работал он, что говорить, мастерски.

- Очень хорошо, Мертруп, - сказал ему полковник по-азербайджански. - Я искренно рад, что опять буду работать вместе с вами.

Если верить капитану Мертрупу, эта любезность не очень-то его тогда обрадовала. Три отцовских лавчонки в его руках превратились в солидное торговое предприятие, и жилось ему все эти годы совсем недурно. Но он сам всегда учил своих подчиненных, получив приказ, рассуждать поменьше, и сам всегда стремился в этом отношении быть им личным примером. Поэтому он встал, вытянул руки по швам и сказал господину полковнику, что он счастлив вернуться к исполнению своих обязанностей.

- Вы вернетесь к ним через неделю, - кивнул полковник. - Устройте за этот срок свои личные дела. Нам предстоит небольшое путешествие.

Таким образом, дней десять спустя, на Белорусском вокзале в Москве сошли с поезда два туриста - один был журналистом из Цюриха, швейцарским гражданином, другой - профессором Гейдельбергского университета, интересовавшимся следами иранской культуры на нашем Востоке.

Мертруп утверждает, что он поначалу ничего не знал о цели своей поездки. Полковник ему приказал одно: приглядывайтесь, осматривайтесь, прислушивайтесь ко всяким разговорам, запоминайте хорошенько все, чем живут люди в этой стране.

Они объехали твои родные места, и там, у тебя на родине, полковник мимоходом поручил своему помощнику взять на себя одно дело. Цюрихский журналист явился на прием к Фейсалову, который в то время сидел еще на большой работе, и побеседовал с ним по душам. Мы знали о прошлых партийных грехах этого господина, и вот еще лишнее подтверждение нашей излишней мягкости к людям этого сорта, - мы все-таки в то время пытались сохранить его для партии, верили его покаянным словам и не снимали с работы. Цюрихский журналист и бандит с партийным билетом в кармане остались довольны друг другом.

Вое было шито-крыто.. Мы раскусили господина Фейсалова только четыре года спустя. Четыре года мы верили в его искренность.

В эти дни капитан Мертруп скучал и бездельничал в гостинице один, потому что его спутник пропал на восемь суток. На девятые сутки он появился в гостинице, сказал, что все идет очень хорошо, но на некоторых людей, на которых он прежде рассчитывал, рассчитывать больше не приходится.

- Оказались идиотами, - коротко пояснил он. - Дали себя околпачить.

И он рассказал об одном старике-крестьянине, бывшем унтере турецкой армии, который во время войны служил с ним в Сирии и в Палестине. Старик прогнал его, своего начальника, когда тот явился к нему в образе нищего с поддельными лишаями на лице. Прогнал, но не схватил и не задержал его. Этот старик был твой дед.

И в этот же день полковник Шварке приказал своему помощнику уплатить по счету в гостинице и уложить чемоданы. Дело сделано, они возвращаются домой. Капитан был в недоумении. Неужели вся его миссия заключалась в том, чтобы четверть часа побеседовать с господином Фейсаловым, передать ему привет и кое-какие указания от его зарубежных друзей и десять тысяч на мелкие расходы?

Эта беседа по душам оказалась проще простого. И он был обижен, - черт возьми, на такую работу не посылают капитанов, хотя бы и отставных!

Вечером они встретились с полковником на вокзале. Шел дождь (вспоминал он после об этом вечере), и они стояли на перроне под навесом, ждали поезда.

- Мертруп, - заговорил вдруг полковник, - месяца через два вы вернетесь сюда. Вам предстоит большое дело.

Капитан, разумеется, ответил, что он не боится больших дел.

- Да, но это совсем особое дело, Мертруп, - покачал головой полковник. - Вы вернетесь сюда не в спальном купе. Придется перейти границу и провести за собой группу человек в десять. Сумеете ли вы это сделать, дорогой мой?

Мертруп сказал, что в прежнее время ему случалось переходить границы и не одному иногда, а в компании. Полковник ответил, что перейти границу это еще не все. Здесь, сказал он, есть два местных уроженца, бывшие рядовые из константинопольской школы, вернувшиеся на родину по окончании войны. Если их не раскулачат в ближайшие два месяца, они приютят капитана Мертрупа и его друзей. А затем, затем капитан и его друзья обратятся в калек. Один из них уйдет сухоруким, другой эпилептиком, третий глухонемым.

- Вы, Мертруп, - сказал полковник, - уйдете слепым. Я помню, что этот фокус с искусственными бельмами у вас получался не плохо.

Капитан сказал, что этот фокус он может повторить в любое время. Две недели он как-то бродил вблизи английских лагерей, не вызывая никаких подозрений. Это трудно, но недели две-три продержаться можно.

- Да, Мертруп, - покачал головой полковник, - но речь идет о том, что обратиться в слепого вам предстоит не на две недели, а на два года.

И вот тогда-то он и рассказал ему свой план. Вот показания капитана Мертрупа, подписанные его рукой за месяц до расстрела: «Этот план мне показался гениальным. Он ослепил, ошеломил меня. Да, это была вершина немецкой стратегической мысли».

Подробно вспомним о том, что говорил в этот вечер философ и диверсант, полковник Шварке. Вспомним и обсудим.

Прежде всего он сказал, что у Германии дрянная армия. Мало современных пушек и самолетов. Но люди, которые носят в петлице свастику, готовы, сказал он, к тому, чтобы взять власть в свои руки. Это значит, что через два года Германия будет иметь и пушки, и танки, и самолеты. Что же, он был прав. Вскоре выродок в коричневой рубахе, тезка покойного капитана Адольфа Мертрупа, взял власть в этой стране. «Истинные» немцы только крякнули., когда их посадили на голодный паек, да поздно. Зато они получили пушки).

- Итак, Мертруп, - говорил полковник, - Германия будет иметь первоклассную армию. Через два года здесь будет ненависть, нищета и развал.

С точностью астронома, высчитывающего срок солнечного затмения, он высчитывал сроки нашей смерти. Он назначил чуть ли не день, когда мы останемся без угля, без железа, без хлеба, с поездами, заметенными снегом в пути, с городами без огней, с полями, по пояс человеку поросшими сорными травами. Мы говорили в эти дни о самом крупном сельском хозяйстве в мире, о счастливой зажиточной жизни, - он предрекал нам голод и сыпной тиф. Мы говорили о крепнущей дружбе народов в нашей стране, - он видел впереди погромы и национальные распри.

- Два года, Мертруп, - говорил он, - только два года. История поработает на нас. Но, разумеется, и мы не будем сидеть сложа руки. Эта страна, в которой люди не умеют распорядиться собственными богатствами, нам нужна. Я не буду рассказывать вам о том, что мы делаем на западных границах, это вас не касается. Что делаете вы? Вы обращаетесь в калек. Избрав какое-нибудь ремесло, вы оседаете по городам и деревням. Никакой пропаганды, никаких противогосударственных высказываний. Если возможно, женитесь, плодите ребят, обзаводитесь хозяйством. Главное, чтобы к вам привыкли соседи. Станьте старожилом.

На два года он запирал их, своих подручных, в самое глухое подполье. Эпилептики, сухорукие, глухонемые, они терпеливо должны были ждать условленного часа. Да, это была любопытно задуманная Игра. В «нищей, озлобленной, вконец обездоленной нами, коммунистами, стране», какой она в будущем виделась господину Шварке, является «божий посланец». И люди, увидевшие воочию, как слепец открывает глаза и глухонемой славословит господа, сначала падают ниц, а потом хватаются за кинжалы и факелы-громят, жгут, режут.

Полковник сказал капитану Мертрупу, восхищенному этой красивой картинкой:

- До сих пор вы взрывали мосты и склады, теперь вы взорвете религиозные страсти. И это будет началом восстания. ..

Капитан досказал:

- Началом войны.

Они долго молчали после этих слов, вспоминал он после.

Караульный стрелок прошел по перрону и мельком оглянулся на них. Должно быть, нечто такое было на их лицах, такая злоба или такое дьявольское восхищение, что тотчас же он оглянулся вторично и даже замедлил шаги. Но он ничего не увидел на этот раз. Кашлял старик, прикрывая рукой простуженное горло, да иностранец, скучная туристская фигура в непромокаемом пальто, поглядывал то на часы, то на огоньки семафоров.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Продолжение рассказа Ивана Алексеевича Чернокова.

Есть арабская сказка о духе, которого царь Соломон заключил в медный сосуд и бросил в море. Озлобленный дух поклялся убить всякого, кто его освободит, так велика была его ненависть ко всему, что живет и радуется под солнцем.

…Четвертый год их подполья подходил к концу. Мертруп говорил: меня поддерживала только ненависть. Он ненавидел всё - бабку твоей подруги Элико, старую грузинку, у которой он жил, прохожих на улице вашего зеленого городка, тебя, веселого мальчугана, такого почтительного и ласкового к старому, слепому корзинщику.

Это не было холодное презрение «настоящего» немца к людям, не стоившим его подметки, какими он считал нас с тобой. Это была злость, переходившая в бешенство, По собственному признанию, часто ему хотелось стрелять в первого встречного. Вместо этого он гладил Элико, хохотушку Гах-Гах, по кудряшкам и, выходя на улицу, жалобно гнусавил: «Добрые люди, помогите слепому старику перейти дорогу!»

Как случилось, что, вместо намеченных по плану двух - лет, они сидели в своих норах четвертый год? Все было очень просто: незадолго до срока их выступления Мертруп получил от полковника приказ - ждать. Ждать еще два года, потому что обстановка не благоприятствует.

«Нищета и развал», обещанные нам полковником, почему-то еще не наступали, как этого ему хотелось бы. И он приказывал ждать.

В этот день Мертруп пришел в бешенство. Ведь он был не один. Девять его агентов сидели с ним по соседству по разным городам и деревням - два азербайджанца, один перс, три таджика и три таких же, как он сам, «настоящих» немца. Отсрочка могла пошатнуть дисциплину.

В одном городе с ним он поселил своего старшего унтера Ветке. Это был, насколько я сам мог убедиться после, туповатый, однако отчаянный до наглости человек. В ранней молодости у него были и кражи со взломом и кое-что похуже. Не вскакивай, когда я назову тебе его имя, под которым ты его знал. А ты его хорошо знал. Ты спал с ним в одной комнате и ел с ним с одного стола. Твой отчим, глухонемой сапожник Сулейман, это был унтер Ветке.

Это он задушил твоего деда. Он боялся, что старик, может быть, знает имена людей, которые приютили всю эту шайку, когда она перешла границу. Он проник к нему в комнату через окно в то время, как все мы сидели рядом на улице, сделал свое дело и присоединился к нам и, вместе с нами вбежал к старику на крик твоей матери. Да, это был самый злой и самый хладнокровный мерзавец из всего десятка, если их вообще стоит сравнивать.

Так вот. четвертый год их подполья подходил к концу. Полковник как в воду канул. Они не получали от него никаких вестей, и Мертруп бесился на эту излишнюю, по его мнению, осторожность. Но дело было не только в осторожности полковника Шварке. Дело было в том, что мы крепко заперли свои границы и уже неплохо очистили свою страну от врагов и сомнительных людишек, которые могли бы нам напакостить. Приятелей нашего капитана, двух крепких мужиков из пограничной зоны, промышлявших не столько животноводством, сколько контрабандой, к этому времени и след простыл. Не зная еще о том, что за гости у нас гуляют мы позаботились о том, чтобы они остались без связей.

Настроение у них было так себе. Незадолго до наступления второго срока твой отчим принес слепому корзинщику Мамеду сапоги, которые он брал у него в починку. Хозяйка ушла за водой, и они были одни во всем доме. Сапожник Бетке-Сулейман спросил:

- Капитан, скоро ли все это кончится?

Мертруп ответил:

- Осталось два месяца.

Унтер угрюмо смотрел на своего начальника.

- Не понимаю, - сказал он в раздумье. - Я, разумеется, не политик, а рядовой агент. Но, клянусь, я не понимаю, за каким чертом мы здесь торчим. Ну, хорошо, какой-нибудь пройдоха-мулла снимет наконец вам ваши бельма, капитан, а мне развяжет язык. Ладно. Что дальше? Кто пойдет за нами? Неужели вы всё еще не видите, что здешней публике столько же дела до старого мусульманского бога, сколько нам с вами? Одна-другая дура, вроде моей нынешней супруги, не в счет. Все они сыты по горло, едят, пьют в свое удовольствие, и, говоря на чистоту, им живется совсем недурно. Вы возьмите меня, капитан. Я зарабатываю на жизнь только своим ремеслом, наше с вами жалованье дожидается нас в Германии на сберегательной книжке. И, клянусь вам, я бы хотел, чтобы по возвращении домой мне бы жилось не хуже. Черта ли кого-нибудь здесь соблазнят ваши призывы и обещания, которые со временем вы раздадите нам на шпаргалках? Когда людям живется спокойно и сытно, они не бунтуют, Настолько-то уж я разбираюсь в политике.

Мертруп говорил потом, что он растерялся и не знал, как ответить этому унтеру, который не хуже его понимал, что их игра - игра впустую. Поэтому он просто прикрикнул:

- Унтер Бетке! Что это за разговоры? Вам дан приказ, вы его исполняете! Марш!

Бетке поднес руку к своей широкополой войлочной шляпе (старые привычки были в нем еще живы), а потом вдруг отвел ее.

- Господин капитан, - сказал он шепотом и вплотную придвинул к начальнику свое перекошенное от злости лицо.- Господин капитан, дело может кончиться тем, что в один прекрасный день я проломлю голову своей бабе и ее сопляку. Я могу заговорить, не дожидаясь чуда. Мне все это очень надоело.

- Бетке, - ответил ему начальник, - что вы от меня хотите? Отменить всю эту затею, да? Ладно, отменим. Так просто и скажем: «Не вышло, ребята, обстановка не благоприятствует». Четыре года - кошке под хвост! Так?

Твой отчим помрачнел. Прости, Гамид, что об этом человеке я говорю иногда по-старому: «твой отчим». Он долго думал, а потом замотал головой:

- Нет, нет, это бросить нельзя. Если бы вы, капитан, даже приказали мне бросить, я бы.. .я не знаю, что сделал бы с вами. Я только тем и держусь, что, может быть, хоть один день мы разгуляемся в этой стране, а там будь, что будет. Нет, ждать четыре года, и вдруг. ..

- Уходите, Бетке, - с досадой сказал Мертруп. - Месяца через два, я вам говорю, мы начнем, а там будь, что будет.

Я нарочно так подробно вспоминаю этот разговор, чтобы было понятно, как они сами изверились к этому времени в свое подлое дело. У них ничего не оставалось за душой, даже копеечной болтовни о «величии немецкого духа», ничего, кроме страха, в котором им было стыдно сознаться, и злобы, которой они охотно щеголяли друг перед другом. И действовали они как заведенные машины. Один, их капитан, потому, что ему уже было на все наплевать - другой, твой отчим, тупоголовый убийца, потому, что в угрюмом житьишке этого выродка была единственная мечта - распоясаться хоть на один день, а там будь, что будет.

Итак, они начали.

Мертрупу нужен был мулла-изувер или жулик, который мог бы сойти за новоявленного имама Мехди. Ваш мулла как раз подходил для этого дела. Это был и изувер и жулик, все вместе. Правда, он был трусоват. И когда ты сидел на дереве и видел в окошке слепого корзинщика, кричавшего на муллу, ты видел капитана Мертрупа, который приказывал мулле до поры до времени сидеть смирно, а затем, не робея, начинать представление.

Здесь я должен сказать еще об одном человеке. Бандит с партийным билетом в кармане, Фейсалов, в это время работал у вас в городе, потому что мы еще не знали, что в своей ненависти к нам этот человек докатился до измены.

Слепой корзинщик Мамед поддерживал с ним тайную связь. То, что попадало в уши Фейсалову, становилось известным капитану германской разведки.

Когда по стране пошли гулять слухи о предстоящем явлении Мехди, нам не трудно было догадаться, что слухи эти были пущены не зря. В эти же дни наши пограничники сбились с ног, гоняясь за нарушителем, который четыре раза подряд пытался перейти границу. Это ему не удавалось, но всякий раз он с изумительным искусством ускользал от пограничников. Мастера узнают по работе - нам было ясно, что удостоить нас своим посещением хочет важный гость.

Кто был этот гость, мы не знали. Мы могли только догадываться. Кто были люди, распускавшие тревожные слухи, где скрывались они, мы тоже не знали.

Но мы были готовы ко всяким неожиданностям, и самое лучшее, что можно было сделать, - это ускорить события, облегчить нашим гостям их игру и вывести их всех на чистую воду. Мы так и решили.

В это время о Мехди говорили уже все. Как и следовало ожидать, большинство повторяло эти слухи с усмешкой. Затем объявился «пир» - священное место - и ваш мулла отправился туда, чтобы предстать перед народом. Машина была пущена та полный ход. И вот в один из этих дней Фейсалов дал знать своему другу-корзинщику о том, что на границе мы приготовили неизвестному гостю неожиданный для него подарок.

Мертруп не сомневался в том, что человек, так настойчиво пытавшийся перейти границу, это его начальник. Если сведения, полученные им от Фейсалова, верны, - полковника следовало ожидать к вечеру. Мертруп злорадствовал. Так и сяк, десятки раз подряд он представлял себе их встречу и все, что они на радостях скажут друг другу. Сидя в своей комнатушке один, он мысленно наслаждался растерянной физиономией своего начальника, глумился над ним и злорадствовал.

И тут он пришел.

Грим его и костюм, как всегда, были превосходны. Мертруп узнал его только по условленному между ними знаку. Вот что он рассказал об этой встрече:

Полковник разговор начал так:

- Вы - дурак, Мертруп. Вас нужно отдать под суд.

Мертруп усмехнулся. Он ждал такого начала.

- Вы все-таки заварили эту кашу. Неужели вы не могли прийти к самостоятельному выводу, что некоторые измерения во внешних обстоятельствах неизбежно должны были изменить и наш план?

(«Некоторыми изменениями во внешних обстоятельствах» он называл ту маленькую подробность, что вместо обещанных им «нищеты и развала» мы к этому времени подошли к изобилию.)

- На кой дьявол, - продолжал он, - вы выпустили все-таки этого болвана с рыжей бородой? Над пей хохочут во всех чайханах, я своими ушами слышал. Понимаете ли вы, что вся эта затея сейчас просто бессмысленна?

