Однажды вечеромъ, въ ясную лунную ночь, когда Гарина была уже въ постели, Василекъ въ своей горницѣ усердно и печально молилась на колѣняхъ передъ своимъ кіотомъ. Ей было со дня празднества и фейерверка особенно тяжело. Настя въ своей комнатѣ сидѣла недвижимо у открытаго окна, не смотря на свѣжесть ночи и, казалось, давно замерла подъ гнетомъ своей думы о томъ, — въ чемъ еще боялась сознаться себѣ самой и виновнику его, т. е. князю Глѣбу. Среди затишья ночи и тишины въ окружающихъ домъ пустыряхъ, на дворѣ вдругъ послышался стукъ экипажа, топотъ лошадей и голоса. Люди, на половину уже спавшіе, на половину ужинавшіе и собиравшіеся тоже спать, — повскакали на ноги.
Ночные посѣтители не столько испугали всѣхъ, сколько изумили. Никогда еще ничего подобнаго не бывало въ домѣ. Василекъ слишкомъ горячо молилась, чтобы услыхать этотъ шумъ, Настю слишкомъ угнетала ея тяжелая дума; одна Пелагея Михайловна услыхала этотъ шумъ на дворѣ, но это было на столько невѣроятно, что она протерла себѣ глаза, чтобы убѣдиться, не снится-ли ей весь этотъ гвалтъ во снѣ.
Шумъ въ домѣ все росъ, раздались шаги на большой лѣстницѣ, затѣмъ раздались въ корридорѣ, уже не шаги, а бѣготня десятка человѣкъ и крики. Если бы шайка грабителей ворвалась въ домъ, то, конечно, переполохъ былъ бы не большій.
Настя, еще одѣтая, и Василекъ, раздѣтая на половину, выскочили обѣ тоже въ корридоръ. Гарина сѣла на постели и даже перекрестилась. Нѣсколько мгновеній ломала она себѣ голову, чтобы придумать, что могло быть, и ничего не придумала.
Наконецъ, въ комнату влетѣла Василекъ и, задохнувшись, замахала руками… Она хотѣла что-то сказать теткѣ, но опустилась на кресла и, если не лишилась сознанія, то лишилась способности произнести хоть одно слово.
A въ корридорѣ шумъ увеличивался и приближался къ горницѣ Гариной. И вдругъ Пелагея Михайловна, глядѣвшая въ растворенную Василькомъ дверь, вскрикнула, какъ если бы ее ударили ножомъ.
Въ дверяхъ показался совершенно незнакомый кирасиръ. Черезъ нѣсколько секундъ появленіе ночныхъ посѣтителей объяснилось и, какъ громъ, поразило всѣхъ въ домѣ. Офицеръ съ двумя конными явился арестовать госпожу Гарину и двухъ княженъ Тюфякиныхъ.
Всѣ три женщины совершенно помертвѣли отъ страха. Первая, пришедшая въ себя, Василекъ обратилась въ незнакомому кирасиру съ вопросомъ:
— Не ошибаетесь-ли вы? Насъ-ли?
Офицеръ съ нѣмецкимъ акцентомъ объяснилъ, что ошибки нѣтъ никакой.
— Да за что же? вымолвила Василекъ. — По чьему приказанію?
— По приказанію изъ канцеляріи, по приказу Гудовича, а за что собственно, вамъ лучше знать!
— Намъ?.. Но мы ничего не знаемъ…
— Странно… Впрочемъ всегда, всѣ такъ говорятъ. Я только слышалъ, что вы кого-то ограбили. Вашъ братецъ уже арестованъ.
При этихъ словахъ Настя, стоявшая недалеко отъ офицера, вскрикнула и упала на полъ безъ чувствъ. Крики и вопли людей, плачъ, сумятица продолжались около получаса.
Одна княжна Василекъ понемногу стала совершенно спокойна, только вѣчно ясные, добрые глаза ея, быть можетъ, въ первый разъ за все ея существованіе были холодно-злобны. Она медленно, спокойно, сдержанно и говорила и распоряжалась. Сначала привела она въ чувство сестру, потомъ стала помогать теткѣ одѣваться.
— Не тревожьтесь. Полноте! Не кричите! Не плачьте! повторяла она всѣмъ:- бѣды никакой нѣтъ. Мы знаемъ, что ни въ чемъ не виновны. Тутъ ошибка какая-нибудь. Только срамъ будетъ великъ, а бѣды никакой нѣтъ.
