Учения и занятия на походе. — Great-fish bay и сердитый «Лимпопо». — Angra Pequena и милейшие майоры. — Вести о взятии японцами Высокой горы и о сюрпризах, приготовленных в Дурбане. — У мыса Доброй Надежды. — Шторм. — У берегов Мадагаскара. — Вести о гибели первой эскадры. — Адмирал и «шпиц»
Если стоянки на якоре характеризовались, как говорили в кают-компании, «черной лихорадкой» и «угольным запоем», то и пребывание в море, во всяком случае, нельзя было назвать временем отдыха.
Помимо того, что многое не было еще закончено постройкой или исправлением; помимо того, что днем и ночью во всех углах кораблей производились работы — что-то разбирали, собирали, пригоняли, чинили и т. п., — надо было еще обучать личный состав, дать ему ту подготовку, которой он не получил в мирное время, несмотря на донесения «о полной боевой готовности» и заверения, что «все обстоит благополучно»…
Конечно, в тех условиях бесприютности, в которых мы находились, главнейшей задачей было движение вперед, а так как беспрерывные аварии то на одном, то на другом корабле и без того сильно задерживали это движение, вынуждая без пользы расходовать наш жизненный эликсир — уголь, то обучение маневрированию, неизменно сопряженное с тратой времени и угля, являлось пока неосуществимым. Сам адмирал, не признававший слова «невозможно», не рисковал таким вызовом судьбе… Зато все, что можно было делать, не замедляя по собственной воле движения эскадры, — делалось.
Личному составу пришлось поработать.
Учения производились днем (в общей сложности) в течение 6 часов; вечером офицеры имели занятия в кают-компании, а ночью — делались внезапные тревоги.
Еще 9 ноября адмирал отдал приказ, которым предписывалось накануне каждого учения по боевому расписанию, в кают-компаниях, по указаниям командиров и под руководством старших офицеров разрабатывать тактический план боя, исполнением которого должно служить последующее учение.
При этом указывалось, что «следует всегда задаваться эскадренным боем: вычертив (на бумаге) движения противных броненосных, крейсерских и минных отрядов за получасовой промежуток жаркого артиллерийского боя на средних расстояниях, надлежит определить, какой именно из линейных кораблей проекта будет изображаться правым и какой левым бортом своего корабля на предстоящем учении, затем каждому борту назначить противников, наиболее соответствующих по плану, и составить для каждой группы орудий и для каждого орудия в группе ведомость моментов выстрелов, направлений, расстояний и рода снарядов. В сводных ведомостях, управляющих огнем правого и левого борта, должны быть, кроме того, показаны моменты вероятных попаданий неприятельских снарядов и поражения, ими производимые: убыль именных людей, точные места пожаров, порча проводов, приборов и механизмов, места подводных пробоин и проч.
«Из общей ведомости в орудийные должны быть внесены сведения, касающиеся каждого орудия в отдельности, как по убыли людей, так и по повреждениям, влияющим на действие данного орудия непосредственно или отвлекающим на время прислугу его.
С подробностями плана должны быть знакомы не только офицеры, составлявшие его, но в равной мере и причастные к его исполнению нижние чины: артиллерийские и минные кондукторы и квартирмейстеры, комендоры, гальванеры, минеры, трюмные и проч. — до санитаров включительно».
Приказ заканчивался так:
«Не следует смущаться непорядком, который будет иметь место при первых учениях: их следует доводить до конца и повторять. К учениям этого рода приступить немедленно и выполненные планы представлять еженедельно, или на стоянках, в мой штаб».
Нужно ли говорить, что этот приказ выполнялся? Что личный состав эскадры прилагал все усилия к осуществлению задач, поставленных адмиралом? В искреннем желании недостатка не было. Делали все, что могли. Но… план боя, вычерченный «на бумаге», проделанный во всех подробностях, «примерно», во время учения, — мог ли вознаградить недостаток опыта, дать знание «ремесла», которое приобретается только практикой многолетнего эскадренного плавания, маневров и действительных стрельб?..
С одной стороны, лучше что-нибудь, чем ничего, а с другой… я не мог не вспомнить одного резкого изречения адмирала, командовавшего в 98-м году эскадрой Тихого океана, по поводу доклада флагманского артиллериста о неимении снарядов и зарядов для производства новой стрельбы, так как «количество, по штату положенное», уже израсходовано и можно стрелять только пулями из ружейных стволов, прикрепленных к большим орудиям.
Все-таки что-нибудь! — комендор будет стрелять из ружья, но наводить ему придется самую пушку. Лучше, чем ничего! — говорил артиллерист.
Значит, вы держитесь правила, — перебил его адмирал, любивший крепкие народные пословицы, — что «лучше хоть вошь во щах, чем совсем без говядины»? А я с этим не согласен! Уж лучше пустые щи, чем этакое утешение!
