ПРЕДѢЛЪ СКОРБИ.

Повѣсть.

На дальнемъ сѣверѣ есть глухія, таинственныя мѣста, о которыхъ туземцы говорятъ неохотно, на вопросы отвѣчаютъ уклончиво.

– Кто тамъ былъ? Туда развѣ вѣтеръ залетаетъ или перелетныя птицы садятся! Тамъ все вода! – говорятъ они.

Дѣйствительно, тамъ все вода. Тамъ царство озеръ.

Вездѣ мерцаютъ ихъ блѣдные, блестящіе лики, а надъ ними виситъ небо блѣдное отъ ихъ отраженій. Среди голубыхъ пространствъ причудливо вьются жилы болотистой, размокшей земли, кое-гдѣ выростаютъ лѣса и кустарники, рѣдкіе, точно ворсинки на щупальцахъ морскихъ чудовищъ. Только тамъ, гдѣ чуть подымаются небольшіе бугры, являются болѣе крупныя и здоровыя деревья. Кое-гдѣ небольшая рѣчушка соединяетъ два водоема и своимъ журчаніемъ нарушаетъ однообразіе стоячихъ водъ. Глазъ теряется въ жемчужныхъ, бѣлесыхъ даляхъ, гдѣ чернѣютъ слабо намѣченные темные острова, полуострова и сизые далекіе мысы тщедушныхъ береговъ.

Страна эта – владѣніе безпредѣльной печали.

Печаль эту создаетъ, конечно, не обиліе воды, а характеръ ея береговъ. Воды тамошнія поражаютъ не въ бурю, когда ходятъ по нимъ крупныя волны, не въ ясные дни, когда ихъ тихо уснувшія зеркала нѣжно ласкаетъ солнце, и онѣ жадно слѣдятъ за бѣгущими надъ ними облаками; не въ лунную ночь, когда свѣтъ мѣсяца кладетъ на нихъ дрожащую дорожку, и тысячи звѣздъ проникаютъ лучами въ ихъ черную глубь, – воды здѣшнія больше всего трогаютъ своимъ видомъ въ обычные, сѣрые, слегка вѣтренные дни, когда, разбитыя на мелкую рябь, онѣ съ мягкимъ шумомъ ласкаютъ окружающія ихъ противныя болота. Нѣтъ у нихъ красивыхъ береговъ, нѣтъ утесовъ, обрывовъ, нѣтъ скалъ и гранитовъ. И онѣ кажутся благодарными даже этимъ окружающимъ ихъ отбросамъ земли, словно понимаютъ, – что еслибъ ихъ не стало, лазоревые водоемы опорожнились бы, потекли бы въ океанъ, для всѣхъ одинаково горькій и равнодушный. И онѣ жмутся къ болотамъ, вбирая ихъ муть, плещутся въ грязныхъ, измятыхъ мхахъ. Мертвенно-сѣрая гладь водъ ничего тогда не отражаетъ. Сѣть некрасивыхъ морщинъ и ржавой пѣны плыветъ по нимъ съ вѣтромъ, и только въ говорѣ волнъ слышится безутѣшная грусть.

Такъ живутъ тамошнія, озера.

Зимою все умираетъ, все исчезаетъ подъ толстыми покровами льда и снѣга; все превращается въ молчаливую, бѣломраморную усыпальницу, накрытую студенымъ небомъ. Рѣдкіе, заиндевѣлые лѣса точно паутина чуть отмѣчаютъ на снѣгахъ свой кружевной узоръ; густой, неподвижный воздухъ давитъ все съ силой крѣпкаго хрусталя. Солнце всходитъ безъ блеска и сейчасъ же закатывается. Длинныя ночи, – внизу мрачныя и туманныя, вверху сіяютъ – фосфорическимъ блескомъ. Эти ночи царятъ тогда надъ землею. Ничто не нарушаетъ глубокой тишины. Развѣ гулъ трескающейся отъ холода почвы, подобно грому, прокатится судорожно по окрестностямъ, – и больше ни звука. Тихо. Слышно, какъ шелестятъ летящія къ землѣ звѣздочки инея, и холодно, – такъ холодно, что путникъ почти радъ безлюдію, радъ, что никто кромѣ него не страдаетъ отъ этой невыносимой стужи.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, во второй половинѣ зимы, необычное для этой мѣстности явленіе нарушило спокойствіе пустыни. Нарта, запряженная парой оленей, и два человѣка, сплошь зашитые въ мѣха, пробирались съ большимъ скрипомъ и сопѣніемъ по обледенѣлому пространству. Люди вязли нерѣдко по колѣни въ сугробахъ снѣга, паръ ихъ дыханія съ шипѣніемъ вылеталъ изъ-подъ мѣховыхъ капоровъ. Онъ соединялся съ паромъ, окружающимъ вспотѣвшихъ оленей, и образовалъ кругомъ каравана бѣлое облако, которое осѣдало въ видѣ чешуекъ снѣга на одеждѣ и упряжи, таяло за ними въ воздухѣ, подобно струямъ бѣлаго дыма. Мужчина шелъ впереди съ возжей въ рукахъ, упираясь въ снѣгъ длиннымъ, какъ посохъ, прутомъ. По временамъ онъ внимательно осматривалъ лѣсъ или вглядывался въ даль, гдѣ бѣлизна озеръ сливалась съ блѣднымъ небомъ. Женщина плелась за нимъ, не обращая ни на что вниманія. Ошейникъ изъ бѣличьихъ хвостовъ совершенно закрывалъ ей глаза и лицо. Она руководилась въ движеніяхъ исключительно слухомъ, рѣзкими звуками движущейся впереди ея нарты. Когда вдругъ олени остановились, она немедленно сдернула мѣховое покрывало и взглянула вопросительно на провожатаго. Свернутые въ сторону олени стояли поперегъ дороги. Вожатый съ открытымъ лицомъ, красный и испуганный, указывалъ прутомъ на прогалину въ кустахъ.

– Прошелъ… Видишь?! – шепталъ онъ.

Женщина поспѣшно вытерла ладонью обледенѣлыя рѣсницы.

На снѣгу тутъ же впереди былъ протоптанъ человѣческій слѣдъ. Онъ шелъ изъ лѣсу и направлялся тропой, которой ѣхали они.

– Должно быть уже близко! Подожди, крикну! – замѣтилъ мужчина и сталъ хрипло голосить:

– Аху!.. ху… гуу!

Женщина, нѣсколько погодя, присоединила къ его зову свой слабый голосъ. Оба путника принадлежали къ мѣстному якутскому племени.

– Уху!.. ху!.. Гууу!..

Послѣ нѣсколькихъ возгласовъ они умолкли и прислушались. Но въ неподвижномъ воздухѣ, въ которомъ только что голоса ихъ гудѣли подобно набату, царила тяжелая тишина.

– Должно быть не здѣсь!.. Или, можетъ быть, померли!? – сказалъ мужчина.

– Нѣтъ, Петручанъ! Они долго живутъ!.. – отвѣтила дрожащимъ голосомъ женщина. – Поѣзжай дальше!

Петручанъ подозрительно взглянулъ на дорогу и заколебался, затѣмъ схватилъ оленей и повелъ, стараясь держаться возможно дальше отъ таинственныхъ слѣдовъ. Женщина уже не закрывала лица, хотя жестокій морозъ больно щипалъ ей щеки, лобъ и носъ. Ея черные тусклые глаза грустно глядѣли на слѣды, возбуждающіе такой ужасъ въ ея товарищѣ. Сердце ея билось учащенно, спертое, неровное дыханіе мѣшало итти.

– Господи!.. Даже этотъ уродъ боится!..

Они прошли еще нѣсколько сотъ шаговъ. Опять Петручанъ остановилъ оленей. На этотъ разъ онъ сдѣлалъ это до того стремительно, что животныя задними ногами повскакивали на тальниковыя облучки нартъ. Самъ якутъ высоко подпрыгнулъ, поднялъ вверхъ руки, поджалъ колѣни, какъ будто порывался улетѣть немедленно отъ замѣченнаго на дорогѣ предмета. Мѣховое покрывало его капора совсѣмъ отстегнулось, и изъ мѣховой оторочки выглянуло противное лицо – плоское, прыщеватое, съ провалившимся носомъ и маленькими гноящимися глазками. Якутъ былъ смертельно блѣденъ, крупныя капли пота выступили на его верхней губѣ.

– Анка!.. Смотри… Видѣла?!. Кровь… – шепталъ онъ упавшимъ голосомъ. – Нѣтъ, дальше не поѣду! Ни за что не поѣду… Пусть лопнутъ глаза мои, если поѣду… Кровь…

Дѣйствительно, тотъ, кто до нихъ прошелъ здѣсь, истекалъ кровью. Она образовала вдоль слѣдовъ ровную нить большихъ и мелкихъ алыхъ крапинокъ съ желтымъ ободкомъ. Анка съ ужасомъ глядѣла на эти знаки страданія.

– Мужчина или женщина? – спросила она.

Петручанъ заглянулъ внутрь одного изъ ножныхъ отпечатковъ.

– Кто его знаетъ? Кажись, женщина…

– Голубчикъ, милый Петручанъ, поѣзжай еще немного. Крикнемъ сначала, а затѣмъ поѣдемъ. Хорошо?

– Крикнуть – крикну, но не поѣду. Зачѣмъ я долженъ пропадать? Они нуждаются, они должны искать. Мы оставимъ здѣсь вещи и пищу. Пусть они придутъ, пусть возьмутъ! На морозѣ ничего не сдѣлается клади. Никто ничего у нихъ не тронетъ…

Развѣ лисица…

– Онъ задумался на мгновеніе, но скоро вернулся къ прежнему рѣшенію.

– Нѣтъ, не поѣду… ни за что не поѣду! Скажу обществу, что кровь была. Нѣтъ такого закона, чтобы ходить людямъ, гдѣ кровь прокаженныхъ. Вѣдь отъ одного ихъ вида, сказываютъ, захворать можно… Госпожа¹⁾ не шутитъ!

– Тогда я никого не увижу! – вскрикнула Анка.

– И лучше!.. Зачѣмъ тебѣ? Онъ все равно, что умеръ. Ты теперь на меня смотрѣть должна. У меня, правда, носа мало-мало не хватаетъ, но у него вѣрно совсѣмъ нѣтъ на лицѣ тѣла, однѣ кости…

– Петручанъ, Петручанъ, ты обѣщалъ!.. Одинъ разъ… единственный разъ!.. Когда увижу его безъ тѣла на лицѣ, то, можетъ быть, забуду его!.. Перестанетъ онъ во снѣ мучить меня, ходить ко мнѣ… Вѣдь шаманъ говорилъ, что лучше всего посмотрѣть!.. Я хочу успокоиться, жить какъ другіе люди… Тогда я, можетъ быть, привыкну и… и тебя полюблю…

Петручанъ отрицательно трясъ головою.

– Крикнуть – крикну, а не поѣду… Нѣтъ такого закона, чтобы ѣздить. Всякому жизнь дорога! Еслибъ не кровь, поѣхалъ бы… да – кровь! Отъ одного запаха человѣкъ захворать можетъ… Тогда ты не пошла бы за мною туда… ой, нѣтъ… не ври!.. Уху… гу… гу… оха!

Они прокричали нѣсколько разъ изо всей мочи и, сдвинувъ съ ушей капоры, ждали, не отзовется ли кто. Спустя немного изъ-за кружева бѣлыхъ лѣсовъ, изъ морознаго тумана долетѣли къ нимъ жалобные звуки, похожіе на вой голодныхъ собакъ…

– Слышишь, есть!.. Зовутъ!.. – вскрикнула Анка и бросилась бѣжать. Петручанъ поймалъ ее за рукавъ.

– Куда? Съ ума ты сошла?!. Чуть было не наступила на кровь…

– Пусти… пусти… Я сейчасъ… я издали. Только взгляну… Ты останься здѣсь… Вернись… сейчасъ…

Она вырвалась у него изъ рукъ и побѣжала по сугробамъ снѣга. Капоръ совсѣмъ сдвинулся у ней на затылокъ, и лютый морозъ жегъ открытое лицо; густой, насыщенный снѣговой пылью, воздухъ хлынулъ ей широко въ открытый отъ волненія ротъ. Минутами ей казалось, что она упадетъ, что земля куда-то далеко уходитъ изъ-подъ ея ногъ.

Тѣмъ не менѣе она все бѣжала, толкаемая невѣдомой ей силой. Сердце ея судорожно сжималось и болѣло, глаза ничего не видѣли, уши не слышали, она не замѣчала, что Петручанъ бѣжитъ слѣдомъ вмѣстѣ съ оленями и нартой. Наконецъ, она увидѣла вдали юрту, до верху заметенную заносами снѣга, а передъ ней нѣсколько черныхъ человѣческихъ фигуръ. Онѣ вдругъ разомъ стали на колѣни и протянули къ, ней руки. Впереди стоялъ ея мужъ.

Она окончательно забыла обо всемъ и бросилась къ нему.

– Анка!.. Да что ты!?. Постой!.. Остановись! Сумашедшая баба, что ты дѣлаешь?.. Подожди, подумай… – останавливалъ ее Петручанъ, тщетно стараясь нагнать.

Чѣмъ ближе слышала она за собою его погоню, тѣмъ быстрѣе бѣжала. Ея приближеніе, въ свою очередь, вызвало переполохъ въ кучкѣ несчастныхъ. Первая шарахнулась въ испугѣ маленькая, почти голая дѣвочка; за ней попятился исхудалый кощей съ длинными волосами и движеніями тунгузскаго охотника; далѣе живой скелетъ, лицо котораго представляло сплошную язву, поднялся съ колѣнъ… Только онъ оставался неподвиженъ и хотя глядѣлъ на нее, но, казалось, не видѣлъ. У него, она сейчасъ же замѣтила, было все то же доброе, немного сонное лицо и тѣ же грустные глаза.

Анка подскочила къ нему и схватила его за руку.

– Ты… живъ… дышишь, Грегоре́й?! И лицо у тебя есть… Они налгали… И губы есть… все какъ раньше… Я знала… Я останусь… я не хочу… Какъ они мучили меня… прогоняли… Точно я была прокаженная… Всѣ… всѣ… Безносый и тотъ… Петручанъ… нѣтъ… нѣтъ!.. – бормотала она безсвязно.

– И ты значитъ заболѣла?!. – прохрипѣлъ живой скелетъ, касаясь ея плеча.

Анка оглянулась и въ ужасѣ шарахнулась прочь отъ протянутой къ ней безъ пальцевъ руки. Она замѣтила чудовищное лицо, на которомъ блестѣли оскаленные зубы, и сознаніе быстро вернулось къ ней.

– Зачѣмъ ты меня трогалъ? Ты знаешь, что нельзя!

Я здоровая!.. Что случилось?!.

Мертвецъ разсмѣялся. Въ то же время худая, высокая женщина, лучше другихъ одѣтая, которая до сихъ поръ угрюмо наблюдала изъ дверей, выскочила неожиданно изъ юрты и промчалась мимо Анки.

– Стой!.. Куда?!. Не смѣй!.. Раньше вещи оставь!.. Я знаю, общество послало… Оставь, или я вымажу кровью всю твою безносую морду… проклятый воръ!.. – кричала она.

Всѣ оглянулись за ней. Петручанъ, который уже поворотилъ нарту въ обратный путь, заколебался, затѣмъ поспѣшно сталъ сбрасывать съ саней кладь, мѣшки, посуду, постель. Опорожнивъ нарту, онъ прыгнулъ на нее и ускакалъ во всю прыть. Женщина и не думала гнаться за нимъ; она засмѣялась, наклонилась надъ брошеннымъ „добромъ“ и принялась рыться въ немъ. Тамъ было много больше того, что послало „общество“, такъ какъ Петручанъ въ испугѣ сбросилъ не только Анки, но и свои собственныя вещи. Прокаженные собрались кругомъ „богатствъ“, разсматривали ихъ, дѣлили и дѣлали по поводу нихъ замѣчанія. На ихъ озвѣрѣлыхъ, истрадавшихся лицахъ засіяли неожиданно мягкіе, человѣческіе проблески.

– А все-таки помнятъ! Есть еще на свѣтѣ добрые люди – якуты… – проговорилъ длинноволосый мужчина съ ухватками тунгуза. – Да, да!.. Даже о тебѣ, Бытерхай, вспомнили!.. Смотри, какую послали тебѣ рубаху?.. Совсѣмъ хорошую послали рубаху… – добавилъ онъ, поднимая на воздухъ небольшую ситцевую рубашенку.

Маленькая, подвижная какъ обезьянка, дѣвочка подбѣжала къ нему.

– Отдай!.. Мое!.. – вскрикнула вдругъ высокая женщина и выхватила платье изъ рукъ мужчины.

Отсутствуют страницы 10-11

лалъ уговоръ… доказывалъ, что уже выслалъ тебѣ много. Наконецъ, общественное собраніе собралось, уважило мои слезы и присудило отдать мнѣ половину… Онъ сказалъ, что пошлетъ эту половину прямо тебѣ, что онъ уже послалъ… Развѣ онъ послалъ тебѣ что-нибудь? Насилу добилась, что далъ мнѣ нѣсколько штукъ!

Грегоре́й молчалъ.

– Я знала, что онъ все вретъ, но что могла подѣлать я… Отъ васъ вѣдь дыханіе на тотъ свѣтъ не проходитъ! А онъ доказывалъ, и общество соглашалось, что я одна безъ мужика не управлюсь, что скотъ пропадетъ… И приказали общественники, чтобы братъ взялъ половину и тебя кормилъ…

– Какже! жди!.. – проворчалъ Грегоре́й. – А куды дѣлся твой скотъ? Вѣдь половину, говоришь, отдали?!

– Безъ земли, безъ работника, безъ сѣна, что могла подѣлать я, одинокая женщина?!. Петручанъ пріютилъ меня…

Анка умолкла; грудь ея тяжело подымалась.

– Этотъ безносый…

– Этотъ… Противный, дурной…

– Онъ любилъ тебя?

Женщина продолжала волноваться; слезы тихо струились по ея щекамъ.

– Дѣться было негдѣ!.. Смерть ходила за мной… Все опротивѣло… Грусть, тоска, точно тѣни, всюду вились за мной… Я никакъ не могла забыть тебя… Не могла забыть, какъ познакомились мы!.. Слезы наполнили мои внутренности… Я желала во что бы то ни стало еще разъ увидѣть тебя… хоть издали, хоть на мгновеніе… Случилось иначе… Я не жалѣю… я съ тобою… Вездѣ умирать надо и смерть вездѣ одинакова… Ты долго еще можешь прожить, и мы можемъ еще натѣшиться съ собою… А тамъ – умремъ вмѣстѣ… Все равно я не могла забыть тебя, тоска сосала мое сердце и толкала мои ноги къ тебѣ…

– Какже!.. Вѣрь ей!.. – прошипѣла неожиданно Мергень. – Кто сюда, въ нашъ адъ, охотой придетъ?! Заболѣла она, и люди прогнали ее!.. Только я, я одна среди васъ здорова-здоровехонька гибну!.. Помните вы, – я сейчасъ, какъ пришла, въ самомъ началѣ показывала вамъ мое тѣло свѣжее, молодое, безъ пятнышка, безъ прыщика… Помните вы?.. За что, проклятые, страдаю я съ вами? Опорочили вы меня вашимъ дыханіемъ, осквернили кровью вашей!.. Закрытъ для меня міръ!.. Да поглотитъ васъ за то жгучій огонь раньше предѣла жизни!.. Пусть громъ бьетъ непрерывно въ язвы ваши!..

– Изъ-за чего ты опять взбѣсилась, Мергень?! – простоналъ Салбанъ. – Развѣ мы затащили тебя сюда?..

Вѣдь собственный твой мужъ привезъ тебя къ намъ и связанную бросилъ… Еслибъ мы тогда не нашли и не развязали тебя, комары бы тебя съѣли или съ голоду ты погибла бы…

– Пусть бы тогда погибла я лучше, чѣмъ такъ… ходить безъ души!

– Всѣ вѣдь мы только тѣни людей! – вздохнулъ Теченіе.

– Да зачѣмъ эта сюда пришла добровольно? Зачѣмъ?! Обижать насъ, объѣдать насъ?! Снимѣмъ-те съ нея мы, прокаженные, одежду, вымажемъ ее сокомъ своимъ, пусть поскорѣе узнаетъ муки наши, – кричала, выходя изъ себя, женщина. Она вскочила съ своего мѣста и направилась къ супругамъ. Присутствующіе видимо оробѣли. Анка, блѣдная, дрожащая, обхватила руками свое платье. Мергень остановилась передъ ней и разсмѣялась.

– Что? боишься?! Вотъ я какая! Помни… Не разъ, вѣрно, ты слышала обо мнѣ отъ якутовъ… Слышала?.. Такъ вотъ помни!..

– Слышала, – шепнула Анка. – Я знаю, что тебя обидѣли люди, и что ты мстишь имъ, разносишь заразу…

– Нѣтъ!.. Погоди! Придетъ время… Теперь я еще, слава Богу, здорова!.. Да, обидѣли меня они, обидѣли!.. Ухъ, какъ обидѣли!.. Вѣдь и я была добра, тиха, и все у меня было…

– Выкипитъ!.. Смотрите: готово, бѣжитъ! – воскликнула Бытерхай и показала рукою на котелъ.

Общее вниманіе направилось въ эту сторону, и женщины занялись приготовленіемъ къ ужину. Вскорѣ больные размѣстились у стола кругомъ большой деревянной чашки и стали оттуда поочереди черпать похлебку. Только Салбанъ и Кутуяхсытъ ѣли особо изъ маленькихъ чашекъ; ихъ израненныя губы не выносили горячей пищи и мѣшали имъ поспѣвать за другими.

– Дай Богъ здоровья Петручану, что пріѣхалъ! Опять пришлось бы намъ голодать!.. Вчера съѣли послѣднюю рыбицу, – сказалъ Теченіе, тщательно облизывая ложку.

– Не вижу, чѣмъ онъ лучше другихъ? Общество послало… Поѣхалъ онъ, потому что его заставили… Очередь! – замѣтилъ нехотя Грегоре́й.

– Скажи, жена твоя?.. – вставила Мергень и сердито взглянула на Анку.

– Ты ее не слушай, Анка, а разскажи лучше, что новаго на свѣтѣ? – обратился къ ней Салбанъ.

Начались подробные разспросы и разсказы о рыбной ловлѣ, о неурожаѣ сѣна, о голодѣ, угрожающемъ весною общинѣ. Прокаженные слушали напряженно; все это близко касалось и ихъ. Дальше пошли болѣе частныя сообщенія о знакомыхъ, о родныхъ, кто женился, кто умеръ, у кого родилась дочь, сынъ.

– Муччилла женился. Взялъ женщину худую, черную, а далъ за нее десять штукъ скота…

– Кому же далъ, вѣдь она сирота?

– Князю далъ. Извѣстно – у всякой женщины есть цѣна и калымъ… Нельзя!.. Только много далъ!..

– Вотъ видишь, Грегоре́й! Мужикамъ все въ пользу! Даже среди прокаженныхъ имъ барышъ! За женщинъ не платятъ, даромъ пользуются… – разсмѣялась Мергень.

Анка пристально взглянула на нее, она уже поднялась, чтобы собрать и помыть посуду. Она грубо выхватила чашку изъ рукъ Бытерхай, которая прилежно вылизывала ее, гдѣ только могла достать языкомъ.

– Посуду продырявишь, обжора! Давай!..

Ребенокъ съежился и протянулъ впередъ свои худыя, какъ плети, рученки, болѣзненно согнувшіяся подъ тяжестью чашки.

Изъ новостей высшаго порядка самое большое впечатлѣніе произвелъ разсказъ „о барынѣ, что пріѣхала изъ дальнаго юга, въ сто лошадей“.

– Особыя для нея дороги въ тайгѣ прорубали, особые мосты на рѣчкахъ строили, по старымъ она ѣздить не могла… Такая большая она была барыня!.. Отъ самой царицы ѣхала, вездѣ побывать должна была, все осмотрѣть должна была… Только сюда къ намъ попасть не могла. Изъ-за болотъ, говорятъ, да комары ее больно искусали… Вотъ и вернулась… Все спрашивала больныхъ про травы для лѣченія…

– Какое лѣченіе… Извѣстно – смерть наше лѣченіе! – простонали согласно супруги Салбанъ.

– Изъ-за этихъ-то травъ задумали господа выстроить домъ съ желѣзными ставнями…

– Караулку! – поправилъ Теченіе.

– Туда доктора всѣхъ больныхъ соберутъ лѣчить со всего края…

– Мцы!.. мцы!.. – причмокнули слушатели. – Гдѣ же имъ такой домъ выстроить… Насъ много!.. Къ примѣру: здѣсь насъ семеро, въ Борскомъ улусѣ тоже есть, въ восточныхъ земляхъ, въ сѣверныхъ улусахъ тоже есть… Извѣстно: гдѣ рыба, тамъ и прокаженные! А вѣдь половина якутской земли питается рыбой!.. Какъ же такъ? Всѣхъ что-ли посадятъ!.. Кто изъ якутовъ знаетъ, что съ нимъ будетъ черезъ годъ?.. Вѣдь и мы были когда-то здоровы и веселы?.. Никто изъ насъ не зналъ, что внутри его ядъ сидитъ…

– Развѣ царь прикажетъ по поводу этой травы? Тогда другое дѣло! Но чѣмъ же виноваты мы, чѣмъ мы виноваты?.. – повторяли больные.

– Пусть бы насъ лучше сразу убили! Зачѣмъ жить, если нужно сидѣть въ оградѣ, въ домѣ съ желѣзными ставнями. Свѣта не видно, звука не слышно!.. И зима, и весна, сказываютъ, тогда одинаковы. Ни сѣтей ставить, ни птицъ ловить, ни растеній собирать…

Теперь мы все-таки хоть немного, какъ другіе… какъ люди… а это вѣдь всякому лестно… Тогда – ничего! Что дадутъ они намъ?.. Ничего не дадутъ!.. Ничего дать они не могутъ… У самихъ не всегда есть… Теперь человѣкъ собственнымъ промысломъ можетъ дополнить, тогда… желѣзные ставни кругомъ…

– Навѣрно исправникъ выдумалъ, чтобы только людей обижать… – вспылилъ Теченіе.

– Молчи, молчи… Не болтай попусту!.. – остановилъ его Грегоре́й.

– Что сдѣлаютъ мнѣ?.. Эхъ? Пусть придутъ, пусть приведутъ свое войско…

– Мы имъ всѣмъ рожи кровью вымажемъ! – разсмѣялась Мергень… Пусть всѣ болѣютъ! Тогда и намъ будетъ лучше, тогда всѣ сравняются!..

Теченіе замолчалъ и косо взглянулъ на нее.

– Совсѣмъ я не желаю, чтобы всѣ были, какъ мы… Я не такой!.. Пусть живутъ, на здоровье имъ, пусть веселятся, пусть имъ Богъ даетъ! Авось и насъ не забудутъ!.. Развѣ раны меньше у меня болѣть станутъ, когда онѣ у другихъ откроются?.. Нѣтъ!.. Но и насъ въ острогъ, думаю, садить не за что. Развѣ мы виноваты?.. За что въ гробъ людей живьемъ заколачивать!..

– Вѣрно!.. Согласны!.. Пусть имъ Богъ дастъ, пусть живутъ, но и мы хотимъ умереть по положенію … – согласились присутствующіе.

Затѣмъ всѣ разбрелись по угламъ. Анка развязала свои узелки и принялась что-то шить и прикраивать для мужа. Мергень тоже работала иглой; Салбаны тихонько стонали, а Теченіе чинилъ у огня сѣти и хриплымъ голосомъ разсказывалъ Бытерхай сказку:

„Говорятъ, въ одно утро низенькая старушка „съ пятью коровами“ пошла на хорошее поле искать коровъ. Съ широкаго поля взяла съ корнемъ цвѣтокъ съ пятью отростками, не сломавши ни корешка, ни одной вѣтви, и положила на подушку. Потомъ вышла, сѣла доить коровъ. Сидитъ она, слышитъ: вдругъ зазвенѣли бубенчики-колокольчики, ножницы упали со стукомъ. Бросилась старушка, разлила молоко, прибѣжала домой, видитъ: трава травою. Снова вышла, сѣла доить коровъ. Опять зазвенѣли бубенчики-колокольчики, опять упали ножницы. Опять пролила молоко. Посмотрѣла: на лѣвой сторонѣ дома сидитъ дѣвушка. Глаза, что два свѣтлыхъ камня, брови, какъ два черныхъ соболя протянули лапки другъ къ другу. Ротъ изъ складного серебра, носъ изъ кованнаго серебра. Когда говоритъ, на лицѣ будто бабочка порхаетъ, когда глотаетъ, въ горлѣ будто пролетаетъ ласточка. Сквозь бѣлое платье сквозитъ лунное тѣло, сквозь прозрачное платье сквозитъ тѣло любимое.

„Послѣ того сынъ Похвального Господина Кровяного Глаза, Харджитъ-Бергень, пошелъ на промыселъ въ темный лѣсъ. Сидитъ сѣрая бѣлка на кудрявой лѣсинѣ около дома низенькой старушки съ пятью коровами. Нашелъ здѣсь бѣлку, сталъ стрѣлять; съ темнаго утра ни разу не попадаетъ; наступилъ закатъ солнца. Въ это время стрѣла упала въ трубу. „Старуха, возьми стрѣлу, отдай мнѣ“ – говоритъ онъ; не получаетъ отвѣта. Задымилась кровь въ его носу, зарумянилась кровь въ щекахъ, забѣгала кровь во лбу; пришла съ боку сердитая мысль, пришла съ затылка хвастливая мысль; влетѣлъ онъ въ домъ. Влетѣлъ, увидалъ эту дѣвушку, увидалъ – обмеръ. Потомъ ожилъ, влюбился; вышелъ, побѣжалъ, на лошадь прыгнулъ и во весь опоръ прилетѣлъ домой. „Родители мои! – говоритъ, – у низенькой старушки, съ пятью коровами такая хорошенькая дѣвушка! Возьмите эту дѣвушку и дайте мнѣ!“. Тутъ отецъ послалъ людей на девяти коняхъ; во весь опоръ поѣхали; влетѣли къ низенькой старушкѣ съ пятью коровами. Всѣ они пали безъ чувствъ отъ красоты той дѣвушки. Очнулись, вышли вонъ, одинъ самый лучшій человѣкъ остался. „Низенькая старушка съ пятью коровами, – говоритъ онъ, – дай эту дѣвушку сыну Похвальнаго Господина Кровяного Глаза!..“

Теченіе оборвалъ разсказъ и задумался. Женщины уже вносили въ избу постели, днемъ провѣтривавшіяся на морозѣ.

– Знаешь, дитя мое, Бытерхай! Иди спать! Раны мои сегодня что-то болятъ, не охота говорить… Должно быть, будетъ завтра перемѣна: непогода или оттепель!?.

Бытерхай послушно поднялась и направилась въ уголъ, гдѣ спала вмѣстѣ съ Теченіемъ. Тотъ долго сидѣлъ у камина, осматривалъ и обмывалъ теплой водой изувѣченныя ноги. Усталый, измученный онъ уснулъ немедленно, чуть доплелся къ постели.

– Ты спишь, Теченіе?! Не спи, милый, не спи!.. Ты ничего не слышишь?! – будила его долго спустя Бытерхай. – Теченіе, добрый мой господинъ, проснись!.. Я боюсь!..

– А что?.. – съ просонья спрашивалъ Теченіе. – Что случилось?!

– Гремитъ, сильно гремитъ!

– Пусть гремитъ!.. Ледъ на озерахъ къ перемѣнѣ лопается!

– Нѣтъ!.. Не такъ гремитъ!.. Это вѣрно идетъ та барыня въ сто лошадей, что хочетъ насъ посадить за желѣзныя ставни…

– Пусть ѣдетъ! Спи!.. Не бось, уйдемъ!

– И меня возьмешь съ собою? Мой милый, серебренькій… мой добрый…

– Возьму, возьму… Только спи!

III.

Зимою сообщеніе больныхъ съ внѣшнимъ міромъ почти прекращалось. Недостатокъ одежды и упадокъ силъ удерживали ихъ дома. Небо, снѣга, солнце они видѣли только тогда, когда принуждены была выйти, чтобы принести дровъ изъ собранной лѣтомъ кучи топлива, захватить льда или снѣга на воду или провѣтрить свое платье и постели. Исполняли это обыкновенно болѣе здоровые: Грегоре́й, Анка, Теченіе, иногда Мергень. Все время они проводили въ темной затхлой юртѣ, и почти не было у нихъ другихъ впечатлѣній кромѣ голода и мученій проказы, которая точно многоголовый червь ползала въ ихъ внутренностяхъ, въѣдалась въ мышцы, обвивалась кругомъ костей. Стоны болѣе или менѣе громкіе и ужасные все время носились въ темномъ отравленномъ воздухѣ юрты.

Зима стояла попрежному суровая и холодная. Между тѣмъ, запасъ дровъ близился къ концу. Это заставляло ихъ скупиться въ отопленіи. Огонекъ чуть тлѣлъ въ обширномъ каминѣ юрты. Часто мятель почти тушила его, вбрасывая сквозь трубу вороха снѣговой пыли и струи холоднаго воздуха. Больные сильно страдали отъ холода и сырости. Сквозь щели въ стѣнахъ невыносимо дуло, и морозъ торжествующе просовывалъ въ ихъ жилище свои хищные когти.

– Ахъ, Теченіе!.. Теченіе!.. Скверно осмотрѣлъ ты по осени избу… Теперь и дровъ много идетъ, и холодъ насъ мучитъ!

– Эхъ!.. Самъ страдаю! Вы забыли, что подъ конецъ работъ нарывы выскочили у меня на ладоняхъ… Никакъ не могъ…

– Вѣрно!.. мы все забыли… Всякій о себѣ только думаетъ!.. Больной человѣкъ похожъ на вонючаго пса!.. Ухъ, какъ холодно!.. Суставы ноютъ, жилы тянетъ… Смерть моя что-ли идетъ? – стонала Кутуяхсытъ, протягивая изнуренныя руки къ чуть-чуть мерцающему огню.

– Не согрѣть-ли тебѣ воды, старуха? – мягко спросила ее Анка.

– Опять дрова жечь!.. Кто пойдетъ за ними нонѣ въ обледенѣлую тайгу? Топоромъ не сможешь, такъ губами откусывать что-ли станешь! Не ты ли, красавица Анка, пойдешь? Бѣлыя у тебя правда зубы… Такъ попробуй… Что?!. Большая ты барыня чужимъ распоряжаться!.. Не смѣть попусту изводить дровъ… – кричала Мергень.

Ея лицо, окруженное вихрями черныхъ спутанныхъ волосъ, явилось на минуту изъ темнаго угла, откуда она въ послѣднее время почти не выходила.

– Господи, что теперь дѣлается на свѣтѣ, у людей?!. – стоналъ Салбанъ. – Вѣдь сегодня праздникъ, масляница…

– Ходятъ якуты, гостятъ! Въ юртахъ смѣхъ и пѣсни… Огни горятъ… Пахнетъ топленымъ масломъ, мясомъ… Всѣ веселы, всѣ сыты… пѣсни поютъ, загадываютъ загадки… Свадьбы играютъ…

– Помнишь, Грегоре́й, какъ разъ годъ тому назадъ взялъ ты меня отъ родителей. Новую выстроилъ юрту. Хорошо было намъ тепло, чисто… Помнишь, пришли сосѣди, стали мы ворожить… заставили шило показывать судьбу и вдругъ оно тебѣ черную показало дорогу… Никто не повѣрилъ. – Такой ты былъ тогда бойкій, крѣпкій, къ работѣ охочій… А теперь: оба мы здѣсь!.. Развѣялось богатство наше, точно дымъ, прошла молодость наша!.. – шептала мужу Анка.

– Правда. Когда я домъ строилъ, не думалъ, что останется онъ пустымъ, что потухнетъ огонь мой… Я думалъ, что наполнится жилище говоромъ и смѣхомъ дѣтей… Теперь черная туча закрыла намъ міръ! Часто думаю, стоитъ ли жить, не лучше ли умереть? – отвѣтилъ Грегоре́й.

Анка вздрогнула.

– Слушай, тогда я осталась бы здѣсь совсѣмъ одна! Нѣтъ, нѣтъ!.. Мы можемъ еще долго жить. Смерть и старость вездѣ одинаковы, въ проказѣ ли, въ здоровьи ли! Старость та же проказа. Тоже человѣкъ живъ да не живетъ. Не думай худо, прошу тебя… – шептала молодая женщина.

Она умоляюще взглянула въ лицо мужа еще здоровое, но уже испещренное сине-багровыми пятнами. Грегоре́й ничего не отвѣтилъ, обычное, сонное равнодушіе его охватило.

Потрескиваніе угля и стоны Салбана мѣрно чередовались, точно тиканіе маятника. Въ углу Бытерхай тихо, не громче сверчка, говорила на ухо Теченію:

– Разскажи, Теченіе, какъ это бываетъ праздникъ? Что въ праздникъ дѣлаютъ люди? Отчего они тогда смѣются? Разскажи что-нибудь. Такъ скучно сегодня! Всѣ молчатъ! Только сердце стучитъ…

– Замолчи, дурочка! Отчего тебѣ тяжко и скучно? Развѣ видѣла другое? Намъ скучно, потому что всякій свое вспоминаетъ!.. Разные есть праздники: есть праздники, когда не работаютъ, одѣваются и ѣдятъ какъ всегда. Есть праздники побольше, когда одѣваются немного лучше и ѣдятъ лучше. Наконецъ, есть такіе большіе праздники, когда всѣ одѣваются въ свои лучшія платья и ѣдятъ какъ на свадьбѣ, сколько влѣзетъ, до сытости… Тогда всѣмъ весело…

– Такъ, знаешь, не надѣть ли мнѣ сегодня платокъ, который ты, Теченіе, подарилъ мнѣ намедни?!

– Э, не стоитъ! Сегодня не такой большой праздникъ. Платокъ ты спрячь на Пасху или на Миколу Вешняго… Сегодня праздникъ такъ себѣ… Иди ко мнѣ!

Рыбакъ нѣжно прикрылъ полою своего рванаго кафтана голыя плечики ребенка.

– Скверно поступила Мергень, что отняла у тебя рубашку…

– И не говори!.. Сейчасъ у меня слезы изъ глазъ текутъ, какъ вспомню! Никогда, никогда еще у меня не было рубашки… Анка сказала, что она когда-нибудь сошьетъ рубашку… Я говорю: когда-нибудь… Я знаю, что теперь нельзя. Анка хорошая! Она зачѣмъ сюда пришла?

– Такъ, пришла по ошибкѣ, по глупости пришла… Теперь она останется поневолѣ, вернуться она уже не можетъ… Кто сюда разъ попалъ, не возвращается… Мы проклятые, Бытерхай!

– Проклятые?! Кто же насъ проклялъ?

– Да такъ! Летаетъ по воздуху, въ водѣ плаваетъ, въ ѣдѣ сидитъ проказа. Человѣкъ съѣстъ ее и готовъ. Онъ веселъ, играетъ, шутитъ, не знаетъ, что она уже въ немъ… Весело умѣютъ играть якуты. Въ юртѣ тѣсно для веселья. Морозъ на дворѣ трещитъ. Выбѣгутъ дѣвушки и парни на дворъ, станутъ ловить другъ друга. Кто кого поймаетъ, тотъ того поцѣлуетъ… Это называется „играть съ закрытыми глазами“, потому что когда цѣлуются, то глаза закрываютъ. Или пригонятъ во дворъ табунъ лошадей… А то пляшутъ… Берутся за руки мужчины и женщины, кружатся пѣсни поютъ и тоже тогда при смѣнкѣ цѣлуются…

– Зачѣмъ они все цѣлуются?

– Дурочка, ты еще маленькая! Выростешь,узнаешь…

– Не хочу узнавать! Тебя только одного цѣловать буду! Салбанъ и Кутуяхсытъ скверно пахнутъ!.. Мергень я боюсь; Грегоре́й и Анка не глядятъ даже на меня… Тебя только люблю, ты одинъ добрый!..

– Эхъ!.. Не болтай! Къ тому времени буду я вѣрно не лучше Салбана… Подожди, авось и тебѣ пошлетъ Богъ какого-нибудь не совсѣмъ стараго человѣка!

– Онъ выстрѣлитъ, стрѣла влетитъ въ трубу. Онъ войдетъ. Увидитъ меня, упадетъ въ обморокъ, затѣмъ придетъ въ себя, влюбится, выскочитъ, сядетъ на лошадь, помчится къ родителямъ и скажетъ имъ, – начала Бытерхай извѣстную ей сказку.

Теченіе разсмѣялся.

– Хорошо все помнишь, дѣвка!

– Такъ помню, такъ помню… Глаза закрою, все сейчасъ вижу!

– Эй, люди! Не устроимъ ли мы себѣ праздникъ? – предложилъ неожиданно Теченіе; онъ поднялся со скамьи и сталъ у огня.

– Да, да! Устроимъ и мы праздникъ!.. Ужасно скучно сегодня… Растопимъ огонь побольше… Хорошо?! Что? Согласны?! – поддержала его Анка.

– Подбрось дровъ! – крикнулъ Теченіе.

– Я такъ всегда говорю, что грѣхъ намъ, прокаженнымъ, о завтрашнемъ днѣ думать!.. – вздохнулъ Салбанъ. – Богъ не пожелалъ, чтобы мы о будущемъ думали, отнялъ у насъ здоровье.

– Какъ же! Еще что? Съ ума вы посходили!? Одни вы, что ли? Столько зимы впереди… ни дровъ, ни ѣды, а они праздники выдумываютъ…. Думаете, общество пошлетъ подмогу? Ждите… какъ же?.. – набросилась на ихъ предложеніе Мергень.

Но она съ трудомъ двигалась, и никто ея не боялся теперь и не слушалъ.

Праздникъ состоялся. Прокаженные вволю согрѣлись у щедро растопленнаго огня, съ наслажденіемъ выкупали въ жаркомъ воздухѣ свои изъявленные бока. Удовольствіе наполнило ихъ воспаленные глаза слезами умиленія, застывшіе члены вновь пріобрѣли прежнюю гибкость. Рыбы они сварили цѣлую гору.

– Богъ и намъ посылаетъ иногда облегченіе, – шептала Кутуяхсытъ.

Обильная трапеза ихъ опьянила, и скоро всѣ глубоко заснули. На нѣкоторое время замолкли даже стоны.

На разсвѣтѣ пронзительный крикъ нарушилъ неожиданно тишину.

Грегоре́й, который первый проснулся, схватилъ Анку за руку.

– Это ты?.. Что такое?!

Другіе тоже подняли головы.

– Что такое?

Стоны, но иные, не ихъ стоны, стоны, полные силы, призыва и борьбы, неслись изъ темнаго угла Мергень.

– Анка, ты пойди къ ней!.. – проговорилъ дрожащимъ голосомъ Грегоре́й.

Якутка поспѣшно одѣлась, растопила огонь и исчезла въ темномъ углу. Крики на мгновеніе умолкли, затѣмъ раздались съ прежней силой. Испуганная Бытерхай крѣпко схватила за руку Теченіе.

– Теченіе, я боюсь… Такъ боюсь… Кричитъ… А теперь и другое кричитъ… Теченіе, сжалься, милый, скажи слово! Вѣдь это ребенокъ кричитъ?.. Маленькій ребенокъ… Анка вынесла его и грѣетъ у огня… Онъ пищитъ… Жалобно пищитъ… Развѣ и его люди прогнали съ того свѣта? Онъ такъ пищитъ, Теченіе, слышишь?..

– Эхей! Теченіе, помоги! Скорѣе согрѣй воды въ котлѣ!.. – говорила торопливо Анка.

– Парень или дѣвка? – спросилъ Теченіе.

– Парень! Твой что ли?..

Теченіе отрицательно покачалъ головой.

– Вовсе жирный парень! Лучше, что парень – будетъ работникъ! – добавилъ онъ.

Анка обмывала у камина новорожденнаго, поливая его изо рта водою. Родильница тихо стонала.

– Анка… иди сюда! – звала она. – Парень или дѣвка? Парень!.. Хорошо. На кого похожъ, ты замѣтила? Понеси, покажи ему! Ему теперь даже не любопытно… Бѣдныя мы, женщины, Анка! Вездѣ тоже!.. Нѣтъ угла, гдѣ бы спрятаться могли мы предъ судьбой!.. Что же онъ молчитъ, Анка? Не взглянетъ даже!.. Ты теперь у него, молодая, свѣжая… Будешь для него работать и страдать… Не вѣрь ему, Анка! Не вѣрь никому… Себѣ только вѣрь, потому, по правдѣ, себѣ только человѣкъ хорошо желаетъ… Былъ у меня любимый мужъ… Взялъ меня изъ дому молоденькую, холеную… Работала я ради него, изъ кожи лѣзла, старалась, любила… Дѣтей у насъ не было… Чѣмъ же я виновата? Богъ не давалъ! А вотъ онъ возненавидѣлъ меня за это… Останусь, – говоритъ, – черезъ тебя точно обгорѣлый столбъ, точно пень безъ вѣтвей… Потухнетъ огонь мой, опустѣетъ земля моя!.. Развѣ я была виновата?! Вѣдь Богъ не давалъ… Возненавидѣлъ онъ меня… Нашелъ себѣ другую, а меня сталъ бить, мучить, морить голодомъ… Когда я не умерла, онъ отвезъ меня сюда, въ этотъ живой гробъ, откуда никто не возвращается къ жизни… Вѣдь онъ могъ меня просто прогнать, да боялся, что я потребую у него свой скотъ, что родные заступятся за меня, и ему не позволятъ вторично жениться… вотъ и вывезъ сюда, откуда никто не возвращается…

Она горько и долго плакала.

– Дай младенца! Ты уже его спеленала? – спросила она, наконецъ, немного успокоившись.

– Сейчасъ дамъ его тебѣ, только раньше брошу на огонь жертву. Мы не ждали, что это случится сегодня ночью и не приготовили ничего. Теченіе, сходи, дружище, въ амбаръ, принеси лучшую рыбу, – нужно поблагодарить за новое дыханіе… Да захвати по пути мой турсучекъ, остался тамъ еще кусочекъ масла… спрятала я его для тебя, Мергень…

Теченіе почесалъ затылокъ.

– По правдѣ, такъ долженъ бы итти Грегоре́й! – проворчалъ онъ, но надѣлъ обутки и вышелъ въ сѣни. Слышно было, какъ онъ тамъ возился въ темнотѣ, стучалъ дверьми и посудой. Наконецъ, вернулся, окруженный облакомъ морознаго тумана.

– Ухъ! Какая стужа!.. Холодъ… Снѣгъ валитъ!.. Непогода мететъ, чьи-то грѣхи заметаетъ!

– Почтенный рыжебородый Старикъ, Господинъ Нашъ Огонь – очагъ! Покровитель скота! Воспитатель и защита дѣтей нашихъ… прійми ласковымъ сердцемъ нашу убогую чистосердечную жертву и въ будущемъ не оставь насъ милостью своей, дари, посылай намъ скотъ многій и пестрый, мохнатыхъ жеребятъ, мальчиковъ тугопальцыхъ, способныхъ натягивать лукъ, и румяныхъ дѣвушекъ съ молочными грудями… – молилась Анка, бросая въ огонь куски жирной рыбы.

– Любитъ старикъ! Охъ любитъ! – замѣтилъ Теченіе, благодушно кивая головою на сгорающую съ шипѣніемъ жертву.

– Всю рыбу вы ему отдали… всю рыбу… – проговорилъ жалобно Салбанъ, но жена быстро заткнула ему ротъ обернутой въ тряпки рукою.

– Не грѣши, не болтай зря!

– Зачѣмъ намъ косматые жеребята, пестрый скотъ?.. Что бы мы съ ними подѣлали? Гробъ бы намъ слѣдовало просить, доски на гробъ… Вотъ это я понимаю, а рыбу съѣсть бы слѣдовало… – не унимался сердитый старикъ.

Анка, между тѣмъ, растопила масло въ крошечной кострюлечкѣ, вылила его на блюдечко и поднесла къ губамъ Мергень, лежавшей въ полузабытьи.

– На, пей, женщина!

Больная, не открывая глазъ, стала жадно глотать возбуждающій, ароматный напитокъ. Затѣмъ подняла вѣки и вперила удивленный взоръ въ Анку.

– Уйди!.. Зачѣмъ?!. Говорю тебѣ, уйди!.. – проговорила она глухо и оттолкнула ея руку вмѣстѣ съ блюдечкомъ.

Анка взяла младенца и ушла отъ нея. Однако, она не вернулась къ мужу, который неподвижно лежалъ на своей постели и спалъ или притворялся, что спитъ. Она усѣлась на пустой скамьѣ. Дитя безпокойно двигалось на ея колѣняхъ, она сквозь слезы глядѣла на пустую, темную внутренность юрты, на постели кругомъ подъ стѣнами, гдѣ въ полуснѣ чуть двигались и стонали живые мертвецы…

– Современемъ и я стану такой… Господи, пожалѣй меня грѣшную, дай скорую безболѣзненную смерть!..

Мысль, что ей некуда отсюда уйти, что міръ навсегда закрытъ для нея, что она вѣчная раба этихъ людей, казалась ей просто чудовищной. Мужество покидало ее, воля слабѣла подобно тому, какъ гнется подъ напоромъ вѣтра истлѣвшее внутри дерево. Не лучше ли умереть сейчасъ, раздумывала она, забывая доводы, которые приводила Грегоре́ю. Она вѣдь никому не нужна! Только мѣшаетъ… другимъ!..

Она уже съ меньшимъ отвращеніемъ вспоминала безносаго Петручана, который любилъ ее и былъ совершенно одинокъ!.. Ей казалось, что она ошиблась въ выборѣ… Горькія слезы потекли у нея ручьемъ изъ глазъ.

– Господи, за что ты такъ наказываешь меня?

Плачъ облегчилъ ее; она ослабѣла и вздремнула.

Но она все не могла подойти къ мужу и просидѣла всю ночь въ тревожной дремотѣ.

Дневной свѣтъ заглянулъ внутрь юрты сквозь ледяныя окна и озарилъ сѣрымъ, мертвеннымъ свѣтомъ грязный полъ съ лужами грязной воды и скамьи, прикрытыя рваными лохмотьями. Анка уже ничего не видѣла, не слышала шума мятели, врывающейся сквозь отверстіе камина, не замѣчала стоновъ просыпающихся товарищей, не вняла даже зову Грегоре́я, который надумался, наконецъ, и сталъ просить ее вернуться. Она сладко спала съ младенцемъ на колѣняхъ; нѣжная улыбка свѣтилась на ея мѣдномъ лицѣ, хотя слезы все еще дрожали на длинныхъ рѣсницахъ.

IV.

– Слышишь, старуха?… Сегодня ночью у меня отвалились два послѣдніе пальца. Будешь меня теперь кормить точно малаго ребенка… – стоналъ Салбанъ.

– Ну, такъ что-жъ? Буду!.. Развѣ я не дѣлала этого до сихъ поръ? Твои пальцы не велика потеря… чуть висѣли! Не тужи, старина, – утѣшала его Кутуяхсытъ.

– И то правда! А все-таки жалко… Досадно какъ-то смотрѣть, что они валяются на землѣ… Брось ихъ старуха въ огонь…

– Угару надѣлаете да и огонь оскверните… Не шутите съ огнемъ… – проворчалъ Грегоре́й.

– О руки мои, руки сильные – прощайте! Теперь я ужъ совсѣмъ какъ пень, опаленный молніей! Помнишь, Кутуяхсытъ, какъ мы косили сѣно, бывало, на нашемъ островѣ? Кто бы тогда подумалъ, что я умру здѣсь? Мой прокосъ былъ самый широкій въ окрестности. Помнишь, старуха… Сосѣди приходили къ намъ, разсказывали новости… Затѣмъ пришла ночь кромѣшная, и окружила насъ, и не прекратилась, не просвѣтила ни-ни… Двѣ дочери было, двухъ сыновей мы воспитали, а развѣ знаемъ, что съ ними… Сначала они ходили… Хотя издали глаза наши видѣли ихъ… Теперь, давно уже, никто не ходитъ, и мы не знаемъ даже, живутъ ли они, размножаются или погибаютъ… Пусть ихъ!..

– Не проклинай, старикъ! – удержала его Кутуяхсытъ.

– Если по человѣчески ѣсть, такъ ѣды осталось на два дня, а если не по человѣчески ѣсть, такъ не знаю… Одинъ Богъ знаетъ… – торжественно проговорилъ Теченіе, являясь на порогѣ юрты съ посудой въ рукахъ. Анка шла сзади за нимъ.

– Крохи остались! – добавила она.

– Какъ крохи? На два дня?.. Какъ же это?

– А зима стоитъ, какъ стояла… – загалдѣли присутствующіе.

– Это къ лучшему!.. Авось общество пошлетъ еще сколь-нибудь до распутицы…

– Какъ же – жди! Анка сказывала, у самихъ пустые амбары.

– Если нѣтъ, такъ что и толковать…

– Не сходить ли Анкѣ?!

– Убьютъ меня! Боюсь, не пойду!.. – отказывалась молодая женщина, встряхивая головой.

Прокаженные столпились въ раздумьи кругомъ камина. Мерцающее зарево огня освѣтило ихъ страшныя лица съ сине-багровыми подтеками, съ рубцами зажившихъ ранъ и свѣжеоткрытыми язвами. Сквозь дыры лохмотьевъ виднѣлись темные и тощіе члены. Пламя ласкало ихъ, согрѣвало ихъ измученныя тѣла, вносило въ уставшія души крохи странной надежды на что-то. Больные жались къ огню, всѣмъ существомъ старались возможно больше впитать въ себя свѣта и тепла, а дровъ тоже не хватало, и вскорѣ долженъ былъ наступить холодъ и мракъ.

– Какъ же порѣшимъ, люди? – спросилъ Теченіе.

– Будемъ ждать… Что же другое можемъ мы дѣлать? Надо готовиться… – отвѣтилъ мрачно Грегоре́й и голосъ его вдругъ измѣнился, прозвучалъ хрипло и глухо. Всѣ взглянули въ его сторону.

– Уже въ горло къ тебѣ пробралась, Грегоре́й. Не ждетъ она, не смотритъ! – засмѣялась Мергень. – Боюсь, что Анка не достаточно захватила съ собою, тряпья…

Грегоре́й не отвѣчалъ. Въ его мутныхъ, красныхъ глазахъ вспыхивали и потухали безпокойные огоньки.

По временамъ ему казалось, что все кругомъ куда-то проваливается, что тьма потопляетъ весь міръ и что сквозь открывшіяся, какъ ему казалось, по всему его тѣлу язвы пробирается внутрь его жгучій огонь. Онъ думалъ, что продержится много дольше, что болѣзнь пощадитъ его, между тѣмъ она оказалась такъ близко!

Онъ поднялся и направился къ своей постели.

– Уходишь, Грегоре́й? Кто же будетъ дрова носить? Вѣдь рѣшили ждать!.. Потому что, если не ждать, то, что мы можемъ дѣлать… А если ждать, такъ дрова надо въ избу нести… – доказывалъ Теченіе.

Грегоре́й продолжалъ молчать. Все для него поблѣднѣло въ сравненіи со сдѣланнымъ имъ только что открытіемъ.

– Пусть будетъ, что будетъ!..

Теченіе нѣкоторое время размышлялъ, какъ ему поступить въ виду явнаго равнодушія всѣхъ.

– Хорошо! – пробормоталъ онъ и рѣшительно надѣлъ на голову шапку – Гдѣ мои рукавицы?

Бытерхай подала ему комочки тряпья, замѣнявшіе рукавицы. Теченіе сердито надвинулъ ихъ на руки и все тѣмъ же рѣшительно-обиженнымъ шагомъ заковылялъ къ дверямъ. Анка пошла за нимъ. Они стали вдвоемъ носить въ юрту топливо. Мергень издали наблюдала за ними, но и не думала пошевелиться.

– Ты хоть помогла бы намъ! Вѣдь ты здорова! – не выдержавъ, сказалъ ей Теченіе.

– Чего еще?.. Позови свою Бытерхайку… Она тоже здорова!..

– Дитя маленькое она, слабое…

– Знаемъ, какое дитя… Работать дитя, а что ты, старый чортъ, съ ней выдѣлываешь, того никто не знаетъ!

– И не стыдно тебѣ, злая женщина?

– Стыдно?! Что ты сказалъ? Повтори! Ты хорошъ?!. Безмозглый дуракъ!.. Да гдѣ здѣсь хорошіе?.. Да зачѣмъ они здѣсь? Хорошій это здоровый, это богатый, сильный… Хорошій человѣкъ никого просить не станетъ, онъ самъ все найдетъ, онъ самъ себѣ господинъ, не такъ какъ вы, проклятая проказа! Я найду, когда мнѣ понадобится… Я-то хорошая!.. Я не прокаженная… Меня Богъ не отмѣтилъ, какъ васъ… Изводить бы васъ, проклятыхъ, а не помогать бы вамъ, нужно… Да!.. Еслибъ васъ не было здѣсь и меня бы не было… И зачѣмъ васъ только щадятъ? Зачѣмъ жалѣютъ?..

Брань и проклятья полились рѣкою. Никто не возражалъ ей, не прекословилъ. Тогда Мергень схватила съ гнѣвомъ ребенка, прижала къ груди и зашипѣла:

– На, соси, идолъ! Авось выростетъ изъ тебя изувѣръ, и заплатишь всѣмъ имъ за мои муки!..

Теченіе съ Анкой разъ за разомъ постукивали дверьми, таская, подобно муравьямъ, бревна въ избу. Бытерхай пугливо побѣжала за ними.

Потоки солнечнаго свѣта, яркаго отъ бѣлизны снѣговъ, ослѣпили ее. Мгновеніе она стояла въ ихъ ореолѣ, неподвижная, нагая, точно мѣдный истуканчикъ, тоненькая, точно былиночка. Природная граціозность дѣвочки вполнѣ окупала недостатки ея костюма. Анка взглянула на нее и улыбнулась. Несмотря на собственное страданіе, она не могла равнодушно переносить вида этихъ маленькихъ худенькихъ ручекъ и ножекъ.

– Тебѣ чего… Иди въ избу… Замерзнешь…

– Мергень сказала… Я помочь хочу… Хоть одно бревно мнѣ дайте…

– Иди, иди… Вотъ твое бревно! – засмѣялся благодушно Теченіе и подалъ ей самое маленькое изъ попавшихся ему полѣньевъ.

