A когда еще начинался этотъ день, 28 іюня, въ тѣ часы, когда Маргарита мечтала на террасѣ ораніенбаумскаго дворца, полная чудныхъ грезъ, а въ Петербургѣ Перфильевъ, обыгравъ Орлова, храпѣлъ на диванѣ, въ маленькомъ Монплезирѣ среди петергофскаго парка, Екатерина кончала свое письмо къ Григорію Орлову. Отъ волненія и скорби она не могла лечь спать.
Солнце поднялось, начинался великолѣпный жаркій, лѣтній день, а она грустно встрѣчала солнечный восходъ, золотившій морскія волны, плескавшія о берегъ и о гранитъ того домика, въ которомъ она сидѣла, почти подъ арестомъ.
Она задумалась и была пробуждена голосами подъ окномъ. Выглянувъ, она узнала высокую и статную фигуру Алексѣя Орлова.
Черезъ минуту вошла къ ней камеръ-фрейлина и доложила, что поручикъ Орловъ, котораго часовые не пропускаютъ, желаетъ съ ней переговорить.
Государыня быстро одѣлась, какъ бы для прогулки, и вышла изъ домика….
Часовымъ было приказано наканунѣ никого не пропускать въ Монплезиръ, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.
Государыня перешагнула порогъ, Орловъ весело подалъ ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожкѣ.
Алексѣй Орловъ сказалъ ей тотчасъ нѣсколько словъ, отъ которыхъ она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, можетъ быть, упала бы….
Повернувъ на другую дорожку, они пошли быстрѣй и черезъ нѣсколько минутъ государыня была уже въ каретѣ. Алексѣй сѣлъ на козлы, подобралъ возжи, молодецки крикнулъ на взмыленныхъ уже коней и карета помчалась.
При выѣздѣ изъ Петергофа, изъ чащи кустовъ выскакалъ къ нимъ верховой офицеръ Бибиковъ, весело раскланялся и пустился рядомъ около дверецъ кареты.
Верстахъ въ пяти отъ Петербурга, когда лошади, не смотря на отчаянные удары кнута, уже, выбившись изъ силъ, готовы были пасть, Алексѣй Орловъ завидѣлъ на дорогѣ другую карету! То были братъ Григорій и Барятинскій, выѣхавшіе навстрѣчу.
Черезъ часъ государыня была у казармы ожидавшихъ ее измайловцевъ.
Ласунскій и съ нимъ нѣсколько офицеровъ и три роты солдатъ радостными криками встрѣтили государыню, цѣлуя ея одежду…..
Затѣмъ привели полкового священника, и всѣ присягнули на вѣрность.
Отсюда, съ барабаннымъ боемъ, двинулись всѣ въ семеновскій полкъ. Но тамъ Ѳедоръ Орловъ уже сдѣлалъ тревогу, и семеновцы бѣжали къ нимъ на встрѣчу. Во главѣ двухъ полковъ государыня двинулась въ казанскій соборъ.
Духовенство, собранное ночью Сѣченовымъ, было на лицо. Весь синодъ былъ тоже на лицо. Сенаторы, предупрежденные тоже ночью Тепловымъ, были почти всѣ. Народъ заливалъ кругомъ паперть собора, не понимая, что творится въ немъ, и вскорѣ узналъ, что идетъ присяга государынѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, потому что государь наканунѣ упалъ съ лошади и убился до смерти.
Ежеминутно десятки экипажей подъѣзжали къ собору, и сановники въ блестящихъ мундирахъ выходили изъ нихъ. Служба кончилась. Государыня вскорѣ показалась на паперти собора, окруженная свитой.
На ступеняхъ этой паперти, въ первыхъ рядахъ толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.
— Я крикну сейчасъ въ народѣ. Или теперь… или никогда! шепнулъ Алексѣй.
— Обожди! отвѣчалъ Григорій. — Хуже бы не вышло.
— Чего ожидать! Какая бѣда отъ того? A потомъ поздно будетъ!
Григорій смущенно молчалъ.
Въ ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексѣй Орловъ поднялъ высоко шляпу надъ головой. Толпа, заливавшая кругомъ паперть, двинулась, и сотни, тысячи рукъ тоже поснимали шапки.
— Ура! первые крикнули могучимъ голосомъ два богатыря.
И ура это пронеслось по всей площади, и тысячи голосовъ подхватили его… Казалось, вся площадь содрогнулась и колыхнулась…
— Да здравствуетъ государыня императрица, самодержица всероссійская! крикнулъ снова Алексѣй Орловъ къ народу…
Легкое, но замѣтное волненіе сдѣлалось въ рядахъ блестящей свиты государыни.
— Что ты? схватилъ брата за руку Григорій.
Но богатырь-поручикъ, уже обернувшись къ блестящей свитѣ, первыхъ сановниковъ государства, вымолвилъ громко и дерзко:
— Что жъ не подхватываете, бояре?.. и, обернувшись къ народу, выкрикнулъ могуче:
— Братцы, нутко мы… Да здравствуетъ самодержица всероссійская!
И ревъ тысячей голосовъ загремѣлъ на всю окрестность:
— Да здравствуетъ государыня, самодержица! наша матушка!..
Для этихъ голосовъ, что «матушка», что «самодержица» было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!.. У могучаго крика этого былъ слабый откликъ, будто эхо. Свита тоже повторила слова:
— Самодержица всероссійская!
И въ этой свитѣ былъ одинъ человѣкъ, поблѣднѣвшій теперь, какъ смерть, Никита Ивановичъ Панинъ.
Сейчасъ близь алтаря говорили ему, и государыня, и высшіе чины государства — про регентство… Начавшись на словахъ у алтаря собора, оно уже окончилось теперь на паперти.
Начался разъѣздъ, сумятица, крики радости, вопли, давка, безурядица. Народъ ликовалъ, кто зная о чемъ, а кто и не зная, а такъ!.. Только сановники, съ трудомъ находя свои экипажи и разсаживаясь, будто сговорились и всѣ повторяли одно и то же другъ дружкѣ:
— Да, какъ же?! Да что же?! Да кто же?! Какъ же самодержица?.. Говорили: регентство… Совѣтъ вельможъ…
— Ловко!.. Ей-Богу ловко!.. Первый сортъ!!.