21, 22 и 23 ноября — все то же. Облачно и крупная зыбь. SO пассат, дующий прямо с Южного Ледовитого океана, создает на западноафриканском берегу, южнее экватора, климатические условия, вовсе не похожие на тропическую область, лежащую в Северном полушарии.
23 ноября я записал в моем дневнике: «Широта 16°, а температура в 9 ч. утра +14° R. Спал под теплым одеялом. Распарившись за три недели, многие жалуются на собачий холод».
Около полдня того же 23 ноября подошли ко входу в Great-fish bay. Здесь, в океане, мотаясь на зыби, нас уже поджидали угольщики. Молодцы немцы! — работают, как хронометр!
В 1 ч. 30 мин. пополудни стали на якорь в самом устье бухты, прикрытые косою от зыби и в то же время и от косы и от материка в расстоянии более 3 миль. Вглубь, где было бы еще спокойнее, не пошли, так как, немедленно по входе, была нами «усмотрена», находившаяся здесь, очевидно, в ожидании нас, довольно нелепого вида небольшая посудина под португальским флагом. Оказалось — речная канонерская лодка «Лимпопо», постройки 90-го года, с одной пушкой в 65 мм и парой митральез. Это было не слишком внушительно, а потому когда командир этого «Лимпопо» приехал на «Суворов» просить нас о немедленном выходе, то адмирал, совершенно спокойно и крайне любезно, разъяснил ему, что от любого из берегов, принадлежащих Португалии, мы стоим в расстоянии более 3 миль, т. е. вне пределов территориальных вод, и значит — сами себе господа.
Но вы стоите в бухте! Ведь это факт.
В этом отношении мы можем только благодарить Господа Бога, что вход в бухту устроен Им шире 6 миль и между двумя прилегающими к берегам полосами территориальных вод Португалии, нейтралитет которых для меня священен, имеется узкая полоса открытого для всех моря.
«Лимпопо» рассердился и пошел в Бенгуэлу с протестом.
— На здоровье, миленький! Всего хорошего! — напутствовали с «Суворова» канонерку, которая, тяжело переваливаясь с борта на борт, медленно удалялась на север. — На этой зыби пока доскребешься до Бенгуэлы и вернешься назад с ультиматумом — нас тут и духу не останется!..
Конечно, будь здесь английская эскадра и на ней хотя бы исправник из Бенгуэлы — разговор был бы другой…
Международное право, о котором так много говорят в наши дни… не есть ли все оно сплошь только подгонка под правовые нормы фактов грубого произвола, стремление ученых юристов «не потерять лица», подыскать оправдание силе, не считающейся ни с каким правом?
На следующий день, 24 ноября, около 4 час. пополудни, снялись с якоря и пошли в Angra Pequena. Этот переход, по условиям погоды, резко разнился от предыдущих. SO пассат южной части Атлантического океана, под берегом переходящий в SW муссон, совсем не похож на ласковый N0 Северного полушария. Обыкновенно к рассвету небо заволакивалось низкими, быстро бегущими облаками, и ветер свежел; к полудню разъяснивало; после полудня несколько стихало; к закату солнца — опять облачно и свежо; к полночи — тише и яснее до рассвета. Словом — попеременно, каждые 6 часов, то довольно сносная, то пренеприятная погода. Температура воздуха, даже в полдень, не поднималась выше 16° R.
28 ноября, около 1 ч. дня, стали на якорь в Angra Pequena. Расположились в западной части бухты, отделенной узким скалистым мысом от восточной части, где собственно и находится сама германская колония. Угольщики нас уже ожидали, но приступить к погрузке оказалось невозможным из-за погоды — ревел SSW баллов на 8 (сила ветра оценивается баллами: 0 — штиль, 12 баллов — ураган.), и даже в бухту заходила с океана крупная волна. Зато со стороны местных властей было встречено полное сочувствие. Флаг-капитан, ездивший на разведки (в западную бухту), сообщил, возвратившись, что губернатор (в чине майора) принял его крайне радушно, а на дипломатический намек — не будет ли препятствий для стоянки эскадры — сделал большие глаза, спрашивал: «Какая эскадра? Где она находится?» — и категорически заявил, что, так как из бухты, в которой он живет, никаких кораблей не видно и так как флота для дозора за берегами колонии у него не имеется, а сам он человек сухопутный и отнюдь не обязан и не намерен крейсировать в море на туземной пироге, да еще в такую погоду, — то хоть бы сражение произошло за ближайшим мысом, он все равно ничего предпринять не может.
