Наступили, наконецъ, и послѣдніе дни іюня мѣсяца.
Весь этотъ мѣсяцъ государь прожилъ въ Ораніенбаумѣ почти безвыѣздно. Государыня сначала оставалась въ Петербургѣ одна въ большомъ новомъ дворцѣ и здѣсь на свободѣ принимала всѣхъ петербургскихъ сановниковъ, все чаще являвшихся къ ней, все дольше засиживавшихся у нея по вечерамъ. Но затѣмъ вскорѣ ей приказано было переѣхать въ Петергофъ.
Еще съ первыхъ чиселъ іюня, когда по городу распространилась громовая вѣсть о новой предпринимаемой войнѣ съ Даніей за Шлезвигъ, никому ни на что не нужный, вся столица заволновалась: и дворъ, и дворянство, и простой народъ. Мало того, что правительство примирилось съ исконнымъ врагомъ, съ Фридрихомъ, и стало помогать ему въ его войнѣ съ прежними своими союзниками! Мало того, что отданы Фридриху, даромъ, годами завоеванныя земли! Теперь начиналась война съ государствомъ, съ которымъ отношенія были отличныя, изъ-за маленькаго клочка земли, котораго, конечно, Данія не можетъ отдать безъ упорной и кровавой борьбы. Недавно подарили Фридриху чуть не цѣлое королевство, а теперь хотятъ завоевать маленькое герцогство!
Но болѣе всѣхъ заволновалась гвардія. Дармоѣды солдаты, привыкшіе по ротнымъ дворамъ къ жизни между курами, дѣтьми и бабами, валяться на печи отъ зари до зари, негодовавшіе еще недавно на простые парады и смотры, были совершенно поражены мыслью о войнѣ.
Сначала прошла вѣсть, и ей никто не вѣрилъ, а затѣмъ вѣсть была подтверждена указомъ государя, что первая выступитъ на войну и первая понюхаетъ пороху, конечно, гвардія. Люди пользовавшіеся каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы въ превратномъ видѣ представить всѣ распоряженія правительства, тотчасъ же распустили слухъ, которому всякій солдатъ радъ былъ вѣрить. Слухъ этотъ былъ, что государь, хотѣвшій прежде раскассировать гвардію, подѣлавъ изъ нея полевыя команды, теперь хочетъ отдѣлаться отъ нея болѣе жестокимъ способомъ, — всю положить на поляхъ иноземныхъ подъ пушками датчанъ. Ему не Шлезвигъ нуженъ! Зачѣмъ ему маленькое герцогство? Ему нужно средство, законное и хитрое, истребить гвардію. Кто и не вѣрилъ этой нелѣпости, повторялъ, клялся, что будто бы государь прямо и искренно говорилъ объ этомъ многимъ, и совѣтъ этотъ поданъ ему Фридрихомъ.
Такъ или иначе, но гвардейскіе полки, въ особенности преображенскій и измайловскій, весь іюнь волновались безъ конца. Бабы плакались и причитали отъ зари до зари о томъ, что мужья осуждены на смерть.
Чьи-то деньги щедрой рукой сыпались въ ряды солдатъ. Конная гвардія, измайловцы, семеновцы, преображенцы, отъ капрала до рядового, съ утра ходили во хмѣлю. Случаи неповиновенія, открытаго буйства, относительно нелюбимыхъ офицеровъ все учащались. Въ преображенскомъ полку три ненавистныхъ солдатамъ офицера, Текутьевъ, Воейковъ и Квасовъ, даже опасались за свою жизнь.
Текутьевъ, однажды вечеромъ, на собственномъ ротномъ дворѣ, въ темную ночь, получилъ страшный ударъ кулакомъ по головѣ. Онъ не могъ поймать оскорбителя, но видѣлъ, однако, на немъ свой преображенскій мундиръ.
Квасовъ, проходя, тоже ночью, по корридору ротной казармы, получилъ ударъ, но уже не кулакомъ, а ножомъ. По счастью, ножикъ скользнулъ, распоролъ ему сюртукъ, прорѣзалъ обшлагъ мундира и только разцарапалъ плечо. На его крикъ выскочило нѣсколько солдатъ, но злоумышленникъ тоже не былъ найденъ. На утро, когда Квасовъ и Воейковъ требовали выдачи этого человѣка, котораго солдаты, конечно, не могли не знать, то изъ толпы раздался крикъ:
— Небось, не выдадимъ! Обожди малость, скоро васъ всѣхъ голштинцевъ передушатъ!
И Квасовъ уже опасался бывать въ сумерки и по вечерамъ на собственномъ ротномъ дворѣ.
Впрочемъ, лейбъ-компанецъ, теперь маіоръ, рѣдко бывалъ даже на своей квартирѣ. Онъ проводилъ дни, а иногда и ночи около выздоравливавшаго племянника.
