Черезъ три дня послѣ того, какъ Шепелевъ побывалъ у братьевъ Орловыхъ, въ квартирѣ цалмейстера Григорія снова собрались въ сумерки его пріятели Ласунскій, Пассекъ и братья Всеволожскіе.
На этотъ разъ ни закуски, ни веселья, ни разныхъ ребяческихъ затѣй не было, всѣ сидѣли угрюмые, въ особенности самъ хозяинъ, который былъ даже сильно смущенъ и взволнованъ.
— Что мы? Наплевать на насъ! повторялъ онъ безъ конца. — И сошлютъ не бѣда! Вездѣ люди живутъ, и черезъ стулья вездѣ прыгать можно, и на медвѣдей ѣздить можно и красавицы водятся не въ одномъ Петербургѣ. A дѣло наше? Все дѣло пропадетъ, а Богъ вѣсть, можетъ быть, оно бы и выгорѣло.
Орловъ узналъ наканунѣ, что государь былъ будто бы, сильно разгнѣванъ, узнавъ объ исторіи съ Котцау.
Любимецъ Фридриха, фехтмейстеръ, профессоръ всевозможныхъ фехтованій на разныхъ оружіяхъ, былъ присланъ отъ прусскаго короля государю, такъ сказать въ подарокъ, для обученія русскихъ войскъ, которыя, по выраженію новаго государя, умѣли теперь ловко драться только на кулакахъ. И вдругъ этотъ фехтмейстеръ, едва успѣвшій представиться государю и вступить въ должность, только-что начавшій давать уроки фехтованія самому старому и слабосильному принцу Георгу, былъ оскорбленъ самымъ дерзкимъ и смѣшнымъ образомъ, двумя офицерами той самой гвардіи, которую пріѣхалъ преобразовывать.
Всѣ коноводы нѣмецкой партіи въ Петербургѣ или, какъ называли ихъ вообще, «голштинцы», были ли они офицерами потѣшнаго голштинскаго войска или были просто нѣмцы — всѣ вознегодовали и заволновались. Эта партія, увеличивавшаяся не по днямъ, а по часамъ и пріобрѣтавшая все большее и большее значеніе при дворѣ, имѣла во главѣ своей принца Георга и ненавистно или презрительно относилась ко всѣмъ выдающимся личностямъ той партіи, которую теперь уже начинали называть свысока лизаветинцами. Лизаветинцемъ считался вліятельный сановникъ прошлаго царствованія, оставшійся теперь какъ бы за штатомъ, въ родѣ двухъ братьевъ Разумовскихъ; лизаветинецъ былъ, конечно, и лейбъ-компанецъ Квасовъ и т. п. Наконецъ, лизаветинцемъ обзывался всякій, кто не зналъ и не хотѣлъ учиться по нѣмецки, всякій, кто косо поглядывалъ на офицера или солдата голштинскаго войска, всякій, кто не скрывалъ тщательно своего сочувствія къ молодой императрицѣ.
Офицеры кружка Орловыхъ, болѣе чѣмъ кто либо изъ гвардіи, считались тоже лизаветинцами. Григорій и Алексѣй Орловы были кромѣ того коротко извѣстны многимъ нѣмцамъ своею родовой непостижимой силой и поэтому многіе храбрецы голштинской партіи постоянно праздновали трусу предъ ними и, разумѣется, искренно ненавидѣли ихъ за это.
Оба брата, удивительно красивые собой, легко нравились, а цалмейстеръ Григорій постоянно имѣлъ всякаго рода приключенія съ разными красавицами Петербурга и не мало нашлось въ столицѣ мужей, которые тоже присоединились къ яростнымъ врагамъ двухъ провинившихся богатырей.
Наконецъ, оба брата, широко мотая состояніе, недавно полученное по наслѣдству, пользовались извѣстнаго рода популярностью. Во всякомъ случаѣ, когда Орловы проѣзжали по улицамъ Петербурга, то имъ простолюдины чаще и охотнѣе ломали шапку направо и налѣво, чѣмъ при проѣздѣ самого принца Жоржа. Къ довершенію всего, Орловы были невоздержны на языкъ, шутили и острили такъ мѣтко и хлестко, что и этимъ нажили себѣ не мало тайныхъ и явныхъ враговъ.
Теперь многіе возликовали, когда стало извѣстно, что оба брата будутъ арестованы и затѣмъ высланы, по крайней мѣрѣ, въ Вологду или Кострому на жительство.
