Мы жили весну и лѣто въ подмосковной батюшкиной деревнѣ, осенью ѣзжали къ бабушкѣ въ ея имѣніе Щеглово, Калужской губерніи, и тамъ проводили всю осень, а по первому пути отправлялись зимовать въ Москву. Эта бабушка наша была мать нашей матери, очень богатая и по фамиліи Кременева. Она безвыѣздно жила въ своемъ большомъ имѣніи, недалеко отъ города Алексина. Объ ней и ея житьѣ-бытьѣ я буду говорить впослѣдствіи подробнѣе, а теперь скажу, изъ кого состояло наше семейство.
Батюшка, Григорій Алексѣевичъ Шалонской, какъ я его запомню въ раннемъ дѣтствѣ, былъ высокій, сильный брюнетъ, степенный и важный, съ оливковымъ цвѣтомъ лица и большими черными, выразительными и огневыми глазами. Онъ служилъ въ военной службѣ и вышелъ въ чинѣ бригадира въ отставку. Въ дѣлахъ по службѣ, какъ говорили его сослуживцы и родные, онъ былъ ревностный, смѣтливый, исполнительный человѣкъ, нрава незаносчиваго и невздорнаго, непритязательнаго, но былъ гордъ и спины гнуть не могъ. Начальникъ не поладилъ съ нимъ, и отецъ мой вышелъ въ отставку 32 лѣтъ. Онъ встрѣтилъ мать мою у своей близкой родственницы, влюбился въ нее, женился и, имѣя прекрасное состояніе, поселился на зиму въ Москвѣ. Вскорѣ послѣ женитьбы, занявшись своими помѣстьями, онъ сдѣлался отличнымъ агрономомъ, домосѣдомъ и мало-по-малу, занимаясь духовнымъ чтеніемъ по преимуществу, предался религіозному настроенію. Никогда не пропускалъ онъ обѣдни въ воскресенье, ни даже заутрени и вечерни; приходилъ въ церковь прежде священника, становился на клиросъ, пѣлъ сильнымъ, но пріятнымъ баритономъ. Онъ зналъ наизустъ всю церковную службу, превеликій былъ знатокъ въ св. писаніи, зналъ псалмы, ирмосы и кондаки наизустъ и могъ бы поспорить съ любымъ духовнымъ лицомъ по этой части. Четьи-Минеи, Камень Вѣры, Подражаніе Христу Ѳомы Кемпійскаго, проповѣди Боссюэта, Массильона, Августина и Платона были его любимымъ чтеніемъ. Каждый день, лѣтомъ въ шесть часовъ, зимою въ восемь, собиралъ онъ насъ, дѣтей своихъ, читалъ намъ самъ одну главу Евангелія, а потомъ каждаго изъ насъ заставлялъ при себѣ молиться Богу. Мы должны были прочесть: „Отче нашъ", „Bѣрую", „Милосердія двери", „Царю небесный" и „Богородицу"; потомъ каждаго изъ насъ благословлялъ и отпускалъ пить чай и учиться. По воскресеньямъ собиралъ онъ насъ и шелъ съ нами въ церковь. Не малое испытаніе было для насъ стоять смирно, не шевелясь, долгую обѣдню въ сырой, нетопленной поздней осенью, деревенской церкви. Я помню до сихъ поръ, какъ жестоко озябали мои ноги и съ какимъ удовольствіемъ помышляла я объ отъѣздѣ въ Москву, гдѣ церкви были теплыя. Обращеніе отца нашего съ нами, дѣтьми, было важное, серьезное, но не суровое, и мы его не боялись, мы чувствовали, что сердце его мягко, что онъ добръ и чувствителенъ, несмотря на свой громкій голосъ и всегда задумчиво-строгое лицо. Матушку мы боялись больше, хотя она была нрава веселаго, любила смѣяться и шутить, когда была въ духѣ. Матушка ни въ чемъ, ни во вкусахъ, ни въ привычкахъ, ни въ мнѣніяхъ не сходилась съ батюшкой. Она была учена, воспитана на французскій ладъ французской гувернанткой и