1-е ноября. Встал нынче утром необыкновенно рано. Целую почти ночь не спал. Третий раз сряду снится, будто ворон вцепился в меня когтями и клюет мне желудок. Справлялся с «Сонником», ответ вышел короткий: «злодей не дремлет». Желал проникнуть в сокровенный смысл этих слов, но как ни вникал, а разгадать не мог, по той причине, что тайна будущего от нас, по милости божией, непроницаемой завесой скрыта. Однако ж, раздумавшись об этом, пренебрег и хозяйственными заботами. Давно бы вот надо форейтора выбрать на место Андрюшки…
2-е ноября. Опять во сне видел птицу: вырвала кусок моего мяса и, поднявши нос, смакует. Словом сказать, хоть не ложись спать. Приезжал с соседней фабрики управляющий, спрашивал, не соглашусь ли отпустить в работы девок. Настасья Петровна настаивала, чтоб отпустить, потому что цену дают сходную. Однако, по причине расстройства душевного, не мог ничего сообразить, а потому и разговор до времени отклонил. Потом приходил Андрюшка и опять приставал, чтоб его сменить. Оно и точно, что безобразно: и борода седая, да и вырос как-то неестественно. Черт их знает, а в ихнем звании и законы природы как будто власти никакой не имеют. Вот ему давно бы пора перестать расти, а он ничего, растет как ни в чем не бывало! А говорят еще, что мало кормим!.. Однако, за душевною смутой, и этого дела не мог сообразить.
8-е ноября. День был пасмурный; снегу навалило столько, что в течение какого-нибудь часа стал зимник. Хотя видения меня и оставили, однако ж хозяйственных распоряжений никаких делать не мог. Поэтому целый день из халата не выходил и размышлял о том, кто мы?
9-е ноября. Кто мы? Если вопрос разобрать теоретически, то, конечно, нельзя не согласиться, что все мы люди, все человеки. Ежели же разбирать этот вопрос практически, то есть как все в природе происходит, то выйдет, что всякому человеку на свете не только свое место определено, но и всякий человек из своего собственного сферовращения никаким образом в чуждое ему сферовращение переступить не может. Есть люди малайцы, есть люди индейцы; есть люди черные, люди коричневые и люди белые. Каждый из них в своем кругу. Поэтому есть люди, так сказать, подначальные, у которых тоже свой круг и свое обращение. Можно ли и должно ли границы сии преступать? На это ответ простой. Известно, что все земные бедствия, как-то: голод, град, холера, эпизотия и пр. — все от греха первородного. Можем ли мы все сие отвратить? Не можем, всеконечно. Но если сих, так сказать, прирожденных роду человеческому бедствий предотвратить не можем, то, следственно, не можем и черного человека сделать белым и наоборот. Dixi et animam levavi,[244] как пишут нынче господа газетчики, что значит: сказал и душу тем себе упразднил.
10 ноября. Нет, не упразднил. Мужик, целый день предающийся прирожденной лени и праздности, или человек, денно и нощно не только о самом себе, но и о целой государственной системе помышляющий; мужик, ищущий отдохновения в вине и в непристойной пляске, или человек, отдыхающий от забот в умственных упражнениях, в философических разысканиях и в тайной беседе с отсутствующими! Граница проведена ясно. Отчего темный человек рассуждает о двуперстии, о нестрижении бороды и других нелепостях, а дворянин о том не рассуждает? Оттого, что дворянскому званию сие неприлично. Отчего темный человек обращается с навозом и другими низкого свойства предметами, а дворянин пребывает лишь в сферах благоухающих? Оттого, что сие званию дворянскому пристойно*. Вопросов сего рода можно бы множество предложить, а предложивши, убедиться, что здесь все чувства природы, как-то: обоняние, вкус, зрение, осязание и слух — словом, все разнствует. Итак, не будем же удивляться, что в природе существуют и белый, и зеленый, и красный цвета, что зеленому, а не красному цвету прилично одевать дерева и злаки, что стол, на котором я начертываю сии заметки, красный, а бумага белая. Все сие выше скудного нашего рассуждения и не от нас непреложно устроено.
11 ноября. Поводом же к таковым рассуждениям послужил заседатель от дворян Снежков, привезший известие, будто бы… но нет!* скорее отечество наше превратится в бесплодную степь Сахару, нежели рука моя начертает слово погибели и злорадства.
15-е ноября. Вновь мучили душу предчувствия. За обедом Прохор докладывал, что тараканы ползут из дому; вечером столп огненный показался на небе. От всех сих предзнаменований такое точно происходило ощущение, как бы половину достояния отнимали. А Настасья Петровна между тем все продолжает приставать с Андрюшкой… женщина! Замечательное: во время послеобеденного сна весьма мучился; казалось, что Андрюшка налег на меня всею своею <тя>жестью и давит. Сновидение сие можно назвать гастрическим.
Ноября 19-е. Опять приезжал с фабрики управляющий и от философических упражнений обратил к действительности*. Решили выбрать до десяти наилучших девок. Настасья Петровна, которая заметно на меня, в продолжение последних двух недель, сердилась, после этого повеселела и за ужином даже заявила надежду, что у нее будет новая шляпа. Володин француз поздравил меня с выгодною сделкой (une bonne spéculation), на что я ему ответил, что это совсем не сделка, а скорее доброе дело, ибо девки, проводя время в праздности, ничего, кроме пороков и развития страстей, в будущем для себя не приобретают. Но француз, не будучи достаточно знаком с особенностями национального духа (каждая нация имеет свой национальный дух — это верно!), пожал лишь плечами. Конечно, я его и не разуверял. Володя тоже расшалился и почти каждую минуту повторял: на фаблику! на фаблику! Одним словом, в семействе нашем поселилось то душевное спокойствие, которое совершенно вознаградило меня за несколько дней, проведенных в тревоге и без сна.