Въ это утро въ квартирѣ Григорія Орлова было совѣщаніе, какъ избѣгнуть ареста, ожидаемаго ежеминутно. Уже часъ, какъ совѣщались они, но ничего придумать не могли. Всѣ ихъ поѣздки по городу, упрашиванія разныхъ сановниковъ, братьевъ Разумовскихъ, графа Скабронскаго, княгини Дашковой, воспитателя наслѣдника престола, Панина, ни къ чему не привели. Никто не рѣшался изъ лизаветинцевъ, чувствовавшихъ и подъ собой не твердую почву при новомъ царствованіи, ѣхать хлопотать за двухъ добрыхъ малыхъ, но отъявленныхъ и неисправимыхъ озорниковъ.
Пассекъ и Всеволожскій испробовали наканунѣ послѣднее средство, т. е. рѣшились просить — черезъ старика канцлера Воронцова — заступиться передъ Государемъ саму графиню Воронцову и тоже привезли извѣстіе, что дочь отказала отцу просить о помилованіи у государя. Впрочемъ, одновременно они узнали, что фаворитка, дѣйствительно, просила государя, но онъ отказалъ и, не желая, чтобы въ Петербургѣ было извѣстно, что онъ способенъ когда либо и въ чемъ либо отказать Воронцовой, посовѣтовалъ ей отвѣчать, что она и не просила его. Молодые люди сидѣли теперь угрюмые подъ поразившимъ ихъ ударомъ.
— Да, кабы знать это, говорилъ Алексѣй Орловъ, — я бы теперь согласился на четверинки стать у этой бестіи прощенія просить. Хоть на себя самъ надѣну такую же миску, да цѣлый мѣсяцъ въ ней буду по Петербургу разъѣзжать. Да что говорить! — махнулъ онъ рукой, на все пойду, всякую подлость сдѣлаю и стыдно не будетъ, потому буду знать, что не изъ малодушества дѣлаю, а ради дѣла; ради того, что намъ важнѣе собственной шкуры и что отъ нашей ссылки прахомъ пойдетъ. Хоть вы и обѣщаетесь не дремать, прибавилъ онъ, глядя на пріятелей, а все-жъ-таки, какъ ни говорите, а безъ братьевъ и безъ меня вамъ будетъ много мудренѣе. Мы болѣ васъ въ эту складчину-то даемъ… Вы положили любовь, усердіе… вотчины, у кого онѣ есть… A мы вѣдь и головы кладемъ, на тотъ случай, что нужда въ нихъ будетъ.
На это никто не отвѣчалъ; всякій понималъ отлично, что это правда и если орловская квартира опустѣетъ, если три богатыря о двухъ головахъ каждый, имѣвшіе много враговъ въ столицѣ, но за то имѣвшіе и много друзей, будутъ сосланы, то кружокъ расползется и великая затѣя, о которой они теперь такъ часто совѣщаются и мечтаютъ, канетъ на всегда въ воду. Григорій Орловъ всталъ, походилъ по комнатѣ и выговорилъ, наконецъ, раздражительно:
— И этого стараго хрыча Агаѳошки нигдѣ нѣтъ, точно на смѣхъ! Съ утра ничего не ѣлъ. Просто хоть думай, что его допрежде насъ арестовали. Никогда съ нимъ за десять лѣтъ службы таковаго не бывало.
— Да гдѣ онъ? выговорилъ Алексѣй.
— Гдѣ? То-то и есть, гдѣ? Съ утра провалился, какъ сквозь землю.
Ѳедоръ Орловъ отправился въ сосѣднія комнаты, затѣмъ и на дворъ, очевидно съ тѣмъ, чтобы поискать старика лакея, но вернулся, не найдя его нигдѣ.
— Давай сами себѣ состряпаемъ что-нибудь поѣсть, выговорилъ Григорій;- можетъ быть, коли сошлютъ, куда Макаръ телятъ не гонялъ, да безъ гроша денегъ, такъ придется и безъ того въ повара наниматься къ какому-нибудь нѣмецкому князю или барону.
— Въ ссылочныхъ мѣстахъ таковыхъ теперь нѣту! замѣтилъ Пассекъ.
Молодежь невольно разсмѣялась и поднялась съ мѣстъ.
И, не смотря на то, что въ это утро, конечно, имъ было не до веселья, Орловы со смѣхомъ, сопутствуемые пріятелями. вышли въ буфетъ и начали таскать изъ шкафовъ все, что попадалось, — бутылки и съѣстное.