великая охотница до чтенія, но совсѣмъ другаго, чѣмъ батюшка. Она любила поэзію, романы, а болѣе всего трагедіи. Память ея была изумительна. Она знала наизустъ Оды Руссо (не Жанъ-Жака, конечно, а Жана-Баптиста Руссо), цѣлые монологи изъ трагедій Вольтера, Корнеля и Расина, зачитывалась Жанъ-Жакомъ Руссо, Августомъ Лафонтеномъ (въ переводѣ съ нѣмецкаго), и вообще была пристрастна къ французской литературѣ. Она владѣла въ совершенствѣ французскимъ языкомъ и, читая и перечитывая письма г-жи Севинье, сама писала по-французски такимъ безукоризненно прекраснымъ слогомъ, хотя и очень высокимъ, что ея письма къ знакомымъ ходили по рукамъ и возбуждали всеобщее удивленіе и восторгъ. Это не мало радовало матушку, и она сама цѣнила высоко свои познанія и талантъ писать письма. При этомъ образованіи, по тогдашнему времени замѣчательномъ, она была отличная хозяйка и знатокъ въ садоводствѣ. Цвѣты имѣла она рѣдкіе, умѣла засадить клумбы изящно, а въ теплицахъ, построенныхъ по ея желанію, развела множество тропическихъ растеній. Нельзя описать ея радость, когда разцвѣталъ пышный южный цвѣтокъ; его тотчасъ изъ теплицы приносили въ покои и ставили на деревянныя полки, горкою украшавшія углы залы и снизу до верху уставленныя цвѣтами. Букетовъ она не любила, говоря: „зачѣмъ рвать цвѣты, ими надо любоваться живыми, а не мертвыми, умирающими въ вазахъ". Отецъ относился ко вкусамъ матери со вниманіемъ, но не раздѣлялъ ихъ. Въ особенности не могъ онъ примириться съ ея пристрастіемъ къ французскимъ книгамъ и французскому языку. Онъ почиталъ всѣхъ вообще французовъ вольнодумцами, а книги французскія безнравственными, и считалъ, что всѣ онѣ написаны подъ вліяніемъ Вольтера, котораго ненавидѣлъ и о которомъ говорить спокойно не могъ. Матушка ему не прекословила, такъ что, несмотря на разницу мнѣній и вкусовъ, они жили дружно и любили другъ друга. Спорили они зачастую, но ссоръ не запомню. Матушка имѣла большое вліяніе на отца во всемъ, что не касалось религіи, церкви, богослуженія и духовныхъ лицъ. Въ этомъ она должна была пасовать, какъ она сама выражалась, и предоставить насъ, дѣтей, отцу; но за то во всемъ прочемъ она была полная и самовластная хозяйка. Она желала намъ дать отличное образованіе, и потому, несмотря на косые взгляды отца и его подчасъ рѣзкія замѣчанія, у насъ жили француженка гувернантка и нѣмецъ, не то гувернеръ, не то дядька. Богъ его знаетъ, что онъ былъ такое; его познанія ограничивались знаніемъ безконечнаго количества арій, которыя онъ распѣвалъ по-нѣмецки, гуляя съ нами по полямъ нашего дорогаго Воздвиженскаго. Батюшка говаривалъ, смѣясь:
— Какой онъ гувернеръ! Я увѣренъ, что онъ былъ актеръ, пѣвецъ въ какомъ-нибудь нѣмецкомъ городишкѣ. Откуда бы ему знать столько арій и распѣвать ихъ, размахивая руками.
— Можетъ быть, отвѣчала матушка, — но вѣдь я взяла его не дѣтей воспитывать; я сама ихъ воспитаю. Пусть онъ только выучитъ ихъ по-нѣмецки. Ты всегда на нихъ нападаешь!
— На кого? спрашивалъ отецъ.
— Да на иностранцевъ, вотъ хотя бы на m-lle Rosine; у нея рѣдкій французскій выговоръ, парижскій, чистый, чистѣйшій.
