Если Семигорской понравился всѣмъ съ перваго раза, но теперь это впечатлѣніе перешло въ положительную къ нему любовь — да и нельзя было не любить его. Онъ былъ начитанъ, говорилъ красно, разсказывалъ интересно, отличался особенною вѣжливостью, но вмѣстѣ съ тѣмъ откровенностью. Прямота его была неподкупна. Такъ, напримѣръ, его мнѣнія часто противорѣчили мнѣніямъ тетушки Натальи Дмитріевны, и онъ, не смущаясь, это высказывалъ. Однажды тетушка, говоря о войнѣ, очень негодовала на французовъ и тутъ же на нѣмцевъ; она выразила мысль, что только Россія и русскіе велики и сравнить ихъ ни съ кѣмъ невозможно.
Онъ возсталъ противъ такого мнѣнія.
— Я самъ русскій, сказалъ онъ, — люблю мою землю, и конечно въ дни опасности готовъ положить за нее мою голову; я имѣлъ честь сражаться за мое отечество и старался дѣлать свое дѣло; но смѣю васъ увѣрить, что ни Франція, ни Германія не могутъ сравниться по благосостоянію съ нашимъ отечествомъ.
— Какъ такъ? воскликнули тетушки.
— Образованнѣе они насъ, да и живутъ иначе. Благосостояніе большое, во всякой деревнѣ чистота, опрятность, трезвость, изобиліе, а пуще всего чистота. У всякой избёнки деревья или садикъ. Пьяныхъ я не видалъ. Трудолюбіе, порядокъ особенно въ Германіи.
— Но вотъ Сереженька писалъ, что во Франціи остались въ деревняхъ однѣ бабы.
— Это правда; Гишпанія и Россія обезлюдили Францію, но убыль народа поправима. Черезъ 20 лѣтъ слѣда не будетъ, а ихъ порядокъ и трудолюбіе обогатятъ ихъ снова, ибо теперь отъ постоянныхъ войнъ они замѣтно обнищали.
— Сережа писалъ, что малорослы они, что наши гвардейскіе молодцы и бить ихъ не хотѣли, а хохотали.
— Да, знаю, тогда это наши разсказывали, сами очевидцы разсказывали, но дѣло это не мудрое, простое. Мущинъ не было — набрали дѣтей пятнадцатилѣтнихъ, и эти дѣти, одержимыя любовью къ отечеству, бросались храбро на нашихъ молодцовъ. Вѣдь это пигмеи только по росту и по лѣтамъ. Духу то у нихъ было много, у дѣтей у этихъ. Сожалѣть надо о землѣ, гдѣ всѣ взрослые погибли, и одни дѣти остались для защиты отечества. Говорили тогда, что наши солдаты расхохотались, но это смѣхъ былъ добродушный, а не злой. Солдатъ, и всякій простой человѣкъ, чуетъ доблесть врага и не оскорбитъ его намѣренно. Повѣрьте, что таково благосостояніе тѣхъ странъ, что были бы мы счастливы, если бы могли отъ нихъ позаимствоваться многимъ.
— А вотъ вы все же къ себѣ спѣшили, сказала тетушка не безъ ироніи, — тамъ не остались.
— Я русскій, и мнѣ у себя лучше. Тутъ моя родина, мои родители, мои имѣнія, — что-жъ мнѣ тамъ дѣлать, — а все-таки скажу: ихъ устройство лучше.
— Я всегда это говорила, не бывши тамъ, сказала матушка, — судила только по книжкамъ и вижу, что не ошиблась.
— Что книжка и что есть въ самомъ дѣлѣ — великая разница, сказала тетушка. — Вотъ Малекъ-Адель прелестный рыцарь — найди-ка его на самомъ дѣлѣ.
— И найдете, Наталья Дмитріевна, найдете, конечно на иной ладъ, но право, во время войны такіе-то рыцари были, что до нихъ куда и Малекъ-Аделю. Все въ томъ, чтобы умѣть оцѣнить товарища, начальника и подчиненнаго. Какіе есть герои, дивиться надо.
— Милый вы мой, любезный вы мой, сказала матушка съ порывомъ. — Благодарю васъ — говорите вы то, что я столько лѣтъ думаю, и въ чемъ никто не только согласиться со мною не хочетъ, но и осмѣивали меня всегда.