Вмѣстѣ съ нимъ, не отходя вы на шагъ, ухаживала за юношей и Василекъ.
Шепелевъ поправлялся медленно, но къ концу мѣсяца былъ уже на ногахъ, и только немного блѣдный, немного слабый отъ большой потери крови. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ возмужалъ. Въ лицѣ его и красивыхъ глазахъ уже не было прежняго юношескаго наивнаго выраженія. Глаза его будто подернулись легкой дымкой печали, дымкой пережитаго, выстраданнаго. Такія драмы, какъ его сердечная драма, не проходятъ даромъ, и даже не рана отъ шпаги Фленсбурга, и не потеря крови, а, главнымъ образомъ, рана, нанесенная въ сердце его Маргаритой, подѣйствовала на него, и если не состарѣла, то заставила возмужать.
Впрочемъ, со дня поединка, со времени болѣзни юноши, уже случились два событія, которыя въ жизни Шепелева и жизни княжны отдалили и будто поставили на второй планъ преступный и отвратительный поступокъ Маргариты.
Василекъ была неотлучно день и ночь у изголовья юноши, вопреки всѣмъ приличіямъ, вопреки собственнымъ свойствамъ характера, и на увѣщанія Квасова отвѣчала спокойно и твердо:
— Что мнѣ! Пускай! Будь, что будетъ! Вѣдь я ему сказалась! Онъ знаетъ! Что-жъ тутъ скрытничать! A что про меня выдумаютъ злые люди, мнѣ все равно. Господь видитъ, что я дурного не дѣлаю. A ходить за нимъ, мнѣ — сердце и совѣсть велятъ…
Черезъ недѣлю послѣ этого, почти безотлучнаго пребыванія у Шепелева, Василекъ, бывшая только раза два около больной тетки на минуту, собралась однажды снова провѣдать больную. Но явившіеся на квартиру Шепелева люди объявили, что барыня приказала долго жить, что по утру ее нашли скончаншейся.
Василекъ вздохнула, перекрестилась, пожелала теткѣ царства небеснаго, но совѣсть не укорила ее. Тетка лежала за послѣдніе дни въ совершенно безсознательномъ положеніи, Василекъ ничѣмъ не могла ей помочь, а здѣсь около этого человѣка, который былъ ей дороже всего на свѣтѣ, она была полезна. Здѣсь именно сердце и совѣсть приказывали ей быть безотлучно. Вдобавокъ докторъ Вурмъ, пользовавшій юношу, сказалъ ей совершенно серьезно, что Шепелевъ многимъ обязанъ ей.
Василекъ вмѣстѣ съ Квасовымъ прохлопотали три дня, похоронили Гарину, и княжна, приказавъ запереть опустѣлый домъ, вернулась снова въ маленькую квартиру выздоравливающаго.
A черезъ дней пять послѣ этого перваго событія случилось другое, даже не внезапное или нежданное, а понемногу не замѣтно готовившееся, но про него покуда знали только Василекъ и Шепелевъ.
Однажды вечеромъ Квасовъ, прійдя съ ротнаго двора въ квартиру племянника, засталъ Шепелева уже сидящимъ на креслѣ, а Василекъ наливала ему чай.
Квасовъ остановился, поглядѣлъ на нихъ, нюхнулъ съ присвистомъ изъ тавлинки и выговорилъ:
— Вотъ только тутъ и душу отведешь! Молодецъ, порося, давно бы тебѣ сидѣть! Завалялся! Небось, поди и ноги трясутся, какъ у столѣтняго старца. Да, прибавилъ лейбъ-компанецъ, — тутъ вотъ тишь да гладь, а что, порося, у насъ творится, такъ бѣжалъ бы за тридевять земель.
— На ротномъ дворѣ? спросилъ Шепелевъ.
— Да, кажись не нынче, завтра, ей Богу, офицеровъ перерѣжутъ. A рѣчи такія слышишь, что волосъ дыбомъ становится. A главное, чего, подлецы, захотѣли? За нами тянутся! Мы щенка нѣмецкаго свергли съ престола и россійскую дѣвицу, да дщерь Петрову возвели на его мѣсто. A они чего захотѣли? Вьявъ орутъ, законнаго государя и законнаго внука того же Великаго Петра, низвергнуть, а на его мѣсто нѣмецкую принцессу посадить! то-есть шиворотъ на выворотъ — верхъ тормашкой!
И Квасовъ злобно расхохотался.
— Поглядѣлъ бы я, хоть однимъ глазкомъ, каково бы это правленіе и царствованіе было, кабы Екатерину Алексѣевну царицей или регентшей объявить? Покуда Павелъ Петровичъ выростетъ, да приметъ правленіе, какихъ бы, голубушка, она пустяковъ натворила!