– А все таки хорошо, что дѣвка пришла… Есть у нея совѣсть!.. – добавилъ онъ, когда двери за ребенкомъ закрылись.

Анка вздохнула.

– Что съ нами будетъ?

– Эхъ! Не тужи!.. Рано еще тужить… Не впервые… Вѣдь и тамъ, на міру, теперь голодъ, и дѣться передъ нимъ некуда… Не тужи! Отъ заботы хуже человѣкъ тощаетъ! Думать слѣдуетъ, но вѣдь все всегда дѣлается не по думкѣ, наоборотъ. Вотъ и я думалъ, что Грегоре́й будетъ мнѣ товарищъ, а вотъ… Слѣдовало ему итти, слѣдовало итти съ нами. Ты ему задай головомойку… Пусть живетъ, какъ люди, пока живется, а то такъ сразу осѣлъ!.. Нельзя такъ!.. Нехорошо! – добавилъ онъ мягко.

Губы Анки дрогнули.

– Что же я подѣлаю!.. Не дитя онъ маленькое!.. Бѣдная моя головушка, и зачѣмъ я только живу на свѣтѣ…

– Знаешь, Анка, я тебѣ что посовѣтую?.. Я тебѣ вотъ что скажу: ты пожалуйся князю, что скотъ у тебя незаконно отняли, потребуй, чтобы его вернули… Все-таки со скотомъ будетъ намъ лучше… Сердцу будетъ лучше. А то теперь человѣкъ одинъ, не за что ему ухватиться… Вольный онъ. А тогда и сѣно, косить нужно, и поить, и кормить… Мы бы съ Грегоре́емъ ловко еще могли сѣно косить… Право!.. Ты не смотри, что у меня ноги больныя…

– Да какъ пожаловаться мнѣ… Вѣдь князь далеко!

– Скажи тому, что привезетъ пищу. Когда-нибудь привезутъ же они пищу…

Анка призадумалась; въ ея потускнѣвшихъ глазахъ опять заигралъ лучъ надежды. Она стала выспрашивать у Теченія кой-какія подробности о мѣстности, сѣнокосахъ, водѣ… Такъ разговаривая, они проработали все время, пока силы окончательно не оставили ихъ.

Прокаженные сварили послѣдній ужинъ и легли „пережидать“… Каждый изъ нихъ прикрылъ себя возможно плотно одѣяломъ и принадлежащимъ ему платьемъ и затѣмъ попробовалъ заснуть. Анка подѣлилась раньше того своими мечтами съ мужемъ, но тотъ встрѣтилъ ихъ довольно равнодушно.

– Да, да… Увидимъ.

Въ затихшей юртѣ раздавались только по временамъ жалобные стоны Салбана. Тотъ и лежать даже не могъ спокойно. Онъ упирался затылкомъ въ спинку кровати и такъ полусидя проводилъ все время. Стоны его то слабѣли, то учащались. Кутуяхсытъ, не меньше его страдавшая, все-таки нѣтъ, нѣтъ подымалась, чтобы подать ему пить или обмыть теплой водой заплывшія раны. Тогда больной затихалъ на мгновеніе и шепталъ старухѣ забытыя слова признательности. Никто другой къ нему не приближался. Даже Теченіе съ ужасомъ отворачивался отъ картины ожидающихъ и его современенъ мученій.

Все время никто не выходилъ на дворъ. Они въ началѣ еще крѣпко приперли двери полѣномъ. Дни они узнавали по лучамъ солнца, которые, пробираясь въ ихъ юрту сквозь ледяныя окна, отбрасывали на земляномъ полу радужныя пятна. Ночи узнавали по лунному свѣту, который вмѣсто солнца слегка серебрилъ внутренность ихъ всегда темной избы. Ежедневно они съѣдали немного оставшейся пищи съ большой подмѣсью древесной заболони, стружекъ, обрѣзковъ кожи. Наконецъ, и этого не стало. Они жили, но сознаніе ихъ уже помутилось, голодныя грезы и дѣствительность смѣшались въ одинъ дикій кошмаръ. Только въ углу Мергень не прекращалось движеніе, и по временамъ тамъ плакалъ-плакалъ младенецъ. Остальные, казалось, совсѣмъ ослабѣли. Тѣмъ но менѣе, когда ночью на дворѣ послышался неожиданно протяжный вой, всѣ подняли головы.

– Слышали?.. Пріѣхали… Зовутъ!..

Они жадно прислушивались, не повторятся ли звуки. Теченіе подползъ къ дверямъ и открылъ ихъ. Столбъ луннаго свѣта ворвался въ юрту на облакахъ морознаго тумана. Вой раздался совсѣмъ близко.

– Волки! – шепнулъ якутъ и захлопнулъ поспѣшно двери.

Опять надолго воцарилась тишина въ юртѣ, нарушаемая только стонами Салбана и плачемъ младенца. Наконецъ, Салбанъ замолкъ.

– Эй, Теченіе, вставай!.. Салбанъ умеръ… Надо его вынести, – крикнула спустя нѣкоторое время Мергень.

Никто ей не отвѣтилъ. Даже Теченіе притворялся, что ничего не слышитъ или, дѣйствительно, уже не слышалъ. Никто не пошевелился. Мергень, которая до того времени старательно избѣгала всякаго движенія, выскочила изъ своего угла, растопила огонь и направилась къ рыбаку.

– Вставай!

Она дернула его за плечо, за волосы, но якутъ не шевелился.

– Дѣйствительно, помирать собираются!.. Нужно будетъ мнѣ самой потрудиться… Совсѣмъ старикъ воздухъ отравитъ!

Она сбросила остатокъ платья и нагая, страшная, съ обвисшими исхудалыми грудями и волосами, въ безпорядкѣ разсыпанными по плечамъ, подошла къ трупу шагомъ разсерженной волчицы. Она взглянула ему въ лицо и вздрогнула, но мужество сейчасъ же вернулось къ ней, въ глазахъ замелькали даже гнѣвъ и ненависть.

– И мнѣ придется вотъ такъ умирать!..

Толчкомъ ноги она сбросила тѣло на полъ и попробовала потащить его къ двери, но члены, за которые она ухватилась, обрывались. Тогда она отыскала въ кучѣ хвороста два толстые сука и помощью ихъ стала подталкивать мертвеца къ дверямъ. Высокій порогъ задержалъ ее, дверная тяга бросила ей въ лицо весь удушливый запахъ трупа. Голова закружилась у ней, она отошла на мгновеніе къ огню и влѣзла на шестокъ, чтобы отогрѣть иззябшія колѣни.

– Теченіе!.. Грегоре́й!.. Встаньте, проклятые отбросы, помогите мнѣ выбросить вашего родителя… Я одна не справлюсь, да и моя ли это обязанность?

Никто не отвѣтилъ. Мергень собралась съ силами, завязала носъ и ротъ платкомъ, схватила тѣло въ охабку и попробовала перевалить его чрезъ порогъ. Сдѣлать это было не легко, безформенное, мягкое туловище Салбана то и дѣло выскользало у нея изъ рукъ, или задѣвало за косякъ повисшими членами.

– Теперь навѣрно уже заболѣю, – раздумывала Мергень, чувствуя на груди влажное прикосновеніе трупа. Потоки морознаго воздуха, насыщеннаго луннымъ сіяніемъ, лились на нее сквозь открытыя двери, точно свѣтлый ледяной водопадъ; руки ея коченѣли, и она съ трудомъ управилась съ задачей. Затѣмъ двери быстро захлопнулись, и она бросилась поскорѣе къ огню, дрожа отъ волненія и холода.

– Помоюсь, а то умру отъ одного запаха!

Она положила кусокъ льда въ котелокъ, растаяла его и умылась. Затѣмъ она принялась безпокойно блуждать по юртѣ въ поискахъ пищи. Ребенокъ ея жалобно пищалъ. Она, между тѣмъ, осмотрѣла по пути платье Анки и взяла, что было получше. Затѣмъ она перебрала лохмотья Теченія и присвоила себѣ его ножъ. Около Грегоре́я она остановилась въ раздумьи, но не тронула его. Наконецъ, она вернулась къ огню, который совершенно почти выгоралъ и слабо мерцалъ. Дитя все плакало. Мѣрное, сдавленное дыханіе спящихъ производило впечатлѣніе отдаленнаго хода мимо идущихъ людей. На мгновеніе Мергень почудилось, что, дѣйствительно, гдѣ-то далеко мимо нихъ пробирается таборъ пастуховъ. Она открыла двери и прислушалась. Вдали виднѣлись все тѣ же непорочно бѣлые снѣга, облитые луннымъ свѣтомъ, надъ ними рѣяли тишина и сумракъ ночи, а у ногъ Мергень – сейчасъ же за порогомъ – лежалъ жалко свернувшійся трупъ Салбана. Мергень вернулась въ избу и растопила большой огонь. Образъ далекихъ юртъ, гдѣ спятъ счастливые сытые люди въ теплѣ и въ чистотѣ, гдѣ пахнетъ жизнью и здоровьемъ, преслѣдовалъ ее неотступно.

– Пойду! – прошептала она. – Пойду!.. Пусть убьютъ!..

Она сорвала со спящаго Грегоре́я заячій кафтанъ Анки, схватила лисью шапку послѣдней, подвѣшенную на гвоздѣ въ изголовьи. Грегоре́й проснулся и поднялъ голову. Взоры ихъ встрѣтились.

– Тебѣ чего? – спросилъ мужчина глухимъ голосомъ:

– Чего?… Жизни… Любви твоей, глупый мужиченко! – разсмѣялась женщина.

Она подвязала ножъ у пояса, взяла въ руки дорожный посохъ и вышла. Двери гулко хлопнули за ней. Огонь, вздутый сквознякомъ, выбросилъ изъ камина искры пламя и клубы дыма въ юрту.

– Ушла? – спросила Анка. – И я бы пошла, да силъ нѣту!

– Платье твое унесла, проклятая – замѣтилъ Грегоре́й. – Слушай, Анка, не взять ли къ намъ дитя… слышишь, какъ плачетъ, еще замерзнетъ…

– Не встану, не смогу… силъ нѣтъ!..

Грегоре́й не настаивалъ, но супруги долго не могли уснуть, все прислушиваясь къ тихому плачу ребенка.

Мергень прямо направилась въ тайгу. Она держалась той же тропы, по которой тогда пріѣхала Анка, такъ какъ въ той сторонѣ ближе всего находились жилые дома. Мракъ и отсутствіе дороги не мѣшали ей. Мѣстная уроженка, она знала прекрасно окрестности, а окрѣпшій уже на снѣгахъ весенній „настъ“ позволялъ итти по ихъ поверхности, точно по гладкому льду. Она не разъ уже раньше предпринимала подобные набѣги, гонимая неудержимой тоской и ненавистью къ обидѣвшимъ ее людямъ. Иногда ей удавалось украсть тамъ что-нибудь, подобрать оставленную на дворѣ одежду или дорожную суму; лѣтомъ она осматривала сѣти сосѣдей и уводила лодки… Она отличалась силой и мужествомъ. Шла она бойко, не останавливалась и все постукивала впереди себя по снѣгамъ посохомъ, чтобы избѣжать недостаточно отвердѣвшихъ подъ „настомъ“ сугробовъ. Она торопилась пройти пустыню, пока голодъ и холодъ не обезсилятъ окончательно ея тощаго тѣла.

– Худо!.. Не дойду, однако, на этотъ разъ!.. – думала она, когда послѣ часу съ лишнимъ напряженной ходьбы, ея ноги стали гнуться и мысли путаться.

Она съ трудомъ преодолѣла себя, смочила снѣгомъ высохшія губы и двинулась дальше. Вскорѣ далекій лай собакъ ободрилъ ее.

– Еще немного… Еще смогу! Проснулись уже люди или нѣтъ? Вотъ важно! Если проснулись, войду прямо въ юрту… Пусть со мной дѣлаютъ, что хотятъ…

Холодный потъ облилъ ее, когда она стала размышлять, что могутъ съ ней сдѣлать остервенѣлые отъ испуга люди.

Въ мутной снѣговой дали неясно обрисовались очертанія засыпанныхъ снѣгомъ юртъ. Жильцы ихъ еще спали. Огонь не свѣтился въ ледяныхъ окошечкахъ, и дымъ чуть струился изъ трубъ. Поодаль чернѣли меньшія строенія, амбары и скотники. Мергень замедлила шаги. Собаки съ лаемъ бросились къ ней, но она остановила ихъ якутскимъ окрикомъ. Они знали ее, дружили съ ней и теперь подошли къ ней, виляя хвостами въ ожиданіи обычной подачи. Мергень быстро проскользнула мимо дома и собакъ въ скотный хлѣвъ. Когда она открыла его двери, ее обдалъ острый запахъ навоза, столь милый всякому якуту. Мергень вошла тише тѣни, содрагаясь отъ страстнаго волненія. Мгновеніе она стояла неподвижно и слушала. Кто-то спалъ въ хлѣву. Его мѣрное дыханіе внятно пробивалось сквозь вздохи и сопѣніе жующихъ жвачку животныхъ. Неизвѣстный продолжалъ крѣпко спать, и Мергень протянула ладно впередъ руки. Пальцы ея коснулись мохнатой, теплой спины. Тогда она скользнула ладонями вдоль тѣла, поискала вымя и прикурнула на колѣняхъ подъ брюхо животнаго. Вымя было полно молока. Якутка почти легла подъ вздутымъ животомъ скотины, охватила его руками и прильнула судорожно губами къ соскамъ. Сладостная нѣга и теплота разлилась по всему тѣлу несчастной; она почувствовала, какъ ея собственныя груди, такъ долго остававшіяся пустыми, наливаются молокомъ и кровью съ каждымъ новымъ глоткомъ.

– Кто тутъ?!. Кто здѣсь?!. – окрикнулъ ее испуганный женскій голосъ, когда она уже обратно подкрадывалась къ дверямъ.

Хищница успѣла выскочить въ самый разъ; изъ трубы юрты во дворѣ вылеталъ густой, искристый багровый дымъ, и внутри гудѣли голоса. Мергень выбѣжала изъ воротъ веселая, добрая, раздумывая, залаютъ ли на нее собаки или нѣтъ, и что подумаетъ про ночное посѣщеніе караулившая скотъ работница?

По утру дома собравшіеся кругомъ огня прокаженные встрѣтили ее радостными восклицаніями.

– Ты вернулась и, можетъ быть, что-нибудь принесла?!.

Мергень встряхнула отрицательно головой и взяла ребенка у няньчившей его Анки.

– Ничего не нашла… Завтра!..

Но и на слѣдующій день она не нашла ничего.

Вернулась она поздно, уже днемъ, съ прострѣленной ногой.

Больные не рѣшились ее разспрашивать. Мрачная, съ судорожно стиснутыми зубами, она безъ посторонней помощи осмотрѣла и перевязала свою рану. Ночью случился съ ней бредъ и лихорадка. Ея стоны скоро перешли въ дикое, похожее на вой, пѣніе, которому немедленно завторили волки, рвущіе на дворѣ трупъ Салбана. И этотъ страшный хоръ уже не замолкалъ, только то крѣпчалъ, то слабѣлъ временами. Однообразіе его нарушали лишь восклицанія больной, проклятія, звѣроподобные звуки, ржаніе и взвизгиваніе… Прокаженные перестали вѣрить, что это голоситъ женщина… Во мракѣ юрты вдругъ замелькали всѣ злые боги, повелители голода, мора и страданій… Младенецъ умеръ…

. . . .

Набѣги Мергень не остались, однако, безъ послѣдствій.

Нѣсколько дней спустя больные услышали зовъ снаружи и поплелись къ выходу.

– Не подходи… Стой!… – заревѣлъ якутъ, когда они открыли двери. Онъ угрожающе выставилъ впередъ свое копье-пальму.

– Я вамъ привезъ ѣду… общество послало… До весны должно вамъ хватить… Больше не будетъ!.. Сами голодаемъ… Для Теченія я привезъ сѣти, пусть рыбу ловитъ… Сами вы себѣ должны ѣду промышлять, не всѣ вѣдь вы помираете.

– Сѣти всегда стары, никуда не годныя, – жаловался Теченіе.

– Даромъ даемъ, жалѣючи даемъ!.. Бери, что есть… А пусть эта чортова дочь, колдунья Мергень, не шляется, скажите ей, что убьемъ ее, какъ собаку… Нѣтъ такого закона, чтобы моръ по свѣту разносить.

– Не пустимъ ее больше, она ранена, она болѣетъ!.. Будьте увѣрены, – кричали восторженно нищіе…

– Послушай… не уходи… – начала говорить слабымъ голосомъ Анка. – Послушай… попроси князя… скажи ему, что жалуюсь я, что Петручанъ… обманулъ меня… нѣтъ… не обманулъ, а по ошибкѣ забылъ отдать мнѣ мой скотъ… Пусть отдастъ также мои вещи.

– Говори громче! – издали прокричалъ якутъ.

– Да не… могу… Подойди ближе… не бойся, я еще здорова…

– А!.. это ты, Анка!… Бѣдняжка, зачѣмъ ты ушла сюда?

– Ничего не подѣлаешь!.. Значитъ – судьба! Скажи князю, пусть прикажетъ отдать мнѣ скотъ и вещи… они мои… у Петручана…

– Пусть прикажетъ, а то сами пойдемъ за ними…

– Не смѣйте!.. Живьемъ васъ изжаримъ, запремъ въ пустую юрту и сожжемъ… Вотъ подлецы!.. – ругался якутъ.

– Всѣхъ отравимъ, всѣмъ ядъ привьемъ!.. – воскликнула бѣшено Мергень, не осмѣливаясь, однако, выглянуть за двери.

– Что она? Съ ума сошла!?. Вотъ баба-то звѣрь!!. – заговорилъ вдругъ спокойно пріѣзжій. – Вы думаете, намъ васъ не жаль?.. Жаль, еще какъ, да сами нуждаемся теперь и голодаемъ… Дневной свѣтъ меркнетъ, когда человѣкъ живыми глазами посмотритъ на ваши мученія, но что же мы можемъ подѣлать? Даемъ, сколько въ состояніи дать! И князю я согласенъ сказать, а только вы ужъ насъ пощадите, не трогайтесь съ мѣста, сидите въ вашемъ углу…

– Иди съ Богомъ! Будьте счастливы, живите, богатѣйте и не забывайте насъ, среди послѣднихъ послѣднѣйшихъ, среди несчастныхъ несчастнѣйшихъ!.. – кричали вслѣдъ ему прокаженные.

V.

Кратковременны здѣсь весна, лѣто и осень – кратковременны и скоротечны. Они пролетаютъ здѣсь въ какомъ-то лихорадочномъ напряженіи. Особенно весна полна необычнаго шума, движенія, рокота бѣгущихъ потоковъ, пѣнія и говора перелетныхъ птицъ, живительныхъ дуновеній южнаго вѣтра. Земля точно въ упоеніи, при несмолкаемыхъ возгласахъ радости и нѣги, спѣшитъ сбросить съ себя снѣговые покровы. Съ поразительной быстротой таютъ, рвутся, слетаютъ снѣга, обнажаются черныя вспухшія груди бугровъ, скользкія покатости обрывовъ, мысы и острова. Всплываютъ изъ подъ снѣга черные лѣса, напоенные теплой влажностью и ароматомъ древесной смолы. Тамъ и сямъ блестятъ голубые заливы живой воды. Тучи пернатыхъ гостей, бѣлыхъ какъ снѣгъ лебедей, сѣрыхъ утокъ и гусей, мелкихъ и безчисленныхъ, точно пчелиные рои, куликовъ, плавунчиковъ, полевыхъ пѣтушковъ садятся на прогалинахъ, плещутся въ водѣ, гогочутъ, шныряютъ въ прошлогоднихъ пожухлыхъ аирахъ. Разнообразные голоса ихъ тонутъ въ общемъ гомонѣ жизни, какъ звуки отдѣльныхъ инструментовъ въ музыкѣ оркестра. Онъ гремитъ непрерывно въ лучахъ незаходящаго солнца, никто не спитъ, не отдыхаетъ, всѣ торопятся вволю насладиться тепломъ, любовью, движеніемъ… всѣ точно боятся, глядя на скованныя еще льдами озера, что вотъ-вотъ вернется только что исчезнувшая зима. Проснулись, наконецъ, все еще дремлющіе, крупное водоемы. Въ нихъ собралось уже достаточно воды, заколебались и поднялись ихъ ледяные щиты. Кругомъ, вдоль береговъ, образовались широкіе „забереги“, въ которыхъ волны, вздымаясь, крошили и объѣдали постоянно края оставшихся льдовъ. Рыбы весело заплескались въ просторныхъ полыньяхъ. Нерѣдко послѣ жаркаго дня, когда заря клала на черныя спокойныя воды свой алый отблескъ, въ столбахъ свѣта можно было замѣтить ряды неподвижныхъ черныхъ точекъ, это огромныя рыбы высунули наружу кончики мордъ и лѣниво отдыхали въ теплой водѣ. Ихъ жабры, уставшія дышать въ зимнихъ, тинистыхъ омутахъ, жадно втягивали теперь съ влагой пахучій свѣжій воздухъ. Днемъ рыбьи круги постоянно мутили воду.

Теченіе смолилъ на берегу лодку. Онъ прилежно водилъ горячимъ желѣзомъ по швамъ, предварительно усыпаннымъ толченой лиственной смолой. Легкій вѣтерокъ далеко кругомъ разносилъ вмѣстѣ съ синимъ дымомъ пріятный ароматъ горящаго янтаря. У огня сидѣла Бытерхай съ вѣнкомъ желтыхъ полярныхъ анемоновъ на черныхъ кудряхъ. Другого платья не ней не было. Она упиралась локтями въ согнутыя колѣни, а на ладони положила головку и внимательно слушала пѣсенку рыбака, мягко звучащую на фонѣ мощнаго весенняго хора:

Изъ праваго ворота выходила красота – душа,

Ея русая коса ниже пояса была…

Ой, ой! Дунай… Дунайдаюшка ты мой!

Къ ней все въ гости пріѣзжали разбогатые купцы,

Разбогатые купцы, – все донскіе казаки…

Ой, ой! Дунай! Дунайдаюшка ты мой!..

Продаешься ли, красотка, за серебряны рубли?

Милый твой лежитъ покойный во широкомъ во пути…

Ой, ой!.. Дунай… Дунайдаюшка ты мой!

– Ты это какъ поешь, Теченіе?

– А что? Нравится тебѣ?.. Это „губернская“ пѣсенка, русская пѣсенка! Ии-і… Сколько тамъ чудесъ?! Церквей сколько, домовъ, людей. Охъ-сіэ! Ходилъ я туда и не разъ… Ты, дѣвка, не думай, что я всегда былъ такой безногій… Нѣтъ, и я былъ проворенъ, и меня любили женщины…

– Голосъ пѣсенки шибко хорошъ! Переведи ее, Теченіе!..

Рыбакъ терпѣливо перевелъ слова по якутски.

– Что она продастъ имъ, Теченіе?

– Себя продастъ. Тамъ такъ и сказано, что себя.

– И что же: они съѣдятъ ее?

Теченіе засмѣялся.

– Дурочка ты! Выростешь, узнаешь!..

– Какъ узнаю, если отсюда не выйду?

– И то правда. Не выйдешь отсюда. Отсюда никто не выходитъ…

Дитя и рыбакъ невольно взглянули на тотъ берегъ озера, гдѣ надъ далекимъ лѣсомъ вился чуть замѣтный сизый дымокъ.

– Эхъ! Погоди… Есть у тебя еще время впереди, дѣвка!.. Не тужи, говорю тебѣ. Еще тебѣ, можетъ быть, Богъ кого пошлетъ… А теперь помоги мнѣ стащить лодку на воду и поплывемъ забрасывать сѣти…

Изъ праваго ворота выходила красота…

Запѣлъ онъ, но сейчасъ же спохватился.

– Тссть!.. Тихонько надо двигаться. Ты садись сзади и, помни, не шевелись. И меня утопишь, и сама утонешь…

Легкая лодочка ласточкой помчалась по спокойной водѣ. Рыбакъ описалъ большую дугу, повернулъ ее и сталъ выбрасывать сѣти: Бытерхай свѣсила голову на край суденышка и наблюдала, какъ дрожитъ, колеблется, ломается въ водѣ ея отраженіе, какъ мутнѣютъ въ набѣгавшей волнѣ желтые анемоны вѣнка. Теченіе составилъ весьма хитрый планъ. Онъ отрѣзалъ сѣтями отсупленіе назадъ рыбѣ, грѣющейся у береговъ. Затѣмъ онъ сталъ ее пугать, разсчитывая, что въ суматохѣ она не замѣтитъ западни. Расчеты его вполнѣ оправдались. И когда рыбакъ съ большимъ шумомъ плавалъ по ометанному мѣсту, берестяные поплавки сѣтей то и дѣло ныряли въ воду, которая сильно рябилась и бурлила подъ ними. Уловъ оказался сверхъ ожиданія обильнымъ. Вскорѣ дно лодки загудѣло подъ ударами вынутой изъ воды рыбы. Большія щуки широко раскрывали зубастые пасти, силясь что-нибудь укусить передъ смертью. Но Бытерхай и не думала класть туда палецъ. Плоскія, серебристыя „бранатки“, съ карими глазами, подскакивали всѣмъ тѣломъ сразу, точно подбрасываемыя въ рѣшетѣ серебряные рубли. Теченіе одну изъ нихъ удержалъ дольше въ рукахъ.

– Смотри, Бытерхай! Эта рыба, какъ мы… Отъ этой рыбы болѣзнь наша… – сказалъ онъ, протягивая къ дѣвочкѣ рыбу съ странно распухшей головой, покрытой шрамами и ссадинами, напоминающими проказу. Чудовище вяло трепыхалось въ пальцахъ ребенка и злобно глядѣло ему въ лицо мутными, скверными глазами.

– Я пущу ее, Теченіе… Мнѣ жаль ее…

– Нѣтъ, нѣтъ!.. Не отпускай!.. Ее нужно на берегъ, да такъ въ землѣ зарыть…

– Мнѣ жаль ее, она какъ мы!.. – шептала дѣвочка.

– Да, да… Это отъ нихъ мы гибнемъ. Такую рыбу человѣкъ съѣстъ, даже не знаетъ, что врага съѣлъ. У нихъ въ началѣ, какъ и у людей, не замѣтно, маленькія только подъ чешуей пятна… Зарыть ее надо въ землю живьемъ, чтобы, Боже упаси, капля крови но упала нигдѣ, чтобы ядъ не отравилъ цвѣтка или ягоды… Даже изъ-подъ земли онъ вылѣзетъ, черви вынесутъ его наружу, птицы растащутъ во всѣ стороны… Лучше бы сжечь, но огонь не любитъ скверноты, сердится, мститъ…

Такъ разговаривая, они плыли къ берегу. Луна взошла и, подмѣшивая свое серебро къ красному зареву заката, освѣщала имъ дорогу. Дальше за ними въ сумеркахъ колыхались розовыя отъ зари льдины, а еще дальше синѣли дымчатыя дали береговъ. Когда рыбаки вышли на землю и взглянули съ бугра на окрестности, они увидѣли кругомъ тысячи такихъ блестящихъ водоемовъ, красныхъ отъ заката, серебристыхъ отъ льдовъ и луннаго свѣта, чуть прикрытыхъ точно рѣсницами, зеленоватыми побѣгами рѣдкой тайги. Якутъ направился съ дѣвочкой прямо къ юртѣ, сквозь открытыя двери которой виднѣлся весело пылающій огонь. Руки ихъ были полны добычи, а сердце – радости. У порога ихъ встрѣтила Мергень, которая вышла позвать ихъ ужинать.

– Съ промысломъ!.. – привѣтствовали ихъ громка остальные.

Ихъ окружили и стали осматривать рыбу.

– Пожалуй, хорошій будетъ годъ!.. – замѣтилъ Грегоре́й.

– Да вотъ, если бы рѣчку перегородить, Грегоре́й… Запаслись бы мы рыбой на всю зиму…

– Кости болятъ у меня… Вода холодная… – отвѣтилъ задумчиво якутъ.

– Въ воду незачѣмъ входить глубоко… Тамъ городьба уже раньше стояла и остался даже одинъ столбъ…

– Еще свалюсь внизъ… Руки у меня совсѣмъ ослабѣли!.. Тамъ глубоко, я плавать не умѣю…

– Дѣйствительно, еще упадетъ!.. – согласилась Анка.

– Да вѣдь и я пойду… У меня ноги хуже его, а я не боюсь… Обо всемъ такъ судить можно, но тогда зоживо сгнить остается… Тогда человѣкъ раньше силъ своихъ умретъ…

– Что тутъ долго разсуждать! Грегоре́й долженъ пойти… Это его работа, мужская обязанность… Если ты, Теченіе, пойдешь, то и онъ долженъ пойти!.. – вскричала Мергень. – Иначе не дадимъ ѣсть ни ему, ни Анкѣ. Она здоровая, она сюда по собственной волѣ пришла… ѣду общество только больнымъ поставляетъ, нечего объѣдать ихъ…

Грегоре́й молчалъ.

– Пойду я одна съ Теченіемъ… – сказала робко Анка.

– Иди, иди!.. Тамъ кругомъ кусты густые! – разсмѣялась Мергень.

– А можетъ быть, и ты пойдешь съ нами?.. – чистосердечно спросилъ Теченіе у Мергень.

– Какъ же!? А дома кто останется… присмотрѣть Кутуяхсытъ? – проворчала якутка.

– Не надо! не надо… – простонала старуха… Идите всѣ, копите пищу… Мнѣ только утромъ оставьте немного ѣды, воды заготовьте и ступайте… всѣ ступайте!..

– Такъ пойдешь съ нами, Мергень? – Вотъ ловко! Ты вѣдь крѣпкая, удалая… – обратился къ якуткѣ льстиво Теченіе.

– Посмотримъ!.. – отвѣтила та мрачно.

На другой день по утру, во время завтрака она предложила мужчинамъ съ дружеской улыбкой:

– Вотъ какъ сдѣлаемъ: пусть Теченіе съ Анкой отправляются рѣчку городить, а мы съ Грегоре́емъ нарѣжемъ, наготовимъ тальнику и станемъ плести „морды“… „Мордъ“ у насъ нѣтъ, а безъ нихъ не зачѣмъ городьбу городить…

– Правда, а только мы морды думали вечерами доспѣть. Что за работа для двоихъ мужчинъ двѣ морды сплести?!

Грегоре́й тоже вдругъ заупрямился.

– Пойду да пойду! – повторялъ онъ упрямо. – Колья вамъ таскать стану… Лишь бы могъ я на мостикѣ удержаться… все стану дѣлать…

Мергень не сказала больше ни слова, только ложку сердито бросила на столъ и отошла въ свой уголъ. Она, разумѣется, не пошла съ ними, и никто не смѣлъ объ этомъ ей напомнить.

– А что? Побоялся!.. – шепнулъ Анкѣ съ улыбкой Теченіе и кивнулъ головою въ сторону Грегоре́я, который съ топоромъ на плечѣ шелъ впереди ихъ. – Побоялся!.. Говорю тебѣ… Онъ знаетъ, что я лютъ до бабъ, лютѣе татарина… Право!

– Разсказывай!.. – смѣялась Анка, довольная и необычно веселая.

Они миновали уже ближайшій къ юртѣ „кочкарникъ“ и вошли въ тальниковыя рощи, безлистныя, но уже покрытыя кистями серебристыхъ сережекъ. Бытерхай шла въ концѣ кортежа и все время пѣла, какъ птичка; она не пропустила ни одной лужи, чтобы не взглянуть въ нее на себя, не полюбоваться платкомъ, который набросила ей Анка на плечи отъ комаровъ, вмѣсто рубашки. Утки, которыя уже разбились на пары и разсѣялись по кустамъ и камышнику вить гнѣзда, то и дѣло вспорхивали у нихъ изъ-подъ ногъ: бѣлыя, чуть пестрѣющія съ веснѣ куропатки съ карканьемъ взлетали на вершины лиственницъ. Теплый вѣтерокъ дулъ имъ въ лицо, гналъ по небу бѣлыя тучи, качалъ деревья и сгонялъ прочь преслѣдующихъ ихъ комаровъ… Рыжія прошлогоднія травы тоскливо шумѣли, точно жаловались, что приходится имъ умирать именно теперь, когда все кругомъ вновь зеленѣетъ. Нѣжная, блѣдная зелень, точно золотистый туманъ окутывала освѣщенные солнцемъ лѣса, ложилась тонкой пеленой на грязно-желтые луга, отражалась въ чистой, стремительной рѣчушкѣ вмѣстѣ съ коричневыми пнями и сизыми вѣтвями нависшихъ надъ ней деревьевъ, вмѣстѣ съ голубымъ небомъ надъ ними. Глубокія струи воды съ мѣрнымъ рокотомъ неслись изъ озера въ озеро.

Рыбаки остановились на берегу въ томъ мѣстѣ, гдѣ большой черный столбъ торчалъ изъ воды; теченіе колебало имъ, и темное его отраженіе странно дрожало и мерцало на водѣ, точно стремилось оторваться и уплыть съ бѣгущими мимо волнами. Стаи молодыхъ рыбокъ съ видимымъ интересомъ кружились недалеко отъ этого страшнаго пугала и бросались бѣжать, лишь только въ его поведеніи происходила малѣйшая перемѣна.

– Здѣсь перегородимъ, здѣсь самое узкое и самое неглубокое мѣсто!..

Бытерхай развела огонь. Взрослые принялись вырубать бревна и стаскивать ихъ къ берегу. Затѣмъ они построили маленькій плотъ и при его помощи вбили первый столбъ. На немъ они укрѣпили въ видѣ мостика два древесныхъ пня, вбили слѣдующій столбъ, устроили мостикъ дальше и такъ, шагъ за шагомъ, подвигались постепенно къ серединѣ потока. Анка съ ужасомъ глядѣла, какъ дрожатъ подъ ихъ тяжестью неокрѣпшіе еще лѣса, какъ быстрина напираетъ на столбы, вырываетъ у людей изъ рукъ погруженные въ нее бревна, поворачиваетъ ихъ поперегъ и угрожаетъ ежеминутно опрокинуть въ воду и работающихъ, и ихъ работу.

– Господи!.. Берегитесь, не упадите… – шептала въ ужасѣ Анка.

– Не болтай!.. Только пугаешь… Мы и такъ едва стоимъ… – шутилъ Теченіе, вгоняя изо всей силы новый столбъ въ дно. Грегоре́й держалъ балку, Теченіе колотилъ ее толстымъ полѣномъ, а вода внизу съ шипѣніемъ завивала пѣнистыя змѣйки кругомъ новаго врага ея быстрины. Къ вечеру рыбаки едва добрались съ работою до половины русла и вернулись домой усталые и голодные. Уже издали они замѣтили отсутствіе огня на каминѣ, дымъ не струился изъ трубы въ достаточномъ обиліи, и въ окнахъ не было видно свѣта.

– Не сварила, должно, быть ужина, проклятая баба!.. – бѣсился Теченіе.

Въ темной юртѣ царила глубокая тишина. Кутуяхсытъ проснулась только тогда, когда они растопили огонь.

– Съ голоду я, уснула… – объяснила имъ старуха, – Мергень все унесла. Взяла лучшій котелъ, топоръ, ножъ, вещи собрала въ узелъ и пошла… Спрашиваю ее: куда? Молчитъ, точно не человѣкъ говоритъ къ ней… Лучшій котелъ, топоръ, ножъ, вещи собрала въ узелъ и всю пищу… Говорю ей, молчитъ; точно не человѣкъ… – повторяла обиженно старуха.

– Ножъ, топоръ, самый лучшій котелъ… – бормоталъ изумленно Теченіе. Онъ бѣгло осматривалъ оставшіяся хозяйскія принадлежности.

– Охъ-сіэ! Да вѣдь она взяла и мою сѣть, лучшую сѣть… Пожалуй, что и лодку увела… – добавилъ онъ испуганно и выскочилъ вонъ изъ юрты; другіе послѣдовали за нимъ.

– Ну и дьяволъ!.. Пусть ее не минуетъ гибель!.. Язви ее проказа въ самое сердце. Взяла все!

– Оставила насъ, все равно, безъ рукъ… Завтра въ ротъ положить нечего будетъ… Сѣти-то на озерѣ, а она лодку. Побей ее громъ!.. – горячился рыбакъ.

Онъ сейчасъ же хотѣлъ строить плотъ и отправляться за сѣтями, но Грегоре́й остановилъ его.

– Навѣрно взяла ихъ… Только попусту ночь промаешься… Язва она, извѣстно!.. Ну ее къ чорту!..

– Можетъ, и лучше, что, ушла… Спокойнѣе будетъ… Если намъ вернутъ скотъ, все выйдетъ хорошо… Богъ милостивъ, не дастъ погибнуть намъ неповинно, – утѣшала ихъ Анка.

– Какъ же? Вернутъ тебѣ!.. Развѣ сама пойдешь за нимъ… Кто тамъ торопится?!. Да и что подѣлаемъ мы безъ лодки, безъ сѣтей? – не унимался Теченіе.

– Все таки лучше будетъ, спокойнѣе… Завтра, Богъ дастъ, городьбу кончимъ, добывать станемъ, – повторяла Анка.

– Скоро комаръ пойдетъ, а у насъ нѣтъ ни крошки запасовъ! – замѣтилъ мрачно Грегоре́й.

– …Взяла лучшій котелъ, ножъ, топоръ, вещи собрала въ узелъ… Говорю ей: куда? – разсказывала въ десятый разъ Кутуяхсытъ.

Бытерхай шныряла по угламъ, разыскивая, не оставила ли тамъ невзначай Мергень отнятой у нея рубашки.

VI.

Ночью, если на небѣ нѣтъ облаковъ, обильныя испаренія здѣшнихъ озеръ отъ соприкосновенія съ остатками льда сгущаются въ сѣдую мглу. Она покрываетъ окрестности сплошнымъ бѣлымъ пушистымъ ковромъ. На поверхности ея, точно косматый барашекъ, завиваются отдѣльныя струйки. Снизу просвѣчиваютъ темныя пятна бугровъ, мысовъ, перешейковъ. Лѣса пробиваются сквось мглу и чернѣютъ верхушками надъ ней въ видѣ странныхъ воздушныхъ острововъ.

Вездѣ тишина и бѣлизна зимы, но въ то же время тепло, мягко и трепетно чутко. Но временамъ подтаявшая снизу льдина шлепнется съ грохотомъ въ воду, разорветъ острой вершиной пелену тумана и на мгновеніе блеснетъ изъ подъ нея снизу черная съ просѣдью рябь озера. Стая утокъ проплыветъ съ кваканьемъ на утреннія пажити, безпечная подъ туманной, молочной броней. Выше въ чистомъ воздухѣ пусто; не видно орловъ и коршуновъ, не пищатъ ястреба, чайки дремлютъ еще въ гнѣздахъ, защищая яйца отъ холодной росы. На блѣдномъ небѣ мерцаютъ блѣдныя звѣзды, и только съ каждымъ мгновеніемъ растетъ и крѣпнетъ румяная заря. Цвѣта ея густѣютъ и все шире разливаются по небу, все ярче и глубже окрашиваютъ колышущіеся туманы. Весь горизонтъ напоенъ огненнымъ ихъ блескомъ. Наконецъ, оттуда, гдѣ кроется восходящее солнце, брызнулъ далеко на небо золотой лучъ. Звѣзды потухли. Легкій вѣтерокъ побѣжалъ мелкой волною по игламъ. Къ первому лучу присоединился второй, третій… цѣлый столбъ лучей – золотыхъ, ослѣпительныхъ, быстрыхъ, а за ними взошло солнце. Туманы порѣдѣли, озера начали блестѣть, всплыли кругомъ нихъ весенніе блѣдно зеленые берега. Вѣтерокъ погналъ льды изъ края въ край по волнамъ. Они плыли, колыхались, звонко постукивали другъ о друга, а солнце зажигало пламенныя искры въ ихъ мокрыхъ граняхъ.

Такъ восходитъ здѣсь солнце ежедневно, пока льды не стаютъ въ конецъ.

Обыкновенно прокаженные не выходили изъ юрты въ туманъ. Сырость болѣзненно дѣйствовала на ихъ ослабѣвшее тѣло. Но на этотъ разъ любопытство взяло верхъ, и Теченіе ушелъ до восхода солнца на рѣчку, осмотрѣть съ вечера поставленную въ городьбѣ „морду“. Неотлучная Бытерхай сопутствовала ему. Сонные, кислые они брели среди тумана по старымъ слѣдамъ… Слабые голоса просыпающагося дня долетали къ нимъ съ озеръ и тайги.

– Скажи, Теченіе, что будетъ, если мы столько поймаемъ рыбы, что не подъ силу окажется снести ее намъ?! – шептала тихонько дрожащая отъ холода Бытерхай.

– Не болтай! Промышленникъ никогда такъ не долженъ сказывать!.. Пусть только Богъ дастъ, а какъ-нибудь справимся…

– Страшно въ туманѣ… Все будто кто-то сбоку стоитъ… Ей-Богу, стоитъ!.. Теченіе, милый, я боюсь, я не пойду… Дай мнѣ руку… коснись меня… хоть дай мнѣ палецъ…

Рыбакъ добродушно протянулъ назадъ руку и подалъ дѣвочкѣ указательный палецъ. Тропинка была настолько узка, что рядомъ они по ней итти не могли.

– Теченіе, скажи правду: стоитъ тамъ что-нибудь или нѣтъ?!

– Ну тебя!.. Сказалъ: не стоитъ!

– Зато ходитъ! Слышишь, какъ трещитъ? Господи… Это, должно быть, самъ чортъ хохочетъ… Господи! что будетъ съ нами?!

– Молчи!.. Не поминай недоброе… Это гагара хохочетъ… Впрочемъ, правда твоя, что-то трещитъ!..

Они остановились. Рѣчка была уже недалеко, ея однообразный шумъ явственно,долеталъ къ нимъ. Теченіе замеръ и прислушался; Бытерхай прильнула неподвижно къ его ногѣ.

– Что?.. Что слышно?..

– Ходитъ… Кто-то ходитъ по мостикамъ. Слышишь, какъ стучатъ жерди?!

Дѣвочка закрыла глаза и присѣла къ землѣ. Она буквально отъ страха превратилась въ льдинку. Рыбакъ продолжалъ внимательно слушать. Взоръ его мало-по-малу сталъ различать въ туманѣ болѣе темную грань земли и силуэты деревьевъ, склонившихся надъ свѣтлой, воздушной пропастью рѣчки.

– Вотъ она, вотъ тутъ рѣчка!.. – шепнулъ онъ.

Туманъ въ этой пропасти непрерывно колебался, точно дергали его снизу струи бѣгущей воды. Рѣже пролетали болѣе крѣпкія, воздушныя теченія и рвали сплошную туманную занавѣсь, образуя въ ней окна и прорѣхи. Одинъ изъ такихъ порывовъ на мигъ обнажилъ столбы и мостики городьбы. На нихъ дѣйствительно стояла темная, низко склонившаяся фигура. Въ то же время опять скрипнули мостики, раздался всплескъ воды и сопѣніе.

– Медвѣдь!.. – пробормоталъ испуганный якутъ. Бытерхай затряслась и вскочила.

– Тише!.. Молчи!.. Съѣстъ насъ!

Вначалѣ медленно, затѣмъ все быстрѣе и быстрѣе, они попятились назадъ и побѣжали.

– Только бы туманъ не сдуло вѣтромъ… Торопись, дѣвка!.. – шепталъ Теченіе на бѣгущую впереди него дѣвочку.

– Медвѣдь! – вскричалъ онъ, врываясь въ юрту. – И ловко мы удрали!.. Я и не думалъ, что мои ноги въ состояніи такъ быстро шевелиться!?

– Гдѣ вы его встрѣтили?

– Конечно, „морду“ нашу онъ осматривалъ, захотѣлъ рыбы поѣсть!.. Стоитъ на мостикѣ, черный, большущій, какъ туча, и мастеритъ себѣ! Только бы столбовъ не вывернулъ…

– Что столбы?! Разъ онъ узналъ дорогу, не скоро оставитъ насъ… Разъ рыбы поѣлъ, – все пропало!.. – сѣтовалъ Грегоре́й.

– Пропали наши труды!.. – заголосила Анка и Кутуяхсытъ.

– Теперь онъ будетъ караулить… Чего добраго, и къ намъ въ амбаръ еще навѣдается… Теперь онъ голоденъ… Кореньевъ нѣтъ, ягодъ нѣтъ, утята еще не вылупились, куропатки и зайцы ушли въ камни… Будетъ онъ нашу рыбу караулить… „Морду“ въ воду броситъ и будетъ ее осматривать… Доля наша проклятая!.. – согласно причитали якуты.

Въ большомъ страхѣ они просидѣли весь день въ юртѣ, поддерживая большой на каминѣ огонь. Бытерхай частенько выходила за порогъ и возвращалась съ радостнымъ сообщеніемъ:

– Не идетъ, не слышно!..

– Только бы не съѣлъ онъ Мергень! Развѣ трудно медвѣдю съѣсть одинокую женщину, – замѣтила со вздохомъ Кутуяхсытъ.

– Зачѣмъ убѣжала? А все-таки жалко, хорошая изъ нея вышла бы хозяйка, – отвѣтилъ Теченіе.

– Ничего ей онъ не сдѣлаетъ!.. Ночью будетъ баба жечь огонь, а днемъ онъ не придетъ… У Мергень есть лодка, сѣти, у нея все на озерѣ, на материкѣ это совсѣмъ не то…

– Да!.. Еслибъ у насъ была лодка, мы бы тоже могли пробраться по рѣчкѣ, посмотрѣть издали… Хотя онъ и плаваетъ, а уйти отъ него на ладьѣ можно. А что, Грегоре́й, – что зря сидѣть? сами себѣ, сшили бы мы тунгусскую „берестянку?“ Что ты на это скажешь? А?!

– Корья-то откуда возьмемъ?.. Лучше пусть Анка пойдетъ къ князю, все разскажетъ. О скотѣ тоже могла бы она похлопотать по пути… Не убьютъ ее вѣдь, а такъ всѣ мы помремъ.

Анка тоскливо взглянула на мужа и промолчала.

На завтра подъ давленіемъ голода, мужчины преодолѣли страхъ и двинулись въ поиски за пищей.

– Смотри, гдѣ пристроилась вѣдьма! – сказалъ Теченіе, указывая на крошечный островокъ среди Большого озера. – Хорошо выбрала. Кругомъ все видно… Вездѣ близко, а достать ее нельзя! Подожди, проклятая, ужъ рано или поздно, а отниму я у тебя мои сѣти… Не даромъ я всю зиму глаза на нихъ изводилъ, починялъ! Ужъ я ихъ найду… только лодку бы мнѣ.

Грегоре́й не отвѣчалъ; онъ долго и внимательно глядѣлъ на зеленый крошечный кружокъ земли, брошенный одиноко среди голубаго, водяного простора. Солнце золотило кудрявую листву острова и воду кругомъ него; надъ вершинами деревьевъ вился сизый дымокъ. Онъ-то и выдалъ Мергень.

– Да, хорошо выбрала!.. Комаровъ мало, всюду близко… Пусть сидитъ?.. А мы достанемъ коровъ и намъ тоже будетъ не дурно. Анка пойдетъ. Я ужъ знаю, она пойдетъ. Сѣно будемъ косить… Развѣ намъ теперь худо безъ ссоръ, безъ ругани?.. Тихо, спокойно… Не люблю, когда бабы ругаются, все чего-то ждешь, все опасаешься… Пусть она сидитъ себѣ на островѣ… Съ Богомъ!.. – разсуждалъ всю дорогу Грегоре́й.

Промышленники вернулись съ довольно обильной добычей. Они нашли нѣсколько утиныхъ гнѣздъ, и хотя яйца были уже съ зародышами, но и это – „слава Богу“ – пища!

Дня черезъ два они до того набрались смѣлости, что рѣшили провѣдать „городьбу“. Они отправились послѣ завтрака. Теченіе вооружился старой сковородой и барабанилъ въ нее все время. Грегоре́й размахивалъ пылающей головней. Оба они неистово ревѣли. Теченіе шелъ впереди, но высказывалъ мало довѣрія къ товарищу; онъ частенько оглядывался назадъ; Грегоре́й отвертывался, пряча отъ него поблѣднѣвшее лицо и глаза.

– Сознайся, Грегоре́й! Бросишь меня, если онъ выскочитъ? – не утерпѣлъ и спросилъ наконецъ рыбакъ.

– Охъ, должно быть, брошу! – сознался Грегоре́й. – Сердце сидитъ у меня въ глоткѣ…

– Тогда онъ съѣстъ меня… Куда дѣнусь я на моихъ ослабшихъ ногахъ… Даже на дерево не взлѣзть мнѣ… Знаешь, не пойдемъ лучше, а подожгемъ лѣсъ!

Сырой, весенній лѣсъ не хотѣлъ горѣть.

– Пусть будетъ, что будетъ! – мужественно рѣшилъ тогда Теченіе. – Пойдемъ, Грегоре́й, все равно, какъ умереть, умремъ вѣдь съ голоду!

Они опять принялись шумѣть, двигались они тихо, но вскорѣ очутились надъ рѣчкой. Здѣсь все осталось по прежнему. Солнце золотило зеленоватыя струи, въ которыхъ отражались живописно нависшія надъ ними ивы и ольхи. Черные мостики городьбы бросали сверху на воду трепетныя тѣни, кругомъ столбовъ вились обычныя змѣйки теченія. Якуты чутко прислушивались, не трещитъ ли гдѣ, но когда все кругомъ оказалось спокойно и неподвижно, они быстро развели огонь и принялись осматривать изгородь. Та оказалась попорченной, а „морда“ совсѣмъ исчезла.

– Проклятая людоѣдка! Смотри, ножомъ порѣзала! Что она съ нами хочетъ сдѣлать?! – вскрикнулъ неожиданно Теченіе, который первый подошелъ къ мосткамъ.

– Что же ты говорилъ, что медвѣдь!? Что же ты говорилъ? Что ты думалъ, пустая башка, людей голодомъ морилъ!.. – вспылилъ Грегоре́й.

Теченіе поглаживалъ въ смущеніи подбородокъ.

– Черное было, большущее казалось… Никогда въ туманъ не пойду на промыселъ… – шепнулъ онъ. – Смотри, смотри: вотъ гдѣ она, наша морда! Застряла въ тальникахъ. Людоѣдка отпустила ее съ водой… рыбы даже не взяла… Смотри, плаваетъ гнилая внутри морды… О дьяволъ! Лишь бы намъ напакостить! И чего ей надо?.. А городьбы-таки не могла сломать!.. Хорошо мы ее доспѣли!.. Только одно прясло вырвало… Должно быть, я тогда помѣшалъ ей… испугалась.

– Какъ же! Сбросилъ бы ты ее однако въ воду, какъ она эту морду, не пожалѣлъ бы!.. – насмѣхался надъ нимъ Грегоре́й.

– Эхъ! Однако подумалъ бы я… Лошадь-баба! Молодецъ-баба! А только… все таки… стоялъ бы я однако на берегу да кричалъ! – отвѣтилъ весело Теченіе, къ которому съ исчезновеніемъ опасности вернулось хорошее расположеніе духа.

Якуты вынули изъ воды „морду“, исправили поврежденія и поставили ее на мѣсто. Затѣмъ легли у огня и стали ждать добычи.

– Столько напрасно труда! – ворчалъ Теченіе. – Эта баба, точно слова въ загадкѣ… Думаешь, она – то, а она – другое!.. Какъ быть, не знаешь! Одно полагаю, что Мергень не изъ-за меня на эту „морду“ сердится… Какъ думаешь, Грегоре́й? добавилъ онъ и хитро сощурилъ глазъ.

Грегоре́й насупился.

Вскорѣ нѣсколько щукъ попало въ ловушку. Рыбаки рѣшили, что Теченіе снесетъ добычу домой, а Грегоре́й останется караулить „городьбу“.

– Пошли мнѣ съ Анкой постель и посуду… – кричалъ оставшійся вслѣдъ ковыляющему по дорожкѣ товарищу.

VII.

На небѣ не было ни тучъ, ни тумана, но синева его, казалось, помутнѣла. Красный дискъ заходящаго солнца низко стоялъ надъ водою. Въ рыжемъ его свѣтѣ сѣрыя волны мѣрно плещущихся озеръ переливались, точно расплавленная желтая мѣдь. Шумъ лѣса, говоръ волненія, шорохъ колышущихся травъ мягко рѣяли надъ засыпающей землей. Въ нагрѣтомъ воздухѣ пролетали холодныя, рѣзкія дуновенія. Костеръ чуть горѣлъ; сѣдой дымъ его лѣниво таялъ въ воздухѣ. Немногочисленные, но жалящіе уже комары носились поодаль дыма надъ головами Грегоре́я и Анки, сидящихъ близко у огня.

– Никакъ придется сходить къ князю, Грегоре́й!.. Вижу, что придется, да боюсь, милый!.. Помню, я была маленькой, пришелъ къ рамъ въ юрту однажды такой, какъ мы, хотѣлъ войти въ избу, отецъ поймалъ его вилами за шею и не пускалъ; онъ ревѣлъ и бился…

– А ты не входи къ нимъ въ юрты… Зачѣмъ тебѣ входить!? Ты такъ кричи имъ, издали… Должны отдать тебѣ, вѣдь твой скотъ, вѣдь присудили тебѣ, и Петручанъ держитъ его незаконно. Развѣ ты обѣщала ему что-нибудь?

– Нѣтъ, я не обѣщала ничего! Мой скотъ!.. – вздохнула женщина. – Пеструха стельная осталась, а у Лысухи уже былъ теленокъ, красивый, жирный… Охъ!.. Нѣтъ совѣсти у безносаго урода! Все заграбилъ!.. И ящики съ платьемъ заграбилъ… все…

– Какая-такая бываетъ совѣсть у людей, которые чего глазами не увидятъ!?. Каждый думаетъ, что другому лучше…

– Вѣрно! Я тоже не думала, что здѣсь такъ худо!..

– Такъ ты жалѣешь?

Анка промолчала.

– Нѣтъ! – сказала она задумчиво, – не жалѣю! Зачѣмъ жалѣть, когда нельзя измѣнить? Только бы насъ эта вѣдьма оставила въ покоѣ… Можетъ быть, Богъ пошлетъ намъ ребенка!? Проживемъ какъ-нибудь! А въ старости будутъ насъ дѣти беречь, какъ у… людей. Я долго останусь здорова. Возможно, что и дѣти наши останутся всю жизнь здоровыми… Вѣдь госпожа наша чудна, вѣдь иногда она щадитъ тѣхъ, кто близко, а беретъ издали… Тогда и здѣсь со временемъ зазвучали бы пѣсни и смѣхъ. Наполнились бы жилища, построились бы юрты, размножился бы народъ… Даже, если бы онъ умиралъ нашей смертью, то лучше, чѣмъ теперь, когда его нѣтъ… Не правда ли? Старость вездѣ скверна, вездѣ старики хвораютъ, а молодость веселится… Очень бы я, Грегоре́й, желала дѣтей!

– Пошто намъ теперь они?.. Безъ скота не будетъ народа! Отъ рыбы немного толку… Для рыбы, для звѣря, для промысла нужны крѣпость и ловкость… Еслибъ еще мы жили согласно – полъ-горя! Но теперь…

– И чего только ей нужно?.. Вѣдьма проклятая…

Якутка оборвала и обернулась въ ужасѣ, такъ какъ замѣтила въ взглядѣ Грегоре́я испугъ. Среди рѣчки стояла въ лодкѣ Мергень; красные лучи заката, падая сзади, рѣзко оттѣняли ея стройную фигуру. Теченіе несло ея лодку прямо къ „городьбѣ“. Она слегка правила длиннымъ весломъ и въ то же время внимательно обыскивала берега ястребинымъ взглядомъ. Она замѣтила ихъ, вскрикнула, присѣла и нѣсколькими крѣпкими ударами повернула лодочку, какъ волчекъ на мѣстѣ. Затѣмъ ловко погнала ее назадъ противъ теченія. У выхода въ озеро она оглянулась и погрозила имъ кулакомъ.

– Вотъ чортъ! И чего ей нужно?.. – проговорилъ изумленно Грегоре́й. – Не пріѣдетъ сегодня больше… можно лечь спать! Ты домой пойдешь, Анка, или останешься? Ночью будетъ, думаю, холодно!

– Останусь! – рѣшила послѣ нѣкотораго раздумья Анка. – Если позволишь, останусь!

Уловъ рыбы въ рѣчкѣ оказался въ этомъ году сверхъ ожиданія обильнымъ. Попадались преимущественно большія изсѣра-зеленыя щуки съ красно-желтыми плавниками. Жители юрты весь день проводили за чисткой и приготовленіемъ впрокъ добычи. Каждую рыбу взрѣзывали вдоль на двѣ половины, очищали отъ костей и вялили на воздухѣ или коптили въ дымѣ. Даже Кутуяхсытъ приползала на рѣчку, садилась у огня и на перебой съ Бытерхай жарила на угольяхъ и ѣла жирныя внутренности рыбъ, которыя уже некуда было дѣвать. Вечеромъ женщины вмѣстѣ съ Грегоре́емъ или Теченіемъ уносили часть запасовъ домой, гдѣ легче было ихъ спрятать отъ дождя и влаги. Кто-нибудь изъ мужчинъ оставался всегда караулить въ ночное. Мергень не показывалась. Разъ только они видѣли ее, какъ она проплывала черезъ озеро такъ далеко, что казалась имъ вмѣстѣ съ лодкой небольшой черной мушкой, пролетающей въ голубомъ воздушномъ просторѣ.

Прошло нѣсколько дней. Количество рыбы не уменьшалось. Но зато невѣроятно возрасли тучи комаровъ. Пребываніе въ болотистой мѣстности надъ рѣчкой, превратилось въ пытку. Особенно въ тихіе, пасмурные дни насѣкомыя буквально душили людей. Они не позволяли имъ открыть рта, лѣзли въ носъ, въ глаза, больно кусали по всему тѣлу. Послѣднее покрылось волдырями и страшно зудѣло. Ночевки стали невозможны.

– Не придетъ! Сама, вѣрно, не знаетъ, куда отъ овода дѣться! – утѣшали себя рыбаки.

Ежедневно кто-нибудь изъ мужчинъ шелъ осматривать „морды“ и обязательно приносилъ корзину, полную рыбы. Бытерхай также обязательно поджидала его на плоской крышѣ юрты.

Идетъ, идетъ…

На спинѣ корзина,

А въ корзинѣ рыба… –

пѣла она тоненькимъ голоскомъ, завидѣвши издали рыбака.

Но однажды она вбѣжала испуганная въ юрту.

