Началась артиллерийская подготовка. Наши батареи били с левого берега прицельным огнем по засеченным огневым точкам и дзотам противника. Впереди за домами вставали косматые столбы разрывов. Тяжелые гулкие удары сотрясали воздух.
Был грозный волнующий ритм в размеренном говоре наших орудий. Людьми овладевало нервное беспокойство. Хотелось поскорей разрядить напряженность ожидания, встретиться лицом к лицу с врагом.
Аня Скоробогатько стояла у стены дома, неподалеку от сидевших на крыльце командиров, опершись обеими руками на винтовку. Она смотрела туда, где лежала тихая сейчас река, над которой медленно таяли порозовевшие на солнце клочья тумана. Глаза Ани были глубокими и задумчивыми. Может быть, она любовалась этой спокойной картиной, так не соответствовавшей тяжелому гулу и хаосу резких отрывистых звуков, от которых вздрагивала под ногами земля. А может, и не видела она в эту минуту реки, думая о том необъятно большом, чем было полно ее сердце, — о своей любимой родной земле, истерзанной злобным врагом, о своей Родине, за которую она сейчас пойдет в бой.
О своих мыслях Аня не сказала никому, но товарищам, видевшим ее перед атакой, запомнилось ее одухотворенное лицо, какое бывает у человека в минуту высшего подъема душевных сил…
И другие бойцы переживали перед началом боя то возвышенно-приподнятое состояние, когда у человека отходит назад, в прошлое, все случайное и незначительное, а мысли и желания приобретают предельную ясность и чистоту.
Двадцатилетий истребитель Митроша Скрыльников вспоминал потом:
«Я помню сентябрьское утро, когда мы приближались к передовой линии. В это утро мне, как никогда, хотелось жить. И вот за жизнь, за то, чтобы нам жить свободно и счастливо, я шел не колеблясь в бой, готовый насмерть схватиться с врагом, который топтал улицы нашего Воронежа…»
Веселый, проворный сержант, ободряюще покрикивая на тех, кто медлил при перебежке простреливаемых мест, повел бойцов к исходному рубежу атаки. Истребителям предстояло занять наиболее ответственные участки, пополнив поредевшие ряды второго батальона. На левом фланге, вдоль улицы Веры Фигнер, начиная от улицы 20-летия Октября и до Коршунова переулка, должен был действовать 1-й взвод под командой Гриценко, на правом, в направлении на Аксенов бугор, — 3-й взвод во главе с Полупановым. 2-й взвод Скороходова оставался в резерве внизу, на Выборгской улице.
— Ну, пора! — сказал, пряча карту в полевую сумку, комиссар Куцыгин.
Он искоса взглянул на недовольное лицо Анатолия Ивановича Красотченко, который никак не хотел примириться с тем, что капитан Грачев оставляет его во время атаки дежурить в штабе отряда, и сочувственно усмехнулся:
— Не унывай, Анатолий! Доведется и тебе понюхать пороху…
Вместе с капитаном Грачевым Куцыгин обошел боевые порядки сводного истребительного отряда, проверяя готовность бойцов к атаке. Настроение у всех было бодрое и нетерпеливое. Немцы притихли, но было бы опасно недооценивать их силы. Комиссар знал, что бой предстоит упорный и жестокий. Напоминая об этом бойцам, он предостерегал их от излишней горячности, требовал лучшей маскировки, точного выполнения приказаний командиров…
Когда Куцыгин вернулся в штаб отряда, здесь шла деятельная работа по организации медпункта. Сестра Соколова вместе со своими помощниками, Юрой и его товарищами, готовилась к приему раненых. В комнате царили образцовая чистота и порядок: стол и кушетка были застланы свежими простынями, наготове лежали перевязочные материалы. Ребята принесли воды. Соорудили несколько носилок, натянув на жерди плащ-палатки и одеяла.
Куцыгин похвалил Таисию Елизаровну за распорядительность, пошутил с ребятами, поговорил с Красотченко о настроении бойцов. Комиссара беспокоил 1-й взвод, над которым совсем недавно принял команду Алексей Макарович Гриценко, слесарь завода синтетическою каучука. Личная храбрость Гриценко не вызывала у Куцыгина сомнений, но сумеет ли он правильно оценить обстановку, повести за собой людей?..
