В воскресенье, в тот же день, когда Брюлету последний раз оглашали, старик Бастьен и Гюриель, посоветовавшись о чем-то потихоньку, отправились куда-то, сказав, что идут в Ноан по делу насчет свадьбы. Брюлета, зная, что все приготовления кончены, удивилась тому, что они так хлопочут по пустякам и не хотят посоветоваться с нею. Она даже надулась на Гюриеля, когда он объявил ей, что уходит на целые сутки. Гюриель, однако ж, не уступил на этот раз и кое-как успокоил ее, сказав, что уходит для нее же и хочет приготовить ей приятную неожиданность.
Между тем Теренция, с которой я глаз не спускал, видимо старалась скрыть свое беспокойство, и когда отец ее и брат ушли, повела меня в садик, где сказала мне:
— Тьенне, я в большой тревоге и не знаю, как пособить этому. Я расскажу тебе сейчас, что случилось, а ты придумай, что бы нам такое сделать, чтобы отвратить беду. Сегодня ночью мне не спалось; я лежу и слышу, что батюшка уговаривается с братом пойти на помощь Жозефу. Вот что могла я понять из их разговора: волынщики здешнего околотка, которых Жозеф просил подвергнуть его испытанию, приняли его как нельзя хуже. Несмотря на это, он хочет непременно поступить в здешний цех. Отказать ему в этом они могут не иначе, как подвергнув его надлежащему испытанию. Как на грех случись, что Карна-сын должен был вступить на место отца, который оставляет ремесло, если бы Жозеф не вмешался в дело, которое было решено заранее. Работники наши, расхаживая по здешним трактирам, узнали, что волынщики сговариваются не принимать Жозефа под тем предлогом, что он ничего не смыслит в музыке. Если бы дело здесь шло об одном отказе и несправедливости по отношению к Жозефу, то я не стала бы так беспокоиться. Но ведь отец мой и брат также волынщики-мастера, и, куда бы они не пришли, имеют голос везде, где только дело коснется музыки, а потому сочли долгом явиться на испытание единственно на тот конец, чтобы помочь Жозефу. Притом же, тут есть еще одна вещь, которой я не знаю: у волынщиков есть тайны, о которых батюшка и брат разговаривают тихонько и на каком-то особенном языке, так что я никогда ни слова не могла понять, потому ли, что они хотят постоять за свое мнение на испытании, или потому, что у них есть правила, сообразоваться с которыми, говорят, больно трудно. Только во всяком случае им грозит опасность, потому что они взяли с собой сучковатые и коротенькие палки — оружие простое, но страшное, как ты сам это видел. Между прочим, они говорили (это было рано поутру): «все этот парень: он ни себе, ни другим не дает покоя. А между тем помочь ему надо, потому что он лезет в волчью пасть, не заботясь ни о своей коже, ни о коже своих друзей». Потом Гюриель стал жаловаться, говоря, что накануне свадьбы ему вовсе нет охоты проломить кому-нибудь голову и самому вернуться с разбитой головой. А батюшка отвечал ему на это, что не следует предаваться пустым опасениям, а должно действовать прямо и смело там, где человеколюбие призывает нас на помощь ближнему. Так как они назвали Леонарда в числе тех, кто узнал о злых замыслах волынщиков, я допрашивала его и узнала, что вот уже дней восемь как Жозеф и, следовательно, все те, кто поддерживает его, служат предметом ненависти и угроз, и что волынщики ваши не только условились не принимать его в братство, но даже уговаривались проучить, чтобы отнять у него охоту и возможность другой раз просить о том же. Я знаю, в то время, когда Гюриель получал звание мастера, я была еще ребенком и слыхала, что тут нужна храбрость, потому что поступающие подвергаются каким-то испытаниям, где должны показать свою силу и мужество. Но так как у нас волынщики ведут жизнь бродячую, и музыка для них не составляет ремесла, то они нисколько не мешают друг другу и не преследуют вновь вступающих. Судя по словам Леонарда и по тем предосторожностям, которые принял батюшка, у вас это делается, должно быть, совсем иначе. У вас бывают при этом драки, и те, которые являются тут, не всегда возвращаются назад. Тьенне, голубчик, помоги мне. Я просто умираю от страха и печали. Я не смею ни слова сказать нашим работникам: если бы батюшка подумал, что я подслушала их тайну и изменила им, то навек лишил бы меня своей доверенности и уважения. Он привык видеть меня мужественной, как только может быть мужественна женщина в опасностях, но после несчастного приключения с Мальзаком, признаюсь тебе, я стала трусихой и теперь вот готова пойти и броситься в самую средину свалки — так боюсь я за людей, драгоценных моему сердцу.