Квасовъ помолчалъ и прибавилъ снова съ презрительнымъ смѣхомъ:
— За нами тянутся! Мы, вишь, примѣръ! Нѣтъ, голубчики, это то же, да не то. Я теперь костьми лягу, коли какое только буйство на улицѣ будетъ. Законный царь всероссійскій, каковъ бы онъ непорядливый ни былъ, по его добротѣ сердечной и небольшому разуму, все-таки Петръ Ѳедоровичъ. А Павелъ Петровичъ еще мальчуганъ! И если бы Екатерина Алексѣевна попала за него въ правительницы, въ родѣ Анны Леопольдовны, то опять будетъ на Руси полная безпорядица и смута. Все-таки она чужая намъ, ангальтская принцесса.
— Да, это истинно, вымолвила Василекъ, — хотя она и добрая, и ласковая, и совсѣмъ нѣту въ ней ничего нѣмецкаго, а все-таки рожденіемъ своимъ она чужая для нашего отечества. Все-таки она чужеземная принцесса, стало быть, опять то же, что была Анна Леопольдовна.
— Еще меньше того! воскликнулъ Квасовъ. — Анна Леопольдовна происхожденіемъ все-таки нашего царскаго дома была, а Екатерина Алексѣевна такая же русская, какъ вотъ графиня Скабронская. Только по имени.
Шепелевъ вздрогнулъ, поднялъ глаза на дядю и вдругъ выговорилъ слабо, но отчетливо и рѣзко:
— Дядюшка! просьба у меня до васъ: никогда вы эту… эту… ну ее!.. не называйте при мнѣ. Она для меня померла, но я не могу ее какъ мертвую добромъ поминать. Я не могу даже имени ея слышать. Можете вы сдѣлать это для меня?
— Господь съ тобой, порося, все, что прикажешь. Вотъ я дьявола не люблю поминать, ну, теперь буду знать, что есть два дьявола, которыхъ поминать не слѣдъ. Никогда больше не услышишь. A придется при случаѣ по какому дѣлу сказать, буду говорить второй, и это будетъ значить: второй, молъ, дьяволъ.
Наступило молчаніе. Только лейбъ-компанецъ, закусивъ губу, постукивалъ ложечкой по стакану и слегка сопѣлъ. Онъ собирался сказать нѣчто, что собирался сказать давно. Но каждый разъ слова не сходили съ языка, духъ спирало въ груди, сердце замирало въ немъ. Онъ боялся вымолвить эти нѣсколько словъ, потому что боялся того впечатлѣнія, которое произведетъ это на Шепелева и на Василька. Онъ боялся, что нѣчто, ставшее для него его единственной дорогой мечтой, окажется вдругъ несбыточной вещью.
Но на этотъ разъ Квасова особенно что-то толкало заговорить и высказаться. Наконецъ, онъ вдругъ бросилъ ложку и вымолвилъ:
— Слушай-ка, порося. Я твою просьбу исполню. Это не мудрено! Никогда второго дьявола именемъ не звать. A вотъ что! У меня есть до тебя просьба. Давно собираюсь, да все страшно вымолвить. Откажешь ты мнѣ, прощай, братъ, на вѣчныя времена.
— Что вы, дядюшка!
— Да, не что вы! не про пустое сказываю, а дѣло великое, святое. Грѣхъ даже, что ты не понимаешь и не догадываешься, про что я говорю. Ты бы долженъ давно самъ заговорить. Чего ждешь? A если просьбу мою не уважишь, вотъ видишь, — лежитъ, шляпа; надѣну ее, скажу гутъ-моргенъ, и никогда меня не увидишь.
— Такъ объяснитесь, дядюшка, а то, ей-ей, ничего не понимаю.
— Ты сказывалъ не разъ, что хочешь попользоваться новою вольностью дворянской и, выздоровѣвъ, просить абшидъ и уѣхать къ матери, благо ужь офицеръ.
— Правда.
— Ты и меня звалъ съ собой.
— Вѣстимо, отозвался Шепелевъ. — Что вамъ тутъ дѣлать? Слава Богу, наслужились довольно. Да и всякій день сказываетъ, что служить болѣе нельзя, что не нынче, завтра зарѣжетъ какой-нибудь солдатъ.
— Все это вѣрно, я, пожалуй, тоже абшидъ подамъ. Ну, а потомъ что жъ? Мы съ тобой такъ и поѣдемъ къ твоей матери?
— Вѣстимо, дядюшка.
— И только того и будетъ?
— Да чего же вамъ еще?