Но въ ту минуту когда очищались шкафы и полки холодной кладовой, вдругъ надъ молодыми людьми раздался громовой голосъ:
— Это что? Нѣшто это можно? Ахъ головорѣзы, разбойники!
И Агаѳонъ въ тулупѣ и шапкѣ, багрово-синій отъ мороза, очутился среди молодежи.
— Куда ты провалился, старый хрычъ? сердито выговорилъ Григорій. — Ну, давай скорѣй закусить; чуть было голодомъ не уморилъ. Куда ты провалился? А?
— Стало-быть нужно было, гнѣвно воскликнулъ Агаѳонъ.- A вамъ все-жъ-таки не рука лазать, да шарить въ моихъ шкафахъ. И посуду переколотите, да безпорядицу еще такую надѣлаете, что въ мѣсяцъ не разберешься! Это еще что? Пошелъ, пошелъ! Не тронъ! Не дамъ! крикнулъ онъ на Алексѣя Орлова, отнимая у него блюдо съ остатками гуся и капусты.
— Ну, полно, Ѳоѳошка! угрюмо вымолвилъ Алексѣй, уступая однако блюдо старому лакею. — Круто вѣдь приходится, не до смѣху, брать; и прибираться тебѣ не придется тутъ. Сегодня же мы подъ арестъ махнемъ, а тамъ и въ ссылку.
— Должно быть! Такъ мы въ ссылку и поѣхали! шалишь, паренекъ! Густо хлебать хочешь. Пускай другіе ѣдутъ! Не на то я васъ махонькими сморкаться училъ въ платочки, да теплой водичкой раза по два въ день подмывалъ… A теперь вишь вы въ ссылку поѣдете!..
Молодежь примолкла и прислушалась къ словамъ старика.
— Раздѣнусь вотъ, отогрѣюсь, подамъ всѣмъ закусить, да и поясню, какъ вамъ озорникамъ изъ бѣды вылѣзти… Вотъ серебряныя миски на головы-то вздѣвать умѣете, а чуровать себя не умѣете. Мнѣ же приходится васъ выручать!
Такъ какъ старикъ дядька никогда зря не болталъ и не шутилъ въ серьезныя минуты жизни своего Григорія Григорьевича, то каждое слово Агаѳона имѣло теперь особенное значеніе. Никогда еще такія слова его не оказывались потомъ пустяками. Это знали даже всѣ пріятели Орловыхъ, и теперь вдругъ вся молодежь, побросавъ, кто тарелку, кто ножикъ, кто соусникъ, окружила стараго дядьку.
— Что ты, Ѳоѳошка? выговорилъ Алексѣй Орловъ первый, подходя и пытливо вглядываясь въ замороженное лицо старика. — Ты, смотри, не балуй; вѣрно сказываю, не до смѣху намъ.
— Ну, ладно, учи больше. Уходите наперво отсюда. Вишь все переворошили какъ! Принесу закусить и разскажу кой-что новешенькое.
— Да ты гдѣ былъ-то? подступилъ Григорій Орловъ.
— A былъ тамъ, гдѣ меня нѣту, Григорій Григоричъ. И вы тоже чудны. Нѣшто со мной когда бывало, чтобъ я спозаранку сбѣжалъ со двора, не давъ вамъ покушать, такъ, ради бездѣлья? Эхъ вы, то-то вотъ! Я за утро-то столько дѣловъ передѣлалъ, что у меня въ головѣ теперь вьюнъ вьюномъ. Дайте передохнутъ, говорю, и все выложу.
Офицеры вышли снова въ гостинную, недоумѣвая переглядывались, но невольно пріободрились и начали шутить. Братья Орловы болѣе другихъ начали надѣяться, что лакей дядька что-то выдумалъ или узналъ новое. Но они все-таки чувствовали, что за соломенку хватаются.
— Да вретъ просто, замѣтилъ Пассекъ.
— Нѣтъ, Петръ Богданычъ! отозвался Алексѣй. — Не знаете вы нашего Ѳошку. Онъ зря никогда рта не разинетъ, когда намъ не до смѣху.
— Вотъ чудное-то дѣло будетъ, замѣтилъ Ѳедоръ Орловъ, всегда молчаливый и самый хладнокровный изъ всей компаніи, если пестунъ устроитъ дѣло, которое у насъ не выгорѣло. даже Елисавета евта… Романовна ничего не смогла.