— И ты, голубушка, называешь это трусостью? — сказал я Теренции. — Полно, пожалуйста, успокойся и предоставь это дело мне. Уж как они там ни хитрят, а я открою их шашни и выведаю их тайну, так что им и в голову не придет подозревать тебя. Пусть батюшка твой рассердится на меня, прогонит от себя и лишит того счастия, на которое я надеюсь — все это не остановит меня, Теренция. Только бы мне привести его и Гюриеля целыми и невредимыми к тебе, а там… Я сочту себя вполне вознагражденным, хоть бы мне не пришлось никогда больше тебя увидеть. Прощай. Успокойся и ни слова об этом Брюлете: она умрет со страха. Я скоро узнаю, что нам нужно делать. Держи себя только так, как будто ты ничего не знаешь. Я принимаю все на свою шею.
Теренция бросилась ко мне на шею и поцеловала меня в обе щеки с простодушием доброй и невинной девушки. Полный мужества и уверенности, я принялся за дело.
Начал я с того, что пошел отыскать Леонарда, зная, что он парень добрый, сильный, смелый и от души любит старика Бастьена. Он ревновал меня маленько к Теренции, но согласился помогать мне. Я стал спрашивать его, сколько волынщиков собирается на испытание и не знает ли он такого места, откуда бы мы могли наблюдать за ними. На первый вопрос он не мог ничего мне сказать, а на второй отвечал, что испытание происходит при всех и назначено, как он слышал, через час после вечерен в Сент-Шартье, в трактире Бенуа. На время совещания волынщики удаляются, но не выходят из дома, и самый приговор произносятся при всех.
Я полагал, что полдюжины молодцов смелых и решительных достаточно для водворения мира, если бы действительно вышла какая-нибудь ссора или драка, и, зная, что справедливость на нашей стороне, вполне был уверен, что найдутся добрые люди, которые нам помогут. Мы с Леонардом выбрали себе четырех товарищей, согласившихся последовать за нами, и вместе с ними как раз составили желанное число.
Условившись во всем как следует, я пошел сказать Теренции, что мы приняли все меры против опасности. Потом мы явились в Сент-Шартье к назначенному часу.
В харчевню набралось столько народа, что негде было повернуться. Мы должны были поместиться за столом на дворе. Я нашел это место весьма выгодным и, попросив товарищей не напиваться, пробрался в трактир, где собралось уже человек шестнадцать волынщиков, кроме Гюриеля и его отца, седевших за столом в самом темном углу. Они нахлобучили шляпы на глаза так, что их трудно было узнать, тем более что из людей, находившихся тут, очень немногие их знали и видели. Я показал вид, как будто бы не замечаю их и, возвысив голос так, что они могли меня слышать, спросил Бенуа, почему это к нему собралось столько волынщиков? Я хотел этим показать, что ничего не знаю и зашел в трактир так, без всякой причины.
— Как, — вскричал Бенуа (я забыл сказать, что он только что выздоровел и был бледен и худ, как щепка), — ты не знаешь, что Жозеф, твой старинный друг, сын моей хозяйки, хочет вступить в волынщики и что сегодня назначено испытание для него и для молодого Карна? По-моему, это страшная глупость с его стороны, — прибавил он тихо. — Мать его убивается с тоски и до смерти боится за него, потому что на этих совещаниях вечно выходят ссоры. Бедняжка так тревожится, что у нее голова идет кругом: посетители жалуются, а этого никогда не бывало с тех пор, как она у меня.
— Не могу ли я помочь тебе чем-нибудь? — спросил я, желая найти повод остаться в трактире и расхаживать вокруг столов.
— Как же, голубчик, — отвечал он, — ты можешь оказать мне великую услугу, потому что, признаюсь тебе откровенно, я еще очень слаб, и когда пойду в погреб за вином, голова у меня так и кружится. Я верю тебе вполне. На вот, возьми ключи от погреба; потрудись уж разливать вино в кружки и приносить их сюда, а с остальным мы уж как-нибудь управимся.
Я не заставил просить себя два раза. Предупредив товарищей насчет поручения, которое принял на себя для успешнейшего исполнения нашего намерения, я принялся исполнять должность ключника, наблюдая за посетителями и прислушиваясь к их разговорам.
Жозеф и молодой Карна сидели на противоположных концах стола, угощая волынщиков. У них было больше шуму, нежели веселья. Они пели и кричали, чтобы избежать разговоров, остерегаясь друг друга и чувствуя, что в душе каждого кипит зависть и ревность.
