Когда Гольцъ прощался съ графиней, къ дому ея подъѣхалъ Іоаннъ Іоанновичъ. Узнавъ, что у внучки сидитъ знаменитый посланникъ Фридриховскій, самая важная птица въ Петербургѣ, по отзыву многихъ приближенныхъ государя, Іоаннъ Іоанновичь, давно собиравшійся посѣтить больного внука, прошелъ на верхъ.
Русскій лакей доложилъ о старомъ графѣ Эдуарду.
Французъ вышелъ изъ комнаты больного, встрѣтилъ старика крайне недружелюбно и объяснилъ, ломая русскій языкъ, что больного видѣть хотя можно, но докторъ просилъ не тревожить его долгой бесѣдой.
Іоаннъ Іоанновичъ вошелъ въ полутемную горницу и, сдѣлавъ два шага, оглядѣлся, фыркнулъ и вымолвилъ:
— Ишь, какъ закупорили. Боятся, выдохнется душа. Да въ такой вони и здоровый помретъ.
Затѣмъ онъ приблизился къ кровати.
Графъ Кириллъ Петровичъ медленно повернулся съ дѣду лицомъ, узналъ его сразу и произнесъ довольно бодрымъ голосомъ:
— Здравствуйте, дѣдушка, садитесь, давно не видалъ.
— Давно, давно, внучекъ. Успѣлъ ты за это время совсѣмъ… Скоро того… скоро тютю!
Іоаннъ Іоанновичъ опустился въ большое кресло, стоявшее у постели, и сталъ во всѣ глаза, молча, глядѣть въ лицо больного.
— Хорошій день… выбрали, дѣдушка. Сегодня… я — молодецъ.
Іоаннъ Іоанновичъ покачалъ толовой, усмѣхнулся и вымолвилъ:
— Хорошъ молодецъ, ужь нечего сказать. Кабы всѣ-то были этакіе молодцы на свѣтѣ, такъ земля бы, внучекъ, одна вертѣлась теперь вкругъ солнца, пустопорожняя; человѣковъ бы на ней и помину не было. Развѣ звѣрье какое жило бы, потому что звѣрь умнѣе человѣка. Хотя бы песъ, хотя бы свинья, хотя бы даже гадъ какой, живутъ по Божьему, а мы люди — по звѣриному, по дурашному.
Іоаннъ Іоанновичъ помолчалъ и продолжалъ снова:
— То-то вотъ, внученокъ, пути-фицъ ты мой, какъ я тебя когда-тось звалъ; кабы ты не родился въ этранже, или бъ тогда у меня остался, такъ теперь бы, поди, не былъ съ ногой въ гробу. Что тебѣ лѣтъ-то? Втрое меньше моего! A каковъ ты? Вишь глаза-то, какъ у мертвеца. У меня въ твои годы было десять женъ, не хуже, какъ у царьградскаго султана, а у тебя вотъ одна жена, да и та, голубушка-цыганочка, скучаетъ отъ одиночества, ждетъ не дождется, когда тебя за ноги стащутъ въ яму. Тогда она свѣженькаго себѣ мужа раздобудетъ. Что скажешь? Небось не нравится… То-то, пути-фицъ и есть!!
Но графъ Кириллъ Петровичъ ничего не говорилъ, даже губами не двинулъ; онъ смотрѣлъ на стараго дѣда, бодраго, веселаго, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, и спрашивалъ себя:
Неужели дѣду уже за семьдесятъ лѣтъ, а можетъ быть и болѣе?
И онъ, человѣкъ молодой годами, а совершенный старикъ тѣломъ и лицомъ, невольно позавидовалъ мысленно старому дѣду. И раздраженному больному мозгу Кирилла Петровича стало сниться на яву, мерещиться… Ему показалось, что это не дѣдъ Іоаннъ Іоанновичъ сидитъ предъ нимъ, а деревянная кукла, которая всегда на свѣтѣ существовала, и при Петрѣ Алексѣевичѣ была она такая же, и теперь такая же, и черезъ сто лѣтъ эта кукла будетъ все та же. И подъ вліяніемъ полубреда больной закрылъ глаза и прошепталъ что-то безсвязное.
Эдуардъ, стоявшій у стѣны, двинулся впередъ и объяснилъ Іоанну Іоанновичу на половину русскими словами, на половину мимикой, что больной въ забытьи и что ему лучше уходить.
Іоаннъ Іоанновичъ поднялся, поглядѣлъ еще разъ въ изможденное и желтое лицо больного, покачалъ головой и вышелъ вонъ. За порогомъ горницы онъ невольно плюнулъ на полъ и вымолвилъ:
— Тьфу, создатель, вонь какая! Коли мнѣ всѣ эти скляночки опорожнить, такъ и я помру.
