Дѣйствительно, ротные дворы преображенскаго и другихъ полковъ имѣли странный видъ, въ особенности для пріѣзжаго изъ Германіи офицера, а тѣмъ болѣе для того, кто былъ знакомъ съ полковыми дворами и казармами прусскаго короля-воина.
При входѣ съ большого общаго крыльца подъ своды ротной казармы, принцъ еще въ началѣ корридора, темнаго и грязнаго, былъ сразу пораженъ сплошнымъ гуломъ голосовъ и спертымъ кислымъ, удушливымъ воздухомъ. Причина этой обстановки была страшная тѣснота, ибо солдаты жили здѣсь со своими семьями, женами, дѣтьми и даже родственниками. Иногда же, по дозволенію потворствующаго начальства, брали къ себѣ, если находилось мѣсто, на хлѣба, за выгодную плату, совершенно постороннихъ людей. Такимъ образомъ явились въ казармахъ старики и старухи, подъячіе и духовные, стрекулистъ, вдова пономариха, разнощикъ, и какой нибудь хворый, увѣчный или просто побирушка-нищій, аккуратно платящій за свой уголъ изъ грошей собираемаго днемъ подаянія… Попадался тутъ народъ и бѣглый, почти безъ роду и племени; жидъ, цыганъ, калмыченокъ, удравшій отъ побоевъ злющей барыни-прихотницы. Всѣ они, конечно, приходились на словахъ тетками, дядями и родственниками своихъ хозяевъ-солдатъ.
Маленькія, загрязнѣлыя до нельзя горницы раздѣлялись перегородками. Каждая семья стремилась имѣть отдѣльное владѣніе, хотя бы на трехъ-четырехъ аршинахъ пространства; и безконечныя жиденькія перегородки громоздили, дѣлили горницы на отдѣльные «семейники». Поэтому вся казарма казалась неисходнымъ пестро-грязнымъ лабиринтомъ, гдѣ кишѣлъ, какъ муравейная куча, всякій людъ отъ мала до велика и отъ зари до зари.
Тутъ шныряли взадъ и впередъ вереницы бабъ-солдатокъ, кто съ ведрами, кто съ кулёмъ, съ кочергой, съ метлой, кто съ лотками бѣлья. Бродили и квартиранты безъ роду и племени, поддѣльные дядья и тетки, и на столько сжились съ полковой ротой, что считали уже себя столь же законными обитателями военной среды. Ходили изъ семейника въ семейникъ и сами солдаты, тычась изъ угла въ уголъ, безъ видимаго дѣла, безъ цѣли и безъ толку, ругаясь и крича не столько отъ гнѣва, сколько отъ тоски и праздности. Они, какъ набольшіе и хозяева, зря привязывались къ шныряющимъ квартирантамъ или къ работящимъ бабамъ, женамъ, сосѣдкамъ, наконецъ другъ къ дружкѣ… И ежечасная перебранка ежедневно переходила въ драку… Метла, лопата, кочерга, ведро, доска, утюгъ, ковшикъ и все, попавшее подъ руку, шли въ дѣло и начинали летать по воздуху и по головамъ.
Тутъ же повсюду бѣгали, егозили и скакали десятки ребятишекъ, визжали и завывали грудные младенцы на рукахъ своихъ доморощенныхъ, самодѣльныхъ нянекъ, т. е. таскаемые своими семи- и девяти-лѣтними сестренками, которыя часто дрались между собой изъ-за нихъ, часто дрались жестоко и съ ними, наказывая и муштруя по прихоти…
Тутъ же и повсюду полноправно и невозбранно разгуливало безчисленное количество собакъ и кошекъ, а главное тыкалась, въ особенности зимой, всякая домашняя птица: куры, пѣтухи, индѣйки, голуби и даже одинъ кривой, шершавый, давно безхвостый павлинъ, раздразненный до бѣшенства — потѣха ребятъ-забіякъ и гроза ребятъ-трусишекъ.
