Семейство Тюфякиныхъ состояло изъ старой дѣвицы, опекунши, лѣтъ 50-ты, длинной, сухопарой, словоохотливой и на видъ добродушной, но страшно упрямой, — двухъ сиротъ: княженъ Василисы и Настасьи и своднаго брата ихъ, князя Глѣба, который, однако, жилъ отдѣльно. Глѣбъ былъ старше сестеръ лѣтъ на десять, и былъ отъ перваго брака покойнаго князя Андрея Тюфякина съ простой женщиной татарскаго происхожденія, которая погибла насильственной смертью, подъ можемъ своей горничной. Обѣ княжны были отъ второй жены князя, тоже скончавшейся и урожденной Гариной, принесшей мужу большое состояніе въ приданое. Такимъ образомъ, молодыя дѣвушки-сироты были богаты, но находились еще до полнаго совершеннолѣтія младшей княжны подъ опекой родной тетки, тогда какъ ихъ сводный братъ, офицеръ гвардіи, былъ почти бѣденъ, т. е. имѣлъ 50 душъ крестьянъ гдѣ-то въ глуши, близъ города Кадома, куда и ѣхать было опасно.
Эта разница состояній породила много семейныхъ недоразумѣній, ссоръ и бѣдъ и повліяла даже на характеръ и поведеніе князя Глѣба. Онъ завидовалъ сестрамъ и враждовалъ съ ихъ теткой-опекуншей, которая тоже не любила его, не считала даже настоящей родней и звала въ насмѣшку: «нашъ киргизъ!»
Покойный князь Андрей безпорядочной жизнью съумѣлъ въ семь лѣтъ сильно разстроить огромное состояніе своей второй жены. Еслибъ онъ не утонулъ вдругъ въ Невѣ, двѣнадцать лѣтъ назадъ, купаясь подъ хмѣлькомъ послѣ пира, то, конечно, ничего не передалъ бы дочерямъ. Имъ осталось бы только состояніе теперешней ихъ опекунши-тетки, которая была сама по себѣ очень богата.
Послѣ несчастія съ отцомъ, дѣвочки остались — старшая по шестому году, а младшая — четырехъ лѣтъ и уѣхали тотчасъ съ матерью въ деревню. Пасынокъ, уже юноша, остался въ Петербургѣ.
Вдругъ овдовѣвшая княгиня Анна Михайловна хотя и была женщина слабохарактерная, съ странностями и причудами, но съумѣла, однако, въ пять лѣтъ деревенской жизни снова устроить свои дѣла и поправить состояніе. Дѣвочекъ своихъ она держала странно, почти въ заперти и въ гости никуда не пускала. Изъ сосѣдей своихъ она тоже у себя не принимала никого. Скоро стало, однако, извѣстно въ околодкѣ, что княгиня-вдова совершенно въ рукахъ своего наемнаго управителя изъ поляковъ, который распоряжался самовластно въ ея имѣніяхъ и въ домѣ. Даже во многомъ, касавшемся до дѣтей, вдова не обходилась безъ его совѣтовъ. Если за это время княгиня не стала вдругъ женой молодаго и красиваго поляка, то единственно изъ нежеланія потерять свой титулъ, которымъ очень кичилась. Но, однажды, пять лѣтъ тому назадъ, явился вдругъ къ нимъ въ глушь въ гости пасынокъ, князь Глѣбъ. Веселый и умный молодецъ-гвардеецъ, простодушный на видъ, внимательный и почтительный съ княгиней мачихой, ласковый съ сестрами, остался на все лѣто и искусно, постепенно, незамѣтно завладѣлъ скоро всѣмъ и всѣми. Осенью онъ уже прогналъ поляка, взялся за дѣло по имѣніямъ и повернулъ все на иной ладъ…
Прежде всего дѣвочки, уже взрослыя, были выпущены на волю, ѣздили въ гости, веселились всячески и, конечно, также стали обожать брата.
Вскорѣ же, т. е. менѣе чѣмъ чрезъ годъ послѣ пріѣзда Глѣба, княгиня, весной, по настоянію пасынка, переѣхала снова на жительство въ Петербургъ.
Здѣсь началась новая жизнь, показавшаяся дочерямъ еще болѣе странною, потому что онѣ не понимали въ чемъ дѣло. Однако, невольно и безсознательно онѣ тотчасъ не взлюбили этого брата Глѣба. Вдобавокъ онѣ замѣтили, что чѣмъ болѣе мать ихъ любила, ласкала и превозносила пасынка, тѣмъ болѣе стала ненавидѣть его ихъ столичная тетка Пелагея Михайловна Гарина, съ которой онѣ теперь познакомились и подружились.
Безпорядочная и зазорная жизнь княгини Анны Михайловны въ столицѣ окончилась какой-то внезапной болѣзнью, которая быстро унесла ее въ одинъ мѣсяцъ.
Сестра ея, Пелагея Михайловна, старая дѣва и одинокая, сдѣлалась тотчасъ опекуншей и воспитательницей племянницъ. Это, конечно, сдѣлалось не по закону, а какъ-то само собой, вслѣдствіе желѣзной воли ея и множества «ходовъ», т. е. большаго количества вліятельныхъ знакомыхъ въ Петербургѣ.
Не видаясь почти за послѣднее время съ княгиней, ведшей неприличную жизнь, Пелагея Михайловна, узнавъ о смерти сестры и немедленно явясь въ домъ на панихиды, привезла изъ своего дома и пожитки, и людей своихъ. Прежде чѣмъ покойная была зарыта въ землю, тетка уже поселилась въ ея комнатахъ и управляла въ домѣ. Въ то же время и какъ бы волшебствомъ она осадила или, по ея выраженію, «поурѣзала Глѣбовы крылушки».
Князь Глѣбъ хотя и остался было сначала жить въ домѣ съ сестрами, но Пелагея Михайловна взяла его какъ бы на хлѣба, что и заявила, положивъ «киргизу» жалованье по двѣсти червонцевъ въ годъ, ради родства.
Князь, однако, и старую дѣвицу, и сестеръ вскорѣ съумѣлъ немного снова расположить въ свою пользу, хотя пріобрѣсти надъ теткой такое безграничное вліяніе, какое имѣлъ надъ ихъ матерью, онъ и пробовать не сталъ. Не такова была Пелагея Михайловна.
— Кремень Михайлычъ! звалъ онъ ее за-глаза. — Никакой калитки не найдешь, даже щели простой, чтобы въ ней въ душу влѣзть, злобно говорилъ князь своимъ пріятелямъ и прибавлялъ въ минуту похмѣлья:- Я погляжу еще, да воли нельзя добромъ взять, такъ я ее поверну инымъ вертомъ.
Но время шло и князь Глѣбъ, живя то отдѣльно, то у ceстеръ, получалъ свое жалованье отъ тетки, иногда и подачки деньгами не въ счетъ положеннаго, и все еще надѣялся какъ-нибудь со временемъ обойти старую дѣву.
Что касается до сводныхъ сестеръ, то младшая относилась въ нему дружелюбно, старшая-же по-прежнему — недовѣрчиво, боязливо и сдержанно. Обѣ сестры были уже теперь дѣвушки-невѣсты. Княжнѣ Василисѣ, старшей, минуло 18-ть лѣтъ, а младшей, Настѣ, 16.
Настя была уже давно, чуть не съ рожденья, предназначена заглазно бытъ женой дальняго родственника отца, юноши Шепелева, который теперь только познакомился съ невѣстой, явившись на службу въ гвардію. Василиса не была сговорена ни за кого. Но и теперь, не смотря на приданое, никто не присылалъ сватовъ, никому въ Петербургѣ не приходило на умъ просить ее за себя у тетки опекунши. Сама тетка часто говаривала, что ея любимицѣ не бывать замужемъ никогда!.. Причина этому была простая.
