Вскорѣ послѣ этого пріѣхала сосѣдка наша, мелкопомѣстная дворянка, посѣщавшая бабушку очень часто и гостившая по нѣскольку недѣль у насъ то съ одною, то съ другою дочерью, и нѣсколькими сыновьями; она, почитай, полгода живьмя-жила у бабушки, кормилась, одѣвалась и учила дѣтей у нашего дьякона, на бабушкинъ счетъ. Катерина Трофимовна Волгина была любима въ Щегловѣ за свою неподдѣльную оригинальность и природный умъ. Поздоровавшись со всѣми, поцѣловавъ въ плечо бабушку, которую звала она не иначе, какъ матушка моя, сокровище мое безцѣнное, перецѣловавъ тетушекъ и насъ всѣхъ, усѣлась она на большой полукруглый диванѣ, стоявшій въ глубинѣ комнаты, поодаль отъ бабушки и тетушекъ. Она вязала чулокъ такъ быстро что спицы мелькали молніей, да и языкъ ея работалъ также быстро. Она принялась разсказывать намъ новости сосѣдскія, какъ вдругъ прервала свои разсказы вопросомъ:
— А гдѣ же Наталья Дмитріевна? Я ее, сударыню, не вижу.
— Дня три назадъ уѣхала въ Грамово (Грамово были имѣніе бабушки, верстъ за 70 отъ Щеглова). Я просила ее съѣздить туда; управляющій писалъ, что лѣсъ торгуютъ. Она у меня хозяйка, во всемъ толкъ знаетъ.
— Какъ толку не знать при ихъ умѣ и, можно сказать, степенствѣ.
— Что это, замѣтила обидѣвшись тетя Саша. — Это о купцахъ говорятъ: Его степенство.
— Разница, матушка Александра Дмитріевна, разница великая. Его степенство одно, а степенство ея другое — означаетъ ея солидную проницательность. А развѣ я приравняю столбовую-то дворянку, да еще Кременеву, къ купцу — чтой-то! Обижаете меня, сударыня.
— Что за обида, сказала бабушка, — нѣтъ никакой обиды. Не взыщи на словѣ, Сашенька пошутила.
— А когда будетъ Наталья Дмитріевна?
— Нынче ждали; навѣрно завтра пріѣдетъ.
— Вотъ что? А я имъ письмецо привезла.
— Какое такое письмо?
— Вотъ оно, сударыня, доставая изъ мѣшка, письмо, сказала Волгина. — Была я намедни въ Тулѣ, а почтмейстеръ, хорошій мой знакомый, говоритъ мнѣ: взяли бы, сударыня, письмо. Когда еще оказія будетъ въ Щеглово, — неизвѣстно, а посылать въ Алексинъ — не затерялось бы какъ. Что-жъ ему, говоритъ, письму-то, лежать; вы сосѣдка имъ, отвезли бы въ Щеглово. Я письмо и взяла.
Матушка быстро встала, взяла большое письмо изъ рукъ Волгиной и перемѣнилась въ лицѣ.
— Маменька, сказала она, обращаясь къ бабушкѣ, — это письмо отъ братца Дмитрія Ѳедоровича.
— Ну, что жь такое, отвѣтила бабушка спокойно, — онъ ей часто пишетъ.
Матушка вертѣла письмо въ рукахъ.
— Ужь не слишкомъ ли часто? Недѣлю назадъ пришелъ отъ него ящикъ съ подарками и письмомъ, а теперь опять письмо.
— Ты, Варенька, стада ужь не въ мѣру тревожиться. Ящикъ пришелъ по оказіи, какъ онъ самъ писалъ, съ гостинцами изъ города Франкфурта-на-Майнѣ.
— Маменька, я распечатаю письмо; вѣдь у сестрицы секретовъ никакихъ нѣтъ.
— Конечно, нѣтъ, но чужое письмо распечатывать непригоже, сказала бабушка.
— Развѣ это чужое — сестрино!
— Старшей сестры, сказала бабушка серьезно.
