ПЕРВЫЙ В СТРОЮ
Комэска Васю я вспоминаю часто. Хороший командир и товарищ. А быть товарищем — это не каждый может.
Придет, бывало, в казарму. Сядет на табурет около чьей-нибудь койки. Фуражку снимет, положит рядом. Мы тоже свои табуреты пододвинем. И начнет рассказывать комэск о том, как он на Дону дрался.
— Послали меня в разведку. Дождь. В брюках — и то вода хлюпает. Холодно. Пять человек нас было. Я да Иван Шубин — станичники, другие трое — рабочие аксайские, из-под Ростова. С Шубиным мы еще мальчишками водились, а с этими тремя сдружили нас голод, холод, а главное — у всех у нас одно общее дело было: беляков в Черное море сбросить, советскую власть отстоять.
Ночь темная-темная. Далеко за станицу ушли мы, в шульгу. Так у нас ивняк зовут. По всему берегу растет он и в Дон спускается. Только в воде он растет не один, а с камышом, чаканом да кугой.
Зашли мы в шульгу. прислушиваемся. На том берегу белые… В шульге у нас два каюка было, вроде лодок, из толстой вербы выдолблены. Отыскали мы их, уселись -смотрим: ни одного весла нет, грести нечем. Недолго думая, приспособили винтовки, прикладами грести принялись. Только выплыли мы из кустов, покачнулся наш каюк, и мы бултых в воду: я, Иван Шубин и третий товарищ, что с нами в одном каюке был. Хорошо, что в шульге это случилось — не слышно. Пришлось подтянуть каюк к берегу. Перевернули его. вылили воду. Потом снова уселись и поплыли. Дон в том месте, где мы переправлялись, течет быстро. Далеко отнесло нас вниз по реке.
Вылезли на другой берег, а вода с нас, как с кур, не стекает.
— Ну и холодище же! Только щенков морозить, — жалуется Иван Шубин.
— Чш-ш… Закройсь! — говорю я.
Пошли, пригибаясь.
Тр-рах… Тр-рах!.. Будто сучья сухие ломаются. Припали мы к земле и не дышим. А беляки все стреляют. «На наш берег стреляют,-догадался я, — для острастки,- смотрите, мол, мы не спим…» Потом перестали.
Пробираемся дальше.
Свой человек нас там поджидал-большевик. Тогда среди беляков много наших было, — солдат агитировали.
Трудно по колючему кустарнику пробираться, а нужно, вот как нужно.
— Стой! — шепчу я товарищам. — Там кто-то кусты разворачивает.
Притаились мы и не шелохнемся.
Видим: выходят из кустов двое. Беляки. В нашу сторону идут. «Вдруг,-думаю, — прямо на нас?» Нет, мимо. Один немного отстает.
— Ты чего? — спрашивает другой.
— Иди. Я переобуюсь. Портянка с ноги сползла.
— Ладно. Я дойду до мыса и вернусь.
И пошел дальше по берегу Дона.
А который остался, кашлянул раз-другой.
Два раза кашлянуть — такой условный знак у нас был.
«Может, это наш», думаю.
Пополз я между кустами. Наган наготове держу. В случае если настоящий беляк — прикончу. Подполз.
— Кто? — спрашиваю.
— Я, Матвеев…
Это и есть наш человек.
Тихонько поползли мы с ним в кусты. Иван Шубин спрашивает вполголоса:
— Белых много? Сколько пулеметов? Пушки есть?
Присел Матвеев на корточки, приложил два пальца ко рту, чтобы, значит, замолчали. И говорит:
— Белых не очень много. Сотни четыре. Винтовок на всех не хватает. Пулеметов всего три, и те не стреляют — порченые. И еще пушки две да снарядов сотня-другая. У одной пушки надежные люди, снаряды мимо посылать будут. Мне там удалось группу сколотить. Девятнадцать человек. Это, брат, лучшие тебе агитаторы. Офицеры чуют — недобрым пахнет. А солдаты хмурые, злые ходят. Начинают понимать. Один из наших в штабе достал бумаги и планы. Вот они. — И в руки сует мне. — Всё… Идите.
Вылез Матвеев из кустов и сел на том месте, где второй патрульный оставил его. Начал переобуваться. А мы притаились, в кусты дальше запрятались.
Слышим, второй патрульный вернулся.
— Ты все переобуваешься? Долговато. Ну, идем. Я там два каюка по воде пустил.
— Какие два каюка?
— Кто их знает, откудова они… На берегу там вон стояли, в кустиках. Ну, я их того… А то, думаю, еще к красным кто махнет.
Матвеев встал с земли, и оба пошли по берегу к хутору, где стояли белые. Чуть они скрылись — мы к реке..
Сапоги рваные по грязи хлюпают, пропускают холодную жижицу. Жжет она пуще огня. Между кустами треугольничком вода блеснула. Каюков наших, конечно, нет. Придется через Дон вплавь перебираться. Плавать мы все пятеро умели. Вошли в воду. Плывем вместе. Потихоньку плывем — плескать нельзя, услышат. Из тумана наш берег показался. Только подумал я: ,.добрались», а беляки в это время со своего берега как застрочат. Шлепаются пули в воду, как частый град. Я сразу нырнул, только левую руку с планами оставил торчать над водой. А правой рукой и ногами работаю, вперед продвигаюсь. Вынырнул, вижу: Иван Шубин ко дну идет. Я — к нему, товарищей зову. Бумаги в зубы взял. Одной рукой гребу, другой Ивана стараюсь ухватить. Только где же одному справиться? Товарищ, которой ближе был, тоже под воду уходит, захлебывается. А белые все стреляют. За вторым третий потонул. Захлестнула их вода и сравнялась над головами.
Так похоронили мы троих наших товарищей, в реке Дон. Уцелел я да еще один парень, аксайский рабочий. В разведку уходило пятеро, а вернулось двое.
В то же утро наш полк пошел в наступление. Эх, и было же!
Много еще потеряли других близких товарищей. А белых все-таки далеко за Дон прогнали. К Черному морю покатились они…
Умел рассказывать комэск. Прямо кажется, что это ты ходил в разведку, ты из-под пуль планы унес и в штаб доставил.
А комэск говорит:
— Дрались мы не плохо. Главное — знали, за что деремся. А вы-то знаете, за что будете с буржуями драться, когда приказ получите?