— Да зачѣмъ онъ?
— Какъ зачѣмъ? Нельзя же языковъ не знать.
— Пусть учатся, я не мѣшаю, только не знаю, зачѣмъ имъ чистый парижскій выговоръ.
— Такъ по твоему ломанымъ французскимъ языкомъ говорить?
Но батюшка не продолжалъ такого разговора и уходилъ по хозяйству, а такіе разговоры бывали часто.
Такъ мы и жили между отцемъ, только-что не русскимъ старовѣромъ, и матерью, умною, но на заморскій ладъ воспитанною женщиной. Серьезныя, духовныя книги отца не привлекали насъ, а французскія книги матушки намъ были какъ-то чужды, не доросли мы до нихъ, или намъ наскучило слышать чтеніе того, чего мы не понимали хорошо. Въ особенности надоѣдало намъ приказаніе не говорить по-русски. Вотъ это было горе нашего дѣтства. „Parlez français"! кричала m-lle Rosine, которой нравъ не отличался кротостью. „Sprechen sie deutsch"! басилъ нѣмецъ, а мы только того и чаяли, чтобы урваться, убѣжать въ садъ и поболтать по-русски. Чего, чего не придумывала m-lle Rosine. Однажды она явилась съ дощечкой на красномъ шнуркѣ; на дощечкѣ былъ изображенъ оселъ съ длинными ушами, и она предназначала его для того изъ насъ, кто первый заговоритъ по-русски. Но, увы, оселъ въ первые три дня утратилъ всякое значеніе. Мы передавали его одинъ другому съ неописаннымъ рвеніемъ и вмѣсто наказанія и стыда, на которые разсчитывала француженка, оселъ на дощечкѣ сдѣлался нашею любимою игрою. Француженка пришла въ негодованіе.
— Mais ces enfants n'ont aucun amour propre, on ne sait par quoi les prendre.
— Прекрасный, благородный дѣти! Восклицалъ въ комическомъ негодованіи нѣмецъ. Онъ въ особенности не могъ видѣть спокойно, когда мы ѣли тюрю, то-есть черный хлѣбъ, накрошенный въ квасъ. Видъ этого спартанскаго блюда вызывалъ его гнѣвное презрѣніе, и ироническое его восклицаніе: прекрасный, благородный дѣти! только увеличивало нашъ аппетитъ и нашу веселость. Мы буквально, бывало, умирали со смѣху. В насъ было пятеро. Старшій братъ мой Сереженька, потомъ я, Люба, годомъ меньшая брата, а потомъ, двумя годами моложе меня, сестрица Милочка (Арина), за нею сестрица Наденька, а потомъ меньшой братецъ Николаша. Сереженька, Николаша и Милочка считались красавцами; они уродились, говорила матушка, въ ея породу, въ Кремневыхъ, славившуюся своею красотой. Сама матушка была замѣчательной красоты. И матушка, и Сереженька, и Милочка имѣли русые вившіеся волосы, темносѣрые, прекрасные, глубокіе, съ свѣтомъ и блескомъ глаза и цвѣтъ лица замѣчательной бѣлизны и нѣжности. Сереженька, Николаша и Милочка были любимцами матери, а я и Наденька — мы походили на отца, смуглые, какъ цыганки, и не могли похвастаться правильностью чертъ лица. Матушка очень сокрушалась нашими носами и всегда говаривала съ прискорбіемъ:
— Боже мой! Какіе носы — вѣдь это ужасно! У нихъ носъ Шалонскихъ. Всѣхъ Шалонскихъ Господь наградилъ ужасными носами.
Носикъ матушки былъ небольшой, съ небольшимъ горбикомъ и безукоризненныхъ линій, а у отца и у меня съ сестрицей носы были не изъ маленькихъ, хотя и не уродливые, какъ скорбѣла о томъ матушка.