Мертруп охотно согласился:

- Да, бессмысленна.

- Так почему вы не убрали людей?-возмутился полковник. - Неужели вы сами не могли сообразить, что самое главное сейчас - это сохранить живую силу, переставить людей на другую работу: на транспорт, на фабрики, на продовольственные базы.

- Ступайте сами к ним!-крикнул Мертруп.- Попробуйте, скажите им, что вы заставили их зря, да, зря проторчать здесь четыре года калеками и эпилептиками! Объясните им, что вы немножко не договорились с историей. Вы полагали, что она пойдет так, а она взяла да и пошла эдак. Только, когда будете все это объяснять, держите маузер наготове. Я не поручусь за них.

- Судя по их офицеру, - угрюмо ответил Шварке, - ручаться за них, в самом деле, нельзя.

Он стал ругаться, что потерял столько времени на границе. Перейди он границу тремя неделями раньше, он не допустил бы такой глупости - начинать заведомо обреченное дело. Понадобилось все его искусство, весь его тридцатилетний опыт, чтобы на пятый раз перейти эти проклятые два километра по горам, поросшим лесом.

Вот этого-то Мертруп и ждал. Все, что ему удалось узнать от Фейсалова о наших планах, он тут и выложил.

- Вы перешли границу! - издевался он. - Представляю, как вы переходили ее со всеми вашими уловками и фокусами. Вас пропустили через границу, полковник! Собак держали за ошейники, пока вы там ползли на брюхе.

Шварке поднял брови.

- Вы хотите сказать, что за мной…

- Слежка, - отрезал Мертруп. - Вам дали погулять, чтобы на вас, как на живца, выловить нас всех поштучно. Это вам не приходило в голову?

Надо отдать справедливость господину полковнику, его подчиненному так и не пришлось увидеть его растерянной физиономии. Он только нахмурился еще больше, спросил, от кого эти сведения и верны ли они, и отвернулся к окошку. Он долго думал, потом, спросил:

- Когда начнутся чудеса?

- Завтра, - ответил Мертруп весело, - в присутствии всех властей и многих сотен благодушно настроенных зрителей. Впрочем, сотни полторы истеричек да десятка три отпетых бандитов я вам могу обещать. Эти-то будут ваши,

Шварке кивнул головой.

- Хорошо, полутора сотен достаточно.

- Чтобы поднять страну?

- Бросьте неумные шутки, - ответил он. - Достаточно, говорю я, чтобы спасти вас и меня от расстрела. О большем теперь не станем думать.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Окончание рассказа Ивана Алексеевича Чернокова.

Да, о большем им нечего было и думать. Однако наш гость умел изворачиваться. Он правильно рассудил, что если они обнаружат нервность, попросту попытаются улизнуть, то мы тоже не будем мешкать. Все дороги, и вокзалы близ вашего города были взяты нами под наблюдение, и, хотя Фейсалов не мог им дать таких подробных сведений, они могли это предполагать. Значит, им следовало продолжать начатое, зная, что мы только того и хотим, чтобы накрыть их всех разом. То, что район событий уже оцеплен войсками, им было известно. И все-таки начатое следовало продолжать. У них ведь оставался единственный туз-козырь в этой игре, о котором мы даже не догадывались,- чудо, чудесные исцеления. Суматоха, поднятая чудесами, давала им кое-какую надежду на благополучный исход.

Итак, события шли своим чередом. Жулик и изувер, ваш мулла торжественно вернул зрение слепому корзинщику, и он, раскаявшийся безбожник, умиленно смотрел на облака, на птиц, пролетавших у него над головой, и плакал. Бетке, которому имам подарил речь, бормотал нечто несуразное. Хладнокровный негодяй, он итрал человека, ошеломленного своим счастьем, и при этом бормотал под нос немецкие ругательства.

А затем, чтобы все-таки попытаться расшевелить толпу, полковник спровоцировал выстрел. Умен был человек, очень умен, а многих нехитрых вещей просто не понимал. Выстрел только вправил мозги тем, кто растерялся в первую минуту после чуда.

А затем, затем капитан Мертруп и унтер Бетке лежали на горе в развалинах и, раздвинув кусты ежевики, смотрели вниз и видели, что как ни верти, все равно дело дрянь. Толпа редела. Одни, пораженные страхом, спешили покинуть кладбище, на котором мулла раскинул свой балаган, другие, озлобленные выстрелом, молча стояли в сторонке, и по их лицам нетрудно было сообразить, что еще раз стрелять вряд ли кому будет охота.

Мертруп понимал наши расчеты. Он знал, что здесь, в присутствии многолюдной толпы, мы повременим их трогать. Да, если бы этих «бедных»., «исцеленных» от своих увечий людей внезапно окружили вооруженные красноармейцы, то кое в чьих глазах они стали бы мучениками, Пускай одна сотня темных людей подумала бы так, нам дорог был каждый наш человек, и они это знали. Но если верующие разойдутся, тогда другое дело. Тогда мы возьмем их, не теряя ни минуты, и в этом они были уверены так же, как мы.

А толпа редела. Лежа на горе 8 развалинах и глядя вниз, Мертруп и Бетке могли убедиться собственными глазами, какой пустышкой оказалась эта хитрая, громоздкая затея.

Бетке это выразил так:

- Боюсь, что мне вернули язык только для того, чтобы я не молчал на допросах.

Капитан был с ним совершенно согласен. Удивительно, как эти два бандита, офицер и унтер, перестали церемониться друг с другом, как только поняли, что они - обреченные люди. Когда полковник нашел их там, на горе, Бетке лежал брюхом вверх, заложив руки под голову, и даже пальцем не шевельнул, чтобы встать при появлении своего начальника.

- Ну-с, - сказал Мертруп, - дело словно бы подходит к концу. Как вы думаете спасать свою шкуру?

Полковник ему не ответил. Он шел, добродушно ворча на одышку, веселый, старый хлопкороб, и за ним шла женщина..

Каждый из нас видел на своем веку много счастливых лиц. Лицо твоей матери в этот день навсегда осталось в моей памяти. Это было бесконечно счастливое и бесконечно прекрасное женское лицо, хотя твоя мать, Гуризад, никогда не была особенно красивой.

Женщина, которая шла за полковником Шварке, была твоя мать, дорогой мой. Я должен тебе здесь рассказать, может быть, самое отвратительное, самое подлое и бесчеловечное из того, что готовили эти люди, - историю ее убийства.

- Сулейман, - ласково сказал полковник унтеру Бетке. - Жена тебя ищет. Вот я привел ее сюда.

Твоя мать опустилась на колени рядом с унтером Бетке, подняла его руку и поцеловала ее. Вот где сказалась муштра полковника Шварке. Злая и скучающая физиономия твоего отчима стала вдруг необычайно нежной, он гладил женщину по волосам и оглядывал своих приятелей смущенными глазами, - дескать, смотрите люди, вот оно - счастье маленького человека, сапожника Сулеймана. Старый хлопкороб добродушно наблюдал за ними. Потом он опустился на камень рядом с корзинщиком Мамедом, вытащил из кармана кисет с табаком и неторопливо стал набивать свою трубку. Он буркнул вполголоса: «Дайте-ка сюда ваше ухо» и, когда тот подвинулся к нему, сказал:

- Эта баба бегает по всем улицам и кричит, что она была уверена в исцелении своего мужа. Он, видите ли, однажды говорил со сна! Года три назад. Как вы могли это так оставить? Вы понимаете, что это значит? Вытащить такую ниточку - это значит в полчаса распутать весь узел. Они только того и ждут. Бабу нужно убрать.

Мертруп зевнул. Ему было наплевать на все.

- Что же, - сказал он, - посторонних здесь нет, а у вас под рукой как раз удобный для этого дела камень. Возьмите его.

- Еще раз повторяю вам, Мертруп, не будьте болваном, - проворчал полковник, - такие вещи так не делаются. Бетке должен увести отсюда свою бабу. Он должен сказать ей, что боится ареста. Они уйдут подальше, там он все это сделает и будет ждать нас. Район оцеплен войсками. Мы можем отсюда выбраться только в толпе. Поодиночке нас перехватают.

Мертруп обнял твою мать за плечи. Он сказал, что ей и Сулейману надо немедленно уходить. Их обоих могут арестовать, сказал он, потому что власти очень рассержены чудесами и думают, что дело не обошлось без обмана. Твоя мать побледнела, а Мертруп чуть заметно кивнул головой своему унтеру: молчи, объясню потом.

Только одна дорога идет из Мертвого города в долину. Со всех остальных сторон город неприступен, и, ты помнишь сам. галереи крайних домов висят прямо над обрывом. Под ними кончается земля, и сразу, как река или озеро, начинаются тучи. Но была еще одна-единственная тропинка, которая опоясывала город и уходила выше в леса. Я не знаю, откуда твоей матери была известна эта тропинка, но она была ей известна. И Гуризад, твоя мать, сказала, что она уведет мужа по этой тропинке. Но, кроме Сулеймана, у нее был ты, ее сын. Она подумала о тебе в эту минуту, о том, что будет с тобой, с ее мальчиком.

- Мальчику ничего не будет, Гуризад, - сказал корзинщик.- Я старик, и меня тоже не тронут. Мы вернемся с ним вместе.

В том состоянии непроходящего удивления и восторга, в котором была твоя мать все эти дни, уверить ее можно было в чем угодно. Она ушла вперед - оглядеться, все ли тихо на этих мертвых улицах, а Мертруп задержал унтера Бетке за локоть и передал ему все, что приказал полковник. Твой отчим усмехнулся. Я рассказываю об этом с его собственных слов. Он сказал, что это - дело, что он сам только что подумывал о том, как бы спровадить свою супругу к ее покойному отцу, так она осточертела ему своими нежностями. Он искренно удивился, когда капитан предложил ему свой запасной револьвер. Зачем? Револьвер у него есть, а, кроме того, он предпочитает все это проделать как-нибудь иначе, без лишнего треска и шума.

- Хоть не зря подохнем, капитан, - заявил он,- и то хорошо. Будет с кем встретиться на том свете.

- Сулейман! - торопила его твоя мать. - Иди же!..

Бетке махнул рукой и стал к ней спускаться. Молча смотрели хлопкороб и корзинщик, как она его уводила, обняв за спину. Вскоре их затянуло туманом.

- С этим, значит, покончено, - сказал Шварке. - Скоро смеркнется, пора собирать людей. Держите возле себя десятка два-три самых отчаянных. Попробуем поднять кочевников. Можно пустить среди них слух, что имама вместе с исцеленными нужно уводить на кочевья, в горы, иначе им будет плохо. Говорите…

Он надоел своему помощнику своим наполеоновским тоном, и тот его оборвал:

- Ладно, уж что-нибудь я им скажу.

В этот час я дал приказ частям, оцепившим все подступы к Мертвому городу, пропустить караван с муллой, если он захочет уйти в горы. В этот час небольшие отряды пограничников занимали все окрестные перевалы, и линии полевых телефонов тянулись в лесах на десятки километров вокруг. Все было готово. Мы хотели узнать до конца, куда пойдут наши гости и что за люди последуют за ними, и найдется ли человек, который даст им ночлег и одежду, если они захотят еще раз замести свои следы. О том же, кто такие наши гости, мы знали уже всё, потому что часа три-четыре назад я подошел к гражданину Фейсалову и вежливо попросил его отойти в сторонку. Мы беседовали с ним с глазу на глаз в укромной комнате, с часовым у дверей, и мой автомобиль уже увозил его и двух красноармейцев, молчаливых ребят, с наганами на коленях.

И вот тогда-то корзинщик Мамед встретил тебя, мальчугана, растерянно бродившего в толпе, и сказал тебе, чтобы ты был мужественным и, как полагается мужчине, спокойно встретил несчастье. Пограничники, сказал он, пытались арестовать твоего отчима и твою мать, - по слухам, отчим бежал, а мать убита.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Что произошло на горной тропинке. - Суд семьи. - Как четыре брата вынесли приговор, а пятый брат отсрочил его исполнение.

Баширова унесли на руках, и ближайшие часы после этого встают в моей памяти, покрытые каким-то туманом.

Мне нужен был Черноков. Я должен был рассказать ему о том, что я видел в погребе разрушенного дома. Чужие, незнакомые люди метались вокруг меня, я слышал плач женщин, хриплые от ярости выкрики мужчин и бесконечные пересуды о том, кто был убийца и кто подучил его стрелять, и какой же шарлатан этот мулла, который наотрез отказался исцелить раненого Баширова.

На меня никто не обращал внимания. Меня толкали. Толпа носила меня то в одну, то в другую сторону. У меня кружилась голова, мне наступали на ноги, честно говоря, мне хотелось плакать от сознания своего бессилия. Был момент, когда меня занесло течением (я говорю течением, потому что не знаю, как .иначе назвать потоки людей, стремившихся в разные стороны), был момент, повторяю, когда меня занесло течением к палатке.

Я удивился. Оказывается, в то время как толпа металась в панике, в ярости, в негодовании, он, наш мулла, продолжал делать свое дело. Он исцелял. Направо от него стояло человек пять калек, которые побросали свои костыли и повязки и бойко славословили господа бога. Перед ним, в ожидании чуда, бился на ковре эпилептик, а налево ждал своей очереди хромой, видимо, последний из небольшого запаса калек, предназначенных к исцелению.

Странно было смотреть на них, занимавшихся своим, теперь уж® никому не интересным делом. Кругом волновались и двигались тысячи потрясенных людей, не обращавших внимания на чудеса. Вокруг муллы стояло человек сто или сто пятьдесят. Они молились, ахали и удивлялись каждому исцелению, но мне кажется., что им тоже это уже немного надоело. В конце концов в восьмой раз происходило одно и то же. Однако какие-то женщины вскрикивали и рыдали, и какие-то старики бились головами о землю. Стихов, которые читал мулла, почти невозможно было расслышать, их заглушали тысячи других голосов, голосов взволнованной, возбужденной толпы.

И вот, когда я уже совсем потерял надежду найти Чернокова, вдруг кто-то взял меня за плечо. Я обернулся и увидел перед собой Мамеда. Испугался я страшно. Мне казалось, что он догадается по моему лицу, Что я слышал разговор в разрушенном доме.

- Гамид, - сказал он, - я должен сообщить тебе печальные новости.

Я молчал. Я боялся ему ответить, я чувствовал, что голос у меня задрожит и сорвется на первых же словах.

- Будь мужественен, мальчик, - говорил он, - тебя постигло большое горе.

Он наклонился ко мне и сказал вполголоса:.

- Твою мать и отчима арестовали, советская власть не хочет, чтобы люди знали о чуде. Я боюсь, что твоей матери уже нет в живых.

Я вскрикнул. Он сильней сдавил мне плечо и продолжал, глядя на меня своими зоркими глазами:

- Будь осторожен, мальчик. Тебя тоже хотят арестовать. Спрячься где-нибудь до вечера, а вечером разыщи меня. Я буду возле палатки. Мы уйдем с тобой и скроемся так, что нас не разыщут.

Толпа его оттеснила, и он успел на прощанье крикнуть: «До вечера!».

Я опять остался один. «Правда или неправда, - думал я, - правда или неправда?» Все было против. Что отчим был арестован, это я допускал охотно, да это меня и не беспокоило. Но мать? Когда я пытался собрать свои мысли, мне становилось ясно, что это ложь, и сразу же тоска опять сжимала мне сердце. Кто бы он ни был, этот корзинщик, зачем ему было врать?

Я бросился к городу. Кто-то окликнул меня по имени. Оглянувшись, я увидел Бостана, который сидел на перекладине каменного креста. Торопливо он рассказал мне, что Баширова отвезли в больницу и доктор говорит, что пуля прошла мимо сердца и Баширов останется жив.

- Бостан, - спросил я, - ты не видел мою мать?

Он нахмурился, вспоминая.

- Час назад, - сказал он, - она шла по дороге в город. Она и человек с дорожным мешком.

Я вспомнил седого добродушного человека в развалинах разрушенного дома. Быстро простившись с Бостаном, я стал пробиваться к городу и вскоре выбрался на дорогу.

Второй раз я был один в Мертвом городе. Обвалившиеся стены, разрушенные арки дверей и окон обступали меня. Один раз мне послышались в переулке человеческие голоса, и, метнувшись туда, я поднял целую стаю ворон, сидевших на трупе ослика.

Не помню, как я опять очутился на дороге. Она вела в гору. С одной ее стороны был обрыв, с другой - лесистый горный склон. Мертвый город скрылся из моих глаз. Я остановился. Вокруг была тишина. Жар поднимался от камней, в траве, нагретой солнцем, монотонно звенели цикады.

Мне представилась вся бессмысленность моей погони. Где угодно, только не на этой безлюдной горкой дороге следовало мне искать .мою мать. Я стоял, не зная, что мне делать, и оглядывался вокруг. Но тут из-за поворота вышел Рустам, мой двоюродный брат. Я не удивился, увидев его, и не подумал о том, зачем, как он попал сюда, - я кинулся к нему и крикнул:

- Рустам, ты не видал мою мать?

Он молчал и настороженно смотрел на меня.

- Мать? - медленно протянул он, и, как будто решившись на что-то, указал пальцем наверх, на крутой горный склон, поднимавшийся над дорогой.

- Четверть часа тому назад, - сказал он, - она поднялась туда. С ней был Сулейман, твой отчим.

Я полез вверх по склону. Сверху я взглянул вниз: Рустам стоял на дороге, упорно глядя мне вслед. Увидя, что я обернулся, он сунул руки в карманы и зашагал прочь. Меня удивило, что шел он обратно, в том направлении, откуда пришел.

Я лез по склону, цепляясь за кусты шиповника и за стволы изогнутых горных деревьев. Склон не был так крут, как казался снизу. Если вглядеться, можно было даже заметить тропинку, которая вела наверх. Наверное, горцы, идучи по этой тропинке, сокращали путь до Мертвого города.

Скоро горные изогнутые дубы и кизиловые деревья обступили меня со всех сторон. Я шел, угадывая извилины тропинки по протоптанной траве, по осыпавшимся камешкам, по коре, стертой с выступившего из земли корня. Кусты шиповника хватали меня за рубашку и рвали ее. Ящерицы уползали из-под самых моих ног и скрывались между камнями, солнечные пятна прыгали по земле и по моему лицу, камни шурша осыпались под моими ногами.