При этом случае как нельзя более ясно сказалось, что то, заметно подавленное, настроение, которое господствовало на эскадре, вызывалось не утомлением от сверхсильной работы, не физическими трудами и лишениями… Когда офицерство (а конечно, и команда через вестовых) узнало о «майорском» ответе; узнало, что нас не только не гонят, но даже и не ругают по поводу нашего прихода; особенно когда распространился слух, что «майор» только бранился самыми нехорошими немецкими словами по поводу перекупленного у него под носом большого транспорта зелени и овощей, привезенных из Капштадта якобы по его заказу и для его «войск»… — все как-то ожили, развеселились. Про «майора» начали слагаться целые легенды, и само слово это сделалось нарицательным.
Минер, лейтенант Б., прямо заявлял:
Если «майор» одолеет свою водобоязнь и приедет к адмиралу с визитом, берусь затащить его в кают-компанию и приветствовать шампузой от лица русского флота! Надеюсь, господа поддержат?
Конечно! Конечно!..
Не хорохорьтесь, дорогой! Я здесь — председатель, мне — честь приветствовать «майора» от лица всех! — смеялся старший офицер, капитан 2-го ранга М.
Исполать вам, коли вы становитесь во главе движения!.. — басил лейтенант. — На нас рассчитывайте! Нашелся же человек, что не плюет в рыло! Надо такого уважить!..
«Майорское» доброжелательство оказалось весьма кстати, потому что погода была явно против нас. К вечеру 28 ноября шквалы достигали силы 10 баллов (мерили по анемометру). Около 3 ч. ночи 29 ноября несколько стихло. Рискнули начать погрузку, но к 6 ч. утра опять заревело, да так, что, кроме зыби, заходящей с океана, в самой бухте разошлась волна. Угольщик, с которого грузился «Суворов», несмотря на все принятые меры предосторожности, изрядно поломался, так как наши 75-мм пушки нижней батареи, торчавшие наружу, втыкались в его борт, как иголки в пробку. Невелик урон, если бы при этом страдал только пароход, — заплатить ему за починку, и дело кончено; беда была в том, что страдали сами пушки: так, одна, воткнувшись в какое-то особенно крепкое место, при обратном размахе, выдергиваясь, согнулась градусов на 5… Конечно, такая уж не годилась для боя! Пришлось прекратить погрузку. 30 ноября — та же погода. Пробовали грузиться, перевозя уголь на баркасах. Ничего не вышло. Около 10 ч. утра пришлось поднять все шлюпки. Такой шторм, что могли бы затонуть у борта.
1 декабря за ночь несколько стихло. С 5 ч. утра начали погрузку баркасами, так как из-за зыби подвести пароходы к борту было все еще рискованно.
Около 11 ч. утра приехал с визитом к адмиралу «майор». Встречали как настоящего губернатора (невзирая на чин). Завтракал у адмирала. Был чествуем в кают-компании. При отъезде сопровождался салютом. Музыка играла германский гимн. Раскис. (Прошу извинить за нелитературное изложение, но это взято целиком из дневника.)
Весь день и большую часть ночи успешно продолжали погрузку. В 3 ч. ночи, 2 декабря, внезапно засвежело. Многие думали — шквал, и передержали пароходы у борта. В результате — изрядные аварии. К 7 ч. утра так же внезапно стихло. Флаг-капитан и флагманский артиллерист (полковник В.) ездили на берег в качестве официальных представителей адмирала ответить на визит губернатора и нанести визит командующему местными войсками и начальнику экспедиционного отряда, отправлявшегося воевать с какими-то «гереро». К полдню оба (опять майоры) прибыли с ответным визитом и, конечно, были приняты не менее радушно, чем губернатор.
3 декабря — весь день мертвый штиль и густой как молоко туман. Благополучно закончили погрузку угля, мылись и готовились к походу.
Из Капштадта пришел пароход. Привез газеты и разные новости на словах. После долгих и упорных штурмов японцы овладели под Артуром высотой 203 метра, которую русские называют «Vysokaia».
Высокая? Это где же? — спрашивали меня в кают-компании.
Это на северо-западном углу нашего сухопутного фронта… — отвечал я, не вдаваясь в подробности.
Высокая? Это — что же?.. — спросил меня адмирал каким-то странным тоном, пытливо заглядывая мне в глаза.