Между матушкой и имъ установились особыя отношенія. Они уважали и любили другъ друга, а что главное, понимали другъ друга. Онъ выказывалъ къ ней особенное, почтительное вниманіе, съ примѣсью какъ бы сыновней нѣжности, а она просто души въ немъ не чаяла. Его мнѣнія подходили подъ ея мнѣнія, но не будь этого, матушка во всякомъ случаѣ полюбила бы его. Онъ, помимо мнѣній, нравился ей лично — манерами, лицомъ и въ особенности тѣмъ, что любилъ брата и былъ любимъ имъ. Я замѣтила, что онъ совсѣмъ иначе, по своему, глядитъ на вещи и не покоряется принятымъ обычаямъ во многомъ. Такъ, напримѣръ, у бабушки былъ страшный баловень, мальчикъ изъ дворни, лѣтъ четырнадцати для побѣгушекъ. Его звали Ванькой, не изъ презрѣнія, — бабушка никого не презирала, да и тетушки, не смотря на рѣшительныя мнѣнія старшей тетки, были крайнѣ добры и не обидѣли бы мухи, — звали его Ванькой просто такъ, по обычаю, по привычкѣ. Никто не думалъ обижать Ваньку, и самъ Ванька не обижался. Я замѣтила, что одинъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ звалъ его Ваней, и въ разговорахъ не ускользнуло отъ меня, что онъ многое усвоилъ себѣ, чего у насъ не было. Когда я о немъ думала, — а думала я о немъ часто, послѣ того, какъ слушала это разсказы по цѣлымъ вечерамъ, — онъ какъ-то чудно сливался въ моемъ воображеніи съ авторами писемъ "Русскаго путешественника". Я возымѣла одно впечатлѣніе, какъ изъ чтенія этой прелестной книги, такъ изъ его интересныхъ разсказовъ и завлекательныхъ разговоровъ. Обычаи того времени не позволяли мнѣ близко сойдтись съ нимъ; тогдашнія понятія о приличіяхъ не дозволяли близости между дѣвушкой, молодой женщиной и молодымъ мужчиною. Я сидѣла около бабушки, слушала разговорѣ старшихъ, но вступать въ него не могла, и отвѣчала тогда только, когда ко мнѣ обращался кто-либо изъ старшихъ. Но я не проронила ни единаго слова изъ всего того, о чемъ онъ говорилъ. Разсказы его о Дрезденѣ приводили меня въ восторгъ, но восторгъ этотъ я должна была хранить въ глубинѣ души, ибо я не могла, да и постыдилась бы его выразить, но онъ тѣмъ сильнѣе охватывать мою душу. Даже встрѣчаясь съ Ѳедорь Ѳедоровичемъ наединѣ, мнѣ и въ помышленіе не входило открыть ему мои мысли и сказать, что я чувствую, слушая его разсказы. А наединѣ видѣла я его часто. Вотъ какъ это случилось — безъ намѣренія съ моей стороны всеконечно. Я продолжала гулять съ сестрами. Обыкновенно онѣ выходили изъ дома со мною, но вскорѣ убѣгали, а я проходила мимо флигеля по дорожкѣ внизъ, достигала нижней аллеи и обходила прудъ, потомъ подымалась въ верхній садъ и обходила его по липовымъ густымъ аллеямъ. Съ самаго перваго дня своего вторичнаго пріѣзда, онъ встрѣчалъ васъ на дорожкѣ, и всякій день выходилъ къ намъ на встрѣчу; мы останавливались, разговаривали и потомъ расходились въ разныя стороны. Однажды онъ попросилъ у меня позволенія идти со мною. Я вспыхнула, но ничего не отвѣтила; но онъ принялъ молчаніе за знакъ согласія и пошелъ за мною. Въ этотъ первый разъ я сократила свою прогулку. Но впослѣдствіи желаніе его послушать заглушило во мнѣ страхъ, который я испытывала. Часто я просила сестрицу идти рядомъ со мною, но ей наскучали наши разговоры, и она убѣгала къ меньшой сестрѣ и ея нянѣ, оставляя меня одну съ нимъ. Малу-по-малу я привыкла и уже не сокращала своей прогулки: мы обходили оба сада и не видали, по, крайней мѣрѣ я не видала, какъ летѣло время. Конечно, я совсѣмъ не говорила о себѣ, но мы много говорили о книгахъ, о иныхъ земляхъ, о братѣ, о войнѣ, о моемъ покойномъ отцѣ, котораго онъ называлъ спартанцемъ и рыцаремъ, слушая мои разсказы. Ему повидимому, очень нравилась моя любовь въ чтенію и моя начитанность. Первымъ его воспитателемъ былъ эмигрантъ, французъ, аббатъ, и онъ говорилъ, что многимъ обязанъ ему, особенно въ отношеніи формъ въ общежитіи. Потомъ, ужъ будучи молодымъ человѣкомъ, онъ былъ знакомъ съ массонами, и они внушили ему христіанскія чувства, вниманіе и любовное отношеніе къ низшимъ и въ особенности слугамъ. Отличительной чертой его характера было чувство милосердія — не только страданія людей были ему несносны, но онъ не любилъ видѣть, если мучили иди жестоко обращались съ животными… Я была очарована его бесѣдами, и уже не дичилась его. О братѣ я говорила часто, и съ перваго дня нашего знакомства онъ сдѣлался звеномъ, его и меня соединявшимъ. Открывая глаза по утру, я думала съ восхищеніемъ, что вотъ одѣнусь, выйду въ садъ, что онъ встрѣтитъ меня и пойдемъ мы по аллеѣ, бесѣдуя тихо и радушно. Вечеромъ, ложась спать, я вспоминала всякое его слово, и всякое его слово было хорошо, пріятно, или казалось мнѣ поучительнымъ и значительнымъ. Такъ прошло недѣль пять. Онъ поговаривалъ объ отъѣздѣ: его удерживали, но ему надо же было уѣхать. При одной мысли о его отъѣздѣ, сердце мое замирало.
Однажды возвратясь съ прогулки, я нашла тетушку въ цвѣтникѣ на давкѣ. Она подозвала меня и приказала идти за собою. Въ тонѣ ея голоса было что-то особенно серьёзное, даже строгое, что смутило меня, и я пошла за нею, какъ виноватая не зная, однако, никакой вины за собою. Но тутъ я вдругъ вспомнила, что гуляла въ саду не одна, и сердце мое мучительно забилось.
Тетушка направилась не въ диванную, а въ образную, находившуюся около спальни бабушки, всегда пустую. Кіоты стояли по стѣнамъ, передъ ними теплились лампады; мебели не было, только два забытые стула стояли въ углу. Тетушка сѣла на одинъ изъ нихъ и указала мнѣ другой. Я сѣла, не смѣя взглянуть, и потупила голову.
— Вотъ оно что, Люба, нехорошо! сказала строго тетушка, — я еще тебѣ ничего не сказала, слова не вымолвила, а ты горишь отъ стыда.
— Но что я сдѣлала такого, тетушка? едва выговорила я.
— Какъ будто ты не знаешь. Не хитри. Не усугубляй вины своей. Стыдно, очень стыдно, я не ждала отъ тебя такого пассажа.
— Но право…
— Не хитри, говорю я, повинись лучше. Неприлично, даже предосудительно назначать свиданія въ саду.
— Свиданія! воскликнула я вдругъ съ негодованіемъ, которое смѣнило мгновенно мой испугъ и стыдъ. — Нѣтъ, я не назначала свиданій и даже никогда о томъ и не думала, не помышляла. Могла ли я даже подумать о такой…
И я вдругъ заплакала, очень оскорбленная.
— Нечего плакать. Повинись лучше, говорю я, — сказывай правду истинную.
— Вы меня обижаете, тетушка, мнѣ разсказывать нечего.
— Такъ вотъ какъ! Что бы сказалъ твой покойный отецъ, еслибы узналъ, что, пользуясь горемъ убитой матери, которая теперь не въ состояніи наблюдать за вами, ты попустила себя на такіе неприличные дѣвицѣ поступки!.. Вотъ куда повело тебя чтеніе всякихъ поэмъ и романовъ. Я не разъ говорила объ этомъ, меня не хотѣли слушать, а вотъ теперь и завелась своя героиня романа. Хорошо!
— Воля ваша, тетушка, сказала я съ сильно проснувшимся чувствомъ собственнаго достоинства и невиновности, — свиданій я не назначала и мнѣ въ голову не входило, что это есть свиданіе. Я просто гуляла, встрѣчала его…
— Его!.. Вотъ какъ! его…
– Ѳедора Ѳедоровича, и ни о чемъ мы не говорили, ни единаго слова, котораго вы бы не желали слышать.
Тетушка рѣзко посмотрѣла на меня своими большими, умными, но отчасти суровыми глазами.