Лотхенъ, между тѣмъ, уже успѣла предупредить барыню, что дѣдушка спрашивалъ о ней, а теперь покуда пошелъ на верхъ къ больному. Маргарита вдругъ воскликнула и удивила горничную.
— Не пускай его… Поздно! Теперь онъ мнѣ не нуженъ!
Но это была странная вспышка молодой женщины. У нея дѣйствительно, голова еще кружилась отъ бесѣды съ ловкимъ и хитрымъ Гольцемъ. Не даромъ онъ былъ тонкій дипломатъ и любимецъ Фридриха!
Этими словами Маргаритѣ будто невольно захотѣлось вдругъ похвастать передъ самой собой и передъ субреткой.
Но ттчасъ же, по какому-то внезапному обороту мыслей, графиня вздохнула и выговорила:
— Охъ, нѣтъ! Нельзя гнать. Напротивъ, онъ нужнѣе, чѣмъ когда либо! Ахъ Лотхенъ, если бъ у меня были теперь большія, большія деньги… Что бы я могла сдѣлать!
— Во-первыхъ, долги уплатить, подсмѣивалась Лотхенъ.
— Нѣтъ, напротивъ… тогда бы можно ихъ и не платить совсѣмъ, серьезно отвѣтила Маргарита какъ бы себѣ самой.
— Онъ на верху давно? прибавила она. — Скоро сойдетъ… Ну, Лотхенъ, слушай… Мнѣ, какъ полководцу, надо обдумать и рѣшиться на генеральное сраженіе… Завтра же или на дняхъ у меня должны бытъ деньги, иначе все пропало… потому что я начинаю новую жизнь… Боже мой! Да когда же онъ тамъ умретъ, наконецъ! вдругъ воскликнула она искренно, поднимая глаза на верхъ, гдѣ была комната мужа.
Графиня, подумавъ, приказала любимицѣ впустить дѣда, когда онъ сойдетъ отъ больного, самой не входить къ ней и смотрѣть затѣмъ, чтобы люди не принимали никого. Затѣмъ она выпроводила Лотхенъ, вошла въ свою красивую полуспальню съ куполомъ и, пріотворивъ дверь въ гостиную, начала быстро раздѣваться. Чрезъ нѣсколько мгновеній Маргарита сидѣла уже предъ зеркаломъ туалета и, расчесывая свои длинные и густые волосы, обсыпала мягкими и волнистыми косами свои снѣжно-бѣлыя и замѣчательно красивыя плечи. Изрѣдка она прислушивалась и зорко взглядывала въ зеркало, гдѣ отражалась полурастворенная дверь въ гостиную…
Наконецъ, дверь изъ прихожей отворилась, послышались ровные и тяжелые шаги…
Іоаннъ Іоанновичъ вошелъ въ гостиную; не найдя никого, онъ постоялъ немного среди горницы и, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, сразу увидѣлъ въ растворенную дверь Маргариту полураздѣтую и сидящую предъ туалетомъ…. Она казалась глубоко погруженной въ свою думу; голова, съ распущенными по обнаженнымъ плечамъ волосами, граціозно наклонилась на бокъ, глаза были опущены…. Іоаннъ Іоанновичъ постоялъ, вздохнулъ какъ-то особенно, будто переводя дыханіе отъ усталости, и едва замѣтно покачалъ головой…
«Да! Этакой за всю свою жизнь не видалъ»! подумалъ онъ. «На картинахъ такихъ пишутъ»….
И вдругъ Скабронскій бросилъ шапку и палку на диванъ и подошелъ къ дверямъ:
— Маргарита, можно войти?… Вѣдь ужь все одно… Ужь видѣлъ…. воскликнулъ онъ, стараясь придать голосу шутливый оттѣнокъ.
Графиня молчала и не двигалась и, повидимому, не слыхала словъ: такъ глубока была ея дума.
Іоаннъ Іоанновичъ тихо, на цыпочкахъ двинулся къ двери и приблизился въ красавицѣ….
Маргарита давно слѣдила за всѣми движеніями старика, но очнулась и вскрикнула, когда губы его коснулись ея обнаженной спины….
— Испугалъ! разсмѣялся Скабронскій искусственнымъ смѣхомъ, будто насильно. — Ништо! A ты двери затворяй въ другой разъ….
— Ахъ, дѣдушка…. Какъ не стыдно!.. Вотъ, говорятъ, молодежь дерзка съ женщинами, а старики?… Тоже хороши!
— A ты двери, говорю, затворяй. Впередъ наука…. Теперь ужь не уйду, хоть убей!
— Вошли, такъ садитесь. Что-жъ съ вами
Скабронскій сѣлъ близъ туалета и, не спуская глазъ съ красавицы, жадно любовался ею.
Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Маргарита причесывалась.