Я устал и остановился, чтобы перевести дыхание. И вокруг меня была такая тишина и такой покой, что мне очень далекими показались страсти, волновавшие меня последние дни. Я слушал, как где-то в ветвях чирикала птица, без конца повторяя одну и ту же нехитрую песенку, как где-то трещал кузнечик, как от внезапно налетевшего ветра негромко шуршали листья, и мне подумалось, что, может быть, на всей земле, на всем земном шаре, всюду такой же покой и такая тишина. Мне подумалось, что не было никогда разрушенных городов, калек, тянувших руки к мулле, убийцы с бледным и злым лицом, веселого старика, внимательно осматривающего маузер. Везде и всегда чирикала птица, ящерица лениво ползла по камням, листья шумели и прыгали солнечные пятна.

Совсем близко я услышал человеческие голоса. Через секунду я стоял, прижавшись к стволу, стараясь не шевелиться. Казалось, голоса рядом, здесь вот, за этими деревьями, но тем не менее слов разобрать я не мог.

Я стал пробираться по направлению к голосам, и мне казалось, что я приближаюсь к ним, пока вдруг они не исчезли. Так было тихо, что казалось - можно было расслышать, как растет трава и соки из земли поднимаются по стволам деревьев. Даже птица перестала чирикать, и, как я ни прислушивался, голосов не было слышно. Я знал, какие штуки выделывают горы со звуками, я знал, что за несколько километров можно услышать человеческую речь и не услышать выстрела рядом, но все-таки мне стало страшно.

Быстро, уже не думая о том, чтобы не быть услышанным, я сделал несколько шагов и остановился на повороте тропинки. Я снова услышал голоса и одновременно увидел людей. Моя мать, положив голову на плечо Сулеймана, говорила ему:

- Все будет хорошо, ты увидишь. Хочешь, ты подожди меня здесь, а я пойду одна? Я сама пойду в райисполком к все расскажу, и никто тебя не тронет.

Отчим, обняв мою мать, вел ее по тропинке, а тропинка сворачивала к обрыву и шла по самому краю так, что непривычному человеку было страшно даже смотреть. Отчим вел мою мать, смотрел на обрыв и говорил голосом человека, думающего о другом:

- Хорошо, хорошо, мы подумаем.

Они дошли До обрыва, отчим остановился и мельком взглянул назад. Я прижался к дереву и вдруг закричал так, как кричат люди, когда видят скверный сон.

Одной рукой ухватившись за сучья, отчим оттолкнул от себя мою мать, и она, простояв секунду на самом краю, качнулась и медленно поползла по обрыву. Самое страшное было то, что выражение ее лица не успело измениться, счастье по прежнему отражалось на нем и лишь постепенно в глазах проступали ужас и недоумение.

Вот в этот момент я и закричал. Я кричал, надрываясь, не зовя на помощь, ни к кому не обращаясь, просто кричал от нестерпимого ужаса, охватившего меня. Отчим оглянулся, на секунду я увидел его воровские глаза. Он выругался по-немецки и вновь повернулся к матери. Мать цеплялась за куст шиповника. Она смотрела на отчима снизу вверх и, кажется, все еще не могла понять, зачем он ее толкнул.

Я кинулся к ней. Я видел, как Сулейман поднял с земли тяжелый камень и занес его над головой матери. Он отвел руку, чтобы дать камню размах, но рука дрогнула, и камень, выбитый пулей из рук, упал на тропинку. Долей секунды позже я услышал выстрел, щелкнувший где-то совсем близко. Потом из-за поворота выскочил дядя Абдулла и, отшвырнув карабин, обеими руками схватил мать и вытащил ее на тропинку.

У меня так дрожали ноги, что я должен был держаться за ветку, чтобы не упасть. Мать без сознания лежала на краю обрыва. Отчим смотрел то на нее, то на дядю Абдуллу и вдруг быстро сунул руку в карман. Я услышал щелканье курка за его спиной. Подняв охотничью двухстволку, в кустах стоял дядя Самед, рядом с ним - дядя Гассан и чуть дальше - Рустам и дядя Ибрагим. Отчим обернулся. Молча они смотрели на него - четыре моих дяди, четыре брата моей матери, четыре сына моего деда. Тогда он усмехнулся и вынул руку из кармана.

- Так, - сказал он хрипло, - вся семья в сборе.

Дяди молчали, и вокруг было тихо. В ветвях монотонно чирикала птица, в траве трещал кузнечик, от внезапно налетевшего ветра негромко шуршали листья, и солнечные пятна прыгали по смуглым лицам моих дядей.

Дядя Абдулла показал Рустаму глазами на мать, и Рустам кивнул головой. Тогда Абдулла поднял с земли свой карабин и отошел в тень деревьев. Самед и Гассан стали рядом с отчимом, и Гассан слегка подтолкнул его в плечо. Отчим вздрогнул. Секунду он постоял в нерешительности, по видимому, не зная, сопротивляться ему или идти, но Гассан уже обшарил его карманы и отнял у него револьвер. Отчим пошел по тропинке с презрительным и небрежным видом. Мы шли недолго, дядя Абдулла остановился на небольшой полянке, окруженной со всех сторон горными кривыми дубами и кизиловыми деревьями. Несколько больших камней лежало у края полянки, и на средний сел дядя Абдулла. Самед, Гассан и Ибрагим уселись на соседних камнях, и отчим стоял перед ними один, даже не связанный ремнями, и, однако, ом не пытался бежать. Карабин стоял у ноги дяди Абдуллы, старый карабин с. серебряной дощечкой на ложе.

Я посмотрел на лица моих дядей. Они хорошо умели сдерживать свою ярость. Только строгое внимание было на их лицах.

- Как зовут? - спросил дядя Абдулла.

- Сулейман, - ответил отчим.

- Я спрашиваю настоящее имя.

Отчим огляделся. В нескольких шагах от него начинался лес,-казалось бы, можно, неожиданно рванувшись, добежать до леса и исчезнуть между деревьями, но было что-то такое в лицах четырех молчаливых людей, сидевших перед ним на камнях, что отчим сплюнул и ответил:

- Бетке.

- Немец?

Отчим кивнул головой.

- Так, - сказал Абдулла и отвел глаза в сторону. Ровным, глуховатым голосом он спросил:

- Ты убил моего отца?

- Нет, - ответил отчим, глядя в лес.

У дяди Абдуллы изменилось лицо. Он вскочил и подошел к отчиму.

- Ты убил моего отца? - тихо повторил он и схватил его за горло. - Ты? Ну?

Я видел только его спину, огромную мускулистую спину и шею, налившуюся кровью. А отчим видел его лицо. Это, наверное, было страшное лицо. .

- Я, - ответил он дрогнувшим голосом.

Абдулла отвернулся и опять сел на камень. Потные волосы прилипли к его лбу. На виске пульсировала синяя жилка. Правой рукой он дернул ворот рубахи, и материя разорвалась с сухим треском, обнажив широкую мускулистую грудь. Он дышал шумно, и у него -пересохли губы.

- Зачем ты прикидывался глухонемым?-спросил он с неожиданным спокойствием в голосе. Бетке молчал.-Ну?

И Бетке вдруг засмеялся. Он смеялся тем нехорошим смехом, который переходит в истерику. Он смеялся, закинув голову, а дяди смотрели на него с неподвижными лицами. Бетке трясся от смеха, качался и изгибался посреди освещенной солнцем полянки.

- А вы и не поняли? - говорил он сквозь смех. - А вы и не поняли? Зачем притворялся? Затем, чтобы дураки поверили, затем, чтобы морочить головы дуракам, затем, чтобы повести дураков.

Самед перегнулся вперед.

- Куда повести?

Припадок смеха у Бетке кончился.

- Куда? - переспросил он и задумался. - Не знаю. Куда полковник прикажет, полковник Шварке, чтоб ему было не лучше, чем мне. Может быть, жечь города, взрывать заводы. Может быть, на Москву. Это полковник знает.

Он снова замолчал, и его руки свисали вдоль неуклюжего тела. Дядя Абдулла обернулся.

- Вы хотите еще что-нибудь узнать, братья, - спросил он.

Братья качнули головами: нет.

- Как ты решил, Гассан? - спросил Абдулла.

Гассан поднял голову.

- Пусть обманом, пусть хитростью, все равно, он пробрался в нашу семью и стал членом нашей семьи. Он хотел погубить нашу страну. Он убил нашего отца. Он хотел убить Гуризад, нашу сестру и свою жену. Мы должны смыть этот позор с нашей семьи, а если не смоем, то люди скажут: это бесчестная семья, среди них был убийца, предатель и шпион. Мы судим его, братья, и мы должны застрелить его.

Он положил руку на карабин дяди Абдуллы с серебряной дощечкой на ложе.

- Как ты решил, Ибрагим? - спросил Абдулла. Ибрагим кивнул головой.

- Я согласен с Гассаном.

- Как решил ты, Самед? - И Самед кивнул головой.

- Я с вами согласен, братья, - сказал Абдулла и замолчал. Из-за деревьев медленной, утомленной походкой вышла моя мать, немолодая женщина Гуризад. Рустам шел за ней, немного смущенный, и когда Абдулла посмотрел на него, развел руками, видимо, желая сказать: ну что я могу с ней сделать?

Все четверо переглянулись, а мать прислонилась к дереву - она была очень слаба - и сказала:

- Зачем вы мне не доверяете, братья? Вы думаете, что это не женское дело? - Она усмехнулась невеселой усмешкой. Братья молчали. Мать повернулась и снова ушла в лес по тропинке, и, когда я посмотрел ей вслед, мне подумалось, что вот мать у меня уже старая, а я и не заметил, как она постарела. Только потом я понял, что это за последний час так согнулась ее спина и так опустились плечи.

Бетке, моя отчим, тоже смотрел ей вслед, и на его лице я заметил улыбку, злую, бессмысленную улыбку. Ему, мне кажется, было приятно, что мать так изменилась и постарела.

Мы долго прислушивались к хрусту веток под ногами матери, пока он совсем не-затих. Тогда дядя Абдулла вскинул свой карабин.

- Ну, - сказал он, - будьте свидетелями, я исполняю клятву, хоть мне и жалко дарить ему такую легкую смерть.

Бетке по прежнему стоял неподвижно. Какое-то безразличие чувствовалось в его позе, но тут он поднял голову.

- Скоты, - сказал он и с удовольствием повторил: - скоты.

Он оглядел одно за другим спокойные лица моих дядей.

- Все равно, не окажись полковник такой растяпой, вам бы конец пришел. Дурацкая история. Ну и черт с ним. Не мы, так другие вас задавят.

Он сплюнул в траву, а дядя Абдулла целился ему в лоб, и карабин вырисовывался четко, без дрожи двигаясь в горном, прозрачном воздухе. И тут снова раздвинулись кусты, и на полянку не торопясь вышел дядя Орудж и за ним два красноармейца. Абдулла отвел только на минуту глаза и снова уставился на мушку, а дядя Орудж подошел и, взявшись рукой за ствол карабина, спокойно отвел его кверху. Два красноармейца стали по обе стороны Бетке, а Абдулла выжидающе смотрел на Оруджа.

- Ты скверно делаешь, - негромко сказал Орудж. Абдулла посмотрел на Оруджа и резким движением вырвал карабин.

- Орудж, - сказал он, - это Бетке, подручный полковника Шварке. Он убил отца и сегодня пытался убить Гуризад.

- Я знаю, - сказал Орудж. - Но он еще нужен нам. Не спорь со мной.

И снова шея Абдуллы начала наливаться кровью.

- Мы все здесь судили его, - сказал он, - мы все четыре брата, и твоя сестра Гуризад согласилась с нами.

- Я, пятый брат, - сказал Орудж, - говорю вместе с вами, что этот человек заслужил смерть. И он не уйдет от нее.

Вскинув винтовки, красноармейцы повели Бетке.

- Стойте!- крикнул Абдулла.- Орудж, слушай! Я дал клятву. Из этого карабина… - Он задыхался.

Орудж положил ему руку на плечо.

- Я знаю, Абдулла, - сказал он мягко. - Но неужели ты хочешь, чтобы он умер молча? Нет, он еще расскажет нам обо всех своих замыслах. Больше я тебе ничего не скажу.

Мышцы, напрягшиеся на шее дяди Абдуллы, слабели. Со свистом он перевел дыхание.

- Ладно, - сказал он, - веди. Ты все-таки тоже сын моего отца.

Орудж приложил руку к козырьку и, повернувшись, скомандовал красноармейцам. Он пошел впереди, а сзади шел Бетке и два красноармейца с винтовками по обе стороны от него. Они вступили в лесную тень. Бетке оглянулся. Он посмотрел на моих дядей, молча провожавших его глазами, на меня, его пасынка, с которым он жил не один год, которому дарил книжки, баловал и ласкал. Он посмотрел на нас и улыбнулся бессмысленной, злой улыбкою, такой злой, что мне стало страшно. Потом он скрылся за стволами горных дубов, но я навсегда запомнил его улыбку, улыбку моего отчима, унтер-офицера германской службы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Разговор с Черноковым. - Мы с Бостаном собираемся в путешествие. - Удивительный караван. - Патруль на склоне горы.

Рустам увез мою мать на арбе., которую он нанял в ближайшем селении, дяди мои ускакали на конях, а я отказался сесть на коня вместе с дядей Абдуллой, оказав, что у меня дела. Я решил все-таки вернуться в Мертвый город, потому что не мог чувствовать себя спокойным до тех пор, пока не поговорю с Черноковым.

Одно меня пугало - это предстоящая встреча с корзинщиком Мамедом.

По дороге я встретил кочевье, расположившееся на отдых. Я был голоден и с такой жадностью посмотрел на котел с пловом, стоявший на огне, что меня пригласили к костру и угостили. Поев, я почувствовал себя более смелым и рассудил, что если Мамед и притворялся слепым, то уж во всяком случае старик-то он взаправдашний, а поэтому удрать я от него всегда сумею.

За поворотом дороги передо мной открылся Мертвый город и кладбище и белая палатка муллы. Толпа поредела. Это я заметил сразу еще издалека. По прежнему вокруг палатки стояли плотным кольцом молящиеся люди. Солнце уже садилось, и всё - могилы, люди, палатка - было освещено тревожным красным светом.

Осторожно, часто оглядываясь, чтобы неожиданно не натолкнуться на Мамеда, я стал пробираться к палатке. Теперь это было нетрудным делом. Народу было еще много, но пройти можно было совершенно свободно. По-прежнему, собравшись в кучки, люди говорили об утренних событиях, и споры, начатые еще вчера, до сих пор не могли утихнуть.

Я пробирался к палатке. Там я рассчитывал найти Чернокова. Видимо, запас калек был исчерпан, по крайней мере мулла уже никого не исцелял. Он был в палатке, и занавески у входа были плотно задернуты.

Здесь меня окликнул Бостан.

- Слушай, - сказал он, - где ты пропадал? Ты нашел свою мать?

- Нет, - ответил я, - я просто гулял.

Я не считал возможным рассказывать при посторонних людях о происшествии в лесу.

- Хочешь обедать? - сказал Бостан. - У меня есть деньги.

- Спасибо, - ответил я, - я только что ел.

Но тут я заметил, что Бостан подмигивает мне, и, поняв, что ему просто нужно поговорить со мной, добавил:

- Хотя, пожалуй, пойдем, я не очень-то сыт.

Мы выбрались из толпы и пошли в город, наперебой рассказывая друг другу о том, что произошло с каждым из нас за время, пока мы не виделись. Бостан сообщил мне, что меня ждет Черноков и что сейчас мы идем к нему. Я рассказал о моем приключении в погребе разрушенного дома, о полковнике Шварке, о Бетке - моем отчиме и о суде над ним на лесной полянке. Бостан только ахал и должен был признать, что мне довелось увидеть более интересные вещи, чем ему.

Он ввел меня во двор небольшого домика в переулке, круто поднимавшемся в гору. Дверь в дом была открыта. Мы прошли темным и узким коридором. Бостан постучал в дверь, и из-за двери раздалось «войдите!».

Черноков, в обыкновенном своем виде - в зеленой гимнастерке, с молодым безбородым лицом, сидел за столом и что-то быстро писал карандашом на листе бумаги. Он поздоровался, и я рассказал ему все, начиная с того момента, когда меня разбудил еле слышный шорох в палатке, до ухода Бетке под конвоем двух красноармейцев.

Черноков слушал молча, не перебивая, и когда я кончил, кивнул головой, встал и заходил по комнате. Мы с Бостаном ждали. Черноков остановился возле меня.

- Значит, - сказал он, - сегодня вечером Мамед будет ждать тебя?

- Да.

- Хорошо, - сказал Черноков, - ты пойдешь и разыщешь его.

Я смотрел на Чернокова, не понимая, но, занятый своими мыслями, он не обращал на меня внимания.

- Ты будешь держаться так, - продолжал он, - как будто ты веришь его рассказам об аресте и даже расстреле твоей матери. Ты будешь держаться так, как будто ты остался один и боишься, что тебя арестуют тоже, и как будто тебе не к кому обратиться, кроме как к старому другу твоей семьи - Мамеду. Вероятно, Мамед заставит тебя рассказывать при посторонних людях трогательную историю об исчезновении твоей матери и отчима. Рассказывая ее, подтверждай все, что он захочет, чтобы ты подтвердил. Я думаю, что сегодня вечером Мамед и полковник Шварке уведут свою шайку в горы. Ты пойдешь с ними. Ты- им нужен как свидетель. Ты нужен им для того, чтобы те, кто пойдет за ними (я говорю об обманутых), боялись отстать и вернуться.

«Да, я думаю, что сегодня вечером вы уйдете в горы. Вероятно, вы попытаетесь заходить в селения и, вероятней всего, вас не пустят. Те., кто: пошел, действительно веря, скоро разочаруются и отстанут. Я думаю, что с каждым днем вас будет меньше и меньше. Я хочу знать, куда двинутся остальные. Я хочу знать, ктр им поможет, кто их будет прятать, у кого они найдут поддержку. Обо всем этом я узнаю через тебя.

«За вами, скрываясь, будет идти Бостан. Когда тебе нужно будет сообщить что-нибудь, ты будешь передавать через него. Подумайте, где и как вы будете встречаться, чтоб не вызвать никаких подозрений. Значит, запомни: Мехди исцелил твоего отчима, злые чекисты арестовали его, чтобы народ не узнал о чуде, и даже, может быть, расстреляли его вместе с твоей матерью. Добрый Мамед - последнее твое убежище. Все ясно?»

