Перваго мая въ сумерки, въ домѣ прусскаго посланника волненіе и движеніе усилились.
Къ семи часамъ весь большой домъ горѣлъ огнями и свѣтлые, лучистые столпы выливались изъ оконъ, освѣщая, какъ днемъ, широкую улицу. Кромѣ того, около подъѣзда и вокругъ всего дома горѣли плошки и боченки съ смолой.
Взводы гвардейскихъ солдатъ отъ разныхъ полковъ въ красивыхъ новыхъ мундирахъ стали появляться подъ командой капраловъ и сержантовъ, и ихъ разставляли часовыми на улицѣ, у подъѣзда, въ передней, на широкой лѣстницѣ и до дверей самой пріемной. Это было сдѣлано по приказу государя, въ знавъ особаго почета въ любимцу и посланнику новаго союзника-короля.
На большой лѣстницѣ, украшенной гирляндами и вѣнками и покрытой краснымъ сукномъ, преображенскій сержантъ разставлялъ часовыхъ изъ своего взвода, и двухъ изъ нихъ поставилъ у самыхъ дверей, ведущихъ въ пріемную. Сержантъ былъ Шепелевъ, а одинъ изъ рядовыхъ, котораго онъ умышленно поставилъ не въ передней, и не на лѣстницѣ, а на томъ мѣстѣ, гдѣ будетъ видно всѣхъ гостей, былъ Державинъ. Но оба друга, сержантъ и рядовой, были какъ-то грустны. Шепелевъ былъ немного блѣденъ и снова почти въ такомъ же состояніи, какъ когда-то до своего свиданія съ Маргаритой у гадалки.
Державинъ былъ тоже грустенъ. Переводъ его въ голштинцы все не ладился съ великаго поста, а на дворѣ ужь май мѣсяцъ. Вдобавокъ, хотя онъ и любилъ своего ученика, но невольно сталъ теперь завидовать ему. Этотъ добрый малый ничѣмъ, конечно, не отличился, былъ такой же рядовой, какъ и онъ, а теперь, перескочивъ черезъ чины капрала и унтеръ-офицера, попалъ прямо въ сержанты, Богъ вѣсть какъ, Богъ вѣсть за что, — по какой-то странной, никому въ полку непонятной случайности, — по капризу принца Жоржа.
«И вотъ вся жизнь такъ пройдетъ», думалось рядовому Державину, съ ружьемъ на плечѣ, когда онъ глядѣлъ на товарища-сержанта со шпагой. «Одному везетъ, а другому нѣтъ. Почему одному везетъ, и почему другому не везетъ — сама матушка фортуна не знаетъ».
Балъ-маскарадъ у прусскаго посланника, объявленный за три дня передъ тѣмъ въ городѣ, т.-е. вскорѣ послѣ тайнаго подписанія мирнаго договора, надѣлалъ много шума въ столицѣ.
Голштинцы, и русскіе, и нѣмецкіе, конечно, ликовали. Этотъ маскарадъ былъ видимый признакъ, что на ихъ улицѣ праздникъ.
Партія елизаветивцевъ, конечно, негодовала, всякій со своей точки зрѣнія. Одни говорили, что со смерти покойной императрицы прошло только четыре мѣсяца, что это своего рода скандалъ. Другіе прибавляли, что Гольцъ могъ бы сдѣлать простой балъ, но на смѣхъ дѣлаетъ маскарадъ прежде, чѣмъ кончился трауръ по государынѣ, бывшей всю жизнь врагомъ Фридриха.
Многіе являлись къ государынѣ спрашивать, поѣдетъ ли она. Екатерина Алексѣевна не отвѣчала ни да, ни нѣтъ, но въ умѣ давно рѣшила въ этотъ день заболѣть и остаться дома.
Многіе, какъ Разумовскіе и вообще близкіе люди покойной императрицы, чувствовали себя оскорбленными и тоже обѣщались захворать и не быть въ маскарадѣ.