— Мнѣ страшно, маменька: не пишетъ ли онъ чего объ…
— Объ Сереженькѣ? Господь съ тобой. Чего ты не придумаешь. Племянникъ Дмитрій подъ Парижемъ, какъ изъ газетъ видно, онъ въ государевой свитѣ, а Сереженька идетъ съ полкомъ по Франціи. Развѣ ты не читала въ намеднишнемъ письмѣ, что онъ его не видалъ, почитай, во время всей компаніи и имѣетъ объ немъ вѣсти черезъ другихъ. Да теперь ужь и сраженій нѣтъ.
— Право, я распечатаю,
— Не дѣлай ты этого, нехорошо, да и Наташа смерть не любитъ этого. Я никогда до ея писемъ не дотрогиваюсь. Получить, сперва сама прочтетъ, а потомъ и намъ всегда читаетъ.
— Да, сказала я, — преинтересное письмо, съ описаніемъ городовъ, читала она мнѣ.
— Кто — она?
— Тетушка.
— Такъ ты и говори, Люба; тетушка, говори, а не она; что такое: она? невѣжливо!
Я смутилась замѣчаніемъ бабушки; не замѣтила я, что оно было сдѣлано для того, чтобы положить конецъ разговору съ матушкой, который, видимо, бабушкѣ не нравился. Вечеръ прошелъ, по обыкновенію, въ рукодѣльѣ и домашнихъ разговорахъ. Волгина говорила больше всѣхъ и старалась заставить насъ смѣяться, передавая алексинскія вѣсти. Пробило 10 часовъ, Бабушка встала.
— Ну, прощайте, дѣти и дѣвочки, прощайте племянницы; спокойной ночи, Катерина Трофимовна.
Всѣ поднялись, подошли, по обыкновенію, цѣловать бабушкину ручку. Она всѣхъ насъ перекрестила, тоже по обыкновенію, и пошла въ свою спальню, но воротилась.
— Варенька, отошли письмо въ комнату Наташи, вели положить его и оставить въ ея спальнѣ. Пріѣдетъ навѣрно завтра; быть можетъ, и миръ заключенъ.
— Слушаю маменька, сказала матушка и отдала письмо Волгиной. которая отнесла его въ комнату тетушки.
Я пришла къ себѣ; я жила въ мезонинѣ, и внутренняя небольшая лѣстница изъ зады вела въ наши комнаты. Спать мнѣ не хотѣлось; я раздѣлась, надѣла ночную кофту и юбку и сѣла читать привезенныя съ почты газеты. Не знаю, какъ долго я читала, какъ вдругъ услышала какой-то протяжный, ужасный стонъ, отъ котораго замерло мое сердце и кровь остыла. Я бросилась внизъ, сбѣжала по лѣстницѣ и ринулась въ залу полутемную, едва освѣщенную одною лампой. По ней бѣжала матушка; я бросилась къ ней и схватила ее за талію. Она билась въ рукахъ моихъ, съ безумнымъ лицомъ, и кричала страшнымъ голосомъ:
— Убитъ! убитъ! убитъ!
— Кто убитъ? Что съ вами? Бога ради, что съ вами?
Но она не узнавала меня, продолжала отчаянно биться въ рукахъ моихъ, порываясь впередъ и все твердила, но тише и тише:
— Убитъ! Убитъ!
Я громко звала на помощь; прибѣжали горничныя; матушка глядѣла на верхъ безумными глазами и все шептала одно слово: "убитъ!"
Принесли свѣчи, прибѣжали тетушки; мы замѣтили, что въ рукѣ матушки крѣпко сжато смятое письмо. Когда тетушка хотѣла разжать руку матушки и отнять письмо, она пронзительно вскрикнула и упала безъ памяти.
Въ эту минуту вбѣжала Марья Семеновна, няня.
— Кто убитъ? спросила она, не своимъ голосомъ. — Я слышала, она кричала: убитъ?
— Не знаю няня, сказала я;—молчи, ради Бота не испугай бабушку, она легла почивать.
— Заприте двери, чтобы маменька ничего не слыхала, распорядилась одна изъ тетушекъ, — и чтобы никто не смѣлъ сказать ей ни слова. Слышите? Въ ея лѣта испугъ — это смерть.