– Нѣтъ!..

– Какъ нѣтъ, когда слышно шаги на дорогѣ?

– Мергень… – пробормотала дѣвочка побѣлѣвшими губами.

Всѣ бросились къ дверямъ. Грегоре́й поднялъ по пути топоръ. Но на дорожкѣ никого не было, кромѣ Теченія. Правда, тотъ шелъ скоро, гнѣвно размахивалъ руками, пустая корзина болталась у него на спинѣ, но… вѣдьмы не было видно! Развѣ, что въ дѣло замѣшалось колдовство, или она гналась за нимъ сзади, и дѣвочка видѣла ее сверху.

– Это ты, Теченіе? – спросили его предусмотрительно присутствующіе.

– Я! А что?.. Проклятая людоѣдка опять вырвала прясло въ городьбѣ и утопила „морду“… Даже найти ея не смогъ!..

Всѣ хлопнули себя въ досадѣ по ляжкамъ.

– И хочется ей, вѣдьмѣ, въ такой комаръ?!

– Что для нея комаръ? Сядетъ себѣ она въ лодку, на перекладинѣ повѣситъ котелокъ съ дымокуромъ и плыветъ въ дымѣ, точно въ палаткѣ… Не то, что мы!

Громъ ее побей, проклятую! – ругался Теченіе.

Мужчины наскоро вооружились и отправились отыскивать „морду“ и починять „городьбу“. Задача была не легкая… Хотя они обмахивались горящими головнями, комары темной тучей съ алчнымъ жужжаніемъ окружили ихъ. Вскорѣ ихъ лица и руки были искусаны въ кровь. „Морда“ на этотъ разъ зацѣпилась за водоросли далеко посерединѣ рѣчки и имъ пришлось перетащить на другую сторону изгороди свой строевой плотикъ. Наконецъ, все было приведено въ порядокъ. Грегоре́й, какъ болѣе сильный и менѣе уставшій, остался на стражѣ. О снѣ, конечно, не могло быть рѣчи. Якутъ въ защиту отъ комаровъ развелъ большой вѣнокъ огней въ нѣкоторомъ разстояніи отъ воды, чтобы не пугать рыбъ; самъ сѣлъ въ середину вѣнка и принялся варить ужинъ, напѣвая отъ скуки пѣсенку. Снаружи бѣшено гудѣло темное облако насѣкомыхъ; рыбакъ по временамъ умолкалъ и внимательно вслушивался въ отдѣльные таинственные звуки, неожиданно долетающіе къ нему изъ тайги сквозь жужжаніе комаровъ и шумъ бѣгущей рѣчки. Но это были обычные, таежные звуки, и якутъ опять смиренно закрывалъ красные, заплывшіе слезою отъ дыма глаза и продолжалъ напѣвать пѣсенку, однообразную, какъ бурленіе кипящей въ его же котелкѣ воды. Вдругъ треснула по близости вѣтка, надавленная неосторожной ногой. Грегоре́й открылъ широко глаза и схватился га ножъ. Въ сѣромъ полумракѣ полярной ночи, освѣщенномъ вспышками огня, стояла Мергень.

– Убить меня собираешься, Грегоре́й?! Ты уже забылъ, какъ меня любилъ и ласкалъ!

– Ты тогда не была еще такой злюкой… Зачѣмъ пришла? Зачѣмъ губишь и мучишь насъ зря?..

– Эхъ! Ты всегда былъ глупъ, Грегоре́й! Пусти меня, хочу посидѣть съ тобою, какъ раньше, поѣсть съ тобой вмѣстѣ рыбы, поболтать… Скучно мнѣ… Не бойся!.. Ты вѣдь крѣпче меня… Оружія у меня нѣтъ! Хочешь, я сброшу платье, чтобы ты не подумалъ, что я что-нибудь спрятала!..

Она быстро скинула кафтанъ и нагая явилась въ дыму. Грегоре́й продолжалъ соображать, но она не дождалась его позволенія, шагнула къ нему сквозь огонь и подсѣла съ боку на разостланной оленьей кожѣ.

– Опять я съ тобою… Помнишь – годъ тому?.. Только въ этомъ году, смотри, Грегоре́й, я жирнѣе… Смотри, какъ тѣло мое выровнялось и наполнилось кровью…

– Пищи у меня пропасть!.. Я утащила сѣти кругомъ у сосѣдей. Много ихъ у меня теперь!.. Вы думаете, вамъ только пакощу?.. Ну, нѣтъ!.. Что вы? Вы бѣдные, слабые черви. Вамъ я мѣшала, затѣмъ, чтобы ты пришелъ… Я не одна желала уйти отъ васъ… Надоѣло мнѣ жить съ вами… надоѣли мнѣ ваши стоны и ваши раны… Грегоре́й, ты еще здоровъ, тѣло у тебя чистое, брось ихъ… Заживемъ чудесно!.. Поставимъ на островѣ круглый домъ, земляную „урасу“… Будешь сидѣть въ прохладѣ, въ сухости… я буду промышлять… Я знаю въ окрестности всѣ мѣста, всѣ рыбныя заимки, всѣ плесы… Общество тоже дастъ мнѣ, чего пожелаю, только бы я ихъ не трогала… И скотъ дастъ и сѣти…

– Ну, нѣтъ! Скота тебѣ не дадутъ, скорѣе убьютъ тебя… Вѣдь у тебя тамъ ничего не осталось. Твой мужъ все продалъ, все увезъ съ собою въ губернію…

– И безъ скота будетъ намъ хорошо. Когда ты будешь со мною, все найду… Въ мѣха дорогіе одѣну тебя… лисицъ, зайцевъ, волковъ и дикихъ оленей таскать, промышлять стану… Петли, западни, луки по всему лѣсу устрою… Иди ко мнѣ!.. Каждый день мясо ѣсть будешь, лучшіе куски жира отдамъ тебѣ, мозгъ костей… И добрая я стану… подобрѣю, смирюсь… Стану сладка, точно ягоды послѣ осеннихъ морозовъ, стану послушная, точно молодая телка… Я вѣдь оттого сердита, что одинока… Когда вспомню, что тамъ по бѣлу свѣту ходятъ, спятъ, размножаются, живутъ въ холѣ и теплѣ люди тѣ, что обидѣли меня… Бѣшеная кровь бросается мнѣ въ голову, и я должна что-нибудь сломать… Хочу я тогда, чтобы всѣ плакали и убивались… Но съ тобою я буду другая… Стану ходить тихо, говорить медленно…

Она прижималась къ нему все сильнѣе, дразнила его обнаженнымъ, горячимъ плечомъ, опираясь о его чуть прикрытое рубашкой тѣло.

– Былъ у тебя ребенокъ… Теперь жалуешься ты, что одинока… а съ нимъ что ты сдѣлала? – проговорилъ хрипло Грегоре́й.

Мергень вздрогнула и отодвинулась отъ него.

– Богъ свидѣтель, само умерло! – воскликнула она. – Да! Вотъ что! Ты, ты спрашиваешь меня!.. Ты даже глазомъ не повелъ, когда я мучилась, не посмотрѣлъ даже… Воды пить не подалъ… А теперь такъ ты требуешь?.. Ахъ разбойникъ!.. Не обманывай!.. Прямо скажи, что сытъ ты отъ нашего бабьяго тѣла, что есть у тебя жена молодая… что она тебя держитъ… Не лги, не притворяйся… Что ты?! Ты все равно, что грязная тряпка… Развѣ ты когда-нибудь что-нибудь сдѣлалъ по собственной охотѣ?.. Кричать на тебя всегда приходится, все равно, какъ на быка: Грегоре́й, иди! Грегоре́й, помоги! Грегоре́й, сдѣлай!.. Ты мерзлякъ, ледяное чучело!.. Любила я тебя тогда, потому что другого не было, но Анка… Анка дура!.. Нашла сокровище…

Лицо Мергень налилось кровью, глаза засверкали дикимъ огнемъ, ротъ раскрылся, и обнажились крупные, бѣлые зубы. Грегоре́й протянулъ впередъ руки.

– Уйди!.. Уйди ты дьяволъ!.. Ты еще большого человѣка когда-нибудь убьешь!..

Мергень привскочила, ударомъ ноги опрокинула котелокъ съ пищей и закричала въ изступленіи:

– Проклятый гнилушка!.. Язви тебя проказа по всему тѣлу съ завтрашняго дня! Помни, дуракъ, помни… Теперь ужъ я вамъ ничего не прощу, не пощажу васъ!.. Когда всѣ вы издохнете, когда не будетъ васъ, найду себѣ парня молодого, хорошаго… воспитаю его… Не стара я еще, не дряхла я, еще я поживу… Думаешь ты, – повѣшусь, если не пойдешь?!. Нѣтъ… Эко сокровище?!. Сумасшедшая баба къ нему прибѣжала, такъ онъ вообразилъ, что вправду что-нибудь стоитъ! Пропади ты пропадомъ!.. Всѣхъ васъ изведу, всѣхъ, очищу округу… чтобы не осталось васъ на сѣмя, чтобы исчезло съ вами ваше проклятье!.. Тогда уйду отсюда далеко, гдѣ не знаютъ меня, и никто не заставитъ меня жить въ отравленныхъ мѣстахъ… Пропадайте вы, голодайте вы…

Грегоре́й вскочилъ. Въ глазахъ Мергень зажглись знакомыя ему, ужасныя искры; онъ предусмотрительно наступилъ ногой на топоръ, а рукою коснулся рукоятки ножа. Женщина замѣтила его движеніе и перепрыгнула на другую сторону костра.

– Что – испугался?!. – разсмѣялась она. – Ухъ сіэ! Богатырь, что позволитъ себя женщинѣ накрыть молочною ложкою!..

Опа бросила въ него съ размаху головней и исчезла. Грегоре́й слушалъ нѣкоторое время, куда направилась она, взялъ даже горящее полѣно и, защищаясь имъ отъ комаровъ, пошелъ навѣдаться къ рѣчкѣ. Мергень тамъ не было. Гладкая лента бѣгущей воды тихо струилась, отражая по пути прибрежные кусты и травы. На озерѣ зато надъ бѣлой пеленой легкаго тумана чернѣли нѣкоторое время голова и плечи удаляющейся якутки, а внизу подъ ней скользило темное пятно ея лодки. Вскорѣ все это исчезло въ сѣдыхъ сумеркахъ лѣтней ночи.

– Наказаніе съ этой бабой!.. Совсѣмъ мужикъ-баба!.. Что жъ я могъ тутъ подѣлать?.. Дура!.. Пищу вылила, а „морду“-то еще не время смотрѣть… Какъ же быть?.. Громъ ее побей!.. Сказала, что боюсь ея… Конечно – боюсь! Развѣ не стану бояться такой вѣдьмы?!. Поцѣлуешь ее, а она тебѣ, пожалуй, губу откуситъ!.. Развѣ извѣстно, что съ ней можетъ случиться… Богъ, ее знаетъ?!. Вотъ и теперь – пришла мириться, просила, чтобъ пустить ее, а затѣмъ пищу вылила… Адтоллеръ! – ворчалъ Грегоре́й, стараясь извлечь изъ золы и спасти куски полусваренной рыбы.

VIII.

Нѣсколько дней спустя у Грегоре́я открылась на рукѣ первая, болѣе крупная язва. Онъ самъ вѣрилъ безусловно и другихъ убѣждалъ, что это послѣдствіе колдовства Мергень.

– Откуда у меня могла оказаться сразу такая дыра? Еще вѣдь на нихъ не время?!. И сейчасъ чувствую во внутренностяхъ взглядъ этой вѣдьмы!.. Да и жечь меня стало раньше всего тамъ, гдѣ она коснулась головой!.. Охъ!.. грѣхи мои!.. Несчастье мое! – Онъ легъ, стоналъ и ничего не хотѣлъ дѣлать.

– Что же ты, Грегоре́й, такъ сразу!.. Не поддавайся… крѣпись!.. Всѣ мы болѣемъ. И я, знаешь, не на здоровыхъ хожу ногахъ… Пропадемъ, если всѣ ляжемъ… Мергень опять сегодня „морду“ осмотрѣла, рыбу унесла… Что станемъ дѣлать?!. – уговаривалъ его Теченіе.

– Пусть ее!.. Все черезъ васъ…

Между тѣмъ, Мергень, не встрѣчая больше Грегоре́я, все смѣлѣе и ближе подходила къ юртѣ. Прокаженнымъ казалось, что вотъ-вотъ откроются двери, и она явится среди нихъ. Въ лѣсу она остановила Бытерхай, собиравшую хворостъ.

– Что случилось съ Грегоре́емъ? Зачѣмъ его не видать… Что у васъ?

Дѣвочка смертельно перепугалась, поблѣднѣла и уставилась широко открытыми глазами на людоѣдку.

– Чего глаза пучишь? Отвѣчай, чортово отродье! Вѣдь, не съѣмъ тебя! – вскрикнула женщина и вдругъ насупилась, сплюнула, отвернулась и ушла.

– Сказала, что не съѣстъ меня теперь… Должно быть, зимою полагаетъ, – сообщила Теченію таинственно дѣвочка, разсказывая о происшествіи.

– Дай Богъ, чтобы другіе лѣтомъ не сдѣлали этого! – вздохнулъ Теченіе. – Что съ нами будетъ, ума не приложу! Сушеную рыбу въ это время года ѣсть, этого якуты испоконъ вѣку не дѣлывали. Что же будемъ ѣсть по осени? Объ этомъ никто не думаетъ… Или ты, Анка, пойдешь къ князю, или какъ? Должны тебѣ скотъ отдать… Твой онъ!..

– Какъ пойду теперь, въ такіе комары?

– Пустое! Скоро на Петровъ день комаръ совсѣмъ жало сломаетъ. Больше шумятъ они тогда, чѣмъ кусаютъ! Правда, дорога длинная, а все-таки въ вѣтеръ сходить можно, ничего!..

– Придетъ Петровъ, тогда и увидимъ! А теперь еще пища есть у насъ… Къ Петрову, можетъ быть, само общество на собраніи рѣшитъ, и пошлютъ намъ скотъ… можетъ быть, собранія и ждутъ для посылки?.. Вѣдь я сказала, что свое буду требовать! – объясняла неохотно Анка.

– Оставь ее! Придетъ время – пойдетъ! Она не такая, не обманетъ, сказала, такъ сдѣлаетъ! Теперь комаръ ее, правда, одолѣетъ, – защищалъ жену Грегоре́й. – Ты бы лучше „морду“ стерегъ, авось урвешь что-нибудь у проклятой людоѣдки!..

– Тоже… умникъ! Почему ты самъ не сходишь?

– Ну, вотъ Теченіе… Видишь, какой ты?!. Что тебѣ терять… Тебя она, хозяйка, уже всего сквозь проѣла, а у меня пока есть одна маленькая ранка! Можетъ быть, еще заживетъ… Только я долженъ беречь себя, видишь, чтобы на меня эта вѣдьма больше не смотрѣла. Ты долженъ пожалѣть меня!..

– Да, будто долженъ!.. На постели валяться всякъ можетъ… – ворчалъ Теченіе, но, несмотря на то, отправлялся на рѣчку и проводилъ тамъ дни, лишь бы не отдать добычи Мергень. Однажды онъ вернулся чрезвычайно возбужденный.

– Отняла!.. Взяла на моихъ глазахъ… Причалила лодкой прямо къ „городьбѣ“, влѣзла на мостикъ и отвязала „морду“! Кричу на нее: что ты! Ни гугу!.. Сталъ въ нее кидать палками, говоритъ: „ей, оставь, а то сойду на берегъ и поколочу тебя…“

– Что же ты ей?

– Ну, что я могу?!. Стыдить ее сталъ; она смѣется… Стыда она, безстыжая, не знаетъ!.. „Морду“ на мѣсто поставила… Мое, – говоритъ, не смѣйте трогать, а если ты, безногій, здѣсь будешь еще путаться, такъ я тебѣ въ конецъ твои копыта обломаю! Такъ и сказала: обломаю! Слышали, милые люди, ей даже мои бѣдные ноги мѣшаютъ!.. – кричалъ разгнѣванный якутъ. – Нѣтъ, больше одинъ я не пойду… Довольно, и если Грегоре́й не хочетъ, то ты должна ходить со мной, Анка!..

Грегоре́й приподнялся на постели и взглянулъ на него внимательно.

– Если хочетъ, пусть идетъ! Я ей не мѣшаю. Я не пойду, я боленъ!.. – сказалъ онъ мрачно.

– Нѣтъ, я лучше къ князю пойду, это вѣрнѣе! Вотъ только вѣтеръ подуетъ… – отвѣтила поспѣшно молодая женщина.

– Сходи, Анка!.. Непремѣнно сходи… Сѣти проси, лодку проси… – воскликнулъ торжественно Теченіе.

– Разскажи обществу, какъ бѣдствуемъ мы… Пусть общество знаетъ, что людоѣдка убить насъ хочетъ! – простонала Кутуяхсытъ.

– Скота сколько-нибудь проси! – добавилъ Грегоре́й. – Должны дать! Вѣдь онъ нашъ собственный… Не дадутъ, такъ всѣ пойдемъ за нимъ, всѣ… – грозилъ онъ.

– Когда будемъ съ сѣтями, съ лодкой, тогда у насъ съ Мергень другой пойдетъ разговоръ, – продолжалъ мечтать Теченіе. – Тогда я ужъ найду такой на озерахъ уголъ, что самъ чортъ сѣтей не разыщетъ… Бьюсь объ закладъ, что вѣдьма ногу сломитъ, а не найдетъ… Пусть лопнетъ отъ злости, что нашлись поумнѣе ея… Да! Все таки баба всегда останется бабой, куда ей тягаться съ мужикомъ… Съ сѣтями совсѣмъ другой разговоръ, плыву я себѣ, куда хочу, гдѣ хочу, бросаю ихъ…

– Только я однако возьму съ собою… Бытерхай!.. – начала робко Анка. – Страшно одной итти. Когда маленькая со мной будетъ, пожалуй, они пощадятъ меня… Некому будетъ съ ребенкомъ вернуться, побоятся они отвѣта… и пожалѣютъ скорѣе съ ребенкомъ…

– Что же, пойдешь, Бытерхай?

– Народъ увидишь, дѣтей увидишь… увидишь, какъ живучъ настоящіе якуты… Можетъ быть, самого князя увидишь.

Дѣвочка спряталась за уголъ камина и не отвѣчала.

– Народъ увидишь… Иди, дитя, увидишь, какъ жили мы когда-то… увидишь веселыя, открытыя мѣста, собакъ увидишь, скотъ… конный и рогатый… высчитывала Кутуяхсытъ.

– Можетъ, по пути и для себя что-нибудь получишь?! Можетъ, дадутъ тебѣ колечко мѣдное или оловянныя серьги… А то бусъ дадутъ… Есть у нихъ бусы красныя, бусы желтыя, голубыя… Богатые живутъ въ той сторонѣ сосѣди…

– Какъ же пойду – такая? – шепнула дѣвочка, выставляя изъ темноты свою голую спинку.

– Такая и иди… Скорѣе пожалѣютъ тебя и насъ всѣхъ. Убѣдятся въ нуждѣ нашей… – вздохнула Кутуяхсытъ.

– Сказывайте: комары заѣдятъ ее въ пути! Не дамъ ребенка! – вступился Теченіе.

– Конечно, заѣдятъ! Въ платокъ ее закутаю, что ли? А у людей можно будетъ снять платокъ… – совѣтовала Анка.

Согласно рѣшили всѣ, что обѣ онѣ пойдутъ въ первый вѣтреный день. Путь къ князю былъ не легкій; жилъ онъ верстъ за двадцать, если не больше, отъ прокаженныхъ; по дорогѣ часто попадались „калтусы“ и трясины; приходилось „кружить“ далеко въ обходъ. Встрѣчались тамъ и рѣчки, на которыхъ броды и переправы знакомы были Анкѣ, только по наслышкѣ.

Мужчины старались научить ее, разсказывали ей возможно подробно всѣ нужныя свѣдѣнія, чертили ей грубыя карты на полу и повторяли невѣроятное число разъ:

– Направо – озеро, налѣво – лѣсъ… дальше – болото… Затѣмъ опять озеро налѣво, а направо – лѣсъ… березнякъ. Поняла?! Пойдешь по тропинкѣ…

– Пойду по тропинкѣ… понимаю! – вздыхала Анка. – Богъ поможетъ, не дастъ погибнуть… Пойду, пойду, пока не дойду… Понимаю…

Пришелъ ожидаемый вѣтреный день. Съ утра уже подувало, а когда солнце поднялось выше и пригрѣло, вѣтеръ превратился въ бурю. Изъ подъ чистаго прозрачнаго неба полились на беззащитную землю стремительные воздушные водопады; отъ бѣшенаго ихъ напора на мелкихъ водоемахъ не могла подниматься волна, она сдувалась гладко, и озера слегка только выбились, хотя въ сущности дрожали и клокотали до дна. Зато на большихъ озерахъ вздымались огромныя волны, пѣнистые, косматые валы ихъ, покрытые сѣтью морщинъ, точно жилистые члены бѣшено ревущихъ чудовищъ, гнались другъ за другомъ. Они не прыгали высоко, не топорщились, но съ какимъ-то змѣинымъ шипѣніемъ выскальзывали изъ подъ мощныхъ напоровъ вѣтра и вскакивали то другъ на друга, образуя свирѣпые водовороты, то на берегъ, въ который со стономъ и громомъ шлепали мѣдными гривами. Между тѣмъ далеко на пучинахъ поднимались все новыя водяныя горы и шли къ берегамъ вмѣстѣ съ жужжащими порывами вѣтра. Тщедушные лѣса колыхались подъ дыханіемъ бури, какъ травы, а травы легли плашмя и не шевелились. Буря хватала съ волнъ пѣнистые гребни и разбрасывала ихъ по воздуху въ видѣ тончайшей водяной пыли. На эти туманы снизу метущагося дождя солнце бросало причудливые радужные узоры.

Женщина и ребенокъ съ трудомъ брели сквозь эти воздушные и водяные буруны. Цвѣтные миражи то и дѣло затѣняли имъ и безъ того плохо замѣтную дорогу. То широкій поясъ радуги, мерцающей до боли глазъ, рѣялъ передъ ними, то набѣгала яркая туча – оранжевая, красная или голубая и исчезали въ ея клокочущихъ нѣдрахъ и лѣса, и болота.

Холодный вѣтеръ пронизывалъ путешественницъ, мокрое платье стѣсняло ихъ движенія. Зато не было комаровъ.

– Много ихъ погибнетъ отъ этой непогоды… Сдуетъ ихъ въ озера, затопчетъ въ травахъ… – утѣшала прозябшую дѣвочку Анка.

– Пусть ихъ топчетъ!.. Пусть ихъ топчетъ!.. Только бы насъ пустилъ вѣтеръ, а то дуетъ ужасть… подъ платокъ забирается!..

– Нечего надѣть больше, дитя мое!.. Ужъ какъ-нибудь старайся, шевели ножками…

Путницы миновали одно, другое озеро, то которое, должно было „остаться направо“, и даже то, которое „должно было остаться налѣво“, давно уже „ихъ сторона“ подернулась солнечной мглою. Онѣ пробрались съ большимъ трудомъ черезъ рыжее болото и вскарабкались на небольшой лѣсистый бугоръ. Тысячи блѣдныхъ водяныхъ пятенъ заблестѣло передъ ними сквозь рѣдкій кустарникъ.

Многократныя наставленія Грегоре́я оказались совершенно безсильны передъ, этимъ сонмомъ незнакомыхъ водъ.

– Ничего не разберу… Вернуться нельзя, а куда итти. – Богъ одинъ знаетъ?!. Вернуться нельзя!.. Вѣдьма совершенно насъ погубитъ!.. бормотала Анка.

– Пойдемъ… куда-нибудь пойдемъ… Отъ холода на мѣстѣ нельзя устоять…

– Но куда итти? Говорилъ Грегоре́й, помню, все на закатъ солнца… Да тамъ – смотрю – озеро, а кругомъ – тайга-тайгой, ни проходу тамъ нѣтъ, ни проѣзду…

По возможности уклоняясь къ западу, онѣ побрели дальше черезъ трясины, покрытыя мхами и поросшія мелкимъ, чернявымъ лѣсомъ. Влажная, сѣдая плѣсень и грязно-зеленыя лишайники скользили у нихъ подъ ногами, обнажая ледяную подпочву. Спутанныя корни деревьевъ хватали ихъ ступни въ свои сѣти. На открытыхъ „бадаранахъ“ было еще хуже; тамъ онѣ вязли въ жидкое, холодное болото выше колѣнъ. Усталыя, много позже полудня добрались онѣ, наконецъ, до Большого озера, котораго крупныя желѣзно-черныя волны съ ужаснымъ ревомъ и всплескомъ вздымались и падали на низкій берегъ. Берегъ въ томъ мѣстѣ представлялъ топкую, узенькую гать, по другую сторону которой метались волны другого озера. Оглушенныя несмолкаемымъ шумомъ и движеніемъ, путницы рѣшили здѣсь отдохнуть и согрѣться. Но вблизи озера вѣтеръ не позволилъ имъ зажечь костра, и онѣ принуждены были вернуться назадъ, гдѣ укрылись подъ защитой небольшой возвышенности, сварили чай и поѣли немного вяленой рыбы.

Дальнѣйшій путь предстоялъ имъ вдоль Большого озера по узенькой, какъ ниточка, гати. Другой дороги здѣсь не было. Женщины вспомнили, что у Большого озера онѣ должны свернуть на югъ, и свернули туда, хотя часто гребни волнъ хлестали имъ черезъ дорогу и хватали ихъ за ноги. Дѣться имъ было некуда, вездѣ предстояло тоже.

Онѣ съ замираніемъ слѣдили всякій разъ, какъ вдали въ изрытой гребнями пучинѣ зарождалась великанъ-волна, подкатывалась къ нимъ все ближе и ближе, подымалась все выше и выше, съ шипѣніемъ заворачивала пѣнистый свой чубъ, затѣмъ съ громомъ падала совсѣмъ близко отъ нихъ, точно поднявшійся на дыбы и затѣмъ упавшій сказочный многоголовый змѣй. И всякій разъ, когда лапы этого змѣя, чуть коснувшись ихъ, уходили назадъ, изъ груди путницъ вылеталъ облегчительный вздохъ. Такъ онѣ бѣжали все время межъ волнъ, прижимаясь другъ къ другу, ободряя и нашептывая взаимно себѣ попутныя указанія.

– Анка, я боюсь… Ты зачѣмъ меня взяла!

– Я сама боюсь, дитя мое!.. Но и тамъ за нами вѣрная смерть… Когда снѣгъ и ледъ покроютъ землю, когда придетъ распутица, что ѣсть станемъ мы… Развѣ съѣдимъ тебя, дѣточка моя!.. Берегись!.. Опять идетъ волна, не схватила бы тебя!.. Только бы добрести намъ до лѣсу.

– Развѣ тамъ есть люди?

– Не знаю, есть ли, нѣтъ ли?! Ничего я не знаю, дитя мое… Сердце не позволяетъ мнѣ думать, все оно трепещетъ… Я никогда въ жизни не ходила одна такъ далеко… Я женщина, я хозяйка; родители мои были люди состоятельные, воспитывали меня въ береженіи, все я ѣздила на собакахъ, на оленяхъ или лошадяхъ…

– И на быкахъ ѣздила?

– И на быкахъ, дочь моя!..

– Если у насъ будетъ скотъ, то и я буду ѣздить на быкахъ…

– Будешь, дѣточка, будешь… только иди…

И онѣ шли, шли, а лѣсъ все какъ будто не приближался, все темнѣлъ онъ, также туманный и далекій. Грохотъ волнъ въ конецъ спуталъ ихъ мысли. Минутами разбирала ихъ охота лечь у воды и позволить себя слизать этимъ мощнымъ, пѣнистымъ языкамъ. По движенію обвисшихъ рукъ, по неровному ходу ребенка Анка угадывала, что и Бытерхай раздѣляетъ ея желаніе; тогда жалость просыпалась въ ней и она, съ стиснутыми зубами, съ зажмуренными глазами, тащила ребенка насильно все дальше по зыбкимъ топямъ. Изрѣдка необычное дуновеніе бури или крикъ застигнутой ими на плоской отмели чайки приводилъ ихъ временно въ чувство; затѣмъ онѣ опять погружались въ полусознательный, мучительный, полный борьбы и напряженія, упорный бѣгъ.

Грязныя, мокрыя, невѣроятно уставшія, онѣ добрались наконецъ подъ вечеръ до лѣса. – Вѣтеръ притихъ, озера поменьше немного успокоились и только озеро-великанъ, кругомъ котораго онѣ брели съ полудня, все также ревѣло и било въ берега. Впрочемъ, и оно уже не бросало по прежнему на воздухъ холодной, дождевидной пыли.

Путницы передохнули.

– Слава Богу… не погибли мы… Людей не видно, а все-таки въ лѣсу теплѣе… Смотри, Бытерхай… не замѣтишь ли ты гдѣ огонька… Смотри хорошенько, глаза широко открывай! – сказала Анка ребенку.

– Зачѣмъ намъ сосѣди?.. Насъ не пустятъ, насъ еще собаками затравятъ и лошадьми затопчутъ… Теперь темно… ночь!

– И то правда! Такъ знаешь, разведемъ огонь и проночуемъ въ лѣсу, а завтра двинемся дальше… Куда-нибудь да попадемъ!..

Но огня имъ не удалось развести; хлеставшія на нихъ въ пути съ озера волны промочили даже спрятанный въ кожаномъ мѣшочкѣ трутъ. Онѣ отдохнули немножко, согрѣлись, прижались другъ къ другу, поѣли вяленой рыбы и двинулись дальше. Озеро великанъ, береговъ котораго онѣ рѣшили держаться, все ревѣло и сверкало въ сумракѣ пѣною сердитыхъ, сѣдыхъ волнъ.

Послѣ нѣсколькихъ часовъ ходьбы путешественницы почувствовали подъ ногами болѣе твердую и гладкую почву. Вскорѣ во мракѣ померещилась имъ блѣдная прогалина лѣсной дорожки. Онѣ безъ труда отыскали ее и пошли по ней гусемъ. Маленькая якуточка опять стала дрожать всѣмъ тѣломъ, какъ раньше надъ озеромъ.

– Боюсь людей! Анка, позволь мнѣ держаться за платье… Когда тебя чувствую, не такъ страшно… Шибко боюсь… Что онѣ сдѣлаютъ съ нами?

Дорожка вывела ихъ къ небольшому плѣшивому бугру съ видомъ, открытымъ на озеро. На вершинѣ ютилась небольшая юртенка. Изъ трубы ея струился дымъ, но свѣту въ окнахъ не было видно. Около юрты ни амбаровъ, ни изгородей; только у берега на откосѣ лежала вверхъ дномъ рыбачья лодка.

– Бѣдные… или… лѣсникъ! Ни скота, ни даже собакъ?!. Войти или нѣтъ? – размышляла вслухъ Анка.

– Нѣтъ, нѣтъ!.. Уйдемъ!.. – противилась Бытерхай.

Жажда поѣсть теплой пищи, согрѣться, обсушиться преодолѣла страхъ. Анка перекрестилась и толкнула дверь.

– Кто тамъ? – загудѣлъ внутри голосъ.

– Мы – якуты-люди!

– А!.. – а!.. зѣвнулъ спрашивающій. – Чего же ночью шляетесь… Откуда вы? Женщина, слышу…

– Да, мы идемъ издали, мы заблудились!..

– Эхъ! Джелликъ!.. вставай, парень, растопи огонь… Люди пришли, дорожніе…

Онъ принужденъ былъ нѣсколько разъ повторить приказаніе, пока заспанный подростокъ поднялся наконецъ съ кровати и бросилъ дровъ на тлѣвшія уголья. Анка раздула огонь. Пламя стремительно вспыхнуло и яркій красноватый блескъ озолотилъ лицо, грудь, руки женщины и тщедушную фигурку не отступающей отъ нее ни на шагъ Бытерхай.

– Откуда идете и куда? – разспрашивалъ старый якутъ, не вставая съ постели.

– Прости насъ, господинъ!.. – начала дрожащимъ голосомъ Анка. Въ лѣсу непогода, темно и холодно… Трутъ замокъ у насъ… Огня мы развести не могли… Боимся звѣря… Не сердись, добрый господинъ… Мы… изъ проклятаго мѣста… оттуда. Но… мы еще не болѣемъ… Не прогоняй насъ, умоляемъ тебя или, прогоняя, дай намъ головешку отъ твоего огня…

– Огня прохожимъ не даемъ! Не трогай огня!.. Да ты сама кто такая?!

– Я – Анка! Грегоре́я изъ рода Кылгасъ жена.

– А!.. Да, да! Знаю, слыхалъ… Та, что сама туда ушла?! Зачѣмъ ты пошла туда, если ты вправду здорова?

Анка не отвѣчала.

– Скверно вы сдѣлали, что вошли. Отойдите къ дверямъ!

– Отойдите къ дверямъ… – повторили еще голоса и остальные жители юрты вышли изъ темноты къ камину.

Оказалось ихъ трое: старикъ, старуха и парень.

Бытерхай ужаснулась; у стариковъ не только волоса, но и глаза были бѣлые. Парень тоже руками впереди все щупалъ и уставлялся не впопадъ то туда, то сюда мутными, остановившимися глазами! Голые, исхудалые, морщинистые, они внимательно прислушивались ко всякому шороху, повернувши въ ихъ сторону широкія лица и страшные мертвые взоры. Дѣвочка чуть дышала. Она вспомнила всѣ ужасныя сказки Теченія.

– Господи, пришла кончина наша!.. – шептала она.

– Ребенокъ съ тобой, слышу? – спросилъ старикъ.

– Да, дѣвочка.

– Чья? Твоя?!

– Нѣтъ. Неизвѣстно чья… Тамъ родилась!

– Крещеная по крайности?

– Эхъ!.. Кто ее крестилъ?.. Вѣдь насъ даже Богъ забылъ!

Старикъ сочувственно вздохнулъ.

– Бѣдняжки!.. А только и мы не богатѣй… Худо попали вы! А какъ сюда вы пришли?.. Какимъ пупутемъ? И куда идете?

– Мы – къ князю!

Анка разсказала вкратцѣ о цѣли своего путешествія, разсказала о Мергень, о голодѣ, угрожающемъ имъ, о Петручанѣ, о своихъ коровахъ и скверномъ братѣ Грегоре́я, который присвоилъ себѣ, весь ихъ достатокъ.

– Ну да! Я слышалъ. Князь приказалъ Безносому, чтобы онъ отдалъ… а брату не могъ велѣть; сильный онъ, самъ княземъ скоро будетъ. Не слушаетъ онъ общества!.. А нѣтъ ли у васъ съ собою посуды! Вы съ посудой должны ходить. А то какъ вамъ ѣсть подать? У насъ у самихъ посуды мало.

Послѣ васъ разбить ее придется. Какъ сдѣлаемъ мы?.. Останьтесь ужо, коли пришли. Лягте у дверей на скамьѣ… Ложитесь, запросто. Вываримъ скамью завтра, кипяткомъ вымоемъ! А впрочемъ на все Господня воля! Бѣдный – тоже прокаженный!.. Ничего то онъ не можетъ, ничего ему нельзя… Все равно, какъ мы… да вы… Спите… Парень вамъ завтра дорогу покажетъ!..

– Пусть вамъ Богъ пошлетъ здоровье… Пусть вамъ дастъ все лучшее!.. – громко благословляла ихъ Анка.

Онѣ съ Бытерхай съѣли быстро и прожорливо поданную имъ пищу и крѣпко уснули на твердыхъ, голыхъ, но сухихъ доскахъ.

IX.

Буря затихла… Утромъ дулъ только слабый вѣтерокъ. Солнце весело бѣжало по безоблачной лазури. Свѣтъ и тепло обильно ниспадали на чуть плещущіяся воды.

Слѣпой парень велъ вчерашнихъ гостей своихъ по тропинкѣ, кругомъ того же Большого озера. Направо росъ необычно буйный для этой мѣстности лиственный лѣсъ, налѣво забилась золотисто-голубая безпредѣльная гладь.

Слѣпой шагалъ размашисто впереди женщинъ и строго соблюдалъ, чтобы разстояніе между нимъ и прокаженными не уменьшалось.

– Очень вы надбавили дороги!.. – бойко говорилъ онъ. – Надо было вамъ пройти по той сторонѣ озера… Отъ березняка – поворотъ… Прежнее озеро вы должны были оставить вправо…

– А ты откуда все это знаешь?

– Я-то?! – разсмѣялся самодовольно якутъ. – Я здѣсь все кругомъ знаю, всюду хожу. По всплеску волнъ, по шуму лѣса, по твердости почвы мѣстность узнаю… Здѣсь по близости нѣтъ дерева, котораго я бы не помнилъ, не обшарилъ руками… Ничего, что я слѣпой, а все могу. На лодкѣ плаваю, сѣти бросаю, рыбу добываю… Пятнадцать есть у насъ сѣтей. Сѣно и то кошу… Живемъ кое-какъ! Старики обѣщаютъ мнѣ въ этомъ году дѣвку купить… То же слѣпую. Зрячіе за насъ, за слѣпыхъ, не идутъ. Мы слѣпы вѣдь искони, изъ роду мы, отъ прадѣдовъ… Ну, дальше вы сами ступайте… Съ Богомъ… Мнѣ домой вернуться пора… Отсюда сосѣди близко… Идите все по той же тропинкѣ!.. И князь не особенно далеко… Вотъ въ той сторонѣ его дымъ!..

Онъ махнулъ рукою на дальній мысъ, надъ зеленымъ лѣсомъ котораго дѣйствительно носились столбы дыма.

– Отвелъ бы ты насъ къ сосѣдямъ… Ты добрый, а они, Богъ знаетъ, еще собакъ на насъ напустятъ! – просила его Анка.

– Не могу. Старикъ запретилъ. Нужно сѣти смотрѣть. Вчерашняя буря вѣрно ихъ совсѣмъ спутала!

И женщины пошли дальше однѣ.

Берегъ подымался все выше, становился суше. Рослыя, богатыя листвою деревья, мало-по-малу, превратились въ чащу. Бытерхай забыла свой испугъ; она въ изумленіи оглядывалась кругомъ, порывалась все спрашивать, и только озабоченное лицо Анки удерживало ее отъ шумныхъ проявленій восторга. Но когда онѣ повстрѣчали неожиданно какихъ-то рогатыхъ чудовищъ, которыя выбѣжали изъ лѣса, лягаясь и размахивая вздернутыми вверхъ хвостами, дѣвочка не выдержала и схватила женщину за руку.

– Видѣла?!. Это что такое?

– Коровы, дитя мое!

– Такихъ ты просишь? Что-то они сдѣлаютъ у насъ? Больно большія… Ногами лягаютъ… Еще намъ юрту разломаютъ… Шутка ли?!

– Не бось! Справимся!.. Пусть бы только дали, – грустна сказала Анка.

Тревога Анки видимо возрастала, по мѣрѣ того, какъ кругомъ возрастали признаки близости жилищъ, пни срубленныхъ деревьевъ, изгороди, коровій и лошадиный пометъ. Наконецъ, сверкнула въ кустахъ ясная, просторная поляна. На полянѣ зачернѣли строенія въ сѣдомъ туманѣ дымокуровъ.

Анка сняла платокъ съ дѣвочки.

– Послѣ опять накину, а теперь пусть они видятъ, – что нѣтъ у тебя ничего…

Бытерхай въ то же время замѣтила, что губы и руки сильно дрожатъ у Анки, и сама стала страшно дрожать отъ холода и волненія.

– Уху!.. ху!.. Люди!.. – кричала Анка, останавливаясь на краю поляны.

Черная, востроносая собака бросилась къ нимъ съ лаемъ.

– Уху!.. ху!.. Люди!.. – продолжала кричать женщина, медленно подвигаясь къ строеніямъ.

– Что за шумъ? Чего вамъ?.. Кто вы такія? – вскрикнулъ мальчикъ въ синей, дабовой рубахѣ. Онъ съ лопатой въ рукахъ выскочилъ изъ хлѣва, гдѣ, очевидно, выгребалъ навозъ.

– Мы… оттуда… мы издали… мы… прокаженные!..

Мальчикъ замеръ съ широко открытымъ ртомъ. Затѣмъ молча повернулся и стрѣлой понесся къ юртамъ. Анка стала на колѣни и руки молитвенно скрестила на груди. Спустя нѣкоторое время, двери открылись и а порогѣ появился старикъ якутъ, съ лукомъ въ рукахъ; за нимъ сзади пугливо толпились женщины и дѣти.

– Почему вы сюда пришли, на какомъ такомъ основаніи?.. Знаете, что вамъ запрещено?! – началъ онъ грозно.

Анка сквозь слезы, съ трудомъ побѣждая волненіе, разсказала ему о причинахъ своего прихода, всю свою исторію.

– Такъ это ты, Анка?! Ты – Грегоре́я жена? Бѣдняжка!.. – пробормоталъ старикъ сочувственно. Онъ приблизился къ нимъ, собралъ немного щепокъ, сору и развелъ между ними и собою небольшой огонь. Тогда и женщины, и дѣти приблизились къ прокаженнымъ.

– Слушайте, князь далеко! Вы не той пошли дорогой. Не совѣтую ходить къ нему. Ты, Анка, сама, – слышалъ я, – умная, хорошая женщина, должна понять, что нельзя вамъ по всей землѣ разносить несчастіе… Должна пощадить людей! Ты сказываешь, что ты здорова, а все-таки нельзя. Первое, ты не знаешь; затѣмъ, ты въ платьи, въ волосахъ, въ прикосновеніи тѣла заразу ихъ, ихъ соки должно быть несешь… Вѣдь ты однимъ съ ними воздухомъ дышишь. Вѣдь ты ѣшь съ ними и пьешь?! Слушай, я тебѣ посовѣтую. Ты съ дѣвкой посиди здѣсь, а я съѣзжу къ князю и позову его. Онъ пріѣдетъ, непремѣнно пріѣдетъ, потому что опять нѣтъ такого закона, чтобы вы безъ пищи гибли…

– Энгъ! Живое вѣдь и они тѣло! – согласились дружно женщины.

– Смотрите, какъ тоща эта дѣвочка?.. Головка, какъ цвѣточекъ, а ручки, ножки, какъ травинки…

– Только животъ большой! – замѣтилъ мальчуганъ.

– Должно быть отъ худой пищи, отъ древесной коры, отъ заболони…

– Однако отъ коры!.. Одной заболонью вѣрно и кормятся, – подтвердила одна изъ женщинъ.

– А хорошенькая дѣвочка! Смотрите, какіе большіе у нея глаза!.. какія густыя и выгнутыя рѣсницы!..

– Ты чья?

– Говори! – шепнула ребенку Анка, дергая его за руку.

– Я – Теченія…

– Ха! ха!.. Теченія? Кто это такой?

– Тоже – прокаженный. Но это неправда. Она родилась раньше его прихода. Она неизвѣстно чья… Никто не знаетъ…

– Бѣдняжка! Рубашенки даже нѣтъ у нея!..

Старикъ якутъ передъ отъѣздомъ приказалъ накормить путницъ.

Имъ принесли большія чашки съ кислымъ варенымъ молокомъ. Благоговѣніе, съ какимъ прокаженныя принялись за это любимое якутское блюдо, глубоко взволновало присутствующихъ.

– Давно, должно быть, не ѣли… бѣдняжки! – вскричали многія. Посыпались подарки, платки, рубашки, даже обутки и теплое платье.

– Надѣнь, надѣнь! – кричали женщины и дѣти Бытерхай, которая, восхищенная подаренной рубашкой, не знала, что съ ней дѣлать.

Наконецъ, къ огню подползъ неожиданно крошечный мальчуганъ и бросилъ несчастнымъ украшенныя рѣзьбой и рогами деревянныя игрушки.

– Ай да, Мурунъ! И онъ тоже хочетъ что-нибудь подарить несчастнымъ… Возьми, Бытерхай, это для тебя, это коровы, – одобрили всѣ ребенка.

Бытерхай жадно схватила игрушки и спрятала за спину; глаза ея горѣли и чувствовала она себя, видимо, на седьмомъ небѣ.

Когда пріѣхалъ князь, женщина и ребенокъ – накормленныя, пріодѣтыя – сидѣли на томъ же мѣстѣ за огнемъ и весело разговаривали съ все увеличивающейся толпой любопытныхъ.

Пріѣздъ князя сразу напомнилъ Анкѣ о минувшихъ и ожидающихъ ее страданіяхъ. Искреннія слезы потекли у нея изъ глазъ, когда она вновь стала разсказывать про свои горести, про общую ихъ нужду.

– Слышалъ я уже это! – сурово сказалъ князь. – Жаловались мнѣ ваши сосѣди, что обижаете ихъ, что воруете сѣти, ломаете амбары.

– Это не мы… Это Мергень!.. Она и у насъ все уноситъ!..

– Такъ скажи ей, что мы на нее облаву устроимъ… Вѣдь она не только воруетъ, вѣдь она заразу по всей округѣ разноситъ!.. вѣдь она хуже дикаго звѣря… И вы тутъ больше не смѣйте шляться… Въ этотъ разъ прикажу вамъ выдать лодку и сѣти, а въ другой… берегитесь!

– И корову, господинъ, прикажи… Мой скотъ, что задержалъ неправильно Петручанъ Безносый…

– Такъ онъ еще не отдалъ? Я уже ему говорилъ. Долженъ отдать… одну! Онъ говоритъ, что ты должна осталась ему за содержаніе, – и люди это подтверждаютъ, что онъ скотъ твой всю зиму кормилъ, что онъ стогъ сѣна на нихъ убилъ…

– Господи, да вѣдь я все лѣто работала… Молоко, масло отъ скота онъ все поѣлъ… Нѣтъ у людей вижу, совѣсти…

– На это, онъ сказываетъ, уговору не было… Молчи! Корову съ теленкомъ получишь… Опять скажу, чтобы не медля отослалъ, а теперь ступайте! Черезъ озеро перевезутъ васъ, сюда – ближе!

Плотный, мрачнаго вида якутъ ждалъ ихъ уже съ весломъ въ рукѣ на берегу. Тутъ же стояли двѣ лодки. Въ большую Анка положила подаренныя ей вещи, пищу, сѣти, посадила въ корму Бытерхай, а сама сѣла посрединѣ съ весломъ. Якутъ помѣстился въ свою лодку, причалилъ ихъ лодки, подвязалъ къ себѣ сзади и потащилъ ихъ. Легкая волна чуть покачивала ихъ, уходила изъ подъ весла и, казалось, толкала прочь отъ берега. Собравшіеся у воды якуты кричали имъ слова утѣшенія и сочувствія.

По мѣрѣ того, какъ солнце пригрѣвало, вѣтеръ стихалъ. Пловцы быстро скользили по прозрачной, позлащенной солнцемъ зыби. Позади блѣднѣли, туманились, исчезали зеленые берега, гдѣ росли высокія стройныя деревья, гдѣ толпились „люди“, гдѣ кипѣла жизнь, богатая и разнообразная. Анка обернулась, чтобы еще разъ взглянуть на нихъ, и увидѣла столбъ дыма, низко ползавшій вдоль берега. Это выжигали то мѣсто, гдѣ сидѣли онѣ.

Молчаливый проводникъ безъ словъ высадилъ ихъ на томъ берегу, показалъ, куда ѣхать дальше, и уплылъ. Въ виду поздняго времени онѣ рѣшили проночевать въ тайгѣ и добрались домой только на слѣдующій день въ полдень.

Необычный успѣхъ ихъ путешествія опьянилъ положительно всѣхъ.

– Ѣда… одежда… сѣти, лодка, даже – сахаръ, чай и соль!.. Знаешь, Анка, ты большая удачница! – восторгался Теченіе. – Еще сегодня вечеромъ сѣти поставлю. Только нужно лодку осторожно перетащить на озеро, чтобы „вѣдьма“ не замѣтила. Князь, сказываешь, на насъ всѣхъ сердится. Я вѣдь давно говорилъ, что на насъ всѣхъ будутъ серчать за проклятую людоѣдку… Никто вѣдь не знаетъ… И какая ей польза разносить хворь по всему свѣту? Всѣ заболѣютъ, и намъ только хуже будетъ, некому помогать будетъ… И вправду облаву на нее устроить!.. А то какъ?.. Какъ думаешь, Грегоре́й?

Грегоре́й глядѣлъ въ то время задумчиво на огонь, у котораго кипятились чайники и ничего не думалъ но кивнулъ значительно головою.

На завтра уже у нихъ была свѣжая рыба. Несмѣтное количество комаровъ, сброшенныхъ въ воду бурей, которыя толстымъ на палецъ слоемъ покрывали нѣкоторые плесы, привлекла къ берегамъ тучи серебристыхъ лососей. Хотя подаренныя обществомъ сѣти были плохи, но обиліе рыбы покрывало недостатки снастей. Теченіе ликовалъ. Мергень что-то подозрѣвала и возможно, что замѣтила лодку, потому что нѣсколько разъ подплывала къ берегу и, стоя въ лодкѣ съ ладонью козырькомъ у глазъ, долго всматривалась въ ихъ юрту. Ея смуглая, стройная фигура съ узкимъ только поясомъ на голыхъ бедрахъ, рѣзко выдѣлялась на синевѣ спокойно спящихъ водъ.

– Смотритъ, воронъ!.. Высматриваетъ… Напрасно щуришь вѣки, воровка!.. Ничего не увидишь! Говорилъ вѣдь я: мужикъ всегда мужикъ, и никогда бабѣ съ нимъ не сравняться! – хвасталъ Теченіе.

Впрочемъ, увѣренность его продолжалась не долго. Нѣсколько дней спустя онъ вернулся смущенный и злой.

– Нашла!.. – сказалъ онъ у порога.

– Ну и что? Унесла?! Опять ничего нѣтъ?! – спросили всѣ хоромъ.

– Эхъ!.. Не такой я дуракъ… Сѣти у меня каждая въ другой тони… Одну взяла!

– Найдетъ и остальныя. Нѣтъ, надо съ этимъ покончить! – рѣшительно воскликнулъ Грегоре́й. Успѣхъ Анки, а главное, надежда на получку коровы опять вернули ему силы и воспламенили любовь къ женѣ. Рана на плечѣ перестала мѣшать и даже стала подживать.

– Поѣдемъ и заберемъ у нея лодку! – сказалъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья. – Всему будетъ конецъ. Останется она плѣнницей на островѣ. Съ голоду не умретъ, запасы у нея вѣрно есть, кое-что мы ей свеземъ, если смирится…

– Какъ же?! Откуда мы возьмемъ?! – воспротивилась Кутуяхсытъ, но Теченіе не далъ ей окончить.

– Найдемъ! Если она не будетъ намъ пакостить, все будетъ! Сѣтей у насъ: разъ, двѣ, три… двѣнадцать, вмѣстѣ съ тѣми, что у нея, да „морда“… Будетъ рыбы прорва! Только знаешь, Грегоре́й, мой совѣтъ застичь ее врасплохъ, ночью, во снѣ… Не отъ страха говорю, а отъ ума… Днемъ можемъ ея на островѣ не найти, уплыветъ куда-нибудь… Вѣдь, она шлюха! Тогда и лодки не будетъ, и взять ее нельзя будетъ. Вѣдь когда нѣтъ, тогда взять нельзя. Что?.. вѣрно говорю?!

– Вѣрно. Я самъ думалъ ночью. А только, если не удастся, намъ застичь?!.

– Какъ не удастся?.. Силою она, думаешь, воспротивится? Тогда… конечно, оставимъ ее… Вѣдь мы не убить ее пойдемъ, а за лодкой… Замѣтитъ насъ, такъ мы мимо проплывемъ, а нѣтъ, такъ лодку подцѣпимъ… Не дастъ, такъ безъ лодки вернемся… Такъ-ли, сякъ-ли, а все мы въ выигрышѣ… Хуже не будетъ!..

– Хуже не будетъ, это вѣрно! – согласился Грегоре́й.

Они не особенно хорошо знали мѣсто осѣдлости Мергель и потому стали ждать луны, чтобы въ темнотѣ не попасть въ какую-нибудь ловушку. Наконецъ, въ одну тихую, теплую ночь они поплыли, старательно избѣгая мѣсячнаго свѣта, который легъ дрожащимъ серебрянымъ столбомъ по серединѣ озера. Осторожно, чуть касаясь веслами по поверхности сонной, затуманенной воды, они двигались вдоль береговъ. Такимъ образомъ они подошли къ тому мѣсту, гдѣ удлиненная на водѣ тѣнь лѣсистаго острова Мергень далеко выбѣгала къ нимъ. Но между тѣнью, гдѣ прятались они, и тѣнью острова находилась свѣтлая полоса. Они были увѣрены, что Мергень не ожидаетъ ихъ съ той стороны, тѣмъ не менѣе разогнали лодку, проскочили стрѣлою опасное мѣсто и спрятались у острова раньше, чѣмъ сомкнулась серебряная зыбь, всколыхнутая ихъ пирогой.

– Ты ничего не слышалъ?

– Ничего. Все, кажется, хорошо! Смотри теперь осторожно. Здѣсь на водѣ за версту комара слышно!

Они плыли у самой земли, стараясь погружать и вынимать весла безъ малѣйшаго всплеска. Съ краю обрывистаго берега склонялись къ нимъ косматыя лиственницы, точно присматривались при свѣтѣ густо мерцающихъ на небѣ звѣздъ, – что за незванные гости посѣщаютъ ихъ въ неурочный часъ. У поворота на мысу рыбаки увидѣли вдругъ въ чащѣ очень близко красный огонечекъ.

– Смотри: не звѣрь ли? – шепнулъ Теченіе, но Грегоре́й показалъ молча на струйки бѣлаго дыма, поднимавшагося тамъ же надъ верхушками деревьевъ и тающаго высоко въ темной синевѣ ночи. Сквозь чащу можно было различить очертанія конусообразной „урасы“. Огонь свѣтился въ ея внутренности. Якуты сейчасъ же остановились, лодку свою вытащили до половины на мель и принялись потихоньку шарить на берегу. Лодки Мергень тамъ не оказалось. Тогда они, соблазненные удачею, рѣшились заглянуть въ кусты. Лодки и тамъ, не оказалось.

– Должно быть, около дома спрятана она… – шепнулъ Теченіе.

Находились они въ разстояніи всего нѣсколькихъ шаговъ отъ „Урасы“ и сквозь открытый входъ ея могли видѣть догорающій огонь по серединѣ. Внутри ни кого не было. Любопытство побѣдило ихъ робость и они вошли туда.

– Нѣту!.. Можетъ быть, ѣздитъ по сосѣдямъ и воруетъ?! Смотри, какой порядокъ вездѣ… Одежа, рыба, посуда – все на мѣстѣ. Лошадь – не баба! – восхищался Теченіе.

– Страсть сердитая! – отвѣтилъ Грегоре́й, ощупывая постель, глубоко продавленную въ подстилкѣ изъ мха и вѣтокъ.

– Эхъ! Да еслибъ она была добрая… Слышалъ!? – вскрикнулъ Теченіе и дернулъ Грегоре́я за рукавъ.

– Слышалъ. Знаешь, я думаю, она тутъ недалеко. Постель совсѣмъ теплая! – замѣтилъ Грегоре́й. – Уйдемъ лучше.

– О, да! Уйдемъ лучше!.. Хотя что она въ сущности сдѣлаетъ намъ, если придетъ; скажемъ, въ гости пришли… Двое вѣдь насъ! Попробую я немного ея вяленой рыбы, важная, должно быть, у нея рыба…

Теченіе уже протянулъ руку къ вялившимся въ дыму пластамъ рыбы, какъ въ тотъ же мигъ зазвенѣла тетива, и стрѣла съ зюзюканіемъ пронеслась мимо рыбака. Оба друга немедля упали ничкомъ на землю и поползли въ кусты. Оттуда опрометью бросились къ своей лодкѣ. Сзади за ними все время кто-то пронизывалъ воздухъ стрѣлами.

– Проклятая! И кто бы могъ подумать, оружіе есть у ней?! Украла его гдѣ-нибудь, должно быть!.. Подожди, и я себѣ сдѣлаю лукъ! – грозилъ ей издали Теченіе, налегая изо всѣхъ силъ на весло.

На берегу стояла Мергень, голое ея тѣло блестѣло въ лунномъ свѣтѣ, какъ бронза, въ рукахъ изгибался натянутый лукъ.

– Подожди, проклятая вѣдьма, князь сказалъ, – устроятъ на тебя облаву, спромышляютъ тебя, какъ дикаго звѣря!..

Въ отвѣтъ она пустила имъ стрѣлу и попала въ бортъ лодки. Большой кусокъ доски отлетѣлъ съ шумомъ въ воду.

– Бѣжите!?. О, мужчины… о, воины, которыхъ можно сдуть въ воздухъ, поставивъ себѣ на ладони!..

– Не всѣ разбойники, какъ ты… Никого не жалѣютъ… – воскликнулъ Грегоре́й. Якутка злобно засмѣялась.

Два дня спустя исчезъ Теченіе. Испуганные жители юрты не знали, что и подумать. Грегоре́й предпринялъ розыски вдоль озера, предполагая, что рыбакъ утонулъ. Но ни тѣла, ни лодки не нашелъ, хотя была на озерахъ волна, и ихъ бы гдѣ-нибудь непремѣнно выкинуло. Слѣдовъ медвѣдя тоже Грегоре́й не нашелъ.

– Убила его? – рѣшили они молча про себя, не смѣя подѣлиться другъ съ другомъ печальной догадкой.

Опять остались они безъ пищи и безъ средствъ добывать ее. Корову общество и не думало послать имъ. Въ отчаяніи Анка рѣшилась еще разъ сходить къ князю.

Въ этотъ разъ она прошла по хорошей дорогѣ и попала къ князю относительно быстро и безъ приключеній. Зато приняли ее тамъ совсѣмъ иначе. Князь кричалъ на нее, ругался, грозилъ сжатыми кулаками и навѣрное билъ-бы ее, еслибъ не опасался прикоснуться къ ней. Не дали ей подаянія, даже поѣсть не дали, какъ слѣдуетъ. Якутъ верхомъ на лошади, съ копьемъ въ рукахъ, погналъ ее обратно домой. Дрожащая, ослабѣвшая съ голоду и волненія, она чуть плелась. Только видъ коровы, которую всадникъ велъ привязанную за собою, да жалобные возгласы теленка, который навьюченный болтался въ корзинѣ съ боку сѣдла всадника, поддерживали ея силы и бодрость.

– Наконецъ… есть!.. – шептала она спекшимися губами.