Но за день до перваго мая, прошелъ по лагерю елизаветивцевъ какъ бы пароль: всѣмъ быть въ маскарадѣ.
Одинъ изъ самыхъ молчаливыхъ на видъ и лѣнивыхъ офицеровъ кружка Орловыхъ, Пассекъ — былъ въ то же время самымъ благоразумнымъ, осторожнымъ и тонкимъ.
Пассекъ былъ особенно близокъ и друженъ съ княгиней Дашковой и чаще другахъ бывалъ у нея. И она, и онъ разсудили, что не быть въ маскарадѣ прусскаго посланника, значитъ дать возможность врагамъ пересчитать и, такъ сказать, помѣтить всѣхъ главныхъ лицъ непріязненнаго лагеря. Дашкова, конечно, передала это государынѣ. Въ тотъ же вечеръ неизвѣстными никому но, конечно, извѣстными государынѣ путями, весь лагерь елизаветинцевъ, явныхъ и смѣлыхъ, осторожныхъ и боязливыхъ получилъ какъ бы приказъ готовить костюмы и мундиры и ѣхать къ Гольцу.
И теперь не только тѣ, которые хотѣли умышленно захворать, стали собираться на балъ, но даже и тѣ, которые дѣйствительно хворали.
Въ восемь часовъ уже начался шумъ на улицѣ, крики кучеровъ и форрейторовъ, солдатъ и полицейскихъ, громъ копытъ и колесъ по мостовой; гости начали съѣзжаться.
Гольцъ встрѣчалъ всѣхъ въ дверяхъ, отдѣлявшихъ большую украшенную зеленью и вѣнками лѣстницу отъ прихожей, гдѣ на двухъ стѣнахъ, одинъ противъ другого, висѣли два щита съ двумя государственными гербами — прусскимъ и россійскимъ.
И здѣсь сержантъ Шепелевъ, приглашенный любезно Гольцемъ находиться въ самой пріемной, въ качествѣ дежурнаго, могъ видѣть весь высшій столичный кругъ.
Здѣсь въ часъ времени прошли всѣ министры, послы, фельдмаршалы, сенаторы, всѣ красавицы и львицы. Всѣ пожилые люди были, конечно, въ своихъ мундирахъ, но молодыя женщины и многіе офицеры гвардіи были въ костюмахъ.
И подъ звуки огромнаго оркестра на хорахъ, весь щегольской домъ Гольца переполнился блестящей, сіяющей, даже сверкающей, какъ радуга, всевозможными цвѣтами, шумной и гульливой толпой. Многіе были просто костюмированы, другіе въ маскахъ. Большая часть проходившихъ съ замаскированными лицами тайкомъ и быстро показывали лицо свое хозяину дома изъ вѣжливости, какъ бывало принято, или же просто знакомъ, двумя словами знакомаго голоса, какъ бы называли себя. Часто Гольцъ не могъ разслышать голоса встрѣчаемыхъ, но дѣлалъ видъ, что узнаетъ…. Отчасти, въ глазахъ его начинало уже рябить отъ этой вереницы пестрыхъ костюмовъ и мундировъ, отчасти и музыка мѣшала, и гулъ голосовъ бесѣдующихъ гостей, который смѣшивался съ музыкой и иногда даже заглушалъ звуки литавръ и трубъ. Шепелевъ стоялъ у стѣны невдалекѣ отъ входныхъ дверей и глазъ не спускалъ съ порога, гдѣ красивый посланникъ принималъ гостей. Ему казалась странной та случайность, что именно его было приказано послать по наряду дежурнымъ на балъ къ этому единственному человѣку во всемъ Петербургѣ, котораго онъ всѣмъ сердцемъ, всѣмъ юношескимъ пыломъ ненавидѣлъ и проклиналъ.