Съ задворковъ и изъ полугнилыхъ строеній, сараевъ и закутъ на задахъ ротнаго двора приносилось ржаніе лошадей, мычаніе коровъ, блеяніе кучи всякой скотины, барановъ, телятъ, козловъ, свиней… и всякаго живого добра, заведеннаго болѣе богатыми семьями. Часто, въ особенности лѣтомъ, мелкая скотина забиралась въ казарму чрезъ вѣчно-отворенныя настежъ двери и бродила по семейникамъ, подбирая и пожирая все съѣстное, плохо прибранное. Всякій гналъ теленка. или свинью, или птицу только изъ своего семейника, предоставляя незванному гостю идти къ сосѣду… Всякій заботился о себѣ, о своемъ углѣ за своей перегородкой. Обо всемъ же ротномъ дворѣ никто не заботился. Власти одной общей надъ всѣми не было. Маіоръ Текутьевъ или Квасовъ, Воейковъ, тѣ же Пассекъ или Орловъ считали себя начальниками въ рядахъ, во фронтѣ, при выходѣ и выступленіи съ двора, на улицахъ, на ученіи. Въ домашнюю жизнь солдатъ они не входили, ибо пришлось бы вмѣстѣ съ тѣмъ и поневолѣ возиться и сцѣпляться съ чужимъ людомъ, съ какимъ-нибудь квартирантомъ-стрекулистомъ, пожалуй съ разстригой, и во всякомъ случаѣ и чаще всего съ бабами-солдатками.
Флигельманы или унтеръ-офицеры были начальствомъ надъ нѣсколькими семейниками, но при отсутствіи всякой строгости въ офицерахъ, сами смотрѣли на все сквозь пальцы и дѣлали свое дѣло спустя рукава. Впрочемъ, иначе было поступать и опасно.
Одного очень строгаго и отчасти злого флигельмана за годъ предъ тѣмъ убили въ самомъ ротномъ дворѣ. Кто были убійцы — было извѣстно во дворѣ, но доказано не было, начальствомъ не взыскано и оставлено безъ наказанія; у другого унтера, служаки требовательнаго, придирчиваго, опоила невѣдомая рука его корову, другая невѣдомая рука переломила ногу его любимой собакѣ и третьи невѣдомыя руки раскрали разную рухлядь… И унтеръ смирился, тотчасъ пересталъ жаловаться маіору и придираться къ своимъ солдатамъ.
На сколько офицеры были снисходительны и не взыскательны, даже чужды обстановкѣ и внутренней жизни всякаго ротнаго двора, на столько рядовые были грубы, дерзки и отвыкли даже отъ мысли безотвѣтнаго повиновенія.
«Дисциплинъ» военный — было слово извѣстное очень тѣсному кругу офицеровъ, которые были пообразованнѣе, или побывали заграницей, или почитывали кой-какія книжки, или видались съ учеными людьми.
Маіоръ Текутьевъ, болѣе другихъ полновластная личность на томъ гренадерскомъ ротномъ дворѣ, куда заглянулъ принцъ, никакъ не могъ уразумѣть слово «дисциплинъ», просилъ пріятелей нарисовать его на бумажкѣ… Узнавъ, что это невозможно, что это все равно, что нарисовать добродѣтель, или злосчастіе, или храбрость, маіоръ махнулъ рукой и рѣшилъ:
— Коли не ружье и не шпага, такъ военному сего и знать не требуется. Нѣмецкія выдумки. Много ихъ нынѣ. Всѣхъ не затвердишь.
Наконецъ, въ ротномъ дворѣ, какъ послѣдствіе тѣсной и праздной жизни всякаго люда, въ томъ числѣ и сброда со стороны, издавна царила полная распущенность, пьянство и развратъ. Всѣ бабы давно махнули рукой на запой мужей, всѣ мужья давно махнули рукой на зазорное поведеніе женъ.