Это может быть конец крепости, и, во всяком случае, — конец эскадре. С нее — все рейды и порт как на ладони…
4 декабря, в 9 1/2 ч. утра, погрузившись углем «по уши», покинули непогодливую, но гостеприимную «майорскую» бухту с тем, чтобы, никуда не заходя, добраться до Мадагаскара. Возможно, что до прихода в Angra Pequena адмирал не терял еще надежды зайти, хоть на несколько часов, в Delagoa bay, чтобы там, пока будут идти пререкания с местными властями и получаться ультиматумы из метрополии, перехватить кое-что (в смысле угля) с собственных транспортов, но вести, полученные в Angra Pequena, вынудили его совершенно отказаться от подобной мысли. Наши агенты доносили (говорю со слов командира броненосца), что в Дурбане сосредоточена флотилия парусных шхун, типа рыбачьих, построенных в Бомбее и… вооруженных минными аппаратами; называлидаже имя командира этой флотилии — контр-адмирала Сионогу. По странному стечению обстоятельств, вместе с этими известиями адмирал получил телеграмму, которой сообщалось о дружеском предупреждении со стороны английского правительства, что близ Дурбана, в море, производятся обширные рыбные промыслы, встречается масса рыбачьих судов, а потому… было бы крайне нежелательно повторение «гулльского инцидента»…
На эту телеграмму (точный текст которой мне неизвестен) адмирал ответил не шифрованной, т. е. доступной для чтения на всех промежуточных станциях, телеграммой, которая гласила, что суда дурбанских рыбаков, пытающиеся прорезать строй эскадры или приблизиться к ней на дистанцию минного выстрела, будут беспощадно уничтожены, о чем он просит уведомить английское правительство для сообщения надлежащих инструкций рыбакам через колониальные власти.
Не знаю, как поступили с этой телеграммой наши дипломаты, но если даже они вовсе ее утаили, несомненно, что решение адмирала стало известно в Лондоне еще раньше, чем в Петербурге.
Выйдя из Angra Pequena 4 декабря, встретили в океане подозрительную, облачную и шквалистую погоду, при зыби от SSW. К вечеру зыбь настолько усилилась, что даже броненосцы изрядно «поклевывали». 6 декабря — та же погода. Зыбь крупная, неправильная, высотою до 20 футов. Броненосцы сильно «рыли», но бортовую качку имели незначительную. Зато на крейсеры жаль было смотреть, так их разматывало.
Около 11 ч. утра увидели Столовую гору и весь день шли в виду берега. Красивые места, удивительно напоминающие другую, северную, оконечность старого материка — Нордкап. В 4 ч. пополудни, находясь от мыса Доброй Надежды на S в 7 милях, взяли курс к Игольному мысу, а в 2 ч. пополуночи, 7 декабря, на меридиане его, легли в N0 четверть. Вступили в Индийский океан. Начался поход на восток и на север.
За ночь изрядно засвежело от WSW. К утру неправильная, беспокойная зыбь сменилась огромной волной, по счастью попутной. В 4 ч. дня, при ясном небе, — WSW силою до 5 баллов. У броненосцев — килевая качка до 7 градусов, бортовая — до 5? градуса. Иногда гребни волн захлестывали на ют.
Перед закатом солнца ветер задул порывами, доходившими до степени шторма. Волна стала круче. В 8-м часу вечера несколько раз здорово «взяли» кормой. Флагманский корабельный инженер без устали сновал по всему броненосцу, совещался со старшим офицером и трюмным механиком… То тут, то там раздавались удары молотов, забивавших клинья к подпорам; тащили бревна, доски…
Ну что?
Да ничего! ведь я говорил: только бы не в лоб! А попутный — Бог даст, выдержим!..
За ночь как будто стало полегче, но к рассвету 8 декабря опять засвежело. К полудню — шторм.
Не буду утомлять читателей подробным описанием того зрелища, которое представляла собою «разъяренная стихия». Картина всем слишком хорошо знакомая благодаря работам великих мастеров пера и кисти, чтобы я решился дополнять ее моими слабыми штрихами. Скажу просто: это был «не свежий ветер», а настоящий «шторм», не по впечатлению, а по анемометру.
В этот и в последующие, ближайшие, дни в моем дневнике записано так немного, что я позволю себе привести эту запись дословно, как она есть, не заботясь о литературной форме изложения. Может быть, так выйдет даже красноречивее.
«8 декабря, полдень. Волна больше, чем вчера. Размахи до 7° на сторону. Зато вместо противного течения — 20 миль попутного (За сутки). Идем попутным штормом. Если не будет еще свежее — шторм к нашему благополучию. В такую погоду никакие японские авантюры не страшны, а если нигде не окажется повреждений, то и для броненосцев хорошее испытание. Небо — ясно. Волна — до 25 футов.
12 ч. 30 мин. дня. Волна — 35 футов, а то и больше. Помоги Бог! — выдержат ли броненосцы? — Захлестывает на верхнюю палубу.
3 ч. дня. Волна так «накрыла» с кормы, что залило штабную рубку и поддало на верхний мостик. Гребной катер на правом срезе сильно поломан (Ударами волн), но еще висит на талях.
4 ч. дня. Мерили высоту волны — 37 футов. Размахи — до 12 градусов на борт. Сильно берем кормой. Кажется, все свежеет.
5 ч. дня. У «Малайи» испортилась машина. Сигналит, что повреждение незначительное, что исправит через 20 минут. Идем дальше. Остановиться, ждать — невозможно. Авось управится. Машина гнусная, но сам пароход — океанского типа, испытанный в штормах.
6 ч. вечера. Не стихает, но, кажется, волна стала отложе.
