На четвертый день послѣ возвращенія изъ Москвы нашихъ родителей, въ 9 часовъ утра послышался колокольчикъ, и лихая тройка въ грязи и пѣнѣ подкатила перекладную къ широкому крыльцу нашего дома. Изъ нея живо выскочилъ красивый мальчикъ, нашъ Сереженька, въ новой военной формѣ, взбѣжалъ единымъ духомъ на верхъ и бросился на шею къ матери. Какъ онъ перемѣнился, какъ похорошѣлъ, хотя его густыя кудри были острижены почти подъ гребенку. Мать и няня глядѣли на него съ умиленіемъ и несказанною нѣжностью, смѣшанную съ испугомъ, а отецъ съ удовольствіемъ.
— Я боюсь спросить у тебя: надолго-ли? сказала ему матушка, обвивъ его шею рукой.
— Да вѣдь это все равно, что долго, что коротко. Ҍхать надо.
— Однако?
— До вечера. Я мѣшкать не могу. Мнѣ приказано ѣхать въ Смоленскъ и оттуда выступать съ полкомъ дальше.
— До вечера! воскликнула матушка.
— До вечера, родимый ты мой, и няня заплакала.
И какъ долго длился и какъ страшно скоро прошелъ этотъ день. Ему, казалось, конца не было, а вмѣстѣ съ тѣмъ онъ мелькнулъ мгновеніемъ. Кто испыталъ въ жизни радость свиданія, томленіе разлуки, раздираніе грядущихъ, сію минуту наступающихъ прощаній, прощаній торжественныхъ, при которыхъ присутствуетъ грозный призракъ смерти, тотъ знаетъ, какъ долго тянется ужасный, послѣдній день, а вмѣстѣ съ тѣмъ испыталъ, что онъ пролетаетъ, какъ метеоръ или молнія. Страданіе такъ сильно, что мать, жена, сестра чувствуютъ, что онѣ отупѣли, что все помрачилось внутри ихъ, и какой-то безсознательный трепетъ объялъ все ихъ существо. Вотъ ужъ и пообѣдали. Встали изъ-за стола, поцѣловались. Ужъ не въ послѣдній ли разъ? Будемъ ли опять обѣдать вмѣстѣ? Что-то страшно! и какъ тяжко.
Въ нашей церкви, которую пристроилъ и обновилъ батюшка, издавна чтился образъ Грузинской Божіей Матери. Въ округѣ его считали чудотворнымъ; батюшка украсилъ дорогими камнями ризу этой иконы. Теперь онъ просилъ священника поднять икону, принести ее въ домъ и отслужить молебенъ. Мы всѣ вышли на крыльцо, всѣ на колѣняхъ съ мольбою и слезами встрѣтили икону Царицы Небесной. Отецъ взялъ ее изъ рукъ причетника и отдалъ меньшой сестрѣ; она понесла ее по лѣстницѣ и поставила на столъ, накрытый бѣлой скатертью въ переднемъ углу залы. Засвѣтили свѣчи, начали молебенъ. Батюшка, по обыкновенію, пѣлъ вмѣстѣ съ церковно-служителями; и его прекрасный голосъ былъ преисполненъ такого выраженія, такой глубины чувства, что не забыть мнѣ никогда этихъ потрясающихъ звуковъ:
— Пресвятая Богородица, спаси насъ.
И всѣ мы, лежа ницъ, орошали половицы залы жгучими слезами, и изъ сердецъ всѣхъ насъ съ болію и скорбію летѣла молитва: Спаси насъ!
Затѣмъ конецъ; всѣ подошли и приложились къ кресту и иконѣ. Священникъ, почтенный старикъ, простой, неученый, но, жизни строгой, обращаясь къ брату, сказалъ:
— Да даруетъ вамъ Господь оружіе непобѣдимое на защиту церкви, отечества и царя, да поможетъ вамъ совершить долгъ христіанина, вѣрноподданнаго и дворянина. Да благословить Онъ васъ!
Смущенно слушалъ Сережа слова старика и, нагнувшись, поцѣловалъ его руку.