— Ясно, товарищ командир, — отвечают красноармейцы, — за социализм. Поэтому, -говорят, — капиталисты и точат зубы на нас.
— Так, верно.
Комэск встает, отодвигает табурет, надевает фуражку.
От входной двери до противоположной стены в два ряда тянутся у нас койки.
Ряды такие же ровные, как наш строй.
У каждом койки в головах есть железная стоечка, а на ней крюк для полотенца и небольшая четырехугольная жестянка с загнутыми краями. В жестянку вставлена карточка:
Это у меня так, и у всех так, только имена и фамилии разные. Постели застланы сверху серыми суконными одеялами — ровно-ровно, ни одной складочки.
В ногах на каждом одеяле стоит буква «Н»- ноги, значит. Чтобы не перепутать, когда укрываешься. А то возьмешь да по ошибке тем концом, которым раньше ноги укрывал, укроешь голову.
Между койками стоят тумбочки. Вроде столиков-шкафов. Одна тумбочка на двоих.
В тумбочках у нас лежат книги, мыло, зубная щетка с порошком. Тут же в казарме, у стены, стоит ружейная пирамида. В ней винтовки, клинки, противогазы, подсумки, патроны.
Комэск подходит к пирамиде.
— А ну-кось, посмотрим, как винтовочки себя чувствуют… Взял первую попавшуюся винтовку, нажал левой рукой на спусковой крючок, а правой вынул затвор. Прижмурил левый глаз, стал рассматривать на свет канал ствола.
— Плоховато смазываете, плоховато. Вот посмотрите, отдел-ком…
Отделком берет винтовку.
— Да. В патроннике есть небольшие хлопья. Масло грязное, товарищ командир, трудно лучше смазать.
— Бросьте выдумывать! Масло как масло. Смазываете неверно. Нужно, чтобы протирка с тряпочкой в канал ствола шла свободно и туда и обратно.
Комэск подходит с другого конца пирамиды.
— А это что ж?- показывает он рукой на винтовку.
— Это… Товарищ Наталюк! — кричит отделом. -Вы курок не свернули.
Наталюк подбегает и сворачивает курок затвора.
— Ну, идемте в лен-уголок,- говорит комэск, — в шахматы сразимся. Я слыхал, Светиков у вас чемпионом заделался.
— Настоящий Капабланка! Алехин!
— Куда там Алехин! Он даже отделкома Мрыхина вдребезги разбивает…
— Треплются они, товарищ командир. Ну, обыграл раз Мрыхина…
— Ладно, ладно.
Ленинский уголок — это наш эскадронный клуб. Тут мы устраиваем собрания, читаем газеты, журналы, играем в шашки, шахматы, домино. Вечерами часто пляшем под гармонь, а то и частушки поем.
Иду и я в ленинский уголок газету свежую почитать. Я полпредом в Китае состою.
У нас в эскадроне есть кружок текущей политики. И все, кто в нем участвуют, назначены полпредами в разные страны. Следить, значит, надо по газетам за всем, что там делается, и на кружке докладывать. Я — полпред в Китае, Светиков — в Англии, Наталюк — в Германии.
Лен-уголок — большая светлая комната. Посредине стоит длинный стол, покрытый красной материей. На столе газеты, журналы и книжки разложены. Подходи и читай, что тебе нужно: тут и программа ВКП(б) есть, и «Как пахать землю под яровую пшеницу», и газета «Красная звезда».
К стенам прилипли маленькие шахматные столики. От потолка по стене к столикам тянутся провода. Это — радио. В каждом столике две пары гнезд для наушников. Играют шахматисты и слушают музыку или доклад из Москвы.
В углу на высокой подставке стоит бюст Ильича. Это — приз эскадрону за хорошую рубку лозы. Рядом бюст Карла Маркса,- комсомольцы на полковом политбое отвоевали. Направо от дверей, висит стенгазета «Клинок» и электрическая доска «Проверь свои знания». Доска разделена пополам белой чертой: слева — вопросы, справа-ответы. Под каждым вопросом и ответом есть штепсель. У доски, как всегда, возятся несколько красноармейцев. Они спорят, в какое гнездо воткнуть вилку.
— В это!
— Нет, в это!
Один из спорщиков воткнул вилку сначала под вопросом, а потом под ответом. Вверху доски вспыхнула красная лампочка,- значит, ответ верный.
— Вот! я говорил! — крикнул он. — Я, брат, в таких делах кое-что смыслю.
— Читай, что там!
Красноармеец прочел:
— «Какая религия признается в СССР?»
— Ясно — православная.
— Эх ты, голова пришитая! Отчего же православная? Может какая другая?
— Да православных, ведь, больше…
— А нам, безбожникам, никакой не надо. Читай!
— «Всякая религия-дурман для рабочих и крестьян». Значит, никакая религия в СССР не признается.
— Да я ж так и думал…
Весь секрет этой игры заключается в том, что гнезда штепселей под вопросом и ответом соединены медной проволокой. Доска включена в городскую электрическую сеть. Прямо к лампочке тянутся провода. Если воткнешь вилку правильно, лампочка вспыхнет.
Эту доску мы сделали недавно. Комэск ездил в отпуск на Дон и там где-то видел такую. Как приехал из отпуска, так сразу к Шитову, нашему столяру и электротехнику.
— Сможете сделать электрическую доску? — и рассказал ему, как она устроена.
Через два дня доска была готова. Секретарь партийной ячейки написал вопросы и ответы. Я и Светиков помогали ему. И вот теперь у этой доски всегда толкутся и спорят красноармейцы.
— За этот столик? — спрашивает Светиков комэска, входя в ленуголок.
— Ну, нет. Я вчера за ним проиграл партию комвзводу Гришину. Да ладно, расставляйте бойцов.
Расставили на клетчатой доске фигуры, готовятся к бою.
— Начинайте, товарищ командир.
— Давайте уж вы. Почет игроку, — говорит комэск и смеется.
Когда он смеется, шрам у него на щеке растягивается и становится похожим на розовый огрызок яблока.
— Отчего это у вас? — спрашивает кто-нибудь комэска.
— В атаке один мертвец отметину наложил…
— Как же это мертвец?
— А так: он рубанул, и я рубанул. Он свалился, а я, вишь, цел. Вот и шашка его.