Я заметил, что не все волынщики держали сторону Карна, как я думал сначала. Мало-помалу я убедился, впрочем, что Жозефу от этого нисколько не легче, потому что те, которые были против его соперника, были также против него самого: им хотелось, чтобы место старого Карна осталось незанятым и таким образом число волынщиков уменьшилось. Мне показалось, что таких было больше всего, и потому я полагал, что одна участь ждет обоих соперников: и тот и другой будут отвергнуты.
Пир продолжался часа два, потом началось испытание. Никто не требовал, чтобы присутствовавшие замолчали и утихли, потому что волынка такой инструмент, который не стесняется шума и заглушит какой угодно крик и гвалт в комнате. Около дома собралась толпа народа. Товарищи мои поднялись по стене и уселись на открытое окно, я встал недалеко от них. Гюриель и его отец остались на прежнем месте. Карна, по жребию, досталось играть первому. Он влез на ларь и, ободряемый отцом, который не мог удержаться, чтобы не бить ему такт ногой, начал играть на волынке старинного устройства, об одном басе.
Он играл очень плохо, будучи крайне расстроен, и я заметил, что большая часть волынщиков была этим до крайности довольна. По обыкновению, они хранили молчание, чтобы придать себе больше важности, но и другие зрители также молчали, что сбило окончательно с толку бедного парня, который надеялся встретить хоть какое-нибудь ободрение. Отец его начал суетиться в великой досаде, обнаруживая тем свой злой и мстительный нрав.
Когда пришла очередь Жозефа, он вырвался из объятий матери, которая все время шепотом умоляла его отказаться от своего намерения. Он влез на ларь, ловко держа огромную бурбонезскую волынку, всех ослепившую блеском серебряных украшений, зеркалами и длиною басов. Жозеф смотрел гордо и как будто с презрением на людей, собравшихся его послушать. Все заметили, как похорошел он, и молодые девушки наши спрашивали себя: тот ли это Жозе-зевака, который был таким слабым и хилым и которого все считали таким глупым? У него, впрочем, был такой спесивый вид, что он никому не мог понравиться, и когда комната наполнилась гулом его волынки, девушки почувствовали скорее страх, чем удовольствие.
Но так-как тут были люди, знавшие толк: приходские певчие, потом еще канапельщики, которые, как известно, великие знатоки в песнях, наконец, несколько старух, сохранивших память о былом времени, когда все было лучше и краше, то Жозефа тотчас же оценили, как за то, что он гудел не уставая, не надсаживаясь и брал верно, так и за тот вкус, который он обнаружил, играя все новые песни красоты несравненной. Когда же Карна заметил ему, что у него волынка лучше и потому преимущество на его стороне, он отстегнул ее и стал играть на гобое, да так чудесно, что все еще больше оценили удивительную красоту его музыки. Наконец, он взял волынку своего противника и так искусно ее наладил, что она заиграла у него довольно приятно, как будто совсем другая.
Судьи слушали молча, не обнаруживая своего мнения, но остальные, все, сколько их тут было, застучали ногами от радости, начали кричать во все горло и порешили, что ничего такого прекрасного не было в нашей стране, а бабушка Блан из Брелля, старуха лет восьмидесяти четырех, женщина добрая и вовсе не глухая и не заика, подойдя к волынщикам и ударив клюкой по столу, за которым они сидели, сказала им с откровенностью, дозволительной в таком престарелом возрасте:
— Ну что вы рожи-то корчите и качаете головой, когда никто из вас и в подметки не годится этому парню. О нем через двести лет будут говорить, а ваши имена будут забыты прежде, тем вы сгниете в сырой земле.
Потом она вышла, говоря (и все были согласны с ее словами), что если волынщики не примут Жозефа в цех, то это будет самая вопиющая несправедливость.
Когда настала минута совещания, волынщики пошли наверх в светелку. Я побежал отворить им дверь нарочно для того, чтобы постоять на лестнице и подсмотреть, что они там будут делать. Гюриель и его отец подошли к дверям последние. Старик Карна узнал Гюриеля (он видел его у нас на празднике, в Иванов день) и спросил, чего они хотят и по какому праву явились на совещание.
— По такому же, как вы, — отвечал старик Бастьен, — а если вы не верите, то предложите нам условные вопросы или испытайте в какой угодно музыке.
Их впустили и затворили за ними дверь. Я стал прислушиваться, но волынщики говорили так тихо, что я мог убедиться только в том, что они признали права старика и его сына и стали совещаться без шума и спора.
Сквозь щелку в дверях я видел, как они, разделяясь на кружки по три-четыре человека, рассуждали шепотом, не приступая к отбору голосов. Потом, когда настала минута подавать голоса, один из них пошел посмотреть, не подслушивает ли кто-нибудь. Я должен был спрятаться и поскорее сойти вниз, боясь, чтобы он не застал меня у дверей.