Поругаться и подраться изъ-за теленка и курицы, даже изъ-за вѣника, было дѣломъ понятнымъ, законнымъ, раздѣлявшимъ иногда весь ротный дворъ на двѣ враждебныя партіи. И бывало разъ въ году, что открывались въ самой казармѣ военныя дѣйствія между двухъ непріятельскихъ армій, доходившихъ и до употребленія холоднаго оружія, т. е. кочерги, ведра, утюга. Не только подраться, но даже легко повздорить изъ-за невѣрности жены было глупостью, «баловничествомъ».
— Эка дурень. Дѣлать неча! Заботу выискалъ! Что жъ твоей бабы-то, убыло что ли? Поди, еще прибыло. A попъ все равно окреститъ.
Таковъ былъ судъ ротнаго общественнаго мнѣнія.
Солдаты, по преданію, отчасти знали, какъ прежде жилось воину. Какова была солдатская жизнь при великомъ Петрѣ Алексѣевичѣ, еще мало кто зналъ и помнилъ.
— При немъ, слышь, ребята, больше все ходили и шведовъ били. Непокладная жизнь была! При Аннѣ Ивановнѣ, да при Биронѣ никакъ тоись, братцы, не жилось ни хорошо, ни дурно. Въ забытьѣ хвардія-то была, содержима была въ черномъ тѣлѣ. «Слова и дѣла» побаивались они тоже, но меньше другихъ, простого народа и баръ-господъ; за то и жалованье всякое было худое, жиру не нагуляешь. Со вступленья на прародительскій престолъ всероссійской матушки Лизаветы Петровны все пошло по маслу. И двадцать лѣтъ была, во истинну, масляница. И солдатъ гвардейцевъ жизнь стала, какъ и нынѣ, что тебѣ у Христа за пазухой!!..
Дѣйствительно, вступленіе на престолъ императрицы Елизаветы при помощи переворота, при содѣйствіи перваго гвардейскаго полка, перемѣнило совершенно бытъ солдатскій и офицерскій.
Лейбъ-компанія, т. е. нѣсколько сотенъ гренадеръ изъ сдаточныхъ мужиковъ, сдѣлались вдругъ столбовыми потомственными дворянами и офицерами предъ лицемъ всей столицы, всей имперіи, а главное, предъ лицемъ своего же брата мужика, оставшагося тамъ, въ деревнѣ, на пашнѣ… предъ лицемъ своего же брата солдата въ другомъ полку, чрезъ улицу… Эта диковинная выдумка монархини принесла и свои плоды…
Капитанъ-поручикъ Квасовъ и ему подобные часто теперь поминались и ставились въ примѣръ, часто грэзились во снѣ, часто подвигали на всякое незаконное дѣяніе многихъ солдатъ многихъ полковъ. Часто христолюбивый воинъ, въ особенности подъ хмѣлькомъ, кричалъ на весь ротный дворъ:
— Онъ дворянинъ, вишь…. Вонъ нашанскій Акимъ Акимычъ тоже дворянинъ изъ сдаточныхъ!
— Я простой, вишь, солдатъ, мужикъ? Вѣстимо! Да вонъ и капитанъ Квасовъ тоже не изъ князьевъ….
И существованіе лейбъ-компаніи какъ бы напустило особаго рода непроницаемый туманъ во всѣхъ обыденныхъ отношеніяхъ офицеровъ изъ мужиковъ съ рядовыми изъ дворянъ съ первыхъ же дней царствованія Елизаветы. И до сихъ поръ, чрезъ двадцать лѣтъ слишкомъ, ни тѣ, ни другіе, не могли еще вполнѣ распутаться, доискаться истины и уяснить себѣ взаимныя права.
— Лейбъ-компанцы — не примѣръ!.. говорили разсудительные.
За послѣднее же время на эти слова сталъ слышаться солдатскій отвѣтъ, хотя еще и новый, робкій, но заставлявшій нѣкоторыхъ призадумываться.
— Квасовъ — не примѣръ, вишь. Ну, покудова и не примѣривай, а обожди мало и, гляди, паки примѣримъ.
Вотъ именно подобную обстановку, духъ и бытъ нашелъ въ русской казармѣ генералъ прусской арміи, принцъ Георгъ Голштинскій.