Клинок у комэска в серебряной оправе. Взял он его в том самом бою, перед которым ходил в разведку.
Здорово комэск рубил этим клинком лозу… Пронесется на своей «Поэзии» вороной — и ни лозочки после него не останется.
Ловко работал! Первым ударником был.
Помню, однажды на стрельбе подходит он к нашей смене и говорит:
— Вызываю вас всех на соревнование — кто больше очков выбьет.
Взял винтовку у красноармейца Крюкова, зарядил пятью патронами и лег между мною и Светиковым. Прицеливается.
Мишень в двухстах шагах от нас — круглое черное пятно.
Я тоже целюсь, и кажется мне, что подмигивает кто-то из-за мишени: «промажешь… промажешь…»
Выстрелил я три патрона. Смотрю на комэска. А он обнял винтовку и не шелохнется, не дышит. Словно прирос к земле. Только кончик штыка вверх немного приподымается — цель на мушку комэск сажает.
Выпустили мы все по пяти патронов и пошли к мишеням смотреть, много ли настреляли.
Чуть-чуть не дотянулся я до комэска. Он сорок шесть, а я сорок три очка выбил. А всего можно было пятьдесят очков выбить.
Улыбается комэск и говорит:
— Ничего. Если каждыми пятью выстрелами четырех фашистов на войне ухлопаешь, благодарность получишь от Республики.
Я — кавалерист. У меня резвый конь, меткая винтовка и острая шашка. В эскадроне нас больше ста человек.
Вот нами-то и командовал товарищ Горбунов, а попросту комэск Вася.
Жили мы по-ударному. Учились хорошо стрелять, рубить на лету противника.
В свободное от военной службы время читали газеты. От них все больше несло порохом. Я, как полпред в Китае, особенно это чувствовал. В газетах каждый день — заметки о налетах на Китайско-Восточную железную дорогу. В кружке только и разговора, что про Китай.
— Ну, что, полпред, будет война?
— И на что им эта дорога понадобилась?
— Для войны и понадобилась, — говорю я. — Дорога у самой границы, возить по ней китайцам нечего.
Дорога эта построена еще в царское время. После Октябрьской революции мы с китайским правительством заключили договор- пользоваться дорогой вместе.
Французские и английские капиталисты испугались нашей пятилетки и подкупили китайских генералов, чтобы они затеяли с нами войну. И белые, что после Октября в Китай удрали, зашевелились: организуют банды, подходят к границе.
Наш лагерь стоит в сорока километрах от границы. Каждый день тревожно -посматриваем мы на сопки. Если вздумают генералы перейти красную черту, нам первым выступать.
После восьми часов учебы спится хорошо.
Был четвертый час, и весь эскадрон спал. О бессоннице нам и вспоминать не приходится — не бывает ее у красноармейцев. Крепко спал и я.
Вдруг дежурный по эскадрону во все горло:
— Поднимайсь! Моментом одевайсь, умывайсь — и в лен-уголок!
Оделся я быстро, как по тревоге полагается.
В пять минут все были готовы.
Собрались в лен-уголке.
— Что случилось?..
— Почему это нас подняли?..
Вошел комэск. Тут притихли все.
— Товарищи, — сказал комэск, — сегодня китайские генералы вооруженным путем захватили Китайско-Восточную железную дорогу. Часть служащих убили, част арестовали и посадили в тюрьму.
Эскадрон заволновался, загудел.
— Будем на-чеку, — сказал комэск. — Может, сегодня нам дадут приказ, и мы должны будем выступать. Помните, от нас граница — рукой подать. Долой захватчиков-белобандитов!
— Долой!.. Долой!..
Это было 13 июля 1929 года.
Назавтра комэск получил приказ: отбить отряд белокитайцев, перешедший границу и находящийся в сопках в тридцати километрах от нас.
Выехали мы рано утром. Комэск, как всегда, впереди.
Кругом сопки. Сопки — вроде гор, только не очень высокие. Куда ниже, чем у нас на Кавказе.
Едем.
Вдруг справа будто трещетка заговорила — выстрелы посыпались.
— Слезай с коней! — кричит комэск. — Коноводы с конями за ту сопку… — И рукой показывает.
Залегли мы в сопках, и пошла перестрелка с белокитайцами.
Лег я неподалеку от комэска, как тогда на учебной стрельбе, сжал винтовку, глазами между сопок шарю. Вижу, пробирается по фронту какой-то ферт в галифах. Прицелился я в него, нажал на спусковой крючок… Что такое? Винтовка не стреляет. Открыл затвор — патрон целехонек, как был. Зло взяло. «Ушел,-думаю,- один карась белопогонный». А комэск в это время приложился щекой к прикладу, цель.моя только руками взмахнула и — носом в землю…
— Два!-крикнул комэск. Это он считает, сколько врагов советской власти ухлопал.
У меня затвор был неисправен — довинтил я курок с пуговкой, и дело пошло.
Смотрю, комэск мне знак дает, чтобы я подполз к нему.
— Там, между сопками, пулемет, — говорит комэск. — Отсюда его не снять. А снять нужно.
Огляделся я кругом. Вправо — сопка высокая. На ней — куст. Если на сопку взобраться, виден будет пулемет вражеский.
— Есть, — говорю. — Только прикройте пулеметным огнем.
Рассказываю план свой: так, мол, и так, все подробности.
— Идите. Первый пулемет, усиленный огонь по пулемету противника!
Приняли пулеметчики команду и давай строчить.
Пригнулся я и бегу на сопку.
Визжат в ушах пули, словно запертые в хлеву поросята. Роют землю у самых ног. Две шальные в винтовку угодили — даже щепки от приклада в сторону отлетели.
Лег я за куст и не пойму: то ли порохом пахнет, то ли зеленым кустарником. Хорошо пахнет! Развернул я куст руками и вижу: трясется пулемет, пули с огнем выплевывает. Из-за щита торчит голова пулеметчика. А по левую сторону от него солдаты залегли. Человек сто пятьдесят будет.
Прицелился я в пулеметчика, выстрелил… Хоть бы что! Еще злее дождик свинцовый.
«Вот шут,-думаю, — промахнулся!»
За первой вторую, третью пулю пустил. До этого голова пулеметчика из-за щита торчала, а тут вдруг спряталась.