Въ семействѣ нашемъ пользовалась особеннымъ почетомъ наша няня Марья Семеновна, которая всѣхъ насъ выходила и выняньчила. Она была московская, небогатая купчиха, оставшаяся одна изъ многочисленнаго семейства, которое вымерло во время московской чумы. Няня не любила говорить о чумѣ этой, а мы любили слушать и непремѣнно заставляли ее разсказывать. Бѣдная няня! При этомъ нашемъ неотвязномъ требованіи и вопросахъ, она крестилась, вспоминая страшное время. Она была старшая дочь у отца и матери и осталась сиротою съ меньшимъ братомъ; отецъ и мать, и 7 дѣтей ихъ умерли, другъ за другомъ, во время чумы. Няня не могла безъ трепета вспоминать о черныхъ людяхъ, одѣтыхъ въ черныя кожи, которые появлялись въ небольшой домикъ ея родителей и длинными крюками вытаскивали только-что умершихъ родныхъ ея. Въ живыхъ осталась она одна по 16-му году съ меньшимъ братомъ лѣтъ 8. Они вдвоемъ заперлись въ заднюю комнатку домика, и въ маленькое окошечко добрые люди подавали имъ на палкѣ хлѣбъ и воду. Когда чума въ Москвѣ миновала, Марью Семеновну выпустили изъ ея затворнической кельи, гдѣ натерпѣлась она такихъ страховъ. Оказалось, что въ маленькой лавочкѣ ея отца ничего не уцѣлѣло: она была разграблена во время мятежа. Ее и брата ея пріютилъ у себя двоюродный дядя; братъ ея служилъ у него на побѣгушкахъ, а потомъ сталъ прикащикомъ, и умеръ, не доживъ до 18 лѣтъ. Марью Семеновну въ 18 лѣтъ отдали замужъ за купца, который оставилъ ее вдовою безъ всякаго состоянія. У ней были дѣти, но, какъ она говаривала: Господь ихъ прибралъ. И вотъ пришлось Марьѣ Семеновнѣ идти въ услуженіе. Она, потерявъ родныхъ дѣтей, поступила въ нашъ домъ, когда родился братъ Сережа. И любила же она его! Больше всѣхъ насъ, взятыхъ вмѣстѣ. Она, какъ говорится, наглядѣться на него не могла, и эта любовь ея къ своему воспитаннику въ особенности сблизила ее съ матушкой. Матушка любила безъ ума своего красавца и кроткаго, какъ ягненокъ, сына-первенца. Всѣ мы это знали я не завидовали, потому что ужъ очень добръ былъ этотъ братъ нашъ, и сами мы его много любили. Всеобщій онъ былъ любимецъ. Только батюшка глядѣлъ не совсѣмъ спокойно на это предпочтеніе. Онъ не одобрялъ его и поставлялъ себѣ за долгъ не оказывать предпочтенія никому изъ дѣтей. Мы это видѣли, знали на этотъ счетъ его мысли, но дѣтскій глазъ зорокъ и дѣтское сердце чутко, мы смутно понимали, что ближе другихъ стоятъ къ нему дочери, а ближе всѣхъ дочерей, я, старшая изъ нихъ. И однако я не могла похвалиться тѣмъ, чтобъ отецъ баловалъ меня, какъ баловали, миловали и ласкали Сереженьку матушка и Марья Семеновна.
Онъ заслуживалъ любовь матери по своей добротѣ и кротости нрава и особенному свойству всѣмъ нравиться, ко всѣмъ быть внимательнымъ и любезнымъ, Онъ былъ въ полномъ смылѣ слова ласковое, милое, добросердечное дітя, а впослѣдствіи добрый юноша. Русые его волосы вились отъ природы въ глянцовитыя кольца, сѣрые большіе, свѣтлые глаза глядѣли добродушно, толстоватыя, но пунцовыя, какъ малина, губы улыбались охотно и часто. Объ немъ нельзя было сказать, что онъ уменъ, но такъ ужъ милъ и пригожъ! Въ домѣ всѣ его любили отъ судомойки до первой горничной и отъ дворника до дворецкаго. Для всѣхъ у него было доброе слово и привѣтъ.
