Въ тотъ же вечеръ Сѣченовъ, не боявшійся бывать у императрицы, какъ многіе другіе, и надѣявшійся, что его духовный санъ упасетъ его отъ всякой бѣды, пріѣхалъ къ ней съ новостью и засталъ у нея цалмейстера Орлова.
Государыня сидѣла съ нимъ у камина и была видимо взволнована. Замѣтя, что архипастырь хочетъ что-то разсказать ей и стѣсняется присутствіемъ незнакомаго офицера, государыня вымолвила, улыбаясь:
— Можете говорить все при г. Орловѣ.
Передавъ съ волненіемъ все, случившееся въ церкви и все, слышанное отъ государя по поводу новыхъ перемѣнъ, Сѣченовъ спросилъ мнѣнія государыни. Она почти не повѣрила новости и стала успокоивать архипастыря.
— Это невозможно и онъ никогда не рѣшится. Поговоритъ и броситъ…
Сѣченовъ, передавъ подробности посѣщенія государя и нѣсколько успокоенный государыней, внимательно приглядѣлся и замѣтилъ, что онъ какъ будто прервалъ горячую бесѣду и отчасти стѣсняетъ своимъ присутствіемъ. Онъ тотчасъ же поднялся и уѣхалъ.
Дѣйствительно, государыня была взволнована бесѣдой въ Орловымъ, котораго видала теперь чаще. На этотъ разъ онъ пріѣхалъ прямо спросить, позволяетъ ли она его кружку положить за нее головы, сдѣлать попытку…
— И такъ, что же? вымолвилъ Орловъ, когда Сѣченовъ уѣхалъ.
— Не хочу ничего! Не хочу, чтобъ изъ-за меня даромъ люди гибли. Пусть будетъ со мной — чему судьба велитъ. A что?! Одному Богу извѣстно, выговорила она. — Слава Богу, если келья въ Дѣвичьемъ монастырѣ. Но за то напрасныхъ жертвъ не будетъ!
— Нѣтъ, государыня… Этому мы не дадимъ совершиться… Это и будетъ намъ сигналомъ. Мы тотчасъ…
— Вы!.. Кто вы?! Дюжина молодцовъ, преданныхъ мнѣ, конечно, всѣмъ сердцемъ… Я знаю это! Но что-жъ вы можете?
— Цѣлая половина перваго полка гвардіи, государыня, да почти цѣлый другой полкъ… Это не дюжина офицеровъ. Братъ Алексѣй отвѣчаетъ за три роты преображенцевъ, а Ѳеодоръ за всѣхъ измайловцевъ.
— Положимъ. Но что два полка предъ цѣлой гвардіей предъ цѣлой имперіей? Что вы можете сдѣлать?
— Лейбъ-компанія, горячо произнесъ Орловъ, — была малочисленнѣе насъ… Только одна рота гренадеръ!
— Ахъ полно, Григорій Григорьевичъ! грустно воскликнула Екатерина. — Малодушество это. Обманывать себя, утѣшая примѣрами, кой не къ мѣсту и не къ дѣлу… Тамъ низвергалось чужеземное правительство младенца и ненавистныхъ временщиковъ, которыхъ за десять лѣтъ правленія всякій научился ненавидѣть или презирать. За нихъ въ защиту ни единая рука не поднялась. И за кого, для кого, совершила дѣйство лейбъ-компанія? — для дочери Петра Великаго? A вы? Съ кѣмъ вамъ въ борьбу вступать? Съ законнымъ русскимъ императоромъ? Съ внукомъ того же Великаго, всѣми обожаемаго Петра? И для кого же? Для германской принцессы, иноземки, сироты, всѣми отвергнутой, даже всѣми оскорбляемой по примѣру, даваемому теперь самимъ императоромъ… Прямая ей дорога въ монастырь!.. Или просто въ изгнаніе…
— Къ вамъ любовь общая, народная, — заговорилъ Орловъ, — но малодушіе заставляетъ многихъ опасаться… A когда тѣ же люди увидятъ, что другіе идутъ за васъ, они тоже пойдутъ. Всегда бывало такъ. Нужно одному только начать…
— Нѣтъ, нечего себя обманно утѣшать… Со смертью императрицы все кончилось для меня, выговорила государыня послѣ минуты молчанія. — Каждое утро я встаю съ мыслію: дай Богъ не кончить дня въ кибиткѣ, которая увезетъ меня на край свѣта. Спасибо еще, если не далеко, не въ Пелымъ.