Принцъ уже собирался уѣзжать, когда ему предложилъ маіоръ Текутьевъ видѣть арестованныхъ Орловыхъ. Онъ только презрительно двинулъ плечомъ и даже не отвѣтилъ. Въ душѣ же онъ побаивался войти къ нимъ. Не ровенъ часъ!
Сумрачный, бормоча себѣ что-то подъ носъ, Жоржъ остановился снова на томъ же крыльцѣ, окруженный всѣми офицерами, и сталъ, разставя ноги, какъ бы въ раздумьи. Офицеры, по мѣрѣ его прогулки по семейникамъ, снова понемногу пристали къ нему и образовали теперь свиту любопытную изумленную и видимо вполнѣ недоумѣвающую.
«Зачѣмъ же ты пріѣзжалъ?!» говорили всѣ эти лица и старые, и молодые.
Объясненіе воспослѣдовало! И тотчасъ это объясненіе пронеслось по казармѣ, какъ громовой ударъ.
— Объясните имъ, Генрихъ, заговорилъ принцъ по-нѣмецки, — что эдакъ продолжаться не можетъ. Бабы, жены, дѣти, скотъ, птица, рухлядь, и все подобное… Все это не атрибутъ воина. Объясните толково!.. Все это будетъ выгнано вонъ, по сосѣдству на квартиры, или продано. Перегородки будутъ уничтожены и солдаты будутъ спать въ общихъ горницахъ…. За порядокъ, чистоту и дисциплинъ будутъ отвѣчать предо мной не одни ротмейстеры, а всѣ господа офицеры.
Фленсбургъ тотчасъ же громкимъ и слегка самодовольнымъ голосомъ передалъ по-русски смыслъ распоряженія принца, но въ болѣе рѣзкихъ выраженіяхъ, обидныхъ и для офицеровъ, и для солдатъ, прислушивавшихся изъ темнаго корридора.
— Такъ не воины живутъ. Эдакъ и свиньи жить не захотятъ!.. прибавилъ Фленсбургъ. — Всѣ эти солдатки — причиной разврата и распутства. Офицеры заняты только картами и билліардами въ трактирахъ и всякимъ скоморошествомъ, доводящимъ ихъ до безстыжихъ поступковъ, въ родѣ послѣдней мерзости арестованныхъ господъ Орловыхъ, за которую они, впрочемъ, и отвѣтъ примѣрный на-дняхъ дадутъ… Всему этому его высочество желаетъ положить предѣлъ. Гвардейцы — не стадо свиней! A если они имъ и уподобились, то его высочество поставитъ себѣ священнымъ долгомъ…. Фленсбургъ запнулся и, глядя прямо на лица всѣхъ, прибавилъ:- напомнить вамъ, что вы — люди, гвардейцы, а не скоты неразумные…
— А-ахъ!.. раздалось въ кучкѣ офицеровъ съ какой-то странной неуловимой интонаціей.
Это опять былъ Квасовъ.
Это восклицаніе прервало тотчасъ потокъ краснорѣчія наперсника принца.
Онъ смолкъ и обернулся къ принцу, какъ бы говоря: я кончилъ!
Покуда Фленсбургъ говорилъ, принцъ глядѣлъ себѣ на кончики сапоговъ и только двигалъ бровями какъ бы въ тактъ мѣрной и звонкой рѣчи своего любимца.
Какъ раздалось среди офицеровъ восклицаніе: А-ахъ! Жоржъ заморгалъ, поднялъ глаза и благодушно подумалъ:
«Какъ говоритъ?! Поетъ! Даже въ этихъ деревяшкахъ, въ дикихъ людяхъ, чувство вызвалъ!»
И принцъ обратился къ адьютанту.
— Сказали все, милый Генрихъ?
— Все-съ. Надо бы еще опредѣлить имъ время, когда ротный дворъ долженъ принять законный видъ. Иначе оно такъ протянется до лѣта. Дать имъ мѣсячный срокъ? Довольно!..