— Деньги, говаривала матушка, — не держутся въ его карманѣ, текутъ, какъ вода. Сереженька до тѣхъ поръ спокойствія не имѣетъ, пока не раздастъ ихъ.
— Безсребренникъ, говорила няня, — не даромъ онъ родился наканунѣ св. Кузьмы и Демьяна безсребренниковъ.
Марья Семеновна не могла наглядѣться на него; она по цѣлымъ часамъ сиживала съ чулкомъ около него, когда онъ учился, и не мало забавляла насъ своими причитаніями и сѣтованіями.
— И что это васъ, дѣточекъ, мучатъ, говаривала она. — Развѣ вамъ пить-ѣсть нечего. Слава Богу, всего вдоволь. Жили бы, поживали. И зачѣмъ это?
— Какъ, няня, зачѣмъ? Все знать надо. Ну, вотъ, няня, скажи-ка, какъ ты думаешь — велико солнце?
— Что мнѣ думать. Богъ глаза далъ. Оно отсюда, снизу, кажется маленькимъ, а должно-быть велико-таки. Я полагаю больше будетъ задняго колеса нашей большой кареты.
— Ну вотъ и ошиблась, восклицалъ Сережа: — оно, солнце-то, очень, очень велико, больше земнаго шара.
— Какого земнаго шара?
— Нашей земли, на которой мы живемъ.
— Такъ говори путно, какой такой шаръ поминаешь, надъ старухой не смѣйся грѣшно. Я не дура какая, либо юродивая, чтобы такому вздору повѣрить. Вишь ты! У тебя еще молоко на губахъ не обсохло! Туда же, смѣяться надъ старухой, кропоталась не на шутку обидѣвшаяся няня.
— Вотъ-те крестъ, говорилъ братъ серьезно, которому упреки няни дошли до сердца, — я не смѣюсь надъ тобою, нянечка. Солнце больше земли. Вотъ тутъ, я учу, измѣрено. — И онъ показывалъ ей на свой учебникъ.
— Измѣрено! повторяла няня съ негодованіемъ. — а кто мѣрилъ? Кто тамъ былъ? Подлинно у баръ либо денегъ много, либо ума мало, что за такія-то сказки они деньги платятъ. Этому-то дѣтей учить, на этой-то пустяковинѣ ихъ моромъ морить! До полночи просиживаетъ, голубчикъ, дребедень-то эту заучивать! и!.. и!.. и!..
И няня качала головою, возмущенная и озадаченная.
— Няня, говорилъ братъ не безъ лукавства, — а знаешь ли, во сколько минутъ летитъ къ намъ лучъ свѣта отъ солнца!
— Не знаю и знать не хочу. Да что ты это, сударь, насмѣхаться надо мною не походя вздумалъ. Лучъ, свѣта и его мѣрять! Ужъ лучше, какъ въ сказкѣ, веревку изъ песку свить, Уменъ сталъ больно.
Братъ, видя, что няня не нашутку сердится. бросался ей на шею и душилъ ее поцѣлуями, приговаривая:
— Не буду, не буду, не сердись Христа ради!
— То-то же, отвѣчала, растроганная его ласкою, няня, и грозилась на него, а затѣмъ крестила его, цѣловала; онъ принимался нехотя за книгу, а она за чулокъ.
— Что ты мѣняешь книжку? Другое, что ли, твердить будешь?
— Да, няня, грамматику.
— Что оно такое? Ты толкомъ говори, а мудреныхъ словъ ты мнѣ не тычь. Я вѣдь ихъ не испугаюсь, да и не удивлюсь.
— Грамматика — наука правильно писать и говорить.
— Тьфу, дурь какая! отплевывалась няня. — Да ты, чай, и такъ прирожденный русскій, такъ по-русски говорить знаешь. Чему жъ учиться-то?
— Разнымъ правиламъ, какъ и почему.