Екатерина Алексѣевна смолкла снова. Орловъ глубоко задумался и глядѣлъ, какъ на красивой рукѣ ея, которой она оперлась на щитокъ камина, мерцалъ браслетъ въ лучахъ колеблющагося огонька. Она замѣтила его взглядъ, перевела глаза на руку и выговорила тихо.
— Вотъ, тотъ, кто подарилъ мнѣ этотъ браслетъ, сказалъ: когда вы будете императрицей самодержцей, сдѣлайте меня королемъ польскимъ! Долго придется бѣдному ждать…
— Да. Но онъ былъ все-таки… онъ былъ счастливѣе другихъ… тихо и грустно прошепталъ Орловъ. Она не отвѣтила.
Нѣсколько прогорѣвшихъ углей провалились сквозь чугунную рѣшетку камина и какъ-то странно хрустнули среди полной тишины во всѣхъ горницахъ государыни.
A она задумалась глубоко отъ его послѣднихъ словъ и смотрѣла на огонь. Свѣтлые, красивые глаза ея подернулись будто какой-то дымкой, грудь ровно, но высоко волновалась подъ складками черныхъ лентъ и кружевъ.
— Зачѣмъ теперь гибнуть даромъ?.. произнесла она, наконецъ. — Лучше… когда я буду въ Пелымѣ, въ Рогервикѣ или въ Шлюссельбургѣ на мѣстѣ Ивана Антоновича… Тогда меня спасти и за море увезти… и взять за себя!..
И государыня грустно разсмѣялась.
— Нѣтъ, это ужь никакъ невозможно. Когда вы будете въ заключеніи — я уже до той минуты голову сложу.
— И! полно, Григорій Григорьевичъ. Питерскія красавицы васъ утѣшатъ… Вотъ, хоть бы спасительница ваша, графиня Скабронская.
Орловъ быстро поднялся, какъ отъ удара…
— Нѣтъ, прощайте. Я такъ бесѣдовать не могу. Больно.
— Ну, виновата… ласково произнесла государыня. — Но обѣщайте мнѣ болѣе не говорить объ этомъ.
— Совсѣмъ не говорить? странно спросилъ Орловъ.
— Да… не говорить… до поры до времени…
— До какой же поры?
— Покуда я не заговорю сама. Обѣщаете?
Орловъ, вздохнувъ, прошепталъ: да. Она протянула ему руку. Онъ нагнулся, поцѣловалъ руку и вышелъ грустный и задумчивый. Тихо, пѣшкомъ, направился онъ домой чрезъ площадь, въ концѣ которой былъ видѣнъ домикъ, занимаемый имъ.
Исторія освобожденія Орловыхъ надѣлала шуму въ столицѣ и разсказывалась на разные лады. Многіе изъ елизаветинцевъ утверждали даже, что освободительница Орловыхъ, Скабронская, стала всесильна, потому что находится, прикрываясь Фленсбургомъ, въ близкихъ отношеніяхъ съ самимъ принцемъ.
— Ай да Жоржъ! шутили многіе. — Какого вѣдь бобра убилъ. Красавица вѣдь писаная!
Впослѣдствіи Алексѣй Орловъ безъ труда добился истины и узналъ, что ихъ злѣйшій врагъ, Фленсбургь, имѣя большое вліяніе на принца, съ своей стороны, страстно влюбленъ въ графиню Скабронскую.