Черноков замолчал. Мы встали. На прощанье Черноков пожал нам обоим руки.

- Идите, мальчики, - сказал он, - будьте осмотрительны и бесстрашны. До свиданья.

Мы вышли. На улице стояло несколько женщин, и они говорили о том, что здоровье Баширова лучше. Горец проехал на ослике, весело распевая песни. Возле шорной артели сидели.люди, покуривая трубки, и, ожидая, когда им починят седло или упряжь, слушали новости из больницы, в которой лежал Баширов. Город вновь жил спокойной, будничной жизнью. Я подумал о том, как безуспешны оказались старания полковника Шварке. Он использовал всю свою выдумку, все уменье провокатора и шпиона и добился того, что сто пятьдесят человек самых темных и малограмотных поверили в его чудеса. Не только маленький городок, но даже республика на следующий день уже говорили о здоровье близкого им человека больше, чем о всех чудесах Мехди.

Мы обсудили с Бостаном, как нам видеться, не вызывая подозрений. Мы условились, что каждый день я буду отставать от моих спутников, а делом Бостана будет подать мне знак и подойти ко мне.

Перед тем как расстаться, мы еще постояли немного и помолчали. Оба мы думали о том, что, кто знает, выйдем ли мы живыми из этой истории и придет ли когда-нибудь день, в который мы сможем поболтать о своих делах, сбегать на речку выкупаться и поиграть с ребятами. Первым прервал молчание Бостан.

- Ну ладно, - сказал он, - тебе пора.

Мы пожали друг другу руки, и я быстро пошел по дороге отыскивать корзинщика Мамеда. Оглянувшись, я увидел Бостана. Он стоял, маленький, худощавый мальчик, высоко надо мной и смотрел мне вслед.

Уже наступили сумерки, и я не мог рассмотреть, то ли действительно он мне махнул рукой, то ли просто . мне показалось. Полный мыслями о предстоящем мне опасном и трудном деле, я вышел на кладбище.

Толпа заметно поредела, многие при мне уходили, обсуждая домашние свои дела.

Среди людей, окружавших палатку, происходило движение. Несколько навьюченных ослов жевали овес из привязанных к морде мешочков. Какие-то люди скатывали ковры, на которых днем молился мулла, и как раз, когда я подошел, начали сворачивать палатку. Сам мулла стоял в стороне на белом могильном камне и осматривался вокруг. Казалось - именно он здесь командует, казалось-он руководит этими сборами в неведомую дорогу. Однако я скоро заметил, что на самом деле все делалось помимо него, а он только изо всех сил старался принять вид вождя.

Вокруг людей, собиравшихся в путешествие, вокруг этих ста или полутораста обманутых и обманщиков, стояли зрители, с интересом и недоумением наблюдавшие за этими сборами.

- Куда собираешься, дед?- кричал плечистый крестьянин старику, привязывавшему вьюк к спине осла. Старик мельком глянул на спрашивающего и ответил:

- Нас ведет Мехди.

Крестьянин помолчал, и разговор оборвался. Молча собирались поклонники Мехди в неведомый дальний путь, молча смотрели на них жители города, хлопкоробы и виноградари. А вокруг быстро сгущались сумерки, и трудно было уже разглядеть человека в десяти шагах, и горы сливались в одну необъятную черную громаду. Зажгли факелы, и они бросали прыгающий свет на лица людей, на вьюки с одеждой и пищей, на покорных ослов, жевавших овес.

Я бродил по кладбищу и осматривался, пока не увидел Мамеда. Он был распорядителем, он командовал, на какого осла какой положить тюк, как свернуть палатку и где посветить факелами. Увидя меня, он ласково мне улыбнулся и сказал:

- Не уходи далеко и, когда мы построимся, будь в голове каравана.

В это время его окликнули, и он опять стал отдавать приказания. Темнело быстро. Ночь наступала облачная, и луна то просвечивала сквозь облака, то исчезала. Снова кочевники зажигали костры, и поклонники Мехди заканчивали сборы, а вокруг них стояла молчаливая толпа, с любопытством наблюдавшая, что будет дальше.

Но вот был увязан последний тюк, и люди остановились, ожидая приказа, потому что делать уже было нечего. Мамед подошел к мулле, что-то сказал ему, и мулле подвели осла. Мулла (неуклюжая фигура в белых одеждах) взгромоздился на спину ослу, и Мамед, взявши поводья, потянул осла за собой. Громко распевая стихи из Корана, мулла проплыл мимо длинного ряда людей, готовых в дорогу, и они кричали приветствия и поднимали факелы, а когда он прошел мимо всех, караван потянулся за ним. Толпа, стоявшая вокруг, расступилась. В полном молчании шел между шеренгами людей, неподвижно стоявших, этот удивительный караван. Цокали копыта ослов, шуршали камни под ногами идущих, да разносился голос муллы, распевавшего стихи из Корана.

Как бы для того, чтобы дать возможность толпе разглядеть караван, полная луна вышла из облаков. Я увидел женщин, примостившихся на спинах ослов между тюками, худощавых жилистых стариков, шедших ровными размеренными шагами, муллу, едущего впереди, Мамеда и Шварке, идущих немного сбоку. Потом луна снова спряталась в облака, и снова в темноте можно было различить только черные тени ослов да неясные белые фигуры путников. Скоро толпа осталась позади. Дорога пошла вверх. Караван уходил в горы. Кочевники, расположившиеся на склонах вдоль дороги, держали собак, с лаем бросавшихся на нас. Женщины отходили от костров и с любопытством осматривали муллу. И многие из идущих призывалу их идти за Мехди, и мулла обращался к ним со стихами и изречениями. Но они стояли молча, неподвижно, и никак нельзя было понять по их лицам, слышат ли они стихи, изречения и призывы. Ни один человек из них не тронулся, и дорога шла дальше, сзади остались кочевья, костры скрылись за поворотом. Поклонники Мехди были одни среди молчаливых гор.

Я подошел к Мамеду. Несколько человек окружало его, и он говорил им вполголоса:

- Если не пропустят, придется пробиваться. Оружие роздано?

- Они не хотят брать, - ворчливо ответил ему человек, шедший рядом. - Они говорят, что готовы пострадать за веру, но не будут обороняться.

Я снова отстал. Монотонный шум шагов навевал дремоту, и мае казалось, что караван без конца так идет и будет идти, и ночь эта никогда не кончится. Вдруг шепот пошел по толпе. Я почувствовал, что все чего-то ждут. Мамед и Шварке шли рядом, они вполголоса разговаривали и указывали друг другу пальцами на вершины, еле видные в темноте. Я не слышал, о чем они говорили, но шедшие сзади слышали. И вот уже то здесь, то там перешептывались и вглядывались в вершины, и я услышал, как кто-то сказал:

- Здесь должен быть патруль.

Монотонно стучали копыта ослов, и мелкие камни шуршали под ногами идущих. Луна просвечивала сквозь облака, и стало немного светлее. И тогда я увидел, что склон у дороги совсем пологий, и на этом склоне стоит взвод красноармейцев. В сумрачном лунном свете тускло поблескивали штыки, и люди казались тенями, построившимися в ряды. Мулла с новым жаром затянул нараспев стихи, и многие подпевали ему и косились туда, где стояли красноармейцы.

Но красноармейцы не двигались. Ни один штык не шевельнулся во тьме, ни один звук не донесся до нас. Молча они пропустили караван и даже не посмотрели вслед..

Мулла затянул благодарственные молитвы. Кажется, он объяснял молчание красноармейцев своим влиянием на бога. Дорога свернула, и пригорок, на котором стоял патруль, скрылся. Облака разорвались совсем, и луна вышла во всем своем великолепии, осветила, горы, ущелья, хаос камней, скал и обрывов, дорогу, вьющуюся по склону, караван, неутомимо идущий вперед.

Я огляделся. Куда и зачем шли эти люди? Здесь были шпионы, изменники и убийцы, им под стать была эта ночь и глушь и пустынная ночная дорога, здесь были люди, ненавидевшие мир, в котором они живут, беглые кулаки и бандиты, но здесь были и честные хлопкоробы, колхозники, бывшие бедняки. Их единственная вина заключалась в том, что они продолжали, наперекор здравому смыслу, верить в бога. Зачем и куда они шли? Разве они сами знали? Они бросили свои дома, бросили внуков и детей для того, чтобы идти неизвестно куда вслед за убийцами и провокаторами .

Я думал об этом, и мне становилось тяжело и обидно за них, за этих обманутых, темных людей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Дорога ведет в горы - Первая леревня. - Мехди теряет поклонников. - Свет в пещерах. Шварке принимает решение.

Так он шел в лунном свете, странный призрачный караван. Было уже далеко за полночь, когда за поворотом дороги показалась деревня и мы остановились. Впереди совещались Мамед, мулла и добродушный хлопкороб с мешком за спиной. Я подошел к ним поближе, чтобы услышать, о чем они говорят. Говорил Шварке:

- Мы отдохнем до рассвета, и я думаю, что еще соберем людей.

Мамед покачал головой, однако спорить не стай, и караван тронулся дальше. В селении спали. Оно лежало перед нами, мирное и спокойное, и луна отсвечивала в окнах молчаливых домов, разбросанных на. косогоре. Когда караван подошел ближе, проснулись собаки. Сначала залаяла одна, и сразу же завыла, залаяла целая свора. Вот уже первые дома встали по сторонам дороги. Ловко увертываясь от палок, собаки снова и снова бросались на идущих, хрипя и задыхаясь от ярости.

Собаки разбудили деревню, в окнах замелькали огоньки, двери распахивались, со скрипом открывались калитки, люди выходили на пороги, выжидающе глядя на нас.

Дойдя до средины деревни, мы остановились. Мамед вышел вперед.

- Мы - усталые путники, - сказал он. - Я, слепой, исцеленный Мехди, богом на путь наставленным, прошу приюта для нас и для наших животных.

Он кончил. Наступила тишина. И только собаки заливались в ответ ему, а люди молчали. Потом мулла, подняв кверху лицо, громко начал выкликать стихи из Корана, в которых говорилось о гостеприимстве и о священных обязанностях по отношению к гостям. Никто ему не отвечал, и стояли поклонники Мехди, окруженные враждебным вниманием, и не знали, что делать и что говорить дальше. Кто-то решительно подошел к одному из ослов и стал развязывать веревки, а остальные смотрели на него и мялись, не получая приглашения и не зная, сваливать ли вьюки или еще подождать. Хозяин осла не успел развязать ни одной веревки. Крепкий старик с длинной белой бородой вышел вперед и заговорил.

- Мы гостеприимны, - сказал он, - и гость не уходил от нас без угощения, но мы слышали о ваших делах, и они нам не нравятся. Я не знаю, как этот ваш мулла исцелял слепых и немых, и мы не хотим слышать об этом. Идите своей дорогой, мы вам не друзья!

Он повернулся и вошел в дом, закрыв за собой двери, и много дверей закрылось, и хозяева один за другим входили в дома и запирали калитки. В окнах гасли огни. Караван стоял на пустынной улице. Все молчали, говорить было нечего, вероятно, каждый думал о том, что ему предстоит долгая дорога, что придется идти без конца, все вперед и вперед, неизвестно куда, мимо закрытых дверей, мимо враждебных и молчаливых домов. Вероятно, каждый подумал о том, какое страшное ему предстоит одиночество в этой стране, где его не хотят знать. Я преувеличиваю. Караван пока не впустили только в одну деревню,-может быть, в следующую впустят. Но тем, кто шел за Мехди, искренно веря ему, не тая в голове задней мысли, тем было страшно стоять посреди пустынной улицы, перед запертыми дверьми домов. И, вероятно, полковник Шварке почувствовал это и понял, что нужно перебить настроение, чтобы не потерять людей. Он шепнул что-то человеку в нахлобученной на лоб папахе, и тот выступил вперед.

- Свиньи!-закричал он громким, отчетливым голосом.-Жалкие скоты! Вы еще смеете говорить о гостеприимстве! Не вы нас не принимаете, а мы не хотим входить в ваши грязные норы!

И, взяв камень с земли, он запустил его изо всей силы в окно. Зазвенело стекло, и луна, отраженная в нем, разбилась и исчезла.

Снова завыли и залаяли собаки, но люди за стенами не шевелились. Караван не хотели преследовать, не хотели гнать, его просто не замечали.

- Неправильно делает, - заговорили в толпе, и некоторые неодобрительно качали головами, - неверно делает, нехорошо.

Шварке понял свою ошибку. Он сразу же дал знак мулле, и мулла затянул стихи из Корана. Мамед ударил палкой осла, осел пошел, и за ним потянулись другие, и каравшая снова двинулся в путь. Но в рядах произошло замешательство: черноусый крестьянин с изъеденным оспой лицом отвел своего осла в сторону. Еще и еще, уже человек пятнадцать стояло у края дороги, пропуская вперед караван. Мамед подошел к ним и стал их уговаривать, а потом, схватив осла под уздцы, пытался повести за собой, но крестьянин легко и спокойно отвел его руку, и Мамед, выбранившись сквозь зубы, побежал догонять муллу.

Мулла посылал проклятия оставшимся и грозил им страшными бедами, а хлопкоробы и виноградари, проходя мимо отставших, отводили в сторону глаза, и видно было, что нехорошо было у них на душе.

Караван шел, и вот уже сзади можно было с трудом рассмотреть кучку людей, стоявших у края дороги. Деревня кончалась, и, оглянувшись назад, я увидел: в домах снова зажигались огни, люди выходили на улицу, оставшихся приглашали в дома, и хозяева, распахнув калитки, помогали вводить во дворы ослов. Тогда человек в мохнатой папахе стал ругаться и поносить жителей деревни и своих бывших товарищей. Он грозил кулаками, задыхался от ярости, а потом выхватил из кармана револьвер. Никто не успел вскрикнуть, как уже щелкнул выстрел.

Я не знаю, что бы случилось, если бы мулла сразу же не затянул молитвы, указывая протянутой рукой вперед, если бы Шварке, Мамед и еще какие-то люди не бросились бы на ослов и не погнали бы их палками по дороге. Вдогонку загремели выстрелы. Несколько пуль просвистело в воздухе, и многие наклонили головы. Жители провожали караван в долгую дорогу. Пули не тронули никого. То ли слишком темно и далеко было, то ли стрелявшие не целились, желая только напугать.

Караван снова шел по освещенной луной дороге, и скоро деревня скрылась за поворотом.

Голод, усталость, тяжесть в одеревеневших ногах, шагавших минута за минутой, час за часом, - вот что осталось у меня в памяти от этого перехода. Глаза у меня слипались. Порою цокот ослиных копыт, однообразные шаги десятков усталых людей сливались в ушах в глухой и неясный шум. Кажется мне, что я несколько раз засыпал на ходу. Один и тот же скверный сои все время возвращался ко мне: резные дубовые листья, насквозь пронизанные солнцем, и моя мать висит над обрывом, и уже не мать, а я сам лечу вниз с головокружительной высоты. Вздрогнув, я открывал глаза и снова видел высокие, черные горы, дорогу, освещенную луной, ослов, неторопливо перебиравших ногами, белые фигуры понуро бредущих людей.

Дорога шла все вверх, мы уходили выше и выше в горы. Круче становились обрывы, и глубже становились ущелья. Тропинка шла от дороги по склону и исчезала вверху между скалами. Шварке свернул на тропинку, и весь караван, растянувшись гуськом, потянулся за ним. Ослы упирались, их ударяли палками, и они карабкались по камням, и, рукою держась за вьюки, вверх поднимались люди, и когда передние скрылись уже между скалами, задние были еще на дороге.

Тропинка вела над обрывами. Внизу, освещенная луной, текла река, кустарник рос в расселинах, кое-где одинокие деревья лепились на скалах. Мы шли в самые глухие места, в край непроезжих дорог, в край камней, в кран горных обвалов. Здесь мне уже не приходилось засыпать на ходу. Здесь каждый шаг требовал внимания и осторожности. Камешек, выскочивший из-под ног, заставлял вздрагивать и застывать неподвижно, прижавшись к отвесной каменной стене. Я - сын горца и внук горца. С самого раннего возраста мне приходилось бывать в горах. Я умею без страха подходить к самому краю пропасти, но здесь у меня замирало сердце, и я по минутам стоял неподвижно, чувствуя себя не в силах двинуться дальше.

Оглядываясь вокруг, я видел раскрытые от ужаса глаза, руки, судорожно цеплявшиеся за малейший выступ, ноги, лихорадочно искавшие точку опоры. И только ослы, тихие, выносливые животные., шли уверенно и спокойно по головокружительным тропинкам, замечательным чутьем угадывая, куд!а надо ставить ноги, где легче сохранить равновесие.

Время шло, и уже на востоке бледнело небо и меркли звезды. Горы были кругом-чудовищное нагромождение камней и облаков. Идти стало легче, тропинка расширилась. Все вздохнули свободно, и когда кто-то громко по шутил, смех прозвучал над караваном. Поклонники Мехди еще не разучились смеяться. Впереди, в темноте, я увидел ряд светящихся пятен. Я не мог понять, что это, пока не услышал, как шедшие рядом со мной указывали на эти пятна и говорили: «Деревня!» Я вглядывался вперед и не мог различить никаких строений. Казалось, свет шел прямо из горы, ровный, спокойный свет, скорее всего электрический, потому что свет от костров всегда колеблется. Шедший рядом со мной человек объяснил любопытным, откуда идет этот свет и что это за деревня. Горды, живущие здесь, рассказывал он, не строили раньше домов. В мягком известняке вырывали они пещеры и селились в них, потому что не было поблизости ни леса, ни глины для домов, да и трудно было бы поставить дома на голых скалистых уступах. В этих пещерах жили они бедно и грязно. У выхода из пещеры раскладывали костер, на котором готовилась пища, позади помещался скот, а в самой глубине пещеры жили люди. Теперь для них строят дома, но всех переселить из пещер еще не удалось, поэтому в те пещеры, в которых еще живут люди, провели электричество и радио из районного центра. Прямо к горной породе прикреплены выключатели и штепселя, и «пещерные люди» слушают концерты и последние известия из Москвы.

Пока я слушал рассказ об этой удивительной жизни, мы приблизились к деревне. Теперь уже ясно можно было разглядеть небольшие отверстия в горе, освещенные изнутри электричеством. Черные силуэты людей мелькали в отверстиях. Была еще ночь, но деревня уже не спала. Я скорее угадывал, чем видел, движение и суету на горе, как будто пещерная деревня к чему-то готовилась.

