Но матушка святая Русь всегда нарождала избавителей или Богъ земли русской въ злосчастныя минуты всегда ихъ посылалъ ей. Не одинъ Мининъ въ урочный часъ явился на Руси и спасалъ ее единымъ могучимъ взмахомъ души и длани.
И въ эти дни, тяжелые и грозные для Петербурга, когда все высшее сословіе столицы, поджавъ хвостъ, сидѣло по домамъ, не смѣя высунуть носа и боясь навлечь на себя немилость разгнѣваннаго императора, явился новый Мининъ. Хотя на маленькое дѣло народился онъ, но все-таки на такое, о которомъ напрасно и тщетно ломали себѣ головы всѣ правители и властители.
Жилъ да былъ въ оны дни въ Петербургѣ, близь Охты, русскій мужикъ, происхожденіемъ костромичъ, по ремеслу плотникъ, годами для россійскаго и православнаго человѣка не старъ и не молодъ, всего-то полъ-столѣтья съ хвостикомъ.
Чуть не съ семилѣтняго возраста у себя на деревнѣ орудовалъ онъ топорикомъ. Добраго и усерднаго парнишку взялъ съ собой въ Петербургъ на заработки его дядя и ласково называлъ «Сеня». И всѣ звали его Сеней, никогда никто ни разу не назвалъ его Сенькой; такое ужь было у него лицо, что Сенька къ этому лицу было именемъ неподходящимъ.
Изъ года въ годъ съ топоромъ въ рукѣ много дѣловъ надѣлалъ Сеня. Былъ у него только одинъ этотъ «штрументъ», но онъ могъ имъ все сдѣлать. И балки имъ рубилъ онъ, и всякія хитрыя, замысловатыя штуки вырубалъ, для которыхъ нѣмцу нужны три дюжины всякихъ инструментовъ. Много украшеній всякаго рода было на домахъ петербургскихъ, на которыхъ Сеня, проходя, глядѣлъ съ кроткой радостью. Остановясь каждый разъ, онъ, спихнувъ шапку на лобъ, почесывалъ за затылкомъ и ухмылялся, глядя на свою работу.
«Моя!» думалъ онъ, а иногда и говорилъ это первому прохожему.
Теперь, переваливъ на вторую полсотню годовъ, Сеня былъ тотъ же искусный и усердный плотникъ, все такъ же орудовавшій топорикомъ; лицо его было то же свѣжее моложавое, ни единаго сѣдого волоса ни въ головѣ, ни въ окладистой бородѣ; сила все та же, такъ что молодыхъ рабочихъ за поясъ заткнетъ; искусство все то же. Бухаетъ онъ съ плеча по большой балкѣ и ухаетъ при этомъ, выпуская такое количество воздуха изъ груди, что иному нѣмцу, въ родѣ принца Жоржа, этого воздуха на всю бы жизнь хватило. Или тихонько, ласково, будто нѣжно чикаетъ онъ большущимъ топоромъ по маленькому куску липы или ясеня и выходитъ у него мальчуганъ съ крылышками, или лира, или рогъ изобилія, или какая иная фигура, не имъ, а нѣмцемъ выдуманная, и которую теперь господа стали наклеивать на фасады домовъ.
Сеня тоже въ числѣ прочихъ работалъ во дворцѣ въ качествѣ простого поденщика. Иные въ двадцать лѣтъ выходятъ въ хозяева и подрядчики, а Сеня, хоть тысячу лѣтъ проживи на свѣтѣ, все будетъ подначальнымъ батракомъ.
Наступили великіе дни страстей Господнихъ, когда весь православный людъ на пространствѣ четверти всего земного шара, павъ ницъ, молился во храмахъ, каялся во грѣхахъ и причащался святыхъ тайнъ Христовыхъ. Съ тайною, непонятною сладостью на душѣ и съ чистою совѣстью ожидалъ всякій встрѣтить великій праздникъ Христовъ. Въ эти самые дни въ полурусской столицѣ, на окраинѣ громадной земли православной, все, что было властнаго, высокаго и чиновнаго въ Питерѣ, вся эта взмытая пѣна великаго русскаго моря житейскаго, т. е. все придворное сословіе, переживало тоже дни — скорби и печали. Когда во храмахъ по всей Руси колѣнопреклоненные священники восклицали надъ колѣнопреклоненнымъ же народомъ: «Господи, Владыко живота моего!», здѣсь въ пышныхъ домахъ и полу-дворцахъ столицы, весь людъ важный и сановный, прозванный народомъ «голштинцами», восклицалъ тоже:
— Господи, площадь-то, площадь!
— Имъ-то, чортъ съ ней, да что изъ-за нея, юсъ же будетъ!!.