Онъ былъ убѣжденъ, что это его счастливый соперникъ; не будь его на свѣтѣ, быть можетъ, она не обошлась бы съ нимъ такъ, какъ обошлась въ послѣдній разъ въ квартирѣ Позье. И что за капризъ сказать, что она даже не графиня? Шепелевъ уже послѣ сообразилъ, что она могла скрывать свое имя отъ Позье, что онъ сдѣлалъ нескромность. Но почему же она не пустила его къ себѣ? Почему обошлась такъ гордо и глядѣла на него такъ презрительно, такимъ оскорбительнымъ взглядомъ? Навѣрное онъ, этотъ Гольцъ — его счастливый соперникъ! Онъ чувствовалъ, что глубоко ненавидитъ этого человѣка, а, между тѣмъ, эта ревность, эта ненависть казалась для него самого глупою и смѣшною. Что общаго между нимъ, юношей сержантомъ, и этимъ молодымъ красавцемъ, который ужь теперь первая личность двухъ странъ, важное государственное лицо въ Пруссіи и, по общему отзыву, теперь самое вліятельное лицо и въ русскомъ государствѣ?!..
— Онъ любимецъ Фридриха II и Петра III, а я любимецъ…. Квасова! грустно шутилъ юноша.
И въ Шепелевѣ совершалась томительная борьба, сказывавшаяся какою-то острой болью на сердцѣ, какою-то страшной тягостью въ головѣ, во всемъ существѣ. Пускай бы она не любила его! Онъ не стоитъ любви такой женщины! Что онъ такое? Мальчишка! Не она любитъ, вотъ, этого! За что? За то лишь, что онъ посланникъ.
И юноша, постоянно, то и дѣло, какъ бы забывался, стоя близъ стѣны прихожей. Вереницы яркихъ костюмовъ и масокъ вились передъ его глазами, но онъ почти не глядѣлъ на нихъ. Изрѣдка рука его, державшая обнаженную шпагу, судорожно стискивала эфесъ и глаза впивались въ фигуру элегантнаго и красиваго хозяина дома, въ блестящемъ мундирѣ.
Если бы Гольцъ имѣлъ время обернуться на юношу дежурнаго, съ обнаженной шпагой въ рукѣ, и примѣтить его взглядъ, то, конечно, не смотря на свои заботы, онъ бы все-таки призадумался….
А, между тѣмъ, сержантъ не могъ оторвать взора отъ дверей еще по другой причинѣ. Онъ каждую минуту ожидалъ появленія именно той, отъ которой такъ мучился и страдалъ. Онъ зналъ навѣрное, что графиня Скабронская будетъ въ числѣ приглашенныхъ дамъ, какъ близкій другъ хозяина.
Наконецъ, на нѣсколько минутъ вереницы гостей, входившихъ по лѣстницѣ, громъ и гулъ подъѣзжавшихъ экипажей, вдругъ превратились…. Всѣ съѣхались.
«А ея нѣтъ!» думалъ Шепелевъ. Но онъ утѣшался мыслію, что и государь еще не пріѣхалъ. Разумовскихъ еще нѣтъ, Воронцевой еще нѣтъ.
Гольцъ замѣтилъ перерывъ въ съѣздѣ гостей и обрадовался возможности отойти отъ дверей и отдохнуть. Такъ какъ каждое слово его въ этотъ вечеръ могло быть замѣчено, разсказано, перетолковано, то онъ рѣшилъ заранѣе почти не говорить ни съ кѣмъ изъ высшихъ сановниковъ, въ отдѣльности, т. е. безъ свидѣтелей, и, вообще, мало говорить, подъ предлогомъ хлопотъ хозяина.
Теперь, въ свободную минуту, онъ замѣтилъ въ той же прихожей будто стерегущихъ его: фельдмаршала Трубецкаго, Теплова и новаго врага своего, на дняхъ побѣжденнаго имъ, тайнаго секретаря государя, Волкова. Онъ догадался, что они хотятъ съ нимъ заговорить, но увернулся очень ловко и парировалъ свѣтское нападеніе врага.
