— Снялись мы с якоря только в конце июля. До этого капитан Сайм никак не мог подобрать команду по своему вкусу. Ему нужны были такие парни, каких даже на Алашке не сразу найдешь. Он сам это говорил. «Мне, говорил, нужны такие ребята, которым море по колено». В трезвом-то виде он был неразговорчив, а когда выпивал — язык у него сразу развязывался. «Я, говорил он, капитан торговой шхуны, а не женской волейбольной команды. Мне такие ребята нужны, которые за сотню долларов продадут родного брата…» А на самом деле он подыскивал себе таких, которые не то что за сотню долларов, а и за бутылку виски кого угодно продадут. Представляете себе, какая компания подобралась на нашей шхуне?.. Ну, снялись мы с якоря, прошли Шелеховским проливом. Потом обогнули полуостров, прошли проливом Акутан между Лисьими островами. Вышли в Берингово море и взяли курс на Чукотку… Только погодите, сначала я расскажу вам, каким ветром меня занесло на шхуну «Мэри Сайм». А то вы еще подумаете, что и старый Мэмыль тоже когда-то разбоем жил.
Мэмыль замолкает, неторопливо достает из кармана кисет, развязывает его и начинает набивать табаком свою трубочку. Резчик Гэмауге, школьный сторож Кабицкий, старые охотники Атык и Гэмалькот следуют его примеру. У меня нет трубки, я закуриваю папиросу. Когда шесть дымков поднимаются над нашими головами, на крылечке становится уютнее и даже как будто теплее. И это весьма кстати, в воздухе уже довольно прохладно.
Дыхание приближающейся зимы чувствуется во всем. Правда, настоящих холодов еще не было, но и теплые дни, видимо, уже не вернутся до будущего лета. Дальние вершины гор прошлой ночью покрылись снегом. Сегодня ясный день, вершины хорошо видны. Легкие облака неподвижно висят над ними.
Тихо сегодня, безветренно. Вот старики и собрались на крыльце правления. Правда, мне еще рано записываться в старики, но я люблю иногда посидеть с ними, послушать. Сидим, беседуем на солнышке. Хоть оно уже и не греет, а все-таки приятно. Скоро наступит долгая чукотская зима — тогда уж так-то вот не посидишь.
Из всех этих стариков Мэмыль — самые старший. Он сам чем-то похож на этот ясный день поздней осени. Волосы на его голове такие же белые, как снег на горных вершинах. Дымок от его трубки — как висящее над вершинами облачко. И голос у него такой же спокойный, ясный, как этот осенний день.
Аляску он называет Алашкой, как называли ее когда-то русские мореходы. Знает он ее не по американским картам, а по собственным скитаниям. В те годы, когда он был на Аляске, ее горы и реки, ее гавани и города носили еще не американские, а русские и эскимосские имена. Давно это было.
— Так неужели ж я вам не рассказывал, как я плавал на шхуне «Мэри Сайм»? — спрашивает Мэмыль. — Никогда не рассказывал? Нет? Ну, значит, к слову не приходилось. Слушайте тогда дальше.
Я к тому времени уже четвертый год на Алашке мытарился. Матросом по Квихпаку плавал, на Юкатане золото мыл, за Кадьяком китов гарпунил. Все старался денег скопить, чтобы домой добраться. Один раз удалось на билет накопить, да не повезло — ногу сломал, пришлось в больницу лечь. Больница все деньги съела. Опять ни с чем остался. Это в Ново-Архангельске было — как его еще по-другому называют? Ситхой, что ли? Ну вот, в Ситхе я, значит, и лежал. Потом месяца четыре без работы маялся. Наконец один знакомый матрос устроил меня в такое заведение — ресторан называется. Попросту говоря, в портовый кабак. Полы мыть, дрова колоть, драки разнимать. Там и нашел меня капитан Сайм.