Качаемся мало. Зато, именно поэтому, в борт бьет, как в брекватер. П. (Флагманский корабельный инженер) имеет вид очень озабоченный.
6 ч. 35 мин. вечера. Потеряли правый катер (Сорвало ударами волн).
8 ч. вечера. Кажется, начинает стихать. Дует порывами — хороший признак. «Русь» («Ролланд») телеграфировала, что не в силах держаться этим курсом (Очевидно, накрывало догоняющей волной), берет NO 56 градусов (хочет укрыться берегом). Приказали ей к утру, если стихнет, соединиться с эскадрой. «Аврора» (Концевой корабль эскадры) сообщила, что перед заходом солнца потеряли из виду «Малайю» (очевидно, еще не исправила повреждения). «Авроре» приказали всю ночь от времени до времени прожектором подавать сигналы назад (делать позывные «Малайи»).
Около 11 ч. вечера. Ветер ходит от SW до SSW. Порывы. В общем баллов 6. Качка легче. Иногда «берем» кормой и правым срезом.
9 декабря, полдень. Шквалы, баллов на 5–6, с дождем, продолжались всю ночь от SW, затем от S. Явно — шторм миновал. Волна. Качает. Иногда поддает. Но как бодро! как весело на душе! — хочется смеяться… Броненосцы выдержали тяжелую марку!
Благодаря Богу — все хорошо! И ведь, может быть, в бухтах по берегу адмирал Сионогу, со своей флотилией парусных шхун, зубами щелкает от ярости! Напрасно ждали! Сорвалось — шторм помешал!
6 ч. вечера «Русь» («Ролланд») догнала эскадру. Идет вместе с нами. Погода удовлетворительная.
10 декабря. За ночь совсем было стихло, но после полдня задул S, баллов на 5, и пошла зыбь.
12 декабря. Вчера с утра fine weather!»
Дальше опять начинается многословие, а потому прекращаю выписки и перехожу к рассказу своими словами.
К вечеру 11 декабря «Камчатка» начала упорно отставать и, несмотря на все понудительные сигналы, никак не могла вступить в свое место. Между тем эскадренный ход был 9? узла. Наконец, на категорический сигнал — «Донести немедленно, почему не можете идти с эскадрой. Произвести дознание — обнаружить виновников!» — ответ: «Плох уголь. Не держится пар. Прошу позволения выбросить за борт 150 тонн угля. Тогда могу идти».
На всю эскадру уголь доставлялся одинаковый. Почему на «Камчатке» он вдруг оказался настолько плохим, что она не могла давать даже 9 1/2 узла? Почему именно 150 тонн надо было выбросить за борт?..
Только те, кто хорошо знал адмирала, могли по достоинству оценить то внешнее спокойствие, с которым он выслушал доклад об этом удивительном сигнале.
— Ответьте, что я разрешаю выбросить за борт только злоумышленников…
«Камчатка» тотчас прибавила ходу. Тут ей посчастливилось, так как в 9 ч. вечера на «Суворове» повредилась рулевая машинка и в течение получаса из-за него эскадра шла малым ходом. «Камчатка» успела ее догнать, не выбрасывая за борт ни угля, ни злоумышленников.
12 декабря как будто прошли краем SO пассата Индийского океана, а 13 декабря, минуя (в 10–15 милях) южную оконечность Мадагаскара, вступили в прилегающую к этому острову область летних1 штилей и ураганов. Впоследствии мы хорошо ознакомились с этим климатом и даже несколько притерпелись, но для начала — это было крайне неприятно: небо подернуто не то жидкими облаками, не то поднявшимся густым туманом; солнце не жжет и не слепит — сквозь эту дымку на него можно смотреть простым глазом; жары большой нет — всего +23° R, но зато относительная влажность — 96 %!.. Дышать нечем! В легкие попадает больше воды, чем воздуха… На дистанции двух миль уже с трудом можно было различать цвета сигнальных флагов…
Забыл упомянуть, что еще из Great-fish bay госпитальный «Орел», во избежание предстоящих нам мытарств, был отправлен на Мадагаскар самостоятельно, с заходом в Капштадт, где он, под флагом Красного Креста, мог беспрепятственно, отнюдь не нарушая самых драконовских правил нейтралитета, пополнить запасы провизии, угля и приобрести все необходимое для больных.
В Южном полушарии декабрь соответствует нашему июню.
Рандеву ему было назначено у южной оконечности Мадагаскара, а потому 13 декабря шли, выслав крейсера дозорной цепью вправо и влево от курса. «Орла» не видали. Очевидно, задержался в Капштадте из-за шторма.
Около полночи на 14 декабря налетел свежий шквал от NO, сопровождаемый великолепной грозой и настоящим тропическим ливнем. К рассвету стихло. Атмосфера несколько очистилась. Легче вздохнулось. На западе смутно видели зубчатый гребень береговых возвышенностей (с расстояния 35 миль).