Кромѣ того, оказалось, что самъ Котцау, одновременно съ упрашиваніемъ Фленсбурга Маргаритою, пріѣзжалъ къ принцу тоже просить его помиловать буяновъ, которымъ онъ, якобы въ виду разныхъ политическихъ соображеній, считаетъ нужнымъ простить. Онъ убѣдилъ принца въ своихъ опасеніяхъ, что изъ-за ссылки Орловыхъ возненавидятъ его всѣ гвардейскіе офицеры и будутъ всячески мстить. A это, конечно, привело бы къ цѣлому ряду оскорбленій, послѣ которыхъ ему поневолѣ пришлось бы выѣхать изъ Россіи. Во всемъ этомъ была доля правды и принцъ согласился, но въ душѣ рѣшилъ придраться къ другому случаю, чтобы все-таки выслать Орловыхъ.
По освобожденіи своемъ, Орловы занялись вопросомъ, какъ заставить князя Глѣба заплатить свой долгъ и вообще какъ достать денегъ, чтобы прежде всего передать обѣщанную сумму фехтмейстеру. Не достать денегъ нельзя было, а достать было мудрено.
За послѣднее время Григорій очень много проигралъ въ карты и много истратилъ на новый цалмейстерскій мундиръ. A главное, Алексѣй истратилъ большую сумму денегъ, угощая и щедро одѣляя преображенскихъ солдатъ, а Ѳеодоръ, съ своей стороны, истратилъ еще болѣе въ своемъ измайловскомъ полку, гдѣ угощеніе рядовыхъ не прерывалось, и гдѣ всякій послѣдній рядовой шелъ къ нему и бралъ, что хотѣлъ. Ближайшіе друзья Орловыхъ, конечно, знали, зачѣмъ это дѣлается, но остальные офицеры качали головами и изумлялись.
— Охота тратиться на этихъ чертей.
Агаѳонъ не зналъ причины этой траты и эти постоянныя подачки солдатамъ полковъ, гдѣ служили господа, выводили его изъ себя. Иногда онъ по цѣлимъ днямъ ругался съ своими господами:
— На кой прахъ! восклицалъ онъ. — Ну тратились бы на себя по трактирамъ. A то дармоѣдовъ угощать! Они, дьяволы, готовы послѣднюю рубашку стащить.
Однажды Григорій Орловъ, чтобы отвязаться отъ старика, объяснилъ ему причину, заставляющую ихъ давать всякому солдату, измайловцу или преображенцу.
Агаѳонъ не согласился съ любимымъ бариномъ, продолжалъ качать головой, но молчалъ.
— Они васъ и такъ любятъ, рѣшилъ онъ однажды, — и нѣмцевъ тоже смерть не любятъ; стало быть, тутъ и безъ денегъ все какъ слѣдоваетъ быть.
Пріятели Орловыхъ были люди по большей части небогатые, нѣкоторые же безъ всякихъ средствъ. Они было предложили сдѣлать складчину, чтобы собрать сумму денегъ, необходимую для Котцау, но Орловы не могли согласиться на это. Подобнаго рода затрата со стороны пріятелей могла стѣснить ихъ на цѣлые полгода.
Наконецъ, однажды, уже на Страстной, Григорій Орловъ, написавшій брату Ивану Григорьевичу въ Москву, получилъ отказъ и такимъ образомъ послѣдняя надежда на полученіе необходимой суммы рушилась.
— Какъ ни вертись, а остается одинъ проклятый Тюфякинъ, сказалъ онъ Алексѣю. — Надо его теперь ловить и гдѣ ни попадется — бить, покуда не выколотимъ изъ него либо деньги, либо его подлую душеньку. Авось, онъ не фехтмейстеръ и за него насъ подъ арестъ не посадятъ.
Алексѣй Орловъ согласился, что другого средства нѣтъ.