Караван продолжал идти вперед, и по рядам слышались разговоры, люди взбодрились, увидя свет, предчувствуя теплоту человеческого жилья. Женщины, сидевшие на ослах, вглядывались вперед, и мужчины шагали бодрее. До деревни оставалось не более двух, или трех сот шагов, когда муллу окликнули с камня, висевшего над дорогой. Какой-то человек, выпрямившись во весь рост, размахивал руками и кричал ему, чтобы мы остановились. Шедшие впереди замедлили ход, а задние продолжали идти, так что скоро весь караван столпился под нависшим над дорогой камнем.

- Кто вы такие? - кричал человек на камне.

- Верующие, идущие за Мехди, богом на путь наставленным, - ответил Мамед и собирался объяснить еще что-то, но человек на камне снова замахал руками.

- Знаю, знаю, - кричал он, - вы идете из Мертвого города! Вы все меня слышите?

- Слышим!- отвечали из толпы.

- Я из этой деревни, - отвечал человек, - проходите мимо! Мне поручено вам сказать, чтобы вы проходили мимо. Мы не приглашаем вас!

Толпа молчала. Надежды на отдых, на теплый очаг, на свежий плов уходили, и снова каждый видел перед собой бесконечную дорогу, темноту и пустынные молчаливые горы.

- Мы устали, - сказал Мамед, - среди нас женщины и старики.

Человек на камне не дал ему договорить.

- Мы слышали о ваших делах, - закричал он, - и мы не хотим вас знать! Идите!

Тогда выступил вперед Шварке.

- Нас много, - сказал он, - и у многих из нас есть оружие.

Человек на камне молча показал рукой вперед. Все обернулись по направлению . его руки. В предрассветной полумгле я увидел: люди сидели на камнях над дорогой, и многие из них держали в руках охотничьи двухстволки.

- Хорошо, - сказал Шварке голосом, дрожащим от злости. - Есть дорога в обход вашей деревни?

Человек указал на тропинку, ведущую вниз, узкую тропинку между камней. Молча, взяв под уздцы осла, Шварке начал спускаться вниз, и камни, шурша, осыпались под его ногами. Медленно, как бы колеблясь, двинулся караван за Шварке, и снова один за другим отходили в сторону люди, выводили ослов и становились у края дороги, пропуская караван. На этот раз мулла не поносил их, проклиная, и Мамед не пытался их удержать. Караван уходил в молчании, и проходившие мимо отводили в сторону глаза. В этой деревне осталось, я думаю, человек двадцать пять, и караван поредел еще заметней. Так же, как в прошлый раз, оглядываясь назад, я видел, как там, на горе, оставшиеся сбрасывали вьюки на землю, и жители деревни вели их к себе, в освещенные электричеством пещеры.

Мы шли. Рассвет начинался в горах, багровые вершины поднимались вокруг, в утреннем свете люди увидели друг друга в лицо и поняли, как они устали. Люди шли, спотыкаясь, на ходу засыпая, еле переставляя ноги. Горный ручей пересек дорогу, и Шварке подмял руку и крикнул, что здесь-привал. Наскоро развязав тюки и стреножив ослов, люди валились, где кто стоял, на сухую, колючую землю. Они были даже не в силах приготовить еду и засыпали голодные и спали тяжелым сном, вскрикивая и бормоча во сне.

Я лег рядом с Мамедом и сразу заснул. Мне снилось, что я шагаю и рядом со мной идут люди, и мы все идем и идем без конца, без надежды, что дорога когда-нибудь кончится.

Проснулся я оттого, что солнце било мне прямо в глаза. Я поднял голову и огляделся. Горели костры, на огне шипела баранина, ослы стояли тихо и покорно. Но что-то было такое в лагере, что заставило- меня оглядеться еще раз. Да, я не ошибся. Осталось человек тридцать, не больше. Рядом со мной, наклонившись над картой, сидели Мамед и Шварке.

- Мамед, - спросил я, - а где остальные?

Мамед посмотрел на меня недовольно.

- Бог взял их живыми на небо, - сказал он зло. Я не стал допытываться и понял: ночью, пока я спал, остальные ушли назад. Им, хотя и верующим, хотя и малограмотным людям, дружба сограждан показалась дороже самого великого Мехди.

Я вскочил на ноги. Все тело мое ныло от усталости. Я умылся в ручье и снова вернулся к Мамеду. Он и Шварке по прежнему сидели над картой. Шварке- водил пальцем по линиям горных дорог.

- Здесь, - говорил он, - деревня. Здесь нам не пробиться. А вот здесь - дом отдыха учителей. Я слышал о нем, это - лесная дача, на которой живут четверо служащих да шесть-семь учителей. Есть телефон, и мы можем заставить кого-нибудь сообщить по телефону, что мы здесь не проходили. Если мы выйдем сейчас, то к вечеру будем там.

Мамед кивнул головой. Я обратил внимание на то, что если в начале путешествия Шварке, почтенный, добродушный хлопкороб, держался в сторонке, то- сейчас он уже почти откровенно командовал и распоряжался.

Подсев к одному из костров, я получил изрядны?! кусок баранины и съел его, торопясь и обжигая рот. В это время заканчивались последние сборы, ослы стояли навьюченные, я только успел кончить завтрак, как Мамед скомандовал отправление, и поредевший караван двинулся в путь к дому отдыха учителей. Я шел сзади и думал о том, что в этом доме отдыха отдыхает учитель физики Харасанов, и представлял себе нашу с ним встречу. И еще я думал о том, как бы мне незаметно отстать, чтобы повидаться с Бостаном и сообщить ему, куда направляется караван.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Свидание с Бостаном. - Я натыкаюсь ка труп белой собаки. - Тоскливый разгул. - Мулла ест пирожные. - Прекрасная смерть сварливого учителя физики.

Как изменился вид каравана! Уже не осталось женщин к почти не было стариков. Оглядываясь кругом, я видел крепких, мускулистых мужчин. За ночь у всех оказались раньше, видимо, спрятанные наганы, маузеры и смит-вессоны. Теперь они открыто висели у поясов, высовывались из карманов, поблескивали, заткнутые за седельные ремни. Казалось, будто бы отпала необходимость скрываться и прятаться, будто бы ночью ушли посторонние и теперь остались только свои.

Мулла уже не распевал стихов из Корана. Он даже не совершал утреннюю молитву. Он вообще потерял видимость вождя и командира. Он скромно ехал в хвосте, недовольно оглядываясь вокруг, обыкновенный, злой, сварливый старик. Во главе каравана шел Шварке и рядом с ним его адъютант Мамед.

Мы теперь спускались в лесные районы. Вокруг была по прежнему тишина, и, если не считать орлов, важных и равнодушных птиц, кое-где сидевших на скалах, я не видел ни одного живого существа.

Я очень волновался. Мне необходимо было сообщить Бостану, куда мы идем, но Мамед то и дело смотрел на меня, и стоило мне отойти немного подальше, он начинал искать меня взглядом, а найдя, улыбался, кивал головой и манил к себе пальцем. Я не мог понять, го ли я зачем-нибудь был ему нужен, то ли он боялся, чтобы я пе сбежал и не сообщил бы о нашем маршруте.

Солнце стояло уже высоко, когда мы услышали рокот -мотора. Эхо множило и разносило звуки. Караван шел в это время ущельем, с двух сторон поднимались гладкие каменные стены, и мотор гремел неизвестно где все громче и громче. Всем стало немного не по себе. Все смотрели наверх, все оглядывали неширокую безоблачную полосу неба. Встревоженные орлы поднимались с насиженных мест и улетали. Потом из-за скалы показался двухместный маленький самолет и пролетел совсем низко над нами. Все видели высунувшуюся из кабины голову борт-механика в шлеме и огромных очках и даже сквозь стекла очков видели его глаза, внимательно и спокойно глядевшие на нас. Самолет исчез за скалой, и скоро рокот мотора затих, и вновь наступила тишина, и потревоженные орлы снова уселись на скалы. Никто не сказал ни слова.. Люди молча шли дальше, один за другим растянувшись по горной тропинке, но, кажется, всем стало жутко от этого спокойно пролетевшего самолета. Вся шайка почувствовала себя как бы под увеличительным стеклом, как бы под пристальным взглядом смотрящего на нее сверху большого и зоркого глаза.

Караван шел дальше. В середине дня сделали привал, и всем раздали по куску холодной баранины и по лепешке. Потом снова пошли. Уже стало темнеть, когда, сделав вид, будто ботинки натерли мне ногу, я сел на камень, чтобы переобуться, и, к моему счастью, никто не обратил на меня внимание. Последний человек скрылся за поворотом, но я еще несколько минут, волнуясь, ждал, не заметит ли кто-нибудь моего отсутствия и не вернется ли за мной. Затихли шаги, и только тогда я со всех ног побежал назад. Я бежал очень долго, а Бостана все еще не было. Я злился и приходил в отчаяние. Бостан мог сорваться с обрыва, мог сломать ногу, мог потерять меня из виду и сбиться о пути.

Я придумывал много самых мрачных возможностей, когда Бостан, такой же, как всегда, лохматый, с вытаращенными глазами, спрыгнул с камня и оказался прямо передо мной. Я очень обрадовался: приятно было увидеть своего человека.

Я рассказал ему о планах Шварке, и Бостан стал очень серьезен.

- Дом отдыха близко, - сказал он, - надо было тебе раньше мне сообщить.

Я стал доказывать, что раньше мне было никак не уйти, но Бостан покачал головой с видом, говорившим достаточно ясно: уж я-то удрал бы, будь спокоен!

- Хорошо, - сказал я, - что же делать?

- Надо попробовать - сказал Бостан, - сократить дорогу. Здесь есть где-то спуск в ущелье.

- Бостан, - сказал я, - это дикие люди. Они не остановятся перед убийством.

- Да, - сказал Бостан, - я попробую сократить дорогу.

В двух километрах от дома отдыха начинался спуск в ущелье. Бостан рассчитывал, что ему удастся спуститься благополучно. Но нужно было идти обратно за караваном. Мы побежали, и по дороге я выяснил несколько подробностей, заставивших меня серьезно забеспокоиться за успех нашего дела. Во-первых, оказывается, сам Бостан никогда не был в этих местах, во-вторых, мальчик, который рассказывал ему об этом кратчайшем пути от дома отдыха к шоссейной дороге, повредил на нем ногу и вынужден был вернуться обратно.

Караван далеко ушел, пока я бегал за Бостаном. По сторонам дороги, вместо камней, лежала поросшая травой земля. Справа шло ущелье, внизу текла река и росли деревья, казавшиеся нам кустарником. Склон ущелья был так крут, что самая мысль о том, чтобы спуститься вниз, казалась нелепой. Однако Бостан внимательно вглядывался и наконец остановился. Три больших камня лежали на краю ущелья. Узенькая расселина вела вниз.

- Здесь, - сказал Бостан. - До свиданья.

И, не теряя времени на лишние слова, он стал ползти по расселине вниз. Я посмотрел сверху, как осторожно двигалась по незаметным мне выступам маленькая его фигурка, а потом побежал догонять караван.

Скоро лес обступил дорогу, и деревья сплели над моей головой длинные зеленые ветви. Дорога свернула, и впереди промелькнула нарядная дача, выкрашенная в белый с зеленым цвет.

Я ускорил шаги, я почти бежал и вдруг споткнулся обо что-то мягкое. Я посмотрел под ноги. Труп большой белой овчарки лежал на земле. Я увидел капельки крови на шерсти возле уха и мутные остекленевшие глаза. У меня замерло сердце, потому что труп этот в веселом саду, возле нарядного дома, предвещал убийства и разрушение. Я стоял, тяжело дыша, и в этот момент до меня донесся бессвязный, отчаянный крик, выстрел и звон разбитого стекла. Со всех ног я пустился бежать дальше.

Деревья расступились, и я выбежал на площадку перед домом. На пестрой клумбе, разбитой перед крыльцом, стоял человек в мягкой войлочной шляпе и старательно втаптывал цветы в землю. Он давил сапогами лепестки и уминал стебли медленно и спокойно. Когда он повернулся ко мне лицом, я увидел перекошенный рот и мелкие капли пота на лбу. В тот самый момент, когда я выбежал на площадку, из-за дачи показалась группа людей. Их было человек десять, и каждый из них тащил на плечах по барану. Весело гогоча, они свалили баранов в кучу и, вынув ножи, перерезали им горло. Бараны вздрагивали и замирали, кровь стекалась в лужицы на дорожках, посыпанных гравием.

Я думал, что бандиты освежуют туши, но они бросили мертвых баранов и огляделись. Один из них лениво взял камень и швырнул его в стеклянную стенку веранды. Стекло звякнуло, осколки попадали на землю, а человек повернулся ко мне, и я увидел, что лицо у него было злое и скучное. Он закричал: «Бей!» и остальные загоготали, заулюлюкали-лениво, без интереса, потому что им тоже было скучно. А человек на клумбе, все время усердно топтавший цветы, остановился и вытер со лба пот. Он устал от этого своего занятия и огляделся, ища, что бы еще сделать. Он увидел топор, лежавший на дорожке, взял его, подошел к веранде и начал рубить столб, на котором держалась крыша. Люди, резавшие баранов, ушли за дом, и оттуда донеслось отчаянное кудахтанье кур и гусей.

Звуки топора далеко разносились над лесом, но человеку скоро надоело рубить столб, он бросил топор и тоже ушел за дачу. Открыв дверь, я вошел через веранду в большую столовую дома отдыха.

На столе на тарелках лежали недоеденные пирожные, пар шел из чайника. У стены, построившись в ряд, стояло пять человек. Здесь было две женщины, одна старушка, я думаю - сторожиха, и вторая полная, добродушная, в белом халате - докторша или экономка. Я увидел Харасанова, моего учителя физики, сурового и молчаливого. Рядом с ним стоял человек в зеленой гимнастерке и галифе и повар в белом колпаке и переднике.

Против них, против этих служащих дома отдыха и моего учителя, стояли полковник Шварке, корзинщик Мамед, несколько паралитиков, слепцов, чудесно исцеленных Мехди. Мулла сидел у окна в шезлонге, перед ним стоял стакан чаю, он ел пирожное и смотрел в окно, выходившее во двор. Во дворе бесновались его подручные, они сворачивали курицам шеи, деловито рвали на куски белье, развешенное на веревках, и в то время как двое держали под уздцы коня, третий, размахнувшись, топором разрубил ему череп. Кровь и мозг брызнули на землю, конь упал и забился, а человек, размахивая топором, пошел по двору, оглядываясь и не зная, что делать дальше.

Мулла прихлебывал чай. Он сидел, рыжебородый старик, утомленный долгой дорогой, и отдыхал, вытянув ноги. Он дышал довольством и благодушием. А Шварке говорил людям, стоявшим у стены:

- Я хочу знать, кто из вас позвонит в район и сообщит, что все у вас здесь в порядке и мы здесь не проходили? Чей голос узнают, ну?

У Шварке были усы и брови с проседью и морщинистое лицо, но он больше не горбился. Он не придавал теперь значения гриму. В плотной статной его фигуре угадывался военный человек, лет сорока восьми - пятидесяти.

Наступило молчание. Учитель Харасанов смотрел в стеклянную дверь, за которой шелестели зеленые листья. Остальные стояли не двигаясь, с ничего не выражавшими лицами, какие часто можно увидеть на фотографиях. Повар переминался с ноги на ногу и смотрел на пирожное, исчезавшее во рту божьего посланца.

- Ну? - повторил Шварке.

Старушка-сторожиха вздохнула, и Шварке посмотрел на нее, но она молчала, смущенная тем, что привлекла к себе внимание. В это время прозвенел резкий звонок. Я обернулся. Звонил телефон, стоявший в углу на столике. Шварке поднял маузер и подошел к Харасанову.

- Ну, вы, пожилой человек, - сказал он резко, - мне некогда разговаривать. Я стреляю через десять секунд.

Звонил телефон, со двора доносились крики разгулявшейся шайки, и Харасанов выступил вперед. Резкими шагами, не глядя на товарищей, стоявших рядом, он пошел к телефону. Вздохнула старушка, повар задумчиво сплюнул на пол, и человек в зеленой гимнастерке (должно быть, директор дома отдыха) отвернулся ст моего учителя. Харасанов снял трубку. Шварке, держа в руках маузер, стоял рядом с ним, и Харасанов сказал: «Алло!»

Так было тихо в комнате, что мы услыхали голос, звучавший в трубке.

- Да, - сказал Харасанов, - дом отдыха. У телефона отдыхающий Харасанов. Вы слушаете? Кто со мной говорит?

Голос бурчал в трубке. Харасанов поднял глаза. Он посмотрел на полковника Шварке, на угрюмых людей с револьверами и ножами, на товарищей своих, выстроенных у стены, и, приложив руку к трубке, проговорил очень быстро и очень отчетливо:

- Дом захвачен бандитами, пробирающимися к границе. Повторяю, дом захвачен бандитами…

Он не успел договорить, как Шварке выстрелил ему в спину, и на потертом френче моего учителя медленно стало расползаться красное пятно. Харасанов опустился на пол.

Голос бурчал в трубке, отчаянный голос, не получавший ответа, бурчал до тех пор, пока Шварке, схватив аппарат, не бросил его со всех сил на пол.

Снозй в комнате наступила тишина. Бандиты стояли угрюмые, Шварке задумавшись смотрел в окно, а повар, старушка-экономка и человек в галифе стояли выпрямившись, и на лицах их я прочитал гордость за человека, который лежал на полу, возле разбитой телефонной трубки.

- У нас есть время до темноты, - сказал Шварке и вышел, кивнув головой Мамеду. Мамед подал команду, и шайка окружила четырех человек, выстроенных у сте-ны, и повела их во двор, где все еще продолжался дикий, бессмысленный разгул и погром.

Мулла встал с кресла и кряхтя вышел за Мамедом. В комнате остался Харасаиов, лежавший неподвижно, с закрытыми глазами и только иногда вздрагивавший, и я. Оглядевшись и увидя, что за мной никто не следит, я подошел к Харасанову.

- Учитель, - сказал я, тронув его за плечо, - учитель! Это я - Гамид, из седьмого класса «Б».