Пока оттирали матушку, я старалась потихоньку вынуть письмо изъ ея руки, крѣпко сомкнутой; мнѣ удалось это, и когда матушку положили въ постель, все еще безъ чувствъ, я отдала письмо тетушкѣ.
Всѣ мы обступили тетушку и черезъ плечо ея читали письмо. Съ первыхъ строкъ всѣ мы зарыдали, но старались заглушить свои рыданія, чтобы не испугать матушки. Марья Семеновна подошла ко мнѣ и крѣпко схватила меня за руку, дико блуждали глаза ея отъ одной къ другой.
— Говори, произнесла она неистово, — кто убитъ?
— Что ее мучить! сказала сквозь рыданія тетушка, и прибавила — молись Богу, няня, Его святая воля. Сереженька убитъ.
Марья Семеновна не вымолвила ни слова; она упала замертво, будто скошенный снопъ.
Письмо было отъ Дмитрія Ѳедоровича Кременева къ тетушкѣ Натальѣ Дмитріевнѣ, другое отъ незнакомаго намъ господина Семигорскаго. Оба письма сохранились у меня. Вотъ они:
"Милая сестрица, писалъ онъ, — очень прискорбно и тяжко мнѣ писать къ тебѣ, чтобы извѣстить тебя о новомъ постигшемъ наше семейство несчастіи. Изъ прилагаемаго письма подполковника Cемигорскаго ты увидишь, что добрый и милый племянникъ нашъ Сергѣй былъ убитъ наповалъ при стычкѣ, происходившей въ поляхъ Шампаніи между нашими войсками и французскимъ авангардомъ. Приготовь къ этому новому и жестокому испытанію сестрицу Вареньку и почтенную тетушку мою, мать твою. На все воля Божія, а наше дѣло воинское таково, что мы должны быть готовы ежечасно положить животъ нашъ за престолъ и отечество. Конечно, тяжело это матери и бабушкѣ, а еще тяжелѣе потому, что Сергѣй палъ послѣдней жертвой великой и славной отечественной войны. Пишу тебѣ изъ Парижа, мы вошли въ него. Миръ заключенъ. Прошу Бога поддержать всѣхъ васъ въ столь великой скорби, въ особенности мать и бабушку покойнаго Сергѣя. Если что можетъ утѣшить васъ, то, конечно, мысль, что онъ исполнилъ долгъ сына къ отечеству и палъ за него въ бою. Господь помянетъ его въ царствіи небесномъ, какъ падшаго за отечество воина, а мы помянемъ его добрымъ словомъ. Прекраснѣйшій былъ молодой человѣкъ и храбрый офицеръ. Сердечно скорблю о немъ. Цѣлую ручки тетушки и всѣхъ васъ, милыя сестрицы, заочно цѣлую. Не убивайтесь безмѣрно и покоритесь волѣ Божіей. "Остаюсь твой навсегда вѣрный другъ и братъ Дмитрій Кременевъ."