Во вторникъ на страстной недѣлѣ, Корфъ, похудѣвшій въ болѣзни, съ распухшимъ даже отъ горя носомъ, объѣзжилъ на худой, заморенной лошади, быть можетъ, въ сотый разъ громадную площадь, сплошь покрытую всякою всячиной. Онъ столько горевалъ и думалъ, что уже не зналъ, гдѣ теперь помѣщается его голова: на плечахъ или гдѣ въ иномъ мѣстѣ? И пріятели, и знакомые, и многіе вельможи, всѣ размышляли. И послѣ своего размышленія всѣ только разводили руками и произносили такія слова, которыя теперь Корфъ безъ остервенѣнія слышать не могъ.
— Да какъ же вы прежде-то объ этомъ не подумали?!.
Среди всего пространства была одна громадная куча щепы, по которой можно было почти пересчитать сколько лѣтъ строился дворецъ, такъ какъ всѣ пласты этой пирамиды, не египетской, а россійской, были разнаго цвѣта, отъ самаго чернаго, сгнившаго давно, до самаго свѣжаго пласта, набросаннаго за послѣдніе дни. Объѣхавъ эту пирамиду, Корфъ встрѣтилъ прусскаго посланника, барона Гольца, тоже пріѣхавшаго ради любопытства и верхомъ пробиравшагося по тропинкамъ, которыя проложили рабочіе.
Послѣ привѣтствій завязался разговоръ все о томъ же. Уменъ и ловокъ былъ пруссакъ Гольцъ, не даромъ любимецъ Фридриха, посланный въ Петербургъ завладѣть черезъ императора всей имперіей русской. Но и онъ не утѣшилъ Корфа, и не нашелъ спасенія.
Во время ихъ бесѣды присоединился къ нимъ всадникъ, тоже «голштинецъ», хотя это былъ князь Никита Юрьевичъ Трубецкой, генералъ-прокуроръ и фельдмаршалъ. Такъ какъ онъ ни слова не говорилъ по-нѣмецки, то бесѣда зашла съ Корфомъ по-русски и тотчасъ завязался споръ, сколько понадобится времени для очистки площади, сколько денегъ, сколько рабочихъ и сколько труда. Трубецкой сталъ доказывать, что если бы ему дали денегъ на это дѣло, онъ бы его въ три недѣли покончилъ.
A народъ кругомъ все прибавлялся, все налѣзалъ и вдругъ три всадника очутились среди густой толпы праздныхъ рабочихъ и всякихъ прохожихъ зѣвакъ.
И Богъ земли русской послалъ сюда въ эту минуту… такъ пошататься, безъ дѣла — новаго Минина — Сеню.
Сеня никогда выскочкой не былъ, впередъ не лѣзъ и особливо ревностно соблюдалъ святое правило: отъ начальства держаться елико возможно подальше.
— Чѣмъ ты отъ него далѣй, передано было Сенѣ отцомъ изъ рода въ родъ завѣщанное правило, — тѣмъ будетъ тебѣ спасительнѣе и здоровѣе.
Сеня, завидя вельможъ, сталъ тоже поодаль, но прибывавшая толпа все пихала, да пихала его сзади и понемножку надвинула подъ самый хвостъ лошади генералъ-полицмейстера. И такъ близко, что не ровенъ часъ, помилуй Богъ, задомъ она его хлобыснетъ. Но Сеня забылъ про эту опасность, да и кляча показалась ему тоща, гдѣ ей брыкаться; его ужь очень бесѣда генеральская захватила.
Слушаетъ онъ и ничего сообразить не можетъ, и потому собственно, что все понялъ. Кабы онъ не понялъ — другое дѣло, а то, все, что Корфъ и Трубецкой говорятъ другъ дружкѣ, онъ, до единаго слова, понялъ и разсудилъ. И поэтому сообразить ничего не можетъ.
Такіе важные генералы да про такое пустое дѣло толкуютъ: какъ площадь очистить по приказу государеву въ три дня. И сказываютъ они, что государь-батюшка отъ нихъ требуетъ дѣлъ совсѣмъ невозможныхъ. И такъ захватила Сеню эта бесѣда генеральская, что онъ даже сопѣть началъ въ хвостъ лошади. Хочется ему смерть свое слово молвить, да страшно, боязно; ну, какъ его прикажутъ поучить малость!
И началъ Сеня все тяжелѣе и тяжелѣе дышать. Слово, что хочется ему молвить, такъ ему грудь и распираетъ.
Вотъ полицмейстеръ ужь двинулъ свою лошаденку и вскрикнулъ на толпу:
— Чего налѣзли! Ироды!
Сеня не вытерпѣлъ, снялъ шапку и вымолвилъ съ трепетомъ на сердцѣ:
— Ваше превосходительство! И какъ бы эту самую площадь въ одинъ день обчистить, ей-Богу. Съ утреничка взямшись, къ вечеру то-ись чисто бы было.