— Wie sagt man: Monat?
— Мѣсяцъ… невольно шепотомъ отвѣтилъ Фленсбургъ изъ чувства приличія.
— Ну… Ну… обратился Жоржъ ко всѣмъ офицерамъ. — Ну! Фотъ… Отинъ міэсясъ! Отинъ міэсясъ и эти на то коніэсъ. Sagen Sie, biette… какъ-то жалостливо прибавилъ онъ Фленсбургу.- Jch komme nickt dazu!
— Его высочество желаетъ сказать, что чрезъ мѣсяцъ всему этому вашему срамному житью долженъ быть конецъ. Чрезъ мѣсяцъ чтобы все было по новому!
Офицеры отвѣчали гробовымъ молчаніемъ: вѣдь не они, а солдаты живутъ въ казармѣ!
При послѣднихъ словахъ адьютанта, принцъ кивнулъ головой и прибавилъ:
— Фотъ! фотъ! Затѣмъ онъ сдѣлалъ какъ-то ручкой, повернувъ ее ладонью вверхъ, и сталъ тихо и осторожно спускаться съ крыльца.
Громадная колымага принца, выписанная изъ Вѣны, осталась и дожидалась его на улицѣ, ибо проѣхать въ ворота на внутренній дворъ не могла. Принцъ, а за нимъ и Фленсбургъ, сопровождаемые всѣми офицерами, прошли дворъ при гробовомъ молчаніи.
Принцъ сѣлъ въ карету одинъ, а любимцу какой-то солдатъ, глуповатый на видъ, подвелъ его коня. Это дѣлалось ради служебнаго этикета, такъ какъ въ гости принцъ и фаворитъ ѣздили вмѣстѣ въ каретѣ. Уже за нѣсколько сажень отъ Преображенскаго двора, Фленсбургъ, галопируя около кареты принца, замѣтилъ что-то торчащее изъ разстегнутой кабуры. Пистолетовъ онъ туда, конечно, никогда не клалъ. Онъ открылъ ее и увидѣлъ… огромную свѣжую колбасу! Онъ вышвырнулъ ее на земь и вспыхнулъ.
Онъ понялъ, что это былъ отвѣтъ офицеровъ на все ими отъ него слышанное.
Оффиціально жаловаться было невозможно, не сдѣлавъ себя въ глазахъ всѣхъ посмѣшищемъ, подобно Котцау. Да и на кого жаловаться? На цѣлый ротный дворъ?!
A матерый лейбъ-компанецъ это все и сообразилъ!!..
Посѣщеніе принца Жоржа потрясло, конечно, весь домъ и дворъ гренадерскихъ ротъ до основанія.
— Да что онъ? Да какъ же? Да нѣшто… Ахъ Царь небесный! воскликнули рядовые.
— Вотъ тебѣ бабушка и Юрьевъ день! говорили, смѣясь злобно и ядовито, всѣ офицеры. Имъ въ сущности было все равно, какъ будутъ жить солдаты, но имъ этотъ приказъ казался смѣшенъ и нелѣпъ. Не все ли равно принцу — съ женами и курами живутъ солдаты преображенцы, или безъ женъ и безъ куръ.
— Вотъ тебѣ тетенька и Жоржинъ день! шутилъ Квасовъ, встрѣчая перепуганныхъ и вопрошающихъ солдатокъ. — Буде съ мужьями-то, поживите и врозь.
— Да за что же, родимый, за что же? вопили бабы.
— A стало быть прынца зависть беретъ, шутилъ Акимъ Акимычъ. — У него жена-то старая, да еще по-русски ничего не умѣетъ, колбасница. A вы, вишь, русскія бабы, да и раскрасавицы, — что тебѣ вѣдьма! Изъ васъ, поди, самая красивая, и та по мнѣ на чорта смахиваетъ. Ну, а его завидки взяли! Вотъ нѣмчура и подумалъ: дай, молъ, разведу раскрасавицъ съ мужьями. И себѣ, и русскому дьяволу, и нѣмецкому богу — всѣмъ заразъ услужу.