Тѣмъ же порядкомъ сестрица снесла внизъ икону Богоматери, и всѣ мы, семья, слуги, дворня, сошедшіеся крестьяне, узнавшіе объ отъѣздѣ брата въ армію, проводили ее до церкви. Когда икону поставили на мѣсто, и мы уже собирались уйти, батюшка взялъ брата за руку.
— Помни, что я скажу тебѣ теперь, сказалъ онъ ему вполголоса, но твердо и пламенно, — не жалѣй себя, сражаясь. Умри за мать нашу Пресвятую Богородицу и за мать нашу землю Русскую. Если всякій изъ васъ, не помышляя о себѣ, исполнитъ долгъ свой, несмѣтные враги наши найдутъ себѣ могилу въ землѣ нашей. Помни, что тотъ, кто положитъ животъ свой на полѣ брани за вѣру и отечество, удостоится вѣнца небеснаго. Поди, приложись еще.
Стемнѣло. Одна свѣча горѣла въ большой залѣ и тускло освѣщала, не проникая въ углы, гдѣ сгустилась тьма. Мы сидѣли всѣ вокругъ стола, молчали, тоскливо ждали роковой минуты прощанья. Изрѣдка кто-нибудь изъ насъ спрашивалъ, не забылъ ли братъ той иди другой нужной въ дорогѣ и походѣ вещи. — „Не забылъ! Взялъ!" отвѣчалъ онъ отрывисто. Рука его сжимала руку бѣдной матушки, не спускавшей съ него глазъ сухихъ и блестящихъ, и не произнесшей ни слова. Сзади его стула, сложивъ руки, стояла няня, и слезы ея лились рѣкой неслышно, незамѣчаемыя ей самой, и капали онѣ и на грудь ей, и на его русую, курчавую голову! Но вотъ шумъ колесъ… Звонъ колокольчика… Топотъ лошадей и — молчаніе. Всѣ вздрогнули, всѣ встали, сердце захолонуло и замерло. Всѣ бросились къ нему, и замкнулся около него тѣсный, полный любви и муки семейный кругъ.
— Присядемъ по обычаю отцевъ, сказалъ батюшка, — и благословимъ сына, Варенька.
Всѣ сѣли. Сѣли и слуги, кто гдѣ стоялъ, многіе присѣли на полу. Водворилось молчаніе. Всякій читалъ про себя краткую молитву, а кто не читалъ, тотъ ее мыслилъ или чувствовалъ.
Отецъ всталъ первый, крестясь, взялъ образъ, и братъ опустился передъ нимъ на колѣни, поклонился въ землю, приложился къ образу и съ рыданіемъ упалъ на грудь отца. Руки батюшки дрожали. Онъ взялъ въ обѣ руки голову сына и поцѣловалъ ее, затѣмъ передалъ образъ матери нашей. Бѣдная, бѣдная матушка! Блѣднѣе своего бѣлаго платья, дрожа, какъ листъ, шевеля побѣлѣвшими губами, стояла она, прямая и неподвижная, предъ лежавшимъ передъ образомъ и ею сыномъ. Но вотъ онъ поднялся, торопливо приложился къ образу и замеръ на груди, его кормившей. Одно громкое рыданіе огласило залу. Рыдали всѣ, кромѣ обезумѣвшей отъ горя матери. Онъ оторвался отъ нея и искалъ глазами свою старую няню, которую заслонили тѣснившіеся вокругъ него. Матушка угадала его взоръ, поняла желаніе и сказала внятно съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ:
— Няня, Марья Семеновна, благослови его, ты вторая мать.
Няня взяла образъ. Никогда не видала я ее такою. Некрасивое лицо ея измѣнилось; глаза блестѣли, лицо просвѣтлѣло и преобразилось. Она молилась восторженно.