Въ половинѣ пути почувствовала Анка, что дальше итти не въ силахъ, и попросила своего стража, чтобы позволилъ ей покормить теленка и самой пососать немного молока изъ полнаго вымени коровы. Якутъ согласился, развелъ огонь, сварилъ себѣ чай и смотрѣлъ изъ-подлобья, какъ женщина все ласкаетъ, цѣлуетъ свою скотину.

– Жаль Божьяго созданія, сгніетъ, какъ и вы… – недружелюбно проворчалъ онъ.

X.

Бытерхай только теперь узнала, что такое настоящая дружба. Маленькій Бысъ, новый жилецъ юрты, былъ такой смѣшной, когда его заставляли перепрыгивать высокій порогъ! Онъ такъ своеобразно перебиралъ узловатыми ногами, оттопыривалъ неожиданно хвостъ, что смѣхъ то и дѣло брызгалъ изъ сжатыхъ губъ дѣвочки. Мало того, не разъ Бысъ вдругъ въ самый торжественный моментъ, когда его вели, напримѣръ, къ водопою, подымалъ такую неслыханную кутерьму, принимался до того стремительно бѣгать кругомъ Бытерхай, тащить изъ ея рукъ свою веревку, что заставлялъ ее вертѣться съ собою на мѣстѣ, какъ волчокъ, при чемъ черные волосы дѣвочки взлетали надъ ея головой точно вороньи крылья. Это были, по примѣру прежнихъ временъ, все еще единственныя вещи, которыя пока могли взлетать на воздухъ при движеніи хорошенькой Бытерхай. Рубашечку – красивую синюю рубашечку съ красными ластовками и воротникомъ, она сейчасъ же по возвращеніи отъ князя спрятала… къ большому празднику.

Были у Быса и другія любопытныя, своенравныя привычки. Случалось, среди самаго бѣшенаго бѣга, прыжковъ, ляганій, онъ вдругъ безъ всякой видимой причины останавливался, разставлялъ изогнутыя дугой ноги, настораживалъ уши лопатами, выпучивалъ круглые глаза и глядѣлъ удивленно въ совершенно пустое мѣсто… Надо полагать, – онъ тамъ видѣлъ нѣчто, но что это было такое, тщетно старалась узнать Бытерхай. Все, что она тамъ сама замѣчала, были совсѣмъ обычныя, скучныя вещи. Поэтому она въ такихъ случаяхъ становилась около друга на колѣняхъ, забрасывала ему на теплую, морщинистую шею рученки, цѣловала въ мордочку и говорила:

– Глупый Бысъ! Тамъ нѣтъ ничего, пойдемъ домой, а то Анка скоро пригонитъ Лысанку… Нужно ихъ встрѣтить!..

Дружба ихъ постепенно выросла до того, что Бытерхай положила въ корыто Бысу „на всегда“ свои разныя, „отъ людей“ полученныя игрушки. Она не прочь была даже спать вмѣстѣ съ теленкомъ и навѣрно перешла бы съ пустой кровати Теченія въ темный и влажный уголокъ за каминомъ, если бы этому не воспротивилась Анка.

– Нельзя!.. Даже ночью не оставишь въ покоѣ скотины… Еще ее испужаешь храпѣніемъ и задавится она на привязи… А то упадетъ и ногу сломитъ… И коровѣ нужно свое время…

Бытерхай не настаивала. Она привыкла слушаться; къ тому же, по собственному опыту знала, что всякому нужно и пріятно имѣть „свое время“. Особенно съ появленіемъ Лысанки этого времени оставалось у нея все меньше и меньше. Къ обязанностямъ дѣвочки носить воду, подметать избу, таскать хворостъ, собирать щавель, коренья, ягоды, присоединилась теперь забота, чтобы знать постоянно, гдѣ находится и что дѣлаетъ корова. Взрослые сказали ей разъ на всегда, что если она замѣтитъ скотину въ опасномъ мѣстѣ на бадяранѣ, у обрыва, надъ озеромъ, то она должна прогнать ее въ другое мѣсто или увѣдомить объ этомъ старшихъ. Если дѣвочка не была въ состояніи замѣтить коровы съ плоской крыши юрты, то должна была отправляться за ней въ поиски въ кусты, на „калтусъ“, гдѣ все еще много было комаровъ и овода. Огромный ростъ животнаго, его горячее дыханіе, длинный хвостъ, блестящіе рога, клекчущія копыта, красный языкъ, большущіе, выпуклые глаза, нетерпѣливыя, быстрыя движенія – все это возбуждало въ ребенкѣ неимовѣрный ужасъ, съ которымъ даже любовь къ Бысу безсильны были бороться.

– Вѣдь это его мама!.. – успокаивала она самое себя. Несмотря на это, когда приходилось ей гнать заблудившееся животное домой, дѣвочка отыскивала самую большую, какую только въ состояніи была поднять, хворостину и, осторожно выглядывая изъ за деревьевъ, покрикивала издали: „Хотъ! хотъ!..“

Корова обыкновенно оглядывалась нѣкоторое время изумленно, отыскивая, кто такой на нее кричитъ, затѣмъ степенно направлялась домой и протяжнымъ мычаніемъ вызывала легкомысленно забытаго среди веселыхъ луговъ и сладкихъ травъ теленка.

Это мычаніе, трескъ ломающихся подъ тяжестью животнаго кустовъ, топотъ его ногъ, сопѣніе и запахъ его, когда поставленное ночью въ юртѣ оно пережевывало жвачку или переступало неспокойно съ ноги на ногу во время доенія – невыразимо пріятно щекотали слухъ прокаженныхъ.

– Глаза мои еще увидѣли Божью тварь… Ноздри мои еще дышутъ его запахомъ… А не думала я, что удостоюсь передъ смертью… – Вотъ Салбанъ, бѣдняжка, не дождался… – говорила частенько Кутуяхсытъ.

Жизнь ихъ потекла съ тѣхъ поръ болѣе сильной струей, въ сердцахъ народились несбыточныя мечты; вернулись къ нимъ старыя привычки. Грегоре́й весь день напролетъ косилъ сѣно, Анка перетряхивала и сгребала его. Чего, впрочемъ, не принялась теперь дѣлать эта женщина? Съ того дня, когда она крайне измученная, но веселая, вернулась со скотиной домой, съ тѣхъ поръ, когда мысль ея была въ состояніи хоть на чемъ-либо положительномъ опереться, Анка сгорала въ лихорадкѣ труда. Подобно полевой мышкѣ, она шныряла по тайгѣ и тащила домой все съѣдобное или годное къ употребленію. Черную смородину, щавель, дикій чеснокъ, сладкіе коренья, „ѣду озеръ“, какіе то пахучіе листья и молодые побѣги – все, все несла она и бросала въ большой деревянный чанъ, куда сливались молочные остатки. Тамъ все закисало и превращалось въ питательный студень, изъ котораго Анка умѣла приготовлять великолѣпную похлебку, подбавляя воды и древесной заболони. Такимъ образомъ домашніе даже не чувствовали, какъ дѣлаются въ молокѣ огромныя сбереженія. У нихъ всегда было молоко и по утру, и вечеромъ къ чаю, приготовленному изъ сушеныхъ пахучихъ травъ, было даже масло, конечно, къ праздникамъ… Все у нихъ было, правда, было немного, потому что одна корова куда какъ немного даетъ молока, но было все, что бываетъ „у людей“ тамъ на миру! А это главное!

– На будущій годъ опять Лысуха отелится… Тогда будетъ у насъ уже три штуки… Бычекъ подростетъ, станемъ по немногу возить на немъ кладь, дрова, рыбу… Сколько теперь трудовъ, сколько времени уходитъ на тасканіе вещей… И насъ можетъ, Богъ дастъ, прибудетъ! – говорила со вздохомъ молодая женщина, брала за руку мужа и прикладывала его ладонь къ своему лону, гдѣ билась уже новая жизнь. Всякій разъ, когда видѣла Анка, Грегоре́й мраченъ, безсмысленно и вяло глядитъ въ огонь, она подсаживалась къ нему, глядѣла въ лицо и ободряла.

– Не тужи! не думай!.. Забудь о болѣзни… Всякъ, кто родился, умретъ. Скажи лучше, успѣешь или нѣтъ набить завтра новые обручи на разсохшуюся бочку подъ кислое молоко. Скоро нужна будетъ. Прежняя уже полная.

– Уже полная? – удивлялся мужъ.

– Полная, – отвѣчала Анка съ гордостью. – Ахъ, еслибъ ты поправилъ на рѣчкѣ городьбу и „морду“… Что-то теперь не видно Мергень. Авось, оставитъ она насъ!.. Совѣсть, можетъ быть, проснулась въ ней послѣ того, какъ загубила неповинную душу…

– Такъ ты думаешь, что это она?..

– Кому же больше? Иначе вѣтеръ хоть бы лодку пригналъ!..

– Видѣлъ я ее вчера… – мрачно проговорилъ Грегоре́й.

Анка, чтобъ скрыть безпокойство, поправила порывисто платокъ на головѣ.

– Гдѣ? – спросила она, погодя.

– Плыла по озеру на востокъ.

– Видишь: въ другіе теперь направилась углы. Попробуй, поправь городьбу! Я помогу тебѣ…

Побуждаемый ею, Грегоре́й малу-по-малу втянулся въ привычный ему трудъ рыбака и скотовода. Все рѣже посѣщала его хандра, и онъ не разъ громко напѣвалъ, отбивая бойко косу. Городьбу и „морду“ онъ поправилъ и вставилъ послѣднюю въ окно городьбы. Только перемѣнилъ направленіе жерла, такъ какъ близилась осень и рыба стремилась теперь въ обратную сторону изъ мелкихъ тучныхъ, но быстро охладѣвающихъ ночью водъ въ глубокіе, обширные омуты. Опять на жердяхъ сушилки на плоской крышѣ юрты появились распластанныя, въ прокъ вялящіяся рыбы.

Никто не мѣшалъ имъ, не пакостилъ. Наоборотъ; однажды, по утру, къ большому своему удивленію, они нашли на берегу озера старую свою лодку, весло и три сѣти. Въ носу лодки за его поперечинку заткнутъ былъ маленькій деревянный крестикъ. Случай этотъ неимовѣрно взволновалъ всѣхъ и страшно напугалъ Анку. Она не подала виду, только избѣгала говорить о происшествіи и не любила, когда говорили объ этомъ другіе при ней. Кутуяхсытъ какъ-то въ ея отсутствіе не выдержала и спросила неожиданно Грегоре́я:

– А, что бы ты сказалъ, если бы вдругъ она… вернулась?!.

– Эхъ, не вернется. Богата – все у нея теперь есть!

– И кто бы подумалъ, что Теченіе тогда не утонулъ…

Никому не пришло даже въ голову, что она… его… Вотъ вѣдьма-то!

– Кто его знаетъ, можетъ, онъ и утонулъ, а она только лодку да сѣти нашла, да и отдала намъ…

– Берегись все-таки, Грегоре́й, берегись… Двое ихъ теперь!.. – простонала старуха.

– Чего беречься?.. Не боюсь ихъ… – притворно равнодушно отвѣтилъ рыбакъ.

Опять тѣнь этой женщины проплыла надъ мирной жизнью юртешниковъ, подобно ненастной тучѣ. Анка не пускала больше мужа одного осматривать „морду“. Чаще всего сама ходила на рѣчку вмѣстѣ съ Бытерхай.

Разъ возвращалась она оттуда, сгибаясь подъ тяжестью полной рыбъ корзины, когда замѣтила съ изумленіемъ вторую лодку на берегу озера. Она страшно стала бояться неожиданностей, и сердце ея болѣзненно сжалось. Въ юртѣ на скамьѣ за столомъ сидѣлъ… Теченіе и спокойно разсказывалъ что-то Кутуяхсытъ.

– Ты живъ, Теченіе!? А мы уже похоронили тебя! – воскликнула Анка, искренно обрадовавшись его возвращенію.

– Живу, Анка, дышу… Слава Богу! И, вотъ видишь, пришелъ къ вамъ въ гости… Какъ только улучилъ время, пришелъ…

– А гдѣ пропадалъ ты?.. А мы-то, мы-то… убивались! Страху сколько наѣлись изъ-за тебя… Гдѣ обрѣтаешься теперь?!.

– Времени все не хватало… Давно навѣстилъ бы васъ… – бормоталъ смущенно рыбакъ. – Надо временемъ пользоваться, рыбу ловить, сѣти чинить…

– И такъ, ты, ни про что, ни за что, оставилъ насъ на погибель, безъ луча надежды, безъ соломинки.

Рыбакъ въ замѣшательствѣ поглаживалъ подбородокъ, избѣгая встрѣтиться съ ней взглядомъ.

– По крайности, хорошо ли тебѣ?

– У васъ все-таки лучше, – отвѣтилъ онъ уклончиво.

Онъ кивкомъ указалъ въ открытую дверь, сквозь которую долеталъ издали звонъ Грегорье́вой косы.

– Сбѣгай, Бытерхай, крикни хозяина. Скажи, что вернулся Теченіе…

– Ожитой…

– Ожитой… ожитой… бѣги! – усмѣхнулась Анка.

Дѣвочка все-таки успѣла мигнуть Бысу, что скоро вернется, и птицей помчалась на лугъ.

– Какъ же это случилось? – спрашивалъ весело Грегоре́й, когда послѣ многократныхъ привѣтствій и восклицаній всѣ присутствующіе усѣлись за столъ и принялись за поставленную въ честь Теченія пищу.

– Случилось! – отрѣзалъ рѣшительно Теченіе, и жадно протянулъ ложку къ кислому молоку. – Скотина у васъ есть, и совсѣмъ другой теперь разговоръ… Много даетъ она молока?.. Вотъ видите, можетъ быть и лучше, что я исчезъ. Безъ этого, кто знаетъ, получили ли бы вы корову…

– Мергень знаетъ, что мы со скотомъ? – спросила Анка.

– И Мергень знаетъ. Мы давно видѣли ее съ того берега. Теперь Мергень лежитъ пробита… Недѣлю тому назадъ вернулась прострѣлена и сейчасъ легла… Кровью сильно истекла въ пути…

– Пробита, говоришь? – переспросили всѣ.

– Ну, да! Должно быть, помретъ. А хотѣла уже исправиться…

– Скажи, Теченіе, что ты надумалъ намъ лодку и сѣти отдать… Правда?.. – сказалъ вскользь Грегоре́й.

– Зачѣмъ непремѣнно я? Конечно, я ее отвезъ руками, но она сама надумала: „Теченіе, – говоритъ, – у насъ двѣ лодки, одна безъ употребленія стоитъ и сѣтей у насъ, слава Богу, много, отвези имъ… у нихъ ничего нѣтъ…“

– Пусть бы лучше не отсылала! Пусть бы лучше о насъ она совсѣмъ забыла… – воскликнула порывисто Анка.

– Не говори, помретъ она, кровью она истекла… Пусть Богъ проститъ ей всякія прегрѣшенія… – причиталъ жалобно Теченіе. – У васъ теперь хорошо, весело, а у насъ грустно. Дай-ка, Грегоре́й, косу, попробую, не забылъ ли я?!

Онъ прогостилъ у нихъ до вечера, и осмотрѣлъ внимательно Лысанку и сдѣлалъ на ея счетъ нѣсколько дѣльныхъ замѣчаній. Онъ погладилъ Быса, приласкалъ Бытерхай и подарилъ ей гостинца – великолѣпную вяленую „юкалу“. Анка, съ своей стороны, налила ему въ берестяной „турсучекъ“ немного молока.

– Эхъ, Теченіе! Остался бы ты, паря, лучше ночевать… Поздно, темно, непогода поднимается. Будетъ волна… – соблазняли его домашніе.

– Нельзя! Никакъ нельзя! Она тамъ одна, ей некому воды подать. Вѣдь она тоже живая душа!.. Пусть только она не помретъ, а посмотрите, что будетъ! Головой ручаюсь, будетъ хорошо… Это уже мое дѣло!.. Хорошо у васъ, правда: и скотъ есть, и весело, и работа настоящая, а только… нельзя, никакъ нельзя!.. Опять пріѣду вскорости погостить, сосѣдями будемъ, а такъ… нельзя!

Добрякъ взялъ „турсучекъ“ и поковылялъ къ озеру. Жители юрты проводили его на берегъ и стояли, пока онъ не сѣлъ и не уплылъ.

Волны качали лодочку, которая, ныряя и взлетая съ гребня на гребень, плыла на встрѣчу вѣтру, стремилась упрямо туда, гдѣ въ потемнѣвшей дали чернѣлъ островъ съ деревьями, нависшими съ крутыхъ береговъ.

XI.

Задули вѣтры съ запада, встрѣтились съ вѣтрами съ востока, наскочили тучи на тучи, какъ въ котлѣ закипѣло въ пасмурномъ небѣ, а когда сѣверный вѣтеръ обвѣялъ все своимъ ледянымъ дыханіемъ, полились непрерывно густые, ледяные дожди. Шумъ ненастья, несмолкаемая дробь водяныхъ капель, плескъ бѣгущей воды, тоскливый гомонъ волнующихся озеръ, довершили предѣлъ печали этой плоской, влажной, доступной всякой непогодѣ земли. Дождевыя облака потушили ея краски, замазали ея очертанія, превратили ее въ сѣрый, грязный, отвратительный лохмоть суши, которымъ постоянно потрясали бури, который бороздилъ вдоль и поперекъ желтый, противный ливень.

– Хорошо еще, что мы сѣно успѣли скопнить… – говорилъ Грегоре́й.

– А худо, что ты земли не успѣлъ набросать на крышу… Теперь течетъ, и скоро, не знаю, куда мы спрячемся!.. – замѣтила Анка.

– Куда спрячемся? Да вѣдь надъ кроватями, да надъ столомъ еще сухо, не протекло!

– Подожди, дай срокъ, протечетъ и тамъ. Боюсь, и въ амбарѣ прорветъ и подмочитъ сушеную рыбу.

„Срокъ“ былъ близокъ. Вскорѣ текло вездѣ. Холодная вода не располагаетъ людей къ дружбѣ, тѣмъ не менѣе жители юрты не ссорились. Не съ кѣмъ было ссориться. Анка съ мягкой веселостью устраняла всякій поводъ къ недоразумѣнію. Иногда Грегоре́й, кости котораго опять стали ныть съ началомъ ненастій, пробовалъ привередничать.

– Эти женщины всегда… – начиналъ онъ.

– О, да! ужасно глупыя эти женщины! – соглашалась Анка. – Любятъ васъ, берегутъ, работаютъ на васъ, дѣтей вамъ рожаютъ, няньчаются съ ними… да еще слушаются… Пусть бы лучше всѣ, какъ Мергень…

– Сейчасъ – Мергень? Зачѣмъ Мергень? – ворчалъ смущенный якутъ.

А то въ другой разъ, когда онъ особенно сердился, взяла его Анка за руку и подвела къ огню.

– Погрѣйся, старикъ, погрѣйся и сознайся, что сегодня тебѣ хуже, что опять мучаютъ тебя суставы… Садись къ теплу, авось полегчаетъ!

– Какой полегчаетъ?!. Вездѣ на голову каплетъ!

– Пусть каплетъ! Не потонемъ, дастъ Богъ! Придетъ ведро, глины на крышу накидаемъ… На всегда останется!

Сама Анка не уставала работать. Она пользовалась малѣйшимъ перерывомъ въ дождѣ и бѣжала – легко одѣтая, въ дырявой обуви – на лугъ за сѣномъ для Лысанки, на рѣчку осмотрѣть „морду“ или плыла на озеро провѣдать сѣти.

– Награди ее Господь!.. Сжалился Онъ надъ нами грѣшными и послалъ ее ради облегченія мученій нашихъ!.. – благословляла ее не разъ громко многострадальная Кутуяхсытъ.

Но все это продолжалось не долго. Какъ-то вечеромъ двери неожиданно открылись и явился промокшій, грязный Теченіе, а за нимъ слѣдомъ вошла Мергень, сильно исхудавшая, съ горящими лихорадочно глазами.

– Смыло… совсѣмъ смыло глину съ нашей „урасы“. Невтерпежъ!.. Хуже, чѣмъ въ чистомъ полѣ… Брр!.. Холодище!.. А у васъ хорошо, тепло и сухо!.. Всегда говорилъ я, что въ кучѣ лучше, – проговорилъ рыбакъ.

Мергень молча бросила узелъ съ вещами на свое старое мѣсто.

Домашніе только переглянулись. Что они могли подѣлать? Имъ даже въ голову не приходила возможность отказа. Домъ во всей якутской землѣ есть собственность тѣхъ, кто нуждается въ убѣжищѣ. Впрочемъ, сопротивленіе уже потому не могло состояться, что она не спрашивала ихъ и навѣрно не послушала бы ихъ. Въ случаѣ столкновенія, она – храбрая и ловкая – вмѣстѣ съ Теченіемъ представляла замѣтную силу, съ которой рукопашная была бы не безопасна… Дѣло могло кончиться Богъ знаетъ чѣмъ! Юртешники поневолѣ помирились съ ея появленіемъ.

Но вмѣстѣ съ ней вошла въ ихъ жилище угрюмая мрачность. Мергень ничего такого не дѣлала, ничего особеннаго; она осталась все тою же прежней Мергень и все почти время проводила у камина, на которомъ нещадно легла топливо, доставляемое покорно худенькими рученками Бытерхай. Острыя очертанія ея крупной фигуры, ея пронзительно-блестящіе глаза дѣйствовали угнетающе на присутствующихъ, разговоры съ ея появленіемъ умолкали и велись свободно только на дворѣ, подальше отъ нея. Даже Теченіе избѣгалъ шутить и балагурить въ ея присутствіи, а Анка содрогалась всякій разъ, когда пламенный взглядъ Мергень падалъ на ея лицо или руки.

Та присущая Анкѣ доброта и чистосердечность обращенія, которыя раньше скрашивали всѣмъ несладкую долю, вдругъ куда-то исчезли, поблекли. Ея хозяйственныя заботы и предпріятія постоянно натыкались на неожиданныя мелкія, но неодолимыя препятствія. Кутуяхсытъ то и дѣло сидѣла безъ теплой воды для ранъ, такъ какъ посуда нужна была Мергень. Платье Грегоре́я осталось не заштопаннымъ, такъ какъ шить можно было только при свѣтѣ огня, а Мергень не отходила отъ камина. Всякій болѣе громкій разговоръ или возня, разбудившіе спавшую Мергень, вызывали съ ея стороны брань и нареканія. Бытерхай не могла никакъ сообразить, когда ей носить воду, когда подметать избу. Мергень неотступно ругала ее то за пыль, поднятую при уборкѣ сора, то за самый этотъ соръ. Часто она, въ отсутствіе Теченія, колотила дѣвочку, и послѣдняя нерѣдко, вопреки приказанію Анки, засыпала не на своей кровати, а въ уголку Быса, положивъ облитое слезами личико на теплой шеѣ друга.

Мергень, между тѣмъ, быстро поправлялась въ теплѣ и холѣ. Недѣлю спустя она уже лично могла отправиться въ амбаръ и собственноручно перебрать „свое богатство“. Теченіе въ продолженіи безъ малаго двухъ дней перевозилъ эти вещи съ острова. И чего только тамъ не было: были запасы рыбьяго жиру въ мѣшечкахъ изъ скотскаго, пузыря, были горы вяленой и сушеной рыбы, были копченыя утки, оленьи языки, скотскіе желудки, налитые кровью; были, наконецъ, всевозможныя вещи, платье, посуда, оружіе, рыболовныя снасти – все награблено въ уединенныхъ рыбачьихъ заимкахъ въ отсутствіе занятыхъ промысломъ жильцовъ.

Мергень осматривала свою добычу съ гордостью настоящаго воина.

– Зачѣмъ развязали вы связки сушеной рыбы? – спросила вдругъ сурово она.

– Заплѣсневѣли. Необходимо было поѣсть ихъ, – отвѣтила Анка.

– Пусть гніютъ – не ваше! Будетъ съ васъ, что сѣтями моими пользуетесь…

– Сѣти-то вѣдь наши были, – замѣтилъ Грегоре́й.

– Были да сплыли! Что, развѣ получили бы вы ихъ, еслибъ я сама ихъ вамъ не вернула?.. Вѣдь приходилъ ты за ними, Грегоре́й!.. – добавила насмѣшливо Мергень.

– Вѣдьма! – ворчалъ Грегоре́й. – Когда вблизи ея Сяду, сейчасъ все тѣло у меня сводитъ… кость ломитъ… Язвы тоже стали пуще болѣть отъ ея прихода!

– Кабысь! Не говори: простите вы ей!.. Совсѣмъ она уже исправиться было пожелала, да въ печень ее желѣзомъ ткнули… Извѣстно – отъ печени всегда злость бываетъ!.. Подождите, ужо лѣто придетъ, то или ей полегчаетъ, или на островъ опять уйдемъ себѣ вдвоемъ, – уговаривалъ ихъ Теченіе.

– Не знаю, какъ мы до лѣта дотянемъ, моченьки нѣтъ! – вздохнула Анка.

Теченіе тоже вздыхалъ, кивалъ головою, заискивающе улыбался и, въ сознаніи своей виновности, старался вездѣ, гдѣ только могъ, замѣнить въ работѣ Грегоре́я. Работалъ онъ для нихъ для всѣхъ, но безпрекословно слушался только Мергень.

Послѣдняя мало-по-малу безраздѣльно завладѣла управленіемъ юрты.

– Сегодня надо починить всѣ сѣти, а завтра ихъ перенесете съ Грегоре́емъ на другую тоню. Тамъ промыселъ теперь лучше! – распоряжалась она.

Правда, она въ этомъ знала толкъ. Но она вмѣшивалась рѣшительно во все, даже собственнаго сѣна не позволила имъ безъ спросу метать.

– Видѣла: еще влажное, сгніетъ! – сказала имъ рѣшительно она.

Анка весь тотъ вечеръ ревмя ревѣла, поссорилась съ Грегоре́емъ, но сѣно осталось еще на недѣлю въ копнахъ.

Между тѣмъ наступила поздняя, холодная, сухая, ясная, рыже-золотистая осень. Широколистые кусты малины и дикой смородины покраснѣли; шиповникъ надѣлъ осенній багрянецъ. Нѣжно золотистыя березки постоянно дрожали порѣдѣвшей листвой и роняли съ вѣтромъ прозрачные свои листочки. Синева неба пріобрѣла серебристый блескъ и поблѣднѣла синева озеръ. Грязно-зеленые неизмѣнные мхи вдругъ одолѣли пожелтѣвшія травы, всплыли наружу и окрасили собою оголенные лѣса и топи. Выросли ночи и длиннѣе стали вечера.

Въ юртѣ эти длинные вечера проходили невообразимо скучно. Всѣ молчали, позѣвывали или обмѣнивались негромкими замѣчаніями. Общіе разговоры никогда не могли состояться. Всегда что-нибудь нехорошее да выходило изъ нихъ. Анка въ сторонкѣ шила маленькія рубашки и подрубала пеленки. Мергень, согнувшись дугою, грѣла у огня то спину, то бокъ, то колѣни.

– Чего они все молчатъ? Чего не разговариваютъ? Скука какая! Даже не смотрятъ въ мою сторону? – спросила она однажды Теченіе.

– Эхъ, старуха! И я здѣсь съ тобою по душѣ говорить не могу… Не такъ бывало у насъ на островѣ!.. Здѣсь людей много, а сердце не любитъ ушей!..

– Меня, скажи лучше, не любятъ! За что имъ и любить меня, когда я сама полюбить ихъ не могу!!. Что въ нихъ? Чѣмъ живы они? Скучно здѣсь, хуже, чѣмъ въ тундрѣ!.. Тоска сосетъ!

– А ты пожалѣй, пожалѣй ихъ, сразу полегчаетъ!.. Попробуй… Я всегда такъ дѣлаю, – совѣтовалъ Теченіе.

– Не могу! – отвѣтила Мергень и отвела въ сторону блестящій взглядъ. – Ты, Теченіе, ты бы и бревно любилъ, еслибъ сосѣдей не стало!.. Что стоитъ твоя любовь? – добавила задумчиво она.

– Лѣтомъ опять на островъ укочуемъ! – шепнулъ якутъ.

– Кабысь! Кто знаетъ, что случится до лѣта?..

Зима длинна!.. Можетъ быть, твои ноги совсѣмъ отвалятся!

Осень, какъ вездѣ на дальнемъ сѣверѣ, быстро, проходила. Перелетныя птицы уже улетѣли, уже не оттаивали днемъ скрытыя въ травахъ лужи воды и болотца. Но въ полдень солнце все еще припекало, и золотой свѣтъ дня прогонялъ холодные туманы.

Ежедневно жители юрты удѣляли часть времени осмотру и починкѣ своего жилища. Навозъ Лысанки, смѣшанный съ разведенной глиной, представлялъ прекрасную наружную обмазку. Дѣло не особенно быстро подвигалось впередъ, все не хватало навоза; вдругъ Мергень закапризничала;

– Не стоитъ плевка такая работа! Все ждать и ждать. Къ тому же, навозъ подсохнетъ и весною начнетъ горѣть отъ солнца. А тогда что мы сдѣлаемъ? А если вдругъ скотина подохнетъ?! Лучше по прежнему – щели мхомъ законопатимъ да поверхъ толстый слой глины положимъ. Корову я бы совсѣмъ выбросила вонъ изъ юрты. Нѣтъ въ нашей юртѣ ни ямы, ни жолобовъ. Куда вы дѣнете нечистоты? Будетъ вѣчная сырость и вонь. Пусть себѣ скотоводы построятъ для своей скотины хлѣвъ – и только! Изъ-за одной коровенки нельзя, чтобы задохнулись люди!..

Анка, услышавъ эти „вымыслы“, даже руками всплеснула отъ возмущенія, по, подумавъ, согласилась.

– Придирается большая барыня наша!.. Пусть ее… Хочетъ, можетъ и лучше… Построимъ, Грегоре́й!..

Теченіе, который съ безпокойствомъ ждалъ взрыва, удивился спокойствію Анки.

– Построимъ!.. Конечно, построимъ! – повторилъ онъ радостно. Завтра же начну съ Грегоре́емъ столбы рубить, бревна таскать!

Грегоре́й, которому Анка сообщила свои соображенія, ретиво принялся за работу. Въ нѣсколько дней оба якута смастерили не замысловатый остовъ юртенки; осталось обставить его стоймя вокругъ кругляками. По мѣрѣ того, какъ мужчины заканчивали „деревянную“ работу, Анка съ Бытерхай обмазывали снаружи стѣны зданія, вначалѣ глиной, а затѣмъ навозомъ. Юртенка снабжена была крошечными окошечками, низкими дверьми и камелькомъ. Полъ подъ стойломъ выложенъ былъ жердями; дальше у камина осталась голая земля. Вся постройка была до того крошечна, что Лысанка почти всю ее заполняла собою. Только около камина оставалось немного незанятаго пространства. Грегоре́й забилъ тамъ колья на лавку и устроилъ кровать. Мергень все замѣчала, но не вмѣшивалась. И у нея были тоже свои планы, связанны съ удаленіемъ Анки въ хлѣвъ на время беременности и родовъ. На крышу новой юрты и сѣверную ея стѣну для тепла набросали якуты сѣна, запасъ котораго должны были держать близко дома для Лысанки. Затѣмъ, жители большой юрты отпраздновали чаемъ съ масломъ и вяленой рыбой окончаніе работъ. Корова и теленокъ были водворены въ новомъ помѣщеніи, а на слѣдующій день Грегоре́й и Анка перетащили туда-же свои пожитки.

Вначалѣ они тамъ только спали, но впослѣдствіи время ихъ пребыванія все удлинялось. Грегоре́й сталъ тамъ производить болѣе мелкія работы. Огонекъ все дольше горѣлъ въ крошечномъ камелькѣ. Бытерхай тоже предпочитала духоту тѣсной избушки простору и свѣту большой юрты. Дѣвочка мечтала даже, что со временемъ и ее оставятъ ночевать, но Анка все ей отказывала, ссылаясь на недостатокъ мѣста. Дѣйствительно, даже пролѣзть внутрь было трудно. Приходилось жаться къ влажной стѣнѣ, чтобы не испачкаться о грязные бока Лысанки. Непріятности пути не пугали однако ни Бытерхай, ни Теченіе, который вскорѣ привыкъ ежедневно посѣщать сосѣдей Тогда обыкновенно хозяева варили „не въ счетъ“ лишній чай изъ пахучихъ полевыхъ и лѣсныхъ травъ.

Мергень само собою оставалась тогда въ большой юртѣ одна. Стоны Кутуяхсытъ единственно нарушали молчаніе покинутой избы, гдѣ чуть тлѣлъ забытый огонь. Со двора долетали взрывы хохота и говоръ веселящихся сосѣдей. Мергень не разъ нарочно принималась тогда пѣть, но пѣсня ея звучала рѣзко и дико. Обыкновенно, пѣсня эта только на время прекращала разговоры въ юртенкѣ. Затѣмъ, тамъ совсѣмъ перестали на нее обращать вниманіе. Тогда Мергень выходила наружу и жадно ловила слова разговора, слушала пѣсни и сказки. Чаще всего, впрочемъ, она звала сердито Бытерхай и Теченіе.

– Спать пора! Уже поздно!.. Завтра опять подыметесь на работу съ полудня… Будетъ зубы скалить-то!

– Ухъ сіэ!.. Прытка она другихъ на работу гонять! – шептала Анка, прижимаясь къ Грегоре́ю.

– Пусть ее!.. Хорошо, что мы сюда сразу перебрались… И то у меня въ костяхъ полегчало…

– Сна спокойнаго я тамъ не знала! Только эта вѣдьма пошевелится, сейчасъ просыпалась я… Казалось мнѣ, вотъ-вотъ встанетъ и придетъ къ намъ съ ножомъ.

– Спи спокойно! Сюда не придетъ скоро!..

– А дальше что?

– Что будетъ дальше? Убьютъ ее, потому она никакъ не оставитъ своихъ воровскихъ привычекъ… Убьютъ ее, а мы останемся съ ея богатствомъ!..

Проходили дни. Отношенія осложнялись все новыми проявленіями глухой борьбы. Мергень не разъ, крайне возбужденная, устраивала Теченію настоящія сцены.

– Забываешь меня!.. Оставляешь одну… Ради кого… скажи, безногій… Развѣ и ты… эту… тварь…

– Да нѣтъ же! Успокойся!.. Но вѣдь ты, Мергень, любишь молчать, разговаривать не любишь, а я страсть люблю разговаривать! Все прочее вздоръ… И какъ только тебѣ взбрело въ голову, что можно забыть такую великолѣпную, какъ ты, женщину?!.

Она охотно слушала его восхваленія, требовала даже лести, но не допускала рыбака къ себѣ. Онъ съ нѣкоторыхъ поръ сталъ ей противенъ, къ тому же, раны его отъ холодовъ и упорнаго труда увеличились.

– Вотъ видишь, какая ты? Ни себѣ, ни людямъ! – упрекалъ онъ ее.

По лицу Мергень онъ угадывалъ, что есть такіе, для которыхъ она была бы благосклонна.

– Молчи и проваливай!.. – сердито окрикнула Мергень любовника, замѣтивъ его испытующій взглядъ.

На слѣдующій день повторялось то же самое. Опять одиночество; огонь трещалъ на каминѣ, Кутуяхсытъ стонала, а снаружи долеталъ веселый говоръ. Кто-то разсказывалъ сказку и даже пѣлъ ея отрывки. Онъ ловко подражалъ богатырямъ, пѣлъ слова любви, молитвы, гнѣва и восторга… пѣлъ про богатырскую лошадь, про богатырскихъ враговъ и друзей… Боги, люди, красавицы и уроды выступали въ порядкѣ и, сообразно этому, мѣнялся голосъ пѣвца. Хорошо, чудесно!

Разъ Мергень показалось, что узнаетъ голосъ Грегоре́я. Грегоре́й очень рѣдко, но очень красиво разсказывалъ сказки. Она любила его слушать и вышла на порогъ юрты. Оказалось, что сказку разсказывалъ не Грегоре́й, а Теченіе. Онъ скоро ее кончилъ, затѣмъ пошли вопросы, сужденія, просьбы и въ концѣ запѣлъ иной мужской голосъ. На этотъ разъ пѣлъ дѣйствительно Грегоре́й, пѣлъ хорошо знакомую ей любовную, милую пѣсню.

„– Ахъ, сердце, зачѣмъ ты заставило говорить мои вздернутыя губы, зачѣмъ слушаешь – внимаешь ты?!.

„– Еслибъ духи моихъ словъ, моего голоса, пронзивъ ваше темя, остались бы въ вашей памяти, пѣла бы я, воспѣвала бы я!..

„– Почему истощилось мое сердце-печень, зрячіе глаза мои потемнѣли, мыслящая мысль моя смѣшалась?

„– Эй, Ягай! Будемъ пѣть, будемъ веселиться, пока время, пока не состарѣлись мы… Вѣдь годы бѣгутъ!..

„– Голосящая, мѣдная гортань моя пусть гудитъ, пусть выноситъ погромче… Будемъ пѣть и любить, пока старость и болѣзни не одолѣютъ насъ… пока смерть не превратитъ насъ въ горсть земли!..

„– Когда впервые я пришелъ къ тебѣ, я сказалъ: вотъ я! Въ сновидѣніяхъ буду являться тебѣ, днемъ буду ходить за тобою, какъ тѣнь!..

„– Ахъ, еслибъ силой моей пѣсни я могъ остановить вѣтерки, еслибъ я могъ разогнать тучи, могъ умѣрить жаръ солнца, ахъ, обвѣялъ бы я тебя всю, ласкалъ…“

Мергень знала хорошо эту пѣсню; Грегоре́й въ прошломъ пѣлъ ее не разъ ей.

Она порывисто открыла дверь хлѣва. Въ освѣщенной огнемъ глубинѣ юрты сидѣли съ подбородками на ладоняхъ Бытерхай, Теченіе и жадно слушали. Анка глазъ не сводила съ мужа. Всѣ они до того были увлечены пѣсней, что не замѣтили ни открытыхъ дверей, ни появленія Мергень. Только корова повернула къ ней влажную морду и изумленный взглядъ.

– Теченіе, иди сюда! – раздался вдругъ хриплый окрикъ, отъ котораго вздрогнули присутствующіе.

– Чего?

– Иди, иди… – шептала, толкая его, Анка.

– Что случилось? – спросилъ серьезно Теченіе; Мергень смѣрила его пылающимъ взглядомъ.

– Голоса человѣческаго по цѣлымъ днямъ не слышу… Лица человѣческаго не вижу… Только Кутуяхсытъ стонетъ да вѣтеръ въ трубѣ гудитъ… А вы тамъ справляете свадьбы, гулянья устраиваете, пѣсни… Довольно!.. Не позволю больше… Не позволю!.. Слышишь!.. Чаи распиваете, а послѣ другимъ молока и масла не хватаетъ…

– Скотина вѣдь ихъ!..

– Ихъ!?. Ну, да!.. Пусть!.. Такъ что же изъ этого? Кто станетъ кормить васъ, если не станетъ пищи, не я-ли?.. Кто, спрашиваю я?!. А развѣ теперь не пользуетесь моимъ добромъ, сѣтями, лодкой, посудой… Развѣ ты не помогалъ имъ собирать сѣно, метать его, хлѣвъ строить… А развѣ ты не мой?..

– Да твой, твой! – успокоивалъ ее Теченіе.

– Вотъ видишь!.. Такъ закрутили тебя, что замѣчанія мнѣ нельзя сдѣлать!.. Корова ихъ!.. Пусть ихъ… Только молоко общее, и, поѣдая его тайкомъ, они обкрадываютъ насъ… Да!.. Губятъ нашу жизнь для своей утробы… Когда придетъ голодъ, кто первый умретъ? Первые умираютъ тощіе, кто хуже ѣлъ, а больше работалъ. Такъ вотъ я не хочу, чтобы ты умеръ первый!.. Пусть лучше умираютъ они… Скажи имъ, что я хочу, я приказываю имъ, чтобы они обратно перебрались въ общую юрту, что иначе корову выгоню или зарѣжу, а домишко ихъ сожгу… Пусть сейчасъ, завтра же перебираются!..

– Нѣтъ, я этого имъ… сказать имъ этого не смогу… Слушать не захотятъ… Вольные люди…

– Хорошо!.. толкуй!.. Тогда я ихъ сейчасъ, сію минуту сожгу… хочешь?

Она съ мрачной рѣшимостью схватила съ камина горящую головню.

– Да, оставь… Скажу, ужо скажу!.. Ну и баба ты бѣдовая! Успокойся – скажу… Хоть, надо полагать, Анка не согласится. Корова собственная ея. Раньше ты мужа у нея отнять хотѣла, теперь скотину… Не хорошо… А я вѣдь думалъ, что ты уже исправилась…

Мергень разсмѣялась и оттолкнула его прочь отъ себя. Двери скрипнули и въ юрту боязливо проскользнула Бытерхай.

– Дуракъ ты былъ и будешь! Увидимъ, что запоетъ завтра твоя красавица… А я такъ думаю, что она запоетъ другое!..

Сказавъ это, она ушла сердито въ свой уголъ и стала раздѣваться. Теченіе медленно стаскивалъ обудки и раздумывалъ:

– Что съ ней!? Никогда не понять женщины человѣку. Безумныя онѣ… Завтра навѣрно другъ дружкѣ въ горло вцѣпятся. Надо будетъ предупредить Грегоре́я… Или вотъ что посовѣтую я ему: пусть Анка спитъ со скотиной въ хлѣву, а сюда пусть переберется Грегоре́й… Съ вечера пусть обыкновенно ложится какъ всѣ, а ночью пусть потихоньку туда уходитъ… Тогда выйдетъ, что Анки у насъ какъ будто нѣтъ… Ловко! Или пусть Грегоре́й съ Анкой сюда переберутся, а я съ Мергель туда, тогда будетъ еще лучше… Ухъ сіе!

Обрадованный рѣшеніемъ, онъ быстро уснулъ крѣпкимъ трудовымъ сномъ.

Мергень не спала. Всѣ минувшія давно похороненныя радости и надежды, вызванныя пѣсней, вновь встали передъ ней. Всѣ онѣ рухнули съ появленіемъ этой блѣдной, молодой женщины… Тьма неудачъ и несчастій пришла слѣдомъ за ней. Еслибъ ея не было, возможно, что хватило бы по веснѣ пищи и не случилось бы того, что случилось въ эту дикую, ужасную зиму. Она, Мергень, не мучилась бы теперь одинокая и презрѣнная, Грегоре́й не оставилъ бы ея, ненависть людей не клеймила бы ее, какъ теперь… Ея сердце тогда теряло уже гнѣвъ, уже начинало смягчаться, и она полагала, что вернутся къ ней со временемъ дни, когда она улыбалась часто и желала всѣмъ добра… Все рухнуло! Теперь опять кругомъ ночь, холодъ, одиночество, мерзость… И уже ничто не перемѣнится, миновало все безвозвратно!..

Она вспомнила лицо Грегоре́я въ тотъ вечеръ, когда онъ на рѣчкѣ оттолкнулъ ее съ нескрываемымъ отвращеніемъ, и всѣ впечатлѣнія этой мучительной, жаркой, алой, звѣздной ночи вспомнились ей.

Она порывисто привстала на постели.

– А теперь… Они тамъ… спятъ!.. Забросили руки другъ другу на шеи и… спятъ!.. Скотина теплымъ дыханіемъ грѣетъ ихъ. Сердца ихъ бьются увѣренно и тихо. И тамъ, гдѣ-то далеко, также спокойно спитъ съ другой женщиной и тотъ ужасный ея господинъ, котораго она перваго узнала и полюбила, и который высосалъ ея лучшія силы, затѣмъ оставилъ ее молодую и ввергнулъ сюда, въ настоящій, окружающій ее адъ…

Холодная дрожь пробѣжала по ея тѣлу.

Она оставила постель, притащилась къ камину и принялась раздувать огонь. Уголья всѣ давно истлѣли, покрылись золою, и только одна маленькая головешка слегка дымилась. Мергень вышла на дворъ за дровами. Видъ юртенки, мирно дремлющей въ палевомъ свѣтѣ утра, взволновалъ ее точно привидѣніе. Легкій дымокъ струился изъ камина, сквозь темныя, безъ стеколъ, окошечки виднѣлись внутри зданьица неподвижныя тѣни.

– Само загорѣлось!.. – подумала Мергень, и дикая, свирѣпая радость охватила ее. Она быстро вернулась въ свою юрту и прислушалась, что дѣлается тамъ. Теченіе мѣрно храпѣлъ, Кутуяхсытъ стонала спросонья. Тогда Мергень схватила головню, тихонько проскользнула назадъ къ хлѣву и воткнула огонь въ сѣно, наваленное на его сѣверную стѣну. Затѣмъ немедленно спряталась въ юрту и двери за собой притворила. Но не могла она долго оставаться въ неизвѣстности, все въ ней клокотало и горѣло. Она открыла двери, взглянула и выскочила. Огненные языки, не торопясь, омывали юртенку со всѣхъ сторонъ. Утренній вѣтерокъ раздувалъ ихъ. Мергень еще успѣла подкатить бревно къ дверямъ хлѣва и припереть ихъ. Въ то же время внутри загудѣло ужасное сдавленное рычаніе коровы, въ окошкѣ мелькнуло блѣдное человѣческое лицо и высунулись наружу голыя руки, посыпались отчаянные удары въ двери и послышались пронзительные крики…

– Горитъ!.. Спасайте!.. Отворите!..

Теченіе, Бытерхай, даже Кутуяхсытъ выскочили на этотъ зовъ на дворъ.

– Гдѣ горитъ? Что горитъ? – повторяли они безсмысленно, хотя тутъ же передъ ними подымались столбы пламени и дыма. Внутри огненной кучи ревъ скотины, человѣческіе возгласы, полные безпредѣльной боли и испуга, бурлили, гудѣли, трескъ и гулъ огня смѣшивались и опять разъединялись, крѣпчали и совершенно почти затихали, заглушенные густыми облаками дыма. Тамъ внутри все еще боролись, все еще дрожали подъ ударами людей двери, и стонали живыя души. Теченіе замѣтилъ, наконецъ, бревно, запирающее выходъ, и сквозь дымъ и пламя бросился туда. Жаръ захватилъ ему дыханіе, жегъ руки, спалилъ волосы, но онъ все-таки успѣлъ откинуть запору и открылъ двери. Въ тотъ же мигъ въ отверстіи появилась рогатая голова Лысанки. Животное уже не въ состояніи было выскочить, оно задѣло колѣнями за высокій порогъ, упало и закрыло собою выходъ. Теченіе пробовалъ его поднять, билъ, дергалъ за ноздри, но несчастная скотина только вытянула шею и жалобно мычала. Вдругъ, какъ бы подъ вліяніемъ удара сзади, она вскочила разъ еще на ноги, бросилась впередъ, но силы измѣнили ей, она ударила грудью въ косякъ, двери вывалились, а съ ними вмѣстѣ пошатнулась и рухнула вся стѣна. Куча горящихъ жердей и балокъ придавила и корову, и Теченіе. Мергень забыла объ опасности и быстро стала растаскивать жерди. Порывъ вѣтра раздулъ въ это время пожаръ; красные языки и черные клубы смолянаго дыма пахнули ей въ лицо, ошеломили, а затѣмъ остальная часть подгорѣвшей уже юрты покосилась и съ трескомъ повалилась въ ея сторону. Раньше, чѣмъ Мергень сообразила, въ чемъ дѣло, градъ угольевъ и вороха горячей земли засыпали ее, тяжелая матица ударила въ грудь и повалила навзничь. Со стономъ бѣшенства и нестерпимой боли она вилась, нѣкоторое время среди пылающаго костра, пока, наконецъ, затихла.

Восходящее солнце позолотило клубы сѣдого дыма на пожарищѣ и окаменѣвшія поодаль въ испугѣ фигуры Бытерхай и Кутуяхсытъ.

XII.

Старуха Кутуяхсытъ лишь только пришла въ себя, вернулась поспѣшно въ юрту, легла молча на свое мѣсто и больше не встала. Она умерла нѣсколько дней спустя. Бытерхай осталась одна. Испугъ уже не оставлялъ дѣвочки. У нея были подъ рукою запасы пищи въ амбарѣ, и она знала объ этомъ, но боялась пройти мимо труповъ, боялась проникнуть въ темное зданіе. Она питалась ягодами шиповника, кореньями, какіе могла найти по близости, да ловила въ юртѣ мышей. Она быстро худѣла, блѣднѣла, и силы покидали ее. Время, свободное отъ поисковъ пищи, она проводила въ угрюмомъ остолбенѣніи, въ углу юрты, хотя вонь разлагающейся Кутуяхсытъ совершенно отравила тамъ воздухъ. Дѣвочкѣ и въ голову не приходило уйти куда-нибудь.

Наконецъ судьба сжалилась надъ ней и послала ей освободителя. Возвращаясь съ ведромъ воды отъ озера, дѣвочка замѣтила въ аломъ заревѣ заката огромнаго косматаго звѣря. Сначала она вздрогнула отъ радости, – до того животное напоминало Лысанку. Ей вдругъ показалось, что ничего не было, что слѣдомъ за коровой сейчасъ же придутъ Анка и Грегоре́й. Но, присмотрѣвшись, она замѣтила, что бурый гость иначе ходитъ, что у него морда треугольникомъ, нѣтъ роговъ, нѣтъ хвоста, что лапы у него не съ копытами, а съ огромными, загнутыми когтями. Увидѣвъ дѣвочку, онъ присѣлъ, зѣвнулъ и принялся чесать за ухомъ задней лапой. Бытерхай бросилась опрометью въ открытыя двери и поспѣшно ихъ за собою захлопнула. Потомъ приблизилась тихонько къ окошку и стала наблюдать, что дѣлаетъ чудовище. Оно на стукъ дверей поднялось на дыбы, грозно ощетинилось и оглянулось кругомъ. Было тихо и сумрачно. Только озеро, багровое отъ зари, слабо плескалось вдали. Звѣрь послушалъ, понюхалъ и успокоился. Онъ опять обошелъ кругомъ юрту, остановился у пожарища и ткнулъ мордой въ посинѣлое лицо Мергень…

Всю ночь напролетъ онъ шумѣлъ тамъ, передвигалъ бревна, таскалъ что-то по землѣ и ворчалъ. Дѣвочка все слушала, не пропуская малѣйшаго звука. Поутру на томъ мѣстѣ, гдѣ лежали тѣла ея товарищей, взглядъ ея замѣтилъ только бѣлыя кости… Медвѣдь спалъ недалеко въ тѣни, уткнувши острую морду между лапъ.

Два дня пировалъ онъ на пожарищѣ. Послѣднюю ночь ему помѣшали другіе гости; онъ гнѣвно ревѣлъ и дрался съ какими-то сотрапезниками. Однако, онъ не ушелъ, и дѣвочка поутру опять увидѣла его спящимъ на прежнемъ мѣстѣ. Голодъ и жажда страшно мучили ее, она охотно сама бы поѣла тѣхъ остатковъ, что валялись среди угольевъ, хотя она замѣтила тамъ голову друга своего Быса, но она боялась выйти. Она залѣзала въ самый дальній уголокъ своей кровати, полудремала и видѣла въ мечтахъ зеленые, буйные лѣса, привольныя, цвѣтущія земли надъ озеромъ Великаномъ, гдѣ живутъ люди счастливые, богатые, гдѣ бѣгаютъ дѣти, и есть пестрыя, хорошенькія телята… Разбудилъ ее стукъ у окна. Огромная косматая лапа просунулась въ него, а вслѣдъ за ней появилась треугольная морда… Отверстіе, однако, оказалось мало и звѣрь только хищно повелъ по избѣ кровавыми глазками и оставилъ попытку. Дѣвочка боялась пошевелиться на мѣстѣ; она слышала, какъ онъ ходитъ кругомъ, какъ фыркаетъ и топочетъ. Вдругъ звѣрь прыгнулъ на крышу и вся юрта, казалось, пошатнулась подъ его тяжестью. Онъ долго ходилъ тамъ, нюхалъ и, наконецъ, сталъ рыть. Обмазка и навозъ съ шумомъ катились внизъ съ юрты. Затѣмъ треснули бревна потолка, шевельнулись и полетѣли на полъ. Въ ясномъ отверстіи провала опять появилась косматая морда съ кровавыми хищными глазами. Звѣрь неуклюже задомъ спустился внутрь юрты. На полу онъ привсталъ, отряхнулся, потянулъ носомъ воздухъ и направился прямо къ постели Кутуяхсытъ. По дорогѣ взглядъ его случайно встрѣтился съ блестящимъ лихорадочно взглядомъ Бытерхай… Звѣрь привсталъ, заревѣлъ сердито и, дыша все глубже, сталъ приближаться къ дѣвочкѣ мелкими шагами. Шерсть на немъ поднялась дыбомъ, зубы и когти защелкали, изъ пасти вмѣстѣ съ рычаніемъ полетѣла пѣна… Дѣвочка не шевельнулась, не вскрикнула даже тогда, когда онъ прижалъ лапами къ доскамъ ея нѣжное, худенькое тѣльце.

. . . .

Снѣга покрыли замерзшія озера, рѣдкіе лѣса и убогіе осенніе наряды земли. Крѣпкій морозъ превратилъ все въ твердый камень. Общество, узнавъ отъ промышленниковъ, что не видно больше дыма въ юртѣ прокаженныхъ, послало туда нарочнаго узнать, въ чемъ дѣло, дѣйствительно ли Богъ снялъ, наконецъ, свое „проклятье“ съ ихъ округи. Якутъ долго издали взывалъ къ больнымъ безъ послѣдствій. Тогда онъ подошелъ къ юртѣ и копьемъ приподнялъ ея двери. Онъ ораву замѣтилъ проломанную крышу и догадался, въ чемъ дѣло.

– Медвѣдь!.. – сказалъ онъ.

Съ тѣмъ и вернулся къ князю. Собраніе общества рѣшило тогда донести о случившемся начальству, заказать въ городѣ у попа панихиду, а юрту сжечь. Новый „нарочный“, набожно перекрестившись, подложилъ связку горящаго хворосту подъ старое, пропитанное ядомъ зданіе и сталъ въ сторонкѣ ожидать послѣдствій. Когда столбы густого дыма убѣдили его, что огонь хорошо разгорѣлся, онъ вернулся спокойно къ своимъ. На томъ мѣстѣ, гдѣ жили прокаженные, остались только двѣ обгорѣлыя площади, куча пожарнаго мусора и немного скотскихъ и человѣческихъ костей. Окрестности надолго остались пустыми. Никто сюда не заглядывалъ и не селился. Даже ягодъ собирать, ловить рыбу, преслѣдовать звѣрей не смѣли промышленники тамъ, гдѣ ступила нога прокаженныхъ…

Но ужасная „плѣсень жизни“ не исчезла съ послѣдними ея жертвами, не была навсегда убита вмѣстѣ съ ними, и вновь явится гдѣ-нибудь на тѣлахъ, „способныхъ страдать“, и опять заселятся и застонутъ „проклятыя пустыни“.

ЯНГЪ-ХУНЪ-ЦЗЫ.

(Заморскій чортъ).

Разсказъ, написанный по матеріаламъ, собраннымъ

І. В. Потаниной.

I.

Какъ жестоко посмѣялась надо мною судьба! Вѣдь такъ недавно еще я мечталъ о томъ, чтобы приносить пользу отечеству, работать на благо своихъ ближнихъ, мечталъ быть „свѣтильникомъ, поставленнымъ на горѣ“ – и вотъ я сижу въ Застѣнномъ Китаѣ, совершенно отрѣзанный отъ русской жизни, а впереди у меня на много лѣтъ одно только сухое коммерческое дѣло.

Правда, эти годы дадутъ мнѣ средства встать, что называется, на ноги, но возможно, что я не буду ужо въ состояніи избрать впослѣдствіи другую карьеру. На что буду годенъ, проведя десять лѣтъ въ полной изолированности отъ всего европейскаго? Господи, какъ научился я здѣсь цѣнить нашу европейскую обстановку, европейскую цивилизацію и наши знанія! Даже проклятая греческая грамматика, лишившая меня возможности поступить въ университетъ, въ сумеркахъ воспоминаній пріобрѣтаетъ свѣтлый ореолъ!

Однако, будетъ оплакивать свою судьбу, примусь за описаніе моей жизни и моихъ приключеній.

По пріѣздѣ въ Пекинъ, я жилъ нѣкоторое время въ посольствѣ и, правду сказать, очень скучалъ. Я все еще чувствовалъ себя гимназистомъ и неловко мнѣ было среди этихъ важныхъ господъ и блестящихъ молодыхъ людей, секретарей и посольскихъ студентовъ. Графъ принялъ меня очень ласково, прочелъ письмо моего дяди и сказалъ, улыбаясь:

– Милости просимъ… Пока не найдете квартиры и учителя, вы можете жить въ посольствѣ…

Относительно того и другого я долгое время былъ въ большомъ затрудненіи. Пекинъ производитъ впечатлѣніе огромнаго торговаго села, на нѣкоторыхъ улицахъ котораго происходитъ вѣчная ярмарка, а другія остаются круглый годъ тихими, пустынными и грязными закоулками. Жизнь европейцевъ сосредоточивается въ посольствахъ – уединенныхъ, красивыхъ, одноэтажныхъ зданіяхъ съ тяжелыми выгнутыми крышами. Они окружены высокими стѣнами и роскошными садами. Шумъ жизни проникаетъ туда въ видѣ чуть внятнаго лепета.

Мнѣ тамъ не нравилось. Къ тому же я не принадлежалъ ни къ посольству, ни къ миссіи, и жить тамъ долго въ качествѣ гостя было неудобно. Квартиръ частныхъ въ Пекинѣ нѣтъ. Единственная французская гостинница – невѣроятно дорога.

Наконецъ, начальникъ духовной миссіи, уважаемый отецъ Никонъ, принялъ во мнѣ участіе. Онъ рекомендовалъ мнѣ одного изъ своихъ прихожанъ, грамотнаго албазинца. Албазинцы – это тѣ же китайцы, только православные. Больше двухсотъ лѣтъ тому назадъ былъ взятъ китайскими войсками пограничный русскій острогъ Албазинъ. Плѣнные въ числѣ нѣсколькихъ сотъ были приведены въ Пекинъ и представлены богдыхану, которому до того понравилась ихъ мужественная защита и военная выправка, что онъ приказалъ включить ихъ въ свою гвардію. Албазинцы со временемъ совсѣмъ окитаились, но остались православными. Когда умеръ находившійся въ ихъ числѣ священникъ, китайскій императоръ обратился въ 1715 г. съ письмомъ къ русскому царю, прося высылки новаго священника для своихъ православныхъ тѣлохранителей. Это и было началомъ постоянныхъ дипломатическихъ сношеній Россіи съ Китаемъ. Каждые 20 лѣтъ, а впослѣдствіи каждые 10 лѣтъ высылался въ Пекинъ архимандритъ и священникъ съ причтомъ на смѣну прежняго. Китайское правительство отдало имъ въ вѣчное владѣніе кусокъ земли въ сѣверо-восточномъ углу манчжурскаго города. Тамъ же по близости, уже за городской стѣной, устроено православное кладбище.