Утром этого дня, здороваясь с адмиралом, я не на шутку встревожился его видом. Он, казавшийся таким неутомимым, бодрым, почти беспечным за все время безумно рискованного перехода, теперь, когда мы могли считать себя почти у цели, вдруг «сдал», словно постарел сразу на несколько лет… Причина понятна — нельзя было в его годы безнаказанно проводить 10 суток на мостике, не сводя глаз с эскадры, только урывками вздремывая на кресле, — естественная реакция…
Как бы то ни было, не один я встревожился, — весь «Суворов» заволновался.
— Здоров ли адмирал? Что с адмиралом? — осаждали вопросами докторов.
Доктора только отмахивались…
Около 11 ч. утра броненосец внезапно наполнился таким диким ревом и свистом, что с трудом можно было слышать голос соседа, кричавшего в ухо. Совершенно инстинктивно я выбежал наверх. «Суворов» был вне строя, выйдя вправо; по левому его борту проходила эскадра, которой он делал сигнал — «Так держать. Не следовать движениям адмирала», — что, в переводе на разговорный язык, означает: «Идите прежним курсом и строем. Не обращайте на меня внимания».
Оказалось, что у одной группы котлов лопнула труба, подающая пар от них в главную паропроводную трубу.
К полудню управились, догнали эскадру и вступили в свое место. По счастью, обошлось без жертв. Три человека рисковали живьем свариться, но спаслись благодаря счастливому случаю и находчивости старшего. Поблизости к месту происшествия оказалась открытая горловина угольной ямы. Только что лопнула труба и со свистом и ревом хлынул из нее пар, как старший, ни на мгновенье не потерявшись, сразу сообразив, в чем дело, сунул своих помощников в яму, вскочил туда же сам и «задраил» (Задраить — плотно, герметически закрыть) за собой горловину. Когда, почти через час, эти люди, которых считали погибшими, вылезли из своей темницы на свет божий, — радость была всеобщая. Адмирал перед фронтом команды хвалил их за находчивость, назвал молодцами, выдал денежные награды из собственного кошелька, а сам… вдруг совершенно утратил свой усталый, больной вид и опять помолодел.
— Видели? Подстегнуло — и ожил! — посмеивался старший доктор. — Такие люди устают и хворают только в «свободное от служебных занятий время!»
День 15 декабря прошел без приключений.
16 декабря, в 8 ч. утра, подошли к южной оконечности о-ва S-te Marie и затем вошли в пролив между ним и Мадагаскаром. В 11 ч. 30 мин. утра стали на якорь.
Пролив шире 10 миль; мы расположились посередине, а потому с формальной стороны обвинить нас в нарушении нейтралитета было невозможно.
Около 4 ч. дня пришел из Капштадта госпитальный «Орел» и привез роковую весть: артурская эскадра потоплена огнем осадной артиллерии японцев.
Это известие, как мне казалось, не произвело на эскадре особенно угнетающего впечатления. По-видимому, многие давно его ожидали и только не решались высказывать громко своих опасений. Я говорю, конечно, про более старых и опытных. Зеленая молодежь, убаюканная героическими реляциями Стесселя, и в особенности команда — искренне верили, что по приходе на Восток мы будем «второй эскадрой Тихого океана», так как «первая» не только существует, но ко времени нашего прибытия успеет исправить все полученные в боях повреждения и встретит нас почти новенькая. Для них это было тяжелым разочарованием, но, как и всегда, они не слишком задумывались над судьбой, ожидающей их в отдаленном будущем. Особенно этому способствовала глубокая вера в своего адмирала, убеждение, которое на морском жаргоне формулировалось двумя словами: «Наш — сделает!»
На рассвете 17 декабря послали «Русь» в Таматаву за более точными сведениями об Артуре, а главное — об отряде контр-адмирала Фелькерзама.
Тут только я узнал, что по первоначальному маршруту сосредоточение эскадры на Мадагаскаре предполагалось в Диего-Суарец, великолепном порту, расположенном на NO оконечности о-ва, главной базе французского военного и коммерческого флота в этих водах.
Ввиду протеста Японии, энергично поддержанного Англией, наши добрые союзники «сдали» и решительно заявили, что не могут принять дорогих гостей у себя дома. Оказывается, что это известие было получено адмиралом еще на походе западным берегом Африки (где именно — в точности не знаю). При этом Главный морской штаб сообщил, что французское правительство ничего не имеет против сбора эскадры на рейде Носи-бэ — место, пригодное для якорной стоянки, среди островов, прилегающих к NW берегу Мадагаскара, — и что контр-адмиралу Фелькерзаму уже приказано идти именно туда.