Поцѣлуи, слезы, прерывистыя слова… Всѣ сошли за нимъ на крыльцо. И на крыльцѣ тѣ же объятія, рыданія, та же мука разставанія. Онъ вырвался изъ нашихъ объятій и прыгнулъ въ телѣгу; Сидоръ, его молодой камердинеръ, утирая слезы кулаками, вскочилъ на облучекъ; ямщикъ взмахнулъ возжами. Но вотъ раздался ужасъ внушающій стонъ, и лихорадочно-быстро бросилась мать къ телѣгѣ. Рука ея схватила руку брата.
Онъ покрылъ ее поцѣлуями, но она не хотѣла отпускать и все сильнѣе сжимала его руку. Батюшка подошелъ, положивъ свою руку на ихъ сжатыя руки, — онѣ разомкнулись, и рука матушки осталась въ рукѣ отца.
— Съ Богомъ! пошелъ! сказалъ батюшка; ямщикъ взмахнулъ возжами, и тройка съ мѣста приняла во всю прыть. Колокольчикъ залился, будто заплакалъ; не забыть мнѣ никогда этого щемящаго звука; и телѣга, тройка, братъ исчезли мгновенно во мракѣ осенней ночи, а матушка все стояла, все глядѣла въ эту ночь, въ эту мглу, гдѣ ужъ нѣтъ ничего, гдѣ уже и звуки удалявшейся перекладной тройки мало-по-малу исчезаютъ, замираютъ.
— Пойдемъ домой, Варенька, сказалъ батюшка, второй разъ называя ее такъ.
Она вздрогнула, будто пришла въ себя, сдѣлала два неровныхъ шага и упала бы несомнѣнно на крутыя каменныя ступени высокаго крыльца, если бы онъ не поддержалъ ее. Она опустилась на его руки; онъ поднялъ ее, какъ перо, и понесъ вверхъ по лѣстницѣ. Мы пошли за ними, горько плача и держась за руки, сестра съ братомъ и сестра съ сестрою, но когда мы вошли на верхъ, отца и матери не было ни въ столовой, ни въ гостиной. Дверь ихъ спальни была заперта; и что онъ говорилъ ей, какъ утѣшалъ, плакалъ ли съ ней, молился ли, знаетъ одинъ Богъ да она сама. Она о томъ никому не говорила, но мы всѣ замѣтили, что ихъ отношенія совершенно измѣнились съ этого вечера. Она почти не оставалась съ нами, льнула къ нему, къ нему одному, ища въ немъ опоры, силы, утѣшенія!.. Они казались мнѣ не пожилыхъ лѣтъ супругами, а молодою, любящею другъ друга, четою.
Какая тяжелая жизнь настала для нашего cемейства, и, скажу, для всѣхъ насъ окружавшихъ, ибо и слуги наши, и вся дворня были погружены въ уныніе. Всѣ бродили, какъ тѣни, не слышно было веселаго шопота въ дѣвичьей и хохота въ буфетѣ, а ужъ больше всѣхъ мучилась матушка. И утромъ, и вечеромъ, днемъ и ночью неотвязная мысль о сынѣ, тоска и тревога грызли ее. Она мало спала, мало кушала, не хлопотала по хозяйству, книги въ руки не брала, а безпомощно сидѣла у окна, опустивъ руки съ вязаньемъ на колѣняхъ и часами глядѣла куда-то вдаль. Мысленныя очи ея глядѣли въ непроглядное будущее, а тѣлесныя были открыты и глядѣли, ничего не видя. Если входилъ батюшка, она торопливо принималась вязать и дѣлала видъ, что занята работою. Онъ вѣроятно все видѣлъ, ибо ничего у нея не спрашивалъ, а цѣловалъ ее и уходилъ къ себѣ. Если мы что у ней спрашивали, приказаній ли по хозяйству или позволенія сдѣлать что-нибудь, она заставляла повторять вопросъ, вслушивалась съ напряженіемъ, иногда отвѣчала невпопадъ, а чаще говорила:
— Дѣлайте, какъ знаете.
Очевидно ей было все — все равно. Она ушла въ себя, въ свою скорбь и свой смертельный страхъ. Она даже перестала говорить съ няней, и когда та подсаживалась къ ней и замѣчала:
— Гдѣ-то теперь Сереженька? Чай ужь прiѣхалъ. Напишетъ намъ, дастъ вѣсточку.