Харасанов застонал и открыл глаза. Он смотрел на меня, и в глазах его появилось удивление. Он меня узнал.

- Что ты тут делаешь, мальчик? - губы у него шевелились медленно и с трудом. - Мальчикам здесь нельзя быть. Иди, иди…

- Учитель, - сказал я плача, - может быть, выпить хотите? И знаете что: у вас, наверное, не опасная рана. Вы выздоровеете. Я расскажу всем ребятам в школе, какой вы… Учитель! Вам плохо?

Харасанов медленно шевелил губами. Он снова открыл глаза. Видимо, сознание то покидало его, то возвращалось снова.

- Иди, иди, мальчик, - сказал он, - что ты тут делаешь? Ребятам нельзя смотреть на такие вещи.

Во дворе щелкнул выстрел. Кто-то закричал. Мне показалось, что крикнула старушка-сторожиха. Потом ударил еще один выстрел, и крик замолк.

- Учитель, - сказал я, всхлипывая и вытирая слезы, - это ничего, вы не обращайте внимания. Сейчас придут пограничники. Учитель… учитель!

Я тряс Харасанова за плечо, я поднимал его голову, милую старую голову, и она падала обратно. Учитель не шевелился, я чувствовал холод, проступавший сквозь его кожу, и понял, что Харасанов умер.

Снова во дворе затрещали выстрелы, и кто-то громко и резко свистнул в два пальца.

Тогда я сложил на груди руки моего учителя физики. Я закрыл ему глаза и, сняв со стола скатерть, накрыл ею мертвое тело. Слезы душили меня, и от ярости я сжимал кулаки. Я простился со старым физиком и дал себе ело-во, что все ребята из нашего класса и из других классов нашей школы узнают, как и за что он умер.

Потом я встал и подумал, что, наверное, что-нибудь случилось с Бостаном и он не сумел сообщить пограничникам, что бандиты пошли в дом отдыха. Тогда я решил пойти по следам Бостана и найти его, чтобы не позволить уйти полковнику Шварке, Мамеду, мулле и всей их подлой шайке.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Я нахожу Бостана. - Мехди больше нет, есть снова мулла. - Перестрелка стихает. - Разговор начальника с подчиненным. - Мы с Бостаном идем по следу.

Я выглянул в сад. В саду никого не было. Я бросился бежать со всех ног по аллее, но до тех пор, пока дом не скрылся за поворотом, мне все время казалось, что кто-то бежит молча за мною. Я ускорял шаги и задыхался от быстрого бега и успокоился только тогда, когда добежал до того места, где начинался спуск в ущелье.

Я заглянул вниз, в расселину. Бостана не было видно. Я хотел крикнуть, но побоялся: мне все еще казалось, что меня может услышать Мамед. Тогда, стараясь не смотреть вниз, я начал спускаться, осторожно отыскивая вытянутой ногой выступы и углубления.

Кое-где в расселинах была земля, и на этой земле росли кусты шиповника и ежевики. Я хватался за ветки, когда из-под ноги у меня вырывался камень или нога соскальзывала не находя опоры, и скоро исцарапал себе руки в кровь об острые и колючие шипы.

Спустившись немного, я осмелел. Я понимал, что отсюда звуки уже не долетят до дачи, и поэтому стал звать во весь голос Бостана. Бостан не откликался. Я пополз дальше. Скоро расселина кончилась, ноги мои, как я ни вытягивал их, уже не находили опоры. Я вынужден был посмотреть вниз. У меня закружилась голова. Деревья внизу казались совсем маленькими, подо мной без конца уходила вниз каменная, кое-где поросшая кустами и травами стена. Отсюда казалось, что спуститься совсем невозможно, однако я знал, что на самом деле где-то должны быть незаметные выступы, невидимые углубления, по которым опытный человек мог бы добраться до низу.

Однако, как я ни вглядывался в камень под моими ногами, я не мог найти ни одного выступа, на который можно было бы поставить ногу. Я отвернулся. От высоты у меня кружилась голова. Прижавшись к камню лицом, я несколько минут провисел не двигаясь. Мне стало немного лучше, и я осторожно начал ползти наверх. Очевидно, я спускался по неправильному пути. Но как найти правильный, я не знал. Время от времени я останавливался и звал Бостана, но Бостан не откликался, и только в пятый или шестой раз мне послышался человеческий голос. Я замер, кровь шумела у меня в ушах и мешала мне слушать. Я крикнул еще раз. Нет, в самом деле, кто-то звал меня, я услыхал свое имя, несколько раз повторенное ущельем.

- Бостан! - закричал я снова. - Бостан, где ты?

Я медленно поднимался наверх, продолжая кричать и звать его, и вдруг совсем близко услышал голос Бостана:

- Пожалуйста, посмотри направо!

Я повернул голову.

В нескольких метрах от меня, крепко ухватившись за куст шиповника, скорчившись, на выступе сидел Бостан.

- Почему ты сидишь? - закричал я.

- Дальше невозможно спускаться, - спокойно сказал Бостан, - некуда поставить ногу.

- Так поднимайся наверх, - удивился я.

Бостан ответил таким же спокойным голосом:

- Видишь ли, я не могу подняться. Я сорвался, .сполз и теперь - ни вниз ни наверх.

- Тогда подожди, - сказал я, - я поднимусь, спущусь в том месте, где ты спускался, и брошу тебе пояс.

Бостан кивнул головой, и я полез наверх. Лезть было очень трудно, и через несколько метров я почувствовал, что уже устал. Я остановился передохнуть и в эго время снова услышал Бостана.

- Если можешь, - говорил он тем же спокойным голосом, - пожалуйста, ползи скорей. Дело в том, что куст постепенно вылезает из земли, и я полечу вниз минут через десять.

- Хорошо, - ответил я, - я буду торопиться. - И полез дальше. Вероятно, если бы не мысль о том, что Бостан сейчас свалится с обрыва, я не выбрался бы так легко.

Но тут я лез, не думая о высоте, не оглядываясь, и очень скоро оказался на дороге. Не сразу я нашел то место, где спустился Бостан. Если бы еще раз я ошибся и полез не туда, я не успел бы вытащить моего товарища до того, как куст окончательно вырвется из земли. К счастью, я заметил на острой ветке шиповника маленький клочок материи. Сняв пояс и взяв его в зубы, я начал спускаться. Мы перекликались с Бостаном, и скоро я увидел внизу его маленькую фигурку.

- Скорей, пожалуйста, - говорил он, - понимаешь, такой нехороший куст, гнилой он, что ли.

Стараясь не волноваться, я как следует закрепился на выступе и осторожно спустил ему пояс. Медленно отпустив руку, Бостан потянул ее кверху. Теперь даже мне было видно, как при каждом его движении! над ним шевелился куст, и корни -выползали из тонкого слоя земли.

- Нет, - сказал он, - не дотянуться. Ты не можешь еще немного спустить?

Я выгибался, как мог, пока пояс самым концом не коснулся пальцев Бостана.

- Держись! - услышал я его голос. Резко оттолкнувшись от камня, он подскочил и схватился рукой за ремень. Куст, на котором он держался, от толчка окончательно вырвался из земли и исчез где-то в глубине, о которой мне не хотелось думать. Медленно подтягивал я ремень, и Бостан полз, упираясь в камень ногами, и встал наконец на выступ рядом со мной. Мы помолчали оба. Пот выступил у Бостана на лбу., и рука его, державшаяся за камень, мелко дрожала. -

- Вот скучно было сидеть на кусте, - сказал он. - Кругом никого, а корни все ползут и ползут из земли.

Мы пошли дальше. Мы полезли наверх, помогая друг другу, и скоро выбрались на дорогу. Оба мы задыхались. Я рассказал Бостану все, что произошло в доме отдыха.

Бежать к пограничникам теперь не имело смысла, все равно они уж, наверное, все знали благодаря учителю Харасанову. Мы рассудили, что правильнее бежать в дом отдыха. По крайней мере мы не упустим шайку.

Мы шли по дороге. Я рассказывал об учителе Харасанове, о том, какой он хороший и мужественный человек, когда Бостан схватил меня за руку. Мы постояли молча. В тишине до нас доносились выстрелы.

- Что это? - спросил я. - Может быть, они кого-нибудь еще расстреливают?

Бостан покачал головой.

- Нет, это пограничники.

Это были не отдельные выстрелы, а частая, непрекращающаяся перестрелка. Со всех ног мы пустились бежать, держась за руки. Войдя в лес, мы замедлили шаги. Если еще не пришли пограничники, мы с минуту на минуту могли столкнуться с шайкой. Стреляли совсем близко, мы даже слышали крики, а один раз раздался сильный взрыв. Скоро за деревьями мелькнул дом, выкрашенный в белый с зеленым цвет.

Шайке пришел конец. Мы убедились в этом, когда влезли на дерево. Дом отсюда был прекрасно виден. Солнце уже садилось, и осколки стекол, оставшиеся в рамах, отсвечивали ярко-красным светом. И за осколками стекол иногда мелькали скорченные фигуры стрелявших. Пограничников не было видно. Они были где-то за деревьями, за толстыми стволами карагачей и чинар, за буйной зеленью кустарника. Можно было подумать, что в лесу кругом никого нет.

Из окна верхнего этажа высунулся мулла. Я вновь наблюдал его чудесное превращение. В нем ничего не было от того важного, неторопливого человека, которого знали поклонники Мехди. Это опять был хитрый, жуликоватый старик с бегающими глазами, и даже его почтенная, торжественная борода выглядела дрянной, ощипанной бороденкой. Да, Мехди, богом на путь наставленного, больше не было. Был снова провинциальный мулла, предатель и шарлатан, старавшийся теперь улизнуть от ответа. Перемахнув через подоконник, он стал делать, стоя на карнизе крыши, какие-то странные знаки. Он размахивал коробкой спичек, тыкал пальцем вниз и указывал себе на горло. Бостан догадался, что он хотел этим сказать. Мулла предлагал поджечь дом и просил себе за это сохранить жизнь.

Наверное, он долго бы еще сигнализировал, но в лесу щелкнул выстрел, и спичечная коробка вылетела у него из рук. Секунду мулла смотрел с испугом и ужасом на свою руку, в которой только что были спички, а потом оглянулся и, подобрав полы халата, юркнул в окно.

В это время открылась дверь дачи, и вся шайка выскочила в палисадник, стреляя в лес, туда, где за стволами деревьев и за кустами наперерез ей перебегали пограничники.

- Смотри, смотри, - говорил Бостан, вздыхая от волнения, - смотри, они хотят пробиться.

Из лесу затрещали выстрелы, и несколько бандитов упало. Остальные тотчас же повернули обратно и, отстреливаясь, бросились к дому. Вылазка не удалась. Пограничники цепью перебегали палисадник. И вот в это время, случайно посмотрев вниз, я увидел Шварке. Он был совсем близко от нас, и с дерева мне было хорошо видно, как он осторожно перебегал кустами к лесу, все больше и больше удаляясь от дома. Но мне было видно и другое: за ним, отступя несколько шагов, крался Мамед. Затаив дыхание, мы наблюдали с Бостаном, как тихо двигались два человека один за другим, как Шварке, удаляясь от дома, шел все увереннее и спокойнее, и как Мамед припадал к земле всякий раз, когда полковник оборачивался.

Они уже были почти под тем самым деревом, на котором, спрятанные в листве, сидели мы с Бостаном, когда Шварке заметил Мамеда. Он вскинул револьвер, но Мамед спокойно вышел из-за дерева, за которым стоял.

- Оставьте, - сказал он. - Вы не станете стрелять. Выстрел вас выдаст.

Шварке опустил руку. Длинная свежая ссадина - след пули - рассекала его лоб от брови до уха. Он был очень бледен.

- Я знал, что вы сделаете это, - сказал Мамед, с ненавистью глядя на него. - Все время я следил за вами. Какой же вы все-таки негодяй.

Шварке молчал.

- Это была неплохая выдумка - бросить отряд под перекрестный огонь, чтобы самому притвориться подстреленным и отползти в кусты. Ну, хорошо. Положим, вам наплевать на всю эту рвань, которая пошла за вами. Но я, ваш помощник… Вы и меня оставили на съеденье.

- Мне кажется, - усмехнулся Шварке, - что со своими подчиненными вы обошлись точно так же. Эти ваши хромые и Сухорукие, они сейчас ищут вас, своего капитана…

Выстрелы совсем стихли, и мы с Бостаном увидели, как из-за деревьев и кустов выскакивали пограничники и с револьверами в руках бежали через палисадник к дому. В окнах метались осажденные. Мулла, решивший, видимо, притворяться безумным, вылез на крышу и, сидя на карнизе, читал нараспев стихи из Корана.

Мамед не отрываясь смотрел на своего начальника. Казалось, он колебался между двумя решениями: ударить его по лицу, пристрелить или, махнув рукой, побежать за ним следом.

- Вы совсем раскисли, - брезгливо сказал Шварке, пряча револьвер в карман. - Я ухожу.

Он повернулся и быстро пошел в лес. Несколько секунд Мамед не двигался с места, потом он выругался длинно и сложно и побежал за полковником. Из дома уже выводили пленных. Два пограничника тащили за руки муллу, который упирался, выписывая ногами пируэты, и читал стихи про мучения, ожидающие неверных. Мы с Бостаном переглянулись. Бежать к пограничникам было поздно. Мамед и Шварке успели бы наверняка уйти. Тогда один за другим мы соскользнули по толстому стволу дерева и побежали следом за добродушным хлопкоробом и старым другом моей семьи корзинщиком Мамедом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Рассвет и башня. - Все, что нам с Бостаном осталось - это напиться горячего чаю. - Почему я опять не узнал до конца историю старой крепости.

Когда теперь, много лет спустя, я закрываю глаза и вспоминаю события этой ночи, последние в моем рассказе я вижу теснину, полную тумана, рассвет и черную зубчатую крепостную башню.

Светало. Мы с Бостаном стояли на дороге и смотрели на башню, ту самую крепостную башню, которую я видел несколько дней назад из окошка автобуса и о которой мне так и не успел рассказать мой покойный учитель.

Все ясней и прозрачней становилось небо, и туман, собираясь в облако, уже поднимался к подножью крепости, и казалось, что она сейчас покачнется и взлетит со скалы вместе с утренними облаками. Подул ветер. Давно уже мы с Бостаном подняли воротники наших курточек и засунули руки в рукава, и все-таки нас обоих знобило.

Нам было решительно все равно куда идти. Мы ни за кем не крались по пятам и уже никого не преследовали. Как случилось, что мы потеряли двоих человек, за которыми шли полночи, догадываясь только по хрусту камней на тропинке о том, что они близко впереди нас? Было так, что камешки вдруг перестали хрустеть и шагов не стало слышно, и я, шедший следом за Бостаном, не успел во-время остановиться и наскочил в темноте на его спину. Долго мы стояли на месте. Где-то под нами шумел поток, потом высоко на пастбищах взревел спросонья буйвол и уже, наверное, опять уснул, а рев его все еще перекатывался и странствовал безлунной горной ночью.

Не знаю, сколько времени прошло так. Мы не переговаривались с Бостаном, мы боялись переступить с ноги на ногу, и оба думали о том, что те, двое, услышали наши шаги позади себя и теперь ждут, ждут нас, притаившись за стволами деревьев. А потом мы стали различать листья и сучья над нашими головами и поняли, что это уже - рассвет, что те, кого мы преследовали, просто свернули с тропинки в лес и, пока мы тут тряслись со страху, ушли уже далеко. Тогда мы перестали прятаться. Рассвет застал нас на проезжей дороге, у старой крепостной башни, высоко поднимавшейся из тумана на утреннем небе. Бостан сказал, что он узнаёт эту дорогу. Здесь за поворотом чайхана. Нам было все равно куда идти, нас знобило, мы не спали и ничего не ели почти двое суток. Только теперь я понял, как я устал.

Арбы стояли у крыльца, и несколько быков и верблюдов спали прямо на дороге. Бостан толкнул дверь ногой. Перед тем как войти в чайхану, я еще раз оглянулся на горы. Щетинистые, лесистые, вершины были еще черны, ночь еще не сошла с них, и те, двое, кого мы с Бостаном так постыдно упустили, еще шагали там необъятными ночными лесами.

Мы вошли в чайхану и, ни на кого не глядя, сели к столу на скамьи, накрытые коврами, и Бостан стал пересчитывать наши деньги. Чайханщик снял с очага и поставил перед нами два горячих глиняных горшочка. Мы съели пети, попросили еще, и он поставил на стол еще два горшка.

Я ел и дремал. Помню, моя голова лежит на столе, щекой на хлебных крошках, а чайханщик бьет ладонью по столу и весело кричит мне в ухо:

- Проснись, хороший человек, у нас не полагается спать, у нас полагается кушать барашка с гороховым соусом и пить чай!

В чайхане было душно и накурено. Жар шел от очага, от огромного медного самовара, от керосиновой лампы, подвешенной к потолку. Можно было выйти на свежий воздух и растянуться прямо на земле вместе с быками и верблюдами, но я был рад теплу, тихому говору людей, сидевших на коврах с подобранными под себя ногами, треску валежника в очаге и тоненькой песенке самовара.

- Не спи, не спи, друг! - весело кричал мне чайханщик. Теперь он стоял у очага и грел поясницу о горячие камни.

- Оставь мальчика, - сказал сидевший рядом со мной пожилой крестьянин с четками, которые он перебирал по старинной привычке. Он подвинул ко мне свой дорожный мешок и ласково пригнул к мешку мою голову. Я лег. В ту же минуту голова Бостана легла мне на колени.

Тут я бы и уснул, но в это время чайханщик громко сказал:

- Так что же, милый человек, что же сделал хан Ибрагим, когда пришли персы? Мы тебя перебили, продолжай, пожалуйста.. .

И кто-то ему ответил:

- Хан Ибрагим, когда пришли персы, посадил на осликов свою семью и бежал в эту крепость, которую ты видишь из дверей чайханы. Но дай мне еще горшочек пети, я люблю есть и рассказывать.

- Больше нету пети,- отвечал ему голос чайханщика. - В эту ночь у меня какие-то необычайно голодные гости. Должно быть, поклонники этого мошенника имама съели всех баранов в районе. Даже эти ребята проглотили по два горшка. А вон те гости, что сидят в углу, съели по четыре.