„Ми-ло-вань-о“ – такъ назывался мой новый знакомый (нѣкогда, по увѣренію отца Никона, Миловановъ), по внѣшности ничѣмъ не напоминалъ о своемъ русскомъ происхожденіи. Но онъ жилъ долгое время въ Кяхтѣ, зналъ немного по-русски и пользовался репутаціей человѣка честнаго и добропорядочнаго. Отецъ Никонъ посовѣтовалъ мнѣ даже поселиться у него, ручаясь за мою безопасность.

– Только вы должны преобразить себя въ китайца и примѣниться во всѣмъ къ ихъ обычаямъ, исключая, конечно, языческихъ поклоненій… И косу совѣтовалъ бы я вамъ подцѣпить… – шутилъ отецъ Никонъ. – Зато вы гораздо скорѣе преуспѣете въ китайскомъ языкѣ, чѣмъ наши посольскіе студенты, которые по нѣскольку лѣтъ учатся и… ни аза въ глаза! За то у нихъ есть англійскіе рысаки и носятъ они крахмальныя манишки…

Проектъ отца Никона мнѣ понравился и даже разжегъ мое воображеніе. Нѣсколько дней спустя я поселился у моего учителя.

Улица, на которой мы жили, на окраинахъ Пекина, недалеко отъ миссіи, была очень пустынна и мирна, она представляла, что называется, заброшенный уголъ большого города. Огромныя деревья осѣняли старыя постройки, на черепичныхъ кровляхъ жилищъ росла трава. Мои хозяева занимали отдѣльный домъ. Съ улицы нужно было пройти въ вымощенный плитнякомъ квадратный дворъ, гдѣ два отдѣльныхъ строенія образовали уголъ, а два другіе угла образовала наружная каменная ограда двора и стѣны какого-то казеннаго зданія. Шумныя торговыя улицы были, впрочемъ, такъ близко, что гомонъ ихъ доходилъ къ намъ, точно глухой сдавленный гулъ морского прибоя. По временамъ тутъ же у воротъ рѣзко раздавались громкія восклицанія продавцовъ, забредшихъ и въ нашъ переулокъ.

Для меня привели въ порядокъ заброшенную комнату въ дальнемъ углу двора. Въ ней – кирпичный полъ, стѣны и потолокъ были когда-то оклеены обоями, окно, занимающее добрую половину выходящей на веранду стѣны, состояло изъ деревянной рѣшетки, затянутой бумагою. Печи въ моей комнатѣ не было, и хотя зима здѣсь довольно мягкая, но отсутствіе огня давало себя непріятно чувствовать. Вообще китайскія жилища принадлежать къ южному типу, и приспособлены больше для лѣта. Печки въ жилыхъ комнатахъ – рѣдкость, ихъ замѣняютъ переносными жаровнями. Но денегъ, отпускаемыхъ моимъ дядей на обученіе меня китайскому языку, было недостаточно, чтобы я могъ позволить себѣ подобную роскошь. Сырой холодъ промозглыхъ, старыхъ стѣнъ былъ очень чувствителенъ. Особенно тяжело было вставать но утрамъ.

Просыпался я обыкновенно раньше восьми часовъ и сейчасъ же бѣжалъ въ хозяйскую кухню, гдѣ на очагѣ уже пылалъ каменный уголь и грѣлась вода для умыванія и чая. Китайцы встаютъ равно. Меня уже ждалъ противный, невѣроятно грязный старикашка, взятый хозяиномъ исключительно, повидимому, ради меня. Имя его состояло изъ цѣлаго ряда отрывистыхъ звуковъ, похожихъ на удары трещетки. Къ счастью, китайцы въ будничномъ обиходѣ ограничиваются первымъ слогомъ своихъ именъ или просто титуломъ: сторожъ, поваръ, мальчикъ…

– Съ раннимъ утромъ, ласковый господинъ! – поздравлялъ меня слуга, кланяясь въ поясъ и подавая умывальный тазъ съ горячей водою.

– Съ раннимъ утромъ, престарѣлый поваръ Чангъ! – отвѣчалъ я единственную знакомую мнѣ пока китайскую фразу и принимался вытирать руки и лицо кускомъ фланели, смоченной въ лѣтней водѣ. Въ этомъ и состоитъ китайское омовеніе и я ограничивался имъ, рѣшивъ полностью слѣдовать китайскимъ обычаямъ.

На хозяйской половинѣ, завѣшенной синей бумазейной занавѣской, тоже шевелились. Обязательно высовывалась оттуда бритая головка восьмилѣтняго мальчугана, подозрительно наблюдавшаго за мной, Маджи, и то и дѣло выходила и входила туда съ озабоченнымъ видомъ Ліенъ, дѣвушка – подростокъ, подавая то и другое одѣвавшимся тамъ родителямъ. Первое время моего пребыванія въ семьѣ Ми-ло-вань-о занавѣска въ моемъ присутствіи была постоянно опущена. Впослѣдствіи только я узналъ, что за ней находится канъ, поднятая надъ поломъ почти на два фута кирпичная платформа, подъ которой проходили дымовыя трубы очага. Такимъ образомъ тамъ было постоянно тепло и сухо. Тамъ спала семья, тамъ проводила все свое время мать семейства, госпожа Ханъ-Ми.

Самъ Ми обыкновенно вылѣзалъ немедленно изъ-подъ занавѣски, какъ только я кончалъ умываться. Видимо, онъ поджидалъ этого.

Онъ важно крестился на образа и говорилъ протяжно:

– Са-та-ла-сту!..

– Са-та-ла-сту! – отвѣчалъ я, зная еще изъ Кяхты, что это значитъ „здравствуй“.

Мы пожимали другъ другу по-европейски руки и садились пить чай. Всегда къ тому времени, съ точностью часовъ, являлся разносчикъ съ горячими лепешками. За чаемъ Ми вмѣстѣ съ Чангомъ обсуждали меню обѣда, въ чемъ со временемъ стала принимать изъ-за занавѣски участіе и госпожа Ми. Я вслушивался внимательно въ быстрые отрывистые звуки ихъ рѣчей и долго сокрушался, что никогда не буду въ состояніи ихъ понять. Затѣмъ Чангъ уходилъ съ корзинкой на базаръ, а мы принимались за урокъ. И такъ изо дня въ день.

Китайскій языкъ легкій и звучный, но грамота его головоломна. Она состоитъ изъ двадцати тысячъ слишкомъ знаковъ. Здѣсь всѣ грамотны, но мало такихъ, которые въ состояніи читать всякія книги. Мужикъ знаетъ нѣсколько сотъ знаковъ, можетъ разбирать вывѣски, календари, сельскохозяйственныя книги, записывать необходимыя свѣдѣнія въ семейную книгу, которая въ Китаѣ замѣняетъ и метрическую книгу, и полицейскіе списки населенія. Въ Китаѣ нѣтъ паспортовъ; семейная книга замѣняетъ все, и поэтому всякій долженъ быть грамотенъ, разъ желаетъ сдѣлаться семейнымъ.

Ремесленникъ долженъ знать больше знаковъ, чѣмъ мужикъ, потому что дѣятельность его сложнѣе; еще больше знаковъ знаетъ купецъ… Всѣ эти люди читаютъ нужныя имъ техническія произведенія, повѣстушки и романы, но философскія книги и классическія художественныя произведенія доступны только ученикамъ высшихъ школъ, академикамъ да литераторамъ… Въ этомъ китайцы не отличаются, впрочемъ, сильно отъ другихъ народовъ; за то страшно сильно отличаются ихъ азбука и ихъ механика письма. Буквы изображаютъ не звуки, какъ у насъ, а понятія. Они похожи на маленькіе ребусы, которые можно комментировать и разгадывать. Еще одна странность: можно не умѣть говорить по-китайски и понимать до нѣкоторой степени китайскія книги. Послѣднее, впрочемъ, много труднѣе перваго.

Занимался я обыкновенно до обѣда, заучивалъ слова и составлялъ маленькія фразы. Ми очень ловко принялся за мое обученіе: онъ показывалъ предметъ, произносилъ названіе его и заставлялъ меня повторять до тѣхъ поръ, пока я не скажу правильно. Затѣмъ я списывалъ растрепанные китайскіе „дзырь“, т.-е. болѣе простые іероглифы, произносилъ громко ихъ китайское названіе, а Ми, тутъ же за особымъ столикомъ бойко переписывавшій свои бумаги, подходилъ по временами и исправлялъ мое писаніе. Я догадался, что онъ живетъ этой перепиской, которой онъ занимался очень усердно.

Семья Ми очень бѣдна. Мое пребываніе у нихъ прямо для нихъ находка. Обращеніе со мной Ми и всѣхъ его присныхъ иногда до боли льстиво-приторно и робко. Видимо, они старались угодить мнѣ и не знали, какъ лучше это сдѣлать. Незнаніе языка ставило меня внѣ ихъ наблюденій, они не знали, какъ со мной быть, и внѣ ихъ жизни – я самъ не зналъ, что мнѣ дѣлать; я все время молчалъ и подчасъ меня давила невыносимая скука. Научныя сочиненія возбуждали во мнѣ отвращеніе, а романы, какъ суррогатъ жизни, я проглатывалъ въ одинъ присѣетъ. Здѣсь ихъ, впрочемъ, оказалось немного. Газеты и журналы разбирались въ посольствѣ на расхватъ. Беллетрическій отдѣлъ въ библіотекѣ былъ не важный. Я старался воздержаться отъ легкаго чтенія и углублялся съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ и воздыханіемъ въ толстыя скучныя сочиненія по исторіи Китая, по его географіи и быту… Къ тому же ежедневно изучалъ англійскій языкъ по методу Плато-Рейсснера и убѣдился, что этотъ господинъ тщетно пробуетъ сдѣлать свой предметъ занимательнымъ! Къ вечеру мое настроеніе становилось мрачнѣе тучи!

Самой свѣтлой для меня минутой былъ всегда тотъ моментъ, когда я бралъ подъ мышку прочтенную повѣстушку и отправлялся въ посольство или миссію за новой. Я долго не рѣшался ходить по Пекину, и меня кто нибудь провожалъ, чаще всего Маджи. Мальчикъ ужасно не любилъ этихъ прогулокъ. Дѣло въ томъ, что, несмотря на мой китайскій костюмъ и поддѣльную косу, китайцы сразу во мнѣ узнали европейца. Синіе глаза и свѣтлыя брови выдавали меня. Прохожіе останавливались, иногда даже шли за мной, уличные мальчишки кричали; „янгъ-хунъ-цзы“ (заморскій чортъ!), „хунъ-мао-дзей“ (рыжій разбойникъ) и, случалось, бросали камнями. Маджи въ такихъ случаяхъ старался держаться подальше отъ меня, ускорялъ шаги до того, что я едва поспѣвалъ за нимъ. Между тѣмъ, мнѣ нельзя было отстать. Дѣло въ томъ, что мой провожатый, послѣ перваго же опыта, сталъ старательно избѣгать бойкихъ торговыхъ улицъ. Мы большею частью двигались по сложному лабиринту узкихъ пустыхъ переулковъ. Сознаюсь, когда я впервые очутился въ этихъ кривыхъ, каменныхъ щеляхъ, между двухъ глухихъ стѣнъ, безъ оконъ, гдѣ за рѣдкими воротами, прикрытыми большими деревянными щитами, слышался сдавленный говоръ чуждыхъ голосовъ и непонятный шумъ какой-то работы, мнѣ стало очень жутко. Мнѣ казалось, что рѣдкіе прохожіе, осматривающіе меня пристальнымъ взглядомъ, обязательно должны броситься на меня и схватить меня за горло. Выраженіе моего лица и мои движенія, повидимому, вызывали неменьшую тревогу въ прохожихъ; въ результатѣ мы, полные страха, расходились, прижавшись къ стѣнкѣ, на разстояніи двухъ аршинъ. Хуже было, когда въ воротахъ невзначай появлялись женскія, украшенныя цвѣтами головки или выскакивали оттуда дѣти. Тогда обыкновенно позади раздавался смѣхъ, восклицанія, обязательное „янгъ-хунъ-цзы!“ „хунъ-мао-дзей!“ летѣли комки грязи, черепки и камни… Маджи исчезалъ, а я боялся ускорить шаги, чтобы за мной не погнались… Я сказалъ Ми, что не желаю больше ходить по переулкамъ; онъ сдѣлалъ сыну суровый выговоръ, но это не помогло. Ребенокъ, очевидно, стыдился ходить вмѣстѣ со мною по люднымъ улицамъ…

Осеннія ненастья, впрочемъ, вскорѣ прекратили наши прогулки. Слякоть и непролазная грязь на улицахъ отбили всякую охоту къ движенію. А если случалась необходимость, то я уходилъ самъ, разсчитывая, что холодный дождевой душъ убилъ любопытство самыхъ завзятыхъ китайскихъ зѣвакъ. Я не ошибся, улицы были неузнаваемы. Даже самыя бойкія изъ нихъ показывались мнѣ пустынными въ сравненіи съ обычной веселой сутолокой. Продавцы подъ огромными зонтиками уныло и хрипло выкликали свой товаръ, немногочисленные прохожіе съ зонтиками, заткнутыми за воротники шубъ, торопливо пробирались гуськомъ по болѣе сухимъ тропамъ среди лужъ. Маленькія извозчичьи телѣжки то и дѣло завязали въ ухабахъ, возбуждая крики ѣдущихъ сзади и впереди. Говоръ прохожихъ покрывала грубая ругань носильщиковъ, съ трудомъ плетущихся съ тяжелыми намокшими паланкинами въ рукахъ, по щиколку въ густомъ вонючемъ мѣсивѣ уличнаго мусора. На меня, конечно, никто не обращалъ вниманія, и я благополучно добирался въ миссію.

Отецъ Никонъ не похвалилъ меня впрочемъ; онъ находилъ, что для одинокихъ экскурсій по городу черезъ чуръ еще мало знаю по-китайски.

– Вы все-таки, особенно въ сумерки… не ходите. А что вашъ сянь-шань? (учитель).

– Мой Сянь-шань все пишетъ… Онъ, кажется, смирный и добрый человѣкъ…

– Да, онъ ничего… благочестивый. Одинъ у него недостатокъ – жена… язычница.

– Какъ язычница?

– Да вотъ – язычница! – вздохнулъ миссіонеръ. – Развѣ вы ее не видали? Она важная барыня, изъ знатнаго китайскаго рода, и Ми боится ея. Въ сущности, она всѣмъ домомъ заправляетъ. Вотъ она ни сына, ни дочку въ школу не хочетъ послать. И тѣ не ходятъ! Грозили мы Ми, что лишимъ его въ посольствѣ заработка… Увертывается: маленькія, говоритъ… А по-китайски, небось, ихъ учитъ?!

Я промолчалъ, но вспомнилъ, что Маджи дѣйствительно ежедневно куда то исчезалъ, дѣвочку же учила мать. Я это слышалъ.

– Да и самъ Сянь-шань тоже былъ нѣкогда чиновникомъ и не маленькимъ; управлялъ городомъ въ Монголіи… Только проворовался, и выгнали его… Семья жены, по протекціи которой онъ получилъ тамъ мѣсто, отказала ему въ поддержкѣ, такъ какъ онъ въ томъ городѣ завелъ себѣ вторую гражданскую семью… Китаянкамъ вѣдь нельзя выѣзжать изъ Китая, и всѣ китайцы на окраинахъ обзаводятся женами туземками… Этого они не считаютъ за грѣхъ… Да вотъ сянь-шань сдѣлалъ иной промахъ и отказалъ незаконнымъ своимъ дѣтямъ все нажитое на должности состояніе… Очевидно, разсчитывалъ, что родня настоящей жены выручитъ его, да тутъ и осѣкся… Не захотѣли они, чтобы наживался онъ для чужихъ… Вотъ и бѣдствуетъ…

А самъ онъ ничего… богомольный!

На обратномъ пути, когда я шелъ, раздумывая обо всемъ услышанномъ, со мной случилось приключеніе, вполнѣ подтвердившее предостереженіе отца Никона. Въ сумеркахъ около опустѣвшихъ обжорныхъ рядовъ меня неожиданно окружила толпа нищихъ. Среди нихъ были прокаженные съ изъязвленными лицами, голые, вонючіе, лохматые, ужасные… Они вплотную обступили меня, выхватили у меня изъ рукъ узелокъ и, по всей вѣроятности, ограбили бы меня до тла, еслибъ не поспѣшило мнѣ на помощь нѣсколько прохожихъ. Страшные кащеи разбѣжались, но мои спасители, взглянувъ мнѣ въ лицо, тоже отвернулись съ насмѣшками и руганью…

– Хунъ-мао-дзей! (рыжій разбойникъ!).

Съ тѣхъ поръ я прочно засѣлъ дома и предался наблюденію надъ семейной жизнью моего сянь-шаня, которая, послѣ разсказа отца Никона, не казалась мнѣ уже такой мирной и простой, какъ вначалѣ. Холодъ заставилъ меня все время проводить у нихъ. Они мало помалу привыкли ко мнѣ. Синяя занавѣска была, наконецъ, приподнята, и я увидѣлъ тамъ желтую тщедушную женщину, сидящую съ поджатыми маленькими искалѣченными ногами и высоко поднятой на головѣ вычурной прической съ многочисленными булавками. Она важно возсѣдала за работою въ рукахъ, съ шитьемъ, вязаніемъ или прялкой, и пристально глядѣла черными блестящими глазами на все, что происходило кругомъ. Иногда, впрочемъ, глаза эти туманились, лицо покрывалось мертвенной синевою, и проворныя трудолюбивыя руки то и дѣло опускались безпомощно внизъ. Она тогда особенно раздражительно покрикивала на маленькую Ліенъ.

– Поворачивайся ты, большеногій „чедзе-фу“ (носильщикъ)! – или: нѣжная „ганьчедзе“! (извозчикъ) не прыгай, пожалуйста!

Дѣвочка послѣ того взглядывала жалобно на свои здоровыя ножки, затѣмъ на меня и краснѣла до слезъ. Очевидно, уцѣлѣвшія ступни ея казались ей какъ и матери, несмываемымъ позоромъ. Ножки эти были, впрочемъ, не такъ уже велики и значительно болѣе шли къ тоненькой, изящной фигуркѣ дѣвушки, чѣмъ отвратительныя копытца ея матери. Семейныя сцены супруговъ Ми-ло-вань-о тоже обыкновенно начинались или оканчивались ножками Ліенъ.

– Денегъ ты ей не припасъ, а ноги у ней ты оставилъ, какъ у твоихъ друзей варваровъ… Кто ее возьметъ теперь изъ хорошаго общества такую замужъ?!. А ваши христіане развѣ женятся безъ приданаго?!. Что? Да и не отдамъ я ее за христіанина… Будетъ съ меня тебя!.. – кричала Ханъ-Ми.

Ми обыкновенно политично помалкивалъ и самое большее говорилъ мнѣ съ улыбкой на кяхтинско-русскомъ нарѣчіи:

– Са-та-ра́ ба-ба́ зэ-ла́!

Послѣ того мадамъ Ханъ-Ми величественно задергивала занавѣску, и оттуда доносились къ намъ только всхлипыванія и причитанія въ родѣ:

– Извергъ… Безстыжій… драконъ… загубилъ!

„Совсѣмъ по-русски! Ни дать ни взять, наша истеричная барыня!“ – думалъ я. Дѣти подзывались матерью за занавѣску, и мы оставались съ моимъ менторомъ въ неловкомъ „съ глазу на глазъ“. Кисточка Ми быстро-быстро бѣгала по бумагѣ, оставляя за собою сверху внизъ и справа налѣво ряды буквъ, похожихъ на раздавленныхъ насѣкомыхъ, а я углублялся въ мои фоліантъ.

Я замѣтилъ, что такія сцены происходили довольно правильно на исходѣ мѣсяца, когда я еще не внесъ моей квартирной платы. Къ тому времени и пища ухудшалась, и учащались болѣзненные припадки госпожи Ханъ-Ми, отъ которыхъ она стонала и плакала, точно маленькій ребенокъ.

Еще хуже стало, когда зимою у Ми окончилась переписка. Онъ поутру исчезалъ изъ дому и возвращался только поздно вечеромъ усталый и голодный. Иногда я его не видалъ по нѣскольку дней, такъ какъ онъ уходилъ до завтрака, а возвращался послѣ моего ухода къ себѣ. Онъ, видимо, тогда избѣгалъ меня. Мои уроки китайскаго языка страдали отъ этого, но Ми такъ виновато глядѣлъ на меня послѣ прогуловъ, что я не рѣшался его упрекать. Пища наша все ухудшалась. Часто обѣдалъ только я, а члены семьи говорили, что имъ нельзя сегодня обѣдать, что они постятся по случаю годовщины смерти того или другого предка. Эти посты повторялись все чаще, точно моръ какой-то одновременно побилъ всѣхъ предковъ Ми.

Мои китайцы блѣднѣли, худѣли, но не жаловались. Слуга исчезъ, и на каминѣ огонь топился все умѣреннѣе. Между тѣмъ, холода и сырость возрастали по мѣрѣ наступленія зимы. Время проходило крайне уныло. Я занимался въ одиночествѣ. Голубая занавѣска была постоянно опущена. Изъ-за нея то и дѣло вылетали вздохи и стоны Ханъ-Ми. Иногда слышался тамъ сдержанный: говоръ разговаривающихъ дѣтей, и я разбиралъ плаксивыя жалобы Маджи на голодъ и солидные доводы Ліенъ, успокаивавшей его разсказами, не имѣющими, впрочемъ, ничего общаго съ надеждой на пищу.

Но разъ вниманіе мое было привлечено болѣе крупной размолвкой жителей „кана“. Госпожа Ханъ-Ми что-то приказывала, чего Ліенъ, видимо, не хотѣла исполнить. Поминутно раздавались то гнѣвныя приказанія, то жалобные стоны матери, то сдавленныя всхлипыванія дѣвочки. Наконецъ, синяя ткань заколыхалась, и тоненькая фигура дѣвушки стыдливо выскользнула изъ-подъ нея. Замѣтивъ мой взглядъ, она покраснѣла и робко прижалась къ стѣнѣ…

– Иди, иди! – приказывала мать.

– Чего тебѣ? – спросилъ я по-китайски.

Дѣвочка пугливо взглянула на меня большими проницательными глазами, но не отвѣчала.

– Иди… иди къ нему… ближе!.. – шипѣла Ханъ-Ми.

Дѣвочка сдѣлала нѣсколько шаговъ вдоль стѣны.

Я повторилъ вопросъ.

– Мать… проситъ… сапеки! (деньги) – сказала она тихо.

– Сколько? – спросилъ я смущенно. У меня ихъ было тоже немного.

– Сколько дать пожелаетъ безконечно великодушный господинъ… Щедрость его всѣмъ намъ хорошо извѣстна! Дѣвушка она молоденькая!… – быстро заговорила Ханъ-Ми, высовывая изъ-за занавѣски желто-синее, исхудалое лицо.

Я поднялся, все это показалось мнѣ подозрительнымъ, даже отвратительнымъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, глубокая жалость охватила меня…

– Я не могу больше… Я уже столько дней не курила… Дай хоть на трубку старой, жалкой служанкѣ твоей!.. Я знаю, иностранный принцъ добръ, онъ дѣвочкѣ не сдѣлаетъ зла… Я только нарочно… – бормотала Ханъ-Ми, подобострастно вглядываясь въ мое лицо.

Я положилъ нѣсколько монетъ на столъ, ввернулъ мои бумаги и ушелъ.

Съ тѣхъ поръ атаки на мой кошелекъ повторялись правильно каждые два, три дня. Только теперь Ханъ-Ми просила непосредственно. Она отдергивала занавѣску и то слезно умоляла, то грозила, что пошлетъ дѣвочку къ старику лавочнику на углу.

– Онъ ее хочетъ, старый песъ!… Онъ мнѣ говорилъ… Ахъ! какой онъ противный! Ужасно противный!..

– Вѣдь вы за эти деньги покупаете опій! – упрекалъ я ее.

– Да… опій! – соглашалась наивно она.

– Вамъ вредно… Опій отрава! Я не могу давать вамъ денегъ на вредное для васъ снадобье!..

Тогда она въ бѣшенствѣ бросалась на постель, проклинала все и вся и грозила убить себя.

– Какое вамъ дѣло до насъ, жалкихъ сыновъ Серединной земли. Вы варваръ, богатый бѣлый варваръ… Что значитъ для васъ нѣсколько сапекъ… Я отдамъ ихъ вамъ… Не всегда же рокъ будетъ преслѣдовать насъ… Мои дѣти отдадутъ вамъ… Правда, Маджи… Пожалѣй, мальчикъ мой, свою мать… Скажи ему, что отдашь… Иди, Ліенъ, обними ноги достопочтеннаго, нѣжнаго господина!

Въ результатѣ я давалъ, опасаясь какой-либо дикой выходки со стороны изступленной женщины. Но все чаще и чаще подумывалъ я о необходимости оставить моего Сянь-шаня, или вообще устроиться иначе. Я написалъ дядѣ письмо съ изложеніемъ положенія дѣлъ и просилъ его, нельзя ли перевести меня на заводъ раньше года, съ тѣмъ, чтобы Сянь-шань получилъ тамъ тоже мѣсто, и чтобы наши занятія по литературѣ, исторіи и китайскому языку не прекращались. Я прекрасно понималъ, что такого толковаго, знающаго преподавателя, къ тому же понимающаго по-русски, какъ Ми, доставилъ мнѣ только случай, и что равнаго ему я не легко найду. Отецъ Никонъ поддержалъ меня въ этомъ мнѣніи:

– Да я кромѣ него не знаю, кого вамъ и посовѣтовать въ Сянь-шани!.. Вѣдь вотъ какъ ловко стали вы по-китайски объясняться… Я вамъ говорилъ, что Ми совсѣмъ надежный человѣкъ… Вотъ только жена его… Я, сознаюсь, думалъ даже, что вы на нихъ повліяете…

– Бѣдны они… очень бѣдны… – замѣтилъ я.

– Да бѣдны, потому порочны, суевѣрны…

– Но… дѣти!.. Чѣмъ же виноваты дѣти?!

– Ни въ школу они ихъ не посылаютъ, ни въ пріютъ не отдаютъ… Сами виноваты!..

Я замолкъ, но рѣшилъ, что не уйду отъ Ми, что не буду причастенъ даже косвенно къ побѣдѣ надъ нимъ обстоятельствъ. Если и оставлю его, то впослѣдствіи, когда судьба улыбнется ему. Пока я продалъ кой-что въ посольствѣ изъ моего европейскаго гардероба и деньги рѣшилъ предложить въ займы Сянь-шаню.

Впрочемъ, онѣ ему не понадобились. Поздно вечеромъ онъ зашелъ ко мнѣ и сказалъ радостно, что теперь все будетъ хорошо, что онъ нашелъ работу въ англійскомъ посольствѣ. На завтра у насъ къ обѣду появилась свинина. Опять какой-то старикашка замѣнилъ у очага Ліенъ. Въ квартирѣ водворилось больше чистоты и порядка. Опять синяя занавѣска стала подыматься вверхъ, и госпожа Ханъ-Ми важно возсѣдала съ рукодѣльемъ, слѣдила внимательнымъ взоромъ за поведеніемъ прислуги и дѣтей. Она только старательно избѣгала встрѣтиться глазами со мною.

Стало теплѣе; въ воздухѣ чувствовалось дыханіе весны, но грязь и вонь все еще удерживали меня дома. Къ тому же негдѣ было гулять, такъ какъ публичныхъ садовъ совершенно нѣтъ въ Пекинѣ, доступные же для публики сады при храмѣ Неба и Земли или при другихъ болѣ знаменитыхъ пагодахъ были черезчуръ удалены отъ нашего квартала.

– Слушайте, уважаемый Сянь-шань, не согласитесь ли вы, чтобы я занимался съ Маджи… Вѣдь хорошо бы мальчику знать русскую грамоту… Ему много легче было бы впослѣдствіи найти занятіе… Къ тому же я могъ бы учить его и рисованію…

– Достопочтенный И (такъ китайцы сокращали мое имя Иванъ), кто же станетъ отрицать пользу знанія! Я не посылалъ Маджи въ школу, потому что онъ былъ малъ и болѣзненъ, но дома…

Я взглянулъ на дѣйствительно исхудалыя во время голода щечки мальчика и вспомнилъ, что онѣ не всегда были такія, между тѣмъ Маджи, по словамъ о. Никона, никогда не посѣщалъ миссіонерской школы.

Затѣмъ я невольно перевелъ глаза на госпожу Ханъ-Ми.

Веретено быстро вертѣлось въ ея рукахъ, и она не глядѣла на насъ; сидѣвшая около нея Ліенъ тоже прилежно пряла, но по покраснѣвшимъ ея ушамъ я догадался, что она внимательно прислушивается къ нашему разговору.

Маджи вначалѣ былъ восхищенъ моимъ проектомъ, и мы на слѣдующій же день принялись за уроки.

Радость мальчика, впрочемъ, продолжалась не долго. Оказалось, что насколько для европейцевъ страшна китайская грамота, настолько же труденъ для китайскаго ума механизмъ нашего говора и чтенія.

Маджи, разбиравшій довольно бойко простѣйшія китайскія буквы, никакъ не бралъ въ толкъ нашихъ звукосочетаній. Сначала я пробовалъ учить его по звуковому методу, но наши согласные совершенно не доступны для произношенія врозь китайской гортанью. Ш, б, д… – шипѣніе, бурленіе, возбуждали сначала громкій всеобщій смѣхъ, а затѣмъ… уныніе, конечно – въ ученикѣ. Я перешелъ къ старому испытанному методу нашихъ дьячковъ и отставныхъ солдатъ. Дѣло какъ будто наладилось, мальчикъ быстро выучилъ названіе знаковъ, но сложеніе ихъ долго оставалось для него непреодолимой задачей.

– Бе-А!… – повторялъ онъ уныло… – Бе-А!

– Ба! – подсказывала иногда потихоньку изъ дальняго угла Ліенъ.

Такая невоздержанность вызывала обыкновенно рѣзкій выговоръ со стороны матери; я же не осмѣливался ни защищать дѣвочку, ни предложить ей учиться, тѣмъ болѣе, что Ханъ-Ми въ послѣднее время стала особенно бдительно и ревниво наблюдать за нами и не позволяла дѣвочкѣ даже приблизиться ко мнѣ. Сейчасъ же слѣдовалъ грозный окрикъ, и… синяя занавѣсъ упускалась величаво на семейный очагъ. На помощь къ намъ пришли уроки рисованія. Маджи очень увлекался ими и дѣлалъ большіе успѣхи. Обѣ женщины съ любопытствомъ разсматривали нарисованныя имъ изображенія предметовъ, сравнивали ихъ съ образцами и дѣлали нерѣдко дѣльныя замѣчанія.

Ханъ-Ми, какъ истая образованная китаянка, знала толкъ и, видимо, любила живопись. Когда мы съ Маджи попробовали писать акварельными красками, и мать и сестра не выдержали и, столпившись у стола, внимательно слѣдили за нашей работой. Глаза Ліенъ горѣли, и она то и дѣло восторженно восклицала, восхищалась или порицала неудачные мазки брата. Тогда я обратился къ Ханъ-Ми съ предложеніемъ позволить учиться и Ліенъ…

– Зачѣмъ ей… большеногой! – хмуро отвѣтила мать и отошла отъ стола.

Я не унимался и на слѣдующій день за обѣдомъ повторилъ мое предложеніе. Я сталъ доказывать, что и для Маджи будетъ лучше, если онъ будетъ заниматься въ обществѣ. Такъ какъ я недавно по собственному почину увеличилъ свою квартирную плату, то Ми привѣтливо улыбался и на все кивалъ утвердительно головою. Мать ворчала неохотно, но, въ концѣ концовъ, согласилась. Большая кухня Ми-ло-вань-о превратилась въ сплошную школу. По утру занимался я, изслѣдуя всѣ тайны и прелести китайской литературы и двадцати тысячъ ея знаковъ; послѣ обѣда же самъ превращался въ учителя, заставлялъ моихъ маленькихъ друзей произносить твердые русскіе звуки, затѣмъ училъ ихъ арифметикѣ, разсказывалъ кое-что изъ естественной исторіи, географіи, причемъ часто по этимъ вопросамъ возникали у насъ пренія съ почтенной Ханъ-Ми; она, напримѣръ, утверждала, что гортань прямо сообщается съ сердцемъ и что душа помѣщается въ печени. Наконецъ, мы рисовали всѣ вмѣстѣ прилежно и въ добромъ согласіи.

Время бѣжало; я сжился съ семьей моего Сянь-шаня. Они перестали меня чуждаться и даже часто обращались ко мнѣ съ жалобами другъ на друга или за совѣтомъ въ случаѣ какихъ-нибудь внутреннихъ неурядицъ. Въ этой средѣ я все продолжалъ дѣлать открытія; Ханъ-Ми по прежнему курила опій, это я зналъ, но и моего Сянь-шаня я встрѣтилъ неожиданно на улицѣ съ пріятелями, разодѣтаго и возбужденнаго…

– Это пригласилъ нашего ничтожнаго слугу купецъ въ ресторанъ обѣдать… Слабосильнымъ умомъ своимъ онъ помогъ ему въ одномъ дѣлѣ мало-мало… въ посольствѣ… И платье на неуклюжей спинѣ его не ему принадлежитъ, а нанятое… Не могъ же онъ пойти въ своихъ нищенскихъ лохмотьяхъ… – оправдывался Ми на слѣдующій день. Онъ не просилъ меня о тайнѣ, но, видимо, былъ доволенъ, что я не сказалъ никому изъ домашнихъ о нашей встрѣчѣ.

Пришелъ Новый Годъ. Весь Пекинъ украсился флагами и свѣжими цвѣтами, привезенными съ дальняго юга. Мы всѣ трое: я, Маджи и Ми принесли ихъ съ базара цѣлую корзину.

Алтарь предковъ былъ красиво убранъ камеліями, розами и пахучими цвѣтущими вѣтками померанцеваго дерева. Плоды и яства были установлены подъ нимъ на длинномъ жертвенномъ столѣ. Были зажжены благовонныя курительныя свѣчки. Ми прочелъ изъ семейной книги главу о самомъ знаменитомъ изъ его праотцевъ, который былъ губернаторомъ въ провинціи Шань-Си и построилъ на собственный счетъ мостъ на рѣкѣ Хуанъ-Хэ. Его имя и добродѣтели были увѣковѣчены на мраморной доскѣ, вдѣланной въ каменный сводъ того же моста.

Пообѣдавъ, мы – трое мужчинъ – отправились гулять по городу. Вездѣ двигались толпы празднично одѣтаго народа. Синіе цвѣта преобладали, и ярко-красные вѣера, фонари, пестрые зонтики, букеты цвѣтовъ красиво разнообразили эти синіе потоки возбужденныхъ, смѣющихся, горланящихъ людей. Колокольный звонъ и глубокіе звуки гонговъ покрывали гомонъ человѣческихъ голосовъ и лились непрерывной струей въ тепломъ, насыщенномъ мягкимъ солнечнымъ свѣтомъ, воздухѣ. Мы приняли участіе въ великолѣпной процессіи „Большого Дракона Благополучія“ съ музыкой, знаменами и гирляндами цвѣтовъ. Вечеромъ мы были въ театрѣ, гдѣ животныя и чудовища „Земли, Воды и Неба“ прошли передъ нами въ живописномъ нескончаемо длинномъ хороводѣ… Улицы были иллюминованы цвѣтными бумажными фонарями. На воздухъ то и дѣло взлетали ракеты, петарды съ трескомъ лопались подъ ногами смѣющейся толпы. Въ то же время госпожа Ханъ-Ми и Ліенъ угощали чаемъ и сластями у себя дома сосѣдокъ и сами посѣщали ихъ.

Мнѣ показалось послѣ этихъ праздниковъ, что моя отчужденность отъ общей жизни слабѣетъ, что я начинаю понимать и горе и радости этого огромнаго восточнаго муравейника странныхъ, желтолицыхъ, женоподобныхъ существъ… Многое непонятное и смѣшное стало для меня разумнымъ и осмысленнымъ…

Время бѣжало. Отвѣтъ отъ дяди все не приходилъ. За то срокъ моего пребыванія въ Пекинѣ близился къ концу. Я не безъ сожалѣнія подумывалъ о предстоящей разлукѣ съ семьей моего Сянь-шаня. Мои труды съ учениками, конечно, пропали бы, такъ какъ они не въ состояніи еще были читать самостоятельно по-русски и ничего еще почти не понимали. Да и самъ чуть-чуть сталъ разбираться въ постройкѣ китайскихъ фразъ, въ мѣстничествѣ ихъ словъ, заступающемъ склоненіе и спряженіе, въ ритмѣ и удареніи ихъ рѣчи, совершенно мѣняющихъ значеніе однихъ и тѣхъ же звуковъ.

Улицы подсохли, и я ежедневно ходилъ гулять съ Маджи, который уже пересталъ меня стыдиться. Мы посѣтили мало-по-малу разные закоулки и любопытные кварталы города, гдѣ ютились всевозможные ремесленники и художники. Всѣ они работали тутъ же, чуть не на улицѣ, у открытыхъ просторныхъ оконъ своихъ мастерскихъ. Можно было свободно наблюдать за процессомъ ихъ работъ, но зѣвакъ въ Китаѣ вообще мало: всѣ заняты, всѣ постоянно работаютъ… Оглушительный шумъ торговыхъ улицъ, крики продавцовъ, споры торгующихъ покупателей, звуки инструментовъ проходящихъ по улицамъ частенько похоронныхъ или свадебныхъ оркестровъ, удары молотковъ кующихъ въ мастерскихъ кузнецовъ, жужжаніе пилъ токарныхъ станковъ – все это скоро сильно надоѣло мнѣ, и я больше всего полюбилъ въ концѣ-концовъ прогулку по городской стѣнѣ. Тамъ гулъ города достигалъ только въ видѣ слабаго неустаннаго лепетанія.

Мы одни-одинешеньки шли по широкой, футовъ въ двадцать, вымощенной плитами воздушной улицѣ. Изъ щелей между камнями выростали тамъ и сямъ трава да цвѣты, черезъ каждыя нѣсколько сотъ саженей попадались маленькіе домики сторожей съ крохотными садиками и цвѣтниками и большія трехъ, четырехъ-этажныя сторожевыя башни. При нашемъ приближеніи въ дверяхъ обыкновенно являлись мужчины или женщины и внимательно оглядывали насъ. Мы привѣтствовали ихъ обычнымъ поклономъ, потрясали сжатыми кулаками и шли дальше, придерживая, другъ друга за руку. По обѣимъ сторонамъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ за низкими рядами ровныхъ каменныхъ зубцовъ раскрывалась воздушная пропасть въ 60 слишкомъ футовъ глубиною. Стаи сизыхъ и бѣлыхъ голубей носились тамъ, взлетали и садились на зубчатый край. Маленькія свирѣли, искусно подвязанныя любителями къ крыльямъ птицъ, наигрывали во время ихъ полета странныя, нѣжныя мелодіи. Внизу простирался огромный, какъ море, выстроенный въ одинъ уровень городъ, коверъ желобчатыхъ крышъ, голубыхъ, зеленыхъ, ржавыхъ, желтыхъ и кровяно-красныхъ, исчерченный вдоль и поперекъ сѣрой рѣшеткой улицъ. Манчжурскій городъ полонъ былъ садовъ, спрятанныхъ за высокими оградами. Самое большое скопленіе зелени видѣлось за двойной, розовой стѣной императорскаго города. Бѣлые и розовые фасады многочисленныхъ дворцовъ буквально утопали тамъ въ кудрявой листвѣ деревьевъ и всплывали надъ ней только тяжелыя, трехъэтажныя крыши со вздернутыми къ небу углами, крытыя ярко-желтой глазированной черепицей и блестящія въ лучахъ солнца, точно золотыя… Въ китайскомъ городѣ было менѣе зелени, но больше движенія. Далеко на югѣ въ синей дымкѣ красиво поднимались къ небу рогатыя колокольни храмовъ Неба и Земли и темнѣли безконечные сады…

II.

Наконецъ, пришло письмо отъ дядюшки.

– „Я радъ, – писалъ онъ между прочимъ, – что ты изучилъ китайскія мудрости раньше срока. Пенсію я приказалъ тебѣ, однако выплатить за годъ. Пусть это будетъ для тебя наградою. Относительно твоего учителя я сообщилъ управляющему заводомъ Ѳомѣ Ѳомичу, чтобы онъ, коль-скоро тамъ окажется мѣсто, его пристроилъ… Онъ ему тогда и напишетъ. А ты, не мѣшкая, собирайся въ путь! Крестное знамя да будетъ съ тобою… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа – двигай! Благосклонный дядя Ѳедоръ“.

Письмо поставило меня въ затруднительное положеніе. Уѣзжать одному за тридевять земель мнѣ ужасно не хотѣлось, а письмо отъ управляющаго все не приходило. Я медлилъ съ объявленіемъ Ми о своемъ отъѣздѣ, не желая напрасно огорчать моихъ китайскихъ друзей, на случай, если отвѣтъ управляющаго будетъ неблагопріятенъ. Тѣмъ, не менѣе они что-то почуяли, и Сянь-шань спросилъ меня неожиданно:

– Почтенный И получилъ письмо изъ Россіи… Можетъ быть, онъ скоро покинетъ ничтожныхъ своихъ сожителей!

– А вы почемъ знаете?

– Такъ! Почтенный ученикъ мой задумчивъ и не занимается уже такъ усердно!

Тогда я разсказалъ имъ все и мои проекты, и хлопоты о мѣстѣ для нихъ. Мое сообщеніе взволновало ихъ, но не скажу, чтобы особенно обрадовало. Въ глазахъ Сянь-шаня замелькали даже какія-то подозрительныя искорки, хотя онъ въ тоже время горячо благодарилъ меня за расположеніе.

– И хорошій, но И… европеецъ!.. Европейцы никогда не думаютъ о насъ, дѣтяхъ Земли и Неба!.. Они не знаютъ насъ!

Когда я попробовалъ поговорить съ нимъ о предстоящемъ намъ совмѣстномъ путешествіи, онъ ловко уклонился:

– Вѣдь это еще неизвѣстно… Вѣдь это только ваше доброе намѣреніе… Вотъ вамъ такъ слѣдуетъ укладываться.

Но я рѣшилъ дождаться отвѣта управляющаго. Деньги у меня были, и я смѣло могъ прожить еще нѣсколько мѣсяцевъ, не обращаясь ни къ кому за помощью.

Прежняя жизнь, впрочемъ, была уже нарушена; даже мои занятія съ Маджи и Ліенъ не проходили такъ оживленно и плодотворно. Наконецъ пришло письмо съ частнымъ нарочнымъ китайскаго купеческаго дома изъ Хань-коу.

Ѳома Ѳомичъ предлагалъ Ми мѣсто старшаго смотрителя надъ чайными плантаціями съ жалованіемъ въ двадцать пять лянь ежемѣсячно, что на наши деньги составляетъ около 20 руб. серебромъ. На мой взглядъ жалованье было очень умѣренно, но въ лицѣ Ми я замѣтилъ искреннюю радость.

– Хао! Хао! (хорошо) – сказалъ онъ, подымая большой палецъ. – И дѣйствительно жалѣетъ бѣдныхъ друзей своихъ!.. И – нашъ старшій братъ! Ми никогда этого не забудетъ!

Дѣти страшно обрадовались предстоящей поѣздкѣ, и даже хмурая Ханъ-Ми прояснилась. Она подозвала къ себѣ Ліенъ и ласково стала поправлять ей прическу. Всякій разъ, когда почтенная дама хотѣла выразить мнѣ свое расположеніе, она ласкала при мнѣ дѣвочку и всякій разъ на миловидномъ личикѣ Ліенъ я замѣчалъ… испугъ.

Сборы наши продолжались не долго. Ми продалъ свою мебель, лишнія вещи и расплатился съ долгами. Затѣмъ, на мои уже деньги были куплены: одинъ мулъ для меня подъ сѣдло и телѣга да два упряжныхъ мула, да худенькая, запаленная лошаденка имъ въ подмогу.

Походная наша телѣга представляла полукруглый, крытый бамбуковыми цыновками кузовъ на двухъ огромнѣйшихъ, крѣпкихъ и неуклюжихъ, какъ Собакевичъ, колесахъ. Въ кибиткѣ помѣщалась Ханъ-Ми съ дѣтьми; Сянь-шань былъ кучеромъ. Въ Китаѣ трудъ не считается позоромъ, и занятіе Сянь-шаня не обращало на себя ничьего вниманія, несмотря на значокъ ученаго на его шляпѣ.

Впрочемъ, вскорѣ оказалось, что высокообразованный литераторъ не въ состояніи справиться съ своей задачей. Лошадь у насъ сдохла, и мы принуждены были принанять проводника съ муломъ.

Ѣхали мы, по китайскому обычаю, не торопясь, дѣлая верстъ по 40 въ день. Вставали мы ночью, ѣхали шажкомъ до полудня; затѣмъ кормили муловъ и часа въ два опять выступали въ походъ. Съ наступленіемъ сумерокъ мы останавливались, подыскивая гостинницы тихія, чиновничьи, избѣгая бойкихъ, шумныхъ пристанищъ торговаго люда. Это стоило намъ дороже, но за то мы могли выспаться: гомонъ, вонь и насѣкомые не такъ надоѣдали намъ. Если такихъ гостинницъ по близости не оказывалось, Ханъ-Ми съ дѣтьми ночевала въ повозкѣ, а мы помѣщались въ общей постоялой комнатѣ. До сихъ поръ не могу вспоминать ихъ безъ содроганія. Грязь, вонь и шумъ въ этихъ притонахъ невообразимы! Окрестности Пекина плоски, пустынны и относительно бѣдны. Но по мѣрѣ того, какъ двигались мы на юго-западъ, природа мѣнялась, богатѣла и разнообразилась.

Нѣтъ, положительно не знаетъ Китая тотъ, кто не знаетъ земледѣльческихъ его округовъ… Все тамъ носитъ печать высокой и древней культуры. Все живетъ, цвѣтетъ, растетъ съ разрѣшенія и на пользу человѣка.

Нѣтъ и слѣдовъ того, что когда-то здѣсь было. Лѣса исчезли, скалы покрылись густой зеленью. По отлогимъ скатамъ холмовъ высятся мѣстами, одна надъ другой, бамбуковыя рощи съ граціозной и легкой листвой. Вокругъ домовъ и полей зеленѣютъ древесныя насажденія, виноградники одѣваютъ утесы, чайные кусты ровными рядами опоясываютъ возвышенія. Внизу разстилаются темныя жесткія плантаціи сахарнаго тростника, рисовые всходы нѣжной зеленью пробиваются изъ-подъ заливающей ихъ воды… Всюду блестятъ сѣти оросительныхъ каналовъ… И вездѣ тьма-тьмущая цвѣтовъ… Пурпуровыя азаліи, рододендроны, душистыя гарденіи и глициніи цѣпляются по крутымъ обрывамъ. Розы, ноготки, геліотропы, буковицы и много другихъ неизвѣстныхъ мнѣ цвѣтовъ окружали жилища. Малѣйшій клочекъ земли прошелъ здѣсь сквозь руки человѣка и оживился ими; все воздѣлано, разрыхлено, орошено… Каналы взбираются высоко на возвышенія. Они проведены на разстояніи десятковъ и сотенъ верстъ отъ дальнихъ горныхъ потоковъ и водоемовъ, ихъ русла подняты иногда надъ землею на десятки футовъ въ видѣ каменныхъ корытъ на высокихъ сводчатыхъ сваяхъ. Тамъ и сямъ водокачки машутъ въ синемъ воздухѣ своими лапами, подымая влагу на верхніе уступы террасъ. Вода падаетъ всюду тысячами каскадовъ, переливается на солнцѣ всѣми цвѣтами радуги, точно потоки драгоцѣнныхъ камней… Въ мѣстахъ неудобныхъ для орошенія растетъ хлопокъ съ большими желтыми цвѣтами. Вдоль полей тянутся ряды апельсиновыхъ деревьевъ съ темной, тяжелой листвой. Тамъ и сямъ виднѣются живописныя рощицы банановъ съ огромными щитовидными листьями или стрѣльчатая пальма раскидываетъ высоко свой мощный зеленый вѣеръ.

Вездѣ разбросано множество одинокихъ, чистенькихъ, кокетливыхъ фанзъ – это мызы особняки – излюбленный родъ поселеній зажиточныхъ китайскихъ крестьянъ. Въ городахъ и деревняхъ живутъ болѣе бѣдные или не связанные съ землею слои населенія – купцы, ремесленники, чиновники… По дорогамъ разсѣяно множество строеній, и мы ѣхали постоянно точно по деревенской улицѣ… Часто толпы прохожихъ затрудняли намъ движеніе. Вездѣ сновали разносчики съ съѣстными припасами, плодами, овощами, проѣзжали повозки съ кладью или деревенскими продуктами. Мой мулъ оказался искуснымъ воромъ и не упускалъ случая стащить охапку сѣна, связку моркови или букетъ цвѣтовъ… Мнѣ то и дѣло приходилось за него расплачиваться, пока я не послѣдовалъ примѣру другихъ всадниковъ и не надѣлъ ему на морду пеньковую сѣтку. Толпа особенно густо двигалась по прекраснымъ каменнымъ мостамъ, перекинутымъ дугою черезъ частыя рѣки и широкіе судоходные каналы.

Мосты эти производятъ впечатлѣніе городскихъ мостовъ. Города многолюдны, шумны, но некрасивы, грязны и пыльны. Всѣ они производятъ впечатлѣніе какъ бы временныхъ жилищъ, ярмарочныхъ балагановъ. Лавки все тѣ же, съ вычурными вывѣсками, съ золотыми надписями, въ глубинѣ съ обязательнымъ алтаремъ предковъ и божествъ-попечителей, съ массой пестрыхъ товаровъ на выставкахъ. Впрочемъ, случались также и другого сорта города – административные центры, гдѣ на улицу выходили фронтоны высокихъ кирпичныхъ домовъ, съ рѣзными и разноцвѣтными украшеніями по карнизамъ, съ широкими каменными лѣстницами, спускающимися къ панелямъ. Отсутствіе оконъ дѣлаетъ эти зданія ужасно скучными. Насколько я полюбилъ цвѣтущій земледѣльческій Китай, настолько остались мнѣ навсегда противны китайскіе вонючіе города и поселенія.

III.

Нашъ заводъ, куда мы попали послѣ мѣсячнаго путешествія, находился на краю большого города на берегу судоходной рѣки. Городъ былъ больше Пекина, но того же типа: плоскій, пыльный, грязный, обнесенный высокой стѣнной… Пригороды его были густо заселены и прекрасно воздѣланы. Нашъ заводъ стоялъ посреди нашихъ же чайныхъ плантацій. Онъ занималъ большой квадратный мощеный дворъ, кругомъ котораго шли склады и мастерскія, а по серединѣ стоялъ „корпусъ“ – большое зданіе пробирнаго и сортировочнаго отдѣленій. Своего чаю у насъ было мало. Большую часть доставляли скупщики, иногда изъ далекихъ округовъ. На заводѣ чай сортировали, развѣшивали, укупоривали и грузили на суда для отправки водою въ Тянь-Цзинъ и оттуда въ Кяхту.

Заводъ проявлялъ кипучую дѣятельность только въ періодъ сбора чая. Остальное время года онъ лѣниво дремалъ въ знойныхъ лучахъ южнаго солнца. Жизнь служащихъ проходила отъ сезона до сезона крайне скучно и однообразно. Штатъ служащихъ состоялъ изъ шести русскихъ и одного ирландца – пробирщика. Въ числѣ ихъ только управляющій Ѳома Ѳомичъ былъ женатъ. Остальные, молодые люди, вели разгульную жизнь холостяковъ въ колоніяхъ. Ирландецъ зѣло пилъ и трезвѣлъ, повидимому, только на время работъ. Всѣ они встрѣтили меня съ нѣкоторымъ сдержаннымъ, вѣжливымъ любопытствомъ, какъ родственника одного изъ собственниковъ фирмы.

– Вотъ вы и пожаловали къ намъ!.. Милости просимъ… – заговорилъ суховато Ѳома Ѳомичъ, увядшій, плотный мужчина съ остроконечной рыжеватой бородой.

– Только вотъ задача, гдѣ васъ помѣстить? Гдѣ вы жить станете? Гдѣ поселитесь? Всѣ заводскія квартиры заняты! – говорилъ онъ, усаживая меня вѣжливо на мягкій крытый штофомъ диванъ. Я невольно взглянулъ на его богато по-европейски обставленную гостинную и смутился.

– Я… я хотѣлъ бы поселиться… вмѣстѣ съ моимъ Сянь-шанемъ – отвѣтилъ я, чувствуя съ досадою, что краснѣю.

– Ахъ, да! Ну и хорошо! Онъ женатъ? – многозначительно спросилъ управляющій.

– Женатъ! – отвѣтилъ я съ нѣкоторымъ раздраженіемъ. – И дѣти у него есть!..

– И большіе?!

– Да большіе…

Ѳома Ѳомичъ промолчалъ и задумался.

– Привыкаете?! – сказалъ вдругъ, кивая на мой китайскій костюмъ. – Это хорошо!.. Привыкайте… Это всегда пригодится… А насчетъ помѣщенія, такъ дѣло, въ виду вашего заявленія, упрощается. Я посовѣтовалъ бы вашему Сянь-шаню нанять домикъ у монаховъ, что у пагоды. И недалеко отъ завода, и домикъ хорошенькій… Да впрочемъ, я самъ скажу ему… Вы, вѣрно, съ дороги устали? Какъ вы проѣхали? Не было ли у васъ приключеній? Гдѣ вы останавливались?.. Я вамъ даю три дня отдыху, а затѣмъ милости просимъ въ контору. А пока… осматривайтесь… Ваше знаніе китайскаго языка очень намъ пригодится; только сможете ли вы приспособиться къ здѣшнему нарѣчію? Вѣдь южные Китайцы иначе говорятъ, чѣмъ пекинскіе… Раньше чѣмъ дѣлать покупки, я вамъ посовѣтую поговорить съ товарищами, они вамъ укажутъ, а то купцы здѣсь… мошенники!..

Онъ нетерпѣливо забарабанилъ но столу, и я чувствовалъ, что пора мнѣ уйти.

Съ остальными служащими я познакомился скоро, но совѣтовъ и указаній у нихъ не просилъ. Всѣ они жили по-европейски, носили европейскіе костюмы, и мое китайское платье и китайскія, пріобрѣтенныя въ пути привычки, видимо, смѣшили ихъ.

– Конечно, всю эту дрянь вы немедленно скинете… Она ненужна!.. Здѣсь привыкли къ намъ, и мы здѣсь въ полной безопасности… Развѣ вотъ пожелаете почтить вашъ пріѣздъ и кутнете вмѣстѣ съ нами въ китайской чайной… Отправляясь туда, необходимо одѣться по-китайски… А есть роскошныя… Знаете что, останавливайтесь вы пока у меня… Хотите?!. Комната у меня небольшая, но устроимся… – предлагалъ мнѣ Саша Воробьевъ, самый младшій изъ нашихъ конторщиковъ, симпатичный, русый, свѣжій юноша, съ яркимъ румянцемъ на бѣломъ лицѣ, котораго не успѣли еще испортить здѣшнія знойныя небеса.

Я отклонилъ его предложеніе и вернулся на постоялый дворъ къ Сянь-шаню. Тотъ еще не пришелъ, но госпожа Ханъ-Ми встрѣтила меня очень любезно; она была очень разговорчива и глаза ея весело блестѣли; повидимому, она уже успѣла выкурить трубочку, другую, своего „снадобья“.

– Пріятный городъ… пріятный городъ!.. – повторяла она. – Я зналъ, что это значило: дешевый опій, крѣпкій опій!..

– Есть рѣка, и на ней плаваютъ большія и маленькія суда!.. Я видѣлъ… Изъ воротъ видно!.. Ліенъ тоже ходила смотрѣть… – разсказывалъ Маджи.

– Зачѣмъ ты ходила? И когда это ты успѣла! – разсердилась мать.

– А тогда, когда мама спала!.. Она ходила!.. Одинъ прохожій сказалъ ей даже: вотъ хорошенькая дѣвушка, я бы очень хотѣлъ поцѣловать ее! – продолжалъ мальчикъ.

– Маджи!.. Да ничего подобнаго не было! – вскричала обиженно дѣвушка.

– Да, вотъ, было, было, не ври! А зачѣмъ показываешь лицо всякому?!.

Ханъ-Ми укоризненно качала головой.

– Вижу, дитя, что придется тебя сократить!.. А всему виною твои большія ноги… Ты движешься быстро!.. Ты всюду ходишь смѣло!.. Въ дорогѣ мы окончательно потеряли скромныя манеры благовоспитанныхъ людей!.. – обратилась она ко мнѣ.

Вскорѣ вернулся Сянь-шань и сообщилъ, что онъ уже осмотрѣлъ домикъ, указанный управляющимъ. Это было хорошенькое двухэтажное зданьице, которое монахи обыкновенно впродолженіе нѣсколькихъ лѣтнихъ мѣсяцевъ сдавали горожанамъ какъ дачу. Они охотно согласились сдать его на круглый годъ, и цѣна показалась намъ подходящей. Мы рѣшили туда немедленно перебраться. Домикъ оказался, дѣйствительно, прелестнымъ, съ большой тѣнистой верандой и крошечнымъ мощенымъ дворикомъ, по угламъ котораго стояли ящики съ благоухающими цвѣтами, а по серединѣ въ каменномъ квадратѣ посажена была виноградная лоза. Выходъ со двора направлялся на югъ въ рощу пагоды. Кругомъ много росло зелени и цвѣтовъ; оросительный каналъ журчалъ внизу холма въ узкомъ руслѣ, выложенномъ громадными, обросшими мхомъ, камнями. Было одно только неудобство – это колокольный звонъ въ сосѣдней пагодѣ, оглушающій ближайшихъ жителей три раза въ день чудовищной музыкой: утромъ, въ полдень да вечеромъ.