Вотъ другое письмо:
"Ваше Превосходительство, Милостивый Государь Дмитрій Ѳедоровичъ! "Извините великодушно, что, не имѣя чести быть знакомъ съ вами, нахожусь въ необходимости писать вамъ. Считаю моимъ долгомъ сообщить вамъ прискорбное извѣстіе. Вашъ племянникъ, а мой пріятель и другъ, Сергѣй Григорьевичъ Шалонскій, убитъ вчера наповалъ при незначительной стычкѣ между нашимъ полкомъ и отрядами французскаго авангарда. "Я сдѣлалъ всю кампанію съ Сергѣемъ Григорьевичемъ Шалонскимъ, и по истинѣ долженъ сказать: мило встрѣчалъ столь добрыхъ, честныхъ, храбрыхъ людей, какимъ былъ вашъ покойный племянникъ и, горжусь сказать, мой другъ и пріятель. Онъ исполнялъ строго свой служебный долгъ и вышелъ невредимъ изъ всѣхъ сраженій, сказать по домашнему, безъ царапины. Вмѣстѣ стояли мы при Бородинѣ, Маломъ Ярославцѣ, Березинѣ; вмѣстѣ били французовъ при Лейпцигѣ, Бауценѣ и Дрезденѣ, и въ ту минуту, какъ почитали себя, такъ сказать, на порогѣ родительскаго дома, въ объятіяхъ семейства, онъ палъ отъ французской пули при незначительной стычкѣ. Еще наканунѣ мы, поздно вечеромъ, разговаривали о нашихъ родителяхъ, и онъ разсказалъ мнѣ много подробностей о семействѣ своемъ, которое надѣялся вскорѣ увидѣть, такъ какъ ему былъ обѣщанъ отпускъ тотчасъ по заключеніи мира. Въ послѣднее время: онъ чаще прежняго говаривалъ о своей матери, старшей сестрѣ и нянюшкѣ, и когда начиналъ свои о нихъ мнѣ разсказы, то они текли, не прерываясь, далеко за полночь, Въ самый день смерти поутру онъ укладывалъ вновь купленныя для нихъ обновы и показывалъ ихъ мнѣ. Внезапное нападеніе непріятеля застало насъ среди сего мирнаго и, такъ сказать, семейственнаго занятія. Мы оба выбѣжали, застегивая мундиры; полкъ нашъ ужъ строился. Мы заняли мѣста наши. Французская кавалерія аттаковала насъ, но мы сдержали ее, и она поспѣшно отступила, послѣ минутной свалки. Когда я могъ оглядѣться, то увидалъ кучку около лежавшаго офицера. Я подошелъ, и узналъ Сергѣя; но онъ ужъ былъ мертвъ. Французская пуля убила его на повалъ, попавъ въ самое сердце. Кромѣ него раненыхъ не было, но былъ убитъ рядовой Кузьма Савеловъ. Въ тотъ же день, такъ какъ намъ приказано было выступать, Сергѣя Григорьевича и рядоваго Савелова похоронили съ воинскими почестями близъ католической церкви, той деревни, гдѣ мы стояли. Искреннія слезы: пролились на могилу Сергѣя Григорьевича, ибо онъ былъ любимъ и товарищами, и подчиненными. Зная, что семейство Сергѣя Григорьевича еще недавно оплакивало потерю супруга и отца, я не смѣю быть вѣстникомъ новаго, роковаго удара, и беру смѣлость отнестись къ вамъ, какъ къ близкому родственнику. Вамъ подобаетъ извѣстить ихъ о постигшемъ ихъ несчастіи. Ваше Превосходительство, не посѣтуете на меня, что я счелъ своимъ долгомъ почтеннѣйше извѣстить васъ о семъ для васъ и, смѣю сказать, для меня горестномъ событіи. Конечно, мое дружеское чувство мало значитъ передъ горестью родныхъ, но могу васъ увѣрить, что такова была моя дружба и уваженіе къ покойному Сергѣю Григорьевичу, что и мое сердце уязвлено чувствительно сею потерей. "Съ истиннымъ почтеніемъ и таковою же преданностью, имѣю честь быть, Вашего Превосходительства Милостивый Государь, покорнѣйшимъ слугою Петромъ Семигорскимъ."
Пришедши въ себя, матушка, по милости Божіей, не потеряла разсудка, чего мы очень страшились, но потеряла силы свои. Она не могла подняться съ постели, и лежала недвижимо, закрывъ глаза. Поутру надо было объявить бабушкѣ ужасную вѣсть. Мы такъ боялись этой минуты, что забыли о своей собственной горести, въ особенности я боялась за бабушку, любя ее горячо. Она встала рано и, по обыкновенію, вышла въ диванную. Тамъ никого еще не было. Ей подали чай.
— Что съ тобою, Ѳедосья, спросила она у своей калмычки, смущенное лицо которой замѣтила,
— Ничего, отвѣтила та довольно твердо, и бабушка, покачавъ головой, принялась за вязанье. своего кошелька. Какъ тяжело мнѣ было видѣть этотъ кошелекъ въ ея рукахъ, — она вязала его брату; я стояла за дверью, не имѣя духу войти. Пришли тетушки, и всѣ мы вошли вмѣстѣ. Тетушка Наталья Дмитріевна пріѣхала рано утромъ.