Я поднял голову. Две женщины в черных шалях, двое крестьян с длинными горскими усами, да мой сосед с четками, да молодой человек в очках, похожий не то на студента, не то на учителя, вот и все, кто был в чайхане, не считая самого чайханщика. Тем временем чайханщик поставил перед молодым человеком стакан горячего чаю, и тот продолжал рассказ:

- Персы заняли уже все города в нашей стране и разбили свой лагерь вот здесь, в долине, где стоит эта харчевня. Хан Ибрагим засел в крепости. Сначала они попробовали обстрелять его из метательных машин тяжелыми камнями и горшками с горящей нефтью. Но метательные машины были слишком слабы, чтобы забросить на такую высоту горшки и камни. Они попробовали обстрелять хана из луков с противоположной стороны долины, но стрелы не долетали до крепостных стен.

Странное совпадение! Молодой человек, похожий на студента, рассказывал историю этой крепости, которую не раз собирались мне рассказать старый Джабар Елдаш-Оглы, сторож на дынном поле, и мой мужественный учитель Харасанов. Но я засыпал. Я очень устал. Я мог думать только о нашей неудаче. Снова над моей головой полз туман и переплетались- сучья. Откуда здесь быть туману и сучьям? - удивлялся я и тер кулаками глаза. Это синий табачный дым полз надо мной, и сквозь настил из сухого тростника и сучьев (убогая крыша этой затерянной в горах лачуги) кое-где поблескивали последние звезды.

- Смотрите, - продолжал молодой гость, - теперь хорошо видна угловая башня. Отсюда к ней идет тропинка, вырубленная прямо по скалам. Там есть переход шагов тридцать, не больше, но эти тридцать шагов можно пройти, только распластавшись по скалам. В туман, когда камни становятся влажными и скользкими, эта тропа непроходима. И вот персы двинулись…

Должно быть, чайханщик отворил дверь, потому что с пола потянуло холодом и к неторопливой речи молодого человека примешивался шум потока, бежавшего где-то неподалеку от чайханы. Сквозь дремоту я видел в четырехугольнике распахнутых дверей уже высокое, розовое небо и черную башню, точно сражавшуюся с набегавшими на нее облаками.

- Первого воина, ступившего на эту тропинку, хан застрелил из лука. Второй, раненный в ногу, свалился в пропасть. Третий…

- Дай-ка чаю, хозяин, - сказал кто-то.

Я проснулся. Это мне только показалось, что сон валит меня с ног, что я устал до потери сознания. С удивительной отчетливостью я слышал все, что происходило вокруг меня, слышал каждое слово и звяканье чайной ложечки о стакан, и шумные вздохи курильщиков. Но я не открыл глаз, я лежал, притворяясь спящим, и чувствовал, как Бостан изо всех сил сжимает мое колено, дает мне знак молчать.

- …третий, - продолжал между тем молодой человек, - дополз, прикрываясь, до самого узкого места, и, пока он раздумывал, как ему переползти эти последние пять-шесть шагов, дротик, брошенный ханом, пробил его панцырь, и он упал следом за своими товарищами. Тогда персы бросились бежать. Один человек обратил в бегство целое войско, и нельзя сказать, чтобы это был такой уж богатырь. Но персы…

Голос чайханщика произнес:

- На, возьми сдачи.

- Не надо, дай еще хлеба, - сказал другой, тот голос. Бостан еще крепче сдавил мне колено. Больше я не мог лежать.

Зевая и потягиваясь, я поднял голову с мешка. Дверь была распахнута настежь, и проснувшиеся быки через порог просовывали в чайхану свои черные морды. Но никто не вошел и не вышел из чайханы, пока я дремал. Две женщины, закутанные в шали, пожилой человек с четками да двое крестьян, - все те же люди сидели за столом. Не спеша, отхлебывая из стакана горячий чай, один из крестьян обернулся ко мне. Я видел незнакомое лицо, длинные усы, какие носят горцы, и глаза белесые и сонные. Равнодушно он смотрел на меня и так же равнодушно я отвернулся к его соседу, курившему трубку, и когда трубка разгорелась, увидел свежую ссадину, рассекавшую его лоб.

Не знаю, как у меня хватило выдержки не кинуться ничком на скамью и не закричать. В длинноусом крестьянине со свежей ссадиной на лбу я узнал Шварке! Второй был Мамед. И уже около часа мы сидели с ними за одним столом!

- Но персы, - говорил неторопливо студент, - не ушли. Они перенесли лагерь к самому подножью крепости и решили взять хана правильной осадой.

Я поднялся из-за стола. Когда за моей спиной стакан стукнул о блюдце, я думал, что у меня выскочит сердце. С порога чайханы в сизых утренних сумерках теперь я видел людей, спавших на коврах, разостланных у края дороги. Их было пять-шесть человек, мужчин и женщин, - одна семья, спускавшаяся на равнину с кочевий, и только у одного из мужчин на- ковре лежала охотничья двухстволка.

- Они думали, что голод и жажда, - доносилось из чайханы, - заставят хана выйти из крепости. Но они не знали того, что…

Петух, привязанный за ногу к арбе, встал, отряхнул перья и заорал, задрав голову к последним звездам. Ночь кончилась. Пар повалил из дверей чайханы. Это чайханщик заливал водой очаг, готовясь проводить своих гостей, как полагается, на рассвете.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Разломанная крыша. - Погоня. - Мустаджа, кандидат исторических наук, досказывает Мамеду и Шварке одну подробность о старой ханской крепости, которую он опустил в своем рассказе.

Молодой человек еще продолжал свой рассказ, но гости уже собирались в дорогу. Мой сосед засунул четки в мешок, и длинноусый крестьянин выколотил о стол свою трубку. А я сидел на скамье. Я опять сидел на скамье и притворялся спящим, потому что ничего другого мне не оставалось делать.

Я бросался от одной мысли к другой, и все они были нелепы. Разбудить кочевника с охотничьей двухстволкой? Но что он поймет спросонья? Украсть самому ружье? Но даже если овчарки будут в это время спать, что я могу сделать, тринадцатилетний мальчик, с двумя бандитами, каждый из которых пристрелит меня раньше, чем я успею хоть слово пикнуть?

Все, что здесь произошло, произошло так внезапно, что до сих пор мне трудно рассказывать об этом по порядку. Кажется, за стеной чайханы заплакал ребенок, и женский голос сердито крикнул, чтобы напоили быков. Кочевники уже собирались в дорогу. Нужно было что-то делать немедленно, - может быть, просто закричать: «Хватайте этих людей»-и я вскочил и открыл глаза. И первое, что я увидел - это человека в дверях чайханы, державшего винтовку на вскидку, и рядом с ним Бостана, который указывал пальцем в угол.

Было очень тихо. Шварке стоял, всем телом навалившись на стол, а Мамед медленно поднимал руки к потолку.

А затем лампа со звоном обрушилась на стол и погасла, и при вспышке выстрела я увидел чьи-то ноги, взметнувшиеся на воздух перед моим лицом, и вспышки ответных выстрелов, три подряд, и когда выстрелы вдруг оборвались - снова пустой четырехугольник дверей и в потолке, в раскиданном тростниковом настиле, совсем уже утреннее небо.

Я понял одно: Мамед и Шварке бежали, и с криком выскочил из чайханы. Мимо меня на неоседланном коне промчался милиционер, причем я разглядел только то, что он бос и крест-накрест перепоясан патронными лентами; метались овцы, и кочевник с двухстволкой в руках стоял на дороге, свистом созывая бесновавшихся вокруг него псов. Я не удивился, каким образом Бостан, все время сидевший рядом со мной в чайхане, вдруг оказался на дороге с кочевниками и откуда здесь, в безлюдных горных лесах, появился этот странный милиционер, босой и с патронными лентами. Я тряс Бостана за плечо и требовал, чтобы он сказал мне одно: куда бежали те двое?

- Убирайся к черту! - крикнул он мне, отошел и лег ничком на землю. Конечно, не стоило спрашивать, куда они бежали. Густые заросли орешника вплотную подступали к чайхане. Над зарослями поднимался каменистый горный скат, замыкавшийся вдалеке почти отвесным обрывом, посредине которого, на одиноко выступающей скале, стояла ханская крепость.

Никто ничего не понимал, что случилось. Молодой человек, похожий на студента, чтобы скоротать ночь, рассказывал о хане, сражавшемся с персами на узкой горной тропинке, - и вдруг - выстрел, и со звоном падает лампа, и двое гостей бегут, раскидав крышу. Больше всех сокрушался чайханщик. Второй год он заведует этой чайханой, и никогда, никогда не случалось ничего подобного. Каждую ночь напролет ночуют у него колхозники и экскурсанты и ученые люди, изучающие природу окрестных гор, и все, все под утро расстаются друзьями.

Я рассказал чайханщику и его гостям о том, кто были эти двое гостей. Меня слушали недоверчиво, но, когда я подтвердил все сказанное моим честным словом и сослался на Бостана, все стали кричать и наперебой ругать милиционера за промах. Чайханщик даже вооружился длинным кинжалом, которым он резал овец, и первый кинулся в заросли искать следы, но ничего не нашел и скоро вернулся обратно.

Теперь я все-таки узнал, как все это произошло. Вместе с семьей кочевников, отставшей от своего племени, шел кочевой милиционер. Я никогда до этого не слыхал, что на кочевьях есть свои милиционеры, кочующие вместе с племенами, охраняющие их, отличные наездники и стрелки. Когда я вышел из чайханы, Гумай (так звали кочевника-милиционера) спал, накрывшись буркой, и я его не заметил. Потом я опять сидел за столом и, притворяясь спящим, ломал себе голову над тем, что же мне предпринять, а Бостан в это время вышел за дверь, натолкнулся на спящего Гумая, рассказал ему, что за люди сидят в чайхане, и потребовал, чтобы он задержал их.

Я не стал слушать дальнейших пересудов и повалился на землю рядом с Бодганом. Вдруг пронзительно завизжал чайханщик:

- Вон, вон они!

Он визжал и махал своим длинным кинжалом, указывая на горный скат, где из зарослей выступали белые известковые скалы. Два маленьких человечка (такими они казались на расстоянии) карабкались в гору. Они уходили не торопясь, и тот, что шел слева, заметно прихрамывал, Кочевник свистнул, схватил одну из. овчарок за шею и указал ей пальцем на двух человек, поднимавшихся в гору. Тотчас же вся свора бесшумно ринулась в заросли. За собаками побежали мы все - кочевник, милиционер Гумай, хозяин чайханы, молодой человек в очках и я с Бостаном.

Подъем был крут. Никто не сказал ни одного слова, пока мы пробирались кустами в гору, и скоро уже всем не хватало дыхания, но никто не останавливался и не отставал. Потом высоко над нами несколько раз щелкнули револьверные выстрелы, и хотя мы не видели, что там происходит, но поняли, что это овчарки догнали беглецов. Свирепые псы нападали исподтишка, без визга и тявканья, и так же тихо умирали. Потом поредели заросли, и открылся голый каменистый скат.

- Здесь! - восторженно прокричал чайханщик.

Теперь двое беглецов были хорошо видны. Они по прежнему шли не торопясь, и Шварке (тот, что был пониже ростом) прихрамывал еще заметней. Что-то серое, мохнатое дергалось позади них на горе, и видно было - по крутому скату струйкой осыпается песок и мелкие камни. Они перестреляли собак.

- Стреляй! - крикнул чайханщик Гумаю. - Стреляй, милый человек, или дай я выстрелю!

Гумай припал на одно колено и дважды выстрелил, но беглецы уходили, даже не прячась. Расстояние между нами было еще слишком велико, и солнце, поднимаясь из-за горы, било нам прямо в глаза.

Мы уже высоко поднялись на гору, когда я вдруг почувствовал под ногами тропинку. Полого уходя вверх, она опоясывала гору и в полукилометре от нас делала крутой поворот и пропадала в скалах. В гору мы карабкались цепью, здесь нам пришлось пойти гуськом - впереди Гумай и кочевник с двухстволкой, позади них - чайханщик, еще отступя - мы с Бостаном и в хвосте - молодой человек, наш ночной рассказчик.

Теперь мы не шли, мы почти бежали, и, видимо, это обеспокоило беглецов, потому что один раз они остановились и перезарядили револьверы. Гумай заметил на песке капли крови и сказал, что, по видимому, стрелял в чайхане не зря и одному из них, тому, что хромает, все-таки досталось.

В это время те, за кем мы гнались, подошли к повороту тропинки и скрылись за ним. Тогда молодой человек, наш рассказчик, ни с того ни с сего начал смеяться. Я еще раньше заметил, что он на бегу бормочет что-то под нос себе, будто бы спорит сам с собой, и слышал его невнятные восклицания: «Ну, конечно, это так. Ах! Дураки! Вот опрометчивые люди! Неужели они сами не могут догадаться?»

- Что случилось? - окликнул его чайханщик, но он продолжал бежать, не отвечая и посмеиваясь про себя, с непонятной веселостью.

Нам все труднее и труднее становилось продвигаться дальше. Тропинка сузилась до полушага. По одну ее сторону стеной поднимались отвесные скалы, по другую был обрыв. Ночной переход с караваном муллы приучил меня гулять по таким местам, по которым в былое время я бы не отважился пройти ни за какие подарки, но когда тропинка сузилась до полушага, я на бегу посмотрел себе под ноги, - мне пришлось остановиться и отвернуться лицом к скале.

- Вперед, мальчики, вперед! - торопил нас веселый молодой человек. Но не мне одному становилось не по себе. Милиционер и кочевник, привычные к высотам, давно уже опередили нас, но все чаще Бостан косился под ноги и боком жался к скале чайханщик.

- Я, кажется, здесь отстану, - слабо сказал он и повернул к нам свое бледное лицо. - Я всю жизнь прожил на равнине, и такие путешествия не для меня, нет, не для меня. Куда ведет эта чертова тропинка?

- Куда? - переспросил и опять рассмеялся молодой человек. - Увидишь сам. А, впрочем, лучше отдохни здесь, потому что дальше она будет еще уже.

Осторожно, держась друг за друга, мы разошлись с чайханщиком, и он лег на тропинку к скале лицом. Я думаю, что он был в общем храбрый человек, но высоты могут бояться и храбрые люди, - это дело привычки.

Скоро мы дошли до поворота, где нас поджидали Гумай и кочевник. Здесь было что-то вроде широкой площадки, на которой свободно могло поместиться десятка полтора человек. Дальше, у поворота, тропинка опять сужалась.

- Если мы высунемся отсюда, - нерешительно сказал кочевник, - они нас перестреляют по одиночке.

- Конечно, - согласился с ним молодой человек. - Когда персидские воины охотились за ханом Ибрагимом, они так и валились отсюда один за другим.

- Как? - вскрикнул я. - Это дорога в крепость?

- Взгляни сам, - ответил он.

Я лег, на животе дополз до поворота тропинки и осторожно высунул голову из-за камня. Шагах в тридцати от меня я увидел полуразрушенную стену и башню, висящую над обрывом. Стая потревоженных голубей с криками носилась вокруг нее, и мне показалось, что некоторые птицы пролетали под самой башней, потому что плоская скала, на которой она стояла, выступала над пропастью как карниз; скала поддерживала башню как рука тяжелый сосуд, и все это грузное, огромное сооружение как бы висело в воздухе.

Я увидел траву и чахлые деревца, росшие в бойницах. Мне показалось, что старая крепость медленно разрушается у меня на глазах. Большой осколок белого камня вдруг бесшумно отломился от стены и полетел в пропасть. Долго я следил за ним. Падая, он становился все меньше и меньше и не упал на дно, а словно растаял в голубоватом воздухе долины. Оттого, что я долго следил за его падением, у меня закружилась голова. Скала, на которой я лежал, стала вдруг легкой и зыбкой, как облако. Но я успел разглядеть тридцать шагов тропинки, отделявших меня от крепостных ворот. Тропинка была чуть наклонена к этой страшной, голубоватой бездне.

- Они перестреляют нас по одиночке, - угрюмо повторил Гумай.

- Мы были бы сумасшедшими, если бы подвинулись еще хоть на один шаг. Скорей всего они ушли, зная, что мы здесь топчемся, - сказал кочевник.

Молодой человек рассмеялся и сказал, что они никуда не ушли и не уйдут. Он вытащил из кармана белый носовой платок и осторожно высунул его из-за поворота. Я отполз в сторону.

- Эй, в крепости! - крикнул он. - Не стреляйте, я хочу с вами поговорить. Вы меня слышите?

Долго ему никто не отвечал, потом знакомый мне голос корзинщика Мамеда произнес:

- Ладно, вылезайте!

Молодой человек выпрямился во весь рост. Очки его блеснули на солнце.

- Слушайте, что я вам скажу. Я - кандидат исторических наук, Мустаджа Шафагат-заде. В свое время я подробно ознакомился с некоторыми древними сооружениями в этих местах. Так вот, дорогие гости, я вам говорю - вы попались.

Из-за стены ему ответили нехорошим смешком, а потом тот же голос ответил:

- Попробуйте нас взять.

- Попробуйте уйти, - возразил ученый молодой человек.-Ведь вы не дослушали там, в чайхане, историю хана Ибрагима и мое описание этой крепости. Дело в том, что я забыл упомянуть одну существенную подробность: тропинка, на которой стоим мы, и, заметьте, с ружьями, - единственная. Другого хода из крепости нет.

Я услышал, как Шварке выругался: «Врешь, дьявол!» и в ту же минуту Мустаджа Шафагат-заде быстро присел на корточки. Пуля щелкнула о выступ скалы, и отскочивший осколок камня больно оцарапал мне щеку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Черноков угощает папиросой полковника Шварке. - Вечерние облака. - В крепости. - Мирный ужин.

Мустаджа Шафагат-заде оказался очень деятельным человеком. Честно говоря, я был до сих пор другого мнения об ученых людях. Мне казалось, что в обстоятельствах, подобных нашей погоне за двумя бандитами, они должны бы были оказаться беспомощными, а этот ученый молодой человек сразу же стал нашим командиром.

Шафагат-заде взял у кочевника его двухстволку и велел ему немедленно спуститься вниз к чайхане, где тот оставил своих быков и верблюдов.

- На верблюде, - сказал он, - ты в полчаса доедешь до ближайшего сельсовета, а там по телефону дашь знать обо всем происшедшем в НКВД или же в штаб пограничной охраны.

Он велел было и мне с Бостаном спуститься вниз, но тут мы решительно отказались его слушаться, и тогда он сказал:

- Ну, хорошо, только ложитесь, ребята, спать и выспитесь хорошенько, потому что, по видимому, нам придется здесь проторчать до вечера.