Офицеръ хотѣлъ посадить всѣхъ трехъ на большую телѣжку, въ которой пріѣхалъ. Василекъ стала просить его дозволить имъ ѣхать въ своей каретѣ.
— Смотря по тому, какихъ коней впрягутъ, холодно сказалъ офицеръ. — Если плохіе кони — можно; а на хорошихъ нельзя, а то вы у насъ изъ виду ускачете.
Однако, въ концѣ концовъ, офицеръ все-таки позволилъ ѣхать женщинамъ въ своемъ собственномъ экипажѣ.
Черезъ часъ времени послѣ появленія кирасира и переполоха въ домѣ карета Тюфякиныхъ, запряженная цугомъ, тихо двинулась среди ночной тишины. На козлахъ сидѣлъ одинъ кирасирскій солдатъ, а около кареты ѣхали верхомъ офицеръ и еще два солдата.
Путешествіе это продолжалось долго, такъ какъ арестованныхъ прямо везли въ канцелярію Гудовича. По крайней мѣрѣ имъ не пришлось срамиться и ѣхать днемъ черезъ весь городъ. Арестованныя были тотчасъ заперты въ большую горницу дворянскаго отдѣленія.
Опекунша, казалось, лишилась всѣхъ чувствъ и сознанія окружающаго и всего совершающагося съ нею. Настя глядѣла косо, холодно и злобно. Одна Василекъ была совершенно спокойна, немного грустна и еще нѣжнѣе обращалась съ теткой и съ сестрой.
«Бѣды не будетъ! Господь не попуститъ правымъ пострадать»! крѣпко вѣрила и думала Василекъ. «Но срамъ великъ… Тѣ же арестантки»…
На утро Пелагею Михайловну позвали первую съ допросу, затѣмъ обѣихъ княженъ. Гудовичъ обходился со всѣми тремя вѣжливо, но всѣ три женщины вернулись съ допроса смущенныя. Всѣмъ тремъ показалось, что ихъ умышленно хотятъ во что бы то ни стало запутать въ дѣло, о которомъ онѣ не имѣли никакого понятія. Изъ допросовъ онѣ поняли, что ихъ подозрѣваютъ въ кражѣ чего-то… Имъ не сказали даже въ чемъ дѣло. Ихъ спрашивали о разныхъ непонятныхъ имъ вещахъ. У Гариной долго допытывались, знаетъ-ли она брилліантщика Позье… Бывала-ли на квартирѣ Глѣба? Есть-ли у нея знакомые жиды?…
Между тѣмъ, дѣло было самое простое. Вѣчно сонный лакей князя Егора, продержавъ футляръ съ недѣлю у себя, пошелъ, наконецъ, шататься изъ магазина въ магазинъ, продавая этотъ красивый, пунцовый ларецъ отъ неизвѣстной ему вещи. Наконецъ, онъ зашелъ и въ лавку нѣмца, пріятеля Позье, который давно зналъ исторію пропажи букета, а когда-то видѣлъ у Позье и букетъ, и футляръ. Разумѣется, Егоръ тотчасъ же былъ схваченъ и признался, что нашелъ вещь въ печи, куда ее кто-то запряталъ, вѣроятно, самъ баринъ…
Гудовичъ сразу догадался, когда именно князь его обокралъ. Онъ вызвалъ его въ себѣ и прямо поставилъ вопросъ и предложеніе:
— Гдѣ букетъ?.. Или кнутъ и Сибирь!
Пораженный внезапнымъ раскрытіемъ своего преступленія и своей сокровенной тайны, Тюфякинъ чуть не лишился чувствъ и тотчасъ же сознался во всемъ…
По дорогѣ въ Митаву былъ тотчасъ же посланъ фельдѣегерь въ догонку за жидомъ.