Не то, чтобы я ему по вкусу пришелся или ему характер мой понравился. Ему понравилось, что я сильный. А силы у меня тогда много было. И главное — капитану Сайму нужен был хоть один чукча в команде. Чтобы он Чукотский берег знал и чтобы в случае нужды, переводчиком мог служить.
Кроме того он любил, чтобы в команде никто друг другу не верил. Всех друг на друга натравливал. С таким расчетом и подбирал людей, чтобы трудно было им между собой сговориться. Двое было ирландцев, двое эскимосов, один индеец, один мексиканец, один украинец из Канады, один чукча. Остальные семеро — американцы. Разный, словом, народ. Это уж я потом понял, зачем капитан Сайм так делает. Тогда я не понимал этого. Тогда я еще многого не понимал.
Вот, например, у Сайма во рту один зуб золотой блестел. Так я думал, что это от рождения бывает. Мне какой-то шутник сказал, что у американцев золотые зубы сами растут. Я и поверил. Что я тогда знал? Ничего не знал. Кто хотел, тот меня и обманывал.
Когда человек мало знает, его всякий негодяй может обмануть. И не только насчет зубов. Не так-то легко настоящую правду от фальшивой отличить. Это теперь мы немного разбираться стали, а раньше в темноте жили. Часто друга за врага принимали, врага — за друга.
Сайма-то я за друга не принимал, однако не сразу раскусил, какая это скотина. А если бы и раскусил, так, правду сказать, все равно пошел бы к нему на шхуну. Для меня тогда самое главное было — домой вернуться, на Чукотку. Он сразу догадался, чем меня можно взять. Пообещал отпустить, как только торговлю закончим. «Ты мне, говорит, на обратном пути не нужен. Перед тем, как возвращаться, высажу тебя на Чукотке, и — отправляйся с богом домой. А если, говорит, хорошо служить будешь, так перед самым стойбищем тебя высажу, да еще и подарками награжу. Не с пустыми руками домой вернешься». После этого я взял расчет в ресторане, связал свои вещи в узелок и пошел на шхуну.
Шхуна у Сайма была двухмачтовая, порядочная. Правда, не новая уже. Ну, пересекли мы Берингово море, пришли на Чукотку. Что там долго рассказывать — сами знаете, как тогда американцы на Чукотке торговали.
В трюме у нас стояли бочки с дурной водой, — американцы ее называют «виски». Только это было самое дешевое виски, самое паршивое. Такая отрава, что в Ситхе даже пьяные матросы ее не покупали. Это поганое виски — главный был товар у капитана Сайма.
Останавливались мы перед каким-нибудь поселком, капитан Сайм приказывал спустить шлюпку, погрузить на нее бочонок виски. Сначала торговал, как другие: раза в два брал дороже, чем сам за эту отраву платил. И волчьими шкурами брал, и оленьими. Совсем как будто добрый был. Если у кого шкур не хватало, так он и за мясо немного виски Давал. Вот как спаивал! А байдарного хозяина и шамана к себе на шхуну возил. Сам с ними пил, табаком угощал.
Морда у него нехорошая была, злая. На правой щеке — шрам. Большой шрам, даже верхнюю губу оттягивал. Во рту золотой зуб блестит, на поясе висит револьвер. Глаза маленькие, бесцветные какие-то.
В море мы никогда не видели, чтобы он улыбался. А когда начинал на берегу свою торговлю, так можно было подумать, что на свете нет человека добрее и веселее, чем капитан Сайм.
Только ненадолго хватало этой доброты. На час, не больше. Когда первый бочоночек кончался, когда охотники уже не в себе были, капитан Сайм говорил: «Все. Нет у меня больше виски. Есть еще бочонок рома, только ром втрое дороже».
Тогда грузили на шлюпку второй бочонок. В нем была такая же дрянь, то же самое третьесортное виски, только подкрашенное. Это у капитана Сайма называлось «ромом». Тут уже и другие товары грузили: винчестеры, дробовики, всякий охотничий припас, муку, сахар.