— Пусть такъ. Я тебѣ вѣрю, но въ такомъ случаѣ ты поступила неосторожно, предосудительно. Скажу тебѣ, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ, видя такое твое поведеніе, не можетъ уважать тебя. Конечно, всякому молодому мужчинѣ весело гулять и любезничать съ хорошенькой дѣвушкой, но уважать ее онъ не можетъ.
По боли, которая сказалась въ моемъ сердцѣ, при мысли, что онъ можетъ не уважать меня, я бы должна была понять, какъ я ужъ привязалась къ нему, но я не разсуждала. а только плакала. Тетушка говорила еще довольно долго, но я ужъ не прерывала ея; я слушала, не понимая ни слова, и сокрушалась, что потеряла уваженіе человѣка, которымъ дорожила.
Тетушка встала.
— Чтобы не было ни встрѣчъ, ни прогулокъ, ни раннихъ выходовъ въ садъ! Это не дѣлается, не годится. Не заставь меня огорчить мать, разсказавъ ей, какъ ты ведешь себя. Стыдно!
Какой это былъ печальный для меня день! Подавленная стыдомъ и тревогою, я не смѣла поднять глазъ ни на кого и, сидя въ диванной около бабушки, прилежно вязала косынку, шевеля длинными спицами. Бабушка тотчасъ замѣтила, что со мною что-то случилось и спросила. Я отвѣчала: "ничего не случилось'', и вспыхнула, какъ зарево. Бабушка посмотрѣла, не повѣрила, но не повторила вопроса, а, по своему обыкновенію, когда не вѣрила, покачала головою.
Прошло нѣсколько дней. Я никуда не выходила и неотлучно сидѣла около бабушки. Два-три раза пыталась я все сказать матушкѣ, но не смѣла, видя ея постоянную печаль. Я замѣтила, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ сдѣлался тоже печаленъ и объявилъ, что долженъ уѣхать завтра. Это извѣстіе было мнѣ крайне прискорбно.
Насталъ день его отъѣзда. Мнѣ было такъ грустно сидѣть въ диванной, что послѣ обѣда я ушла въ бильярдную, гдѣ всегда играли дѣти. Испугъ мой былъ великъ, когда вскорѣ туда же пришелъ и онъ.
Боже мой! подумала я, — скажутъ опять, что это свиданіе. И зачѣмъ онъ пришелъ, онъ и въ правду видно не уважаетъ меня.
Онъ подошелъ и сѣлъ рядомъ со мною. Я встала и хотѣла уйти.
— Любовь Григорьевна, сказалъ онъ, — позвольте мнѣ попросить васъ выслушать меня. Я не долго буду удерживать васъ. Я замѣтилъ въ васъ большую для меня перемѣну; вы избѣгаете разговора со мною. Чѣмъ я могъ заслужить ваше неудовольствіе? Осмѣлюсь ли я спросить васъ о причинѣ вашего нерасположенія ко мнѣ?
Я молчала, совершенно потерянная, и желала одного: уйти, убѣжать. Я силилась не заплакать, считая это верхомъ неприличія.
— Ужели я такъ противенъ вамъ, что вы не удостоиваете меня отвѣтомъ? Я смѣлъ надѣяться, что, во время столь дорогихъ сердцу моему нашихъ прогулокъ, я успѣлъ заслужить ваше уваженіе и довѣренность.
Слово "прогулка" сразило меня. Я вспыхнула и опять хотѣла уйти; но онъ угадалъ мое намѣреніе и продолжалъ, преграждая мнѣ дорогу:
— Одно слово, только одно слово, и я уѣду сейчасъ, сію минуту, и никогда не покажусь на глаза ваши. Но я не могу, не хочу, продолжалъ онъ съ жаромъ и рѣшимостью, уѣхать, не сказавъ вамъ того, что такъ давно, съ нашего перваго почти свиданія, наполняетъ мое сердце. Я любилъ вашего брата, какъ своего собственнаго брата, я почитаю вашу матушку и все ваше прекраснѣйшее семейство. Васъ я уважаю и люблю съ первой встрѣчи, съ перваго разговора, тамъ, на скамейкѣ, въ саду, когда ваша прекрасная душа и чувствительное сердце открылись мнѣ;
Слезы мои хлынула, я закрыла лицо платкомъ, задушая свои рыданія. Онъ продолжалъ:
— Вашъ братъ часто говорилъ о васъ съ нѣжнѣйшею дружбою, но его слова далеко не дали мнѣ о васъ того понятія, которое я теперь имѣю. Не повергайте меня въ отчаяніе, я уважаю и люблю васъ. Осчастливьте меня своимъ согласіемъ.