Комиссар решил к началу атаки пройти в расположение 1-го взвода. Пожав руку Красотченко, он через соседний двор вышел на улицу Веры Фигнер.
Вверху певуче посвистывали пули. Это был знакомый Куцыгину звук. Он напоминал молодость, горячие дни, прошедшие в боях и походах гражданской войны.
Немало лет минуло с тех пор. Давно уже сменил Даниил Максимович Куцыгин буденновку и военную шинель на гражданскую одежду. В творческом труде воплощались в жизнь мечты, за которые он боролся с оружием в руках. На мирной работе он отдавал порученному ему партией делу все свои силы, всю свою волю, весь свой организационный опыт.
Годы боевых походов и большого напряженного труда сказались на здоровье Куцыгина, но в нем по-прежнему жила душа бесстрашного воина.
Ощущение бодрости, избытка сил снова охватило Куцыгин а. Расстегнув кобуру, он направился туда, где за деревьями возвышалось кирпичное здание детского сада.
— Товарищ Куцыгин! — окликнул кто-то комиссара.
За телефонным столбом стоял политбоец 1-го взвода Николай Павлович Латышев, строгальщик паровозоремонтного завода имени Дзержинского, Это было его первое боевое крещение.
— Поостерегись, товарищ Куцыгин! — крикнул он. — Слышишь, как пули свистят!..
— Э, брат, — сказал комиссар, — о той, что свистнула, думать нечего. Свистнула — значит за молоком пошла. Которая поцелует, ту не услышишь.
Они отошли во двор, под защиту высоких, с калиткой, ворот.
Куцыгин хорошо понимал состояние Латышева. Первые впечатления боя будят в человеке разнородные чувства. Он рвется вперед, к активному действию, не желая отстать от более опытных товарищей, и в то же время ему кажется, что каждая пролетевшая пуля была направлена именно в него. Его тело ищет хотя бы какой-нибудь, пусть даже ненадежной, зашиты, и нужно напряжение воли или толчок извне, чтобы он смог оторвать себя от встретившегося на пути укрытия и двинуться навстречу новой опасности… Пройдет немного времени, и, если человек не трус, он начнет действовать расчетливо и уверенно, не кланяясь каждой встречной пуле. А то, что он пережил в начале боя, покажется ему очень далеким, и вспоминать об этом он будет с неохотой..
— Даниил Максимович, — говорил Латышев возбужденно. — Они же по нас стреляют. Наверно увидели, что мы с тобой идем…
Он не докончил. Несколько пуль звонко ударились в верхнюю перекладину ворот.
— Вот видишь, — крикнул Латышев, отступая в глубь двора. — Я же говорил…
— Ерунда! На войне, как на войне, — сказал Куцыгин, оставаясь стоять в калитке.
Он успел оценить обстановку и видел, что дом напротив заслоняет их от немецкого автоматчика, беспорядочно ведущего огонь со стороны детского сада.
Латышев выжидательно посмотрел на комиссара, потом вернулся и стал возле него.
Низко пригибаясь, к ним перебежал один из бойцов 1-го взвода.
— Гриценко ранен, товарищ комиссар! — сказал он, переводя дух. — Он там, за тем сараем…
— Вот что, — сказал Куцыгин, — ты, Латышев, пойдешь налево, к Красову. Скажешь, пусть действует со своим отделением самостоятельно в направлении Невского переулка. Я буду здесь…
Гриценко стоял за деревянным срубом недостроенного дома. Рукав его гимнастерки намок кровью.
— Ты что же это? — спросил, подходя, Куцыгин.
— Черт его знает, как оно получилось, товарищ комиссар, — говорил с обидой Гриценко. — Погорячился, пошел напрямик…
— То-то, что погорячился. Ты же командир!..
— Разрешите остаться в строю. Я и одной рукой буду бить фашистов!..
Гриценко попытался выпрямиться. Лицо его передернулось от боли, побледнело. Он прислонился к срубу.
— Ступай на медпункт, товарищ Гриценко! — приказал Куцыгин.
Командовать 1-м взводом, вместо выбывшего Гриценко, комиссар назначил командира отделения — спокойного, решительного Шишкина.
