Часу въ девятомъ Квасовъ все-таки разбудилъ своего названнаго племянника. Шепелевъ, зѣвая, мысленно ругаясь и посылая дядю къ чорту, натянулъ длинные форменные сапоги, напялилъ мундиръ свой изъ толстаго синяго сукна, съ краснымъ подбоемъ на отвороченныхъ фалдахъ, и пошелъ на ротный дворъ, гдѣ собиралась его рота на ученье.
Вскорѣ прибылъ ихъ маіоръ Воейковъ и вмѣстѣ съ Квасовымъ раздѣлилъ рядовыхъ на кучки, и каждая съ своимъ флигельманомъ занялась воинской экзерциціей, маршировкой и новыми пріемами съ ружьемъ и со шпагой, которые введены были съ мѣсяцъ назадъ, по примѣру голштинскаго потѣшнаго войска.
Шепелевъ встрѣтилъ въ одной изъ шеренгъ уже знакомое ему теперь лицо одного рядоваго, который весело кивнулъ ему головой и усмѣхнулся дружелюбно. Это былъ вчерашній ночной пріятель — Державинъ.
Ученье, благодаря сильному морозу и тому, что маіоръ Воейковъ былъ чѣмъ-то озабоченъ и не въ духѣ, продолжалось очень не долго.
Шепелевъ, какъ только могъ, скорѣе отдѣлался отъ экзерциціи ружьемъ и своего флигельмана учителя. Ему хотѣлось поскорѣе повидаться со своимъ ночнымъ товарищемъ по караулу и передать ему все, что съ нимъ, у принца, случилось послѣ его ухода. Но молодаго рядоваго уже не оказалось на плацѣ.
Розыскать Державина въ лабиринтѣ казармы, похожей на какой-то вертепъ, переполненный людомъ, солдатами, бабами и ребятишками, было дѣло не легкое. Молодой человѣкъ около получаса разспрашивалъ, гдѣ живетъ рядовой Державинъ. Вдобавокъ никто не зналъ фамиліи вновь прибывшаго въ полкъ рядоваго. A имя и отечество дворянина-солдата Шепелевъ самъ не зналъ. Пришлось давать примѣты розыскиваемаго товарища.
Наконецъ, одна толстая женщина, мывшая въ корытѣ тряпье, отозвалась сама, услыхавъ разспросы Шепелева.
— Это нашъ барченокъ… Гаврила Романычъ звать? спросила она фальцетомъ. Его, кажись, эдакъ, Державинымъ зовутъ.
— Да, Державинъ. Недавно пріѣхалъ изъ Казани.
— Ну, вотъ! Я тебя провожу родной мой.
И толстѣйшая баба, съ тонкимъ дѣтскимъ голоскомъ, провела Шепелева чрезъ весь корридоръ и ввела по грязной и мокрой лѣстницѣ, съ хлебавшими и провалившимися ступеньками. Въ темныхъ сѣняхъ она показала ему на большую круглую щель, изъ которой падалъ ясный, бѣлый лучъ свѣта и серебрянымъ пятномъ упирался въ полъ.
— Вотъ, родненькій мой, туточка и Гаврилъ твой Романычъ. Тута первый семейникъ нашего унтера Волкова и есть. Тамъ и твой Романычъ кортомитъ…
И баба, пропустивъ Шепелева впередъ, стала спускаться, спѣша къ своему дѣлу.
Шепелевъ хотѣлъ отворить дверь, но не находилъ, шаря рукой въ темнотѣ, ни крючка, ни щеколды, ни чего-либо, за что могъ бы ухватиться.
Онъ постучалъ и сталъ ждать никто не шелъ; онъ хотѣлъ опять стукнуть, но услыхалъ вдругъ, хотя вдалекѣ отъ двери, голосъ Державина, который кричалъ нетерпѣливо.
— Ну, потомъ! потомъ!!
Кто-то, очевидно, женщина, отвѣчала что-то неслышное и запертой дверью.