Замолчал пулемет.
Бежит к пулемету офицер китайский и руками размахивает, кричит что-то солдатам. Поймал я его на мушку. Покачнулся он и на землю ничком повалился.
Сполз я с сопки и — бегом к своим.
А комэск уже команду подал:
— Второй и третий взвод, по коням! Во фланг! Остальные за мной. В атаку!
Бросились наши в ту сторону, где бандиты залегли. Кричат «ура»
Спервоначалу те отстреливались, потом видят, дело дрянь,- и наутек. Командиры ихние кричат что-то по-своему: наверное, чтоб не убегали. Да где там! Со всех сторон напираем мы. Впереди комэск. А с флангов наши на конях летят, слышно, как подковы о камни звякают.
— Сдавайтесь! — кричим мы солдатам китайским. — Ничего не будет вам. А то хуже порубаем…
Которые останавливаются, а которые бегут. Видно, нарассказали им про нас, что большевики, мол, не люди, а зверье.
Подбежали мы к бандитским окопам. Прямо передо мной — три командира китайских. «Не сдадутся, — думаю, — не затем в бой пошли. Люди купленные, зубы сломают, а драться будут
Бросил я с размаху гранату. Двое в окоп свалились, а один только присел. Вижу, прямо в. комэска из револьвера целится. Вскинул я винтовку — р-раз! Промах… И все оттого, что второпях. Я еще патрон загнал в патронник. Да не успел. Выстрелил бандит, и комэск наш упал прямо в китайский окоп.
Ну, прикончил я этого белокитайца, и всю банду его мы разогнали. Только не стало нам легче от этого. Жаль Васю, вот как жаль.
Возвращались мы с победой.
Впереди эскадрона покачивалась санитарная повозка с нашими убитыми.
Приехали мы к себе в лагерь домой и начали готовиться к похоронам боевых товарищей. Для всех сделали красные гробы, венками украсили. Могилу вырыли для всех общую, братскую.
Комэска Васю положили в красноармейской форме: в зеленой гимнастерке с синими кавалерийскими петлицами, а на груди фуражку со звездочкой булавками прикололи.
На похороны наши шефы-железнодорожники пришли. Речей говорилось мало.
И без этого всем было ясно, что винтовка должна быть исправной, порох надо держать сухим, клинок зеркальным и боевого коня чистым и здоровым.
Над могилой в две шеренги стояли на конях мы, красноармейцы горбуновского эскадрона. Когда гробы стали опускать в могилу, мы вскинули к небу винтовки.
Всем, кто тут был, наш залп напомнил, что еще настанет война, грозная и решительная, и готовиться к ней надо ежедневно, ежечасно.
Часто мы вспоминаем комэска Васю Горбунова. Хороший был командир и товарищ. А быть бойцом и товарищем — лучшие качества большевика.
АРТИЛЛЕРИИСКАЯ ТАКТИКА
РАССКАЗ ПОВАРА
Я — повар. Обязанность моя известная — кормить бойцов. А как я — ударник и бойцы — ударники, то и соответствие должно быть полное. Они по-ударному работают, а я обязан кормить их сытно, с душой. И никто еще на меня не жаловался, что плохо кормлю. В общем тактику поварскую знаю что надо. Щи луком поджаренным заправить, горчицу крепкую закрутить, пюре картофельное сготовить — все это для меня пустяковина. Без задержек справляюсь.
А вот тактика артиллерийская- другое дело. Поди разберись, какие орудия бывают и как из них стрелять. В картах ройся, на компас смотри. А компас для меня-все равно, что игрушечка медная: ни бум-бум не понимал я в нем! Одним словом, не было у меня артиллерийской грамоты.
Только и знал я, что орудия стреляют снарядами. И начинены эти снаряды желтым порохом вроде вермишели.
Теперь-то я знаю: артиллерийская тактика — это не то, что поварская, — куда труднее!
Дело было в лагере.
Утром дивизион уехал на полигон стрелять из пушек. Рано уехал, солнышко только собиралось выкатиться из-за соснового леса. Полигон — рядом с лагерем, рукой подать. Большой он верст по пятнадцати в длину и в ширину будет.
Дивизион уехал, а я с моим помощником остался готовить обед. Командир дивизиона, когда уезжал, сказал:
— Как солнце поднимется метра на два от земли, так и езжайте…
И еще наказ дал:
— Смотрите, под обстрел не суйтесь!
Приказ командира исполнил я точно. Как только солнце до места назначенного дошло и щи да макароны поспели, говорю я помощнику моему Ваньке и повозочному Лосеву:
— Едемте, ударнички, время!
И поехали.
Впереди я на «зенитке» со щами. «Зениткой» зовут у нас походную кухню. Настоящая зенитка — это орудие, по самолетам из него стреляют. Дуло у него кверху торчит, прямо в небо. И у походной кухни труба тоже вверх смотрит. Ну, за это ее и прозвали ,,зениткой»: похоже больно.
Впереди, стало быть, я еду. Следом Ванька, помощник мой, на повозке макароны в медном котле везет. А последним повозочный Лосев на двуколке тащится; тарахтят в ящике у него миски с ложками.
Дорога песчаная. Лошади тонут в песке чуть не по колено.. Моя остановилась даже.
— Н-но, ты!.. Дуреха! Щи сзади учуяла… Я те дам!..
Доехали мы до леска, и местность лагерная тут окончилась.
На полигон выехали.
Отсюда три дороги идут: вправо, влево и прямо.
По какой же из них ехать? Ну, думаю, начинается!
Командир сказал, что наш дивизион будет стрелять в пяти километрах от лагеря, на юго-восток. И высоту на карте показал. Там стояла цифирка маленькая. А что эта самая цифирка обозначает, я не спросил. Стыдно было. И где этот самый юго-восток, плохо я соображал. Правда, знал я, что на юге тепло и солнце там, значит, здорово греет. Ясно, ехать надо прямо на солнце, да оно за облака спряталось, — проси не проси, все равно не выглянет.
Можно бы по выстрелам узнать, где наши. Да ведь это, если б только один наш дивизион на полигоне был. А тут со всех сторон бухают орудия: у-ух!.. у-ух!.. Даже земля вздрагивает.
— По какой дороге поедем? — спрашиваю я у Лосева. Он бывалый — должен знать больше меня.