— Съ кѣмъ? не съ кѣмъ, отвѣчала матушка отрывисто. — Да и что радости въ вѣсточкѣ, писалъ, a черезъ минуту…
Она не кончала и мѣнялась въ лицѣ.
— A гдѣ, слышно, войска-то наши? допрашивала няня.
— У Смоленска, отвѣчала черезъ силу матушка. И обѣ умолкали. Батюшка былъ сраженъ вѣстями изъ арміи. Онъ не могъ понять, почему наша армія не идетъ навстрѣчу къ врагу, почему не дерется, а отступила къ Смоленску и стоитъ, и стоитъ недвижима.
— Не измѣна ли? глухо проговорилъ онъ однажды, прочитавъ письма, присланныя изъ Москвы. Одно изъ нихъ было отъ нашего дяди, двоюроднаго брата нашей матери, Димитрія Ѳедоровича Кременева. Онъ любилъ все наше семейство, былъ уже въ большихъ чинахъ и командовалъ гвардейскимъ полкомъ. Вѣроятно вѣсти были нерадостныя, ибо батюшка тотъ же день собрался и поѣхалъ въ Москву, отъ которой наше Воздвиженское было за 60 верстъ. Во время его отсутствія матушка мучилась больше прежняго; малѣйшiй шумъ въ домѣ, отворенная невзначай дверь, громкое слово въ сосѣдней комнатѣ заставляли ее блѣднѣть и дрожать. Всѣ мои усилія клонились, къ тому, чтобы меньшія дѣти не шумѣли и чтобы кто изъ домашнихъ не вошелъ къ ней, не испугалъ ея. Наконецъ на четвертый день батюшка возвратился.
— Что новаго другъ мой? спросила у него матушка, обнимая его.
— Нѣтъ ли вѣсточки отъ Сереженьки?
— Не привелъ ли Богъ одержать побѣду? сыпались вопросы наши.
— Побѣдъ нѣтъ, а отступленіе продолжается. Всѣ войска стянуты къ Смоленску. Всѣ недоумѣваютъ, а я сужу по своему, и многіе со мною согласны, хотя громко говорить это опасно, измѣна. При такой бѣдѣ и при такихъ порядкахъ царю нужны старый и малый. Всѣ годятся.
И я, и матушка, мы глядѣли на него зорко. Я поняла его тотчасъ. Онъ продолжалъ:
— Я подалъ прошеніе вступить въ военную службу — и съ сыномъ.
— Съ сыномъ? Да вѣдь сынъ ужъ въ полку!
— Съ другимъ, съ Николаемъ.
— Съ Николашей! воскликнула мать и быстро встала со стула, будто жизнь возвратилась к ней. — Да вѣдь онъ; ребенокъ?
— Какой онъ ребенокъ? Ему минетъ 15 лѣтъ черезъ два мѣсяца. Я старъ, а онъ малъ, а вдвоемъ мы еще службу сослужимъ. Онъ ѣздитъ верхомъ бойко, его куда ни пошли, все довезетъ и толкомь передастъ; стрѣляетъ хорошо, ястребовъ на-лету убиваетъ, какъ же ему француза не подстрѣлить.
— И отчего же и французу его не застрѣлить, произнесла матушка съ ужасомъ; мальчикъ! ребенокъ!
— На это воля Божiя; пришелъ часъ вставать поголовно и старому, и малому. Врагъ въ землѣ нашей, въ арміи неладно, значитъ, всякій честный и усердный служивый, старъ ли, молодъ ли пригодится.
— Да его не возьмутъ.
— Кого?
— Николашу, ребенка.
— Не намъ судить о томъ, мой другъ, просьба подана, принята и пошла куда слѣдуетъ. Резолюція по ней выйдетъ въ скорости. Надо готовиться, Ты бы собрала насъ; такъ-то, милая.