Когда я сошел вниз, товарищи мои и множество других знакомых сидели за столом, поздравляя и угощая Жозефа. Молодой Карна, одинокий и печальный, забился в угол, забытый всеми и униженный до крайности. Старый кармелит был тут же. Он стол у печки, расспрашивая хозяина о том, что у него делается в трактире. Узнав, в чем дело, он подошел к самому большому столу, за которым сидел Жозеф, окруженный любопытными, расспрашивавшими его о той стране, где он набрался таких талантов.
— Друг Жозеф, — сказал он, — мы, кажется, с тобой старые знакомые. Позволь же мне поздравить тебя с победой и заметь, что долг великодушия и благоразумия предписывает нам утешать побежденных и что, на твоем месте, я постарался бы подружиться с молодым Карна, который сидит вон там один, бедняжка, повеся голову.
Кармелит говорил так тихо, что только Жозеф и сидевшие возле него могли расслышать его слова. Я думаю, он вмешался в это дело не только по доброте сердечной, но и но просьбе матери Жозефа, которой хотелось, чтобы сын ее помирился со своими врагами.
Слова странника польстили самолюбию Жозефа.
— Правда ваша, — сказал он. И, возвысив голос, прибавил:
— Ну, Франсуа, полно сердиться на друзей. Я уверен, что ты можешь сыграть гораздо лучше, чем играл сегодня. Что же делать, в другой раз поправишься. Да притом, ведь приговор не произнесен еще. Вместо того чтоб дуться на нас, поди-ка лучше сюда, выпей с нами и давай жить дружно, как два быка, запряженные в одну телегу.
Все одобрили Жозефа. Франсуа, боясь показаться слишком уж ревнивым, принял его предложение и сел недалеко от него. Все шло покуда прекрасно. К несчастью, Жозеф не мог удержаться и тотчас же обнаружил, что он ставит себя выше всех других, отпуская своему сопернику разные любезности, обходился с ним с видом покровительства и тем, разумеется, еще больше оскорбил его.
— Ты говоришь так, как будто уже получил звание мастера, — сказал Карна, — а между тем, ты еще ничего не получил. Люди, знающие толк в деле, не всегда отдают преимущество тем, у кого пальцы проворны, а ум прыток на изобретения. Часто они отдают предпочтение тому, кто им больше известен, пользуется большим уважением и, следовательно, обещает быть добрым товарищем.
— О, я в этом ни мало не сомневаюсь! — отвечал Жозеф — Я долго был в отсутствии, и хотя считаю себя столько же достойным уважения, как и всякий другой, а почти уверен, что они будут ссылаться на эту глупую причину — на то, что я мало известен. Ну да это мне все равно, Франсуа. Я вовсе не надеялся найти здесь собрание настоящих музыкантов, способных судить обо мне. Я знал, что у вас никогда не найдется столько любви к истинному знанию, чтобы предпочесть талант разным выгодам и расчетам. Я желал только, чтобы люди справедливые, с ушами здоровыми, послушали и оценили меня в присутствии матушки и друзей моих. А теперь я смотреть не хочу на ваших злосчастных волынщиков и на всю их жалкую музыку! Мне кажется, что я был бы даже рад, если бы они мне отказали.
Странник кротко заметил Жозефу, что он говорит не так, как следует благоразумному человеку.
— Гордость отнимает цену у всякого достоинства, — сказал он.
— Пусть себе гордится! — возразил Карна. — Я на него за это не сержусь. После таких неудач ему нужно же хоть чем-нибудь себя утешить. Ведь о нем уж можно истинно сказать: отличный игрок, а проигрался в пух.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Жозеф, поставив стакан на стол и смотря прямо в глаза своему противнику.
— Что тут толковать, — отвечал Франсуа. — Здесь всем это известно.
— Мне, по крайней мере, не известно. А так как ты говоришь со мной, то я надеюсь, что ты не побоишься объясниться.
— О, нисколько! Я могу прямо в лицо тебе сказать то, что не может оскорбить тебя. Ведь ты так же мало виноват в том, что несчастлив в любви, как я в том, что плохо играл сегодня вечером.
— Полно, перестаньте! — сказал один из находившихся тут парней. — Оставьте в покое Жозету. Она нашла себе мужа, и никому больше до нее нет дела.
— А по-моему, — заметил другой, — тут не Жозеф остался с носом, а тот, кто принимает себе на шею его грехи.
— О ком вы говорите? — вскричал Жозеф. — Кого вы называете Жозетой, и к чему ведут все эти злые насмешки на мой счет?