У охотников глаза разгорались. Но теперь Сайм несговорчивый становился, дешевых шкур не брал, мяса не брал. Только на китовый ус менял, на моржовую кость. Из шкур — только на песца да на медведя. За кружку такого «рома» песцовую шкуру требовал, за подержанный винчестер — десять связок китового уса. Одним словом, обманывал охотников. От шхуны к берегу шлюпка последнюю дрянь везла, а с берега на шхуну возвращалась с дорогим товаром, с таким товаром, который в Америке на вес золота ценился.
Однако не очень удачная была все-таки для Сайма эта поездка. Только в двух или трех поселках удалось ему подпоить людей, обмануть, набрать полную шлюпку ценного товара. Во всех других поселках ничего у него не шло, никакая хитрость не помогала. Во-первых, народ уже немного разбирался в ценах, кое-кто из охотников на Сухом Анюе бывал, на русской ярмарке. Во-вторых, незадолго до «Мэри Сайм» другие американские шхуны побывали в этих местах. Пообчистили охотников, обобрали. Как видно, капитан Сайм слишком долго на Алашке канителился, слишком долго команду себе подбирал. Вот и упустил время.
Ну, правду сказать, я, когда мог, тоже мешал ему людей обманывать Он, например, говорит: «Скажи этой обезьяне, что лучшего винчестера и в Америке не найти. Скажи, что этот винчестер самым великим американским шаманом заколдован: любому зверю без промаха бьет, надо только заклинание знать. Пусть несет десять связок, я ему и винчестер дам и заклинанию научу». А я так переводил: «Гляди, охотник, ружьишко больше пяти связок никак не стоит. Больше пяти связок никак не давай! Он тебе впридачу заклинание сулит, пустыми словами хочет тебя одурачить. Ты не поддавайся, гляди, требуй впридачу не пустые слова, а сотню патронов».
Не всегда мне, конечно, удавалось это. В команде несколько матросов немножко понимали по-чукотски. Так что действовать приходилось осторожно. А то и кто-нибудь из чукчей мог выдать — шаман или байдарный хозяин, или просто какой-нибудь злой человек. Но все-таки я иногда рисковал. Немножко все-таки подпортил Сайму его торговлю. Сайм и раньше матроса не жалел, а тут совсем бешенный стал. С тех пор, как увидел, что не везде удаётся народ одурачить, совсем на человека не стал непохож. Команде от него житья не было. К каждой мелочи придирался. А если не к чему было придраться, так просто, бывало, подойдет и ударит. Просто, чтобы злость свою сорвать. Свалит матроса с ног, подождет, пока тот встанет, и опять ударит.
И такой подлый народ был в команде — одного бьют, а другие смеются. Радуются, что на этот раз не им достается, а другому. А то и сами дрались. Втроем, вчетвером на одного нападали — это на «Мэри Сайм» обычное было дело. Только раз, помню, заступились за товарища. Это еще в самом начале плавания.
Капитан Сайм придрался за что-то к мексиканцу. Бить его стал. Тот уже подняться не может, кровью обливается, а капитан все бьет. Ногами. Один матрос — Томом его звали — говорит: «Хватит, хозяин». И я тоже сказал: «Хватит, хозяин». И шагнул вперед, заслонил мексиканца. Тогда Сайм начал нас бить — меня и Тома. У капитана два помощника было, вот они втроем и взялись за нас. И не то, чтобы просто кулаками били, а револьверами, рукоятками револьверов. Сильно избили. А хуже всего мне было то, что мексиканец этот еще смеялся над нами. Тот самый, за которого заступились. Такой подлый человечишко оказался.
Во всей команде я только с одним человеком подружился. С этим самым Томом, который мексиканца пожалел. Хороший был парень, нужда его к Сайму на шхуну загнала.
Доставалось Тому от Сайма больше, чем всем. До того парня довели, что он бежать хотел со шхуны, хотел со мной на Чукотке остаться. «Не боишься? — спрашиваю. — Обижаться не будешь? Ты ведь разговаривать по-нашему не можешь, в яранге жить не привык. Чукотская жизнь — тяжелая, а тебе с непривычки, совсем невмоготу будет». «Ничего, говорит, выдержу. Лучше в яранге жить, чем у Сайма на шхуне».