Княжна Василиса или, какъ звали ее всѣ съ дѣтства, «Василекъ», еще будучи четырнадцати лѣтъ, опасно заболѣла оспой, самой сильной, и до того времени прелестная лицомъ, теперь была обезображена. У бѣдной дѣвушки все лицо, лобъ, даже носъ и губы были испещрены ямками, бороздками и рубцами. Лицо это, обыкновенно блѣдное, багровѣло по временамъ и отъ сильнаго движенія, и отъ тепла, и отъ малѣйшаго душевнаго волненія. Не смотря на то, что лица, изуродованныя оспой, были довольно обыденнымъ явленіемъ, бѣдная княжна все-таки привлекала на себя любопытство даже прохожихъ. Это лицо тѣмъ болѣе обращало на себя вниманіе, что въ немъ было еще до болѣзни нѣчто дарованное судьбой, чего болѣзнь не могла уничтожить, и что теперь придавало лицу еще болѣе странное выраженіе.
Среди этого, испещреннаго бороздами, человѣческаго облика свѣтились, сіяли чуднымъ свѣтомъ большіе, великолѣпные синеватые глаза. Вся сокровенная внутренняя жизнь, вся душа, которая, обыкновенно, самовластно ложится въ разнообразныя, прихотливыя черты человѣческаго образа, у княжны Василька не могли отразиться въ изуродованномъ лицѣ. И жизнь ушла изъ лица этого въ одни ясные большіе глаза. Вся эта жизнь, теперь печальная, обойденная судьбой, полная горечи и разбитыхъ надеждъ, и вся теплота кроткой и любящей души, вся чистота и глубина ея, все сосредоточилось въ этихъ, всегда грустно-задумчивыхъ глазахъ и сказывалось какимъ-то ласково-нѣжнымъ, теплымъ, грѣющимъ свѣтомъ. Никогда не вспыхивалъ и не горѣлъ этотъ синеватый взоръ, а вѣчно свѣтился тихо и безмятежно среди безжизненнаго облика. Взоръ этотъ будто мерцалъ, но лучи его таинственнымъ свѣтомъ озаряли все и всѣхъ, какъ тихій, почти робкій лучъ лампады, которая теплится предъ кіотомъ среди тьмы и нѣмоты ночи, озаряетъ золотыя ризы образовъ, и ярко сіяютъ онѣ, будто собственнымъ свѣтомъ. И спѣтъ этотъ, это ровно льющееся сіяніе всегда будто говоритъ душѣ: покой. смиреніе, любовь…
Одинъ пятилѣтній ребенокъ, увидѣвшій княжну въ гостяхъ у матери, долго глядѣлъ ей въ лицо и, наконецъ, спросилъ:
— Зачѣмъ она все глядитъ?… Все глядитъ!!..
Ребенокъ первый разъ въ жизни, благодаря взгляду Василька, замѣтилъ, что въ глазахъ человѣческихъ есть что-то… помимо двухъ круглыхъ зрачковъ.
Дѣйствительно, глазами Василька говорила ея душа и сказывалась вся. И эти глаза понемногу проникали тоже въ душу всякаго. Даже тяжело бывало инымъ, какъ, напримѣръ, князю Глѣбу и подобнымъ ему, долго сдерживать на себѣ взглядъ княжны. Иногда онъ досадливо. отворачивался или говорилъ сестрѣ:
— Полно упираться въ меня. Чего не видала? Ну, гляди въ тетушку, а то въ стѣну. Совсѣмъ сдается, по карманамъ лазишь своими глазами. Тебѣ бы въ сыщики…
И дѣйствительно, взглядъ княжны упирался и тяготилъ князя, будто нестерпимымъ гнетомъ придавливалъ его. Когда же Василекъ опускала вѣки, когда на этомъ лицѣ потухалъ свѣтъ чуднаго взора, то вѣчно блѣдноватый обликъ лица, безъ капли выраженія въ чертахъ, не только терялъ всякій смыслъ, и свой чудный разумъ, но совсѣмъ мертвѣлъ.