— Замолчите, бесстыдники! — сказала Маритон, покраснев и дрожа от гнева и огорчения, как это всегда бывало, когда при ней обвиняли Брюлету. — Я бы желала, чтобы у вас вырвали ваши проклятые языки и повесили их на поруганье!
— Говорите тише, — сказал один из молодых людей, — ведь вы знаете, что Маритон слышать не может, когда дурно говорят о милом дружке ее, Жозе. Красавицы всегда поддерживают друг друга, а она еще не так стара, чтобы отказаться от всяких видов на этот счет.
Жозеф силился понять, в чем его обвиняют и с какой стати над ним смеются.
— Да объясни мне хоть ты это, — сказал он, дергая меня за руку. — Не оставляй меня без защиты и без ответа.
Я хотел было вмешаться в разговор, хотя дал себе слово не ввязываться в спор, если тут не будет лесника или его сына, но Карна перебил меня.
— Э, Боже мой, — сказал он, оскалив зубы. — Тьенне скажет тебе не больше моего.
— Так вот ты на что намекаешь! — вскричал Жозеф. — После этого я могу дать клятву, что ты бессовестный лгун и что ты написал и подписал ложное свидетельство. Никогда…
— Ладно, ладно, — продолжал Карна. — Ты мог извлечь пользу из моего письма. И если справедливо то, что это твой ребенок, то ты распорядился недурно, передав его во владение своему другу. Друг этот предан тебе душою и теперь поддерживает тебя там наверху, на совещании. А если, как я полагаю, ты пришел сюда затем, чтобы предъявить свои права и тебе отказали, как это можно заключить из того забавного зрелища, которое происходило в Шассенском Замке, и которое некоторые люди видели издали…
— Какое зрелище? — спросил странник. — Объяснись, молодей человек. Я тут был, может быть, свидетелем и хочу знать, какое заключение ты вывел из этого происшествия.
— Извольте, — отвечал Карна. — Я расскажу вам то, что своими собственными глазами. Слов я не слыхал и потому предоставляю вам самим выводить заключения… Вот, изволите видеть, господа честные: в последний день прошедшего месяца Жозеф встал чуть свет и понес Брюлете букет. У дверей красавицы встретил он мальчишку лет двух. Мальчишка этот, без сомнения, его сын. Родитель, вероятно, предъявил на него свои права, потому что схватил его и хотел унести с собою. Завязался спор, который кончился тем, что друг Жозефа, бурбонезский лесник, который теперь наверху со своим отцом и за которого Брюлета выходит замуж в будущее воскресенье, поколотил его порядком и поцеловал мать и ребенка. Потом Жозе-зеваку вытолкали потихоньку за дверь, после чего он, со стыда и досады, больше уже к ним не возвращался. Вот какой удивительный случай привелось мне видеть! Объясняйте его себе как хотите, а я знаю наверняка, что у ребенка этого два отца, которые ссорятся из-за него, и одна мать, которая, вместо того чтобы выйти замуж за первого отца, выгнала его вон как недостойного или неспособного воспитать ребенка.
Кармелит, вместо того чтобы отвечать на это обвинение, как обещал, возвратился к печке и начал говорить о чем-то с Бенуа тихо, но с великим одушевлением. Жозеф, видя, что происшествие, которого он и сам не мог понять хорошенько, перетолковано таким бессовестным образом, потерялся и посматривал по сторонам, надеясь в ком-нибудь найти помощь. Мать его во время этого разговора выбежала из комнаты как сумасшедшая, так что из всех присутствовавших один я мог бы уличить Карна. Рассказ его поразил всех удивлением, и никто не думал защищать Брюлету, против которой по-прежнему все были сильно вооружены. Я было хотел заступиться за нее, но Карна перебил меня на первом слове:
— О, что касается тебя, братец, — сказал он, — то тебя никто не обвиняет. Очень может быть, что ты и в самом деле ничего не знал, хотя и известно, что ты также покушался надуть добрых людей. Ведь это ты принес ребенка-то из Бурбонне, где он рос и воспитывался. Но ты так прост, дружище, что, может быть, поверил им на слово. Вот дурачина-то, — продолжал он, обращаясь к собранию и показывая на меня. — Он ходил в Бурбонне повидаться с крестником, и его убедили, что крестник этот вышел из кочана капусты. Вероятно, также, он принес сюда ребенка в мешке, думая про себя: вот придет вечер, и мы зажарим этого козленка. Наконец, он такой добряк, что Брюлета могла бы убедить его, если б захотела, что мальчишка похож на него — и он был бы совершенно этим доволен.