— Значит, я говорил, что Франсуа склонен был поздороваться с толстой Катериной и дать ей себя узнать; в тот же самый толчок времени ему захотелось плакать, и, стыдясь быть таким дураком, он не поднял даже головы. Но Катерина, которая склонилась над огнем, заметила его большие ноги и отошла, сильно перепуганная.
— Это еще что такое? — забормотала она Мариете в другом углу комнаты, — откуда вылез этот христианин?
— Спрашивает еще у меня! — воскликнула девчурка. — Да разве я знаю! Я его никогда и не видала. Он вошел сюда, как в гостиницу, и даже не поздоровался. Он спросил о здоровьи моей невестки, будто ей родственник или наследник; а теперь, как видишь, он сидит у огня. Говори с ним сама, а я и не подумаю. Может быть он и не в себе.
— Как! вы думаете, что он помешанный? Однако у него не злой вид, насколько можно видеть; он ведь будто прячет свое лицо.
— А если у него дурные мысли?
— Не бойтесь, Мариета, я ведь тут, чтобы его удержать. Если он пристанет к нам, я брошу ему на ноги котел с кипятком, а в голову запущу таган!
В то время как они так кудахтали, Франсуа думал о Мадлене. «Эта бедная женщина, — говорил он себе, — всегда имела только горести и неприятности от своего мужа, а теперь она лежит больная из-за того, что ухаживала за ним и поддерживала его до самой смерти. И вот эта молодая девушка, сестра его, и, как я слышал, балованное его дитя — не очень-то видна забота на ее щеках! Совсем не кажется, чтобы она уставала и плакала, глаза ее ясны и светлы, как солнце.»
Он не мог удержаться и смотрел на нее из-под шляпы, никогда не видел он такой свежей и здоровой красоты. Но если она и ласкала его взор, то зато совсем не трогала его сердца.
— Полно, полно, — шепталась Катерина со со своей молодою хозяйкой, — я с ним поговорю. Нужно узнать, что у него на уме.
— Говори с ним повежливее, — сказала Мариета. — Не нужно его сердить: мы ведь одни дома, Жани может быть далеко и не услышит нашего крика.
— Жани, — произнес Франсуа, который из всей их болтовни услыхал только имя своего старого друга. — Где же Жани и почему я его не вижу? Какой же он — очень большой, очень красивый, очень сильный?
— Вот, вот, — подумала Катерина, — он спрашивает об этом потому, что у него, вероятно, нехорошие намерения. Кто бы, прости господи, мог быть этот человек? Я не узнаю его ни по голосу, ни по фигуре; я хочу наверняка узнать, кто же он, и заглянуть ему в лицо.
А так как она была женщиной, которая не отступила бы и перед самим чортом, то она приблизилась к нему, отважная, как солдат, и крепкая, как пахарь, твердо решив заставить его снять или самой сбить с него шляпу, чтобы увидать, оборотень ли он или крещеный человек. Она шла на приступ подкидыша, очень далекая от мысли, что это был он; кроме того, что не в ее обычае было думать о вчерашнем дне больше, чем о завтрашнем, и она предала подкидыша полному забвению, он так поправился, был таким высоким и стройным, что ей пришлось бы раза три на него посмотреть, прежде чем узнать; но в то самое время, как она хотела его толкнуть или задеть, быть может словами, проснулась Мадлена; она позвала Катерину таким слабым голосом, что ее едва было слышно, и сказала ей, что вся горит от жажды.
Франсуа вскочил так быстро, что первый был бы около нее, если бы его не удержала боязнь чересчур ее разволновать. Он удовольствовался тем, что очень быстро передал питье Катерине, а та заторопилась к своей хозяйке, забыв справиться о чем-либо другом, кроме ее здоровья.
Мариета также вернулась к своим обязанностям, она поддерживала своими руками Мадлену, пока та пила, и это не было трудно: Мадлена стала такою худою и хилой, что жалко было на нее смотреть.
— А как вы чувствуете себя, сестрица? — спросила Мариета.
— Хорошо, хорошо, дитя мое, — ответила Мадлена тоном умирающего человека; она никогда не жаловалась, чтобы не огорчить других.
— Но, — сказала она, глядя на подкидыша, — ведь там не Жани? Кто это, дитя мое, если только я не брежу, этот высокий человек у печки?
И Катерина ей ответила:
— Мы не знаем, хозяйка; он ничего не говорит, точно помешанный какой-то!
И подкидыш сделал легкое движение, взглянув на Мадлену; он все еще боялся чересчур ее разволновать, а сам умирал от желания с нею поговорить. Катерина его увидала в это мгновение, но она не знала его таким, каким он сделался за эти три года, и сказала, думая, что Мадлена боится его:
— Вы не беспокойтесь, хозяйка; я как раз хотела его отсюда выпроводить, когда вы меня позвали.
— Не выгоняйте его, — сказала Мадлена голосом немного окрепшим и раздвинула слегка свою занавеску, — я-то ведь знаю его, и он хорошо сделал, что пришел меня навестить. Подойди, подойди, сын мой; я каждый день просила у бога милости дать тебе мое благословение.
И подкидыш подбежал и бросился на колени перед кроватью и так плакал от горя и от радости, что совсем задохнулся. Мадлена взяла обе его руки, затем голову, поцеловала его и сказала:
— Позовите Жани! Катерина, позови Жани, чтобы и он порадовался с нами. А я, я благодарю бога, Франсуа, и хочу теперь умереть, если такова его воля. Ведь все мои дети теперь поставлены на ноги, и я могу с ними проститься.