Как рассказывал лейтенант С, адмирал был глубоко возмущен таким самоуправством стратегов, заседавших под «шпицем». Заход в Носи-бэ, помимо того, что удлинял переход на 600 миль, был небезопасен и в чисто навигационном отношении, так как в этой своей малопосещаемой части Мо-замбикский пролив весьма плохо обследован, и сама лоция рекомендует плавать здесь со всеми предосторожностями, отнюдь не ручаясь за точность промера — наоборот, — указывая на возможность существования не нанесенных на карту коралловых рифов, круто поднимающихся с больших глубин. Нелепо было бы рисковать посадкой на мель, а может быть, и гибелью одного, если не нескольких судов, идущих к театру военных действий! — Адмирал ответил, что если Диего-Суарец для нас закрыт, то он наметил для сбора эскадры пролив S-te Marie, куда и просит направить контр-адмирала Фелькерзама.
В тот же день, 17 декабря, начали погрузку угля. К сожалению, угольщиков было только два (остальные находились в Диего-Суареце), так что приходилось грузиться по очереди.
Около полдня пришла «Малайя», благополучно выдержавшая шторм.
В 10 ч. утра 18 декабря вернулась из Таматавы «Русь». Из полученных телеграмм узнали, что 8 декабря 2 броненосных и 6 легких японских крейсеров прошли Сингапур, направляясь к югу; 2 вспомогательных крейсера недавно заходили в Мозамбик (совсем близко), но самое интересное — контр-адмирал Фелькерзам пришел в Носи-бэ и там благополучно пребывает…
Надо заметить, что о-в S-te Marie, на котором помещается мадагаскарская каторга, не имеет телеграфного сообщения (равно как и Носибэ — нам только такие дикие места и предоставлялись для стоянки). Чтобы отправить телеграмму, приходилось посылать кого-нибудь либо в Таматаву, либо в Диего-Суарец, притом отнюдь не военное судно (это могли бы счесть за нарушение нейтралитета). Так как один из угольщиков уже был разгружен, его отправили в Суарец, а на нем — флагманского интенданта, капитана 2-го ранга В., с поручением направить сюда остальных угольщиков, которые нас там дожидались, а также послать телеграмму контр-адмиралу Фелькерзаму. Последняя заключала в себе приказание: «с получением сего» идти на соединение с нами.
Не знаю, обсуждал ли с кем-нибудь адмирал план предстоящих действий при новой обстановке, создававшейся гибелью артурской эскадры; не знаю, были ли люди, посвященные в подробности этого плана; однако даже из отдельных его замечаний, по смыслу отдаваемых распоряжений, на основании тех данных, которые чины штаба не находили нужным держать в тайне, — общий характер решения, им принятого, обрисовывался довольно определенно: немедленное движение вперед, чтобы не дать японцам времени переменить расстрелянные пушки, отремонтировать котлы и машины, вообще поправиться, починиться, отдохнуть после 11 месяцев тяжелой боевой службы; форсированный марш на восток с теми силами, какие есть под руками, не терпя задержки, бросая по пути всех повреждающихся и ненадежных, чтобы вступить в Японское море с отрядом, хотя и немногочисленным, но состоящим из отборных, вполне исправных судов, поставив целью — «прорыв» во Владивосток, а затем, оттуда — угрозу путям сообщения неприятеля.
Как обещал уже много раз, буду вполне откровенен. На нашем отряде, обогнувшем мыс Доброй Надежды, состоявшем под непосредственным начальством адмирала Рожественского, под обаянием его железной воли, — настроение в общем было бодрое и хорошее. Не было ни слепого азарта, ни опьянения мечтами о славной победе, но глубокая, почти холодная, решимость бестрепетно следовать за ним всюду, куда бы он ни повел! Хотя бы на верную гибель!.. В этом отношении — разногласий не было. Зато в отношении оценки целесообразности и осуществимости самого плана намечалось три взгляда: одни — вполне разделяли мнение адмирала; другие, еще верившие в возможность приобретения аргентинских и чилийских кораблей или присоединение к нам Черноморского флота, — находили более разумным подождать, пока не соберутся силы, достаточные для решительного боя со всем японским флотом; третьи — открыто высказывали, что, раз уничтожена первая эскадра, которая при начале войны была (официально) сильнее японской, то вести под удары победоносного врага вторую, слабейшую первой, — значило бы доставить японцам лишний случай пожать дешевые лавры, а потому — надо возвращаться, так как идея прорыва во Владивосток основана главным образом на счастье, на удаче, а удача-то как раз за все время войны была на стороне японцев.