Затѣмъ снова раздался громкій, убѣдительный голосъ Державина:
— Да я-то почему же знаю, голубушка! Ну, сама ты посуди. Я-то почему же знать могу?.. Глупая же ты баба! Право.
Шепелевъ началъ опять стучать въ дверь, но прислушавшись, не идетъ ли кто отворять, услыхалъ только снова голосъ Державина, кричавшаго уже нетерпѣливо и сердито:
— A и я! А и ты! A и мы! A и онъ!.. Нешто человѣкъ такъ говоритъ, это птица такъ кричитъ… Птица, птица, а не человѣкъ!..
Шепелевъ сталъ стучать кулакомъ.
— Тяни пальцемъ-то… За дыру-то потяни, раздался чей-то басистый голосъ изъ-за двери.
Шепелевъ просунулъ палецъ въ замасленные жирные края дыры и, потянувъ, легко отворилъ дверь.
Передъ нимъ былъ снова небольшой корридоръ и перегородки. Здѣсь было, однако, немного чище.
— Гдѣ тутъ комната Гаврилы Романыча? спросилъ Шепелевъ, увидя чрезъ первую же отворенную дверь лежащаго на кровати унтера.
— Сюда, сюда… раздался голосъ Державина изъ-за другой перегородки.
И молодой человѣкъ вышелъ къ гостю въ коротенькомъ нагольномъ тулупчикѣ. За ухомъ его торчало большое гусиное перо.
— Здравствуйте, Дмитрій Дмитричъ… Спасибо вамъ, что пришли, пожалуйте! И онъ ввелъ Шепелева къ себѣ. — Какъ вы пролѣзли въ мою щель, въ мою камору, или, вѣрнѣе, выразиться въ эту Гомору.
— Меня проводила баба. A то и во вѣкъ бы не добрался…
Въ маленькой горницѣ Державина, на маломъ саженномъ пространствѣ, между двухъ перегородокъ, стояла кровать, покрытая пестрымъ одѣяломъ, сшитымъ заботливой и терпѣливой рукой изъ сотни разноцвѣтныхъ клочковъ ситца, въ углу помѣщался маленькій столъ съ нѣсколькими вещицами, съ десяткомъ книжекъ и тетрадокъ, а по среди нихъ стеклянная баночка съ чернилами и блюдце съ пескомъ… Въ другомъ углу, на полу, стоялъ красный сундукъ, обитый оловянными вырѣзками и бляхами и расписанный лиловыми цвѣточками. На немъ лежали снятый мундиръ, камзолъ и шляпа рядоваго. У потолка надъ столомъ висѣла темная икона и торчала запыленная верба. Надъ кроватью, пришпиленная булавками къ доскамъ перегородки, висѣла, загибаясь углами, сѣрая большая картинка, изображавшая императрицу Елизавету Петровну въ коронѣ и порфирѣ. Это была работа самого Державина, сдѣланная перомъ очень искуссно.
— Вотъ-съ, занимаюсь… Письмо пришла просить написать, сказалъ Державинъ, указывая на женщину лѣтъ сорока, которая собиралась уходить при появленіи Шепелева.
— Я изъ корридора слышалъ, какъ вы горячились…
— Я имъ часто такъ — къ сродникамъ пишу… и всегда въ горячкѣ…
— Вы писанье-то оставьте у себя Гаврилъ Романычъ, сказала женщина. Я ввечеру зайду.
— Да, да, ужъ ступай, Авдотья Ефимовна! Успѣется, не горитъ вѣдь! отвѣчалъ Державинъ.
— A то вы и сами безъ меня отпишите. A то у насъ стирка велика. Насилу къ Благовѣщенью управимся. Вы сами то лучше, родимый.
— Какъ можно, голубушка! Развѣ я могу знать, что тебѣ писать?
— И-и батюшка, а мнѣ то и гдѣ же знать!.. Вы грамотѣ обучены, такъ вамъ то лучше все извѣстно. Дѣло дворянское. а я хоть и хвардейская — а все тоже баба, деревеньщина.
Державинъ заволновался и обратился къ Шепелеву, указывая на женщину.