— Тѣмъ паче надо его пощипать, что онъ, бестія, балуется. Онъ захочетъ, такъ можетъ и у Воронцовой достать денегъ. Не даромъ фаворитъ фаворита фаворитки. У нихъ денегъ куры не клюютъ, а тратить имъ не куда: никому не платятъ. Вѣдь дома нѣтъ въ Питерѣ, гдѣ бы они должны не были хоть пять червонцевъ. Въ лавкахъ и лабазахъ должны…
И братья рѣшились стараться гдѣ-нибудь поймать князя Тюфякина, чтобы «выколотить» изъ него долгъ.
Но Глѣбъ Тюфякинъ — себѣ на умѣ, отлично понималъ теперь, что выпущенные Орловы его не оставятъ въ покоѣ. Между тѣмъ, онъ съ своей стороны тоже нигдѣ не могъ достать денегъ. Его попытка попросить, да вдобавокъ еще такую крупную сумму, у тетки-опекунши не повела ни въ чему. Опасаясь именно того, что собирались сдѣлать Орловы, такъ какъ подобнаго рода выколачиваніе долга кредиторомъ изъ должника было дѣло обыкновенное, Тюфякинъ дома не сказывался никому, проводилъ день у Гудовича или въ своемъ голштинскомъ войскѣ, въ Ораніенбаумѣ. Когда онъ появлялся въ публичныхъ мѣстахъ и, между прочимъ, въ одномъ изъ лучшихъ трактировъ на Адмиралтейской площади, съ нимъ бывали всегда товарищи, голштинскіе офицеры.
Наконецъ, Тюфякинъ подружился и закупилъ постоянными угощеніями одного офицера, хорошо извѣстнаго въ Петербургѣ. Это былъ нѣкто Василій Игнатьичъ Шванвичъ, извѣстный всей Россіи и попавшій въ число безсмертныхъ ни чѣмъ инымъ, какъ своею истинно-богатырской, невѣроятной силой. Это былъ петербургскій Самсонъ XVIII вѣка. Сильны были богатыри Орловы, но Шванвичъ и ихъ за-поясъ заткнулъ. Орловы свивали пальцами червонцы въ трубочки, а Шванвичъ безъ всякаго инструмента и тоже пальцами изъ нѣсколькихъ пятаковъ дѣлалъ нѣчто въ родѣ пѣтушка на ножкахъ и съ хвостикомъ. Орловы кочергу связывали въ узелъ и бантъ, а Василій Игнатьичъ бралъ заразъ три штуки, свивалъ ихъ вмѣстѣ, какъ красная дѣвка косу заплетаетъ, а затѣмъ уже дѣлалъ такой же бантъ. За годъ передъ тѣмъ на Шванвича, возвращавшагося изъ гостей, напали грабители въ деревнѣ Метеловкѣ, находившейся на дальнемъ концѣ Фонтанки и считавшейся разбойничьимъ гнѣздомъ, не хуже Чухонскаго Яма. Напавшихъ было человѣкъ съ десятокъ и они, какъ мухи, облѣпили офицера.
Какъ совершилъ свой подвигъ силачъ, онъ самъ хорошенько не помнилъ, потому что, по его собственному сознанію, струхнулъ. Но дѣло въ томъ, что на утро нашли на мѣстѣ пять человѣкъ. Двое изъ нихъ были уже мертвы, а трое на столько искалѣчены, что не могли сами убраться съ мѣста побоища. Помнилъ только Шванвичъ, что, не имѣя никакого оружія, онъ хваталъ по два человѣка за шиворотъ заразъ, по одному въ руку и, треснувъ ихъ лбами другъ о дружку раза два, бросалъ. И эти уже лежали тихонько. A за тѣмъ ухвативъ одного изъ нимъ, самаго рослаго, поперегъ туловища, началъ его же ногами бить остальныхъ. И непріятель обратился въ бѣгство съ крестомъ и молитвою, принявъ прохожаго за самого дьявола во образѣ офицера.