Я занялъ комнату въ верхнемъ этажѣ домика.

Мы сообща съ Сянь-шанемъ купили у старьевщика недурную мебель чернаго дерева, нѣсколько дешевыхъ китайскихъ картинъ, нѣсколько фонарей, вазъ и при помощи Ліенъ и Маджи быстро превратили домикъ въ хорошенькое уютное жилье. Здѣсь было всѣмъ достаточно мѣста, не то что въ Пекинѣ. Ми пересталъ быть нищимъ поденщикомъ, поэтому онъ позволилъ себѣ прежде всего устроить „комнату предковъ“ (она же и гостинная) съ „алтаремъ предковъ“. Въ той же комнатѣ, конечно, онъ повѣсилъ и православную икону…

– Учитель тоже повѣсилъ на стѣнѣ своихъ предковъ… – слышалъ я вечеромъ, сидя у открытаго окна, какъ Маджи разсказывалъ на верандѣ Ліенъ объ убранствѣ моей комнаты. Дѣвушкѣ обычай запрещалъ входить ко мнѣ, онъ запрещалъ ей входить въ жилыя комнаты мужчинъ, даже брата и отца, но вначалѣ тѣснота помѣщенія, бѣдность и трудовая необходимость уничтожили этотъ обычай въ семьѣ Ми, а затѣмъ, казалось, повліяли и мои уроки. Вскорѣ послѣ нашего пріѣзда въ Чэ-коу уроки эти возобновились къ большому огорченію Маджи и тихой радости Ліенъ. Дѣвочка уже порядочно читала по-русски и сносно переводила болѣе легкіе разсказы. Но больше всего занимали ее уроки по физикѣ, естественнымъ наукамъ и разсказы о жизни европейцевъ.

– Счастливы ваши женщины! Онѣ, значитъ, все могутъ, все имъ доступно!..

– Нѣтъ, не все… – не безъ стыда сознавался я. – Но имъ доступно много больше, чѣмъ вамъ, китаянкамъ, а со временемъ все имъ доступно будетъ…

– Будетъ!?. – повторяла Ліенъ и задумчиво глядѣла на крошечный дворикъ, съ крошечной виноградной лозой по серединѣ и четырьмя растеньицами-карлами по угламъ. Уроки происходили обыкновенно на верандѣ, гдѣ мы ѣли, пили, работали, вообще проводили большую часть свободнаго времени.

Рано утромъ, до жары, вскорѣ послѣ утренняго колокольнаго звона, я съ Сянь-шанемъ отправлялись на заводъ. Мы проходили тѣнистый монастырскій садъ, гдѣ встрѣчные толстые монахи, одѣтые въ желтые буддійскіе халаты, привѣтствовали насъ веселымъ окрикомъ.

– Съ раннимъ утромъ, старшіе братцы!..

– Съ раннимъ утромъ, святые отцы!..

– Вы откушали-ли вашъ великолѣпный завтракъ?!.

– О, такъ, мы кушали нашъ нищенскій завтракъ, а теперь отправляемся на работу.

– Трудъ богоугодное дѣло, желаемъ добродѣтельнымъ братцамъ легко и весело поработать!..

Дальше тропинка шла въ гору по отлогому склону холма, между густымъ кустарникомъ, гдѣ чирикали птички и гдѣ вѣтерокъ наигрывалъ нѣжно понавѣшанными на многихъ вѣткахъ стеклянными колокольчиками. Рощица эта непосредственно прилегала къ нашей чайной плантаціи, на краю которой мы обыкновенно разставались съ Ми: онъ шелъ къ своимъ рабочимъ, уже тамъ и сямъ сновавшимъ среди правильныхъ рядовъ чайныхъ деревьевъ, а я отправлялся дальше, въ контору. Съ моими заводскими сослуживцами я не сошелся. У нихъ были совсѣмъ другія привычки.

Я не порицалъ ни ихъ кутежей, ни ихъ карточной игры, прекрасно понимая, что они естественные результаты положенія молодыхъ людей, низкаго уровня ихъ развитія, ихъ оторванности отъ настоящей жизни, кипучій водоворотъ которой наполнялъ и сосѣдній городъ и окрестности. Я самъ подчасъ испытывалъ жестокіе приливы тоски, отъ которыхъ не спасали меня ни книги, ни прогулки. Но тогда я спускался внизъ къ Сянь-шанямъ или уходилъ къ монахамъ. Я зналъ языкъ довольно хорошо, и все занимало меня въ этомъ странномъ краѣ, гдѣ люди думаютъ какъ-то иначе и жизнь преслѣдуетъ какъ-будто другія цѣли. Все для меня было достойно вниманія и изученія.

– Нашъ тоскливо ожидаемый братъ, скушалъ ли свой великолѣпный обѣдъ? – опрашивали меня желтые монахи послѣ обычныхъ поклоновъ и привѣтствій.

– О да, я уже кушалъ мой дрянной рисъ! Благодарю васъ, преподобные отцы!

– Что же кушалъ нашъ высокоученый братъ?

Тутъ я разсказывалъ, что кушалъ, и въ обмѣнъ выслушивалъ перечень всевозможныхъ блюдъ и лакомствъ, изъ которыхъ, я зналъ, что только нѣкоторыя были въ дѣйствительности съѣдены разсказчикомъ, а остальныя приводились, лишь какъ примѣръ пріятныхъ возможностей. Но я и виду не подавалъ, что не вѣрю разсказу. Это было бы крайней неучтивостью. Затѣмъ разговоръ нашъ переходилъ на болѣе возвышенныя темы, и мы мало-по-малу погружались въ разсужденія о индѣйской Арупа – тайнѣ совершеннаго бытія внѣ матеріи, о правящемъ разумѣ и всеобщей любви Дхарма, законы которой повѣдалъ людямъ Божественный учитель, Фо, и другихъ высокихъ предметахъ, распивая при этомъ прилежно душистый чай.

Изъ моихъ соотечественниковъ только Саша Воробьевъ изрѣдка приходилъ ко мнѣ и былъ принять въ семейномъ кругу Сянь-шаня. Въ третій его визитъ даже госпожа Ханъ-Ми и Ліенъ вышли къ нему. Сянь-шань, видимо, желалъ быть популярнымъ на заводѣ.

– Да!.. У васъ губа не дура!.. – протянулъ Воробьевъ, увидѣвъ дѣвушку.

– Что вы толкуете!.. Я васъ не понимаю!..

– Да что отпираться!.. Тайна открыта! – смѣялся юноша. Я быстро отвернулся; я боялся, что дѣвушка услышитъ; мнѣ даже показалось, что она уже услышала, такъ какъ лицо ея вдругъ покрылось густою краскою.

– Почтенная Ханъ-Ми! – заговорилъ я торопливо, – позвольте представить вамъ моего скромнаго друга Са-шу. Ліенъ, поздоровайтесь съ нимъ по-русски, покажите, что вы албазинка и что не даромъ прошли для васъ мои уроки… Вѣдь вы не много русская!.. – добавилъ я нарочно по-русски.

Дѣвушка уже овладѣла собою. На европейскій поклонъ Саши, однако, отвѣтила обычнымъ китайскимъ поклономъ. Саша былъ, видимо, смущенъ.

– Она знаетъ по-русски? Что же вы не сказали? – упрекалъ онъ меня передъ уходомъ.

– Да я вѣдь говорилъ вамъ, что она православная!.. Вы должны были вообще воздержаться… Ваши замѣчанія обидны и не заслужены! На чемъ вы ихъ основываете?

– Ну, это ничего не значитъ! Такихъ христіанъ, какъ они, здѣсь много! Я вѣдь видѣлъ у нихъ въ залѣ алтарь предковъ…

– Это, правда, нехорошо, но я надѣюсь, что онъ исчезнетъ…

– Вотъ какъ! А это вотъ зачѣмъ? Впрочемъ, все равно: она прехорошенькая! Особенно головка съ этимъ вотъ цвѣткомъ въ волосахъ. И вообще здѣсь недурно, если бы не этотъ ужасный вѣчный звонъ колоколовъ…

Саша, какъ я опасался, проболтался въ конторѣ и тамъ встрѣтили меня подозрительнымъ шушуканьемъ. Вечеромъ старшій конторщикъ Стежневъ посѣтилъ меня на дачѣ и просидѣлъ долго, разговаривая о томъ и семъ. Онъ дождался возвращенія съ работъ Сянь-шаня, съ которымъ былъ въ дружбѣ, и былъ принятъ имъ съ обычной въ Китаѣ предупредительностью. Но ни Ліенъ, ни даже Ханъ-Ми не появились за чайнымъ столомъ.

– Можно бы подумать, что въ этомъ домѣ живутъ холостяки! – сказалъ Стежневъ на прощаніе съ присущей ему язвительностью въ голосѣ. Я недолюбливалъ его, мнѣ было досадно его посѣщеніе, но я удержался и промолчалъ.

Больше посѣщеній не случилось, но въ конторѣ молодые люди стали съ тѣхъ поръ громко вести удивительные разговоры въ родѣ того: „сколько мыла нужно потратить на каждую китаянку, чтобы привести ее въ человѣческій, удобопотребляемый обликъ!?“

– Въ этой странѣ купаются и моются только… пѣвицы… Поэтому только съ ними и можно водить знакомство… Развѣ особый любитель постарается самъ воспитать себѣ китаянку! – подсказалъ Стежневъ.

Я прекрасно понималъ, куда направлены всѣ эти стрѣлы, но отмалчивался. Я подозрѣвалъ, что меня не любятъ товарищи за мою замкнутость и отчужденность моей жизни. Стежневъ же въ добавокъ боялся за свое мѣсто. Подъ видомъ общихъ сентенцій, онъ то и дѣло запускалъ мнѣ шпильки.

– Охъ, охъ! Грѣхи!.. Значительно вѣдь легче быть родственникомъ своего дядюшки, чѣмъ умѣло вести торговыя книги!.. Правда, Иванъ Васильевичъ? – спросилъ онъ меня какъ-то разъ съ притворнымъ добродушіемъ, когда я обратился къ нему за какимъ-то указаніемъ.

Я вспылилъ.

– Я васъ прошу, Иванъ Ѳедоровичъ, оставить свои замѣчанія про себя. Они, думаю, нужны только вамъ! Незачѣмъ повторять ихъ громко, и вы замолчите!.. Разъ навсегда… замолчите!.. – вскричалъ я ни къ селу, ни къ городу.

– Радъ стараться! Но если вы не нуждаетесь въ поученіяхъ относительно торговыхъ книгъ, то, можетъ быть, вамъ нужны указанія относительно прекраснаго пола… Можетъ быть, хоть въ этомъ я могу быть полезенъ вамъ?!

Присутствующіе сдержанно хихикали, а я почувствовалъ страстное желаніе бросить въ озорника чернильницей. Я чувствовалъ, что все это крайне глупо, и мои крики и мой гнѣвъ, и волновался еще больше. Съ большимъ трудомъ удержался я отъ скандала; мы только встрѣтились глазами со Стежневымъ. Тотъ поджалъ губы, но больше уже не шутилъ. Онъ подгонялъ свои словца и каламбуры къ моему уходу, такъ что я слышалъ только или ихъ конецъ, или начало, чего, впрочемъ, было совершенно достаточно.

– Что же тамъ у васъ съ товарищами… все не лады? – спросилъ меня какъ-то при случаѣ управляющій. – Слушайте, молодой человѣкъ; не нужно быть чрезмѣрно строгимъ! Почему бы вамъ не сходить съ ними въ ресторанъ, или не поиграть въ карты. Они бы сразу почувствовали, что вы свой человѣкъ, что вы не чуждаетесь ихъ!.. Вы, правда, образованнѣе ихъ, но вѣдь у молодости свои права… А главное этимъ своимъ мѣстнымъ личнымъ увлеченіямъ не придавайте такого значенія! У всякаго они были да сплыли… Туземцы на это иначе смотрятъ, чѣмъ мы, европейцы… Да… къ тому… же… не останетесь же вы здѣсь… навсегда!..

– Я васъ не понимаю, Ѳома Ѳомичъ!.. Право не понимаю!.. О какихъ вы говорите увлеченіяхъ?!

– Какъ знаете, какъ знаете… Только не полагаю, чтобы вашъ дядя…

Я сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ, и онъ умолкъ видимо задѣтый и удивленный. Нѣкоторое время мы молчали. Управляющій ждалъ моихъ объясненій, я чувствовалъ, что долженъ смягчить мою рѣзкость, но я боялся дальнѣйшаго разговора, боялся услышать глупый и оскорбительный отвѣтъ.

– Вы ошибаетесь! – сказалъ я, наконецъ, твердо.

– Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше!.. – повторилъ Ѳома Ѳомичъ, кивая головой. Съ тѣмъ мы и разошлись.

Не знаю, подъ вліяніемъ ли заводскихъ сплетенъ или другимъ причинамъ я замѣтилъ вскорѣ, что отношенія мои съ семьей Ми мало-по-малу стали измѣняться. Прежде всего Маджи былъ отданъ въ школу, и мои съ нимъ занятія естественно прекратились. Въ школѣ онъ проводилъ время съ утра до вечера, и ему все было „некогда“. Я пробовалъ было заниматься съ дѣвушкой, но Ми ограничилъ эти занятія, только урокомъ рисованія разъ въ недѣлю.

– Она барышня… Изъ Китая она никуда не уѣдетъ! Чиновникомъ въ Кяхтѣ не будетъ… знаніе языковъ ей не нужно…

Онъ не сказалъ прямо русскаго языка, но вѣдь другихъ языковъ я и не преподавалъ. Впрочемъ, Ліенъ знала по-русски уже настолько, что могла читать книги самостоятельно. Она съ жадностью набрасывалась на журналы, которые періодически присылались намъ изъ Кантона по нѣскольку книжекъ сразу. Конечно, она читала пока почти исключительно беллетристику. Ее сильно волновали судьбы героевъ и героинь, и мы иногда пускались съ ней въ продолжительныя по этому поводу разсужденія. Постоянное отсутствіе Сянь-шаня и тупая сонность Ханъ-Ми, иногда съ утра не покидавшей своей трубки, способствовали этимъ разговорамъ. По требованію матери, которая все-таки не оставляла, насъ однихъ ни на минуту, мы разговаривали по китайски, но въ вопросахъ болѣе щекотливыхъ мы незамѣтно переходили на русскій.

– Неужели вы вѣрите въ эти дощечки или въ этихъ противныхъ уродовъ, которымъ, я видѣлъ, вы ставили свѣчи въ монастырской рощѣ? – спросилъ я какъ-то Ліенъ.

Дѣвушка смутилась.

– Вы видѣли? Когда же это было.

– Да, вотъ хотя бы третьяго дня…

– Ахъ, правда! Да вѣдь это Тьенъ-Хо, госпожа неба и милосердія, буддійская Maia… Символъ добра и состраданія… У нея много общаго съ Богородицей, и у нея, какъ и у Той, ребенокъ на рукахъ… Конечно, я не вѣрю, и никто изъ насъ не вѣритъ, чтобы эти картины или статуи были сами по себѣ божествами… Но знаете, такъ иногда необходимо забыться, такъ хочеться оторваться отъ того, что насъ ждетъ… Только въ храмѣ есть подходящая для этого обстановка, и удается это намъ… Не все ли равно, къ кому обращаюсь я? Вѣдь въ сущности я обращаюсь къ Добру и Всепрощенію… Но если вы находите, что это не хорошо, то я не буду…

– Нѣтъ! зачѣмъ же!? На какомъ основаніи? – протестовалъ я, пораженный ея окончаніемъ.

– То же самое – предки! – продолжала она горячо. – Вѣдь предки то же, что родина, о которой такъ много пишутъ въ вашихъ книгахъ, по которой тоскуете вы… Вѣдь я не молюсь имъ… У насъ не молятся предкамъ. Жертвы, которыя мы имъ приносимъ: кадило, плоды, цвѣты… это только постоянное напоминаніе о нихъ, выраженіе нашей благодарности имъ, нашей памяти о ихъ трудахъ, подвигахъ и добродѣтеляхъ… Мы это дѣлаемъ не для нихъ, а для себя, для укрѣпленія въ себѣ хорошихъ намѣреній… Вѣдь почтенный мой учитель пишетъ ежемѣсячно письма къ своей матери?!. Я не вижу разумныхъ поводовъ, чтобы этого не дѣлать и огорчать отказомъ въ моленіяхъ мою мать, портить наши отношенія съ сосѣдями… Вѣдь всѣ сейчасъ же замѣтятъ, что у насъ отсутствуетъ алтарь предковъ… Что мѣшаютъ цвѣты, поставленные въ вазахъ по угламъ полки?.. Вѣдь они веселятъ глаза! Неправда ли?.. Вѣдь самъ мой уважаемый учитель, я замѣтила, любить цвѣты?.. – добавила она съ улыбкой. – Жертвенные плоды мы вѣдь поѣдаемъ или раздаемъ бѣднымъ… Нѣтъ, этого вы не требуйте отъ насъ!..

– Я ничего не требую…

– Вы, правда, не требуете… Но вы такъ презрительно и сурово смотрите на меня тогда, что мнѣ больно, что мнѣ стыдно… Во мнѣ просыпаются какія-то мучительныя сомнѣнія…

– Противъ этого я ничего не подѣлаю…

Дѣвушка замолкла и опустила голову внизъ. Мы нѣкоторое время молчали. Монастырскіе колокола вдругъ ударили дружно и гулко. Ліенъ вздрогнула.

– Это правда! Но вы научите меня… Вы такой умный, такой добрый… Что дѣлать, какъ устроить, чтобы я опять стала… могла, какъ раньше, молиться и жить какъ раньше?… Раньше все было – такъ просто, теперь все… спуталось…

– Опять… варварскій голосъ твой разбудилъ меня!.. Замолчи, большеногій попугай!.. – пробормотала Ханъ-Ми, просыпаясь въ своихъ креслахъ, послѣ короткой дремоты. – Складывай свои бумаги… и принимайся за ужинъ… Скоро придетъ отецъ!..

На этотъ разъ я даже радъ былъ ея вмѣшательству. Я вышелъ въ монастырскій садъ, полный благоуханія и вечернихъ тѣней. Я отыскалъ въ укромномъ уголкѣ мшистый камень и присѣлъ на немъ. И меня, я чувствовалъ, покидало спокойствіе, и осаждали многіе вопросы, и давно я уже не могъ молиться, какъ раньше!.. Но сильнѣе всѣхъ говорило во мнѣ состраданіе къ Ліенъ.

– Хао! Старшій нашъ братъ отдыхаетъ! Старшій нашъ братъ уже откушалъ свой ужинъ?.. Пусть старшій братъ, возвращается поскорѣе домой… Падаетъ роса, а съ ней приходятъ лихорадки… – раздался вблизи меня знакомый голосъ.

Я вздрогнулъ отъ неожиданности, но послушался, всталъ, и мы вмѣстѣ съ тучнымъ улыбающимся монахомъ пошли по широкой тропинкѣ, еще свѣтлой, среди чащи быстро темнѣвшаго сада.

– Старшій мой братъ печаленъ и задумчивъ…

Пусть старшій братъ не забываетъ, что величайшіе мудрецы напрасно старались разгадать загадку жизни…

– Такъ какъ разгадка ея въ самомъ бытіи, которое и есть ея источникъ… Змѣй, кусающій свой собственный хвостъ! – окончилъ я тысячу разъ слышанное отъ него поученіе.

– Совершенно вѣрно!.. – спокойно согласился онъ. – Такъ сказалъ великій учитель Фо!

IV.

Наступило унылое время зимнихъ дождей, когда все и даже надоѣдливый гулъ монастырскихъ колоколовъ казался сдавленъ и хриплъ. Затѣмъ подошли наши рождественскіе праздники, которые мы встрѣтили сообща довольно весело у управляющаго. Въ числѣ приглашенныхъ, какъ православный, былъ и мой Сянь-шань. Онъ держалъ себя съ большимъ достоинствомъ, усиленно старался говорить по-русски, не смущаясь шутками Стежнева и смѣхомъ присутствующихъ. Одѣтъ онъ былъ великолѣпно, въ шелковое фіолетовое, узорчатое платье. Я, видѣвшій его въ Пекинѣ въ періодъ крайней нужды одѣтымъ не менѣе нарядно, сильно подозрѣвалъ, что и эти шелки взяты на прокатъ. Но я ошибся. Сянь-шань на новой должности быстро оперился. Его столъ и домашняя обстановка замѣтно улучшились. Благодаря стараніямъ Ліенъ, которая въ сущности завѣдывала всѣмъ въ домѣ, чистота и порядокъ царствовали тамъ для китайцевъ необычные. Наконецъ, у Сянь-шаня стали водиться, несомнѣнно, деньги. Онъ то и дѣло, подъ предлогомъ „дѣлъ“, отлучался въ городъ и проводилъ ночи внѣ дома. Чтобы избавиться отъ воркотни Ханъ-Ми, онъ отпускалъ ей въ такихъ случаяхъ большія суммы денегъ на покупку опіума или прямо приносилъ ей шарики его, какъ городской гостинецъ. Несчастная все болѣе и болѣе худѣла, воспаленные глаза ея безпокойно бѣгали по сторонамъ, а руки и ноги безсильно гнулись и дрожали, неспособныя ни къ какой работѣ. Ліенъ замѣчала все это, и грусть не покидала уже ея нѣкогда веселаго и оживленнаго личика. Согласно китайской морали, она не дѣлала все-таки никогда малѣйшаго замѣчанія родителямъ ни въ глаза, ни за глаза. Казалось, она не позволяла себѣ задумываться ни о своемъ положеніи, ни о своемъ будущемъ.

Вскорѣ прошла краткая зима, и приближеніе весны дало себя чувствовать. Зимнія ненастья стали менѣе надоѣдливы, мало-по-малу ушли тучи, и яркое, лучистое солнце начало сильно согрѣвать влажную, размякшую почву. Вездѣ буйно поднялась разнообразная зелень, поблекшая и захирѣвшая въ струяхъ холодныхъ зимнихъ дождей. Цвѣты раскрыли свои чашки и гроздьи бѣлыхъ да розовыхъ лепестковъ покрыли плодовыя деревья. Сильный ароматъ цвѣтущихъ померанцевъ несся съ окрестныхъ полей и садовъ. Съ пагоды несся въ опредѣленное время колокольный звонъ до того радостный, что не раздражалъ меня, а веселилъ. Издали отвѣчали ему такіе же мѣрные протяжные звуки колоколовъ и гонговъ другихъ пагодъ. Подошелъ китайскій Новый Годъ съ его общимъ весельемъ, ликованіемъ, съ торжественными процессіями, съ потѣшными огнями и обычнымъ нашествіемъ цвѣтовъ на людскія жилища. Колокола и гонги неистово весь день напролетъ гудѣли въ пашемъ буддійскомъ монастырѣ и въ городскихъ храмахъ.

Я вмѣстѣ съ семьей Ми-ло-ва-нь-о принялъ участіе въ общихъ празднествахъ, но веселье наше не было такъ беззаботно, какъ тогда въ Пекинѣ.

У Маджи оказались школьныя знакомства, и онъ исчезъ; Сянь-шань, видимо, стѣснялся меня и радъ былъ, когда я выразилъ желаніе вернуться домой. Я осторожно прошелъ наверхъ въ мои комнаты и выставилъ рамы. Сверху изъ моего окна открывался прекрасный видъ на монастырскую рощу, на ликующій городъ и долину рѣки. Теплый вѣтеръ несъ благоуханія, колокольный звонъ и говоръ голосовъ. Я тамъ видѣлъ развѣвающіеся флаги и угадывалъ по внезапнымъ взрывамъ шума праздничныя потѣхи толпы.

Совсѣмъ какъ у насъ въ Пасху! Внизу, по плитамъ дворика, то и дѣло стучали деревянныя подставки китайскихъ женскихъ башмаковъ, шелестѣли шелковыя платья и раздавались тонкіе голоса посѣтительницъ:

– Почтенная, престарѣлая госпожа Ханъ-Ми, позвольте пожелать вамъ всего хорошаго!..

Гости проходили вереницей: изъ моего убѣжища я отлично различалъ ихъ фигуры, похожія на пестрыхъ бабочекъ со сложенными крыльями, ихъ раскрашенныя лица, цвѣтные вѣера, букеты и большія булавки изъ поддѣльнаго нефрита въ волосахъ – точь-въ-точь усики насѣкомыхъ.

Онѣ присѣдали въ глубокихъ поклонахъ, похожихъ на наши высокоторжественные реверансы. Ліенъ частенько провожала ихъ до воротъ. Разъ, возвращаясь, она взглянула вверхъ, и глаза наши встрѣтились. Лицо ея было тоже напудрено и нарумянено, ея фигура, перехваченная въ тальѣ широкой лентой съ бантомъ на спинѣ, тоже напоминала не то муху, не то стрекозу. Она страшно смутилась.

– Вы… дома?.. Вы одни?..

– Да! Отецъ вашъ ушелъ съ пріятелями, а Маджи куда-то исчезъ…

– Вамъ вѣрно скучно?.. Почему вы не идете къ вашимъ друзьямъ?

– У меня ихъ нѣтъ!..

– Какъ жаль, что вы не можете прійдти къ намъ…

– Ничуть не жаль! Что сталъ бы я дѣлать съ вашими дамами?.. Да что это, Ліенъ, вы сегодня, кажется, тоже нарумянились?!

Дѣвушка покраснѣла ярче румянъ.

– Такъ… Нужно… – сказала она глухо. – Хотите, я вамъ пошлю чаю и сластей… Все-таки вамъ будетъ веселѣе…

Она оглянулась въ сторону воротъ, гдѣ опять зазвучали голоса, и проворно юркнула въ глубину дома.

Вскорѣ слуга принесъ мнѣ чаю и сладкаго печенья; я принялся за книги, но всякій разъ, когда во дворикѣ раздавались голоса, я не могъ удержаться, чтобы не подойти и не взглянуть въ окно.

Дѣвушка больше не являлась.

Я настолько свыкся съ китайской рѣчью, китайскимъ костюмомъ и китайскими обычаями, что пребываніе въ китайской толпѣ ничуть не стѣсняло меня. Но меня не влекло больше туда на улицу. Мнѣ казалось, что я достигъ предѣла того механическаго знакомства съ китайской жизнью, которое доступно всякому иностранцу, и чтобы пойти дальше въ изученіи ея, я чувствовалъ, необходима была мнѣ какая-то новая сердечная или духовная связь, на которую я въ данный моментъ не былъ способенъ. Китайцы казались мнѣ болѣе чуждыми, странными и непріятными, чѣмъ это даже было вначалѣ. Ихъ заблужденія и недостатки, правда, меньше возмущали меня, но за то и ихъ страданія меньше трогали меня. Все чаще и чаще посѣщала меня хандра и просыпалась во мнѣ тоска по родинѣ. Въ такія минуты мнѣ противна была здѣшняя пища, платье, природа… – все здѣшнее! Мнѣ чудился порою кислый, крѣпкій запахъ нашего простого деревенскаго хлѣба. Я вспоминалъ въ знойные, душные дни морозный холодъ нашей зимы, бѣлизну снѣговыхъ полей, хмурые сѣверные лѣса и тепло натопленныя комнаты, полныя веселаго говора мужчинъ, женщинъ и дѣтей… Мой замкнутый нравъ сталъ еще суровѣе, и люди все больше и больше сторонились меня. Часто я не проронилъ слова впродолженіи нѣсколькихъ дней. Одна Ліенъ тогда осторожно и ласково посматривала на меня и ловила всякій случай, чтобы сказать мнѣ нѣсколько привѣтливыхъ словъ.

Между тѣмъ быстро подвигалось знойное тропическое лѣто.

Влажный горячій воздухъ нѣжилъ поспѣшно развивающуюся растительность. На нашихъ плантаціяхъ засновали толпы загорѣлыхъ, желторожихъ, одѣтыхъ въ синія рубахи и синія шаровары рабочихъ. На заводѣ тоже зашевелились. Въ мастерскихъ торопливо заготовляли ящики для укупорки чаю, починяли рѣшета для просѣиванія чайнаго мусора, налаживали прессы для прессованія кирпичнаго чая; носильщики приносили ежедневно десятки дюжинъ всякихъ корзинъ, деревянной и плетеной изъ бамбука посуды, холщевыхъ мѣшковъ…

Дѣятельность все возрастала и къ сбору листьевъ чая прямо пріобрѣла лихорадочный характеръ. Въ воздухѣ стоялъ гулъ человѣческихъ голосовъ, стукъ орудій и скрипъ машинъ. Ми, жирный и важный, крикливо распоряжался среди полевыхъ рабочихъ, гдѣ вводились какіе-то новые порядки. Ѳома Ѳомичъ былъ имъ очень доволенъ. На самомъ заводѣ все шло напряженнымъ, но ровнымъ, изъ году въ годъ установленнымъ ходомъ. Стали подходить партіи чаю изъ окрестностей, и на рѣкѣ появились джонки съ грузами изъ дальнихъ провинцій. Торговые агенты и оптовые скупщики безсмѣнно засѣдали въ кабинетѣ Ѳомы Ѳомича, и большой серебряный чайникъ кипѣлъ тамъ неустанно. У насъ въ конторѣ валомъ валила работа: отмѣчались покупки, заносились въ книги, подсчитывались и составлялись описи приготовленнымъ къ отправкѣ караванамъ. Толпы грузильщиковъ приносили и уносили въ городъ на пристань товаръ, укупоренный въ кубическіе цибики. Чай, чай… вездѣ чай и душистый чайный запахъ! Ирландецъ пробирщикъ, принужденный выпивать ежедневно безсчетное число чашекъ этого чуднаго напитка, утратилъ совершенно обычную веселость и хмуро смотрѣлъ на всякаго приближающагося къ нему человѣка.

Впрочемъ, всѣ были не менѣе сильно заняты и раздражены. Тысяча дѣлъ, неожиданныхъ осложненій возникала на каждомъ шагу, и Ѳома Ѳомичъ, къ которому всѣ естественно обращались за разъясненіями, метался иногда, какъ угорѣлый, и подчасъ жестоко ругался…

– Всему есть предѣлъ… Всему!.. Жалованье всѣ вы получаете, а думать вамъ не хочется!.. Все я, да я… Всякій пустякъ… я!.. Да оставьте вы меня, наконецъ, въ покоѣ!!.

Мнѣ, какъ знающему хорошо по-китайски, было поручено вести скучнѣйшіе предварительные переговоры съ болѣе мелкими торговцами чаемъ. Вечеромъ я вмѣстѣ съ кассиромъ производилъ расчетъ наемнымъ рабочимъ. Простые рабочіе получали чрезвычайно мало – отъ 80 до 100 чохъ въ день, что составитъ на наши деньги отъ 8 до 10 копѣекъ. Но для этой мѣстности, особенно въ этотъ неурожайный годъ, это была хорошая плата, и рабочіе казались довольны. Мѣдныя круглыя или квадратныя бляшки съ государственнымъ штемпелемъ и дырой по серединѣ, изображаютъ китайскія деньги. Ихъ нанизывали мы на ремень связками въ 100 монетъ. Мѣста они занимали пропасть и тяжесть представляли огромную. Мы за годъ до сезона дѣлали ихъ большіе запасы, такъ какъ серебромъ разсчитывать рабочихъ не приходилось. Расчетъ былъ утомителенъ и особенно при сдѣльной платѣ вызывалъ массу разговоровъ и претензій.

Китаецъ охотно пользуется всякимъ случаемъ, чтобы поговорить, пошумѣть, и не нужно имъ въ этомъ отказывать. Но это занимаетъ чрезвычайно много времени.

Не знаю, по этому ли поводу или по другимъ причинамъ администрація стремилась перевести все на поденщину.

Китайцы не любятъ этой формы расчета, и у насъ въ самый разгаръ работъ возникли безпорядки. Сначала одиночки шумѣли и выражали неудовольствіе при расчетѣ, а затѣмъ взбунтовались крупныя артели полевыхъ рабочихъ. Они привалили толпой къ воротамъ заводской ограды еще до заката солнца и стали требовать управляющаго:

– Деньги… Расчетъ… Старый расчетъ… Прибавку… Дорого… Все дорого!!. – кричали они такъ, что слышно было въ конторѣ.

Ѳома Ѳомичъ позвалъ меня…

– Идите, успокойте ихъ и спросите ихъ, что имъ нужно… Пусть выберутъ депутатовъ для объясненій!..

Я не безъ нѣкотораго волненія вышелъ во дворъ, а оттуда къ воротамъ, оберегаемыхъ сторожами. Сейчасъ же окружила меня толпа желтолицыхъ, бѣдно одѣтыхъ, взволнованныхъ людей съ заскорузлыми руками. Запахъ чеснока, пота и китайскаго компоста непріятно обдалъ меня сразу.

– Пустите… Во дворъ!.. Самый старшій!.. Деньги!.. Поговорить!.. – гудѣла толпа.

– Назадъ! назадъ!.. отступи! – осаживали напиравшихъ заводскіе сторожа, размахивая палками.

– Деньги… Расчетъ… Не хотимъ Ми… Прочь Ми!.. Христіанская собака Ми!.. – продолжали кричать рабочіе.

Мнѣ съ трудомъ удалось растолковать имъ, что претензіи ихъ будутъ уважены, чтобы они выбрали для переговоровъ уполномоченныхъ и выслали ихъ въ контору.

– Пойдемъ всѣ или… пусть выйдетъ… самый старшій господинъ! – закричали мнѣ въ отвѣтъ.

– Не станете же вы говорить всѣ заразъ?!.

Рабочіе нѣкоторое время молчали.

– Правда! Но мы боимся!

– Нечего бояться! Я останусь здѣсь, а вы вышлите двоихъ для переговоровъ! Да гдѣ же Ми? Онъ не здѣсь ли?

– Ми дрянной!.. Ми убѣжалъ… Самый старшій господинъ хорошій!.. Ми давно обманываетъ насъ!.. Обсчитываетъ!.. – заговорили стоящіе въ первомъ ряду.

– Мы хотѣли Ми мало-мало повѣсить… Онъ хитрый, спрятался!.. – сказалъ дюжій парень и добродушно осклабился. Эта улыбка поразила меня; все это походило на какую-то странную, ужасную дѣтскую игру.

„Маленькое повѣшеніе“ была мучительная общеизвѣстная пытка. Жертву подвѣшивали такъ низко надъ землею, что она могла касаться ея только концами пальцевъ.

– Что же такое онъ сдѣлалъ, что вы такъ жестоко хотѣли его наказать? – спросилъ я, содрогаясь.

– Мы голодны… Годъ тяжелый… Все дорого… Онъ безъ мѣры обиралъ насъ. Онъ не только бралъ съ насъ деньги за наемъ, онъ заставлялъ насъ дѣлать больше, чѣмъ мы договорились, а деньги пряталъ себѣ… – толковали мнѣ выборные.

Я отослалъ ихъ къ управляющему, а самъ прислонился къ стѣнѣ и сталъ тоскливо прислушиваться къ говору окружающихъ… Вдали гулко звенѣлъ монастырскій вечерній благовѣстъ. Рабочіе продолжали жаловаться на Ми. Я понялъ, откуда происходило возрастающее благосостояніе моего учителя. Я не сомнѣвался, что его прогонятъ съ завода, но я сомнѣвался, правда ли все, что мнѣ разсказывали раздраженные рабочіе.

Подъ конецъ я недостаточно внимательно ихъ слушалъ, углубившись въ свои размышленія… Они повторяли все то же, а мнѣ вспомнилось вдругъ грустное, испуганное личико Ліенъ тогда… въ Пекинѣ. Можетъ быть, у многихъ изъ нихъ есть такая же Ліенъ?! Глупый старикъ погубилъ и опозорилъ всѣхъ… Куда дѣнутся они, и чѣмъ это кончится? – раздумывалъ я.

Мое вниманіе было вновь привлечено движеніемъ толпы и возраставшими криками. Многіе изъ окружающихъ обернулись назадъ. На дорогѣ показались конные манчжурскіе солдаты, за которыми, очевидно, послали въ городъ. Они въѣхали въ толпу и стали бить нагайками безъ разбору направо и налѣво. Колокола продолжали ровно гудѣть.

– Бѣги! Спасайся!.. Бей!.. Обманъ!.. – закричали въ толпѣ, которая теперь пятилась и жалась къ стѣнѣ. Въ воздухѣ замелькали камни. Раньше, чѣмъ я успѣлъ спрятаться въ ворота и задвинуть засовъ, я былъ опрокинутъ, смятъ, и дворъ наполнился разъяренными рабочими.

. . . .

Очнулся я въ квартирѣ управляющаго. Голова у меня была повязана мокрымъ полотенцемъ, члены страшно болѣли.

– Что случилось?!

– Плохо! Тысячные убытки… – отвѣтилъ угрюмо Ѳома Ѳомичъ. – Слава Богу, что вы очнулись! Какъ вы чувствуете себя?!

– Болитъ все!

– Ну, ничего! Вы молоды… Разъ вы очнулись, все будетъ хорошо… Кости у васъ цѣлы… Мы боялись только, чтобы вы кровью не истекли… Долго вы не приходили въ себя… Прямо изверги… Сторожа одного убили…

– Убили? – переспросилъ я.

– Да, убили!.. Все пробирочное отдѣленіе разнесли… Тысячные убытки… Еслибъ не догадались мы и не стали поливать ихъ водою изъ пожарныхъ трубъ, не знаю, чѣмъ кончилось бы… Смѣшно вспомнить, какъ эти нехристи боятся воды!.. Съ тѣхъ поръ насосы все время держимъ на готовѣ…

– Что-жъ будетъ дальше?!

– Да вотъ, не знаю! Развѣ пробирочное отдѣленіе перенесу къ себѣ, въ домъ, а самъ переберусь въ холостыя квартиры… Придется всѣмъ потѣсниться… Что-жъ дѣлать… Разгаръ работъ… остановить нельзя…

– А Ми?

– Ми придется выгнать… Онъ, знаю я, не хуже другихъ, всѣ они дѣлаютъ то же… Здѣсь это въ нравахъ… Только ему что-то не повезло… Дороговизна теперь большая, вызванная наводненіемъ въ долинѣ Хуанъ-Хэ… А заработанной платы повысить мы не можемъ… Заказы изъ Европы пришли неважные.

Ѳома Ѳомичъ пустился въ общія разсужденія о характерѣ китайцевъ, ничуть не отличающіяся отъ общихъ мѣстъ въ „Путешествіяхъ по Китаю“ всякихъ европейцевъ. Несмотря на долгіе года, проведенные имъ въ этой странѣ, онъ также поверхностно зналъ китайцевъ, какъ поверхностно знаетъ простолюдинъ явленія окружающей его природы.

Я не слушалъ его разглагольствованій и раздумывалъ о дальнѣйшей судьбѣ порочнаго, а все таки милаго мнѣ, привѣтливаго и мягкаго Сянь-шаня. Мнѣ трудно было вообразить себѣ, что вся семья уйдетъ скоро и навсегда въ невѣдомую даль, и я останусь здѣсь одинокій жить среди чуждыхъ мнѣ людей.

– Вѣдь эта система вознагражденія одинакова для всѣхъ во всемъ краѣ, начиная съ рабочаго и кончая мандаринами… – оправдывалъ я старика.

Тѣмъ сильнѣе обрадовался я, когда на другой день, чувствуя себя лучше, я сошелъ внизъ, чтобы отправиться въ паланкинѣ къ себѣ домой, и увидѣлъ на ступеняхъ лѣстницы Ми. Онъ съ искренней радостью привѣтствовалъ меня и заботливо помогалъ усѣсться въ носилки.

– Что же, почтенный Сянь-шань, вы останетесь на заводѣ?..

– О, да! Только вотъ, высоко-великодушный господинъ управляющій перевелъ меня внутрь ограды!

Ми вздохнулъ.

– Что жъ дѣлать!.. Людей нѣтъ!.. Къ тому же все уладилось!.. – объяснилъ мнѣ Ѳома Ѳомичъ перемѣну своего рѣшенія и весело махнулъ рукою.

На верхней площадкѣ лѣстницы подъ большимъ краснымъ зонтикомъ стоялъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ слугъ важный китайскій чиновникъ и быстро глядѣлъ узкими, блестящими глазками на мою повязанную окровавленнымъ полотенцемъ голову. Я понялъ, что мой выѣздъ былъ собственно представленіемъ, устроеннымъ ради него. Въ воротахъ стояли солдаты съ драконами на груди и спинѣ, солдатъ же увидѣлъ я вдали на чайныхъ плантаціяхъ, гдѣ по прежнему сновали толпы рабочихъ въ синихъ рубахахъ и шароварахъ, собиравшихъ съ кустовъ душистыя листья.

Въ дѣйствительности я не былъ даже особенно боленъ, раны мои стали быстро заживать, благодаря внимательному уходу Ліенъ. Ханъ-Ми отпускала дѣвушку ко мнѣ въ комнату, въ виду исключительности моего положенія и косвеннаго причастія къ нему главы дома.

– Дѣти должны отвѣчать за родителей! – поучала она меня, когда я сошелъ внизъ и сѣлъ на верандѣ въ ихъ семейномъ кругу.

– Матушка, да вѣдь И все равно, что нашъ старшій братъ!.. – смягчила замѣчаніе матери Ліенъ.

Ми, однако, молчалъ, разговоръ, видимо, былъ ему непріятенъ, и онъ быстро перевелъ его на разсказъ о служебныхъ дѣлахъ. Несмотря на засуху и общій недородъ, сборъ чая былъ на заводскихъ плантаціяхъ удовлетворительный, а цѣны ожидались высокія. Съ присущимъ китайцамъ пристрастіемъ къ земледѣлію, Ми подробно разсказывалъ, какими мѣрами ему удалось достигнуть въ короткое время своего управленія такихъ результатовъ.

– Все это я прочелъ въ древнихъ книгахъ Кингъ! – хвалился онъ.

V.

Нѣсколько дней спустя я отправился вмѣстѣ съ Ми на заводъ. Мы шли, весело болтая, по обычной тропинкѣ въ гору между густымъ кустарникомъ, гдѣ чирикали птички и звенѣли стеклянные колокольчики. Несмотря на ранній часъ, жаркое время года давало себя чувствовать, и я обливался потомъ. Мы миновали уже плантаціи и направились къ воротамъ завода, когда вдругъ Сянь-шань, который шелъ впереди, замолкъ, остановился, а затѣмъ быстро пошелъ дальше, повернувъ голову въ сторону. Въ тотъ же мигъ я у входа въ заводъ въ тѣни сѣрой стѣны замѣтилъ рядъ странныхъ человѣческихъ фигуръ. Онѣ были закованы въ цѣпи по рукамъ и ногамъ, и у каждой былъ надѣтъ на шею огромный деревянный воротникъ въ видѣ квадратной доски. Исхудалыя, испитыя, грязныя ихъ лица были безсмысленны и омертвѣлы. При нашемъ приближеніи они стали издавать жалобные звуки, просить о Подаяніи. Я узналъ среди нихъ бывшихъ нашихъ рабочихъ. Окровавленная голова предполагаемаго убійцы сторожа висѣла въ сѣткѣ у входа. Я до того растерялся, что забылъ подать несчастнымъ милостыню, составляющую единственное ихъ содержаніе во время заключенія. Я вернулся назадъ, но Ми побѣжалъ дальше, какъ ошалѣлый. Полицейскій принялъ отъ меня деньги и спряталъ ихъ въ мѣшокъ за пазухой. Напрасно мы просили китайскія власти, чтобы они убрали острожниковъ; насъ не послушали, намъ доказывали, что китайскіе законы требуютъ, чтобы пострадавшіе были свидѣтелями наказанія. Голова казненнаго стала разлагаться и распространяла на весь заводъ удушливый смрадъ. И всякій разъ, когда этотъ нестерпимый запахъ особенно надоѣдалъ мнѣ или когда болѣе громкій звонъ цѣпей долеталъ изъ-за стѣны, я невольно искалъ глазами Сянь-шаня, наблюдающаго за работами во дворѣ завода. И не я одинъ это дѣлалъ, это дѣлали всѣ. Кругомъ китайца образовалась мало-по-малу странная пустота. Приближеніе его разсѣвало собравшіяся для разговоровъ группы рабочихъ, всякій отвѣчалъ ему коротко и неохотно, и даже Ѳома Ѳомичъ, который, подозрѣваю, въ значительной мѣрѣ вліялъ на рѣшеніе судебнаго разбирательства, при встрѣчѣ съ нимъ, глядѣлъ куда-то въ сторону.

– Не лучше ли, Ѳома Ѳомичъ, прогнать его? – спросилъ какъ-то Стежневъ.

– Впослѣдствіи, теперь никакъ нельзя! – отвѣтилъ хмуро управляющій.

Жирное, самодовольное, лицо Ми осунулось. Онъ утратилъ прежнюю благодушную болтливость. Даже дома онъ по большей части угрюмо молчалъ или устраивалъ рѣзкія крикливыя сцены Ханъ-Ми. Та, лишенная обычныхъ сверхштатныхъ подачекъ опія, стала тоже крайне раздражительной, и не рѣдко маленькій нашъ домикъ, одѣтый красиво снаружи сѣтью ползучей гарденіи и дикаго винограда, превращался внутри въ кромѣшный адъ. Я уходилъ поспѣшно гулять въ монастырскій садъ, а Маджи и Ліенъ прятались на заднемъ дворѣ.

Наконецъ, какъ-то вечеромъ, Ми не пришелъ ужинать домой. Раньше случалось это довольно часто, и никто не обращалъ на это особаго вниманія, но теперь мы обезпокоились. Когда же старика и по утру не оказалось дома, тревога наша превратилась въ испугъ.

Я отправился поспѣшно на заводъ. Преступники съ воротниками на шеяхъ все еще стояли подъ стѣною, но противной, мертвой головы уже не было у входа. Полицейскій въ смущеніи объяснилъ мнѣ, что случилось „нехорошее дѣло“, что онъ будетъ отвѣчать за исчезновеніе головы, если управляющій не заступится за него, и не скажетъ, что голова „благодаря волшебству“ разсыпалась и исчезла. Онъ униженно просилъ меня ходатайствовать передъ „самымъ старшимъ, высокочтимымъ господиномъ“ и увѣрялъ въ своей „невинности“. Я сильно подозрѣвалъ, что онъ продалъ голову родственникамъ казненнаго, но радъ былъ ея исчезновенію и обѣщалъ свою помощь.

Ми не оказалось на заводѣ. Когда я сообщилъ объ этомъ управляющему и вслѣдъ затѣмъ разсказалъ объ исчезновеніи головы, тотъ задумался.

– Вотъ-те фунтъ! Ничего не понимаю, но думаю что это какая-то новая китайская пакость, за которую придется опять расплачиваться заводу… Вы, знаете, наведите справки въ городѣ, нѣтъ ли тамъ Ми… Сдѣлайте это однако, съ возможной осторожностью и уговорите семью Сянь-шаня не дѣлать пока шума… Чортъ знаетъ, что такое! Когда же это, наконецъ, кончится!..

По тону его голоса я заключилъ, что онъ какъ будто винитъ во всемъ меня… И дѣйствительно: все это какъ будто началось съ момента моего пріѣзда.

– Что же я могу сдѣлать, Ѳома Ѳомичъ!.. – оправдывался я.

– Конечно, ничего. Я и не виню васъ, только… пусть это будетъ для васъ урокомъ… Съ ними лучше подальше! Исправить вы тамъ ничего не исправите… И не для того мы здѣсь живемъ, чтобы исправлять, а чтобы нажиться… Я вамъ совѣтую: исподволь вы ретируйтесь, пока не поздно. Чѣмъ дальше, тѣмъ будетъ труднѣе… Какъ только Ми найдется, – уходите отъ нихъ!

Я вполнѣ сознавалъ, практичность этого совѣта, и рѣшилъ послѣдовать ему. Съ тѣмъ большимъ волненіемъ я разыскивалъ Ми по городу. Я посѣтилъ всѣхъ торговцевъ и комиссіонеровъ, имѣвшихъ дѣла съ нашей фирмой. Но мои осторожные вопросы сейчасъ же возбудили подозрительность китайцевъ. Тѣ стали ловко выспрашивать меня, мнѣ же давали уклончивые или сбивчивые отвѣты. Подъ конецъ я не зналъ чему вѣрить, чему не вѣрить. Между прочимъ, мнѣ указали чайные дома, гдѣ я могу Ми отыскать, но было, уже поздно, и я не рѣшился зайти въ эти освѣщенные разноцвѣтными огнями притоны разврата. Разсказы о моихъ поискахъ вызвали въ Ліенъ прямо бурю отчаянія…

– Они убили его… убили, убили!.. – причитала она.

– Мы здѣсь одни… кругомъ чужіе… Кто заступится за насъ? Останемся безъ отца!..

– Подождите, Ліенъ, я не успѣлъ побывать вездѣ! Завтра…

– Ты не ходилъ въ чайные дома… Ты боялся… – глухо сказала изъ своего угла обрюзглая и равнодушная Ханъ-Ми.

– Да я не ходилъ туда… – согласился я, – но я пойду!

– Не нужно!.. Не ходите. И васъ убьютъ!.. Его тамъ нѣтъ… Его убили… – твердила старуха. – Заводъ заплатитъ намъ за это много, много денегъ… Ты сынъ хозяина… Ты долженъ выхлопотать… Онъ твой учитель… Его убили за васъ!.. Мы остались безъ лица!

– Нѣтъ, нѣтъ, мать!.. Не говори такъ! – останавливала ее Ліенъ.

Дѣвушка бросила на меня робкій умоляющій взглядъ, но я не могъ побороть досады и отвелъ глаза въ сторону.

Дальнѣйшіе розыски не привели ни къ чему, Ми исчезъ безслѣдно. Самъ ли онъ на себя наложилъ руки, или убили его злоумышленники, такъ и осталось навсегда тайной…

VI.

Дни проходили, жизнь, повидимому, сомкнулась надъ событіями и продолжала бѣжать обычной колеей. Маджи продолжалъ ходить въ школу. Ліенъ завѣдывала домашнимъ хозяйствомъ, Ханъ-Ми курила опій и привередничала. Только передвинулись всѣ внутреннія оси и рычаги семейной жизни Милованей. Мало-по-малу я сталъ незамѣтно для самого себя центромъ того вниманія и поклоненія, какимъ раньше окружали домашніе отца. Ежедневно букеты свѣжихъ цвѣтовъ украшали мою комнату, платье мое внимательно очищалось отъ пыли, грязи и починялось; малѣйшее вскользь брошенное замѣчаніе сейчасъ же исполнялось съ величайшей точностью. Такимъ образомъ были устранены нѣкоторыя непріятныя для меня китайскія привычки и блюда. Я сдѣлался въ сущности полнымъ хозяиномъ дома, и мнѣ это было очень удобно. Домъ содержался на полу-европейскомъ положеніи и стоило это значительно дешевле, чѣмъ еслибъ я устроился у кого-нибудь изъ товарищей на квартирѣ. Даже на опій для матери Ліенъ никогда не просила у меня, ухитряясь какъ-то покупать его изъ домашнихъ сбереженій.

– Послушайте! – остановилъ меня нѣсколько недѣль спустя Ѳома Ѳомичъ. – Какъ же вы рѣшили поступить съ вашими вдовицами?!

– Какъ же рѣшать мнѣ!.. Онѣ ничуть не мои… живутъ… Трудно прогнать ихъ безъ копѣйки денегъ! – отвѣтилъ я.

– Да, я думалъ объ этомъ!.. Теперь, я полагаю, онѣ успокоились… Вы предложите имъ сто лянъ серебромъ, и пусть онѣ убираются восвояси… Сто лянъ – это почти годовое жалованіе Ми… Заводъ не обязанъ, но такъ и быть… Я надѣюсь, дядя вашъ не будетъ возражать противъ этого, въ, виду вашей близости къ семьѣ покойнаго… Пускай уѣзжаютъ, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, тѣмъ лучше для насъ и… для васъ, молодой человѣкъ!

Онъ пожалъ мнѣ значительно, руку и ушелъ. Это предложеніе взволновало меня. Я не разъ думалъ, что этимъ все кончится, я намѣревался даже современемъ хлопотать объ этомъ, но теперь, когда это неожиданно пришло само собою, я смутился. Мнѣ стало жаль моего спокойнаго житья, моего тихаго красиваго домика, спрятаннаго въ густой чащѣ монастырскаго сада, стало жаль бойкаго Маджи съ его забавной косичкой и важными разсужденіями взрослаго китайца о житейскихъ событіяхъ, но… больше всего мнѣ стало жаль… этой нѣжной, восточной дѣвушки съ бархатными, черными, продолговатыми глазами газели, съ милой привѣтливой улыбкой и плавными, тихими движеніями… Я съ болью думалъ о томъ, что она уѣдетъ и потонетъ безвозвратно въ желтой толпѣ чуждаго мнѣ народа! Но какъ быть?!. И чѣмъ все это кончится? – повторялъ я. Временами мнѣ казалось, что она нравится мнѣ больше, чѣмъ вообще нравятся красивыя дѣвушки молодымъ людямъ. Но мнѣ и въ голову не приходило, чтобъ я могъ когда-либо жениться на ней! Вѣдь тогда мнѣ бы пришлось остаться здѣсь навсегда! А съ этимъ я не могъ помириться. Увезти ее въ Россію?!. Нѣтъ! Она черезчуръ китаянка и по складу ума, и по внѣшности… Она страдала бы въ нашемъ обществѣ, страдала бы за себя и… за меня. Къ тому же, куда дѣнутся ея мать и Маджи? Она не оставитъ ихъ!

– Что съ вами?.. Васъ разстроили?! – спросила Ліенъ по-русски, когда мы вечеромъ усѣлись за общій столъ на верандѣ.

– Нѣтъ, ничего!..

– Зачѣмъ вы скрываете?! Или это касается насъ? – добавила она, блѣднѣя.

Я взглянулъ на нее, на темнѣющій крошечный дворикъ, на небо съ зарей, потухающей надъ дальней панорамой города, прислушался къ знакомому гулу затихающихъ колоколовъ и вдругъ… рѣшилъ сказать ей все.

– Слушайте, Ліенъ: управляющій предлагаетъ вамъ годовое жалованье отца и… издержки… въ обратный путь…

Дѣвушка, видимо, не понимала.

– Зачѣмъ?.. А вы?!

– Я тоже… вѣрно скоро… уѣду… Мать настоятельно требуетъ, чтобы я… вернулся!..

Слова эти прозвучали для меня глухо, странно, точно чужія слова, и я сейчасъ же пожалѣлъ, что ихъ произнесъ. Но было поздно уже. Ліенъ вздрогнула, слегка наклонилась впередъ, грудь ея сильно заволновалась, затѣмъ она быстро овладѣла собой.

– Когда же это… Когда?… – спросила она чуть слышно.

– Не знаю… Не скоро… Послушайте, Ліенъ… Это не все… У меня есть… сбереженія… Я съ радостью… Вы мнѣ доставите величайшее наслажденіе… Это составитъ вмѣстѣ небольшую сумму, но вы… – заговорилъ я, и вдругъ почувствовалъ такое отвращеніе къ себѣ, что умолкъ.

– Ахъ! не то… не то! – сказала, подымаясь, Ліенъ.

– Да, Ліенъ, не то… – машинально повторилъ я.

Глаза наши на мгновеніе встрѣтились…

– Пойми, Ліенъ… я чужестранецъ… Я не могу… остаться здѣсь…

– Понимаю, высокочтимый учитель мой!.. Пусть будетъ такъ, какъ тебѣ угодно! Да хранитъ тебя вѣчно Высокое Всеобъемлющее Небо.

Она поклонилась мнѣ въ ноги красивымъ китайскимъ поклономъ, котеу, и исчезла въ глубинѣ дома раньше, чѣмъ удивленная мать и братъ успѣли ее разспросить о случившемся. Они нѣкоторое время глядѣли на меня вопросительно, широко открытыми глазами, но я не былъ расположенъ разговаривать, и они вскорѣ ушли другъ за другомъ съ веранды. Я остался одинъ. Быстрыя тѣни южной ночи наполнили уже мракомъ и сосѣднюю рощу, и дворикъ; городъ вдали мерцалъ цвѣтными огоньками; отъ заснувшаго монастырскаго сада повѣяло ароматной прохладой. Теплая, влажная, душная ночь смѣнила знойный день.

Мнѣ не спалось. Вопреки всѣмъ китайскимъ обычаямъ, я сошелъ внизъ и отправился гулять въ монастырскую рощу. Прогалины дорожекъ чуть значились во мракѣ. Нѣсколько неугасимыхъ лампадъ, горящихъ въ открытыхъ капищахъ въ чащѣ казались звѣздочками, мерцающими среди тучъ на дальнемъ небосклонѣ. Толстыя, вычурныя, многоэтажныя башни пагодъ, подымающіяся тамъ и сямъ выше деревьевъ, казались мнѣ исполинскими сѣверными елями. Я подошелъ вплотную къ одному изъ безчисленныхъ одинокихъ алтарей, прячущихся въ кустахъ и цвѣтахъ, и при слабомъ мерцаніи лампады замѣтилъ въ вышинѣ темное, таинственное, улыбающееся лицо Будды, а около него уродливыя фигуры китайскихъ идоловъ съ оскаленными клыками и грозно сверкающими бѣлками огромныхъ глазъ… Ихъ ярко раскрашенныя губы, казалось, были вымазаны кровью… Я долго стоялъ здѣсь, не будучи въ состояніи оторвать глазъ отъ этихъ ужасныхъ лицъ… Мнѣ казалось, что они жестоко насмѣхаются и надъ моимъ душевнымъ разладомъ, и надъ кроткой улыбкой первопрестольнаго Будды…

– Ничего! Пустяки!.. Онѣ устроятся, – рѣшилъ я вдругъ, – лавочку откроютъ въ какомъ-либо городѣ или купятъ кусокъ земли на имя Маджи… Я имъ оставлю свой адресъ, чтобы онѣ могли въ случаѣ особой нужды обратиться ко мнѣ, и я помогу имъ… Незачѣмъ только… сентиментальничать! Въ сущности я… не люблю Ліенъ. Во мнѣ говоритъ простая жалость… не больше! Я привыкъ къ нимъ… Мнѣ трудно подумать, что этотъ нѣжный, воспитанный мною цвѣтокъ, эта душа, тонкая, добрая и отзывчивая, достанется – можетъ быть, современемъ, грубому, грязному и суевѣрному китайцу… – раздумывалъ я.