— Да, что ты! Одервенѣлъ, что-ли? стукнулъ Квасовъ кулакомъ по столу такъ, что всѣ стаканы зазвенѣли. — Что ты, каменный, что-ли? Или у тебя Фленсбургъ весь разумъ проковырялъ своей шпаженкой, и совѣсть отшибъ! Пойми, про что я тебѣ сказываю.
Шепелевъ сидѣлъ, вытараща глаза на лейбъ-компанца, и лицо его ясно говорило, что онъ ничего не понимаетъ. Княжна Василекъ еще болѣе удивленно глядѣла на своего дорогаго друга, наконецъ, скрестила руки и своими чудными глазами какъ будто хотѣла проникнуть въ душу лейбъ-компанца и увидѣть, что тамъ бушуетъ.
— Такъ ты, да я, поѣдемъ въ Калугу? выговорилъ Квасовъ.
— Да, отозвался Шепелевъ, удивляясь.
— A княжна? вдругъ выговорилъ лейбъ-компанецъ такимъ голосомъ, какъ если бы произносилъ самую страшную вѣсть.
И, дѣйствительно, въ этомъ словѣ, въ этомъ вопросѣ теперь заключилось сразу все то, что бушевало въ немъ давно, все то, что не могъ онъ произнести, боясь узнать какъ бы свой собственный смертный приговоръ.
Шепелевъ, молча, поглядѣлъ на дядю слегка блеснувшими глазами и улыбнулся. Княжна Василекъ вспыхнула и отвела глаза.
Наступило молчаніе.
— Да? проговорилъ, наконецъ, укоризненно лейбъ-компанецъ. — Да! Вотъ что! Ваше дѣло, какъ знаете! Добрая дѣвушка всегда готова себя загубить, но Каинъ тотъ, кто губитъ. Я могу сказать: дай, молъ, я за тебя помру, да ты-то этого не долженъ допускать. Ну, стало быть, пѣшій конному, гусь свиньѣ, честный подлому, а я тебѣ не товарищи.
Голосъ Квасова задрожалъ при послѣднихъ словахъ; онъ поднялся и пошелъ въ уголъ, гдѣ была его шляпа. Когда онъ обернулся, то Шепелевъ сидѣлъ, улыбаясь, и глядѣлъ на Василька. За тѣмъ онъ сдѣлалъ едва замѣтный знакъ бровями.
Она встала, обернулась къ лейбъ-компанцу, тихо, будто робко подошла къ нему, вскинула руки ему на плечи и вдругъ поцѣловала его.
Квасовъ какъ-то ахнулъ, будто его ударили дубиной по головѣ.
— Что? выговорилъ онъ измѣнившимся голосомъ.
— Акимъ Акимовичъ, да, вѣдь, это давно… давно кончено!
— Что кончено? заоралъ вдругъ Квасовъ на всю квартиру, такъ что на улицѣ двое прохожихъ вздрогнули и остановились подъ окошками.
— Дядюшка, иди! сюда, сказалъ Шепелевъ. — Я еще вставать боюсь. Поцѣлуемся, простите меня! Я уже и матери писалъ и отвѣтъ имѣю. Какъ въ Калугу пріѣдемъ, такъ и пиръ горой.
— Такъ какъ же ты смѣлъ! заревѣлъ Квасовъ совершенно серьезно, наступая съ кулаками на племянника. — Какъ же ты смѣлъ, щенокъ поганый!
— Вамъ не сказать? отозвался Шепелевъ. — Ну, ужь, если вы хотите драться, такъ бейте Василька, а не меня. Она виновата.
— Вы виноваты? обернулся Квасовъ, тоже наступая, но уже опустивъ руки и разжавъ кулаки.
— Я, Акимъ Акимовичъ! Мнѣ хотѣлось васъ попытатъ, мнѣ хотѣлось, чтобы вы сами и первый заговорили…
Квасовъ остался среди горницы, какъ истуканъ, поглядѣлъ по очереди на Василька и на Шепелева, дрсталъ тавлинку и, нюхнувъ чуть не цѣлую горсть, выговорилъ едва слышно, качая головой и щелкая пальцемъ по тавлинкѣ.
— Ахъ, вы разбойники, ахъ, вы людоѣды! Да, васъ теперь надо… Что надо?.. А? До смерти васъ надо избитъ!!..
И при тускломъ свѣтѣ нагорѣвшей свѣчи, близь самовара, Шепелевъ и Василекъ увидали суровое коричневое лицо лейбъ-компанца, мокрое отъ слезъ. Василекъ бросилась и обняла друга. Шепелевъ, черезъ силу, тоже приподнялся и протянулъ руки къ дядѣ.
— Второй разъ завылъ по бабьи! шепнулъ Квасовъ въ его объятіяхъ. — Первый разъ, передъ рѣзней по заморски… И вотъ опять…