— Ты начальник, — отвечает повозочный. — Тебе лучше знать…
А откуда мне знать, когда полигон большущий и всё горки, ложбины, сосновый да еловый лес. Заедешь за горку, и ничего тебе из-за нее не видать. В такой переплет попасть можно, что жарко будет! Посмотрел я направо, налево — все дороги одинаковые.
— Ладно, — говорю, — едемте по этой вот, по средней дорожке.
И серого конягу своего подстегнул легонько.
Ванька, помощник мой, всегда гармонь с собой возит. На. этот раз тоже не, утерпел, взял.
Поставил он ее на коленях у себя, расстегнул застежки.
— Эй, Лосев! — кричит. — Подтягивай!
— Начинай, я подтяну.
Рассердился я на Ваньку.
— Нашел время с гармозой своей возиться. Хоть бы тут помолчал!
А Ваньке наплевать, видно, на беспокойство мое.
Ударил он по ладам двухрядки, прилег левой щекой на меха и пошел рассыпаться «саратовской». Повозочный фуражку сдвинул на затылок, голову кверху задрал и зачастил под гармонь:
Говорят, что лагерь мука,
Все ходьба да тактика.
А ударникам наука —
Боевая практика!
Ванькины пальцы быстро прыгают по ладам. Меха гармоники так и выгибаются зеленой гусеницей. А Лосев дальше:
Уважаю и люблю
Очень милую мою:
Крепкую, здоровую
Пушку трехдюймовую!..
Тут и не утерпел. Прицепил вожжи к «зенитке» крышке и назад повернулся. «Пускай, — думаю, — идет серый, как ему желательно, не впервой, не собьется с дороги».
Кашлянул для приличия и тоже начал частушки свои любимые приговаривать:
Говорят, что я — ударник.
Несомненно, это — факт:
Я варю обед шикарный
Для ударников-ребят.
— Это сам ты составил? — спрашивает Лосев.
— А ты думал- кто? Я, брат, не такие еще могу…
Да как начал сыпать наши деревенские!.. Так разошелся, что забыл даже, куда и зачем едем.
На полигоне все время стреляли, а тут вдруг, как нарочно, перестали.
Отчего же это? — думаю. — Может, перерыв на обед?»
И сразу вспомнил: ведь, обед у меня в «зенитке» еще трясется, а бойцы где-то ждут голодные.
Схватился я за вожжи, смотрю, — а лошадь идет не по дороге.
— Тпр-ру!.. — кричу. — Куда заехала, кляча несчастная!..
И Ванька с Лосевым замолчали. Видят, заблудились мы среди бела дня. Да еще где! На артиллерийском полигоне.
— Направляющий тоже!.. Распелся петухом.
— Начальник!
— Тебя в разведку ночью посылать, наразведывал бы!..
Накинулись на меня оба. А что мне делать? Дивизиона нигде не видать. Может, они в другое место переехали? Тоже бывает. И дороги нет поблизости, — давно, видно, серый свернул с нее.
— Разоряться, — говорю, — тут нечего. Не один я виноват. Давайте лучше оглядимся малость, куда забрели.
Горка тут небольшая была и елки под нею. Влезли мы на горку эту, смотрим по сторонам — ничего не видно!
Пока стояли мы на горке да осматривались, небо совсем потемнело, и капля мне на нос — шлёп. Потом, другая, третья. Дождь полил. Частый, крупный такой. Вода льет прямо как из поливальника. Сбежали мы с горки — и под елки. А дождь хлещет, дождь хлещет! Одежа к телу прилипла, обвисла. В сапоги полно натекло, да и в щи тоже.
— Будешь помнить, мокрая курица! — кричит Ванька мне в ухо. — Гармонь из-за, тебя раскиселится!
До косточек промочило нас всех. Зубы чечотку выстукивают, по всему телу дрожь.
С полчаса простояли мы под елками. Стал дождик утихать.
— Ну, поехали, -говорю я. — Не годится стоять. Ведь, бойцы голодные.
Вылезли мы из-под елок. Тронули лошадей.
Вдруг над самыми нашими головами снаряд: ж-ж-ж-у!…
— Стойте!- ору.- Что ж вы едете, шут вас дери?!
— А ты что?
— Так я…
— Куда же теперь? Заехали!
— Чего доброго в щи угодят…
— Ну, уж ты со своими щами как с писаной торбой!
За перелеском с правой стороны бухнуло. Просвистел снаряд.
— Может, это и есть наши, позиция?
Повернули мы и выехали за перелесок. Никого! Только земля вся снарядами изрыта -воронка на воронке. Елки лежат. Корни наружу выворочены.
Опять прожужжал снаряд и перед самым моим носом ка-ак ахнет, ка-ак рванет!.. Лошади — на дыбы, храпят.
— Шут гороховый! — орет Лосев. — Ведь, тут снаряды рвутся, а он — «пози-иция»…
И Ванька кричит:
— Мазила! Завел посмотреть, какая смерть бывает…
А тут, будто нарочно, вожжа у серого в ногах запуталась и хомут перекосился, на уши съехал. Лезу поправить, а серый с испугу храпит, не дается.
Только успел я подтянуть хомут и вожжи — прямо по двуколке лосевской — бац!. В рожу мне ударило горячим ветром и комьями земли. Упал я. В рот песок набился. В ушах зашумело. Встал кое-как и вижу: Ванька тоже встает, отряхивается.
А Лосев лежит, и по щеке у него кровь течет. «Ну, — думаю,- убило».
Бросились мы с Ванькой к Лосеву, тормошим его, дергаем. Открыл глаза Лосев.
— Удирать, — говорит, — надо.
А двуколка лосевская без колес — ни туда ни сюда. Взвалили мы ее кое-как на Ванькину повозку и пустились наутек, в ту сторону, откуда стреляют. А позади нас по прежнему снаряды лопаются. Доехали мы до какой-то дорожки. Свернули, гоним лошадей изо всех сил.
— Ур-ра! Кто-то там бегает! — кричу я.
Влево от нас люди на высокой горке, человек пять.
— Да, ведь, это наблюдательный пункт! — говорит Лосев.
— Наверно он.