Корфъ, фельдмаршалъ Трубецкой и Фридриховскій посолъ Гольцъ, всѣ трое обернулись на ласковое, добродушное лицо мужика.
— Чего? выговорилъ Корфъ, — что ты болтаешь? Какъ же ты это сдѣлаешь? Что ты врешь, дуракъ! Ты болванъ! Болтаешь всякій вздоръ. Дубина! Пошелъ!
Все это выговорилъ Корфъ такъ сердито, что видно было, какъ онъ на всякомъ срывалъ свою печаль и гнѣвъ государя.
— A вотъ, ваше превосходительство, я, конечно, малый человѣкъ. A вотъ коли мнѣ его царское величество приказъ такой бы далъ, очистить самую эту площадь, чтобы вотъ къ вечеру на ней не было ни одной щепочки или кирпичика, такъ я бы вотъ сдѣлалъ…
— Что? вымолвилъ Корфъ.
— Ну, ну? вымолвилъ Трубецкой.
Только Гольцъ ни слова не вымолвилъ, потому что не понималъ по-русски. Даже столпившіеся и налѣзавшіе кругомъ зѣваки, забывъ присутствіе важныхъ сановниковъ, тоже робко отозвались:
— Ну, ну, сказывай, лѣшій.
— A вотъ, значитъ, что. Извѣстно, приказъ государя — это первое дѣло. Я скажи, ну ничего, стало быть, не будетъ, а то еще выпорятъ. A царь-батюшка не есть какой, ваше превосходительство, вельможа, у котораго деньгамъ все-таки счетъ есть и какъ ни богатъ, а все жъ деньгамъ конецъ можетъ быть. A государь совсѣмъ ино дѣло. Ну, вотъ, стало быть, нехай все это пропадаетъ: и балаганы, и сараи, и кирпичи, и все… Царь-государь отъ этого бѣднѣе не будетъ, а народъ стало-быть побогаче будетъ, а царю не въ убытокъ. Вотъ, что я собственно вамъ доложить хотѣлъ.
Корфъ слушалъ всѣмъ своимъ существомъ, ему будто чуялось, что Провидѣніе посылаетъ Минина. Но вдругъ увидя, что мужикъ, ничего не сказавъ, кончилъ, Корфъ даже разсвирѣпѣлъ и началъ ругаться.
— A вотъ что, заговорилъ опять Сеня, — далъ бы такой приказъ государь по всей столицѣ: или, братцы-ребята, на площадь, тащи что кому вздумается, я позволилъ. И по совѣсти доложу я вамъ, ваше превосходительство, что въ три часа ничего то-ись тутъ не останется. Ей-Богу, вѣрьте слову! И какъ это, къ примѣру сказать, питерцы-то, весь нашъ братъ, простой человѣкъ, какъ прибѣжитъ сюда, да начнетъ тащить кто что ухватить поспѣлъ, такъ ахнуть не успѣешь, какъ будетъ все чисто. Вѣдомо вамъ: воръ споръ!
Предложеніе это показалось, разумѣется, Корфу и Трубецкому, а затѣмъ переведенное Гольцу, на столько нелѣпымъ и глупымъ, что генералы, пожавъ плечами, поѣхали по домамъ.
Но всякая дѣйствительно великая истина всегда кажется нелѣпостью при своемъ зарожденіи. И Козьму Минина въ первую минуту навѣрное принялъ народъ за суеслова и болтуна во хмѣлю, и Сеню приняли теперь за дурня, что любитъ зря языкомъ чесать, да еще важнымъ господамъ.
Но затѣмъ цѣлый день работала голова Корфа и хотя была плохой почвой для всякаго сѣмени и для созрѣнія всякаго плода, однако и она къ вечеру стала, хотя еще смутно, понимать, что мужикъ на площади въ нѣкоторомъ родѣ Христофоръ Колумбъ или монахъ Шварцъ.
Подумавъ еще въ безсонной ночи о мужикѣ и его словахъ, Корфъ поутру все сообщилъ всѣмъ, кому только могъ. По мѣрѣ того, что онъ разсказывалъ, во всѣхъ головахъ всѣхъ слушателей и въ его собственной головѣ всѣ болѣе укрѣплялось убѣжденіе, что выдумка мужика диво дивное. Послѣ полудни генералъ-полицмейстеръ уже смѣло приписывалъ выдумку себѣ самому, а въ сумерки, увѣренный въ силѣ своего открытія, скакалъ къ государю доложить о дѣлѣ смѣло и бойко. Корфъ предложилъ государю оповѣстить всѣхъ обывателей столицы, указомъ его величества, что все находящееся на площади отдается въ подарокъ всѣмъ и каждому, кто только пожелаетъ придти и взять. Государь ахнулъ, захлопалъ въ ладоши, потомъ похлопалъ Корфа по плечу и чуть не поцѣловалъ.
— Молодецъ! Поѣзжай! Приказывай!