И опять сердце мое почему-то болѣзненно сжалось, и грусть вновь овладѣла мною. Я съ поникшей головой повернулъ обратно домой по покрытымъ мракомъ дорожкамъ. Я не нашелъ успокоенія. Вопросы и картины копошились, всплывали во мнѣ и, не получивъ отвѣта, давали мѣсто другимъ. То видѣлъ я себя на родинѣ богатымъ, независимымъ, ищущимъ сердечныхъ развлеченій въ кругу красивыхъ европейскихъ женщинъ, то кротко глядѣли на меня преданные бархатные глаза Ліенъ. „Имъ все доступно, а я… рабыня, выведи меня изъ темницы!“ – шептали ея тонкія милыя губы.

Наконецъ, въ болѣе свѣтлой прогалинѣ среди кустовъ зачернѣли на бугрѣ на фонѣ звѣзднаго неба очертанія нашего домика. Двойная его крыша съ вздернутыми углами подымалась выше каменной ограды двора. Жгуты плюща и дикаго винограда свѣшивались по стѣнѣ съ обѣихъ сторонъ открытыхъ воротъ. Внизу тихо журчалъ потокъ въ канавѣ, вымощенной большими мшистыми валунами. Пахло крѣпко сыростью и душистыми цвѣтами. Я тихо вошелъ во дворъ и направился къ беззвучно спящему дому. Я уже поднялся по каменнымъ ступенямъ на веранду и собирался пройти въ двери, какъ вдругъ поразила меня странная тѣнь, притаившаяся за однимъ изъ столбовъ навѣса.

– Это вы, Ліенъ? – спросилъ я шопотомъ.

Тѣнь не отвѣчала. Мнѣ почудилось, что это привидѣніе, что это образъ погибшаго преждевременно Ми… Я съ трудомъ поборолъ суевѣрный ужасъ и приблизился къ фигурѣ. Она не шевелилась и только, когда я протянулъ руку и коснулся пальцами теплыхъ плечъ дѣвушки, – та обернулась.

– Что вы дѣлаете, Ліенъ?.. Уже поздно… идите домой… Вы наживете лихорадку… – сказалъ я мягко.

Дѣвушка не отвѣчала; мнѣ показалось, что она плакала, и я стоялъ въ смущеніи, не зная, что мнѣ предпринять, и раздумывалъ, какъ половчѣе удалиться.

– Итакъ, вы остаетесь! Какъ знаете, Ліенъ… А мнѣ пора… Завтра утромъ въ обычный часъ мнѣ нужно на заводъ!..

– Останьтесь… – заговорила она тихонько… – Вѣдь скоро васъ совсѣмъ не будетъ… Поговорите немного, какъ раньше! Разскажите, какъ намѣрены устроиться тамъ, гдѣ насъ не будетъ. Что съ нами будетъ тогда, я но могу представить себѣ?!. Для меня все тамъ темно, все тамъ… скучно! Мать ваша вѣрно важная престарѣлая госпожа?.. Скажите, подумаете ли вы когда-нибудь о насъ?.. О, досточтимый учитель мой, вы исчезнете, точно запахъ голубого цвѣтка! И вспомните ли вы когда-нибудь вашу желтолицую ученицу, которая… когда кругомъ васъ будетъ…

Голосъ ея оборвался, я ждалъ продолженія охваченный глубокимъ волненіемъ.

– Я, Ліенъ, чужестранецъ… Я не могу… Ради тебя я не могу… – повторялъ я все то же.

– Я знаю. Да хранятъ тебя боги всего міра! Пусть въ спокойствіи побѣлѣютъ волосы твои… Пусть годы твои весело пройдутъ вблизи родныхъ могилъ… Ты точно лучъ солнца прошелъ сквозь жизнь мою и будешь жить вѣчно въ воспоминаніяхъ моихъ, подобно поясу радуги… Развѣ могу я сердиться на тебя за твое добро?.. Виноватъ ли ты, что ты не обидѣлъ меня, ничтожную рабыню?.. Вѣдь я слуга твоя, а ты пощадилъ меня?! Ты могъ прогнать меня подобно, собакѣ, а ты позволилъ глядѣть въ твое лицо, слушать твой голосъ, высматривать твое появленіе… Мы были бѣдны и голодны и черезъ тебя только стали богаты и сыты…

– Да, но отецъ твой исчезъ вслѣдствіе нашихъ дѣлъ!.. Мать твоя куритъ опій тоже черезъ насъ, европейцевъ, – подумалъ я.

– Мы были злы и темны… мы были горды… мы жили, думая только о ѣдѣ и платьѣ… Ты первый сказалъ дѣвушкѣ, дочери Серединной земли, что она человѣкъ, равный другимъ…

Смущеніе все больше и больше охватывало меня.

– Слушай, Ліенъ! – пробовалъ я остановить дѣвушку. – Все это не такъ! Ты не справедливо приписываешь мнѣ… Тебѣ все это кажется… Повѣрь мнѣ, что я не такой… Я гадкій, злой, себялюбивый… Вотъ теперь покидаю васъ…

– Нѣтъ!.. нѣтъ!.. – шептала дѣвушка какъ бы про себя; она продолжала смотрѣть въ глубину дворика и прижималась плечомъ къ столбу. – Нѣтъ, нѣтъ! Ты долженъ! Тебѣ приказываетъ мать, и твоя обязанность вернуться къ роднымъ могиламъ… Ты чужестранецъ. А мы останемся, и останется вмѣстѣ съ нами вѣчный дождь и сырость, точно съ тобою ушла душа, точно пришла смерть. Это ничего, мы дѣти неба, не боимся смерти…

– Зачѣмъ же смерть?.. Наоборотъ… вы уѣдете къ себѣ въ родныя мѣста, вы купите себѣ кусокъ земли на имя Маджи… или устроите себѣ лавочку… Адресъ свой я вамъ оставлю… – принялся я успокоивать ее и тутъ же сообщилъ ей всѣ планы, только что составленные мною въ саду пагоды.

– А тогда что? – спросила послѣ нѣкотораго раздумья Ліенъ.

– Вы… замужъ выйдете! – добавилъ я съ досадой. – Вѣдь всѣ вы, китаянки, выходите замужъ!

– Нѣтъ, я не выйду! – быстро проговорила дѣвушка, оборачиваясь ко мнѣ. – Кто женится на мнѣ, дѣвушкѣ, отецъ которой исчезъ… Къ тому же всѣ думаютъ, что я…

– Да вы уѣдете въ мѣстность, гдѣ васъ не знаютъ…

– Нѣтъ, такія, какъ я, дѣлаются только… чайными пѣвицами… Замужъ ихъ берутъ только изъ-за денегъ… носильщики, лавочники… или старики и то… только какъ вторыхъ женъ!.. Слушай, И, небомъ ниспосланный господинъ мой, останься еще немного… годъ… полгода… Возьми меня… Пусть я буду такой въ дѣйствительности… какъ думаютъ всѣ… а затѣмъ… мнѣ все равно!.. – заговорила она страстно, наклоняясь ко мнѣ.

Я вздрогнулъ, отступилъ назадъ, и руки ея обхватили пустоту, затѣмъ онѣ жалко повисли и обняли столбъ. При свѣтѣ звѣздъ я замѣтилъ, что голова ея стыдливо склонилась на тяжело дышащую грудь. У меня стучало въ вискахъ, пахучій теплый воздухъ опьянялъ меня, но я понималъ, что ничего подобнаго случиться не можетъ… Я безсознательно повернулся и ушелъ, не переставая въ тоже время размышлять, что мнѣ отвѣтить ей…

На слѣдующій день я до завтрака ушелъ на заводъ. Я все время бился съ мыслями, боролся съ чѣмъ-то пламеннымъ и разнузданнымъ, что проснулось въ нѣдрахъ моей души, всю ночь вскипало и бурлило въ крови, не давало мнѣ успокоиться и уснуть. Я былъ во время занятій до того разсѣянъ, что это обратило вниманіе моихъ сослуживцевъ.

– Ну что же – ваши вдовицы? – опять спросилъ вскользь Ѳома Ѳомичъ, проходя черезъ контору.

„Слезы мелкія роняютъ,

Никуда не отпускаютъ!..“

пропѣлъ вполголоса Стежневъ.

– Бабьи слезы – весеннія грозы! – утѣшалъ меня Саша Воробьевъ.

Передъ самымъ уже уходомъ я обратился къ Воробьеву съ просьбой принять меня къ себѣ на квартиру. Юноша удивился, но согласился съ видимымъ удовольствіемъ.

– Давно пора! Хотите, я пойду съ вами за вещами… Сейчасъ сложимъ ихъ и пошлемъ носильщиковъ… Еще сегодня можете у меня ночевать!

Но я отклонилъ его предложеніе. Я хотѣлъ вручить деньги и поговорить съ женщинами въ послѣдній разъ безъ свидѣтелей. Мнѣ казалось, что я обязанъ щадить Ліенъ и что присутствіе юноши больно бы задѣло ее. Но на пути я уже хотѣлъ было вернуться и пригласить его, такъ какъ мнѣ показалось, что я не совсѣмъ искрененъ съ собою и что возможенъ еще и другой исходъ… Чѣмъ ближе подходилъ я къ дому, тѣмъ быстрѣе дѣлались мои шаги… Подъ конецъ я почти бѣжалъ… Кровь огненной струей хлынула мнѣ къ сердцу… Пусть будетъ, что будетъ… Полгода не богъ вѣсть сколько времени…

На пустой, не подметенной верандѣ встрѣтилъ меня испуганный, плачущій Маджи.

– Что такое?

– Мама спитъ… Обѣда нѣтъ… Каминъ холодный!..

– А Ліенъ?

– Ліенъ тоже спитъ!

– Гдѣ?

– Въ своей комнатѣ… Толкалъ я ее, да не слушаетъ!

Я быстро, руководимый мальчикомъ, прошелъ въ женскія комнаты. Въ сумеркахъ большой нѣкогда спальной комнаты я увидѣлъ на низкой кровати женскую фигуру, лежащую на спинѣ съ посинѣлымъ лицомъ и закатившимися глазами. Она тяжело дышала, и бѣлая пѣна струилась изъ угловъ полуоткрытаго ея рта. Я безъ труда узналъ Ханъ-Ми въ обычномъ наркотическомъ трансѣ и прошелъ дальше въ небольшой темный чуланъ, гдѣ спала Ліенъ.

– Она холодна и не дышитъ!.. – шепнулъ опередившій меня Маджи.

Я зажегъ спичку; дѣвушка тоже лежала вытянувшись на спинѣ, но лицо ея было спокойно и красиво. Длинныя рѣсницы отбрасывали большія тѣни на нѣжныя щеки, тонкія и блѣдныя губы были плотно сомкнуты… Я хотѣлъ сказать что-то, произнести имя ея, но не могъ… Я еще зажегъ спичку и еще… и глядѣлъ, все глядѣлъ на ея бездыханное тѣло…

– Она мертва!.. Вѣдь она мертва!.. Мама, Ліенъ умерла!.. – вскричалъ вдругъ Маджи и бросился опрометью изъ комнаты.

– Мама… Ліенъ умерла и никого нѣтъ, нѣтъ… кромѣ… этого… христіанина… Мама, я боюсь!.. – кричалъ Маджи. Голосъ его гулко звучалъ въ пустомъ и мрачномъ домѣ. Я очнулся и пошелъ къ нему, но онъ, завидѣвъ меня, выпустилъ руки матери и, дико озираясь, попятился назадъ.

– Маджи… Что ты!? Это я… И… твой учитель!

– Нѣтъ, нѣтъ… не трогай меня… Ты убилъ моего отца… Всѣ такъ говорятъ въ школѣ… Ты, вѣрно, убилъ и Ліенъ… А теперь хочешь убить меня… Нѣтъ, нѣтъ… не трогай меня… Я знаю, вамъ, заморскимъ чертямъ, нужны человѣческіе глаза для вашихъ волшебствъ… но ты не трогай меня, возьми лучше глаза моей матери, которая все равно не шевелится…

Онъ юркнулъ въ уголъ и раньше, чѣмъ я сообразилъ въ чемъ дѣло, затрещала тамъ бумажная перегородка, блеснулъ сквозь пробитую дыру свѣтъ, и мелькнула фигура ребенка. Топотъ быстрыхъ шаговъ загремѣлъ на верандѣ и во дворѣ. Когда я вышелъ наружу, мальчика и слѣдъ простылъ.

Гулко гудѣлъ въ монастырѣ знакомый вечерній благовѣстъ. Или нѣтъ: это гудѣли у меня въ ушахъ странные голоса! Быстро потухала на небѣ короткая южная заря. Или, можетъ быть, темнѣлъ въ глазахъ у меня весь свѣтъ!? Темнѣло небо, темнѣли окружности… Влажная душистая прохлада повѣяла съ окрестныхъ садовъ… Я ее слышу, до сихъ поръ ее помню… Вдали надъ тускло блестящей рѣкою зажигались цвѣтные огни… Все это вмѣстѣ съ землею слегка колебалось подъ моими ногами въ тактъ колокольному звону… Вдругъ необоримый ужасъ охватилъ меня. Мнѣ показалось, что мое сознаніе падаетъ куда-то въ разверзшуюся передъ нимъ бездну, и я опрометью бросился по тропинкѣ на заводъ.

Когда я разсказалъ о случившемся Ѳомѣ Ѳомичу, тотъ привсталъ отъ волненія съ дивана.

– Вотъ вамъ и филантропія! – сказалъ онъ сердито. – Вы не знаете, чѣмъ это пахнетъ! Да тутъ всѣхъ насъ перерѣжутъ!..

Онъ долго молча расхаживалъ по кабинету, наконецъ обратился ко мнѣ почти грозно.

– Пошлите ко мнѣ Стежнева и сейчасъ же не медля собирайтесь въ путь… Сторожъ пусть сбѣгаетъ на пристань и предупредитъ заводскихъ лодочниковъ… Для меня пусть заготовятъ къ разсвѣту паланкинъ къ даотаю… Знаете, что случилось? – обратился онъ къ вошедшему на зовъ колокольчика Стежневу.

И онъ сталъ пространно, дополняя своими соображеніями, разсказывать бухгалтеру о случившемся…

Я слышалъ разсказъ какъ сквозь сонъ: часто онъ пронзалъ меня, точно ударами шпаги, я вздрагивалъ, но не въ силахъ былъ произнести ни слова ни въ защиту себя, ни въ защиту поруганной дѣвушки и моихъ чистыхъ, добрыхъ намѣреній…

Я пришелъ въ себя только тогда, когда подо мною закачалась лодка, и мѣрно всплескивавшіе удары веселъ понесли меня плавно въ туманную черную даль тихо стонущей рѣки…

БОКСЕРЪ.

Разсказъ.

Солнце закатывалось надъ долиною Уангъ-Мингъ-Хи, и мѣдно-красные лучи его мягко скользили по плѣшамъ старательно воздѣланныхъ холмовъ. Крѣпкія, приземистыя апельсинныя рощи стройнаго бамбука отбрасывали далеко на склоны полей длинныя, вечернія тѣни.

Это было время, когда земледѣльцы открывали оросительные каналы верхнихъ полей, гдѣ рисъ уже достаточно выросъ, и наводняли поля нижнія. Поэтому надъ долиной носились въ порывахъ теплаго вѣтра серебристые, рокочущіе звуки бѣгущей воды. Вездѣ лилась она, сверкая какъ расплавленный металлъ, отражая по пути нависшіе надъ канавами кусты цвѣтущихъ, золотистыхъ и пурпурныхъ азалій, ржавые листья корявыхъ, маслоносныхъ дрыандръ и бѣлые стволы восковаго дерева съ тонкими вѣтвями и мелкими листочками, какъ у нашей березы.

Вся долина, свѣтлая отъ воды, кудрявая отъ растительности, усѣянная бѣлыми фанзами крестьянъ, казалась роскошной чащей, полной мира, труда и житейскихъ благъ. По серединѣ ея, сжатая плотинами и охранительными насыпями, плыла мутная, многоводная Та-Шуей-Хи. По берегамъ ея густо пестрѣли людныя деревни, мѣстечки и города, окруженные зубчатыми стѣнами. Красиво выгнутыя, трехсложныя крыши пагодъ и буддійскихъ монастырей, крытыя желтой глазированной черепицей, блестѣли въ рамкахъ своихъ зеленыхъ садовъ, точно золотые ларчики тонкой старинной чеканки.

Недалеко отъ небольшой фанзы съ красною черепичатой крышей работали на чайной плантаціи два крестьянина, одѣтыя въ синія нанковыя шаровары и такія же куртки. Они ползали, низко согнувшись среди небольшихъ сѣрыхъ чайныхъ кустовъ, разсаженныхъ правильными рядами въ разстояніи двухъ – трехъ саженей другъ отъ друга. Китайцы вырывали сорную траву, разрыхляли маленькими мотыгами почву и подкладывали удобреніе подъ корни уже лишенныхъ листьевъ деревцовъ. Верхнее платье крестьянъ и большой фарфоровый чайникъ, оплетенный соломою, лежали недалеко, подъ сѣнью апельсиннаго дерева. Старшій крестьянинъ работалъ прилежно, не отрываясь ни на минуту, но молодой частенько подымалъ вверхъ голову, чтобы расправить члены, или уходилъ напиться холоднаго чаю изъ чайника и въ то время посматривалъ осторожно на сосѣдній холмъ, откуда неслись веселые звуки любимой китайцами пѣсни „Синъ-Фа“, напѣваемой женскими голосами. Старикъ поймалъ взглядъ молодого и нахмурился.

– Торопись А-Пе! Солнце уже низко. Что скажутъ сосѣди, когда оставимъ безъ пищи въ семейный нашъ праздникъ нѣсколько нами-же вырощенныхъ кустовъ? Вѣдь они тѣ-же дѣти наши! Напрасно ты смотришь на западъ: не оттуда прійдетъ твое счастіе…

А-Пе опустилъ голову, и небольшія его руки проворно замелькали надъ грядами земли.

– Отецъ! – сказалъ онъ тихо, немного спустя. – Вѣдь ворожба мѣняетъ иногда свои предсказанія.

– О да! Ворожба иногда мѣняетъ свои предсказанія, но это рѣшеніе, мое рѣшеніе, а ты знаешь, что я не мѣняю ихъ никогда. Ты не женишься на сосѣдкѣ. Я думаю, что хорошо, когда вода близко, а свояки далеко!

Они больше уже не разговаривали. Когда по окончаніи работъ, надѣвши верхнее платье и захвативши чайникъ, они спустились съ бугра, солнце зашло, и южныя сумерки быстро наполнили долину. Въ темнѣющихъ окрестностяхъ зажглись многочисленные огни, и кучки рабочихъ направились съ полей къ жилымъ строеніямъ. Изъ ближайшей рощи вышли тогда-же двѣ женщины съ толпой дѣтей и стали гуськомъ обходить рисовое поле по гребню вала, сложеннаго изъ большихъ неотесанныхъ камней. Поле, точно ласточкино гнѣздо, было приклеено къ обрыву и подперто снизу крѣпкими каменными столбами. Вода сочилась по мшистымъ камнямъ ограды и столбовъ, плющъ и ліаны густо оплетали ихъ. Дѣти со смѣхомъ и щебетаньемъ бѣжали краемъ пропасти, но женщины, завидѣвши внизу мужчинъ, согласно обычаю, спрятались въ чащѣ. А-Пе притворился, что не замѣтилъ ихъ, но вблизи дома онъ еще разъ оглянулся, въ надеждѣ, что онѣ уже вышли изъ убѣжища. Отецъ шелъ впереди и не видѣлъ слабости сына.

Во дворѣ, окруженномъ высокой стѣной, прибывшіе застали уже двѣнадцатилѣтняго И-По, который только что вернулся съ помола и привелъ съ общинной мельницы буйвола.

– Животное сильно устало! – замѣтилъ сурово старикъ Уангъ-Мингъ-Тсе, прикасаясь рукою къ вспотѣвшимъ бокамъ и шеѣ буйвола.

– Зерно было немного влажное, отецъ! – защищался И-По.

– Именно. Зачѣмъ-же вы его не досушили? Кто виноватъ? Животное отвѣчаетъ за нерадѣніе людей!.. Развѣ это правильно? Вытри его хорошенько соломой и уведи въ хлѣвъ!

Въ домѣ женщины уже ставили на столъ ужинъ.

– Вы замѣшкались въ полѣ! – сказала мужу Уангъ-Та-Ньянгъ, толкая къ отцу маленькую Хонгъ-Ю съ тазомъ, полнымъ горячей воды и кускомъ фланели для умыванія послѣ работъ.

– Вы замѣшкались, сынъ мой, въ полѣ! – повторила бабушка, сухая, какъ Кощей, старушка, появляясь изъ боковой комнаты.

– Да, мать! – отвѣтилъ почтительно Уангъ. – Мы замѣшкались, потому что хотѣли до праздника окончить работу. Сегодня всѣ, работавшіе на буграхъ, опоздали домой.

Крестьянинъ придвинулъ матери стулъ и самъ усѣлся напротивъ за столомъ, на которомъ стояли во множествѣ небольшія лакированныя и фарфоровыя чашки съ ѣдой.

– Тяжелый годъ. Вездѣ не хватаетъ рабочихъ рукъ. Куда только дѣвались люди? Нѣкоторые общинники не окончили еще сбора чая… Семья Ченгъ-Линъ-Ли въ томъ числѣ… – вставила Та-Ньянгъ.

– Семья Ченгъ не хуже и не лучше другихъ. Скверно только то, что Ченги позволяютъ пѣть дочери въ годъ скорби… – перебилъ жену Уангъ.

– Ай, ай! Не удивляюсь. Слушать ее утѣшеніе. У нея такой сладкій голосъ, что я бы все слушала ее! – замѣтила бабушка. – Она поетъ точь въ точь какъ стеклянные колокольчики, колеблемые вѣтеркомъ въ рощѣ буддійскаго монастыря.

Та-Ньянгъ взглянула мелькомъ на А-Пе, который какъ разъ протянулъ свои костяныя палочки за кускомъ пищи.

Парень замѣтилъ взглядъ матери, смутился и уронилъ кусокъ.

– Ты, вижу, нуждаешься въ особой тарелкѣ, какъ англичанинъ! – разсмѣялся отецъ.

И-По и Хонгъ-Ю встрѣтили это предположеніе веселымъ хохотомъ. Затѣмъ И-По сталъ быстро разсказывать все, что онъ слышалъ на мельницѣ. Тамъ разсказывали, что рыжеволосые, свѣтлоглазые „заморскіе черти“ выпустили на поверхность земли желѣзнаго пещернаго дракона, который дышитъ огнемъ, перебираетъ круглыми ногами и тащитъ на спинѣ и хвостѣ людей, товары и всякаго, кто только тамъ отважится сѣсть. Чтобы заставить дракона бѣжать, впереди его кладутъ длинныя, желѣзныя веревки. Драконъ глотаетъ ихъ, втягиваетъ въ себя и затѣмъ выплевываетъ позади. Чтобы все шло безъ задоринки, гладко и скоро, европейцы мажутъ челюсти и ноги дракону масломъ, выдѣлываемымъ изъ человѣческаго мяса и костей… Вотъ зачѣмъ христіане покупаютъ китайскихъ младенцевъ и даже взрослыхъ людей. Они увозятъ ихъ за границу на большихъ водяныхъ драконахъ и сдаютъ на заводы.

Кромѣ того, гдѣ только пройдутъ „рыжіе черти“, тамъ они сейчасъ проводятъ никому не понятныя проволоки на столбахъ… Проволоки все вздыхаютъ, стонутъ и разсказываютъ иностранцамъ все, что услышатъ или увидятъ среди китайцевъ, будь это даже за сотни верстъ.

– Такъ разсказываютъ на мельницѣ! – убѣжденно закончилъ мальчикъ.

– Приходилъ чайный скупщикъ, но предлагалъ до того низкія цѣны, что я не рѣшилась послать его къ тебѣ!.. обратилась Та-Ньянгъ къ мужу.

– Жаль!.. – отвѣтилъ задумчиво тотъ. – Цѣны все падаютъ. Сколько онъ давалъ?

– Давалъ смѣшно мало. Впрочемъ, онъ сказалъ, что вернется. Не знаю, сможемъ ли мы продать за эту цѣну. Она не покрываетъ даже расходовъ… Развѣ отдадимъ товаръ въ убытокъ себѣ?!.

– Годъ отъ году хуже. Земля и рабочіе все дорожаютъ, а спросъ на чай, хлопокъ, рисъ все падаетъ. И такъ вездѣ, всѣ жалуются. Кто тому причиной и чѣмъ это кончится – неизвѣстно! – сказалъ просто Уангъ и задумался.

– На мельницѣ разсказываютъ… – началъ было всевѣдущій И-По.

Но отецъ не слушалъ его, и мать сдѣлала сыну знакъ молчанія. Старикъ склонилъ на бокъ голову, поднялъ указательный палецъ въ уровень уха и задумался. Онъ размышлялъ о своихъ затрудненіяхъ, о томъ, что сына нужно женить, а денегъ нѣтъ, чтобы послать сватовъ и купить нужные подарки. Раньше чѣмъ онъ не узнаетъ намѣреній сосѣда Чеу относительно его дочери, онъ принужденъ молчать; между тѣмъ А-Пе самовольно направляетъ глаза въ другую сторону. Что-жъ дѣлать?! Онъ бы не прочь сосватать и маленькую Ченгъ, которая поетъ дѣйствительно сладко, но Ченги богачи и навѣрное ужъ откажутъ имъ, Уангамъ, хозяевамъ средней руки. Лучше пусть молодой человѣкъ вовсе не надѣется, чѣмъ чтобъ скорбѣлъ объ утратѣ надеждъ!.. Да, да!.. Такъ совѣтуетъ опытность древнихъ мудрецовъ!.. размышлялъ старикъ.

Онъ взглянулъ быстро на сына, который уже откушалъ, всталъ, поклонился и направился къ дверямъ.

– Куда?

– Иду запереть ворота.

– Ну, иди… Иди!

Молодой китаецъ раньше чѣмъ запереть тяжелые деревянные затворы, выглянулъ наружу. Можетъ быть онъ опять надѣялся услышать пѣніе хорошенькой сосѣдки. Но тишина и темнота царили кругомъ. Потухали постепенно огни въ крестьянскихъ фанзахъ, умолкали робкіе ночные звуки. Только на рѣкѣ все еще мелькали красныя тучки пловучихъ корабельныхъ огней, да взлетали на воздухъ ракеты, пускаемыя наканунѣ праздника въ честь Водянаго Дракона. Теплый, западный вѣтеръ приносилъ съ полей звуки струящейся воды, сладкій запахъ цвѣтущихъ азалій и острый ароматъ прѣлыхъ ліанъ да плющей. А-Пе заперъ ворота и направилъ взглядъ къ высокому звѣздному Небу, которое теперь одно только глядѣло въ укрѣпленный дворъ ихъ жилища. Отъ остального міра отдѣляла ихъ высокая стѣна, воздвигнутая предками.

На слѣдующій день былъ праздникъ. А-Пе, который всегда вставалъ первымъ, проснулся позднѣе обыкновеннаго. Солнце уже взошло. Его косые лучи врывались подъ веранду и дальше въ глубь дома сквозь большія, во всю стѣну, бумажныя окна. Внутренніе покои, закрытые ширмами, еще утопали въ сумеркахъ, но главная комната – гостиная, она же столовая, она же комната предковъ – полна была золотого сіянія. А-Пе разбудилъ слугу и младшихъ дѣтей.

Вскорѣ затѣмъ вышла изъ спальни мать, позвала служанку въ кладовую и по пути заглянула въ главную комнату, которую подметали и прибирали Дѣти.

– Цвѣтовъ, принесите побольше цвѣтовъ! Цвѣты лучшее украшеніе человѣка и жилища!.. – посовѣтовала имъ Та-Ньянгъ.

Когда Та-Ньянгъ вернулась обратно въ спальню, Уангъ уже проснулся.

Она присѣла на кровать къ мужу, и они поговорили тихо объ А-Пе, о недостаткѣ денегъ, о непроданномъ чаѣ, о вздорожаніи арендной платы на землю, объ убыли воды въ оросительныхъ каналахъ, вызванной продолжительной засухой, и многихъ другихъ деревенскихъ невзгодахъ. – Шопотъ дѣтей за дверями прервалъ ихъ разговоръ. Та-Ньянгъ отодвинулась съ улыбкой, а Уангъ подалъ знакъ троекратнымъ ударомъ въ полъ. Въ ту-же минуту изъ-за ширмъ, закрывающихъ входъ, вышелъ съ одной стороны И-По со щетками подъ мышкой и большимъ букетомъ цвѣтовъ въ рукахъ, а съ другой – Хонгъ-Ю съ тазомъ горячей воды и кусками фланели для умыванія.

– Ай, ай! И-По, только ты меня не толкни, пролью!.. – кричала дѣвочка, медленно подвигаясь впередъ, въ то время, когда мальчикъ успѣлъ бойко выскочить впередъ, сдѣлалъ родителямъ земной поклонъ „котеу“, подалъ букетъ и принялся ловко чистить ихъ платье и обувь.

– Страсть какъ хорошо на дворѣ, отецъ! – щебеталъ онъ. – Солнечно и тихо. А-Пе говоритъ, что будетъ жарко и что придется буйвола выкупать въ рѣкѣ… Такъ вотъ не угодно-ли тебѣ, отецъ, позволить мнѣ…

– А что дѣлаетъ А-Пе?

– А-Пе вернулся изъ хлѣва, а теперь что дѣлаетъ, мы не знаемъ, потому что мы долго стояли въ ожиданіи у твоего порога.

Уангъ медленно надѣвалъ просторныя праздничныя платья при помощи жены и дѣтей. Затѣмъ Та-Ньянгъ понесла бабушкѣ цвѣты и завтракъ.

Къ тому времени А-Пе вернулся съ ближайшаго канала съ охабкой свѣжихъ цвѣтовъ и зелени. Онъ связалъ два огромныхъ букета и вставилъ ихъ въ вазы на алтарѣ предковъ, затѣмъ вытеръ осторожно пыль съ дощечекъ, на которыхъ были вырѣзаны имена праотцевъ и дѣдовъ, разложилъ по чашкамъ плоды, поставилъ курильныя свѣчи, поправилъ картины на стѣнахъ и, сощуривши глаза, отступилъ назадъ, чтобы лучше осмотрѣть свою работу. Солнечный свѣтъ широкой волной врывался въ комнату, чуть смягченный матовымъ цвѣтомъ прозрачной бумаги окна. Въ форточкахъ „для выглядыванія“ искрились и радужно горѣли прозрачныя, тонко шлифованныя раковины, прекрасно замѣняющія дорогое въ Китаѣ стекло. Вся комната переливалась красками и алмазнымъ сіяніемъ утра. Большой семейный алтарь, похожій на изящный рѣзной шкафъ чернаго дерева, или бюро съ наружными полками, убранный цвѣтами, украшенный румяными плодами, оловянными подсвѣчниками, гирляндами изъ золоченой бумаги и золотыми надписями по красному фону шелковыхъ лентъ, глядѣлъ такимъ красавцемъ въ рамкѣ зелени, что И-По и Хонгъ-Ю присѣли отъ восторга и хлопнули себя по темени. Они поспѣшно зажгли свѣчи въ двухъ фонаряхъ изъ цвѣтной бумаги, подвѣшенныхъ у потолка по обѣимъ сторонамъ алтаря. Это входило въ кругъ обязанностей младшихъ дѣтей, и они ни за что не согласились бы уступить кому-либо эту привилегію. Они за то и любили дюжаго А-Пе, что тотъ никогда не вмѣшивался въ чужія дѣла.

Вошелъ, наконецъ, и отецъ. А-Пе низко поклонился ему, поправилъ косу и надѣлъ свою атласную праздничную шапочку. Всѣ жильцы фанзы, не исключая слуги, собрались передъ разукрашеннымъ алтаремъ. Мужчины спустили на спины свои косы, свернутыя и зашпиленныя обыкновенно на затылкахъ; женщины украсили свѣжія, высоко подобранныя прически огромными булавками и живыми цвѣтами. Были зажжены цвѣтныя свѣчи изъ древеснаго воска и маленькія курильницы „благовонія одного часа“. Голубой дымъ фиміама поплылъ вверхъ и окружилъ душистою мглою дощечки съ именами предковъ; смутно мелькали въ немъ и сливались въ одно цѣлое пестрые букеты цвѣтовъ, полосы красной бумаги, позолота и нѣжныя краски картинъ да вѣеровъ.

Колѣнопреклоненный Уангъ нагнулся еще ниже и ударилъ десять земныхъ поклоновъ, присутствующіе сдѣлали то-же. Затѣмъ хозяинъ поднялся, подошелъ къ семейной книгѣ, раскрытой на первой страницѣ, и проговорилъ тихо, взволнованный болѣе обычнаго:

– Прошлый разъ я прочелъ вамъ жизнеописаніе моего возлюбленнаго, высокочтимаго отца, а вашего дѣда. Мы еще живы, и рано живымъ говорить о живыхъ. Теперь, значитъ, опять вернемся мы къ началу, къ первоисточнику нашего происхожденія…

Старикъ раскрылъ ветхую, выцвѣтшую книгу семейныхъ записей, исчерченную неуклюжими мужицкими буквами, и сталъ читать:

– Въ третье лѣто царствованія милостиваго Ху-анъ-Ди Юень-Фонгъ изъ династіи Сѣверныхъ Сонговъ я, Уангъ, пришелъ сюда изъ страны Шу и занялъ долину эту въ свою собственность и собственность своихъ потомковъ. Мѣстность была пустынна и дика, рѣка – безъ названія. Утесы и горы подымали съ упрекомъ къ Предвѣчному Небу невоздѣланныя свои вершины, рѣчныя воды затопляли берега, образуя вонючія, поросшія бамбукомъ, топи. Тамъ прятались тигры и пугали людей, приближаясь ночью къ ихъ жилищамъ съ кровожаднымъ шипѣніемъ. Демоны лихорадки съ желтыми глазами носились въ вечернихъ туманахъ. Я назвалъ рѣку „Большой Водой Долины“, прорылъ къ ней канавы и освободилъ задержанныя воды разливовъ, а заросли бамбука уничтожилъ огнемъ и лопатой. Четырнадцать сыновей прилежно помогали мнѣ въ семъ трудѣ. На сухихъ откосахъ холмовъ, недалеко другъ отъ друга, мы построили три дома и окружили ихъ каменнымъ заборомъ. На западѣ поселился Юэ съ сыновьями, на востокѣ – Си, я основался посерединѣ. На мѣстахъ поемныхъ мы засѣяли рисъ. Послѣ перваго сбора мы послали старшихъ братьевъ за горы искать жену для Тонга. У Си родился сынъ, котораго мы назвали Ху. Мы рѣшили на той сторонѣ рѣки соорудить молъ, дабы теченіе, отклоненное имъ, не подмывало нашихъ полей и не похищало посѣвовъ. За лѣсомъ вдали мы замѣтили дымъ огней. Юэ, вооружившись лукомъ, пошелъ туда и узналъ, что тамъ поселились люди изъ Чэ-у. Вскорѣ жена Юэ родила дѣвочку, которую въ память осушенныхъ болотъ, мы прозвали „Сладко пахучимъ ландышемъ Ліанъ“. Мингъ не поладилъ съ братьями и съ общаго разрѣшенія ушелъ въ городъ, искать свою судьбу. Сообща мы очистили отъ лѣсу выпуклость теплаго холма и посадили тамъ цѣлебные кусты божественнаго чая. Шайка алчныхъ Хунъ-Ху-Тсе¹⁾ забрела въ этомъ году въ нашу долину и увела у насъ буйвола. Мы преслѣдовали разбойниковъ съ оружіемъ въ рукахъ, но тѣ ушли въ неприступныя горы. Въ третье лѣто нашего поселенія Тсонгъ попросилъ, чтобы и ему семья отвела особый домъ. Жена Тсонга происходила изъ дальнихъ племенъ, гдѣ другіе, болѣе острые, неуживчивые обычаи… Избѣгая раздора, мы рѣшили отдѣлить и его… Съ тѣхъ поръ живемъ, соблюдая миръ, помогаемъ другъ другу и повторяемъ ежечасно слова Божественнаго Учителя, вдохновленныя Глубокой Предвѣчной Мудростью Непостижимой Мысли: „Трудитесь, воздѣлывая землю, укрѣпляйте добрые нравы и чувства въ вашихъ сердцахъ, воспитывайте въ своемъ сознаніи благодарность и любовь къ животнымъ, къ растеніямъ, ко всему, что содѣйствуетъ жизни, а Небо снизойдетъ на землю!“…

Уангъ закрылъ книгу и поднялся.

– А теперь идите со мной! – обратился онъ къ семьѣ.

Они прошли чистый, вымощенный сѣрымъ плитнякомъ дворъ, гдѣ шаги ихъ гулко раздавались въ тихомъ знойномъ воздухѣ, и остановились у раскрытыхъ воротъ. Вдали лѣниво катила свои желтыя струи Та-Шуей-Хи. Мощныя насыпи и гати держали ее въ повиновеніи. Кругомъ млѣли въ лучахъ солнца безконечныя нивы и цвѣтущія рощи. Безчисленныя бѣлыя фанзы, точно свѣтлыя звѣзды въ тучахъ, густо сверкали въ зеленой, сочной листвѣ садовъ. Вездѣ блестѣли тонкія, серебристыя нити оросительныхъ каналовъ. И только кой-гдѣ изъ-подъ ковра веселой зелени пробивались выступы твердыхъ, вывѣтрившихся скалъ, остатки былыхъ властелиновъ долины.

Глаза созерцающихъ съ удовольствіемъ блуждали по мирнымъ, плодороднымъ, роскошно воздѣланнымъ окрестностямъ.

По возвращеніи они снова низко, благоговѣйно преклонились передъ именами предковъ.

Свѣчи и благовонія сгорѣли. Женщины вынесли столъ изъ задымленныхъ комнатъ на веранду, подъ выгнутый навѣсъ черепичной крыши, подпертый стройными, рѣзными столбами.

Семья сѣла у стола въ прохладной тѣни и, любуясь праздничнымъ покоемъ ветреного дня, принялась потреблять жертвенные плоды и блюда, освященные воспоминаніемъ о подвигахъ предковъ. Подъ конецъ трапезы, когда была подана грѣтая рисовая водка и слѣдовало обычное чаепитіе, мощные, мѣрные удары гонга заколебали сонный воздухъ. Удивленные Уанги вопросительно взглянули на желтую буддійскую пагоду, но звонъ шелъ въ этотъ разъ не оттуда.

– Это, кажется, отецъ изъ сборнаго дома! – спокойно замѣтилъ А-Пе.

– Изъ сборнаго дома? что же такое могло случиться? Развѣ вотъ, пріѣхалъ окружный агрономъ потолковать о средствахъ противъ засухи.

– А можетъ быть театръ? – воскликнули дѣти.

– Ну, нѣтъ, не такой звонъ!

Опять мощный металлическій зовъ пронесся надъ долиною. Семья обезпокоилась. Только И-По былъ видимо доволенъ; онъ сразу сообразилъ, что отецъ пойдетъ въ деревню и, можетъ быть, возьметъ его съ собою, ради чего, конечно, ему позволятъ надѣть праздничный, синій кафтанъ съ красивыми серебристыми узорами. Гонгъ все продолжалъ мѣрно гудѣть. Мужчины быстро переодѣвались при помощи женщинъ въ длинные шелковые выходные халаты.

Сборный домъ представлялъ большой, квадратный, гладко вымощенный дворъ, окруженный высокой стѣной. Вдоль стѣнъ тянулись сплошь высокія, въ нѣсколько ступень, веранды съ рогатыми черепичными навѣсами на столбахъ, украшенныхъ позолотой, лакомъ и рѣзьбой. Площадка противъ входа была просторнѣе, но ниже, такъ что съ сосѣднихъ верандъ всѣмъ можно было прекрасно наблюдать за тѣмъ, что тамъ происходило. Тамъ въ ненастье прятались торговцы, тамъ собирались обычные деревенскіе совѣты, тамъ, наконецъ, разыгрывали свои пьесы странствующіе актеры.

Единственную стѣну этого открытаго съ боковъ помѣщенія украшали красивые, блѣдно-голубые изразцы съ темно-синими надписями, отрывками основныхъ законовъ страны:

„Почитай отца-мать твою!“

„Не укради, не убей, не лжесвидѣтельствуй!“

„Не возжелай ты жены ближняго твоего, ни поля его, ни всего, что есть у ближняго…“

Дальше приводились мнѣнія и совѣты древнихъ мудрецовъ.

„Почитайте боговъ вашихъ въ молчаливомъ смиреніи да избѣгайте религіи напыщенныхъ и многорѣчивыхъ, такъ какъ они идутъ по стезѣ разрушенія и безпорядка“.

„Кто живетъ праздно, тотъ заставляетъ умирать съ голоду своихъ братьевъ“.

„Напрасно ищете спокойствіе духа тамъ, гдѣ не исчезли плачущіе и огорченные“.

Туда звали поселянъ удары гонга, туда направились они.

На дорогѣ Уанги столкнулись съ сосѣдями, идущими по дорогѣ толпами. Они, то и дѣло, здоровались, вѣжливо потрясая кулаками и наклонясь впередъ. Съ болѣе близкими знакомыми они обмѣнивались дружескими ударами по рукамъ или плечу и восклицаніями: чинъ! чинъ!.. Всѣ идущіе были видимо возбуждены и заинтересованы.

– Чинъ! Чинъ!.. Что такое?

– Можетъ быть Цо-Цунъ-Танъ (вице-король) прислалъ новые указы о новыхъ налогахъ?!

Въ сборномъ домѣ гудѣло, точно въ пчелиномъ, потревоженномъ ульѣ. Толпы крестьянъ разсѣлись по ступенямъ верандъ, заняли площадки и дворъ. Это все были потомки первыхъ насельниковъ Уанговъ и назывались они сообразно первымъ древнимъ вѣтвямъ рода: Уангъ-Юэ, Уангъ-Мингъ, Уангъ Тсонгъ, и т. д. Всѣ они сохранили кой-что общее въ движеніяхъ, въ говорѣ, въ лицахъ, и всѣ знали другъ друга прекрасно.

Посреди театральной площадки около Янгъ-Ио (старшины) стоялъ незнакомый чиновникъ въ лѣтней шляпѣ ученаго съ простымъ бронзовымъ шарикомъ. Присутствующіе сразу узнали по его внѣшности, что и онъ по происхожденію Уангъ.

– Уангъ-Ченгъ-Ли, сынъ старика Ли!.. – пронеслось въ толпѣ.

Старикъ Ли стоялъ впереди другихъ, окруженный сыновьями. Глаза его смотрѣли сурово изъ подъ широкихъ полей остроконечной соломенной шляпы. Вдругъ ученый незнакомецъ поднялъ голову, сдѣлавъ знакъ толпѣ, чтобы она замолкла, и развернулъ свертокъ желтой бумаги.

– О безконечное голубое Небо! Все ты покрываешь своимъ ласковымъ сіяніемъ! Человѣкъ соединилъ Тебя съ Землею!.. И все стало Едино въ безпредѣльной вселенной. Вездѣ царствуетъ взаимность, и все, что нарождается или умираетъ, встрѣчаетъ привѣтливымъ взглядомъ драконъ Лонгъ-И-Жень, чье имя Доброжелательство… Но когда Небо и Земля оскорблены, когда попраны предвѣчныя истины, начинаютъ дѣйствовать послѣдствія непреклонныхъ Юнга да Янга, и страдаютъ человѣческія сердца. Многократно народы Пэй (сѣвера) и народы Си (запада) изъ мрака своего варварства протягивали хищныя руки къ странѣ Солнца. Движимые нуждой и развратомъ, нападали они на миролюбивыхъ, вѣчно трудящихся Сыновъ Неба. Тщетно, щадя кровь и слезы Черноголовыхъ дѣтей своихъ, Богдыханъ Квангъ-Си воздвигнулъ съ превеликимъ трудомъ громадную стѣну въ 10.000 ли… Стѣна рушилась, привратники убиты… а варвары все идутъ и идутъ… И опять пришли они, кровожадные и безпощадные. Пусть Сыновья Неба, Черноголовый Народъ, приготовятъ глаза свои для слезъ, пусть въ сердцахъ своихъ построятъ могильные склепы для преждевременно погибшихъ и убитыхъ… Пусть души старинныхъ героевъ проснутся въ груди ихъ сыновей…

Народъ, сосредоточенно слушавшій чтеніе, заволновался.

– Что случилось?!

– Откуда указъ, не знаете?

– Должно быть то же, что случилось два года тому назадъ въ Се-Чуанѣ… Опять придется платить!

– Охъ!.. Да, все эти христіанскія собаки мутятъ, отказываются отъ податей, не слушаютъ правительства!..

– Я слышалъ, что въ Кяо-Чау иностранцы отняли землю у пахарей и разорили могилы умершихъ, чтобы построить свой дьявольскій огненный возъ.

Ораторъ опять поднялъ руку и обвелъ толпу горящими глазами. Онъ началъ разсказывать слушателямъ объ угольныхъ копяхъ, захваченныхъ иностранцами въ провинціи Шанси, гдѣ тысячи бѣдняковъ въ продолженіе многихъ столѣтій добывали себѣ пропитаніе выработкой и продажей драгоцѣннаго топлива. Разсказалъ онъ имъ объ исполинской заморской печи для плавки желѣза, поглотившей сотни маленькихъ печей древнихъ, исконныхъ плавильщиковъ Китая. Разсказалъ имъ о Желѣзныхъ дорогахъ, лишившихъ заработка носильщиковъ, о рѣкахъ и каналахъ, которые въ случаѣ устройства желѣзныхъ путей будутъ заброшены, какъ ненужные, и перестанутъ орошать поля. Онъ долго распространялся о хитрости, двуличности и жестокости бѣлыхъ, объ ихъ безконечномъ тупоуміи и варварствѣ. Онъ напоминалъ слушателямъ, какъ тридцать лѣтъ тому назадъ англичане и французы безъ всякаго повода со стороны китайцевъ разграбили лѣтній дворецъ Богдыхана, какъ они тогда изорвали безъ нужды дорогія ткани, изрубили чудную мебель, разбили старинныя фарфоровыя вазы да кубки, испортили художественныя издѣлія изъ нефрита…

– Рыжіе солдаты бродили по колѣно въ драгоцѣнныхъ обломкахъ, уничтоженныхъ неизвѣстно почему, къ невознаградимой потерѣ для всѣхъ! – сказалъ онъ глухо.

Дальше онъ напомнилъ объ ядовитомъ опіумѣ, который англичане насильно ввозили и распространяли въ странѣ какъ курево, о земляхъ, занятыхъ своевольно нѣмцами, объ обидахъ и насиліяхъ надъ китайцами иностранныхъ матросовъ въ портовыхъ городахъ.

Слушатели знали обо всемъ уже раньше, не разъ читали подобныя извѣстія въ газетахъ и летучихъ листкахъ, но теперь, когда все это было имъ повторено сразу убѣжденнымъ голосомъ, гнѣвъ охватилъ ихъ, и грозный говоръ все росъ.

Путникъ продолжалъ разсказывать о заморскихъ ученыхъ, поучающихъ громогласно о любви, мирѣ и прощеніи, а благословляющихъ солдатъ, отправляющихся проливать кровь…

– Эти хуже остальныхъ! – говорилъ онъ. – Уста ихъ полны меда, а сердца – яду! Они лѣзутъ къ намъ, хотя мы говоримъ, что не хотимъ ихъ… Чего имъ нужно! Они утверждаютъ нагло, что ради насъ же самихъ хлопочутъ, что намъ же будетъ лучше, если исчезнемъ или измѣнимся по ихъ образцу, перестанемъ быть собою, а станемъ похожи на нихъ! Они желаютъ, чтобы все, созданное съ большимъ трудомъ и заботами нашими предками, провалилось, разсыпалось въ прахъ, заросло крапивою и колючкой… Чтобы вездѣ поднялись высоко ихъ противныя, каменныя башне-подобныя зданія, гдѣ живутъ люди, точно голуби въ голубятняхъ… Чтобы наши маленькія фанзы, съ садами и цвѣтами кругомъ, превратились въ скучныя, кирпичныя казармы… Чтобы мы отцовъ и матерей нашихъ не хоронили больше вблизи жилищъ нашихъ, но зарывали ихъ сообща, вмѣстѣ, по нѣскольку человѣкъ въ одной могилѣ, какъ уважающій себя человѣкъ не отважится похоронить даже любимой собаки… Они желаютъ, чтобы Сыновья Неба ушли съ пашенъ, воздѣланныхъ въ потѣ лица, а мѣста ихъ чтобы заняли они – бѣлые варвары. Этого желаютъ они, къ этому они стремятся. Но этому никогда не бывать! Сыновья Неба, Черноголовый Народъ Страны Цвѣтовъ соединится, дружно выйдетъ на поле брани и лучше погибнетъ, чѣмъ отдастъ на поруганіе прекрасную свою родину, прекрасную Страну Цвѣтовъ… Скоро союзъ „Друзей Отечества“ ударитъ на иноземцевъ. Пусть всякій, у кого есть два сына, или два младшихъ брата, отдастъ одного… Пусть выйдутъ они изъ домовъ утромъ и отправятся дорогами къ югу… А узнавать себя будутъ они по знаку „Кулака“. Идите домой и размышляйте о сказанномъ мною въ тишинѣ, и сосредоточенности, такъ какъ многіе изъ тѣхъ, что уйдутъ, не вернутся!..

Ораторъ умолкъ. Толпа молчаливо, въ грустномъ настроеніи, разбрелась въ разныя стороны.

Уангъ-Мингъ-Тсе всю дорогу ни разу не взглянулъ на сына. Только у воротъ фанзы глаза ихъ встрѣтились на мгновеніе. А-Пе спросилъ спокойно:

– Что, отецъ, не повести ли буйвола на рѣку?.. Мы забыли это сдѣлать поутру!

– О, да! Это вѣрно: мы забыли… – согласился Уангъ, но сейчасъ же перемѣнилъ рѣшеніе. – Не нужно, А-Пе, ты просто облей его во дворѣ водою изъ ведра.

Бабушка и Та-Ньянгъ вопросительно взглянули на озабоченныя лица мужчинъ, но спросить ихъ не смѣли.

Только Хонгъ-Ю не могла удержаться и стала разспрашивать И-По, что случилось въ кумирнѣ. Тотъ сначала притворялся очень задумчивымъ, даже сердитымъ, но въ концѣ концовъ разсказалъ сестрѣ, что пріѣзжалъ нарочный изъ Пекина, сынъ старика Ченгъ-Линъ-Ли и ругалъ заморскихъ чертей, которые разбили дорогой фарфоръ во дворцѣ Богдыхана…

Та-Ньянгъ кой о чемъ догадывалась, но не рѣшилась разспрашивать дѣтей помимо отца, чтобы не уронить въ ихъ глазахъ его достоинства. Она терпѣливо ждала, пока всѣ лягутъ спать, и ей можно будетъ свободно поговорить съ мужемъ. День прошелъ по внѣшности точь въ точь, какъ и другіе праздничные дни, но въ сущности сквозь улыбки и разговоры домашнихъ проглядывали скрытый страхъ и слезы. Пища поѣдалась поспѣшно, разговоры кончались быстро.

Съ наступленіемъ ночи А-Пе опять ушелъ запереть ворота фанзы и по привычкѣ выглянулъ за нихъ. На рѣкѣ блестѣло меньше огней, и ракеты не взлетали, какъ вчера, на воздухъ. Мракъ и холодъ ночи вдругъ точно ворвались въ спокойное сердце парня и смутили его.

– „Потому что многіе изъ нихъ не воротятся“… вспомнилъ онъ слова оратора въ кумирнѣ.

Онъ поспѣшно заперъ ворота, точно въ страхѣ, что кто-то безвозвратно уйдетъ сквозь нихъ.

– А можетъ быть отецъ пошлетъ и… меня… – раздумывалъ онъ, тщетно стараясь побороть незнакомое ему до сихъ поръ, жуткое чувство.

– Кто нибудь долженъ погибнуть!.. Не умру я, такъ умрутъ другіе, такіе-же молодые, крѣпкіе… Но справедливо, чтобы тѣ, что умрутъ, хоть что-нибудь узнали въ жизни… Я ничего не узналъ… За грѣхи умершихъ будутъ каяться живые… Отецъ вѣрно сейчасъ скажетъ мнѣ, если рѣшилъ, вѣрно скажетъ еще до сна…

Но старикъ Уангъ хранилъ молчаніе. Только когда остался вдвоемъ съ женой, онъ не выдержалъ и разсказалъ ей съ неудержимой скорбью обо всемъ и о своемъ рѣшеніи.

– А-Пе!.. А-Пе!.. Милый А-Пе!.. На то я родила тебя, на то воспитывала!.. простонала Та-Ньянгъ.

– Перестань, старуха!.. Иди спать! Ночь длинная… Авось богъ Грома броситъ гибель на хищныхъ завоевателей, и погибнутъ они подобно призракамъ…

Вопреки надеждамъ стариковъ ночь тихая, теплая, благоухающая рѣяла беззвучно надъ землею и дышала въ широкія окна домика Уанговъ.

Супруги не спали. Все они ворочались съ боку на бокъ. Деревянная подушка Та-Ньянгъ стала влажной отъ слезъ. Наконецъ Уангъ коснулся плеча старухи.

– Встань, зажги лампу и насыпь въ мѣшокъ рису.

Женщина послушно поднялась, прошла тихо, какъ привидѣніе, мимо спящихъ дѣтей и направилась въ кладовую. Уангъ между тѣмъ считалъ мѣдныя сапеки и нанизывалъ ихъ на ремень, какъ подобаетъ для путешественника. Много денегъ онъ не могъ дать сыну. Годъ былъ изъ ряду вонъ плохой. Старикъ, поглядывая со скорбью на ничтожную сумму вспомоществованія, утѣшалъ себя, что деньги на войнѣ только обуза, что солдаты живутъ всегда и вездѣ добычей.

Рисъ и деньги родители положили на столѣ въ главной комнатѣ и вернулись къ себѣ въ спальню. Та-Ньянгъ обняла голову мужа, и такъ просидѣли они въ темнотѣ безъ словъ и движенія, поддерживая другъ друга и прислушиваясь, скоро-ли зазвучать знакомые шаги.

Наконецъ сѣдой разсвѣтъ проскользнулъ внутрь дома. Вскорѣ кашлянулъ проснувшійся А-Пе. Родители слышали, какъ онъ одѣвался, стараясь двигаться возможно тише, чтобы не разбудить спящихъ. Онъ вошелъ въ главную комнату дома, въ комнату предковъ, гдѣ вчера молились они, и отперъ наружныя двери. Затѣмъ все надолго затихло: и шаги, и даже дыханіе парня. Вдругъ зазвенѣли… сапеки. И опять все замерло. Старики неожиданно разслышали легкіе шаги сына, направляющіеся къ нимъ, и сердца у нихъ крѣпко забились. Но А-Пе только подошелъ къ дверямъ, постоялъ немного, и также тихо ушелъ. Онъ опять заходилъ по комнатѣ предковъ, и слышно было, какъ онъ трогалъ предметы, передвигалъ стулья, шуршалъ цвѣтами…

Зачѣмъ только все это онъ дѣлалъ, они объяснить не могли… Опять тихо звякнули сапеки… Та-Ньянгъ вскочила, но Уангъ придержалъ ее за рукавъ…

Между тѣмъ А-Пе все блуждалъ по дому, точно безумный. Онъ уходилъ, возвращался, заглядывалъ въ кухню, въ дѣтскую, гдѣ спали безмятежно И-По и Хонгъ-Ю. Вотъ, наконецъ, деревянныя подошвы его сандалій застучали на верандѣ. Онъ обошелъ кругомъ домъ и раскрылъ ворота. Уангъ и Та-Ньянгъ вошли въ комнату предковъ и оттуда сквозь открытыя двери слѣдили за нимъ. Широкоплечая его фигура въ синей рубахѣ, съ мѣшкомъ риса на спинѣ, мелькнула въ пролетѣ воротъ и исчезла за ихъ краемъ.

– Сынъ мой, сынъ! – простонала Та-Ньянгъ, простирая руки.

Уангъ зажалъ ей ротъ рукою.

– Такъ хочетъ Земля и Небо! – проговорилъ онъ съ трудомъ. Слезы градомъ заструились по осунувшемуся лицу старика.

Супруги подождали, пока шаги удаляющагося сына не затихли окончательно на каменистой тропинкѣ. Тогда только они вышли за ворота. Солнце едва взошло. Покрытыя росою окрестности сверкали, точно усыпанныя алмазами и жемчугомъ. Желтая Та-Шуей-Хи медленно текла серединой долины. Густо неслись по ней суда, суденышки и большія „джонки“. Тамъ, гдѣ охранныя насыпи и плотины скрывали корпусы кораблей, казалось, что ихъ вздутые, желтые и коричневые паруса сами несутся надъ землею, подобно большимъ птицамъ или небеснымъ драконамъ. По многимъ мостамъ, дугою переброшеннымъ черезъ рѣку, шли люди, миновали горбы мостовъ и исчезали по ту сторону ихъ, точно проваливались въ бездну…

А-Пе уже никогда не вернулся въ долину желтой Та-Шуей-Хи. Онъ погибъ, защищая отъ пришельцевъ свою милую родину. Имя его занесено въ скрижали на алтарѣ предковъ, и по праздникамъ это имя ласкаетъ запахъ родныхъ цвѣтовъ, голубой дымъ фиміама и тихія молитвы родныхъ.

КУЛИ.

Разсказъ.

Страну Благородной Желтой глины, древнюю колыбель Китая, два года подъ рядъ посѣтила такая засуха, что всякій разсказъ о ней покажется невѣроятнымъ. Старики смутно вспоминали о такомъ же бѣдствіи временъ ихъ младенчества, когда треть мужского населенія принуждена была уйти на югъ. Испытаніе прекратилось только тогда, корда въ числѣ выходцевъ удалились преступники, вызвавшіе своими прегрѣшеніями гнѣвъ Высокаго Неба. Долго спустя, рожденіе дѣвочки встрѣчалось въ семьяхъ, какъ несчастіе. Запросъ на мужчинъ былъ таковъ, что добрые нравы не рушились только благодаря сознанію, что новые грѣхи могутъ вызвать новое наказаніе.