Наблюдательный пункт бывает в двух-трех километрах от огневой позиции, где орудия стоят. А служит он для того, чтобы проверять, где падают и рвутся снаряды. Бьют, скажем, по зданию железнодорожной станции. Она, понятно, не настоящая, а из досок сделана наскоро, специально на слом! И вот с наблюдательного пункта смотрят, попал в здание снаряд или нет, и по телефону на огневую позицию докладывают. А командир, который руководит стрельбой, если нужно, меняет цифру прицела. Чтобы, значит, в точку било.
На наблюдательном пункте траншеи-землянки — вырыты и покрыты досками, а сверху засыпаны землей. Крепко сделаны, чтобы снарядом не разбило, если какой вдруг угодит сюда.
В траншеях во время стрельбы прячутся все наблюдающие. Им по телефону с огневой позиции дают знать, когда стрельба начинается. А потом наблюдающие на горку выходят и смотрят: попало в железнодорожную станцию или нет.
На наблюдательный пункт мы не поехали, — чего доброго еще на какую-нибудь беду нарвешься Хватит уж! Свернули вправо и еще быстрее покатили. Даже щи в «зенитке» забулькали.
А орудия грохают одно за другим: р-раз!.. р-раз!:.
Ехать приходится все перелеском. Ветки хлещут по рукам, по лицу,. Путаются в колесах «зенитки». И серый жалуется, головой гривастой крутит. Вдруг стал и уши насторожил.
За перелеском лошади ржут. Мы туда. Смотрим — на пригорке батареи наши стоят, а дальше в леску — ездовые с лошадьми.
Подъехали мы к ним. Сразу человек пять набросилось на нас.
— Притащились!
— К ужину завтрак привезли!
— А еще ударники!
— Сами вы виноваты, — отговариваюсь я. — Переезжаете с места на место…
Это ты брось! Никуда мы не переезжали. Тут командир дивизиона увидел нас и приказал прекратить стрельбу.
— Кормите живей, — говорит он. — А после завтрака ко мне явиться.
— Слушаю, товарищ командир!
Бросился я к «зенитке». Разливаю щи, а сам думаю: «Хоть бы подольше ели».
Какое там! Заждались меня бойцы, быстрей, чем всегда, едят, ложками работают. В четверть часа управились.
Подтянул я ремень, иду к командиру.
— Объявляю вам строгий выговор, — говорит командир. -Вы — хороший повар, но этого мало. Надо быть хорошим артиллеристом. В боевой обстановке могло бы плохо кончиться.
Выкручиваться я не стал, потому что виноват был. Поварскую тактику знал, а артиллерийскую не знал.
После обеда опять грохать начали.
Мне до отъезда в лагерь делать было нечего. Пошел я на огневую позицию — посмотреть, как батарейцы работают.
Постоял я часа два, — кое-что соображать начал.
Много хлопот с орудиями. Наводчик в цель наводит. Другой батареец ключом головку снаряда вертит — «дистанционную трубку». На трубке цифры насечены. Каждая цифра обозначает километры или метры. Нужно, скажем, чтобы снаряд разорвался в воздухе в четырех километрах от огневой позиции — так и будет в точности: пролетит снаряд четыре километра и в осколки разлетится, свинцовым градом на землю упадет-шрапнелью. О огневой позиции видно, ка:: разрывается снаряд в воздухе: сначала появляется маленькая серая точка, она растет-растет,. превращается в сизое облачко, и потом медленно расползается по небу.
Установят батарейцы «прицел», возьмут дистанцию и передают снаряд «замковому». Тот заложит снаряд во входную часть орудия и закроет замок (это вроде затвора у винтовки). И все это — в пять секунд. А тут уж команда:
— По железнодорожной станции, батареи… огонь!
Комбатры передают команду орудиям:
— Первое… Второе… Третье…
И не заметил я, как вечер подошел и солнце за лесок спряталось.
Слышу, командир дивизиона командует:
— Передки… к орудиям!..
И немного погодя:
— Рысь-ю… Ма-арш!..
Покатились батареи между холмами и перелесками, с полигона в лагерь. _
Я на моей «зенитке» последним трясся. Впереди меня — Ванька и Лосев. У Лосева голова забинтована — это его лекпом разукрасил. А Ванька, как ни в чем не бывало, наяривает на гармони своей. Ничего, высохла!
После этого случая стал я всерьез обучаться артиллерийской тактике.
И теперь я не то что в карте разбираться умею, а даже из орудия стреляю. Сам в цель навожу и, когда нужно будет, брошу мою «зенитку» и заменю хоть главного наводчика у орудия!
ЧЕРНОЕ ЯБЛОКО
Наша рота объявила себя ударной и заключила с первой ротой договор на социалистическое соревнование. Договор такой:
1. Поднять дисциплину.
2. Повысить политическую грамотность бойцов.
3. На 100% выполнить упражнения боевых стрельб.
А со стрельбой и с дисциплиной, надо признаться, дело у нас обстояло неважно.
На прошлой пятидневке стреляли мы первое упражнение боевых стрельб. Провалили. А все из-за Бабышева. Девять человек еще кое-как выкарабкались, а десятый — Бабышев — все пули, как одну, за «молоком» послал.
Ко второму упражнению готовиться начали за пятидневку вперед. Устроили собрание и решили каждый день после занятий тренироваться дополнительно. Даже специальный стрелковый номер стенгазеты «Штык» выпустили.
Занимались мы всем отделением с отделкомом Гавриловым во главе. Не ходил на эти занятия только Бабышев.
— Товарищ Бабышев, — говорит ему отделком Гаврилов,- не мешало бы вам потренироваться… Вы и первого упражнения не выполнили. Из-за вас соцсоревнование провалим.
— Ничего, — говорит Бабышев, — есть стрелки и похуже меня.
— Куда же это годится так рассуждать? Если вы будете плохо стрелять, я буду плохо стрелять, вся рота, полк… Что из этого выйдет?
А Бабышев даже не слушает. Насвистывает «Буденного» — и все тут.
Так и не удалось отделкому уговорить Бабышева.
В тире под открытым небом мы занимались подготовительной стрельбой. Стреляли из мелкокалиберных винтовок.
— Мушку, мушку берете крупную! — кричит отделком Гаврилов красноармейцу.
— Да я уж и то стараюсь помельче.
Целится красноармеец, щурит левый глаз, и отделком Гаврилов тоже левый глаз прищурил, весь вперед подался. Будто это не другой стреляет, а он сам.