Гольцъ, увидѣвъ фигуру юноши, отошелъ къ нему и сталъ говорить съ нимъ, будто бы о дѣлѣ. Въ дѣйствительности, онъ спрашивалъ, дѣлаетъ ли преображенскій полкъ успѣхи въ экзерциціи, многіе ли офицеры говорятъ по-нѣмецки, какъ солдаты приняли новую форму.
При этомъ юный посланникъ глядѣлъ на юношу-сержанта такъ, какъ сталъ бы смотрѣть на кресло, столъ или канделябръ.
Конечно, Шепелевъ, не привыкшій къ свѣтскимъ пріемамъ, все-таки понялъ, что посланникъ говоритъ не съ нимъ лично, а что ему нуженъ какой-нибудь предметъ. Онъ отвѣчалъ кратко, слегка смущаясь, не не столько отъ неловкости, сколько отъ горькаго чувства на сердцѣ.
Не успѣлъ онъ отвѣтить двѣ или три фразы посланнику, какъ въ дверяхъ показалась некая маска. Ее нельзя было бы не замѣтить въ цѣлой толпѣ ряженыхъ: костюмъ ея бросался въ глаза.
Послѣ вереницы костюмовъ и мундировъ, которые отчасти ослѣпили глаза Гольцу и сержанту, новая гостья-маска являлась отдыхомъ для глазъ.
Гольцъ, замѣтя, что юноша зорко смотритъ въ дверь, обернулся и тоже удивился.
Къ нему шла тихо монашенка-кармелитка. Весь костюмъ ея состоялъ изъ длинной и простой рясы до полу, изъ бѣлаго кашемира. Большіе, широкіе рукава спадали до пальцевъ, закрывая даже на половину ея бѣлыя перчатки. Большой капюшонъ былъ собранъ складками на головѣ и спускался прямо на лобъ и на бѣлую атласную маску съ золотымъ кружевомъ, слегка закрывавшимъ ротъ и подбородокъ. Въ таліи эта ряса была схвачена сѣрымъ шелковымъ шнуромъ, очень искуссно изображавшимъ простую веревку. На этомъ отшельническомъ кушакѣ были перекинуты бѣлыя перламутровыя четки съ медалькой на концѣ.
Костюмъ этотъ былъ даже не костюмъ; толстыя складки бѣлаго матоваго кашемира такъ закрывали эту женщину, что не было никакой возможности догадаться, молода ли она, стара ли. Во всякомъ случаѣ, не было ни малѣйшей возможности узнать, кто она.
Но странное дѣло. Случилось то, что случалось въ подлунномъ мірѣ во всѣ вѣка и будетъ случаться во вѣки впредь. Юноша-сержантъ или, лучше сказать, его влюбленное, томящееся сердце узнало, кто эта маска. Едва появилась эта кармелитка и переступила порогъ, и двинулась къ нему вся тщательно укутанная съ головы и до носковъ бѣлыхъ башмаковъ, Шепелевъ уже зналъ навѣрное, чувствовалъ, что это Маргарита.
Посланникъ, вѣроятно, не былъ влюбленъ въ Маргариту, потому что подошелъ въ гостьѣ, протянулъ ей, вѣжливо кланяясь, руку, но глаза его говорили:
— Я васъ не знаю, скажитесь.
— Что? Вы меня не узнаете?
И, благодаря замолкшей музыкѣ, благодаря чуткому настроенію Шепелева, онъ ясно разслышалъ голосъ Маргариты.
Гольцъ узналъ тоже голосъ, ахнулъ и выговорилъ по-нѣмецки:
— Но вѣдь вы хотѣли быть не въ этомъ костюмѣ?
— Это мой капризъ, а отчасти необходимость. Вы получили мою записку? Комната приготовлена? Спасибо. И я полная тамъ хозяйка, хотя бы до утра?..
И на утвердительный отвѣтъ, графиня прибавила:
— Ну, покажите ее мнѣ, чтобы я знала заранѣе, гдѣ она.