— Что такъ поздно нынче, сказала бабушка, не спуская глазъ съ работы, — ты вѣрно устала съ дороги, Наташа. Гдѣ нитки бисера? дайте, вы знаете, я спѣшу.
Тетушка подошла здороваться, цѣловать ея руку, бабушка взглянула на нее, и кошелекъ упалъ на ея колѣни.
— Что съ тобою? Что съ вами? воскликнула она, испуганно оглядывая насъ.
Мы молчали.
— Говорите скорѣе, не мучьте меня. Случилось что?…
— Варенька больна, сказала тетушка.
— Варенька! и растерянная бабушка встала. — Варенька! что съ ней, гдѣ она?
Бабушка поспѣшно пошла въ комнату матушки.
— Боже мой, сказала мнѣ тетушка, идя за бабушкой, — маменьку туда допустить нельзя, но какъ я скажу ей, какъ? Въ ея лѣта, такъ, вдругъ… и тетушка съ отчаяніемъ схватила себя за голову. Я не помню, что со мною сталось, но съ рѣшимостью до тѣхъ поръ мнѣ неизвѣстной, я бросилась къ бабушкѣ и остановила ее.
— Туда нельзя войти, бабушка, сказала я твердо.
Но бабушка отстранила меня рукою и хотѣла пройти. Я упала передъ ней на колѣни, заграждая ей дорогу, и обняла ее. Она остановилась, поблѣднѣла какъ полотно, и сказала тихо, прерывавшимся голосомъ.
— Она… жива, или ум…
— Нѣтъ, нѣтъ, жива… но братъ… Сереженька…
— Боже, Господи! Что?
— Умеръ, убить.
Бабушка опустилась въ близъ стоящее кресло. Всѣ молчали. Тишина мертвая. Наконецъ бабушка перекрестилась, и съ восклицаніемъ:
— Матерь Божія, помоги несчастной матери; Ты мать, помоги ей! опустилась на колѣни.
Первые дни отчаянной скорби ужасны, но за ними наступаютъ дни слезъ и страданій, еще болѣе тягостныхъ. Въ эти тяжкіе дни мы могли измѣрить всю любовь бабушки къ дочери, но матушка не была въ состояніи ни видѣть, ни чувствовать, она была погружена въ страшную апатію и лежала недвижимо въ постели, закрывъ глаза, не произнося ни слова, и почти не прикасаясь къ пищѣ. Она почти не спала, а только забывалась ненадолго.
Даже смерть Марьи Семеновны не удивила и не опечалила ее, сердце ея окаменѣло. При вѣсти о смерти брата, няню расшибъ параличъ, она прожила три недѣли, не приходя въ память, и умерла мгновенно отъ вторичнаго удара. Въ день ея погребенія матушка въ первый разъ встала съ постели, надѣла мною приготовленное ей траурное платье и, опираясь на насъ, сошла въ домовую церковь. Она поклонилась умершей, поцѣловала ея руки, безъ всякаго видимаго горя, безъ слезинки, и едва добралась до своей постели, въ которую мы опять уложили ее.
— Счастливая, сказала она тихо, — ушла къ нему, а я, мать, умереть не умѣла.
— Варенька, у тебя четверо дѣтей, сказала бабушка такимъ голосомъ, что я вздрогнула, — о себѣ я не говорю, прибавила она, помолчавъ.