Отецъ подошелъ къ ней и нѣжно обнялъ ее. Она сидѣла, опустивъ голову, и больше не противорѣчила, поняла ли, что противиться нельзя, а быть можетъ и не должна; она покорилась. Встрѣтивъ Марью Семеновну въ сѣняхъ (а я ходила за матушкой по пятамъ, такъ мнѣ было жаль ее), она на вопросъ няни: „правда-ли, что Николаша тоже уѣзжаетъ, и самъ баринъ идетъ на службу", отвѣчала: „Правда." Перебьютъ дѣтей моихъ и его убьютъ. Воля Божія. Двухъ смертей не бывать, а одной не миновать, а мнѣ ихъ не пережить. Да и то сказать, враги близехонько, къ Смоленску подходятъ, не сидѣть же мужчинамъ, поклавши руки, за спиной женъ и матерей. Надо идти. Пусть идутъ. И да будетъ надъ ними воля Создателя".
Новый толчекъ измѣнилъ нравственное состояніе матушки. Предстоявшая разлука съ мужемъ и меньшимъ сыномъ пробудила въ ней лихорадочную дѣятельность. Изъ апатіи она перешла въ усиленныя занятія. Съ утра до вечера она кроила и шила. Она не только заботилась о снаряженіи отца и брата, но и всѣхъ тѣхъ, которыхъ отецъ намѣревался взять съ собою, обмундировавъ ихъ на свой счетъ. Молодые парни изъ мужиковъ и изъ дворни шли за нимъ, но куда, никто еще не зналъ.
Однажды вечеромъ, когда мы всѣ сидѣли за работой въ залѣ вокругъ длиннаго обѣденнаго стола, заваленнаго холстиной, полотнами и сукномъ, явился изъ Москвы нашъ домашній почтарь и привезъ почту и письма. Мы всѣ поднялись съ мѣстъ въ великомъ смятеніи и обступили его. Онъ разсказывалъ прерывавшимся голосомъ, что подъ Смоленскомъ была битва, что Смоленскъ сгорѣлъ, а наши войска отступаютъ.
Матушка дрожала съ головы до ногъ. Олово „битва" сразило ее. Батюшка распечаталъ письмо и дрожащею рукой подалъ матери записку, писанную рукой брата. Оба они пробѣжали ее глазами, оба перекрестились и крѣпко обнялись. Братъ писалъ нѣсколько словъ. Онъ участвовалъ въ сраженіи, остался невредимъ и отступалъ съ полкомъ своимъ. При запискѣ брата было нѣсколько словъ отъ дяди. Онъ писалъ, что братъ заслужилъ любовь товарищей и бился храбро. Эта вѣсть оживила матушку, но не отца. Казалось, что сердце его закрыто для любви семейной и принадлежитъ нераздѣльно родинѣ и арміи. Вѣсть о продолжавшемся отступленіи приводила его въ негодованіе, смѣшанное съ ужасомъ, а неполученіе отвѣта на просьбу вступить въ службу бѣсило его. Ему страстно хотѣлось ѣхать тотчасъ въ армію, служить хотя простымъ солдатомъ, лишь бы биться съ врагомъ.
— О чинахъ не помышляютъ, говорилъ онъ, — я не командовать хочу, сохрани Боже, а защищать отечество и животъ свой положить за него. Что же они со мной дѣлаютъ! Кончил онъ восклицанiемъ съ такимъ отчаянiемъ въ голосѣ, что я и матушка, мы бросились къ нему и сказали:
— Подождите. Ответъ придетъ, непремѣнно придетъ, Царю нужны теперь вѣрные слуги.
— Въ Царѣ нашемъ я не сомнѣваюсь, не сомнѣваюсь въ доблести и силѣ сыновъ земли нашей, но сомнѣваюсь в начальствѣ. Оно-то плохо мнѣ кажется. Особенно эти бумажники и канцелярскiе писаки.
Отецъ мой всегда питалъ недовѣрiе и нѣкоторое презрѣнiе военнаго ко всякимъ дѣлопроизводителямъ по штатской части.