Князь ни слова не сказалъ про сводныхъ сестеръ и тетку. Онъ даже самъ забылъ о нихъ подъ ударомъ, его постигшимъ. Гудовичъ не счелъ нужнымъ ихъ спрашивать, какъ свидѣтельницъ, но въ канцеляріи нашлись люди, «приказныя піявки», наслѣдіе еще Бироновыхъ временъ, которые убѣдили лѣниваго и безхарактернаго Гудовича притянуть къ дѣлу богатыхъ княженъ и ихъ богатую опекуншу, не какъ свидѣтельницъ, а участницъ преступленія. И Гудовичъ согласился… Одинъ изъ главныхъ воротилъ канцеляріи, родомъ мордвинъ, но статскій совѣтникъ и кавалеръ, намѣтилъ Тюфякиныхъ и началъ, какъ паукъ, раскидывать паутину… A наивный Гудовичъ ничего не видѣлъ. Даже Гольцу, заѣхавшему утромъ, показался страннымъ допросъ княженъ. Самъ князь Глѣбъ, узнавъ про арестъ сестеръ, былъ въ негодованіи и рѣзко, дерзко выговаривалъ Гудовичу, что одинъ онъ виноватъ, и что сестры слишкомъ богаты, чтобы воровать. Однако, послѣ перваго допроса и Гарина, и княжны были оставлены для дальнѣйшаго разслѣдованія дѣла!..
На утро, черезъ нѣсколько часовъ послѣ ареста княженъ и опекунши, Квасовъ, по обыкновенію, отправился пѣшкомъ къ своимъ новымъ друзьямъ.
Когда онъ вошелъ во дворъ, то увидалъ кучку людей, сидѣвшихъ на скамеечкахъ, около флигеля. Всѣ они сразу повскакали съ мѣстъ и бросились на встрѣчу къ доброму барину Акиму Акимовичу, котораго всѣ успѣли полюбить. Они обступили Квасова, предполагая, что онъ все знаетъ, и стали разспрашивать о господахъ. Что съ ними? живы-ли они, что съ ними будетъ и за что такая бѣда?!.
Квасовъ, ничего еще не понявшій вполнѣ, стоялъ, какъ громомъ пораженный, почуявъ несчастіе. Разспросивъ людей въ свой чередъ подробно о ночномъ арестѣ Гариной и княженъ, Квасовъ не вымолвилъ ни слова, кое-какъ доплелся до ближайшей скамейки и тяжело опустился на нее. Онъ чувствовалъ, что не устоитъ на ногахъ.
Люди окружили его, и снова наступило мертвое молчаніе. За что были арестованы господа, люди, конечно, не знали и многіе изъ нихъ, уже пожилые, помнившіе царствованіе Анны Іоанновны, рѣшили дѣло по своему.
— «Языкъ» опять пошелъ ходить, говорили они:- «слово и дѣло» кто-нибудь сказалъ на барышенъ и на барыню.
Наконецъ, Квасовъ какъ-бы пришелъ въ себя.;
— Есть у васъ какая телѣжка? вымолвилъ онъ. — Коли есть, запрягай скорѣй, поѣдемъ въ городъ разузнавать и хлопотать, а пѣшкомъ и до вечера ничего не сдѣлаешь.
Главный кучеръ Тюфякиныхъ бросился къ конюшнѣ, и черезъ четверть часа Квасовъ уже выѣзжалъ со двора на лучшемъ рысакѣ княженъ.
Прежде всего Акимъ Акимовичъ вернулся въ полкъ и отправился разспрашивать всѣхъ старшихъ офицеровъ, имѣвшихъ связи въ городѣ. Всякій передавалъ ему по своему про неожиданный арестъ бывшаго преображенца Тюфякина и всякій предполагалъ затѣмъ уже прямымъ послѣдствіемъ его и арестъ родственницъ, сестеръ и тетки. Вѣсти были разнорѣчивы.
Квасовъ увидѣлъ, что истины добиться невозможно. Онъ уже рѣшилъ ѣхать прямо въ канцелярію Гудовича, добиться свиданія съ арестованными, чтобы разспросить у нихъ въ чемъ дѣло.
«Не допустятъ! подумалъ онъ. Все попробую, съѣзжу». И въ совершенномъ отчаяніи, лейбъ-компанецъ вышелъ на улицу и снова сталъ садиться въ телѣжку.
Въ эту минуту на ротный дворъ возвращался верхомъ Баскаковъ. Оба офицера были давнымъ-давно, если не враги, то въ очень холодныхъ, натянутыхъ отношеніяхъ. Квасовъ не долюбливалъ Баскакова, какъ близкаго друга буяновъ Орловыхъ и вдобавокъ человѣка, часто дарящаго и угощающаго солдатъ безъ всякой видимой цѣли. Баскаковъ, съ своей стороны, не любилъ Квасова за его безпощадныя отношенія въ солдатамъ. За послѣднее время, однако, Баскаковъ сдѣлался съ Квасовымъ любезнѣе и снова раза два приглашалъ его отъ имени Алексѣя Орлова на ихъ вечеринки. Орловымъ былъ теперь положительно нуженъ лейбъ-компанецъ, игравшій одну изъ самыхъ видныхъ ролей въ дни переворота въ пользу покойной государыни.