Мы с Томом так сговорились: как только подойдем к нашему поселку, как только Сайм начнет свою торговлю, — мы незаметно в горы уйдем. Оттуда, с гор, будем за шхуной следить, будем ждать, пока она в море скроется. Только тогда в поселок спустимся.
Но ничего из этого плана не вышло. Совсем уж недалеко от нашего поселка были, я уж и узелок свой связал. Смотрю — шхуна все дальше от берега собирает, все дальше. Подбежал к рулевому. «В чем, спрашиваю, дело?» «Так, говорит, капитан приказал. Решил на Алашку возвращаться. Поздно уже, боится, что шхуну льдами затрет». Я осмелел от обиды, пошел к Сайму. Сайм на этот раз драться не стал. «Еще, говорит, ноги мне будешь целовать, чтоб я тебя обратно в Америку довез. А то могу и за борт выбросить».
Помощники его — он в это время выпивал со своими помощниками — хохочут. Они видели, что я от горя даже сказать ничего не могу. Стою, за дверь схватился, чтобы не упасть. Возвращаться на Алашку, когда родной берег — вот он, совсем уж близко проплыл, — это для меня было хуже всяких побоев. Сайм это понимал, потому он и не стал драться. Ему, пьяному черту, нравилось, что я от одних его слов, как от ударов шатаюсь. «Что, спрашивает, может, ты у меня билет купил, чтобы я тебя из Ситхи на Чукотку доставил? А? Покажи-ка, где у тебя такой билет? Нет, чукча, он меня не по имени называл, а чукчей, — нет, у меня не пассажирский пароход, а торговая шхуна, и брал я тебя не пассажиром, а матросом. Понятно? Заходить в твой поселок мне не к чему. Там не поторгуешь, там мистер Карпендер постоянную лавку держит. А что касается встречи с твоими родителями, так от этого удовольствия я могу отказаться. Хватит с меня одной чукотской морды. И — марш теперь отсюда! Слышишь? Пошел вон!»
И пустой бутылкой в меня швырнул.
Через несколько часов подошла моя вахта. Стал я у штурвала, повел шхуну. Стою, а из глаз слезы текут. То ли от ветра морского, то ли от обиды.
Сайм вокруг похаживает, револьвером играет. Чукотку ругает, Чукотское море, льды. А сам на меня поглядывает. Как будто я виноват, что льды появились. Осень ведь. Другие торговцы и китоловы еще раньше домой повернули.
У меня на душе так скверно тогда было — даже рассказать не могу. Хотелось бросить штурвал, схватить Сайма и в море кинуть. А за ним и самому туда же. «Все равно, думал, мне уже теперь домой не вернуться. Четыре года дома не был — только издали на родной берег поглядел и опять в чужой край плыву. Может, дома никого уже и в живых нет? Кому я теперь нужен?»
Вот с такими мыслями и стоял за штурвалом. Еще мне тогда хотелось повернуть с полного хода на скалу, чтобы разлетелась «Мэри Сайм» на мелкие щепки. Как проходим мимо какой-нибудь скалы — а там, сами знаете, много всяких островков каменных — так и тянет меня повернуть шхуну. Будто под руку кто-то подталкивает.
Вечер уже наступил. Море тихое было, спокойное. Скоро конец моей вахте. Вдруг, вижу — впереди корабль идет. Небольшая шхуна, раза в два меньше, чем «Мэри Сайм». Одномачтовая. Сайм опять на палубу вышел, тоже увидел эту шхуну. Приказал поближе подойти. «Это, говорит, „Королева Виктория“. Это капитан Арчи с добычей домой возвращается».