Мать моя при этихъ словахъ, сказанныхъ съ трогательною кротостью и глубокимъ чувствомъ, залилась слезами и долго плакала въ объятіяхъ своей матери. Это были первыя ея слезы послѣ удара, ее сразившаго. Понимаю всю великость этой минуты, когда мать наша возвращалась вновь къ жизни при голосѣ родной матери, мы потихоньку вышли изъ комнаты, оставивъ ихъ вдвоемъ,
Старость не плачетъ такими обильными, горячими слезами, какъ молодость, ни такими горькими и тяжкими слезами, какія льются въ зрѣлыя лѣта. Старость проживъ долгіе годы, научилась покоряться и смиряться; притомъ она знаетъ, что скоро, очень скоро, настанетъ конецъ всякому горю и всякимъ волненіямъ. Вѣрующіе надѣятся свидѣться съ милыми, отошедшими къ иной жизни, въ лучшемъ мірѣ; невѣрующіе глядятъ на смерть какъ на уничтоженіе всякихъ страданій. Бабушка, богомольная и глубоко вѣровавшая, смирялась съ любовью и благословляла Создателя во вся дни, какъ говорила она, во дни радости, какъ и во дни печали. Она не утѣшала матушку, но такъ трогательно умѣла высказывать ей всю свою любовь, гораздо менѣе говорила съ ней о сынѣ, чѣмъ о мужѣ. Она какъ бы хотѣла отвлечь ея мысли отъ одной утраты, говоря о другой. Она открывала ей свое сердце и часто, очень часто возвращалась къ тому времени, когда отецъ нашъ былъ молодъ, а Сережа еще ребенокъ, она говорила, что любила отца нашего столько же, сколько и родныхъ дѣтей. Она разсказывала матушкѣ о томъ, какъ его почтеніе, любовь, постоянная къ ней внимательность, мало-по-малу привязывали ее къ нему, и какъ, наконецъ, она полюбила его такъ горячо, что не могла въ душѣ своей почитать его иначе, какъ роднымъ сыномъ. Она съ восторгомъ, до тѣхъ поръ намъ незнакомымъ въ ней, говорила о высотѣ его духа и чистотѣ совѣсти и красотѣ души его, о его суровости, вытекавшей изъ его добродѣтели. То были ея подлинныя слова. Случалось, что матушка слушала ее безъ особеннаго чувства, вся поглощенная горемъ, но иногда вдругъ на нее находили порывы нѣжности. Мы видѣли, что съ теченіемъ времени матушка усиливалась побѣдить свою скорбь ради матери, и ихъ обоюдная, нѣжность явилась спасительною для обѣихъ. Когда матушка раздражалась, бабушка говорила такъ кротко, что ея слова производили освѣжающее впечатлѣніе. Послушавъ ее, дѣлалось на сердцѣ легче. Въ самомъ звукѣ ея голоса звучало что-то особенное, чего я объяснить не умѣю. Всякое слово было отъ сердца и шло въ сердце.
Однажды матушка послѣ горькихъ слезъ пришла въ возбужденное и страстное состояніе. Она крѣпко сжала свои руки, окинула насъ всѣхъ горѣвшими высохшими глазами, и произнесла съ горестью:
— И за чѣмъ родилась я для такихъ бѣдъ? Какая женщина несчастнѣе меня?
— Ты очень несчастна, сказала бабушка. — Какъ не плакать, не мучиться въ такомъ тяжеломъ горѣ!
— У меня и слезъ нѣтъ. И чѣмъ я заслужила такое несчастіе? Сперва мужъ, потомъ сынъ. Никого у меня не осталось, Одна! Одна!
— Милая моя, дочка ты моя любимая, да, очень мы несчастны, но, грѣхъ сказать, что ты одна и несчастнѣе другихъ. Посмотри вокругъ, кто не потерялъ сына, мужа, отца, во время нашихъ бѣдствій.
— Ахъ, маменька, не могу я разсуждать.
— Да и я не разсуждаю: я чувствую, что Богъ былъ къ намъ еще милостивъ. У тебя сынъ и дочери, а у другихъ никого и ничего не осталось, куска хлѣба нѣтъ.
— А мнѣ отъ этого не легче.
— Теперь не легче, но будетъ легче: у тебя дѣти, ты можешь жить безъ нужды и воспитать ихъ.
— Это мнѣ все равно.