— Вотъ, государь мой, вѣрите ли? Завсегда такъ то… Придетъ вотъ какая изъ нихъ: напиши письмо, свекрови ли тамъ, теткѣ ли, шурину какому… Сядешь это и скажешь: ну, говори молъ, что писать… A она въ отвѣтъ: не знаю, родненькій мой. Ты ужъ самъ… И не втолкуешь вѣдь ни за что — хоть тресни.
Шепелевъ разсмѣялся.
Женщина стояла въ дверяхъ и заговорила, слегка обижаясь:
— Что-жъ? Мы ненавязываемся. Мой Савелъ Егорычъ за васъ на канавѣ вчера три часа отбылъ. Да на прошлой недѣлѣ тожъ, дворъ у Прыница мелъ… за васъ же. Сами знаете.
— Я, голубушка, это знаю. Я не корю, пойми ты, а напротивъ того, спасибо говорю, потому мнѣ легче писать, чѣмъ дворы мести, да канавы рыть… A я говорю про то, что коли пришла ваша сестра письмо отписать, такъ сказывай: что?
— Мы людине грамотные. Вы дворяне празгвожденья, такъ вамъ лучше.
— Да празгвожденья-то я будь хоть распрокняжескаго, разпроорхисвѣтлѣйшаго, — а все-жъ таки я, голубушка, не могу святымъ духомъ знать, что тебѣ нужно твоей свекрови отписать. Пойми ты это, Авдотья Ефимовна.
И Державинъ даже ударилъ себя въ грудь въ порывѣ одушевленія.
— Что же! мы не навязывается, совсѣмъ обидѣлась вдругъ женщина. Хазяинъ мой сказываетъ… На канавѣ-то какъ шибко ухаживаютъ народъ-то… Вчера онъ въ вашъ, значитъ, чередъ это былъ, съ морозу-то пришелъ, какъ изъ бани; рубаха мокрая на емъ, да и спину-ту не разогнетъ… Вотъ что, баринъ мой хорошій!.. A писулю-то писать неграмотному — какъ не взопрѣй, не напишешь.- A вамъ оно что?.. Тьфу, оно вамъ! Плевое дѣло! Сидите вотъ туточки, — да чирикаете по бумажкѣ… A на канавѣ…
— Ну вотъ тутъ и разсуждай!.. махнулъ Державинъ рукой.
— Какъ вамъ будетъ угодно! Хошь и не пишите… Мы не навязываемся.
— Ну ладно, ладно! Авдотья Ефимовна. Не гнѣвайся. Приходи ввечеру-то все-таки.
— Придемъ ужъ, коли требуете… A ужъ если милость ваша будетъ — вы сами бы, говорю… Стирка насъ съѣла… Ну просимъ прощенья.
Женщина вышла. Державинъ снова махнулъ рукой ей во слѣдъ.
— Порѣшеный народъ! сказалъ онъ. Коломъ не вдолбишь. Пиши я, изволите видѣть, ея свекрови въ Новгородъ, что самъ знаю…
— Да бросьте! сказалъ Шепелевъ. Гоняйте ихъ вонъ, коли скучно.
— Нельзя, сударь. Я вамъ ужъ сказывалъ про свое положенье… Видите, какъ живу. Вы жалуетесь вотъ на ротныя ученья, да на смотры. A мы вѣдь и тамъ мерзнемъ, да потомъ еще насъ по городу гоняютъ на работы. Слышали вонъ говорила она про мужа-то, что пришелъ съ морозу мокрый. Ну-съ и я вотъ такъ-то съ пріѣзда горе мыкалъ. A теперь мое одно спасенье за себя кого изъ солдатъ выставлять. У меня съ ними уговоръ: я буду женамъ писули да цыдули ихъ писать, а мужья за меня отбояривайся съ лопатой или съ метлой.
— Да, если эдакъ, то разумѣется…
— A то, помилуйте, съ чего бы я сталъ время терять на такое водотолченье. Я и то, когда почитать вздумается книжку какую, ночь сижу. Свѣчу всю сожгу; да что-жъ дѣлать? Нешто, будучи состоятельнѣе, пошелъ бы я въ бабьи письмоводители. Вы вотъ присядьте, да послушайте, чѣмъ мы занимаемся. Сюда лучше, на сундукъ. A то стуло-то мое ненадежно.