С «Королевы Виктории» тоже нас увидели. Подошли мы вплотную, рядом стали. У них по всей палубе шкуры проветривались. Даже на реях висели. Медвежьи, песцовые, нерпичьи. Капитан Сайм вместе со старшим помощником перешли на «Королеву Викторию», капитан Арчи стал им добычу свою показывать. У него, видать, этот рейс удачнее был, чем у Сайма. Потом они в каюту к Арчи пошли, пили там до полуночи. На рассвете разбудил меня старший помощник, велит опять за штурвал стать. «Так ведь вахта, говорю, не моя». «Становись, отвечает, не рассуждай. Всех остальных капитан к себе вызывает».
Ну, стал я опять. Ветерок небольшой, попутный. «Королева Виктория» сзади идет — четверть мили до нее, не больше. Там матросы палубу скребут, каждый своим делом занят. А у нас один я наверху, все остальные внизу, у капитана.
Я все время раздумывал — о чем это у них разговор идет? Не против меня ли что-нибудь замышляют? Нет, не стал бы Сайм всю команду из-за меня собирать, слишком я для него мелкая птица.
Сначала ни звука до меня не доносилось, а потом слышу — крики какие-то, шум. Через несколько минут вынесли на палубу Тома. Я уж подумал, что совсем его убили. Окатили его холодной водой. Он, вижу, глаза приоткрыл. Потом стащили его в кубрик, смыли с палубы кровь, и пошла обычная корабельная жизнь. Будто ничего и не случилось.
Спрашивать я никого не стал, а прислушивался к тому, о чем матросы меж собой говорили. Понял только, что Том в каком-то важном деле против капитана пошел. И даже так выходило, будто он пошел против всей команды. В саймовской шайке его никто не любил. «Эта трёпка, говорили, прочистит ему мозги. Он теперь будет знать, что надо держать язык за зубами». Один матрос сказал: «Том теперь целую неделю проваляется. Да оно и лучше. В таких делах совестливые не нужны».
Понял я, что какие-то нехорошие дела затеваются. Особенно мне это ясно стало, когда старший помощник подошел, сам за штурвал взялся, а меня к капитану послал. Сайм спрашивает: «Замерз?» «Да, говорю, утро холодное. Ветер со льдов дует».
Он тогда наливает мне полный стакан своего знаменитого виски и говорит: «Пей, чукча, грейся. А потом возвращайся к штурвалу и не оглядывайся. Что бы ни случилось, штурвальный должен вперед смотреть. Понятно? Если и оглянешься, так помни, что ничего ты не должен видеть. И слышать ничего не должен, кроме моей команды. А если что-нибудь лишнее увидишь или услышишь, так мы с тобой разделаемся покрепче, чем с Томом».
Вышел он со мной вместе. Я к штурвалу пошел, на мостик, а он — на корму. Приказал убрать паруса, подождать «Королеву Викторию» и пригласил капитана Арчи с помощником к себе на завтрак.
Те пришли. Арчи уже пьяный был, с утра напился. Чуть не упал, когда по доске переходил. Закрылись — они в каюте у Сайма впятером — гости и наш капитан с помощниками. А меньше чем через час хозяева оттуда одни вышли. Я приметил, как младший помощник одному из матросов подмигнул и пальцем прочертил в воздухе вроде бы крестик. Дескать, всё, этих уже прикончили.
Потом часть наших матросов столпилась у борта, а другие попрятались кто куда, — кто за бухты канатные, кто за ящик с песком, кто в шлюпку, под брезент. И тогда капитан Сайм заорал во всю глотку: «Человек за бортом!»
Тут, конечно, все матросы с «Королевы Виктории» тоже столпились у борта, смотрят в море, в то место, куда Сайм рукой показывает. А он только метнул в их сторону глазом, повернулся опять к морю и крикнул: «Вот он! Вот!»
Эти слова условным сигналом были. Сразу несколько выстрелов раздалось — это саймовские бандиты из укрытий своих стрелять начали. Матросы «Королевы Виктории», сбившиеся в кучу, повалились друг на друга, смертным криком закричали. Двое или трое успели несколько шагов по палубе пробежать, но тоже упали.