И вдругъ, сообразивъ будто нелѣпость этого, Ѳедоръ Ордовъ махнулъ рукой и прибавилъ:
— Эка пустяковина! И мы-то дураки тоже. Весь Петербургъ обшарили и ничего не сдѣлали, а тутъ вдругъ, нашъ старый хрычъ Агаѳошка что-нибудь надумалъ.
— Конечно, пустяки, угрюмо отозвался Ласунскій. Но Алексѣй пристально взглянулъ въ глаза брата Григорья и выговорилъ:
— Ну а ты, Гриша, что думаешь?
Григорій развелъ руками и тихо вымолвилъ:
— Да я-то знаю, что Ѳоѳошкѣ случалось мнѣ такія дѣла обдѣлывать, что самъ Фридрихъ кабы узналъ, такъ за своимъ нѣмецкимъ ухомъ почесался бы и позавидовалъ.
Чрезъ нѣсколько минутъ Агаѳонъ, понукаемый Алексѣемъ Орловымъ, не столько ради закуски, сколько ради того, чтобы узнать поскорѣе принесенныя имъ вѣсти, накрылъ столъ и подалъ кушанье. Всѣ усѣлись, исполняя упрямое требованіе дядьки прежде откушать, и стали ѣсть, весело и охотно. Агаѳонъ сталъ около стула своего любимца, Григорія Григорьевича, и началъ, какъ бывало всегда въ серьезныхъ случаяхъ, дѣлать ему допросъ.
— Ну! знаете-ли вы кого мы нарядили въ Красномъ Кабачкѣ? началъ онъ медленно и съ самодовольствомъ.
— Ну, здравствуйте! воскликнулъ Алексѣй. — Какъ всегда! началъ Ѳоѳошка съ Адама. Иди прямо къ дѣлу, пытатель! Вѣдь эдакъ завсегда, только дыбковъ да плетей не хватаетъ, а то бы чистый застѣнокъ вышелъ, какъ у Бирона бывало.
— A ты попридержи-ка языкъ, огрызнулся Агаѳонъ. — Плети да застѣнокъ припуталъ…
— Да нельзя-же, Ѳоѳошка, съ Адама начинать.
— Съ какого тебѣ Адама? Что ты грѣшишь? Я объ голштинцѣ спрашиваю.
— Оставь его, Алеханъ, ты вѣчно мѣшаешь и дѣло оттягиваешь. Пускай хоть съ Адама начинаетъ, да только чтобы толкъ вышелъ. Онъ у насъ умница!
— Вотъ то-то! Да! отозвался Агаѳонъ. — И прималкивай, обернулся онъ къ Алексѣю. — Вы ему прикажите всѣ прималкивать, а то и впрямь до вечера не кончу. Ну слушайте, Григорій Григоричъ. Кого вы въ миску-то нарядили, знаете-ли?
— Знаю давно, голштинецъ, т. е. фридриховскій посланецъ, фехтмейстеръ Котцау, покорно приготовился отвѣчать на допросъ Григорій Орловъ, какъ будто все болѣе чуя, что Агаѳонъ принесъ, если не спасеніе, то отсрочку ожидаемаго съ часу на часъ ареста.
— Ну, ладно, вотъ онъ это и есть пущенный гонцомъ отъ Хредлиха. Ну, вотъ, покуда вы бѣгали по Питеру, да просили заступничества у разныхъ вельможъ, я сидѣлъ у себя въ прихожей и свое дѣло надумалъ. Ваши-то всѣ заступники при Лизаветѣ Петровнѣ зубасты были, а нонѣ всѣ хвосты поджали. A нонѣ, доложу я вамъ, вся сила въ нѣмцѣ. Вы не ухмыляйтесь, я хоть и крѣпостной вашъ холопъ, а это мнѣ сдается вѣрно. Вотъ я и надумался, дай думаю я, черезъ своихъ пріятелей, тоже холоповъ, свою канитель заведу. Ну, вотъ я третій день и мыкаюсь, изъ дома пропадаю, а нынѣ съ зари провалился. Вонъ Алексѣй-то Григорьичъ, по своему ребячеству и малымъ годамъ, небось, подумалъ, что молъ Агаѳонъ запоемъ запилъ. Не пивши никогда за всю жизнь, теперь изъ кабака не выходитъ. Хитеръ, вѣдь!!