Между тѣмъ, покуда принцъ и Фленсбургъ гуляли по казармѣ, братья Орловы сидѣли въ одной изъ болѣе опрятныхъ горницъ старшаго въ ротѣ флигельмана. Хотя они были подъ арестомъ, но ихъ, конечно, не заперли и всѣ пріятели поперемѣнно сидѣли у нихъ.
Орловы ожидали принца съ адьютантомъ къ себѣ въ горницу, даже толковали о томъ, не попробовать ли просить прощеніе у Жоржа и обѣщать все… Хоть въ голштинцы перейти къ Котцау подъ команду.
— Даромъ осрамимся, говорилъ Григорій. — Нѣтъ, ничего не будетъ. Промахнулся я, что былъ у мерзавца Тюфякина и не побывалъ у этой цыганки Скабронской. Она бы, можетъ, и все сладила.
Алексѣй Орловъ, а равно и друзья были того мнѣнія, что надо просить прощеніе у принца не ради себя, а ради того дѣла, что грезится… Да и не имъ однимъ. A съ каждымъ днемъ все болѣе проступаетъ нѣчто наружу…
— Такое, что духъ захватываетъ! говорилъ Пассекъ.
Григорій Орловъ, а въ особенности старикъ Агаѳонъ, поселившійся добровольно въ сосѣднемъ семейникѣ, чтобы служить своимъ господамъ, оба равно не думали и не тужили ни о чемъ, кромѣ неудачи относительно графини полу-русской, но всесильной…
— Попади вы къ ней — не то бы теперь было! твердилъ упрямо Агаѳонъ. — Хоть бы вы что ли, Петръ Богдановичъ, къ ней съѣздили за моихъ, говорилъ онъ Пассеку.
Когда принцъ не навѣдался къ арестованнымъ и надежда на личную просьбу ихъ о помилованіи разсѣялась, какъ дымъ, еще болѣе затужилъ Агаѳонъ о своей графинѣ.
— Фленсбургъ не допустилъ принца, говорили друзья. — Онъ всему и заводчикъ.
Въ тотъ же вечеръ Пассекъ предложилъ на утро съѣздить къ иноземкѣ, съ которой привязался къ нему Агаѳонъ. Послѣ недолгаго совѣщанія объ этомъ, тому же Агаѳону вдругъ пришла мысль, на которую всѣ закричали:
— Да, конечно! Вотъ ужь на всякаго мудреца довольно простоты на свѣтѣ! Молодецъ Ѳоша!
Агаѳонъ додумался и разсудилъ, отчего бы барину не «мигнуть» тайкомъ изъ-подъ ареста и не съѣздить теперь къ графинѣ. Вѣдь дѣло самое простое, можно такъ поладить, что никто не узнаетъ; часовымъ по косушкѣ вина, а офицеръ по караулу не входитъ въ горницу.
— И какъ это мы раньше не догадались, сидѣли, какъ бабы, да причитали, воскликнулъ Алексѣй Орловъ. — Если потомъ узнается, то, вѣстимо, еще хуже будетъ! Да что ужь тутъ!
Сначала между братьями поднялся споръ, кому съѣздить изъ-подъ караула, въ виду могущаго произойти усугубленія вины и отвѣта. Агаѳонъ считалъ необходимымъ ѣхать Григорью Григорьевичу.
— Онъ и по-нѣмецки ей болтнетъ, и насмѣшитъ, и умаслитъ. Онъ на бабу у меня ходокъ! говорилъ Агаѳонъ.- A этотъ что!.. озорничать только можетъ… Пути не будетъ, если Григорій Григорьичъ самъ не поѣдетъ.
Пассекъ съ вечера взялся за дѣло и на утро, около полудня, онъ самъ замѣстилъ по караулу другого заболѣвшаго будто-бы офицера. Рядовые на часахъ тоже оказались такіе, что и вина не захотѣли.
— Какъ можно, что вы! Петру Богдановичу-то, да и не услужитъ пустяками.