Вдруг я увидел, что Сайм на меня смотрит. Как тундровый волк смотрит. Но, наверно, и у меня тогда злые глаза были. Сайм подлетел ко мне. «Ты почему, орет, штурвал выпустил?» И рукояткой револьвера по голове меня стукнул. Свалился я.
Не знаю, долго ли без памяти лежал. Потом очнулся. Тихонько голову повернул, осматриваться стал. Вижу, за штурвалом стоит младший помощник, все остальные перетаскивают на нашу шхуну разное добро с «Королевы Виктории». Двое тащат ящик с моржовыми бивнями, третий — медвежью шкуру, четвертый — несколько связок китового уса, пятый — целый мешок с торбазами. Сайм наблюдает, распоряжается, поторапливает. Младший помощник увидел, что я пошевелился, и говорит: «Ну, мистер Мэмыль, долго я за тебя работать буду?». Поднялся я, а он в три прыжка очутился на «Королеве Виктории» и тоже стал оттуда всякое добро таскать.
Когда они кончили перетаскивать, Сайм тоже ушел на ту шхуну, весь трюм облазал, и кубрик, и камбуз, и каюту капитана Арчи. Потом приказал перенести туда из своей каюты трупы — Арчи и помощника его. Бросили их на палубу, облили всю палубу керосином и вернулись на «Мэри Сайм». После этого капитан Сайм велел поднять все паруса на своей шхуне, а на «Королеву Викторию» бросил кусок подожженной пакли. Там сразу пожар вспыхнул. А матросы стали рубить швартовы — канаты, значит, которыми «Королева Виктория» привязана к нам была.
Ветер к этому времени усилился, нас быстро вперед понесло. И долго еще позади горящая шхуна была видна. Меня, помню, все тянуло назад поглядеть. «Ну, думаю, теперь уже не видна, наверно. Уже, наверно, догорела». Оглянусь — нет, вот она, горит посреди моря. До сих пор, как вспомню, так вся эта картина перед глазами встает.
* * *
Старый Мэмыль замолкает, выбивает о перила крылечка свою трубку и поднимается. Странно смотреть на этого высокого, крепкого старика и думать, что когда-то он должен был сносить побои и оскорбления любого негодяя. Наш-то Мэмыль! Ясная голова, доброе, горячее, не по годам молодое сердце, один из самых уважаемых людей во всем колхозе! Да этот мерзавец Сайм и в подметки ему не годился!
Гэмалькот спрашивает:
— А что, приятель-то твой… Которого Томом звали… Выжил он?
— Выжил. Молодой был, здоровый, через два дня на ноги встал. Только мы с ним недолго на шхуне оставались, до Ситхи не доехали. В Нушагаке сбежали. «Мэри Сайм» в Нушагак за пресной водой заходила, вот мы и сбежали. Даже пожитков своих не стали собирать, чтобы Сайм не догадался. Пожитки-то были матросские, небогатые, а вот жалованье нам полагалось за весь рейс. Но мы и на жалованье наплевали. Из Нушагака сразу в Диллингем перебрались, там взяли Тома на какой-то корабль, а я подался оттуда в Джорджтаун, на реку Кускокуим. Так и затерялся на Алашке. Только через три года сумел, наконец, на Чукотку вернуться. Добрые люди, спасибо им, помогли. Там ведь и добрые люди живут. Не только такие, как Сайм… Ну, пошли, старики, пора. Холодно стало.
Он сходит с крылечка, потом оборачивается к резчику Гэмауге и говорит, вспомнив, начатый раньше разговор:
— Ты вот, удивлялся, до чего эти молодчики доходят, какие зверства творят. А я не удивляюсь, Гэмауге, я их за семь лет хорошо узнал. На собственных боках изучил. Такие, как этот Сайм, — у них совести нет. Они человека ни во что не ставят, только о долларах думают. У них, Гэмауге, жадность в самое сердце вошла и всю совесть выела. Всю дочиста выела…