Василій Игнатьевичъ Шванвичъ былъ средняго роста, не множко сутуловатъ, но съ уродливо-широкими плечами и съ толстыми, какъ бревна, ногами и руками. У Орловыхъ мощь и сила сочетались съ красотой и стройностью тѣла; Шванвичъ же былъ совершенный медвѣдь. Также какъ медвѣдь ходилъ онъ маленькими шагами на короткихъ ногахъ, также нелѣпо, какъ и «Михайло Иванычъ», размахивалъ руками и медленно поворачивалъ голову, какъ еслибъ шея его была деревянная.
Этотъ богатырь, но не богатырь-витязь, а страшилище, не красавецъ Бова-королевичъ, а скорѣе какой-нибудь Черноморъ, жилъ въ столицѣ скромной и тихой жизнью. Средства его были крошечныя, знакомства, въ тѣсномъ смыслѣ слова, очень мало, за исключеніемъ извѣстности въ городѣ. Всякій зналъ Василія Игнатьевича и показывалъ на него пальцемъ на улицѣ, но самъ Шванвичъ почти никогда не зналъ, кто на него тычетъ пальцемъ.
Силой своей хвастать онъ не любилъ, иногда даже обижался, когда его просили показать какую нибудь штуку. Часто задумывался онъ и тайно, на глубинѣ души, промѣнялся бы сейчасъ съ какимъ-нибудь красивымъ, хотя бы даже и совсѣмъ тщедушнымъ, гвардейскимъ офицеромъ.
Разъ только въ жизни похвасталъ онъ своею силой при большомъ стеченіи народа, но и то было сдѣлано по строжайшему приказу начальства. Зрѣлище это было дано въ Гостилицѣ, на дворѣ палатъ графа Разумовскаго и на потѣху гостившей у него покойной императрицы.
У Шванвича были двѣ отличительныя черты въ характерѣ. Онъ не только былъ богомоленъ и ходилъ ко всѣмъ службамъ, но былъ знакомъ со всѣмъ петербургскимъ духовенствомъ и зналъ дѣла всѣхъ петербургскихъ причтовъ и церквей, какъ свои собственныя, зналъ, въ какомъ храмѣ хорошо идутъ дѣла причта и въ какомъ совсѣмъ бѣдность непокрытая, и онъ ходилъ преимущественно въ эти храмы и здѣсь отдавалъ на тарелочку и въ кружку свою послѣднюю копѣйку.
Онъ самъ любилъ справлять должность старосты церковнаго и любилъ въ особенности пройти по храму съ тарелочкой за вечерней или всенощной, когда въ церкви нѣтъ никого изъ военныхъ, или, тѣмъ паче, кого либо изъ начальства. Впрочемъ, однажды онъ попался, и за прогулку съ тарелочкой въ одномъ храмѣ просидѣлъ подъ арестомъ, такъ какъ онъ, по мнѣнію нѣмца-генерала, его накрывшаго за этимъ занятіемъ, «недостойное званію офицера совершилъ».
Другое странное свойство характера силача была боязнь, непреодолимая, непостижимая и врожденная, отчасти все усиливавшаяся, — боязнь женскаго пола. На этотъ счетъ Шванвичъ лгалъ, когда увѣрялъ, что у него отвращеніе къ «бабѣ». Онъ не прочь бы былъ побесѣдовать съ красавицей, не прочь бы былъ влюбиться до зарѣзу въ иную, но боязнь все превозмогала. Даже съ простой бабой на улицѣ Шванвичъ разговаривалъ скосивъ глаза въ сторону; что же касается до свѣтской женщины, хотя бы даже и очень пожилой, то онъ отъ всякой дамы бѣгалъ, какъ собака отъ палки и чортъ отъ ладона.
Всѣмъ былъ извѣстенъ случай, бывшій съ нимъ въ домѣ братьевъ Шуваловыхъ. Старшій Шуваловъ зазвалъ въ себѣ силача, чтобы тайномъ и ненарокомъ показать его одной пріѣзжей въ столицу родственницѣ, уже пожилой женщинѣ.