Что касается меня лично, то план адмирала казался мне чрезвычайно заманчивым по своей смелости. Отчего не рискнуть? (Уж очень набил мне оскомину лозунг Алексеева — «беречь и не рисковать».) В аргентинцев и чилийцев, по имеемым сведениям, я не верил, а на черноморцев не надеялся потому… что был до некоторой степени знаком с приемами нашей дипломатии. С другой стороны, самим признать себя неправоспособными, повернуть оглобли с риском услышать обвинение в трусости — этой мысли я не допускал!.. Однако же (буду беспощадно откровенен и по отношению к самому себе), если бы тогда в Петербурге поняли всю безнадежность (чтобы не сказать преступность) нашей авантюры, если бы оттуда получено было категорическое приказание «возвратиться» — я бы не только не возроптал, но, уже в достаточной мере ознакомившись с боеспособностью «армады», сказал бы от чистого сердца: «Слава Богу! догадались вовремя!..»
Не решусь утверждать, но смею думать, что адмирал держался приблизительно такого же мнения… Если среди нас, в тесном кают-компанейском кругу, не находилось человека, который рискнул бы сказать громко: «Нет надежды! Впереди — бесполезная гибель. Надо возвращаться!» — не рискнуть бы сказать этих роковых слов только потому, что, может быть, нашелся бы хоть один, несогласный, который взглянул бы косо и, чего доброго, подумал бы: «Кажется, струсил…» То могли он, на которого «с верою и крепкой надеждою» взирала вся Россия, сам заговорить о возвращении? Ведь не кто-нибудь, не случайно присутствующий при разговоре, мало знакомый человек, а сама Россия могла бы заподозрить его в недостатке решимости идти навстречу смерти!.. Нет! Этого он не мог!.. Он мог и должен был доносить об истинном положении дел, открыто высказать беспристрастную оценку своих сил и сил неприятеля, сообщить свои планы, без утайки сказать, на что он надеется. ЭТО ОН СДЕЛАЛ… Но решающее слово принадлежало Петербургу. Ведь не мог же он допустить мысли, что «там» его не понимают или не хотят понять? Что патентованные стратеги не в состоянии оценить того положения, которое верно оценивает не только он сам, не только младшие флагманы, командиры, старшие офицеры, но даже и рядовые офицеры из числа послуживших и видевших виды?..
Мне, да и многим другим, план, им намеченный, казался продиктованным… безвыходностью положения, в котором мы очутились. Это была последняя попытка урвать от судьбы — хоть что-нибудь! Погибнуть — хоть не без пользы! Эта затея напоминала собою отчаянную атаку кавалерии генерала Маргеритта под Седаном: если нет другого исхода, то с лучшими силами — вперед!..
Помните ли вы этого генерала, как он, тяжко раненный в голову, падая на руки сопровождавших его адъютантов, обнаженной шпагой еще указывал своим полкам дорогу вперед?..
Вспомните, как, тяжко раненный в голову, сброшенный полутрупом с погибающего «Суворова» на «Буйный», адмирал Рожественский еще нашел в себе достаточно силы, чтобы в момент краткого проблеска сознания приказать отчетливым голосом: «Идти эскадрой! Владивосток! Курс NO 23 градуса!..»
Да!.. Если те, что могли и должны были понимать положение дел не хуже его, не приказывали ему возвращаться, то оставался только один путь — вперед! хотя бы на верную гибель!.. И чем скорее — тем лучше…
Старший флаг-офицер, лейтенант С, о котором я уже упоминал, состоял как бы личным секретарем адмирала, вел всю наисекретнейшую переписку, был посвящен во все тайны едва ли не более самого флаг-капитана, а главное, докладывая расшифрованные телеграммы, принимая для шифровки ответы, часто тут же составляемые, мог, ближе кого-либо другого, судить о впечатлении, которое вызывали в командующем эскадрой эти сношения.
Правда, по части хранения вверенной тайны покойный Е. В. был настоящей могилой, и, конечно, те не подлежащие оглашению сведения, которые он сообщал мне, в качестве старого товарища, веря в мою скромность, — никогда не станут достоянием гласности. Разве только в том случае, когда придется опровергать заведомую ложь, распространяемую лицами, заинтересованными в деле и старающимися обелить себя в надежде, что достоверные свидетели покоятся на дне Японского моря. Тогда — дело другое! И надеюсь, что сам Е. В. С. в таких обстоятельствах не пошлет мне своего замогильного упрека в нарушении доверия.
— Да, — говорил он, — вы, может быть, догадываетесь, но никто не знает доподлинно того, что переживает адмирал!.. Иной раз принесешь расшифрованную телеграмму. Читает. Пальцами перебирает этот листок бумаги. Кажется — вот разорвет в клочья… Нет. Сдержится. Начинает диктовать ответ. Много раз меняет редакцию, делает поправки, сердится на меня… Я уж молчу. Сам понимаю, что это не по моему адресу, сам встравлен… Или вдруг скажет, по-видимому, совершенно спокойно: «Оставьте здесь, я… после, сам напишу…» — а уходя, слышишь, как он ломает карандаш, бывший в руках, скрипит зубами и, задыхаясь от бешенства, сдавленным голосом, костит каких-то «предателей»…