ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
написанная старшим майором государственной безопасности Иваном Алексеевичем Черноковым по просьбе его приятеля.
Вечером ко мне пришел гость. Мы сидим с ним у меня в кабинете за круглым столиком, по одну сторону столика - я, по другую - гость. Бутылка красного вина и два стакана стоят перед нами на столике. Это вино чуть терпкое на вкус, но такое веселое и легкое, его мой гость привез мне в подарок с юга, со своей родины. Я ,люблю такое вино.
- Саол!
- Саол! Будь здоров, дорогой мой!
Мы чокаемся и отпиваем по глотку. Мои сапоги мирно стоят у стенки, склонясь голенищами до полу. Они отдыхают. И мой ремень с кобурой висит на спинке кресла, - верный признак того, что хозяин никуда не торопится этим вечером.
Я чокаюсь с моим гостем и думаю о нем. Позволь-ка, сколько же лет нашей дружбе? Семь или восемь? Ну, да, нынче у нас 1943 год и, стало быть, мы дружим уже восемь лет.
Легкое, чуть терпкое вино, его хорошо пить глоточками, сидя в кресле и протянув ноги на ковер. Оно настраивает на воспоминания. В тот день, когда я увидел моего приятеля, я тоже поднимал чашку с этим вином и говорил «саол». Это было в саду, при свете ламп, расставленных прямо на земле под деревьями.Умирающий старик рассказывал тогда страшную историю о себе и об одном страннике с поддельными лишаями на лице. И маленький мальчик, школьник, смотрел старику в лицо глазами, полными ужаса. Я покачиваю головой и посмеиваюсь. Маленький, маленький был человек! И какая же грустная и вместе с тем серьезная физиономия была у него, когда потом, несколько недель спустя, он прибежал ко мне на работу сообщить о предательстве своего любимого дяди! Жаль, что капитан Орудж Бахтиар-заде не сидит сейчас за столиком вместе с нами, - мы бы посмеялись все трое еще раз. Вырос мой приятель. Ну-ка, поднимись,-говорю я. Он встает, улыбаясь, и, хочешь - не хочешь, приходится сознаться, что мой нос едва достает до его подбородка. Мы беремся за руки и по всем правилам школьной игры стараемся сдвинуть друг друга с места. Я делаю рывок. Он отвечает мне тем же, и я шатаюсь. Черт возьми, неужели же 45-летний чекист не в состоянии одолеть мальчишку 1922 года рождения? Медленно я напрягаю плечо и руку. Мой дружок краснеет от натуги, пыхтит, кусает губы и, крякнув, плюхается на кресло. Теперь можно опять чокнуться.
- Саол!
- Саол! Нет, дорогой мой. Прежде чем играть в эту игру, еще подрасти немножко или подожди, пока я состарюсь…
Мы сидим теперь смирно, и он рассказывает. Три месяца, все летние каникулы, он пробыл у себя на родине. Помню ли я деревню, где жил его дед? Так вот, в горах, так километров пятнадцать к западу, они, группа студентов-геологов, нашли медь. Это очень важное открытие, и он волнуется, рассказывая мне о своих успехах. Потом мы говорим об урожае винограда в этом году. Потом - об Элико, о внучке старой грузинки, о юной приятельнице моего гостя, о том, что нынче она поступила в Тбилисскую консерваторию. (Не нужно быть следователем, чтобы сделать верные выводы из легкого смущения моего друга, с которым он говорит о семнадцатилетней певице). Потом совсем неожиданно он говорит:
- Иван Алексеевич, у меня к вам просьба. Дело в том, что я пишу книгу, и мне нужна ваша помощь.
- Чудак, - отвечаю я, - с чего ты взял, что я что-нибудь смыслю в геологии? Это ты, прачкин сын, можешь теперь кончать институты, а мы, брат, с восемнадцати лет винтовку в руки и…
- Но эта книга, - перебил он меня, - вовсе не о геологии. Там, Иван Алексеевич, говорится о диверсантах. ..
И вот он мне рассказывает, что в свои свободные вечера он начал описывать те самые события, с которых, собственно говоря, и началась наша дружба. Никогда ему не забыть их. На всю жизнь врезались они в его память. И пусть наши ребята, такие же школьники, каким он был тогда, прочтут его повесть и еще раз задумаются о коварстве наших врагов, о том, на что эти люди способны в своей ненависти к счастливому советскому народу. Все это он мне рассказал, а потом спросил:
- Да, может быть, лучше прочитать вам то, что у меня написано?
- Ну, конечно, читай, - сказал я.
Он вытащил из кармана толстую тетрадку. Час ночи уже пробило, а мы все еще сидели друг против друга в креслах, и снова проходили передо мной старые мои знакомцы - слепой корзинщик Мамед, и глухонемой сапожник, и молчаливый человек в крестьянской одежде, и оборвыш Бостан (где, кстати, он теперь? Кажется, в Севастополе торпедистом на подводной лодке?), и, наконец, я сам, Иван Алексеевич Черноков, своей собственной персоной, только помоложе на восемь лет.
В половине второго он закрыл свою рукопись.
- Так, - сказал я. - Все так, все верно. Что же теперь ты от меня хочешь?
- Расскажите мне подробно об этих людях, - попросил он. - На что они надеялись? Чего они хотели, затевая эту глупую игру? Я ведь многого не понимал тогда…
Я отпер ключом свой письменный стол и вытащил из нижнего ящика толстую папку. Неделю назад мне принесли ее из архива. Время от. времени полезно вспоминать свои старые дела. Всякий раз в характере врага отыщется какая-нибудь новая черточка, и собственные свои ошибки и промахи на расстоянии видишь лучше.
Я раскрыл папку на первом листе и прочел: «Меня зовут Адольф Мертруп. Я - немец».
- Начнем со слепого корзинщика, - сказал я.