Шванвичъ сидѣлъ въ кабинетѣ Шувалова у открытаго окна въ садъ. Хозяинъ вышелъ на минуту, затѣмъ черезъ нѣсколько времени Шванвичъ услыхалъ за дверями женскіе голоса, и одинъ тоненькій голосокъ благодарилъ хозяина за тотъ случай, который представляется поглядѣть на богатыря. Дамское общество приближалось къ дверямъ!!.. Но когда оно вошло въ горницу, то никого уже не было въ ней.
Василій Игнатьевичъ, увидя себя въ западнѣ, не долго думалъ, махнулъ въ окошко съ четырехъаршинной вышины, и при скачкѣ свихнулъ себѣ ногу. Какъ ни толста была эта нога, но все-таки не выдержала такую тушу. Съ тѣхъ поръ Шванвичъ сталъ злѣйшимъ врагомъ всей семьи Шуваловыхъ, а когда кто-либо изъ вельможъ зазывалъ его въ гости, онъ отказывался на отрѣзъ и говорилъ:
— Нѣтъ, государь мой, я ужь ученый! Вы меня подъ какую бабу подведете.
А все-таки не минулъ этотъ Черноморъ заплатить дань прекрасному полу.
Лѣтъ за восемь передъ тѣмъ, Василій Игнатьевичъ, живя въ отдаленномъ кварталѣ, близь церкви, часто видѣлъ восемнадцатилѣтнюю дочку дьякона. И побѣдила она его сердце своимъ румянымъ личикомъ и добрыми глазками.
Разумѣется, Шванвичъ боялся красавицы своей пуще чѣмъ кого либо, но однако собирался ежедневно познакомиться съ отцемъ дьякономъ поближе и, не смотря на свое офицерское званіе и дворянское происхожденіе, уже мысленно рѣшился жениться на дьяконицѣ. Но какъ это сдѣлать, какъ подойти къ ней, какъ заговорить? Къ дьякону въ гости можно пойти хотъ сейчасъ, ну, а потомъ что? Какъ онъ скажетъ ей первое слово? Что онъ сдѣлаетъ, когда она заговоритъ? И силача дрожь пронимала отъ страха. Унылый, сумрачный, даже грустный ходилъ Василій Игнатьевичъ, изо дня въ день собираясь завтра пойти въ гости къ отцу дьякону.
Такъ изо дня въ денъ, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, прошелъ почти годъ и однажды совершилось велѣніе судьбы. Замѣтивъ въ церкви какія-то приготовленія, новый Черноморъ спросилъ о причинѣ. Оказалось, что послѣ обѣдни будетъ вѣнчаніе одного соборнаго пѣвчаго. A съ кѣмъ? Съ ней, — съ дьяконицей!
Шванвичъ выбѣжалъ изъ церкви на своихъ короткихъ ногахъ, прибѣжалъ на квартиру, но черезъ часъ уже собралъ свои небольшіе пожитки и переѣхалъ на другой конецъ города. Но и здѣсь не усидѣлъ онъ, поѣхалъ къ пріятелю въ Кронштадтъ, помыкался тамъ съ недѣлю, вернулся, взялъ отпускъ и уѣхалъ къ родственнику въ Тульскую губернію. И тамъ долго преслѣдовалъ его образъ дьяконицы.
Вотъ съ этимъ-то человѣкомъ и подружился князь Тюфякинъ. Шванвичъ былъ слишкомъ простодушный человѣкъ, чтобы знать дурную репутацію князя и чтобы догадаться, зачѣмъ его угощаетъ князь, зачѣмъ зоветъ къ себѣ и постоянно таскаетъ съ собой по всѣмъ публичнымъ мѣстамъ. Только впослѣдствіи, мимоходомъ, Тюфякинъ передалъ другу, что боится Орловыхъ.
— Эвося, князинька! усмѣхнулся Шванвичъ. — Нашелъ кого бояться! Покуда ты при мнѣ, дюжина Орловыхъ тебя не тронетъ.
Но Шванвичъ хвасталъ. Всему городу было извѣстно, что онъ могъ справиться только съ однимъ изъ братьевъ, а двое вмѣстѣ всегда заставляли его обращаться въ бѣгство.