— Если бы такая, какъ ты…. только пожелала бы… пробурчалъ вдругъ Скабронскій. — Какія вотчины тутъ! Душу отдашь!
— Я спѣшу ѣхать по очень важному порученію Гольца, выговорила Маргарита. — Бесѣдовать не моту. Уходите теперь, дѣдушка. Мнѣ надо сейчасъ одѣваться….
— Ну что-жъ? Я не мѣшаю… Пожалуй, даже помогу тебѣ… Ты вообрази, что я — не я, а энта, твоя верченая Лотхенъ.
Маргарита разсмѣялась звонко. Старикъ будто самъ давался въ руки и предлагалъ то, что думала она сама заставить его дѣлать за минуту назадъ.
— Отлично! Это будетъ вамъ въ наказаніе за дерзость. Ну, Дотхенъ. Становись… Держи вотъ…
Маргарита взяла половину своихъ еще распущенныхъ волосъ и подняла… Старикъ сталъ за нею и, взявъ косы въ руки, началъ поддерживать.
— Господи, какія… Ей Богу, шелковыя!..
— Молчи, Лотхенъ! Ты забыла, что я не люблю, чтобы болтали, покуда я одѣваюсь! смѣясь вымолвила Маргарита.
И Скабронскій сталъ молча, не спуская глазъ съ плечей красавицы.
— Ну, готово… сказала она наконецъ. — Ну, теперь, Лотхенъ, вонъ тамъ въ комодѣ, направо, розовые чулки… Башмаки должны быть вотъ тутъ, у дивана. Ну, скорѣе.
Іоаннъ Іоанновичъ розыскалъ и то, и другое…
Лицо его странно улыбалось, краска уже давно выступила на лицѣ и не сходила съ гладкихъ щекъ бодраго старика. Онъ поставилъ башмаки на полъ и подалъ Маргаритѣ розовые шелковые чулки…
Маргарита, сидя, приподняла край юбки и протянула ему одну ножку…
— Ну, что же, Лотхенъ? Дѣла своего не знаешь! Становись на полъ и обувай… Снимай чулокъ…
Іоаннъ Іоанновичъ, молча, опустился съ нѣкоторымъ усиліемъ на колѣни, нагнулся и потянулъ чулокъ съ пальцевъ.
— Такъ нельзя снять! странно произнесла Маргарита.
Прошло нѣсколько мгновеній… Одна подвязка и одинъ чулокъ были сняты!..
— Хорошо, но скорѣе… другой!.. какъ-то раздражительно, злобно усмѣхнулась Маргарита.
— Нѣтъ… родная… тихо произнесъ Скабронскій. — Не могу… Помрешь…
И старикъ, стоявшій передъ красавицей на колѣняхъ, закачался и вдругъ схватилъ ее за руки, будто удерживаясь отъ паденія… И, уронивъ голову на ея руки и колѣни, онъ прижался въ нимъ горячей головой.
Маргарита будто замерла вдругъ и сидѣла неподвижно какъ статуя. Она огненнымъ взоромъ глядѣла на эту лежащую у нея сѣдую и лохматую голову и лицо ея стало вдругъ слегка блѣдно, какъ-то страшно, зловѣще-жестоко и злобно. Если бы сатана когда либо воплотился въ женщину-красавицу, то принялъ бы, конечно, это лицо и это выраженіе.
— Уѣзжайте… вымолвила вдругъ Маргарита глухо.
Іоаннъ Іоанновичъ будто ждалъ этого слова и нуждался въ немъ… Онъ поднялся и, не оглядываясь, не прощаясь, почти выбѣжалъ вонъ. Чрезъ минуту онъ отъѣзжалъ отъ дому.
Маргарита осталась на томъ же креслѣ полуодѣтая, съ одной обнаженной ногой и съ тѣмъ же выраженіемъ сатанинской злобы. И снова сидѣла она и недвижна, и нѣма, и красива — какъ статуя…
Чрезъ часъ, когда она, одѣтая совсѣмъ, молчаливая, но уже грустная, а не злая, вышла садиться въ карету, въ передней явился съ задняго хода дворецкій дѣда, Масей, и передалъ графинѣ цидулю и большой сундучекъ, окованный серебромъ… Маргарита вернулась въ комнаты. Сундучекъ былъ полонъ брилліантовъ на громадную сумму.
Вмѣстѣ съ ними лежалъ кошелекъ и въ немъ тысяча новенькихъ, будто собранныхъ по одному, червонцевъ. Въ запискѣ стояло только нѣсколько словъ:
«Посылаю, что накопилъ, когда собирался жениться. Бери все себѣ, продувная цыганка… но и меня въ придачу!».
Маргарита пристально смотрѣла на великолѣпные крупные брилліанты, но лицо ея было все-таки сумрачно и все-таки мгновеніями освѣщалось будто какими-то порывами гнѣва и злобы…