Гольцъ тотчасъ же подалъ графинѣ руку и повелъ ее во внутреннія комнаты, но при этомъ взялъ не на лѣво, гдѣ была большая гостиная, потомъ бальная зала, переполненная гостями, а на право, гдѣ были двѣ маленькія гостиныя, а за ними его собственные апартаменты.
Сердце дрогнуло въ юношѣ, онъ снова стиснулъ свою шпагу и почувствовалъ, что слезы готовы выступить у него на глазахъ.
«Комнату до утра?! Отдѣльную комнату?! На балѣ, въ маскарадѣ! Зачѣмъ?! Это низость! Вѣдь на это способны тѣ женщины, про которыхъ разсказывалъ ему Квасовъ. И это красавица высшаго общества!»
И юноша до такой степени былъ пораженъ, что у него руки и ноги стали дрожать. Онъ невольно вышелъ на лѣстницу и опустился на стулъ около часового Державина, закрывая глаза рукой, чтобы отереть позорныя слезы и придти въ себя.
— Что ты? шепнулъ ему пріятель рядовой.
— Ничего! глухо отозвался Шепелевъ. — Ничего, ничего? повторилъ онъ. — Вернусь домой — я это кончу.
— Что? недоумѣвая, отозвался тотъ.
— Все, все это кончу. Надо кончить: такъ жить нельзя!
Пріятель что-то спросилъ, но онъ не имѣлъ даже силы отвѣчать.
— Встань, голубчикъ, выговорилъ вдругъ Державинъ шепотомъ, — гетманъ идетъ.
Шепелевъ черезъ силу поднялся и увидалъ, что по лѣстницѣ поднимается графъ Кирилла Разумовскій въ красивомъ гетманскомъ мундирѣ; съ нимъ вмѣстѣ шелъ его другъ и бывшій воспитатель Тепловъ. Сержантъ быстро двинулся снова въ прихожую и сталъ на прежнее мѣсто.
— Отчего же ему не праздновать и не разкошелиться, шепталъ гетманъ Теплову, — когда цѣлое государство подарили, да милліонъ въ придачу? Балъ дешевле стоитъ!
Гетманъ прошелъ, за нимъ прошли еще два сенатора, затѣмъ прошелъ Панинъ. Всѣ они искали глазами Гольца.
«Да ищи его! злобно усмѣхнулся Шепелевъ, — ищи!» И онъ чуть-чуть встряхнулъ своей шпагой. Невольно ему почудилось, что онъ бы могъ, съ наслажденіемъ, особенно благодаря послѣднимъ урокамъ фехтованія, въ одно мгновеніе пронзить Гольца двадцатью ударами.
Въ то же самое мгновеніе хозяинъ дома появился одинъ, быстро оглядѣлся, увидѣлъ нѣсколько новыхъ гостей, которыхъ опоздалъ встрѣтить, и пошелъ здороваться и извиняться.
Тотчасъ же образовался около него кружокъ и здѣсь, при нѣсколькихъ свидѣтеляхъ заразъ, Гольцъ менѣе боялся говорить. Но и тутъ счастье помогло ему. Не прошло пяти минутъ, какъ въ пріемную вошла новая костюмированная гостья безъ маски. Многіе двинулись, прерывая бесѣду. Гольцъ бросился на встрѣчу къ дамѣ и кланяясь благодарилъ за честь и любезный сюрпризъ. Это была Воронцова и слова Гольца относились къ ея костюму. Елизавета Романовна отплачивала за брошь, полученную по утру, и явилась въ костюмѣ, который былъ скопированъ съ портрета Фридриха. Это былъ въ сущности просто мундиръ съ прибавленіемъ бѣлой атласной юпки. Золотисто-желтый атласный камзолъ, вышитый серебромъ, красный кафтанъ изъ бархата, черный галстукъ на шеѣ, а на головѣ фридриховская трехуголка съ бѣлымъ атласнымъ бантомъ, на которомъ и красовалась полученная брошь.