С этого дня Мадлена целовала ребенка утром и вечером, будто он был ее собственный, и единственной разницей, которую она делала между Жани и Франсуа, была та, что младшего более баловали и ласкали, как и полагалось для его возраста. Ему было семь лет, в то время как подкидышу было двенадцать, и Франсуа прекрасно понимал, что такого большого мальчика, как он, нельзя было ласкать как малыша. Впрочем, они еще больше, чем только годами, отличались друг от друга по виду.
Франсуа был такой большой и дородный, что казался пятнадцати лет, а Жани был маленький и худой, как и его мать, на которую он очень походил.
Так, однажды утром, когда она здоровалась с ним на пороге своей двери и по обыкновению его поцеловала, служанка сказала ей:
— По моему мнению, хозяйка, не в обиду будь сказано, этот малый слишком велик, чтобы целовать его как маленькую девочку.
— Ты думаешь? — ответила удивленно Мадлена. — Но разве ты не знаешь, сколько ему лет?
— Нет, знаю; я не видела бы в этом ничего плохого, не будь он подкидышем, но так — даже я, ваша служанка, и за большие деньги не поцеловала бы его.
— То, что вы говорите, Катерина, гадко, — возразила госпожа Бланшэ, — и особенно вы не должны были бы этого говорить при бедном ребенке.
— Пусть она это говорит и весь свет вместе с ней, — сказал очень бойко Франсуа, — меня это не огорчает. Только бы мне не быть подкидышем для вас, мадам Бланшэ, и я буду очень доволен.
— Подумайте только! — заметила служанка. — Первый раз слышу, чтобы он так долго разговаривал! Так ты умеешь нанизать три слова под ряд, Франсуа? А я-то думала, что ты даже не понимаешь, о чем мы говорим. Если бы я знала, что ты слушаешь, я бы не сказала при тебе того, что сказала, у меня нет ни малейшей охоты тебя оскорблять. Ты — хороший мальчик, очень спокойный и услужливый. Ну, полно, полно, не думай об этом; я нахожу смешным, что наша хозяйка тебя целует потому, что ты мне кажешься чересчур большим, а эта ласка придает тебе еще более глупый вид, чем есть на самом деле.
Поправив таким образом это дело, толстая Катерина пошла варить свой суп и больше об этом не думала.
Но подкидыш последовал за Мадленой на плот, и, сев рядом с ней, он заговорил так, как умел говорить только с ней и для нее.
— Вы помните, мадам Бланшэ, — сказал он ей, — как один раз, очень давно, я был здесь, и вы меня уложили спать в вашем платке?
— Да, дитя мое, — ответила она, — и даже тогда мы в первый раз увидались.
— Так это в первый раз! Я в этом не был уверен и плохо это вообще помню; когда я вспоминаю то время, оно как во сне. А сколько этому лет?
— Этому… погоди, да приблизительно шесть лет. Моему Жани было тогда четырнадцать месяцев.
— Значит, я был моложе, чем он сейчас. Как вы думаете, после своего первого причастия он будет помнить, что с ним было сейчас?
— О да, я буду помнить, — сказал Жани.
— Это еще как знать! — продолжал Франсуа. — Что ты делал вчера в это время?
Жани с удивлением раскрыл рот, чтобы ответить, и так и застыл, совсем сконфуженный.
— Ну, а ты сам? Ручаюсь, что ты тоже ничего не помнишь, — сказала мельничиха, которая любила слушать, как они вместе болтают.
— Я, я, — сказал подкидыш в смущении, — подождите-ка… Я ходил в поле и прошел здесь… думал о вас; как раз вчера я вспомнил день, как вы меня завернули в свой платок.
— У тебя хорошая память, и удивительно, что ты помнишь о таком давнем. А помнишь ли ты, что у тебя была лихорадка?
— Ну уж нет!
— А что ты донес мне белье домой, хотя я этого тебе не говорила?
— Также нет.
— А я всегда это помнила, так как поэтому узнала, что у тебя доброе сердце.
— А у меня тоже доброе сердце, правда, мама? — сказал маленький Жани, подавая матери яблоко, которое он уже наполовину сгрыз.
— Конечно, тоже, и все, что Франсуа делает хорошего, ты тоже это позднее сделаешь.
— Да, да, — быстро ответил ребенок, — я сяду сегодня вечером на соловую кобылку и поведу ее на луг.
— Как раз, — сказал Франсуа, смеясь, — ты еще полезешь на высокую рябину разорять птичьи гнезда. Подожди, чтобы я тебе это позволил, малыш! Но скажите мне, мадам Бланшэ, есть одна вещь, которую я хотел бы у вас спросить, но не знаю, захотите ли вы мне это сказать.
— Посмотрим.
— Почему они думают меня рассердить, называя подкидышем? Разве скверно быть подкидышем?
— Да нет же, дитя мое, раз не твоя в этом вина.
— А чья же это вина?
— Это вина богатых.
— Вина богатых! Как же так?
— Ты меня много сегодня расспрашиваешь; я тебе скажу это как-нибудь в другой раз.
— Нет, нет, сейчас же, мадам Бланшэ.
— Я не могу этого тебе объяснить… Во-первых, знаешь ли ты, что такое подкидыш?
— Да, это тот, кого отец и мать отдали в приют, потому что не имели средств его кормить и воспитывать.
— Правильно. Ты видишь, значит, что есть люди такие несчастные, что не могут сами воспитывать своих детей, и в этом вина богатых, которые им не помогают.
— Да, это так! — ответил подкидыш очень задумчиво. — Однако же есть добрые богатые, раз вы такая, мадам Бланшэ; главное их встретить.