У княжны Василька, кроткой, богомольной, добросердой къ бѣднымъ, всегда сочувствующей всѣмъ несчастнымъ, была теперь одна особо любимая молитва. Отъ этой молитвы вскорѣ послѣ ея выздоровленья, на первой недѣлѣ Великаго поста, въ первый разъ въ жизни, заискрились горькими, тяжелыми слезами ея красивые глаза…. Теперь молитву эту Василекъ повторяла ежедневно и утромъ, и ложась спать…. Молитва эта была: «Господи, Владыко живота моего». Самыя любимыя слова этой молитвы для Василька были: «Духъ цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія и любви даруй мнѣ!..»
И все это, просимое ею такъ часто и такъ горячо: и миръ души, и защита отъ назойливыхъ, но несбыточныхъ для нея мірскихъ надеждъ и мечтаній, и примиреніе съ незавидной долей — все было дано ей… И съ лихвою! Это все и говорило теперь о себѣ, свѣтясь лучисто во взорѣ ея, словно ліясь изъ глазъ и проникая глубоко въ душу всякаго человѣка.
Василекъ, любившая все и всѣхъ и находившая наслажденье въ заботахъ о другихъ, разумѣется, любила тетку и обожала младшую сестру. Пережившая въ уголкѣ своей горницы и въ церкви больше, нежели Настя въ гостяхъ, она скоро стала для младшей сестры не сестрою, а матерью, изрѣдка журившей любимое дитя, но ничего не видѣвшей въ немъ кромѣ достоинствъ.
Настю баловали всѣ. Тетка видѣла въ ней единственную надежду породниться съ сановитымъ и важнымъ человѣкомъ чрезъ ея замужество и, конечно, придумывала какъ бы разстроить завѣщанный отцомъ бракъ ея съ Шепелевымъ.
Братъ, если не любилъ ея по неимѣнію сердца, то всячески ласкалъ и баловалъ сестру, исполняя ея малѣйшія прихоти, но за это бралъ у нея тайкомъ и тратилъ все, что она получала отъ тетки. Кромѣ того, онъ надѣялся теперь, при совершеннолѣтіи Насти, еще болѣе выиграть отъ дружбы съ ней и, при появленіи въ Петербургъ жениха Шепелева, былъ первое время самъ не свой.
Настѣ, честолюбивой, надменной и тщеславной, тоже крайне не нравился суженый, пріѣхавшій изъ деревни и сидѣвшія еще въ званіи рядового преображенца, когда за ней въ церкви и на гуляньи въ новомъ саду ухаживали одинъ маіоръ гвардіи и даже одинъ нѣмецъ адьютантъ самого принца Голштинскаго, т. е. Фленсбургъ.
Однако за послѣдніе дни князь Глѣбъ вдругъ, къ великому удивленію Пелагеи Михайловны и Василька, началъ стоять за Шепелева горой, онъ даже радовался такой свадьбѣ и находилъ, что лучшаго жениха желать нечего, только бы чинъ ему поскорѣе дали.
Пелагея Михайловна, зная племянника, рѣшила, что это тоже «не спроста»; но объяснить себѣ или догадаться въ чемъ заключается тайна — она не могла. Оставалось держать только «ушки на макушкѣ», — что она давно, относительно Глѣба, и дѣлала.
Настя была смѣлаго, почти дерзкаго нрава, заносчивая, пылкая и въ то же время была вполнѣ подъ вліяніемъ брата. Она все менѣе и менѣе слушалась тетки, а въ особенности обожавшей ее сестры, которую, въ шутку, звала «наша инокина» или «мать Василиска» и полу-шутя, полу-серьезно уговаривала сестру идти въ монастырь. Къ жениху своему Настя, не смотря на согласіе идти за него, не смотря на тайные совѣты и уговоры брата, относилась все-таки небрежно, иногда даже оскорбительно.