— Ну да, да, опять деньги даромъ давать. Я вотъ до 50 лѣтъ дожила, говорю, слава Богу, всѣ меня понимаютъ; а тебя, пожалуй, такъ заучатъ, что будешь говорить, какъ сынъ нашего дьячка. Слушаю я его намедни, сидя у его матери, слушаю, говоритъ онъ по-русски и всѣ слова его наши, русскія слова, а понять ничего не могу. Еще въ отдѣльности почти такое слово понять можно, а вмѣстѣ, нѣтъ, никакъ не сообразить. Вотъ и говорю я его матери: „Что онъ это у васъ какъ мудрено разговариваетъ?" а она въ отвѣтъ: „онъ у насъ ученый". а ты этому не учись, Тебѣ неприлично. Ты дворянинъ, столбовой россійскій дворянинъ, а онъ что? Семинаристъ, кутейникъ. Отецъ-то съ косицей на крилосѣ баситъ.
— Что жъ, няня, что баситъ, онъ человѣкъ хорошій, я съ нимъ стрѣлять хожу; очень хорошо стрѣляетъ. Онъ мнѣ сказывалъ, что сынъ его ученый. Сама ты слышала, что красно говоритъ.
— Это ему и къ лицу, Ему надо же чѣмъ-нибудь себѣ отличіе имѣть, а тебѣ не нужно, у тебя рожденіе твое, отличіе.
— Однако, няня, вступилась я, — если онъ останется при одномъ рожденіи, дѣло выйдетъ плохое. Неграмотныхъ, да неученыхъ и въ службу не берутъ.
— Такъ вотъ оно что, я теперь за книжку, говорилъ братъ весело и принимался за учебникъ.
Но брату наука давалась трудно. Училъ онъ часами то, что я выучивала въ полчаса. Няня безотлучно сидѣла около него, съ соболѣзнованіемъ качала головою, а иногда и бормотала что-то себѣ подъ носъ. Между нею и братомъ образовалась тѣснѣйшая связь и любовь. Никогда онъ не ложился спать, не простившись съ нею, она крестила его, а онъ, хотя никто его тому не училъ, цѣловалъ у нея руку; она, сознавая, вѣроятно, свою чисто-материнскую къ нему любовь и нѣжность, не противилась тому и съ умиленіемъ глядѣла на него. Матушка цѣнила любовь няни ко всѣмъ намъ, но въ особенности къ брату, и обходилась съ ней совсѣмъ иначе, чѣмъ тогда обходились съ нянями, какъ бы ихъ ни любили. Матушка относилась къ нянѣ скорѣе, какъ къ близкой родственницѣ, чѣмъ къ лицу подчиненному и служащему въ домѣ. Она съ ней сиживала вечеромъ, пивала съ ней чай, а въ отсутствіи отца сажала ее обѣдать съ собою, и разсуждали онѣ о хозяйствѣ, дѣтяхъ, ихъ состояніи и будущности. Словомъ, Марья Семеновна была членомъ нашего семейства и имѣла свой голосъ. Во всемъ. что касалось вседневной жизни, она была совѣтница разумная, ревнивая блюстительница интересовъ дома и нашего благосостоянія. Одинъ батюшка глядѣлъ неодобрительно на постоянное присутствіе няни при дракахъ, играхъ и чтеніяхъ Сережи, и еще больше порицалъ матушку за ея предпочтеніе къ старшему сыну. Когда матушка говаривала, что какая-либо вещь или домъ, или имѣніе будутъ Сереженькины, батюшка останавливалъ ее словомъ:
— Не знаю; у насъ еще, кромѣ его, четверо дѣтей.
— То дѣвочки, возражала мать, — выйдутъ замужъ — отрѣзанный ломоть, а сыновей у насъ двое.
— а потому, что дѣвочка, такъ мнѣ ее по міру пустить? говорилъ отецъ съ досадой: — отдѣлить ее, потому что ей ни въ службу, ни въ должность идти нельзя! Нѣтъ, это дѣло грѣшное, несправедливое.
— Съ тобою не сговоришь, отвѣчала матушка, весьма недовольная, и умолкала.