Алексѣй Орловъ былъ немногимъ моложе брата и ему шелъ уже двадцать седьмой годъ, но Агаѳонъ упрямо считалъ его парнишкой сравнительно со своимъ бариномъ, героемъ многихъ битвъ. Алексѣй всегда огрызался полушутя на старика за это искреннее убѣжденіе, что онъ еще молокососъ. Теперь едва только Алексѣй открылъ ротъ, какъ старикъ поспѣшилъ прибавитъ:
— Не прикажите ему болтать, пусть помалкиваетъ, покуда всего не выложу.
И Агаѳонъ въ мельчайшихъ подробностяхъ разсказалъ, какъ онъ съ однимъ изъ пріятелей, лакеемъ графа Воронцова, отправился въ гости въ людямъ принца Жоржа, и даже познакомился съ господиномъ Михелемъ.
— Только ужь больно въ себя ушелъ, прибавилъ Агаѳонъ, рукой не достанешь. Вельможа будто отъ того, что прынцу сапоги чиститъ.
Затѣмъ отъ Жоржа, направленный пріятелями, Агаѳонъ нанялъ пару лошадокъ и отправился прямо въ Ораніенбаумъ.
— Когда? воскликнули всѣ въ одинъ голосъ.
— Вѣстимо нонѣ, прямо оттуда, — и ямщика еще не разсчиталъ, ждетъ внизу.
Старикъ началъ было разсказывать, какъ хромаетъ правая лошадь, какъ ногу себѣ зашибла гдѣ-то, но молодежь прервала старика въ нетерпѣніи.
— Ну, ну, не томи, воскликнулъ Григорій, — неужто же былъ у самого Котцау?
— У него у самого.
— Да зачѣмъ?
— За дѣломъ.
— Да за какимъ дѣломъ? Къ нему-то?….
— A вотъ, слушайте. Пріѣхалъ, розыскалъ его. Нанялъ это онъ въ Рамбовѣ фатеру самую тоись мѣщанскую, десять рублевъ въ мѣсяцъ платитъ. Ладно, думаю, хорошо, — это намъ на руку; стало-быть нѣмецкихъ-то деньжищъ мало, съ собой не привезъ, а русскими еще не разжился.
И Агаѳонъ въ первый разъ сначала своего повѣствованія ухмыльнулся весело и въ ладоши ударилъ.
— Ну, вотъ, вошелъ я. Два у него солдата ихнихъ, рейтера, такіе, что въ Красномъ Кабачкѣ были, токмо другіе, — перемѣнилъ. При тѣхъ-то знать ему стыдно, — видѣли его ряженымъ. Сначала они меня пущать не хотѣли, чуть было не стали въ шею гнать. Я не иду, поясняю — барина надо, а они подлецы, вѣстимо, по-русски хоть-бы тебѣ вотъ одно слово: что ни разинутъ ротъ, все свой хриплюнъ. Зашумѣли мы! Вдругъ, отворяется дверь и входитъ, кто-же бы вы думали? Я такъ и присѣлъ отъ радости! Анчуткинъ!
Оба братья Орловы, недоумѣвая, взглянули на стараго дядьку.
— Какой чортъ Анчуткинъ? Я не знаю, отозвался Григорій Орловъ, нетерпѣливо слѣдившій за разсказомъ дядьки и ожидавшій конца повѣствованія.
— Анчуткинъ, забыли? Вашего покойнаго родителя священника сынишко. Онъ у насъ махонькимъ въ домѣ бывалъ, собирали было его тоже въ семинарію, обучали, въ дьяконы полагать думали, а онъ тебѣ не тутъ-то было, вмѣсто дьяконовъ, удрамши, въ солдаты сдался. И махонькимъ-то самъ себѣ амуничку все стряпалъ да ребятишками на селѣ командовалъ. Нѣшто не помните, какъ Анчуткинъ съ компаніей своей приступомъ дьячиху въ банѣ взялъ? Еще вашъ покойный родитель всѣхъ тогда ихъ пересѣчь велѣлъ.
— Ну, ну, не помню. Говори, что же дальше?
— Да нѣшто вы не смекаете?
— Ничего не смекаю.
— Анчуткинъ, стало-быть, при этомъ нѣмцѣ состоитъ, ну, въ деньщикахъ — что-ли. Изъ нашихъ-то христолюбивыхъ воиновъ перешелъ, окаянный, въ голштинцы.
— Ну, ну!.