Державинъ опросталъ сундукъ отъ платья и шпаги, Шепелевъ сѣлъ на него и, улыбаясь, приготовился слушать. Державинъ стоя среди горницы, сталъ читать взятый со стола исписанный листъ.
— Ну вотъ хоть тутъ. Объ Государынѣ покойной. Прислушайте: «Увѣдомились мы, что и вы, сестрица, отъ Прокофія Нѣмого извѣстны, что и мы на нашъ вѣкъ несчастными въ горѣ сиротами остались. A и скончавшая себя Государыня съ намъ милости и щедротами была. A что будетъ впредь намъ, того не вѣдаемъ. Коли въ войну не пойдемъ. Благодѣтель нашъ Государь Петръ Ѳедорычъ гораздо шибко насъ не жалуетъ, а свои Ренбовскіе полки. И на прошлой масляной насъ осмотрѣлъ, все въ слѣдомости нашелъ. A мой Савелъ Егорычъ про то же сказывалъ и за оное отдранъ былъ. A про телка, что отписываете и рады бы мы всей къ вамъ душой, да пути и холода велики — подохнуть можетъ. A и себя раззорите, а и намъ-то не въ удовольствіе. A на ротномъ затѣснены велико отъ людства и скотинки болѣ и мѣстовъ нѣтъ, A у Прасковьюшки отелилась въ Миколы, на дворъ унтеръ выгналъ, сказывая что грязнитъ очень. И все-то изъ злобства его выходитъ, потому нравъ у него. Потому случаю подохъ, что морозомъ его хватило зря… И не съѣли!.. A и я вамъ тожъ на капусткѣ благодарствую. A и вы, сестрица, и братецъ про свое житье бытье отпишите».
И Державинъ прибавилъ, смѣясь чрезъ листъ желтой бумаги, который держалъ передъ собой:
— Любопытно-съ? Только и есть что: A и я, а и онъ, а и вы…
— Да вы бы, Гаврилъ Романычъ, заговорилъ Шепелевъ, если ужъ необходимость съ ними возиться, опросили бы ее и написали съ разу. A эдакъ вѣдь, поди дольше гораздо.
— Зачѣмъ-же я, сударь мой, буду письмоводительствовать? Она говорила, я напишу. A эдакъ ужъ я, выходитъ, въ перепискѣ съ бабьемъ всероссійскимъ окажусь самъ, если стану сочинительствовать посланія къ нимъ.
Видя, что Державинъ какъ-то обидчиво горячится, Шепелевъ перемѣнилъ разговоръ.
Онъ пробылъ съ часъ у своего новаго пріятеля. Державинъ передалъ ему, что въ ротѣ извѣстно уже всѣмъ объ ряженомъ голштинскомъ офицерѣ, и что онъ, какъ очевидецъ, разсказалъ все капитану Пассеку, который очень интересовался всѣмъ случаемъ.
Шепелевъ, въ свою очередь, передалъ всѣ подробности своего визита съ принцу, не скрывъ отъ Державина и тѣ слова нѣмецкія, которыя перевралъ.
Молодые люди весело хохотали. Державинъ предложилъ давать ему уроки всякій свободный вечеръ.
— Нынѣ это — первое дѣло! сказалъ онъ. Знай воинскій артикулъ, да маракуй по ихнему! Приходите сегодня ввечеру, съ нынѣшняго дня и начнемъ, и глядите — чрезъ мѣсяцъ ужъ не скажете: нихтъ михтъ. Приходите
— Нѣтъ, сегодня не могу. Долженъ быть у Тюфяковыхъ отозвался Шепелевъ.
— У невѣсты! Не терпится!.. подмигнулъ Державинъ.
— Ей-Богу нѣтъ… Она мнѣ не по сердцу. A надо быть…
И молодые люди простились, уговорясь снова свидѣться на слѣдующее утро.