А как вылетит из каждой винтовки по пяти пуль, Гаврилов бежит со стрелками к мишеням смотреть результаты.
— Плоховато, товарищ Букин, плоховато. Ведь, говорил же я вам, помельче мушечку. А вот Фуфаев хорошо. Прямо отлично. Одно слово — молодец. Так и запишем.
— Сколько?
— Сорок четыре…
— Ого!..
Огрызком карандаша отделком ставит точки над фамилиями тех, кому пришла очередь стрелять.
Потом командует:
— Пятью патронами… Смена… Заряжай!..
Утром рота шагала на второе упражнение боевых стрельб. Еще было рано, и солнце только показывалось из-за сосновых шапок.
Гаврилов хмурился. Перед самым нашим уходом неизвестно куда исчез Бабышев.
— Подводит он наше отделение… Прямо беда!
Сломя голову бегал я по роте, искал Бабышева. Был и в лен-уголке, и в столовой, и в спортзале. Нет его. Точно провалился Бабышев.
Так и пошли мы без него.
Под ногами хрустит снег. Пальцы — будто деревянные. Холодно. И как только стрелять будем?
Вот и до тира дошли.
— Рота, стой!.. — скомандовал командир. — Разбить взводы на смены! Очередь стрельбы в порядке номеров взводов!
Первая смена пошла в помещение, устроенное тут же при тире, протирать винтовки.
Наше отделение попало в пятую смену; значит, нам еще не скоро стрелять. Отделком скомандовал: «Напра-во!» и повел нас к опушке.
— Вот, товарищи, — сказал он. — Из мелкокалиберной у нас дело хорошо шло. Постарайтесь не сдать из боевых… А пока проверим, как мы запомнили условия упражнения. Какое упражнение стреляем сегодня?-повеонулся ко мне отделком.
— Второе.
— Так. Патронов сколько?
— Пять.
— Верно. Товарищ Букин…
— Слушаю.
— Расстояние какое?
— Двести метров.
— Радиус черного яблока мишени?
— Пятнадцать сантиметров.
— Хорошо. Всё знаете. Положение во бремя стрельбы любое, кому как удобно: можно стоя, можно лежа… Только лучше лежа стреляйте — удобнее.
Красноармейцы переминались с ноги на ногу, приплясывали-Снег похрустывал.
— Ого-го!…
— «С ношей тащится букашка»…
— Те же и ен! Явление второе!..
Мы все, как по уговору, оглянулись. С винтовкой за плечом, вразвалку шагал по снегу Бабышев.
— Вы что же это? — налетел на него отделком.
— Да ничего.
— Пропадали где, спрашиваю?
— Ну, проспал.
Отделком покачал головой и сказал тихо:
— Эх, ты! Боец… Все отделение в грязь тянешь! Из-за тебя на последнем месте будем.
Подошла наша очередь. Протерли мы винтовки, приняли исходное положение. А принять исходное положение — это значит: выравняться всей смене на расстоянии десяти шагов от линии огня, откуда стреляют.
Гаврилов получил патроны и дал каждому по обойме.
— Не спешите. Цельтесь спокойно, под самое яблочко. Курок не дергайте! Плавненько спускайте…
Я стрелял лежа. Рядом со мной лежал Бабышев. Пулю за пулей пускал я в черное яблоко.
Быстро выпустил пять пуль, хоть и помнил совет Гаврилова.
Повернулся в сторону Бабышева. Он сопит, ворочается. Винтовка у него в руках так и ходит. Ясно, промажет. «Эх, Илья, Илья!..»
— Встать! Оружие к осмотру! — скомандовал комроты.
Пошли мы к мишеням. В двух шагах от них по команде остановились. Каждый стрелок — у своей мишени. Только мы с Бабышевым сошлись у одной. Я говорю: мишень моя, а Бабышев говорит — его. Командир подошел к нам.
— Почему это вы двое у одной? — спросил он.
— Бабышев спутал, — говорю я.
— Не я спутал, а он, — говорит Илья.
Посмотрели Мы: в мишени семь пуль. Три пули угодили в черное яблоко, две — рядом с ним — в белый круг с цифрой шесть, а две остальные пули — в самый верх мишени. Они вышли из круга и составляли «нуль» очков.
Посмотрели соседнюю мишень, в которую нужно было стрелять Илье, а там ни одной пробоины. Приказали нам с Бабышевым перестрелять, а то неизвестно, то ли я пять пуль всадил в мишень, то ли Бабышев?
Легли мы опять. Со всех сторон на нас смотрят.
Я целюсь и думаю: «А ну как это я промазал?» Руки у меня дрожат, никак не могу цель на мушку насадить.
Отстреляли. Я упражнение выполнил на «хорошо», а Бабышев все пять пуль пустил «за молоком».
Командир посмотрел на Илью и говорит:
— Один убыток республике — пять патронов пустил в пространство.
Недалеко от линии огня ротный художник Федорчук записывал результаты стрельбы.
— Ну, как? — спрашивает Федорчук у комроты, когда тот проверил мишени.
— Четверо выполнили на «хорошо», пятеро на «удовлетворительно», а один промазал.
Фамилию Бабышева Федорчук вывел крупными буквами в числе лжеударников.
Перед уходом из тира комиссия по социалистическому соревнованию выдала взводам призы: второму — нарисованный на листе бумаги знак «За отличную стрельбу», третьему — знак «За хорошую стрельбу», а нашему первому взводу… совестно признаться- нашему взводу преподнесли нарисованный на листе бумаги громадный бидон с надписью: «Молоко».
Ввалились мы в казарму и прямо к печке. Зашумели, загалдели все враз.
— Мушка сбита у меня, вот в чем дело. А то,бы я на отлично…
— Так кто же виноват, что ты мушку сбил?
На стене на самом видном месте висел уже новый номер стенгазеты.
— Ай да Громов! Да, ведь, он с нами вместе стрелял. Когда же это он успел?
В газете-результаты сегодняшней стрельбы. В самой середине листа нарисован Бабышев. Лежит он и спит, а под голову винтовка положена.
Внизу стихи:
И такие есть ребятки —
Больно любят «молоко».
Пули сыплются внакладку,
От мишеней далеко!
Рота — в тир, Ильюша спать —
Не разбудишь парня!