— Ну вотъ, какъ мы съ нимъ увидѣлись, такъ оба и ахнули и давай цѣловаться. Потомъ это вышли изъ дому, выбрать себѣ мѣстечко, гдѣ побесѣдовать; ушли за дрова, да тамъ и присѣли… И въ полчаса времени все ваше дѣло и обдѣлали.
— Да какъ? какъ? Говори! закричали почти всѣ.
— Какъ? A вотъ какъ. Есть у васъ двѣсти аль триста червонцевъ, вотъ сейчасъ на столъ класть?
— Что-жъ, неужто-жъ откупиться можно? воскликнулъ Григорій Орловъ. — Неужто денегъ возьметъ Котцау?
— A почему-жъ это ему и не взять? вдругъ какъ бы обидѣлся Агаѳонъ.
— Не можетъ быть, Ѳоша, это все пустое. Тебя твой Анчуткинъ надуетъ, деньги положитъ въ карманъ и не говоря даже съ Котцау. И будемъ мы въ дуракахъ.
Агаѳонъ обозлился на мнѣніе барина и всѣхъ остальныхъ офицеровъ, утверждая и клянясь всѣми святыми, что вся сила въ томъ, чтобы заплатить Котцау за обиду двѣсти или триста червонцевъ.
— Да не возьметъ онъ ихъ! воскликнулъ Алексѣй Орловъ. — Фофанъ ты, Ѳошка! Не ожидалъ я отъ тебя! Сѣлъ въ лужу. A я было думалъ, ты и впрямь что-нибудь путное надумалъ. Фофанъ!
— Вѣдь вотъ спорщикъ! воскликнулъ Агаѳонъ. — Да ты нѣшто съ этимъ голштинцемъ говорилъ? A я говорилъ.
— Съ кѣмъ? Съ Котцау?! воскликнулъ Григорій Орловъ. Котцау ты видѣлъ?
— Вѣстимо видѣлъ, онъ же мнѣ и сказалъ, сколько возьметъ.
Офицеры повскакали съ мѣстъ.
— Такъ эдакъ бы и говорилъ! загудѣли голоса, со всѣхъ сторонъ.
— Говорилъ?… Вонъ этотъ вотъ озорникъ нѣшто дастъ что путемъ сказать? Знай перебиваетъ, показалъ онъ на Алексѣя Орлова. — Николи не дастъ ничего путемъ разсказать. Слушайте!
Объясненіе свое Агаѳонъ закончилъ такъ, что снова веселый гулъ, смѣхъ и крики раздались въ квартирѣ Орловыхъ. Онъ передалъ свой разговоръ съ Котцау, которому онъ былъ представленъ Анчуткинымъ. Ротмейстеръ, конечно, тотчасъ же признавшій старика, сначала, по выраженію Агаеона, остервенился.
— Думалъ ужь я, опять меня бить начнетъ, однако нѣтъ, Анчуткинъ залопоталъ ему по-ихнему…
— По-нѣмецки? спросилъ кто-то.
— То-то, по-нѣмецки. Оттого и въ голштинцы попалъ, что обучился въ войну по-ихнему. Прыткій малый.
— Ну, ну, разсказывай…
— Ну вотъ, Анчуткинъ, полопотамши съ нимъ, мнѣ и говоритъ: дѣло это сладиться можетъ, баринъ согласенъ получить триста червонцевъ за обиду, только чтобы это никто не зналъ, а узнаетъ кто про это, то онъ откажется. A деньги эти чтобы я ему самолично отъ васъ передалъ. Ну, и доложу я вамъ, Григорій Григоричъ, не люблю я нѣмцевъ — смерть, но доложу я вамъ, что этотъ самый Котцау, какъ мнѣ сдается, не надуетъ.
— Чортъ его душу знаетъ! Можетъ и надуетъ! замѣтилъ Ласунскій.
— И авто не все, продолжалъ старикъ. — Слушайте. Окромя эфтова, еще онъ требуетъ, чтобы вы значитъ обои, вы, да вотъ и озорникъ этотъ, обои прощеніе у него просили передъ разными самовидцами. Чтобы при семъ и голштинскіе были мейнгеры и наши всей гвардіи офицеры.
— Ну и это онъ брешетъ!.. вскрикнулъ Григорій Орловъ.