— Все равно, если бы я на старости дѣть и дочь твоя, невѣста, и дѣти твои малолѣтнія не имѣли крова и должны бы были разстаться съ тобою и идти въ чужіе люди, въ услуженіе изъ-за куска хлѣба, какъ наша сосѣдка Корохтина. Сынъ былъ ея единственной опорой; онъ служилъ счастливо, содержалъ мать, сестру, а теперь, когда онъ погибъ при Березинѣ, мать его пошла въ экономки, а сестра въ няньки. Легко бы тебѣ было, еслибы я должна была идти въ люди изъ-за куска хлѣба, да и Люба тоже, да и маленькихъ раздать бы надо было. Ну а легко Сорокиной? Она лишилась двухъ сыновей при Бородинѣ и осталась какъ перстъ одна, безъ дѣтей, и вдовою. Состояніе не поможетъ ей жить одной-одинешенькой, въ кругломъ сиротствѣ. Не грѣши, благодари Бога.
Мы всѣ молчали, чувствуя справедливость словъ бабушки.
— Бѣда наша въ томъ, продолжала она тихо, — что мы никогда не сравниваемъ себя съ болѣе несчастными, чѣмъ мы сами, а всегда сравниваемъ себя съ счастливыми; мы не думаемъ, что на всякаго счастливаго приходитъ рано или поздно черный день. Мы не умѣемъ благодарить Бога за дарованныя намъ блага, а ропщемъ и раздражаемся. Вотъ и ты. У тебя добрыя дѣти, благодари за ихъ Бога.
— Не замѣнятъ они мнѣ сына, воскликнула матушка, въ припадкѣ горькой скорби.
— Конечно, не замѣнятъ. Развѣ одинъ человѣкъ можетъ замѣнить другого? Утѣшать будутъ.
— Меня никто не утѣшитъ, сказала матушка, начиная плакать, но глаза ея уже не блуждали и не глядѣли безсмысленно. Сердце ея отошло, растаяло. Бабушка тотчасъ замѣтила это, встала и обняла дочь.
Однажды вечеромъ бабушка пришла къ матушкѣ и сѣла у ея постели.
— Варенька, сказала она, — намъ бы надо было узнать, откуда тотъ солдатъ Савеловъ, который былъ убитъ подлѣ Сережи. У него, вѣроятно, осталась семья. Тебѣ бы прибрать ихъ, успокоить. Можетъ быть, у него осталась мать?…
Матушка отвѣчала, помолчавъ, съ усиліемъ:
— Я этихъ писемъ не читала и порядкомъ ничего не знаю. Я еще силы не имѣю прочитать письма. Какой-такой солдатъ? Богъ съ нимъ.
— Ужъ конечно, Богъ съ нимъ, сказала бабушка, — убитые за отечество и правое дѣло — съ Богомъ. Это праведные. Твой мужъ говаривалъ: получатъ вѣнецъ мученическій. Вотъ хоть бы и этотъ Савеловъ, погибъ, сердечный, и дойдетъ вѣсть о его смерти до матери, жены, въ какомъ-нибудь приказѣ, что выбылъ изъ строя такой-то. Чай и у него остались дорогіе, сиротъ, быть можетъ, оставилъ. Я не знаю, какъ ты, а я такъ часто думаю, что въ память Сережи…
— Написать братцу, Дмитрію Ѳеодоровичу, чтобы узналъ, откуда былъ солдатъ. Если онъ оставилъ семейство, я позабочусь. Если Богъ судилъ ему умереть съ моимъ сыномъ, пусть его сироты и мать доживаютъ свой вѣкъ у меня. Ваша мысль хорошая, маменька. У меня, благодаря Бога, деньги есть, больше чѣмъ собственно мнѣ нужно. Мнѣ теперь ничего не нужно.
Матушка прилѣпилась къ этой мысли и спрашивала: писали ли къ братцу-генералу. Это было первымъ знакомъ, что она возвращалась къ жизни. Время шло, она встала съ постели худая, какъ скелетъ, желтая, какъ воскъ, и едва передвигая ноги, бродила по залѣ. Когда ей замѣтили, что лучше бы ей гулять на другой сторонѣ дома, она внезапно залилась слезами и сказала,
— Тамъ солнце! Видѣть не могу солнца!..