— Но что вамъ угодно? проговорила я недоумѣвая. — Его слова "уважаю васъ" возвратили мнѣ бодрость. "Тетушка ошиблась, сказала я себѣ мысленно, — слава Богу!"
— Неужели вы не хотите понять меня? Я уважаю и нѣжнѣйше люблю васъ. Позвольте мнѣ просить руки вашей.
Я обмерла, но обрадовалась. Сердце мое билось, какъ пойманная птичка. Я хотѣла говорить — и не могла.
— Вся жизнь моя будетъ посвящена вамъ и до гроба я поставлю моимъ священнѣйшимъ долгомъ лелѣять васъ и сдѣлать жизнь вашу счастливой и пріятной.
— Какъ угодно матушкѣ, вымолвила я.
— Но вы, вы сами согласны?
— Да, сказала я шопотомъ.
Онъ взялъ мою руку и прижалъ ее къ груди. Сердце его билось такъ же сильно, какъ и мое. Я чувствовала его ускоренное біеніе подъ рукой моей.
— Сердце мое принадлежитъ вамъ и всегда вамъ одной принадлежать будетъ.
Я взглянула на него, освободила свою руку и, убѣжавъ къ себѣ, бросилась на постель. Я плакала, плакала… но это были слезы радости и счастія. Я любила его всею душею, всѣмъ сердцемъ.
Матушка вошла въ мою комнату.
— Люба, сказала она, нѣжно цѣлуя меня, — Ѳедоръ Ѳедоровичъ Семигорской сдѣлалъ мнѣ предложеніе. Онъ проситъ руки твоей. Это будетъ для меня счастіе. Согласна ли ты? Я вижу, что ты согласна, прибавила она, взглянувъ на меня. — Я люблю его, какъ сына, увѣрена, что онъ будетъ тебѣ хорошимъ мужемъ.
Я бросилась въ ея объятія и, прерывая мой разсказъ слезами и поцѣлуями, не утаила отъ нея ни нашихъ прогулокъ, ни выговора тетушки, ни моего смущенія, ни моей радости, ни моей любви къ нему. Она слушала меня молча, съ умиленіемъ, и гладила меня по головѣ.
— Зачѣмъ же ты не сказала мнѣ прежде, что ты любишь его?
— Я сама не знала, матушка, клянусь вамъ, не звала. Мнѣ было пріятно гулять съ нимъ, разговаривать… Я ничего не таила отъ васъ.
— Вѣрю, вѣрю! Ну, полно, не плачь. Я этого желала въ послѣднее время. Господь, благослови васъ!..
Въ тотъ же день вечеромъ я сняла свое траурное платье и одѣлась въ бѣлое. Обычай строго запрещалъ невѣстѣ носить трауръ. Бабушка была въ восторгѣ. Всѣ осыпали меня ласками. Праздникъ насталъ для семьи нашей. Нынче ужъ не умѣютъ такъ праздновать и такъ радоваться, такъ умиляться въ важныхъ случаяхъ семейной жизни. Чинности нынче много не кстати, а задушевности меньше.
На другой день мы всѣ отправились къ обѣднѣ. Даже матушка сняла трауръ и надѣла декосовое платье. Бабушка и тетушки нарядились въ парадныя платья. Въ церкви женихъ мой сталъ рядомъ со мною. послѣ обѣдни, безъ гостей, безъ чужихъ, меня благословили образами и обручили. Я, не смотря на отсутствіе гостей, одѣлась, по желанію матушки, въ бѣлое кисейное платье, съ розами въ моихъ черныхъ волосахъ. Никогда я не помышляла о красотѣ и была очень удивлена, что не только женихъ мой, но и все семейство говорило, что я одѣта къ лицу и хороша собою. Матушка желала видѣть меня нарядною, какъ прилично невѣстѣ, и говорила, что нарядъ придаетъ торжественность важнымъ эпохамъ въ жизни. Женихъ подарилъ мнѣ кольцо съ брилліантомъ на тоненькомъ ободочкѣ, которое называли тогда супиромъ.
"J'ai bien soupiré après ce bonheur", сказалъ онъ мнѣ, надѣвая кольцо на мой палецъ, и нѣсколько разъ поцѣловалъ мою руку, прибавивъ: "je suis le plus heureux des hommes".