На первыхъ же порахъ она объяснила Шепелеву, что ему слѣдовало бы жениться на ея сестрѣ, что это все равно, такъ какъ ихъ части материнскаго наслѣдства одинакія, а наслѣдство отъ тетушки она готова даже уступить сестрѣ, если онъ на ней женится.
Василекъ подозрѣвала, что сердце и голова Насти были уже заняты, были «на сторонѣ»; но кто былъ этотъ человѣкъ, ей въ умъ не приходило.
Не смотря на то, что самъ Шепелевъ не взлюбилъ свою нареченную, а Настя тоже всячески, сначала умышленно, а потомъ невольно отталкивала его отъ себя; не смотря и на желаніе тетки — имѣть болѣе вельможнаго зятя положеніе дѣла не измѣнялось. Шепелева и княжну называли и представляли знакомымъ, какъ сговоренныхъ еще въ дѣтствѣ покойнымъ отцомъ. Свадьба же ихъ должна была послѣдовать по полученіи Шепелевымъ офицерскаго чина.
Перемѣна въ мысляхъ князя на счетъ этой свадьбы была такъ неожиданна, такъ двусмысленна, что стала подозрительна даже и Шепелеву.
Почему не прочилъ князь любимой сестрѣ кого-нибудь изъ своихъ блестящихъ товарищей или изъ русскихъ офицеровъ Голштиневаго войска, или изъ придворныхъ? Это было для всѣхъ вопросомъ. Одна Настя на все пожимала нетерпѣливо плечами или усмѣхалась.
Князь объяснялъ это желаніемъ видѣть исполненіе воли покойнаго отца и тѣмъ, что полюбилъ Шепелева. И тому и другому — ни Шепелевъ, ни тетка, конечно, не вѣрили.
Юношѣ, разумѣется, не нравился князь, хотя будущій шуринъ былъ крайне ласковъ съ нимъ, и Шепелевъ старался дѣлать видъ, что вполнѣ радъ съ нимъ породниться.
Вновь прибывшій на службу недоросль изъ дворянъ не могъ, впрочемъ, безъ нѣкотораго рода уваженія смотрѣть на офицера въ положеніи князя, не могъ вполнѣ отрѣшиться отъ обаянія того, что князь былъ пріятель и участникъ всѣхъ затѣй Гудовича, генералъ-адьютанта императора и любимца графини Елизаветы Романовны Воронцовой.
Всему Петербургу было извѣстно, что князь Тюфякинъ-былъ очень близокъ съ Гудовичемъ, любимцемъ Воронцовой, который покровительствовалъ князю болѣе чѣмъ кому либо и звалъ своимъ другомъ, «князинькой» и «тюфячкомъ». Князя Глѣба поэтому звали въ Петербургѣ со словъ Гетмана: «фаворитъ фаворита фаворитки».
Князь былъ непремѣннымъ членомъ всѣхъ пирушекъ и дорогихъ раззорительныхъ затѣй Гудовича. Не будь на свѣтѣ старой дѣвы тетки, то, конечно, онъ добился бы опекунства надъ состояніемъ княженъ и все бы прошло сквозь его пальцы. И сироты княжны остались бы скоро безъ гроша, раззоренныя, благодаря всѣмъ этимъ затѣямъ придворнаго кружка любимцевъ государя.
Но противъ старой дѣвицы, имѣвшей много друзей въ Цетербургѣ, противъ «Кремня Михайловича», какъ звалъ ее князь Глѣбъ — трудно было бороться даже и Гудовичу, если бы онъ захотѣлъ услужить своему фавориту.
— Какъ бы намъ ее похерить? часто говорилъ Глѣбъ Андреевичъ другу и покровителю.
— Дай срокъ. Теперь нельзя, отзывался Гудовичъ. — Вотъ станетъ Лизавета Романовна императрицей — тогда и кути душа. Будемъ творить все, что Богъ на душу положитъ!!..