Ноября 20. Снежков сказал правду.*
Ноября 21. Впечатление, которое произвела сия ужасная весть, вряд ли кто в силах будет описать. В темных людях скакание, играние в гармонику и страмословие; в людях происхождения патрициянского — уныние и воздыхания! После обеда приезжал Иван Федорыч Сиводеров, и оба долгое время пребывали неутешны. Настасья Петровна наотрез объявила, что знать ничего не хочет, но идея сия, сколько верна теорически, столь же неприменима практически. Ибо сего еще от провидения нам не дано. Кажется, что мысль о замене Андрюшки новым форейтором придется отложить на неопределенное время.
Ноября 22. Был на гумне… совсем не так молотят! Однако решился переносить с кротостью.
Ноября 30. Читал книгу, называемую «Русский вестник», от которой, как уверяет Иван Федорыч, все произошло. Не знаю. Напротив того, мне показалось, что издатели люди благонамеренные, мыслят о сем благонравно и совершенно так, как бы я и сам мыслил. Большое участие в составлении книги принимает Василий Александрыч Кокорев*, нашего уезда откупщик. Подписка принимается в Москве, в Армянском переулке.
Декабря 5-е. Все прежние предположения приходится оставить. Стыдно сказать, что даже форейтора приличного в наш просвещенный век русскому дворянину иметь нельзя! Едва лишь собрали сегодня дворовых подростков, чтобы сделать из них выбор, как я уже сразу увидел, что дело сие надо бросить. На что уж храбра и самонадеянна Настасья Петровна, но и она, взглянув на сие сборище, воскликнула: «Друг мой! если ты хочешь, чтоб я была покойна, не вверяй мою жизнь этим разбойникам!» Итак, еще с одной любимою мечтой пришлось расстаться!
Декабря 6. Сего числа Настасья Петровна, после непродолжительных страданий, благополучно разрешилась от бремени дочерью Аннетою. По сему случаю невольно призадумался. Умножение семейное, прежде сего служившее источником радости, ныне великое представляет в будущем преткновение. Наипаче же дочь, ибо женщины ни в какой стране мира ни по военной, ни по гражданской части хода не имеют. Сказывают об амазонках, но должно думать, что рассказы подобного рода суть не что иное, как баснословие. Посему отыскали кой-какую рубашоночку худенькую, в которую и одели ее, мою бедную, как дитя, которого родители не знают, ка́к и о себе-то промыслить. Господи! спаси рабу твою, Аннету! Страдания не помешали, однако, Настасье Петровне предъявлять мне горькие упреки насчет моей медлительности. По словам ее, не будь я столь непростительно медлен, то и форейтор был бы найден, и девки давно работали бы на фабрике. Горько мне было. В другое время приказал бы я высечь за это негодяя Андрюшку, как первую причину семейного несогласия нашего, но ныне от такого намерения воздержался.
Декабря 12. Крестили Аннету. Бедный ребенок, как бы в предведение будущего, плакал все время столь неутешно, что едва могли грудью унять.
Декабря 25. Ездили в храм божий в возке всем семейством, но не шестериком, как прежде, а четвернею. Вообще решились сокращать все расходы и приучаться к тому образу жизни, который, как кажется, всем нам отныне в удел будет дан. После обедни думали провести праздник в одиночестве, однако ж люди пришли поздравлять по обыкновению. Настасья Петровна заметила при этом в лицах иронию, я же хотя и не мог не сказать им «ну что, братцы, скоро, что ли, господами будете?», однако ж для праздника все сие им простил. За обедом, по заведенному обычаю, подавали буженину, натертую чесноком. Так как в сей день каждый истинно русский помещик непременно ест буженину, то я полагаю, что в обычае сем есть нечто масонское, или, лучше сказать, это есть условный знак, по которому помещики друг друга без ошибки узнавать могут. На сей раз буженина была отменная, и я по этой причине имел после обеда гастрическое сновидение.
Января 1-е. Дом наш, в отношении тишины, уподобился горе Афонской*. Никаких мыслей, кроме тех препротивных, в голову не приходит, но и сих не можем друг другу свободно сообщать, ибо беспрестанно люди по комнатам шныряют, а выгнать их недостает духа. Оттого вынуждаемся более молчать, а между тем, вследствие сего принуждения, Настасья Петровна большое пристрастие к Володину французу приобретает, что́ не мало также меня беспокоит. Вот каково это дело, что не только отечество в пустыню превратить обещает, но и в недрах семейств уже раздор поселяет!
Января 2-е. Был Станислав Мечиславич Мощиньский. Рассуждали с ним об деле; он радовался и говорил, что пора. «Что́ пора-то?» — спросил я его. Весь день я был смущен, потому что во время наших споров Настасья Петровна постоянно с французом шепталась. Отходя ко сну, внушал ей, что француз этот, быть может, в отечестве своем служительскую должность отправлял, но она лишь смеялась и в досаду мне повторяла, что зубы у него отменно белые.
Января 3-е. Француз, доселе обходившийся без лакея, вдруг потребовал для себя особенного служителя. «Время ли теперь, сударыня, такие реформы делать?» — заметил я по этому поводу Настасье Петровне, однако ж она отвечала, что знать ничего не хочет. Вынужден был уступить, но зато, отходя ко сну, не мало-таки стыдил ее.
Января 4-е. Видел во сне, якобы ничего этого не будет.