— Пустое, въ ту же минуту обернулся къ брату Алексѣй:- что ты болтаешь, Господь съ тобой! Да я на четверинкахъ къ нему подойду и прощеніе просить буду. Не ради себя, а ради поважнѣе чего. A вотъ, когда будетъ на нашей улицѣ праздникъ, такъ мы его въ холщевый мѣшокъ битьемъ обратимъ за это свое нынѣшнее посрамленіе.
— Не могу я, замоталъ головой Григорій, — ей-Богу не могу! Попроси я сегодня у него прощеніе, такъ меня такое зло будетъ разбирать, что я на другой же день, чтобы душу отвести, нарочно въ Рамбовъ поѣду его колотить. Еще хуже будетъ.
Между друзьями начался споръ и офицеры стали доказывать Григорію Орлову, что онъ долженъ согласиться и на примиреніе посредствомъ тайной уплаты денегъ, и на публичное покаяніе.
— Ну, спасибо тебѣ, Ѳоѳошка! воскликнулъ вдругъ Алексѣй Орловъ и, обнявъ Агаѳона, который напрасно въ него упирался руками, силачъ взялъ старика на руки, какъ берутъ ребенка и началъ его качать, приговаривая:
— Душка Ѳоѳошка! Душка Ѳоѳошка!
— Брось, брось, убьешь! Пусти, не все сказалъ! не сердясь, а напротивъ очень довольный взмолился Агаѳонъ.
— Врешь! Все! смѣялся Алексѣй Орловъ, продолжая раскачивать старика.
— Ей Богу не все, вотъ тебѣ Христосъ Богъ, не все! главнаго не разсказалъ. Пусти!
— A ну, говори!
И Алексѣй поставилъ его на ноги.
— Фу, озорной! Закачалъ! Даже въ головѣ помутилось, тошнитъ какъ на кораблѣ.
Агаѳонъ прищурилъ глаза, потеръ себѣ лобъ рукой и выговорилъ:
— Григорій Григоричъ, вѣдь не все; главное не сказалъ.
— Что еще? Ну! Что? раздались голоса.
— A вотъ что… Только это не я, значитъ, а самъ, онъ сказываетъ — Котцау, говоритъ, что получимши деньги и ваше прощеніе, онъ все жъ таки ничего подѣлать не можетъ. Какъ онъ ни проси, васъ, значитъ, простить, — васъ ни Жоржъ, ни тамъ во дворцѣ не простятъ; а должны вы все-таки съ своей стороны похлопотать.
— Вотъ тебѣ и здравствуйте! выговорилъ Алексѣй.
— И приказалъ онъ вамъ, только тайкомъ и опятъ чтобы никто не зналъ, что это онъ васъ надоумилъ… Приказалъ ѣхать просить обо всемъ этомъ дѣлѣ графиню Скабронскую.
— Что? Что? воскликнулъ Григорій Орловъ:- Скабронскую? Это съ какого чорта? Она-то тутъ при чемъ же? Вотъ и вышелъ нѣмецъ, дубина. Мы ужь и дѣдушку ея, и Разумовскихъ, и саму Воронцову просили, а по его, ступай въ Скабронской!
— Стало быть, такъ надо! возразилъ старикъ досадливо. — Это онъ самъ сказалъ, да еще прибавилъ: и непремѣнно пошли ты господъ къ графинѣ; коли не повѣрятъ, такъ скажи, что я имъ такъ сказываю. Я дѣло, молъ, свое портить самъ не стану.
— Да вѣдь это тебѣ все Анчуткинъ расписывалъ?
— Вѣстимо Анчуткинъ, да вѣдь я тутъ же былъ и видѣлъ, что онъ лицомъ дѣлалъ и руками. И опять таки, Григорій Григоричъ, сами знаете, что ужь грѣха таить, при эдакой бѣдѣ я на его нѣмецкомъ хриплюнѣ много понялъ. Не даромъ столько времени выжилъ съ вами на войнѣ.
Григорій Орловъ дѣйствительно вспомнилъ, что Агаѳонъ изъ ненависти къ Германіи больше притворялся, что не выучился нѣмецкому языку, а въ сущности понималъ очень много.
Молодежь стояла вокругъ старика и раздумывала. Все дѣло, которое сначала показалось очень просто и умно придумано дядькой, теперь оказалось будто испорченнымъ.
— Что тутъ Скабронская, причемъ она тутъ! Она, знай, по баламъ, да по вечеринкамъ летаетъ. Все вранье одно.