Вот как учится стрелять
Бабышев «ударник».
— Трепачи, — сказал Бабышев и ушел из казармы.
Назавтра был у нас день отдыха. Мы ожидали шефов — рабочих швейной фабрики.
Они живут в Ленинграде и приезжают к нам в гости.
Целым взводом пошли мы их встречать.
Поезд опаздывал. От нечего делать мы собрались в кружок на платформе и горланили песни.
Вдруг кто-то крикнул:
— Прет, прет!
Из-за поворота, храпя и вздрагивая, выкатил паровоз. За ним спешили десятка полтора темно-зеленых вагонов.
Паровоз застопорил и стал как вкопанный. Изо всех вагонов вылезли пассажиры и горохом рассыпались по платформе. Только пассажиры из первого вагона как сошли со ступенек, так и остановились около паровоза. Смеются, переговариваются. Видно, все между собой знакомы.
«Это и есть шефы», догадались мы и подошли к ним.
Поздоровались, построились в колонну по четыре и двинулись с песней к нашим казармам.
После обеда шефы стали проверять наши успехи. Одни пошли в казарму, другие — в клуб и библиотеку, третьи в тир. Я тоже пошел в тир.
Открыл я дверь и вижу: стоит в тире Бабышев и о чем-то громко рассказывает. Я подошел ближе. Смотрю: в руках он держит мелкокалиберную винтовку и объясняет девушкам, как надо стрелять.
— Главное — не спешить. Целиться спокойно, под самое яблочко. Курок не дергать. Плавненько спускайте. Пуля так прямо в яблочко и войдет!
«Ишь, — думаю, — гусь лапчатый! Объясняешь как отделком, а сам-то… пуля тебя оцарапай… Что ни выстрел — убыток пролетарскому государству».
— Ну-с. давайте постреляем!
Это командир взвода Кремнев пришел, принес патронов для мелкокалиберки.
— Подходите, товарищи шефы. Только очередь соблюдайте. В три винтовки стрелять будете.
Тут я и выбрал момент, подошел к одной девушке с КИМом на юнгштурмовке и говорю:
— Вызовите учителя своего соревноваться в стрельбе.
— Что вы!.. Да куда мне!
— Все равно, вызовите.
— Ну, ладно, — говорит девушка.
Я в сторонку отошел. Наблюдаю, что выйдет.
Комсомолка подходит к Илье и говорит ему:
— Товарищ учитель! идемте стрелять.
— Идемте!
— Вы, ведь, тоже будете?
— Да, знаете, патронов мало, только для вас припасли. Мы уж после постреляем. Каждый день этим делом занимаемся.
А она не отстает:
— Хватит патронов! Давайте с вами соревноваться. Я вас вызываю.
Бабышеву деваться некуда — принял он вызов.
Я подошел к командиру взвода. Говорю ему шепотком:
— Товарищ командир! Дайте Илье пострелять: он с шефами соревнуется…
— Так, ведь, он же осрамит нас всех!
— А после него вы стреляйте, да и я, пожалуй, не подкачаю…
Так устроили мы заговор.
Комсомолка и Бабышев стали рядом. Илья долго пристраивал винтовку, щурился, примерялся. Отстреляли. Пошли к мишеням.
Бабышев уткнул нос в свою мишень, искал, искал — ни одной пробоины.
— А у меня все пять в черном — Кричит комсомолка. — Я все делала, как вы сказали, даже не дышала.
— Наверно, винтовка у меня негодная, — проворчал Бабышев.
— А это мы проверим, — сказал комвзвода.
Проверили. Винтовка, конечно, оказалась хорошая.
С этого дня Бабышева точно подменили. В строй он больше не опаздывал, а во время «мертвого часа» стал куда-то пропадать.
Любопытно мне было узнать, где это он бывает.
Обедали мы вместе. Сразу после обеда Илья выскочил из столовой. Я за ним. Илья сделал вид, что идет в роту, но вверх по лестнице не пошел, а выбежал во двор-и прямо в корпус напротив. Я сразу догадался: кроме как в «тактический класс», идти ему некуда.
Вернулся я в столовую и тихонько сказал об этом отделенному.
— Да ну! — удивился Гаврилов. — Пойдем, посмотрим…
И мы с отделенным отправились вслед за Бабышевым.
Но прямо в тактический класс мы не пошли, а тихонько вошли в «кабинет топографии», чтобы оттуда через дверь посмотреть, чем это занимается Илья.
Илья стоял возле окна. В руках он держал винтовку и целился куда-то через окно. Щелкает затвором, опять прицеливается, опять щелкает.
Дело ясное.
— Вот это здорово, — говорит Гаврилов. — Ну, раз сознательно взялся, сам, — значит, толк будет…
Гаврилов открыл дверь и шагнул к Илье.
— Ты что же, стрелок, прячешься, а?
Илья вздрогнул и выронил винтовку. Винтовка гулко ударилась прикладом об пол.
— Прячешься-то зачем? Мы тебе поможем. Верно? -повернулся ко мне отделком.
— Ясно-поможем!
— Только во время «мертвого часа» стрельбой заниматься не полагается. Завтра приходи на стрелковый кружок.
Через десять дней мы стреляли третье упражнение.
Как всегда, я стрелял по правую сторону от Бабышева. Слева от него — библиотекарь Громов. Припав на левое колено и локоть, Илья вытянулся на снегу. Все мы трое дали взаимное ударное обязательство выполнить упражнение на «хорошо».
Щелкнул затвор, патрон плотно сел в свое гнездо, в патронник. Черное яблоко накололось на мушку. Выстрел — и толчок приклада в плечо. Кругом тоже загромыхали выстрелы.
Пошли проверять.
Мишень Бабышева пробита у самого центра. Комроты отметил в тетради — «хорошо».
Громов и я тоже выполнили обязательство,
Илья подошел к отделкому Гаврилову. Тот смазывал винтовку.
— Ну, как?
— Выполнил. Спасибо, товарищ командир, это вы мне помогли…
С победою на стрелковом фронте вернулись мы из тира.
Теперь наш взвод — первый по стрельбе.
Приезжайте, товарищи шефы Красноармеец Бабышев не ударит лицом в грязь. Приезжай, комсомолка со значком КИМа, ударник Бабышев покажет, как надо целиться и попадать в цель!