Наши бойцы занимали отбитые у немцев окопы левее детского сада. Гитлеровцы укрепились впереди в кирпичных домиках, ведя оттуда редкий огонь. Кусты и деревья неплохо маскировали наши позиции.
— Товарищ комиссар, в том крайнем доме у них замаскированные амбразуры, — сказал Куцыгину Яков Ильич Лукин, боец из отделения Шишкина, — Только они пока молчат, не хотят себя показывать.
— А ты голову не высовывай, — сказал Куцыгин, легонько прижимая его к земле. — Дырку получить хочешь?
Он внимательно оглядывал местность. Пытаться брать в лоб кирпичные дома было бессмысленно. Но слева, окруженный садиком, стоял особняком полуразрушенный снарядом деревянный домик под белой штукатуркой. Прорвавшись туда, можно было выйти во фланг немцам.
Куцыгин решил сам вести бойцов в атаку.
Была подана команда приготовить гранаты…
Куцыгин горячо любил свой город. Это была не только обычная привязанность к знакомым местам, где прошли последние годы его жизни. Он любил город действенной любовью человека-творца, человека-строителя. Он помнил, как строилось это новое здание детского сада, как вырастали видневшиеся дальше на взгорье многоэтажные дома, преобразившие улицу 20-летия Октября, главную магистраль Ворошиловского района. Во все это была вложена и его воля, и его энергия. Война прервала широко развернувшиеся работы по социалистической реконструкции города. Фашисты, ворвавшись в Воронеж, принесли сюда смерть и разрушение. Куцыгин испытывал почти физическую боль, представляя себе, как в наши дома входят чужие, наглые солдаты, глумятся над всем, что близко и дорою сердцу советских людей, алчно грабят и разрушают то, что любовно, ценой самоотверженных усилий создавалось нами.
Нет, не гитлеровцы, а он, Куцыгин, и те, кто шли за ним, были по-прежнему хозяевами города. Даниил Максимович твердо верил, что настанет время, когда на освобожденных знакомых улицах снова закипит созидательная работа, и поднявшийся из развалин родной пород станет еще краше, еще светлей, еще удобней для жизни человека, чем был прежде.
В последний раз перед атакой комиссар всматривался в лица бойцов и сердцем чувствовал, что каждый из них по-своему переживает то же, что и он…
Когда в небо взвились две зеленые ракеты, Куцыгин первый бросился вперед с гранатой в руке.
— За Родину! За Сталина! — во весь голос крикнул он, поднимая в атаку истребителей.
Воронежцы ринулись за любимым комиссаром. Он бежал впереди своих бойцов, и пули пели вокруг него. «…О той, что свистнула, думать нечего»… В атаке, в штурме, когда воля и разум человека охвачены священным порывом борьбы, к опасности остается только презрение.
Куцыгин был не просто воином, он был комиссаром, большевиком. Он прошел бы сквозь смертоносный вихрь, и даже ранение не остановило бы его. Но немецкий снайпер заметил комиссара, и посланная им пуля ударила Куцыгина под каску в висок.
Даниил Максимович упал лицом вперед, даже мертвый зовя к победе своих истребителей.
Бойцы бежали в атаку, увлекаемые Шишкиным, полные ненависти к врагу и решимости отомстить за смерть комиссара. Ничто не могло остановить их. Когда Шишкин упал с простреленным горлом, команду принял боец Василий Осипович Клепиков. Истребители ворвались в полуразрушенный дом, уничтожив гранатами находившихся там четырех солдат, и начали оттеснять врага, не ожидавшего удара с этой стороны.
В коротком донесении, отправленном на командный пункт, Клепиков сообщил о героической смерти комиссара Куцыгина и командира отделения Шишкина и о первых успехах, достигнутых истребителями.
Бой продолжался. Гитлеровцы, засевшие в угловом кирпичном доме, вели яростный огонь из автоматов. Уничтожить их вызвался Лукин. Пока бойцы Иван Дмитриевич Реутов и Евгений Александрович Слободнюк, открыв частую стрельбу из винтовок, отвлекали на себя внимание противника, он по-пластунски подполз к окну дома и швырнул туда противотанковую гранату.
Три фашистских автоматчика были убиты на месте, остальные пытались бежать, но наши бойцы настигли их и уничтожили в саду за домом…