— Ну, какъ знаете, почти обидѣлся Агаѳонъ. — Я для васъ стараюсь, моя совѣсть, значитъ, предъ Господомъ Богомъ и передъ вашимъ покойнымъ родителемъ видна, вся на ладони, ни соринки въ ней. A коли слушаться не хотите, ваше дѣло. Поѣдемъ вмѣстѣ въ Рогервикъ, а то и къ самоѣдамъ, тамъ насъ и съѣдятъ. A не съѣдятъ, такъ самихъ заставятъ людей ѣсть.
Агаѳонъ, разсердившись, повернулся и ушелъ въ себѣ въ прихожую.
Офицеры, оставшись одни, долго совѣщались обо всемъ, что слышали отъ дядьки. Къ вечеру было рѣшено, однако, не поступать согласно съ тѣмъ, чему научилъ Котцау. — Осрамитъ подлецъ, оплюетъ только! говорилъ Григорій Орловъ. Заподозрить что либо во всемъ разсказѣ старика было немыслимо. Григорій хорошо зналъ правдивость своего дядьки, а подчасъ и удивительную находчивость и хитрость. Но вся исторія казалась сомнительной.
Среди общаго унылаго молчанія снова появился старикъ въ горницѣ и выговорилъ упавшимъ отъ чувства голосомъ:
— Коли вы мнѣ не вѣрите, считаете меня за пустоплета, за предателя, и не хотите дѣлать то, что вамъ говорятъ, то увольте меня, отпустите въ Москву къ Ивану Григоричу, ему служить буду.
И Агаѳонъ, стоя въ торжественной позѣ, съ поднятой рукой на Григорія Орлова, вдругъ весь сморщился и слезы въ три ручья полились у него изъ глазъ. Не прошло секунды, какъ старикъ уже рыдалъ, едва держась на ногахъ.
Разумѣется, Орловы тотчасъ же бросились къ дядькѣ и стали всячески утѣшать его.
Агаѳонъ долго не могъ выговорить ни слова и, наконецъ? проговорилъ:
— Коли вѣрите, сдѣлайте все, какъ я сказываю. Смотрите, все устроится. Мнѣ тоже и Анчуткинъ про эту графиню сказывалъ, что она въ этомъ дѣлѣ помочь можетъ. A почему собственно? Ни за что не хотѣлъ, подлецъ, сказать: говоритъ — нельзя, родимый, проболтаешься ты, въ Сибирь я улечу.
Послѣднія слова подѣйствовали на всѣхъ. Времена были такія, что именно все странное, таинственное, непонятное, даже повидимому безсмысленное имѣло значеніе и всякій день случалось услыхать, узнать или увидѣть въ Петербургѣ диво дивное невѣроятности и неожиданности.
— A кто жъ его знаетъ, рѣшилъ вдругъ Григорій Орловъ. — Немудренное, вѣдь, дѣло и къ графинѣ съѣздить. Она же пріятельница съ моей….
— Конечно, не мудреное дѣло!
— Поѣду, Ѳоѳоша! завтра же поѣду, сегодня поздно.
— Ну спасибо! поцѣлуйте меня, выговорилъ Агаѳонъ.
Григорій Орловъ быстрымъ искреннимъ движеніемъ обхватилъ старика, взялъ въ свою богатырскую охапку и невольно поднявъ его съ полу, разцѣловалъ въ обѣ морщинистыя щеки. Въ этомъ движеніи сказалось должно быть что-нибудь особенное, незаурядное, потому что кружокъ товарищей, обступившій ихъ двухъ, вдругъ смолкъ и всѣ лица стали добродушно-серьезны, почти торжественны.
Когда Григорій выпустилъ старика изъ рукъ, черты лица его выдавали внутреннее волненіе.
— Ну, а меня-то?… Ахъ ты Кащей эдакій!.. Меня-то не надо? воскликнулъ Алексѣй, протягивая руки къ старику.
— Ни, ни, ни… Уморился, ѣздилъ. Какъ святъ Богъ, не до баловства… серьезно выговорилъ Агаѳонъ.
— Да не стану. Ей-ей! Только поцѣлуемся. Ей-ей!
Старикъ по голосу Алексѣя понялъ, что тотъ никакой штуки не сдѣлаетъ съ нимъ и позволилъ себя обнять и поцѣловать. Но не утерпѣлъ молодецъ и цѣлуя старика все таки слегка ущипнулъ его сзади.
— Эка, вѣдь, озорной! проворчалъ старикъ, почесываясь.