Кочевник ушел, а мы с Бостаном растянулись прямо на камнях, подальше от обрыва, и очень скоро уснули. Я проснулся только один раз, потому что опять услышал сухонький треск револьверных выстрелов. Шафагат-заде и Гумай лежали рядышком на тропинке и оба смеялись.

- Лежи, лежи,- кивнул мне Шафагат-заде, - мы просто решили проверить, как они там поживают. Что-то уж очень тихо у них.

Солнце обошло гору, и камни стали горячими. Кто-то, осторожно приподняв мою голову, поднес мне к губам кувшин с холодной водой. Я пил жадно и не просыпался. Потом я уже узнал, что это кочевник велел своей жене подняться на гору и принести нам воды и хлеба. А затем опять чья-то рука растормошила меня, и я увидел Чернокова.

- Вставайте,- сказал он,- вставайте, дорогие мои!

С ним был дядя Орудж и шестеро пограничников.

Я уже говорил, что здесь, у поворота, тропинка расширялась шагов до трех в ширину, и на этой площадке мы все кое-как могли разместиться. Пограничники составили винтовки к скале и сели, свесив ноги с обрыва. Некоторые закурили. Мне не было слышно, о чем совещался Черноков с дядей Оруджем и Мустаджой Шафагат-заде. Бостан, прислушиваясь к их беседе, божился и клялся мне на ухо, что самое простое - это забросать крепость ручными гранатами. Тем временем Черноков, по видимому, принял уже какое-то решение, потому что дядя Орудж и Шафагат-заде отошли от него, а он навязал на дуло винтовки носовой платок и поднял его над краем тропинки.

Из крепости недовольно отозвались:

- Ну, что там еще?

- Я хочу говорить с полковником Шварке! - крикнул Черноков.

- Ого! - донесся возглас. - С полковником Шварке! Вы так уверены в том, что полковник Шварке сидит здесь? Не будете ли вы так любезны сказать нам ваше имя, господин проницательный человек?

И насмешливый голос корзинщика Мамеда подхватил:

- Ну, я-то знаю, с кем мы имеем честь говорить. Гражданин Черноков, Иван Алексеевич, не так ли?

- Да, - сказал Черноков, - вы угадали. Я готов вам даже показаться. Веселее беседовать, видя друг друга в лицо. Может быть, один из вас тоже выйдет из крепости? К сожалению, у вас есть дурная привычка стрелять в парламентеров. Согласны?

Там, по видимому, совещались. Потом голос Шварке ответил:

- Согласны.

Я переполз на самый край площадки, чтобы видеть все.

Черноков вскарабкался на выбоину в скале, как раз над моей головой, и уселся там как в креслах. За спиной у него стоял дядя Орудж с наганом в руке, и я слышал, как он ворчал вполголоса: «Будьте осторожны, от них можно ожидать всякого свинства». А затем в воротах крепости показался мой добрый знакомый, пожилой человек в крестьянском платье, такой добродушный, что даже багровый рубец на лбу нисколько не портил его добродушного вида. По-стариковски кряхтя, он сел у ворот на камень.

- Прежде чем мы начнем беседовать, не угостите ли вы меня папироской? - крикнул Шварке. - Я обронил свой кисет, когда пришлось удирать через крышу.

- Сделайте одолжение, - ответил Черноков. Он бросил ему свой портсигар, который тот ловко поймал на лету, после чего закурил папиросу и тем же способом. отправил портсигар обратно, крикнув: «Благодарю».

- Ну-с, - сказал он, с удовольствием затягиваясь папиросой и щурясь на солнце, - что скажете?

Эти двое людей, расположившиеся друг против друга по краям непроходимой тропинки, выглядели очень мирно. И всего только тридцать шагов разделяли их - расстояние, на котором можно стрелять наверняка.

- Полковник, - сказал Черноков, - разговор может быть очень коротким. Все зависит от вас. Я предлагаю вам сдаться.

- В этом предложении, - ответил Шварке, стряхивая пепел в пропасть, - вы допускаете двойную ошибку. О первой я уже вам говорил: здесь нет полковника германского генерального штаба Карла Людвига Шварке. Доказать обратное вы можете, только взяв меня и моего товарища. Я разумею обычную в этих случаях канитель: допросы, показания свидетелей, очные ставки. Но сами посудите, мы ведь еще не ваши? И вторая ошибка: мы совсем не хотим быть вашими и сделаем все, чтобы этого не случилось.

- У вас два револьвера и к ним дюжины две патронов, - сказал Черноков. - У нас - ручные гранаты. Что вы скажете насчет ручных гранат?

Шварке недоверчиво покачал головой.

- Не думаю, чтобы вы воспользовались ими. Если бы я был на вашем месте, а вы на моем, я бы повременил кончать с вами таким способом. Я бы непременно постарался вас взять живьем. Будем же разговаривать как профессионалы. В нашем деле мало уничтожить противника, надо заставить его развязать язык.

- Это правда, - усмехнулся Черноков. - У нас было достаточно случаев покончить с вами раз и навсегда, но, разумеется, я непременно хочу прежде всего побеседовать с вами в спокойной, я бы сказал, почти домашней обстановке. Вот я рассказал вам о своих намерениях. Как видите, они довольно точны. Может быть, вы будете так добры и скажете мне, на что же, собственно говоря, рассчитываете вы?

- Да ни на что! - добродушно рассмеялся Шварке. - Просто так, будем жить, пока живется. Может быть, маленькая, совсем крохотная, глупая надежда на какую-нибудь непредвиденную удачу, а может быть-простое любопытство. Как вы будете нас брать? Знаю одно: живыми мы отсюда не выйдем.

Он бросил окурок в пространство под ногами. Был полдень. Раскаленный воздух долины, похожий на глубочайший и прозрачный до дна водоем, дрожал, переливался по скалам, струился вверх, и орлы плавали под нами на неподвижно раскинутых крыльях, медленно кружились в прозрачных воздушных омутах, скользили и взмывали ввысь, подхваченные голубыми воздушными токами и течениями.

Больше ничего не было сказано. Кивнув головой на прощанье, Шварке ушел в крепость.

- Вся эта болтовня: «Живем, пока живется», не стоит копейки, - раздраженно сказал Черноков, спрыгивая на площадку. - Они намереваются удрать - это ясно. Но как? Послушайте, товарищ историк, вы уверены, что этот ход - единственный?

- Черт возьми! - рассмеялся Шафагат-заде. - Я могу побожиться, если это вас успокоит. Они могут выбраться оттуда разве что по веревочной лестнице. Но, сколько помнится, в этой дыре еще не открыт универсальный магазин. Откуда им взять лестницу?

Так потянулся этот длинный, знойный, нескончаемый день, и мы сидели все на раскаленных камнях, и я не понимал, что же в конце концов собирается предпринять Черноков и когда все это кончится. Пограничники дежурили посменно: двое из-за скалы наблюдали за крепостью, четверо отдыхали. Мы переговаривались топотом. Ни один звук не доносился из крепости, только голуби ворковали в башенных бойницах, да изредка с легким шорохом осыпалась стена.

Но они были там, они никуда не ушли, и они знали, что мы ждем их на тропинке, потому что голуби, спокойно садившиеся на башню, в смятении носились вокруг нашей площадки и над крепостным двором.

И хоть бы ветер нагнал облака! Но по мере того, как обходило нас и опускалось солнце, ветер совсем притих. Сизая туча как зацепилась за вершину горы, так и залегла на ней, точно обессиленная зноем.

Все чаще и чаще поглядывал Черноков то на солнце, то на эту сизую, неподвижную тучу, нависшую над нами. Она дымилась по краям, и я думал, что Черноков опасается дождя: в дождь-говорил Шафагат-заде-тропинка непроходима. И еще я думал о том, что он ждет ночи, чтобы ночью попытаться перейти эти тридцать шагов покатого и узкого камня, .отделяющего нас от крепости. Но ведь если даже не будет луны, черные фигуры пограничников, распластанные по скалам, все-таки будут хорошим прицелом.

Часам к шести на дно долины легла вечерняя тень. Она медленно стала подниматься по противоположному склону гор, и все пространство под нашими ногами стало смутным и мглистым. Но Черноков не смотрел туда вниз, в вечернюю мглу. Он смотрел на тучу. Она теперь была багряной, и края ее дымились еще заметней.

…В горах на заходе солнца бывает так, что облака, залегшие на вершинах, вдруг оседают вниз, сползают по склонам гор и, когда сгустятся сумерки, вновь поднимаются кверху. Это длится четверть часа, не больше. Я наблюдал не раз это вечернее оседание облаков и помню, как мой покойный учитель объяснял, что причина тому - резкая перемена температур, предшествующая ночи…

И вот, когда следом за Черноковым я посмотрел на тучу, дымившуюся над нами, я увидел, как вся эта грузная, клубящаяся масса паров лавиной сползала к нам, как скалы одна за другой пропадали в тумане. И в это время Черноков негромко сказал: «Приготовиться».

Облачная лавина обвалилась мгновенно. Только что в сумерках я видел в другой стороне долины лесистые склоны гор, и вот ничего не стало вокруг, кроме густого, холодного, стремившегося вниз тумана. Пограничники щелкнули затворами и выстроились на площадке в затылок друг другу. Впереди стал Черноков, за ним дядя Орудж.

Один за другим они исчезали за поворотом тропинки. С винтовкой наперерез прижался к скале и скользнул в туман окутанный патронными лентами кочевник-милиционер, и Шафагат-заде, безоружный и веселый, поправив очки, шагнул за ним следом.

Мы остались одни с Бостаном. Мы молча смотрели, как последний человек шагнул в туман, а потом, точно по сговору, вскочили и бросились ему вдогонку. Но его уже не было. Только выбоину в скале, на которой едва могла поместиться нога, я увидел за поворотом. Все остальное было туманом. Он двигался, он тек мимо, клубящиеся пары обваливались в пустоту, косматые белые струи вытягивались, как руки падающего человека, и оплетали друг друга, и все это падало и проваливалось.

Я прижался спиной к скале и, крестом раскинув руки, нащупал за собой холодный и влажный камень. Я двигался боком, прижатый к стене, и, чтобы ни о чем не думать, отсчитывал в уме секунды.

И ни звука в тумане. Будто все провалилось - крепость и люди.

- Конец, - вдруг расслышал я приглушенный голос Бостана. - Стой спокойно.

Мы были у крепостных ворот. Черной щелью в скале они зияли в тумане. По стенке мы скользнули в ворота. Каменные плиты, проросшие травой, в двух шагах от нас дымились и исчезали в стремительном облачном потоке.

И никого вокруг! Все тихо. Ни шепота, ни хруста камней под ногами.

А потом, как всегда бывает в горах, внезапно белая завеса спала, и одновременно о тем, как я увидел все - огромную крепостную башню, шестерых пограничников и Гумая, стоявших возле нее с винтовками наготове, и Шафагата-заде, который спокойно сидел на обвалившейся стене, и Чернокова с наганом посреди двора, - я услышал смущенный голос дяди Оруджа:

- Товарищ начальник, здесь никого нет. Они бежали.

Шафагат-заде вскочил, а Гумай, пробормотав какое-то ругательство, в ярости стукнул прикладом о камень. Шестеро пограничников стояли по прежнему - винтовки наготове.

- Этого не может быть, - сказал Черноков, -вы не хуже меня знаете, что они не могли уйти далеко. Туман набежал четыре минуты назад, а посты весь день вели наблюдение за скалой и снизу.

Он поднялся на стену.

- Вздор! - крикнул Шафагат-заде. - Это немыслимо! Они могли бежать отсюда, только спустившись по лестнице или по веревке. Я вспоминаю теперь, северная стена обрывается не так уж высоко, но все равно - откуда им было взять веревку?

Черноков опустился на колени, он что-то разглядывал и ощупывал пальцами, а потом сказал: «Отделение ко мне». Но прежде чем пограничники взбежали на стену, Шафагат-заде очутился рядом с ним, и я услышал его веселый смех.

- Ах, негодяи! - смеялся он. - Ну, это будет забавная встреча.

Ловко перебирая руками, шесть человек подхватили со стены какую-то узловатую ленту, обвязанную вокруг бойницы. Она ползла, ложилась кольцами к их ногам, и вот в полуосыпавшейся бойнице показалось угрюмое лицо корзинщика Мамеда.

- Довольно, - сказал он. - Протяните мне руку. Так. Благодарю вас.

Он был голый до пояса, в одних штанах и шерстяных чулках. Его заметно трясло - то ли от наступавшей прохлады, то ли от усилий, затраченных на бесполезное бегство. А может быть - это был обыкновенный испуг бандита, пойманного за руку, злоба на то, что и последняя попытка удрать лопнула, как и все остальные.

Свое белье, кушаки и халаты они разодрали на длинные лоскутья и связали их в цепь, по которой спустились до ближайшего выступа под крепостной стеной. Они рассчитали, что дальше веревка им не понадобится, спуск там не такой отвесный.

Мне показалось, что Мамед заметил меня, стоявшего рядом с пограничниками, и не захотел узнать. Милиционер Гумай, качнув дулом винтовки, приказал ему сойти со стены. Опять набежали облака, но теперь их уносило вверх, к остывшим вершинам, и когда прояснилось, Черноков свесился со стены и крикнул вниз:

- Мы опускаем вашу веревку, вернитесь и возьмите ее, или я прикажу стрелять.

Глухой голос ответил:

- Хорошо. Опускайте веревку.

Минуту спустя Шварке вскарабкался на стену, чертыхаясь, что он при подъеме расшиб себе колено.

- Мы замешкались, связывая эти тряпки, - бормотал он, - Еще полчаса - и вы не нашли бы здесь ничего, кроме птичьего помета.

- Ну, - сказал Черноков, - далеко бы вы все равно не ушли. Первый лее встречный пастух или учитель, чайханщик или милиционер постарался бы вас задержать и отправить ко мне для беседы. Уж, кажется, мы дали вам достаточно времени убедиться в этом, господин Шварке.

…Часом позже мы сидели в чайхане на скамьях, накрытых коврами, и над головой у нас был настил из свежих ветвей орешника, скрепленных глиной. Чайханщик кормил нас горячим пловом, и наши угрюмые гости ели плов вместе с нами. Если бы не часовой, стоявший в дверях с винтовкой, и не чайханщик, который свирепо фыркал всякий раз, когда ему приходилось подать кому-либо из этих угрюмых гостей стакан чаю или ломоть хлеба, освещенная керосиновой лампой чайхана на горной дороге выглядела бы, как всегда, уютно и мирно.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Кончаются мои воспоминания. Была уже ночь, когда я вылез из машины Чернокова на маленькой, затерянной в степи железнодорожной станции. Пассажиры ждали поезда. Арестованных провели под конвоем в самый дальний конец платформы, туда, где останавливается последний вагон. Я помню, как все - пассажиры, железнодорожники - бежали за ними, кричали, прыгали на рельсы, чтобы, обежав конвой, погрозить арестованным в лицо, как отчаянно гудел поезд, потому что путь был запружен разъяренной толпой. Не было здесь ни одного человека, который бы уже не знал о том, что произошло с моей матерью в Мертвом городе и что произошло в лесном доме отдыха и во всех селениях, где проходила шайка полковника Шварке.

Затем дядя Орудж предложил Мамеду и Шварке пройти в вагон, и вместе с этим поездом они навсегда ушли из моей жизни.

Ранним утром я шел уже через площадь близ нашего дома, где растет старый толстый карагач. Мастерская в дупле была плотно заперта ставнями.

Я подошел к нашему дому. На дверях висел замок. Моя удочка и ведерко для рыбы, которые я оставил на крыльце неделю назад, в день нашего отъезда в Мертвый город, так и валялись там. Дом был пуст. Я смотрел в недоумении. Из сада, потягиваясь, вышел Бостан и сказал, что мою мать увез к себе в деревню дядя Абдулла.

Каким образом Бостан, которого я потерял еще ночью на станции, очутился раньше меня в нашем саду, я до сих пор не знаю.

Мы вышли на улицу. За оградой городской больницы сидели больные в белых халатах, и, когда мы поравнялись с ними, я услышал тихую речь старика Джабара:

- Они ели, пили, в землю, ушли, а вы ешьте, пейте, веселитесь, век живите…

Голова его была забинтована. Рядом с ним в больничном кресле на колесиках лежал больной и слушал его сказку. Мы стояли с Бостаном на тротуаре, держась за чугунные прутья решетки, и вот он обернулся к нам. Бледное его лицо слегка порозовело.

- Мои маленькие друзья, как живете? Идите, идите сюда…

Гассан Баширов, живой и веселый, кивал нам головой и расспрашивал нас о нашем здоровье!

К вечеру почтовый грузовик остановился у глиняного деревенского дома, на плоской крыше которого покачивались на ветерке спелые колосья пшеницы. Я открыл калитку в сад. Вот стена и деревья, перевитые виноградными побегами, и ручеек наискосок бежит по саду. Мой друг Бостан, которого я уговорил поехать со мной отдохнуть после всех наших скитаний и мытарств, стоит рядом со мной. Пусто в саду. Я прохожу внутрь дома. Женщина, закутанная в платок, неподвижно сидит на подушках, и карабин с серебряной дощечкой на ложе висит над ее головой. Я вижу тусклые глаза под платком, вижу, как они открываются мне навстречу и наполняются слезами и счастьем. Моя мать обхватывает меня обеими руками, целует и плачет.

- А-а, вот и ты приехал! - говорит дядя Абдулла, входя. И, ласково посмотрев на меня, шепчет: - Пусть, пусть плачет, это хорошо. Все эти дни она не сказала ни слова, и мы боялись за ее рассудок. Но теперь это, значит, прошло. Хорошо, что ты приехал.

И последнее в моих воспоминаниях - это ясный вечер, и мы с Бостаном стоим у Калитки, и женщины поют, возвращаясь с поля. В сумерках светятся окна, и сосед переговаривается с соседом через ограду. Мое родное село, моя родная земля отдыхают. Я слышу тихий говор соседей, смотрю на лица поющих женщин, и последние тревоги уходят прочь от меня. Нет, эти люди никому не отдадут своего счастья. Я видел это своими глазами. Я спокоен. И пока я думаю об этом, сходит ночь, такая же тихая и ясная, каким будет и завтрашний день.