Квасовъ, завидя теперь Баскакова, вдругъ рѣшился обратиться къ нему, но тотъ предупредилъ его.
— Что съ вами, Акимъ Акимовичъ? На васъ лица нѣтъ!
Квасовъ объяснился и прибавилъ:
— И ничего не добьешься, никакого толку, всякій разсказываетъ на свой ладъ. Не знаешь, что и дѣлать!
— Такъ вы бы прямо ко мнѣ обратились, усмѣхнулся Баскаковъ. — Я все дѣло знаю! Этотъ поганый князекъ укралъ обманомъ брилліантовую вещь въ нѣсколько тысячъ и оговорилъ тетку и сестеръ.
— Господи! воскликнулъ Квасовъ. — Убилъ-бы я собаку! Да неужто жъ въ канцеляріи не разберутъ праваго отъ виноватаго?
Баскаковъ пожалъ плечами.
— Мудрено. Для этого нужно попросить! A такъ Гудовичъ по своей лѣни всѣхъ подъ одинъ законъ подведетъ. Да вы чего же тревожитесь, у васъ есть ходы, есть кого попросить, и все дѣло устроится.
— Кого же? воскликнулъ Квасовъ.
— Полно, Акимъ Акимовичъ, притворяться, укоризненно выговорилъ. офицеръ. — У васъ за одинъ мѣсяцъ покровитель, какъ грибъ послѣ дождя, выросъ.
— Да, кто? кто? вопилъ Квасовъ на всю улицу.
— Да племянникъ вашъ, Шепелевъ! Вѣдь дѣло-то затѣяно прусскимъ посломъ и графиней Скабронской, для которой онъ брилліанты эти и заказывалъ. Ну, а вашъ племянникъ, кажись, не только днюетъ, а и ночуетъ у этой полоумной графини. Такъ, чего же проще?
Квасовъ онѣмѣлъ отъ изумленія при этомъ открытіи. Онъ стоялъ неподвижно, глядя въ лицо Баскакова, и долго не могъ выговорить ни слова.
— Поѣзжайте къ племяннику и, смотрите, все уладится. Вамъ бы ближе знать все это, а вы не знаете; а вотъ Орловы, да и всѣ мы отлично знаемъ, кого съ кѣмъ въ столицѣ чертъ веревочкой перевязалъ.
Квасовъ не слушалъ, а все думалъ и думалъ. Наконецъ, онъ выговорилъ вслухъ то, что вертѣлось у него въ головѣ.
— Да ѣхать-ли?
— Куда? Къ племяннику-то?
— Да. Ѣхать-ли?
— Ну, ужь это ваше дѣло!
Баскаковъ вошелъ на ротный дворъ. Квасовъ нерѣшительно полѣзъ въ телѣжку. Гордость его не позволяла ему ѣхать съ поклономъ къ племяннику, въ «поросѣ», съ которымъ онъ поссорился, который его даже оскорбилъ.
— Поѣзжай шажкомъ, а я покуда на мысляхъ раскину, сказалъ онъ глухо кучеру.
Проѣхавъ одну улицу, Квасовъ велѣлъ остановить лошадь, онъ окончательно не зналъ, что дѣлать.
— Нѣтъ, ужь вы, Акинъ Акимовичъ, будьте благодѣтель, выговорилъ кучеръ, слышавшій разговоръ двухъ офицеровъ. — Хоть и не охота вамъ, а поѣзжайте къ Митрію Митричу. Подумайте, мы съ вами вотъ по городу колесимъ. а наша княжны теперь на хлѣбѣ и на водѣ сидятъ, а, можетъ быть, ихъ и пытаютъ каленымъ желѣзомъ. Хоть для Василисы Андреевны будьте благодѣтель. Она нашъ Анделъ Хранитель… Для Василисы Андреевны!
И эти три послѣднія слова вдругъ заставили Квасова вздрогнутъ, и онъ воскликнулъ:
— Пошелъ! A самъ невольно подумалъ: «Для Василисы Андреевны! Для нея, моей неоцѣненной, не то что къ поросенку этому поѣду, а хоть въ Невѣ утоплюсь»!