Прошли годы. Незамужнія дѣвушки тѣхъ унылыхъ временъ превратились въ брюзгливыхъ, морщинистыхъ старухъ и незамѣтно вымерли, проклиная злодѣянія людей, лишившихъ ихъ радостей материнства. Обильные урожаи вернули благосостояніе и наполнили житницы, а велемудрые законы Безконечнаго Разума выровняли недочеты жизни. И опять каждая дѣвушка къ шестнадцати годамъ справедливо разсчитывала на суженаго, и опять узкія долины Желтой Глины огласились криками ребятъ, удившихъ рыбу въ пѣнистыхъ горныхъ потокахъ, или игравшихъ камнями на ихъ берегахъ. Опять въ деревенскихъ жилищахъ, выдолбленныхъ подъ рядъ въ толщѣ глинистыхъ обрывовъ, засновали юркія фигурки будущихъ Сыновъ Неба, и изъ открытыхъ оконъ деревянной школы, украшенной пестрыми, красными, синими и зелеными изразцами, понеслись вдоль по ущельямъ громко распѣваемыя поученія древнихъ мудрецовъ.

И вотъ вдругъ, безъ всякой видимой причины пришла бѣда!

Уже въ прошломъ году сборъ пшеницы былъ недостаточенъ, и даже зажиточные хозяева подтянулись и пріуныли, неувѣренные, что имъ удастся прокормиться своимъ зерномъ до новаго сбора.

Ежедневно съ ранняго утра все населеніе, незанятое при полевыхъ работахъ, разбредалось по окрестностямъ въ поискахъ съѣдобнаго. Дѣти, женщины и старики старательно разыскивали безвредные корешки, ловили всякую тварь, птичекъ, мышей, даже кузнечиковъ и саранчу, которые, поджаренные на сковородѣ, куда лучше отсутствія всякой пищи и даже вообще лучше, чѣмъ можно бы судить по ихъ тощему виду. Вскорѣ все удобоваримое было подобрано населеніемъ во всей провинціи.

Между тѣмъ ничто не предвѣщало перемѣны къ лучшему. Солнце проходило по безоблачному небу, подобно палящему дракону. Наступили и прошли праздники „Перемѣны вѣтровъ“, но обычные дожди ихъ не явились. На высокихъ горныхъ пажитяхъ ранніе всходы заострились и быстро пошли въ трубку. Селяне уныло кивали головами и высказывали мнѣніе, что, если такъ дальше пойдетъ, то не собрать имъ даже посѣянныхъ сѣмянъ.

Старикъ Шангъ-Хаи-Су, глава самой многочисленной и вмѣстѣ съ тѣмъ самой бѣдной семьи въ деревнѣ Тунъ-Гуань, все еще крѣпился.

Жилище Шанговъ представляло цѣлый лабиринтъ полутемныхъ комнатъ, вырытыхъ въ глинистомъ обрывѣ на берегу потока Гуань-Хэ. Окна и двери пещеръ походили издали на норы ласточекъ-стрижей, строящихъ свои гнѣзда въ такихъ же обрывахъ. Не только самая высокая вода весеннихъ разливовъ не могла проникнуть къ нимъ, но трудно было пробраться туда по узкому карнизу тропинки и всякому злоумышленнику, которыхъ такъ много всегда во времена всеобщихъ несчастій.

Сначала Шанги, подобно своимъ сосѣдямъ, рыли комнаты одна за другой паралельно стѣнѣ обрыва. Всѣ онѣ снабжены были окнами, а нѣкоторыя изъ нихъ даже дверьми, выходящими на общую узкую площадку, родъ балкона съ низенькими глиняными перилами. Комнаты были очень удобны, много лучше наземныхъ, глинобитныхъ построекъ; онѣ были свѣтлы, сухи, зимою теплы, лѣтомъ прохладны. Въ нихъ помѣщались старшіе члены семьи и буйволъ, общій любимецъ. Шанги продолжали бы рыть все такія же свѣтлыя комнаты, еслибъ не обстоятельство, что въ этой мѣстности былъ только одинъ прочный глиняный утесъ, годный для жилищъ. Всякій человѣкъ обладаетъ въ равной степени правомъ на удобство. Въ виду этого скоро комнаты Шанговъ встрѣтились съ рядами такихъ же комнатъ Танговъ слѣва и Тинговъ справа. Раздѣляющія ихъ стѣнки современемъ, ради увеличенія емкости комнатъ, стали до того тонки, что сквозь нихъ прекрасно проникали разговоры и брань жильцовъ, плачъ дѣтей или сѣтованія стариковъ. Это сильно разнообразило жизнь и сближало сельчанъ. Вообще интересно знать, что дѣлается у сосѣдей, особенно въ деревнѣ, гдѣ такъ тяжело отзывается на всѣхъ проступокъ одного. Вскорѣ Шанги стали рыть комнаты вглубь горы. Эти помѣщенія не были такъ удобны, какъ первыя, но въ нихъ спала ночью молодежь, которая все равно большую часть времени проводитъ на открытомъ воздухѣ.

Снаружи на площадкѣ у главнаго входа, помѣщался крошечный очагъ, гдѣ варили пищу. Тутъ же лежали кучки сухого помета, тщательно собираемаго на топливо по окрестнымъ дорогамъ и полямъ малышами обоего пола.

Къ этому чуть-чуть дымящемуся очагу выходилъ каждое утро старикъ Шангъ-Хаи-Су и подымалъ вверхъ слезящіеся отъ старости глаза. Кругомъ по карнизамъ, надъ еле-свѣтлѣющей бездной стояли точно такія же фигуры въ синихъ нанковыхъ рубахахъ и такихъ же портахъ, съ головами, покрытыми желтыми соломенными колпаками. Косы всѣхъ свѣшивались далеко на спины, и лица всѣхъ были обращены къ небу.

Оттуда въ узкую, бурую расщелину долины глядѣла къ нимъ все такая же, какъ вчера, лучистая, прозрачная синева неба, безъ малѣйшей облачной мути. Внизу съ каждымъ днемъ все тише шумѣлъ пѣнистый Гуань-Хэ. Голоса людей уже безъ труда покрывали его бурленіе.

– Престарѣлый, почтенный сосѣдъ Шангъ, младшій братъ поздравляетъ васъ съ новымъ восходомъ солнца!

– Высокочтимый древній господинъ Тингъ, вашъ презрѣнный слуга желаетъ вамъ всего хорошаго.

– Старый Тангъ, прародитель многочисленныхъ внуковъ, каковъ денекъ!..

– Да! Грѣхи людей совершенно исчерпали доброту Небесъ!.. Ни тучки… ни росинки…

– Къ тому же на высотахъ бушуетъ Западный Драконъ! Видите, какъ колышутся травы на краю утеса!?

– Погибнутъ не только пшеница, но и овощи.

– Ячмень сталъ желтѣе земли…

– Не сойтись намъ въ школѣ и не потолковать-ли о примиреніи?..

– Конечно, лучше отдать своевременно часть, чѣмъ впослѣдствіи все…

– Всѣ, думаю я, не прочь выслушать совѣты престарѣлыхъ сосѣдей!

– Нужно увѣдомить о нашемъ рѣшеніи Янгъ-Ио (старшину).

– Хорошо, я пошлю за нимъ моего внука…

Немного спустя, крутые карнизы тропинки бураго утеса зароились отъ старыхъ и молодыхъ мужчинъ въ соломенныхъ колпакахъ и синихъ деревенскихъ рубахахъ. Вслѣдъ за ними изъ крошечныхъ дверей выбѣгали кучки дѣтей и, столпившись на краю площадокъ, смотрѣли внимательно за удаляющимися. Въ небольшихъ квадратныхъ окошечкахъ мелькали лица женщинъ. Всѣ глядѣли въ тотъ край деревни, гдѣ въ косыхъ лучахъ солнца, робко проскользнувшихъ въ мрачное ущелье, свѣтились яркіе изразцы и золотыя надписи мѣстной школы.

Учитель, въ очкахъ и черной атласной шапочкѣ столичнаго франта, всѣхъ принималъ съ подобающей его званію учтивостью. Онъ былъ радъ, что въ виду сходки не будетъ уроковъ, и что онъ лишній разъ услышитъ титулъ „Сіенъ-Тсеи – Цвѣтущее Дарованіе“, который онъ вполнѣ заслуживалъ за свое глубокомысліе, хотя и не выдержалъ требуемый для него государственный экзаменъ… Что жъ дѣлать? Не всѣмъ везетъ въ этой юдоли воздыханія! Впрочемъ, въ деревнѣ не помнили о его неудачахъ, а вспоминали только о его заслугахъ.

– Многоопытный Сіенъ-Тсеи, каково ведутъ себя наши поросята?!. – освѣдомлялись обязательно отцы послѣ обычныхъ привѣтствій, вѣжливо присѣдая и потрясая кулаками, приподнятыми въ уровень съ головою.

– О, прелестные цвѣты вашихъ семейныхъ садовъ необыкновенно прилежны, но ученіе вещь трудная и не обходится безъ колотушекъ…

– Да, да! Мы это знаемъ по собственному опыту и покорно просимъ васъ не жалѣть вашей трости… Отъ этого вѣрно страдаютъ ваши нѣжныя руки, но…

– Чтожъ дѣлать; всякій долженъ исполнять свои обязанности, дабы миръ и благополучіе современемъ воцарились на землѣ…

– Хуже, что вотъ нѣтъ дождя!

– О, это ужасно! Всякій долженъ углубиться въ себя и искать причинъ на днѣ своей совѣсти. Все въ насъ, въ нашемъ несовершенствѣ, такъ какъ все время не видно было по близости ни иностранца, ни прохожаго-бродяги, могущихъ нарушить гармонію элементовъ. Впрочемъ, кто знаетъ, чѣмъ можно возбудить гнѣвъ Высокаго Неба?! Такъ трудно запомнить все, завѣщанное мудрецами!.. Мы темны, мы невѣжественны и въ силу этого мы порочны… Одна надежда на милосердіе Всеобъемлющаго Начала!

– Ши! (точно такъ) согласились присутствующіе и дружно подняли вверхъ большой палецъ.

Затѣмъ всѣ сразу заговорили. Галдежъ становился все громче, и громче, жесты быстрѣе и выразительнѣе. Тщетно Сіенъ-Тсеи пробовалъ вновь овладѣть всеобщимъ вниманіемъ. Онъ говорилъ умно, краснорѣчиво, учено, но… всякій то же хотѣлъ поговорить… Вѣдь за тѣмъ они сюда и пришли!.. Сіенъ-Тсеи не принималъ этого въ соображеніе, и, въ концѣ концовъ, его совсѣмъ перестали слушать. Его проектъ – пустить къ Небесамъ большого бумажнаго змѣя съ написанной на спинѣ молитвой – провалился. Напрасно Сіенъ-Тсеи обѣщалъ за маленькую плату сдѣлать надпись не хуже пекинскихъ мастеровъ – красиво и отчетливо: жертва найдена была не стоящей въ уровень съ надвигающимся бѣдствіемъ. Въ заключеніе было рѣшено обратиться непосредственно къ святымъ заступникамъ и устроить процессію по полямъ съ чудодѣйственной статуей богини Милосердія.

Немедленно были собраны деньги, и отправлены выборные, съ Янгъ-Ио во главѣ, къ чэ-кіену округа за разрѣшеніемъ, а оттуда въ ближайшій буддійскій монастырь.

На другой день все населеніе Тунъ-Гуаня, празднично настроенное и пріодѣтое, толпилось съ ранняго утра на своихъ дымовыхъ площадкахъ, по карнизамъ утеса. Наконецъ издали донеслись звуки музыки, медленно приближающейся и пробивающейся сквозь шумъ Гуань-Хэ.

– Идутъ!

Всѣ, отъ мала до велика, быстро хлынули внизъ, даже женщины оставили на этотъ разъ свои работы и смѣло зашагали на встрѣчу любимой богинѣ на своихъ большихъ, мужицкихъ, никогда не бинтованныхъ ногахъ.

Впереди кортежа шли два мальчика, два монастырскихъ послушника въ желтыхъ шелковыхъ балахонахъ. Одинъ несъ большой бумажный фонарь на длинной палкѣ, другой огромный вѣеръ богини ярко-краснаго цвѣта съ золотыми буквами. Дальше шли музыкангъ съ пронзительными, предлинными трубами, съ пузатыми важными барабанами, со сладкозвучными, мѣдными досками – „ло“. За ними, высоко поднятая на воздухъ руками дюжины крѣпкихъ ламъ, плыла мѣдная статуя богини подъ краснымъ зонтикомъ съ трехъ-сложной золотой бахромой. Ея темный ликъ кротко улыбался, ея лѣвая рука благословляла все живое, а правой она придерживала у груди маленькаго будду. Ея привѣтливость и спокойствіе сразу наполнили надеждой сердца измученнаго населенія. Всѣ съ ликованіемъ присоединились къ процессіи. Громче заигралъ оркестръ, ламы запѣли гнусавыми голосами гимнъ, многіе изъ крестьянъ зажгли цвѣтныя свѣчи древеснаго воску и благовонныя курильницы. По крутой тропинкѣ процессія поднялась вверхъ, на горныя пашни. Тамъ солнце безжалостно пылало, и тихо волновались въ его жгучихъ лучахъ пожелтѣвшіе, запыленные хлѣба. Процессія двинулась вдоль полей, извиваясь точно огромный тысяченогій змѣй въ клубахъ поднятой имъ пыли и жертвеннаго дыма. Краски одѣяній, вѣеровъ и зонтовъ, мѣдь инструментовъ, позолота украшеній, искры огней… пестрѣли и переливались въ горячемъ, дрожащемъ воздухѣ, точно радужная чешуя божественнаго дракона.

Два слѣдующіе дня прошли въ томительномъ ожиданіи. Правда, по небу проплыла парочка бѣленькихъ тучекъ, но, очевидно, грѣхи жителей Тунъ-Гуаня много превышали стоимость одной процессіи. Болѣе зажиточные крестьяне стали поговаривать о новой процессіи, но бѣдняки не торопились: во-первыхъ, въ виду большого спроса на богиню, ламы сильно подняли цѣну; во-вторыхъ, возможность получить ее въ очередь наступила бы для ихъ деревни не скоро, и хлѣба бы къ тому времени навѣрно пропали, а вмѣстѣ съ ними пропали бы и уплаченныя впередъ деньги…

Старикъ Шангъ-Хаи-Су ходилъ печальный. Два взрослые его сына, холостяки – Шангъ-Ю-Лянгъ и Шангъ-Шангъ-Си, казалось, меньше всѣхъ замѣчали это. Они продолжали весело и усердно работать, хотя ни для кого не оставалось тайной, что дѣло-то ближе всего касалось именно ихъ. Наконецъ, разъ вечеромъ маленькій Хонгъ-Ю, поджидавшій всегда возвращавшихся съ работъ братьевъ у подъема тропинки, взобрался на обычное свое мѣсто, на шею силача Шангъ-Си, свѣсилъ ноги съ обѣихъ сторонъ его головы, ухватился за его косу и крикнулъ важно: тпрру! что называлось „играть въ слона“.

– Знаешь, Си, добавилъ онъ, когда они тронулись, – я рѣшилъ, что мы не будемъ теперь терять времени попусту. Я не только буду поджидать тебя вечеромъ, но и поутру я буду вставать нарочно раньше и съѣзжать на тебѣ внизъ. Ма-Лію говорила, что ты скоро уйдешь и никогда уже не вернешься. Какъ же тогда я буду играть въ слона? Вѣдь не смогу я влѣзть тебѣ на спину, если тебя не будетъ… Посуди самъ!..

Рука Си, придерживавшая за щиколку ногу братишки, дрогнула.

– Когда же это она говорила?

– Да вотъ сегодня утромъ…

– Ну, и что еще говорила?

– Да ничего… А только послали Вучаня къ дядямъ, на край деревни.

– И дяди уже пришли? – спросилъ идущій впереди Ю-Лянгъ.

– Нѣтъ, но сказали, что придутъ вечеромъ.

Парни ускорили шаги. Дома встрѣтили ихъ обычнымъ образомъ: невѣстки подали имъ тазы съ теплой водой и тряпками для умыванія передъ ужиномъ, затѣмъ вся семья усѣлась за столъ: взрослые мужчины отдѣльно, женщины и дѣти отдѣльно.

Тѣмъ не менѣе Ю-Лянгъ и Си сразу замѣтили во взглядахъ старика отца и старшихъ женщинъ, что свершилось уже то страшное, жестокое, что ихъ глубоко волновало, но о чемъ они не смѣли спросить.

Вскорѣ явились дяди Шангъ-Шо и Шангъ-Лафъ; передъ алтаремъ предковъ были зажжены свѣчи и курильницы; Шангъ-Хаи-Су открылъ семейный совѣтъ краткой молитвой.

Тщательное и подробное изслѣдованіе положенія семьи привело собравшихся къ очень грустнымъ заключеніямъ.

– Ю-Лангъ и Си, подойдите сюда! – проговорилъ, наконецъ, медленно, Шангъ-Хаи-Су. – Вы слышали и, надѣюсь, поняли, что нѣтъ другого исхода, какъ уйти вамъ за пищей и заработкомъ въ богатыя, южныя провинціи. Пребываніе ваше здѣсь всѣмъ намъ въ тягость, хотя, надо сознаться, вы и послушные и прилежные труженики. Но для того, чтобы работать – нужна работа, для того, чтобы ѣсть – нужна пища. Грѣхи людей оскорбили Небо. Вызвавшіе его высокій гнѣвъ должны уйти отсюда. Но кѣмъ или чѣмъ онъ вызванъ, – никто не знаетъ. Не сомнѣваюсь, что грѣшники давно бы сами удалились, чтобы избавить своихъ присныхъ отъ мученій. Но чувства Неба никому неизвѣстны. Поэтому должны уйти многіе, чтобы ушли вмѣстѣ съ ними никому невѣдомые виновники. Впрочемъ, тотъ, кто будетъ трудолюбивъ, малотребователенъ, скроменъ, почтителенъ къ старикамъ, кто будетъ соблюдать законы и поученія мудрецовъ, тотъ сохранитъ неприкосновеннымъ свое лицо и вернется къ намъ… Надѣюсь, сыновья мои, что вы вернетесь и принесете съ собою достаточно денегъ, чтобы купить мнѣ гробъ и прилегающее къ намъ поле Ніао-Теи… Тогда заживемъ на славу!.. Мнѣ бы очень хотѣлось увидѣть все это своими глазами, но я старъ и боюсь, что прощаюсь съ вами навѣки… Не курите опіума и избѣгайте судовъ и полиціи!

– Зачѣмъ, отецъ, говорить о смерти? Куда бы судьба ни забросила насъ, мы будемъ посылать оттуда деньги, необходимыя для поддержанія твоего драгоцѣннаго здоровья. Изъ южныхъ-ли провинцій, или изъ сѣверной столицы, или изъ земель рыжихъ, заморскихъ чертей, – мы будемъ посылать деньги… Будемъ ихъ копить, будемъ работать… – бойко заговорилъ Ю-Лянгъ, выступая немного впередъ.

Шангъ-Си не двигался. Сильныя плечи его повисли, полные слезъ глаза тупо смотрѣли въ землю. Онъ чуть прислонился къ стѣнкѣ, чтобы не выдать своей слабости. Родная, бурая лощина съ бушующимъ на днѣ потокомъ Гуань-Хэ, узкіе карнизы домашнихъ площадокъ, лѣпящихся точно ласточкины гнѣзда у утеса, нагорныя пажити, гдѣ каждая горсть земли прошла сквозь его пальцы… братья, товарищи, сосѣди, молодыя дѣвушки, – все мелькало передъ нимъ въ прощальномъ хороводѣ, уходило въ золотую безвозвратную даль… Впереди открывалось будущее, туманное и неизвѣстное…

Но Си былъ юноша, воспитанный въ строгихъ, старинныхъ правилахъ. Поэтому, когда глаза присутствующихъ обратились къ нему, онъ медленно поднялъ вверхъ большой палецъ… Но онъ молчалъ.

– Хао! – Хорошо! сказалъ бойко за него и за себя Ю-Лянгъ.

Вѣсть о томъ, что сыновья старика Шангъ-Хаи-Су уходятъ на югъ, съ быстротою молніи облетѣла, деревню. Сосѣди стали являться къ нимъ съ посильными приношеніями и выраженіемъ сочувствія, тѣмъ болѣе искреннимъ, что многіе подумывали о скоромъ, можетъ быть, прощаніи и со своими близкими. Къ тому же Шанговъ любили за ихъ тихій нравъ, услужливость и трудолюбіе. Подарки односельчанъ были все дешевые, но нужные предметы: тотъ принесъ нѣсколько паръ соломенныхъ подошвъ, другой – горсточку риса, третій – бичевочную шлею для котомки, иной, наконецъ, – мелкую монету. Сіенъ-Тсеи, который, какъ это всѣ знали, былъ настолько же бѣденъ, насколько ученъ, не могъ принести никакого подарка. Но и онъ не явился съ пустыми руками, – онъ сказалъ прекрасную напутственную рѣчь, оцѣненную всѣми по достоинству.

– Человѣку свойственно заблужденіе, – началъ онъ стариннымъ изреченіемъ, – но вы остерегайтесь его. Когда пройдете „Страну Цвѣтовъ“ и очутитесь на берегу Голубого Моря, избѣгайте пуще всего рыжихъ заморскихъ чертей. Они нелюди, они плодъ преступнаго брака мартышки съ гусемъ, чему лучшее доказательство – ихъ длинный птичій носъ и растущая на лицѣ шерсть. Они варвары, не поклоняющіеся Небу, отрицающіе семью и предковъ, чему не должны мы удивляться, разъ знаемъ о ихъ позорномъ происхожденіи. Они ловко строятъ корабли, машины, дома, приготовляютъ замѣчательныя желѣзныя и мѣдныя вещи… Но лучше всего они выдѣлываютъ орудія убійства. Это понятно: вѣдь они въ тайнѣ питаются человѣческими мозгами и тѣломъ убитыхъ… Оттуда они черпаютъ свои чудодѣйственныя знанія и свою жестокость… Пища всегда соотвѣтствуетъ нравамъ. Мы, питающіеся рисомъ и пшеницей, знаемъ, какъ воздѣлывать ихъ. Охотникъ изловчается въ охотѣ за звѣрями, рыбакъ изучилъ нравы рыбы. Понятно, почему ужасные бѣлые людоѣды являются лучшими солдатами и искуснѣйшими убійцами людей. Правда, я самъ ихъ не видалъ, но всему этому я вѣрю, такъ какъ я читалъ это въ объявленіи, расклеенномъ въ городѣ Синань по приказанію вице-короля. Я въ это время, въ числѣ прочихъ, держалъ тамъ государственный экзаменъ; по этому поводу туда стекались люди со всѣхъ концовъ государства, и много было такихъ, которые видѣли лично, рыжебородыхъ дьяволовъ. Всѣ увѣряли, что они ужасно дерзки, скверно пахнутъ, что глаза у нихъ пронзительные, горятъ точно глаза хищнаго тигра, и что они совсѣмъ не знаютъ правилъ вѣжливости… Обѣщайте мнѣ остерегаться ихъ! Обѣщаете?..

– Обѣщаемъ… обѣщаемъ, добрѣйшій Сіенъ-Тсеи! – воскликнули дружно всѣ присутствующіе.

– Слышишь, милый старшій мой братъ! – заговорилъ тихонько маленькій Хонгъ-Ю, обнимая шею Шангъ-Си. – Обѣщай мнѣ что ты удерешь, хотя бы и было тебѣ любопытно!

Шангъ-Си посадилъ мальчика себѣ на шею, и они спустились въ обществѣ съ другими малышами къ руслу потока, чтобы тамъ въ послѣдній разъ сыграть въ слона. „Слонъ“ въ тотъ разъ сильно ревѣлъ и хваталъ хоботомъ всѣхъ, кто недостаточно скоро убѣгалъ прочь отъ него.

––––

Когда братья Шанги, послѣ нѣсколькихъ дней усиленной ходьбы, выбрались, наконецъ, изъ лабиринта родныхъ ущелій – узкихъ и дикихъ, – то очутились неожиданно на краю обширной слабо взволнованной равнины, прорѣзанной широкой рѣкой. Теплый южный вѣтеръ несъ къ нимъ запахъ воздѣланной земли и цвѣтовъ. Все пространство, вплоть до горизонта, замкнутаго цѣпью высокихъ горъ, было сплошь усѣяно садами, полями, деревнями и отдѣльными бѣленькими, хорошенькими фанзами. Посрединѣ долины у рѣки виднѣлся большой городъ съ зубчатыми стѣнами и остроконечными крышами храмовъ и дворцовъ. Братья никогда въ жизни не видѣли высокихъ многоэтажныхъ каменныхъ построекъ, не знали красиво выгнутыхъ черепичатыхъ крышъ, блестящихъ и разноцвѣтныхъ, какъ спины сказочныхъ чудовищъ. Они стояли удивленные и очарованные. Къ тому же они впервые увидѣли здѣсь рощи крупныхъ деревьевъ, о которыхъ они только слыхали кой-что на своей безлѣсной родинѣ. На дорогѣ, по которой они робко пошли впередъ, двигалось множество прохожихъ, брели мулы и ослы, отягченные вьюками, на поляхъ вездѣ копошились рабочіе.

– Вотъ ужъ здѣсь такъ навѣрное найдемъ работу! сказалъ весело Ю-Лянгъ. Шангъ-Си, который зазѣвался и отсталъ отъ брата, быстро настигъ его, какъ бы опасаясь, что работа уйдетъ отъ него. Больше всего удивляли братьевъ оросительные каналы, въ которыхъ вода струилась высоко по откосамъ холмовъ.

– Откуда только она берется? Смотри, Си: она какъ будто течетъ въ гору! восклицалъ Ю-Лянгъ.

Братья заспорили, и только, когда они набрели на водокачку, работавшую недалеко у дороги, они поняли, въ чемъ дѣло. Три рослыхъ парня, придерживаясь руками за перекладину, ловко нажимали ногами ступени быстро вращавшагося ворота.

– Добро пожаловать! весело крикнули работавшіе зазѣвавшимся на нихъ братьямъ.

Тѣ подошли.

– Не позволите ли намъ, престарѣлые люди… началъ Ю-Лянгъ заученную имъ еще дома фразу, – замѣнить васъ малую толику времени въ вашемъ трудномъ занятіи! закончилъ Си, подталкиваемый въ бокъ братомъ.

– Мы сами люди бѣдные, насилу заработываемъ пропитаніе. Поработать вамъ можемъ позволить очень мало, не больше, чѣмъ на трубку опія…

– Не куримъ!

– Да вы откуда?

– Мы дальніе.

– Слышимъ, говоръ вашъ не здѣшній! А можетъ, быть, вы дикіе Ло-Ло!?

– Нѣтъ. Мы изъ страны „Желтой Глины“.

– Хосъ! Знаемъ ее по слухамъ. Это тамъ, гдѣ сѣютъ пшеницу, и гдѣ стоитъ славный городъ Лянъ-Чжоу. Что-жъ, это хорошая страна, страна древнихъ китайцевъ. Что же погнало васъ сюда, къ вашимъ презрѣннымъ сосѣдямъ?

Братья разсказали вкратцѣ о постигшемъ ихъ провинцію бѣдствіи. Во время разговора одинъ изъ рабочихъ уступилъ свое мѣсто Си. Парень радостно ухватился за перекладину и повисъ въ воздухѣ, стараясь попасть ногою на движущіяся педали, но оступился и шлепнулся въ грязь у корыта. Рабочіе засмѣялись.

– Должно быть, нашъ дальній братъ никогда не топталъ воды. Ихъ страна вѣрно не нуждается въ такомъ нелѣпомъ учрежденіи?.. Тамъ вѣрно всегда во-время падаютъ дожди? Мы совѣтуемъ нашимъ дальнимъ братцами пока что, пристроиться къ носильщикамъ… Тамъ легко, тамъ нужны только крѣпкія руки да проворныя ноги…

Имъ отказали въ новомъ испытаніи изъ опасенія, чтобы они не испортили водокачку, но напоили ихъ холоднымъ чаемъ изъ большого фарфороваго чайника, спрятаннаго отъ лучей солнца въ соломенномъ чехлѣ.

Братья оттуда направились прямо въ городъ. Чѣмъ ближе подходили они къ высоко подымающейся, многоэтажной башнѣ воротъ, тѣмъ гуще становилась толпа движущихся по дорогѣ прохожихъ. Гуськомъ, другъ за другомъ шли вереницей продавцы съ корзинами цвѣтовъ, плодовъ или овощей, рыбаки съ чанами живой, плещущейся въ водѣ рыбы, булочники съ лотками горячихъ лепешекъ; возчики ловко катили передъ собою маленькія, ручныя одноколесныя телѣжки, нагруженныя доверху товаромъ; тутъ же громыхали большія, неуклюжія телѣги, запряженныя мулами, ослами и буйволами. Люди всевозможныхъ возрастовъ проходили, сгибаясь подъ тяжестью разнообразныхъ грузовъ. Шумъ шаговъ, постукиваніе колесъ и говоръ человѣческихъ голосовъ возрастали по мѣрѣ приближенія къ городу. Въ городскихъ воротахъ, высокихъ и темныхъ, потокъ людей сталъ еще гуще и стремительнѣе. Когда же оттуда братья проскользнули въ узкія улицы города, головы у нихъ отъ сутолоки совсѣмъ закружились. По обѣимъ сторонамъ прямой, безконечно длинной улицы тянулась сплошная лента пестрыхъ, узорчатыхъ лавокъ. Ихъ темные, широко открытые входы, окруженные рѣзными, ярко раскрашенными бордюрами, заманчиво звали прохожихъ со знойной, пыльной улицы въ прохладную глубину, гдѣ среди товаровъ покупатели и торговцы во время торга дружно распивали чаи. Вверху, надъ лавками высились ажурныя галлереи и вычурные карнизы красивыхъ кровель. Безконечное множество цвѣтныхъ торговыхъ знаковъ, вывѣсокъ съ золотыми буквами, цвѣтныхъ фонарей, флаговъ, лентъ, пучковъ красной бумаги колыхалось вдоль улицы надъ головами прохожихъ, точно причудливая воздушная бахрома, развѣшенная тамъ ради усиленія блеска затопляющихъ улицу солнечныхъ лучей. Внизу гудѣлъ человѣческій прибой. Всадники, пѣшеходы, торговцы и покупатели, ремесленники и прохожіе, – всѣ кричали точно на перебой, всѣ суетились, горячились, размахивали руками, уходили прочь или вѣжливо присѣдали другъ передъ другомъ, изображая одинъ изъ восьми общеупотребительныхъ поклоновъ. Ю-Лянгъ и Си знали ихъ только четыре, а всѣ восемь въ Тянъ-Гуанѣ зналъ, пожалуй, только одинъ учитель. Братья то и дѣло останавливались, пораженные чѣмъ-либо до сихъ поръ ими невиданнымъ. Си постоянно о чемъ-то спрашивалъ болѣе бойкаго Ю-Лянга, но тотъ не могъ разобрать вопросовъ, оглушенный непривычнымъ для него жужжаніемъ человѣческаго улья. Самые разнообразные звуки, которыми продавцы оповѣщали публику о своемъ присутствіи или приближеніи, дребезжаніе колокольчиковъ, насвистываніе свирѣлей, звонъ мѣдныхъ тарелокъ ло, стукъ кухонныхъ ножей, удары молотовъ въ кузницахъ, скрипъ жернововъ, журчаніе веретенъ и тысячи другихъ звуковъ смущали дикихъ горныхъ поселянъ. Они жались другъ къ другу и постоянно сторонились, но не въ ту сторону, невпопадъ, наступали на ноги прохожимъ, толкали ихъ и сами взамѣнъ получали ругань и толчки. Изрѣдка проходили по направленію къ воротамъ похоронныя процессіи въ бѣлыхъ одѣяніяхъ, съ музыкой во главѣ или свадебные кортежи въ красныхъ платьяхъ, съ красными носилками, гдѣ за задернутыми занавѣсками робко пряталась невѣста. Тогда въ узкихъ проходахъ народъ прижимался къ стѣнкамъ и затихалъ на мгновеніе. Изрѣдка встрѣчались два паланкина, и носильщики затѣвали невѣроятную ругань, споря о томъ, кому подымать вверхъ свою тяжесть.

Братья, привыкшіе ходить по простору, сильно устали. Они все торопились и все высматривали уютное мѣстечко, гдѣ бы имъ остановиться, присѣсть и отдохнуть. Но такого мѣста не оказывалось. Каждый уголокъ былъ уже занятъ, вездѣ были люди, – чужіе, равнодушные къ нимъ люди, громко разговаривавшіе о своихъ дѣлахъ.

Наконецъ, въ пролетѣ одной улицы блеснула рѣка. Шанги направились туда, такъ какъ имъ показалось, что тамъ больше воздуха и больше простора. Выбравшись изъ темныхъ переулковъ на солнечный свѣтъ, они вздохнули съ облегченіемъ, хотя набережная тоже полна была движущагося люда. По рѣкѣ густо сновали суда – большія и маленькія, нарядныя и убогія.

Проплывали ярко-раскрашенные, убранные цвѣтами „чайные дома“, гдѣ весело играла музыка и мелькали разодѣтыя женскія фигуры. Простяки зазѣвались на эти „Сады благовонныхъ цвѣтовъ“ и получили ударъ палкою отъ полицейскаго съ желтымъ дракономъ на спинѣ, который разгонялъ народъ впереди ѣдущаго верхомъ мандарина. Братья въ испугѣ бросились къ мосту, перекинутому дугою на тотъ берегъ. У подъема на мостъ стояли кучками уличные повара съ жестяными кухонными ящиками на тонкихъ бамбуковыхъ подставкахъ. Запахъ горячей пищи напомнилъ братьямъ, что они съ утра не ѣли, и они робко приблизились къ важному толстяку съ черпакомъ въ рукѣ, чтобы условиться о цѣнѣ, какъ вдругъ Ю-Лянгъ почувствовалъ легкое, какъ-будто случайное прикосновеніе къ тому мѣсту, гдѣ онъ носилъ связку монетъ, подаренныхъ односельчанами на дорожные расходы. Онъ сейчасъ же пощупалъ поясницу и, не найдя денегъ, заоралъ во всю глотку:

– Воръ!.. укралъ!.. мои сапеки!

Говоръ притихъ на мгновеніе; затѣмъ поднялся переполохъ, и кто-то бросился бѣжать. Братья кинулись за нимъ, но бѣглецъ оказался ловчѣе ихъ; онъ умѣло миновалъ препятствія, смѣло нырялъ среди прохожихъ и скоро выбрался на мостъ. Братья гнались за нимъ, кричали, но запыхались и все дальше отставали отъ него. Тогда Ю-Лянгъ вспомнилъ старинный обычай и, спасая свое достояніе, заревѣлъ во всю мочь:

– Стой, стой! Или я брошусь въ рѣку… и… кровь моя пусть падетъ на тебя.

Онъ рѣшительно направлялся къ периламъ. Воръ оглянулся и замедлилъ шаги. Ю-Лянгъ уже вздѣвъ на каменный бортъ, но не кидался, наблюдая за хищникомъ.

– Постой… подожди!.. закричалъ тотъ, останавливаясь и поворачиваясь къ нему. – Поговоримъ!..

Оба Шанги стали къ нему быстро приближаться.

Мои сапеки!.. Мои сапеки!.. отдай мои сапеки!.. повторялъ грозно Ю-Лянгъ. Шангъ-Си уже готовился схватить вора за шиворотъ, но между ними вдругъ встали неизвѣстно откуда явившіеся люди. Они молча, хмурно глядѣли въ лицо братьямъ и мѣшали имъ наброситься на вора. Тотъ медленно отступалъ къ берегу.

– Это всѣ наши деньги… Не умирать-же намъ съ холоду!!

– И мнѣ не умирать-же съ голоду… Я вотъ добровольно возвращу моему старшему брату половину связки, и пусть мой старшій деревенскій братъ поблагодаритъ за науку… Я не желаю ничьей гибели, и кидаться въ воду не за чѣмъ… Но я воръ и живу затѣмъ, чтобы люди берегли свое добро и не зѣвали зря по сторонамъ… Пусть мой деревенскій братъ помнитъ это и пусть избѣгаетъ судовъ и полиціи…

– Пусть избѣгаетъ судовъ и полиціи… О да! согласились окружающіе…

– Бери свою половину… бери и благословляй великодушіе побѣдителя!..

Лицо Ю-Лянга побагровѣло, онъ собирался крикнуть обидчикамъ въ упоръ грубое проклятье, но Шангъ-Си придержалъ его за рукавъ.

– Бери свои сапеки и уходи, а то вѣдь и мы можемъ раздумать… Къ тому же ты обратилъ уже на себя вниманіе желтаго дракона на томъ концѣ моста, и мы тебя оставимъ ему въ добычу, дабы ты былъ наказанъ за глупость! Воръ ловко разорвалъ ремень, всунулъ въ руку Ю-Лянга его долю и незамѣтно исчезъ въ толпѣ. Братья замѣтили, что полицейскій дѣйствительно направляется къ нимъ, и тоже постарались улизнуть.

Таково было первое знакомство сыновей почетнаго Шангъ-Хаи-Су съ кипучей жизнью „Страны цвѣтовъ“.

Впослѣдствіи они наловчились, прошли не одну густо населенную и роскошно воздѣланную долину, посѣтили не одинъ многолюдный городъ и бродили по селамъ и отдѣльнымъ фанзамъ въ поискахъ работы. И вездѣ отказывали имъ, вездѣ они чувствовали себя лишними среди занятой, озабоченной толпы. Какъ только заговаривали они о работѣ, лица людей каменѣли, взгляды ихъ дѣлались враждебны, точно просящіе совершили преступленіе. Сапеки братьевъ таяли, точно воскъ подъ лучами лѣтняго солнца. Мало-по-малу они привыкали довольствоваться ежедневно горстью риса, затѣмъ они научились ѣсть черезъ день, спать, гдѣ придется, и не брезговать ничѣмъ, что только способенъ переварить желудокъ. Они исхудали, платье ихъ превратилось въ лохмотья, они извѣрились въ свое счастье и свои силы. Они спускались все ниже, въ тѣ круги, гдѣ встрѣчались только съ такими же, какъ они, алчущими труда и ѣды существами. И вездѣ они слышали въ отвѣтъ:

– Много своихъ у насъ, такихъ-то… Не надо!..

– Своихъ?! Развѣ мы не сыны Неба! Шангъ-Си, неужели ты такой сильный и ничего… не можешь подѣлать?! простоналъ какъ-то Ю-Лянгъ.

– Подожди, братъ, попробуемъ пройти къ морю: тамъ, говорятъ, въ городахъ много работы и денегъ!

– Къ морю? Дойдемъ ли туда?.. У насъ вѣдь ничего нѣтъ!

Онъ показалъ брату ремешокъ, на которомъ не болталось уже больше ни одной бляшки сапекъ.

– Проклятые воры! Вѣдь хватило бы какъ разъ!

– Не проклинай, братъ: и они… тоже… какъ мы… Что будетъ еще… не знаемъ!.. тихо замѣтилъ Шангъ-Си.

И вдругъ счастіе улыбнулось имъ. Недалеко отъ города Ченъ-Ту-Фу, на крутомъ перевалѣ, осклизломъ отъ выпавшаго дождя, они повстрѣчали группу носильщиковъ, отдыхавшихъ сидя на корточкахъ съ трубками въ зубахъ. Два паланкина стояли тутъ же на камняхъ. Около одного изъ нихъ лежалъ, вытянувшись на спинѣ, страшно исхудалый рабочій, у другого стояли и разговаривали двое мужчинъ, одѣтыхъ получше.

– Сіенъ-сенъ (господа)! заговорилъ заученнымъ голосомъ Ю-Лянгъ. – Мы два дня уже ничего не заработали, – не позволите ли намъ заступить васъ, чтобы тѣмъ временемъ вы могли отдохнуть въ желательной вамъ степени!?

– Вы хорошо попали, – одинъ изъ нашихъ умираетъ… Обратитесь вонъ туда! отвѣтили ему носильщики.

Рабочіе кивнули головами по направленію къ разговоривающимъ господамъ. Братья стали подходить туда, учащенно кланяясь. Вдругъ тотъ, что стоялъ къ нимъ спиною, повернулся. Парни обомлѣли: они очутились лицомъ къ лицу съ рыжеволосымъ, голубоглазымъ, косматымъ дьяволомъ, „потомкомъ гуся и обезьяны“…

Европеецъ вопросительно глядѣлъ на нихъ.

– Чего вамъ нужно? спросилъ разговаривавшій съ нимъ китаецъ-подрядчикъ.

Парни пришли въ себя и вспомнили о своемъ безысходномъ положеніи.

– Сіенъ-сенъ! заговорилъ стоящій впереди Шангъ-Си. – Мы два дня уже ничего не…

– Мы замѣтили, что знатные путешествинники находились въ затрудненіи, быстро перебилъ его Ю-Лянгъ. – И хотя мы очень торопимся по своимъ дѣламъ въ Чен-Ту, но мы рѣшили остаться и выручить знатныхъ путешествинниковъ изъ бѣды, согласно изреченію „Хлопоты легки и пріятны для друга!“

– Развѣ вы носильщики?!. спросилъ подрядчикъ.

– Нѣтъ. Но мы очень способны къ носкѣ. Мой братъ повертываетъ самымъ тяжелымъ человѣкомъ, точно мячикомъ. Мы выносливы и потащимъ, но покачивая и не спотыкаясь, не хуже самыхъ лучшихъ носильщиковъ, такъ какъ худоба наша происходитъ не отъ внутреннихъ нашихъ недостатковъ, а отъ продолжительнаго поста въ честь пяти боговъ…

Шангъ-Си слушалъ и удивлялся краснорѣчію брата. Оно превосходило даже краснорѣчіе Сіенъ-Тсеи и способно было, по его мнѣнію, устранить самыя отчаянныя сомнѣнія. Тѣмъ не менѣе подрядчикъ не торопился съ предложеніемъ.

– Хорошо! сказалъ наконецъ онъ. – Я согласенъ представить вамъ возможность поучиться. Я вамъ дамъ питательную пищу, но платы я вамъ не могу назначить, пока вы не научитесь въ достаточной мѣрѣ, чтобы удостоиться пріема въ нашу славную корпорацію…

– Хитрый Ю-Лянгъ скрылъ свою радость и незамѣтнымъ кивкомъ руки удержалъ двинувшагося было съ мѣста брата.

– Достаточно ли вамъ будетъ день пробы?

– Не сомнѣваюсь въ вашихъ способностяхъ, но ваши достоинства наврядъ ли опредѣлятся раньше Ченъ-Ту…

Переговоры продолжались бы, по всей вѣроятности много дольше, если бы не прервалъ ихъ болѣзненный стонъ, раздавшійся внутри ближайшаго паланкина. Европеецъ торопливо нагнулся къ окошку носилокъ. Тогда только братья замѣтили тамъ блѣдное восковое лицо покоящейся на подушкахъ женщины.

– Ну, принимайтесь! крикнулъ на рабочихъ подрядчикъ.

– Я думаю, что вы можете насъ сейчасъ же покормить, такъ какъ нашъ человѣколюбивый поступокъ освобождаетъ насъ отъ обѣта пяти богамъ! быстро заговорилъ Ю-Лянгъ.

Подрядчикъ кивнулъ головою; братья тутъ же получили нѣсколько пшеничныхъ лепешекъ, изъ общихъ запасовъ, часть груза, и кортежъ двинулся дальше.

Шанги чрезвычайно быстро усвоили всю премудрость почтенной корпораціи носильщиковъ. Ю-Лянгъ черезъ день покрикивалъ не хуже другихъ въ тактъ движеніямъ:

– Охъ-охъ-о!

– Э-хе-хе!

– Э-хо-ли!

– А-хо-ли!

– И-хи-хи!

А дня черезъ два уже онъ обмѣнивался пѣвучими совѣтами:

– Хуа-ды-хынь! (очень скользко).

– Цай-ды-вынь! (ступаю твердо).

– Цзо-тоу-као! (лѣвой стороной задѣнешь).

– Цай-ю! (ступаю вправо).

– Цянь-кунъ, лянь-шоу-као! (впереди ровъ, съ обѣихъ сторонъ препятствіе).

– Го-цюй-тао! (перепрыгивай, валяй).

Благодаря зоркости глазъ и смѣтливости, онъ лучше другихъ замѣчалъ неудобства пути, и носильщики стали посылать его впередъ.

Молчаливый Шангъ-Си обнаруживалъ зато другія качества. Онъ настолько плавно двигался, твердо ступалъ, ловко удерживалъ равновѣсіе и ритмъ покачиванія въ самыхъ разнообразныхъ условіяхъ, что подрядчикъ немедленно назначилъ его въ носильщики къ больной иностранкѣ. Сначала Шангъ-Си пугливо озирался при малѣйшемъ восклицаніи, даже движеніи „преданныхъ дьяволу варваровъ“, но затѣмъ привыкъ и даже полюбилъ грустное лицо „стараго длинноносаго господина гуся“, больную же „гусыню“ несъ бережно, точно яйцо благодѣтельнаго дракона. Ея слабые стоны гулко отзывались въ добромъ сердцѣ парня, вызывая въ немъ укоры совѣсти за всякій неловкій шагъ.

– Хорошо! Ловкачи!.. – подбадривали ихъ товарищи.

– Осталось вамъ только вкупиться въ носильщики… Вотъ получите деньги въ Чен-Ту и сейчасъ же внесете сборъ въ кассу и устроимъ пирушку.

– Да еще слѣдуетъ вамъ выучиться курить опій!.. Безъ этого нельзя. Зачастую носильщику ни поѣсть некогда, ни согрѣться негдѣ; одно утѣшеніе, поддержка и подкрѣпленіе – трубочка хорошаго опія!.. поучалъ ихъ старый носильщикъ.

Но Шангъ-Си не нуждался ни въ какой поддержкѣ; онъ даже на тощихъ хлѣбахъ подрядчика сталъ быстро поправляться, и крѣпкія его мышцы опять закруглились и залоснились, точно бронза. Ю-Лянгъ не прочь былъ попробовать интереснаго снадобья, но строгій взглядъ брата всегда удерживалъ его во-время.

– Подожду, когда вкупимся!.. отвѣчалъ онъ искусителямъ.

Братья вправду предполагали, что, наконецъ, нашли пристанище для своихъ жаждущихъ труда рукъ. Подрядчикъ – онъ въ то же время и староста ихъ маленькой артели – помалкивалъ, но, казалось, былъ ими доволенъ.

Путешественники оставили горы и двигались по довольно населенной, плодородной долинѣ. Имъ навстрѣчу частенько попадались толпы носильщиковъ, здоровались съ ними и проходили мимо, но ни одна партія не нагнала ихъ. Подрядчикъ все ихъ поторапливалъ.

– Ребята! если эта заморская чертиха умретъ въ пути, насъ еще, пожалуй, притянутъ къ суду за неподачу своевременно помощи путешественникамъ… Ну, ну… трогайте!.. Вытягивайте ноги!..

Носильщики напрягали остатки силъ и неслись какъ птицы. Иностранка стонала все жалобнѣе, а „старый гусь“ замирающимъ голосомъ говорилъ подрядчику:

– Слушайте, скажите имъ, что за всякій лишній день, если прибудутъ до срока въ Чен-Ту, я заплачу имъ ланъ серебра!..

– Эй, ребята, вытягивайте ноги! Опять этотъ заморскій чортъ грозилъ мнѣ судомъ, если жена его умретъ въ пути. Имъ обычай запрещаетъ умирать въ пути! переводилъ, грозно хмурясь, подрядчикъ.

Носильщики не ѣли и не спали, все вытягивали ноги. Нѣкоторые высказывали надежду, что „старый гусь“ наградитъ ихъ за небывалые труды. Но „старый гусь“, повидимому, сошелъ съ ума; онъ все требовалъ больше скорости и утверждалъ, что они движутся тише черепахи.

– Слушай, подрядчикъ! Ты имъ скажи, что я добавлю два лана за каждый лишній день, что я добавлю, сколько они захотятъ…

– Хорошо, знатный господинъ! я имъ скажу!..

И опять подрядчикъ расписывалъ носильщикамъ въ самыхъ яркихъ краскахъ гнѣвъ и мстительность „иноземнаго гуся“ и его намѣреніе „ударить въ большой барабанъ правосудія“, если его „гусыня“ умретъ въ пути.

Носильщики пыхтѣли, выбивались изъ силъ, ругались, наконецъ, взбунтовались:

– Мочи нѣтъ! Довольно!.. Мы не согласны дальше бѣжать… Кво упалъ, чтобы больше не встать, Гіангъ остался, Чуей не можетъ двигать ногами… Воѣ мы скоро подохнемъ…

– Хорошо! рѣшилъ, послѣ нѣкотораго раздумья, подрядчикъ. – Вы останьтесь и приходите съ грузомъ въ Чен-Ту возможно скоро. Це-Канъ замѣнитъ меня вамъ. А Ю-Лянгъ и Шангъ-Си понесутъ больную дальше. Силы ихъ не истощались, и, по правдѣ, они бы отвѣтили тяжелѣе другихъ, если бы иностранка умерла въ пути изъ-за нерадивости носильщиковъ… Правда, они не носильщики, но они согласились заступить ихъ…

– Вѣрно! одобрили присутствующіе.

До Чен-Ту-Фу осталось всего три дня ходьбы. Какъ ни старались Ю-Лянгъ и Шангъ-Си, силы измѣняли имъ, и маленькій кортежъ ихъ двигался тише, чѣмъ слѣдовало. Больная стонала все жалобнѣе, и иностранецъ частенько останавливалъ носилки, чтобы поправить ей подушки или подать напиться. Только на четвертый день къ вечеру они очутились на перевалѣ, съ котораго виденъ былъ на днѣ долины красивый, многолюдный городъ.

– Теперь все дѣло въ томъ, чтобы попасть въ городъ до закрытія воротъ. Въ городѣ пусть умираетъ, не наше дѣло. Торопитесь, ребята!.. Тутъ все подъ гору!.. Тутъ легче… ободрялъ братьевъ подрядчикъ.

Спускъ былъ длинный, неудобный, похожій на громадную каменную лѣстницу. Мѣстами онъ шелъ краемъ пропасти и былъ до того узокъ, что путешественникамъ приходилось постоянно кричать и дожидаться на особыхъ площадкахъ, чтобы разминуться со встрѣчными обозами. Идущихъ и ѣдущихъ на дорогѣ, какъ вездѣ вблизи городовъ, все прибывало, все затруднительнѣе было избѣжать съ ними столкновеній, и неопытные братья-носильщики постоянно наскакивали или задѣвали кого-нибудь изъ прохожихъ. Напрасно они кричали имъ:

– Дорогу, дорогу знатнымъ иностранцамъ!

Это привлекало только вниманіе зѣвакъ и еще болѣе затрудняло движеніе. Больная перестала стонать; желтая, исхудалая ея голова безсильно моталась изъ стороны въ сторону по подушкамъ, сообразно тому, куда наклонялись носилки.

Братья съ ужасомъ посматривали на нее и вздыхали съ чувствомъ облегченія, замѣчая, что она дышитъ. Видъ города временно пріободрилъ ихъ, но не надолго. Спускъ былъ черезчуръ длиненъ и труденъ, мышцы носильщиковъ черезчуръ истощены.

Солнце закатывалось. Красный его дискъ уже коснулся своимъ краемъ вершинъ темнофіолетовыхъ холмовъ. Путешественники достигли дна долины и тихо двигались противъ густой толпы поселянъ, торговцевъ, извозчиковъ, возвращавшихся изъ города. По сторонамъ мелькали постройки начинающихся пригородовъ.

– Еще, еще немного усилій, – сейчасъ будетъ конецъ!.. Тсоу! Трогай!.. трогай!.. – Дорогу умирающей иностранкѣ! покрикивалъ подрядчикъ впереди. Толпа разступалась. Братья старались итти шибче, но не могли. Они пятнадцать часовъ сряду почти не покидали коромыселъ. Все тѣло ихъ горѣло, точно поджариваемое на медленномъ огнѣ; мышцы шеи и плечъ невыносимо ныли, ноги шевелились, правдо, мѣрно, но носильщики уже не отдавали себѣ отчета, ступаютъ ли они впередъ или топчутся на одномъ мѣстѣ. Глаза ихъ заволакивалъ красный туманъ.

– Тсоу!.. тсоу!.. Уже видны ворота… кажется, ихъ собираются запирать!.. Что же вы, лѣнтяи, замедляете шаги!.. Скорѣе! Вотъ… несчастіе, сигналъ!.. – хрипѣлъ подрядчикъ.

Въ тотъ же мигъ мощный ревъ мѣдныхъ трубъ потрясъ вечерній воздухъ. Носильщики встрепенулись и открыли глаза.

Впереди, въ концѣ улицы, выше движущагося народа подымались темныя зубчатыя стѣны; на нижней галлереѣ ихъ огромной башни стояла стража и, сверкая въ лучахъ красной зари мѣдью инструментовъ, наигрывала сигналъ. Подрядчикъ вскрикнулъ и побѣжалъ къ воротамъ, чернѣвшимъ шагахъ въ трехстахъ. Носильщики рванулись за нимъ. Знатный иностранецъ побѣжалъ рядомъ, придерживая рукой колыхающійся отъ движенія паланкинъ.

– Дорогу!.. Дорогу умирающей иностранкѣ!.. Прохожіе сторонились и безъ оглядки уходили прочь. Неровенъ часъ: демонъ, покидавшій покойную, могъ пристать даже къ самому солидному китайцу.

Носильщики неслись безпрепятственно по чистому проходу. Разстояніе между ними и чернымъ пролетомъ воротъ быстро уменьшилось. Вдругъ они замѣтили, что подрядчикъ ихъ вылетѣлъ оттуда, и они закричали неистово, закричалъ и онъ, но все покрылъ грохотъ запирающихся воротъ. Оба брата разомъ покачнулись и присѣли. У нихъ хватило, впрочемъ, выдержки, чтобы носилки мягко поставить на землю. Затѣмъ они легли навзничь и, страшно вращая глазами, выдыхали съ трудомъ воздухъ, накопившійся въ ихъ расширившихся до боли легкихъ. Они уже не разбирали, что говорилъ имъ подрядчикъ, почему онъ толкалъ ихъ въ бокъ ногою; они потонули въ мучительномъ забытьѣ.

Когда они проснулись, кругомъ было тихо, а вверху надъ ними сверкали молчаливыя звѣзды. Ихъ, очевидно, оттащили въ сторону отъ дороги, такъ какъ они лежали не тамъ, гдѣ упали, а недалеко отъ какихъ-то нежилыхъ, запертыхъ наглухо балагановъ. Вдали мелькали красные огоньки, и глухо гудѣли отрывистые ночные звуки: человѣческіе возгласы, ржаніе муловъ, стукъ досокъ, позвякиваніе удилъ и бубенцовъ. По временамъ плавный звонъ гонговъ и окрики ночныхъ сторожей, точно удары кимвала, разбивали на мѣрныя части эту музыку затихающей жизни.

Братья поднялись и направились къ ближайшему къ нимъ огоньку. Это былъ постоялый дворъ, полный извозчиковъ, погонщиковъ и носильщиковъ. Тамъ прекрасно знали о случившемся событіи и указали домъ, гдѣ остановились европейцы.

– Подрядчикъ тутъ же на улицѣ нанялъ свѣжихъ молодцовъ… – объясняли имъ сочувственно такіе же, какъ они, бѣдняки.

– Не хотите ли чаю?

Братья съ жадностью проглотили предложенный имъ напитокъ и разсказали о своихъ бѣдствіяхъ, слушатели покачивали головами.

– Конечно, подрядчикъ долженъ заплатить вамъ… Онъ не проститъ и чоха иностранцамъ. Тѣ, хотя и варвары, но платятъ до глупости щедро… – утѣшали они братьевъ.

– Отдохните здѣсь въ городѣ и отправляйтесь на югъ, къ морю… Тамъ всегда есть работа. Тамъ пріѣзжаетъ народъ со всего міра на огнедышащихъ, водяныхъ драконахъ иноземцевъ, – совѣтовали другіе.

Подкрѣпившись чаемъ, братья отправились отыскивать своего подрядчика. Они застали его у входа въ указанномъ постояломъ дворѣ.

– Я васъ ждалъ, шепнулъ онъ таинственно; – она умерла! Братья попятились назадъ.

– Умерла?! Совершенно умерла ли?

– Вы, вижу, сомнѣваетесь. Если у васъ хватитъ смѣлости дернуть тигра за усъ, я, пожалуй, покажу вамъ ее!

Братья задумались.

– А все-таки… пусть достопочтенный нашъ предводитель лучше покажетъ ее намъ, сказалъ Ю-Лянгъ.

– Предостерегаю васъ: онъ не слезами плачетъ, а кровью…

– А все-таки… мы посмотримъ. Иди впередъ, Шангъ-Си! – настаивалъ Ю-Лянгъ.

Черезъ темный дворъ, полный муловъ, повозокъ, тюковъ клади, староста повелъ ихъ къ низенькому одноэтажному зданьицу со множествомъ низенькихъ дверей. Сквозь окна тамъ и сямъ блестѣлъ внутри строенія тусклый свѣтъ. Въ одномъ концѣ зданія изъ открытыхъ дверей летѣлъ гулъ смѣшанныхъ голосовъ, ежеминутно выходилъ оттуда слуга и выкрикивалъ блюда, которыя тутъ же на плитѣ подъ навѣсомъ приготовлялъ поваръ въ бѣломъ передникѣ; въ другомъ концѣ того же зданія, тоже у открытыхъ дверей, толпилась кучка любопытныхъ, молчаливо и осторожно заглядывавшихъ внутрь помѣщенія.

– Что?!

– Все сидитъ! Не шевелится!

Братья заглянули въ комнату. На столѣ тускло горѣли двѣ свѣчи древеснаго воску, тутъ же на кровати лежала иностранка, а около сидѣлъ иностранецъ и глядѣлъ неподвижно на потемнѣвшее, заострившееся лицо покойницы. Шангъ-Си вздохнулъ, ему жалко стало косматаго варвара. Вдругъ тогъ поднялъ свои страшные, острые глаза и обратилъ ихъ на открытыя двери. Китайцы шарахнулись въ сторону.

– Что? видѣли?! – торжествующе шепнулъ подрядчикъ. – Что-же вы намѣрены теперь дѣлать?..

– Пусть достопочетный предводитель отдастъ намъ деньги, и мы уйдемъ? – покорно отвѣчалъ Ю-Лянгъ.

– Что такое? Какія деньги? Я съ вами не договаривался… Я ничего не говорилъ о деньгахъ…

– Какъ не говорили? Вы говорили, что вы въ видѣ опыта… Изъ всѣхъ носильщиковъ вы вѣдь выбрали насъ… значитъ, мы стоимъ… значитъ, мы лучшіе… – кипятился Ю-Лянгъ.

– Мы честно трудились, – вставилъ Шангъ-Си. – Подошвы у насъ до сихъ поръ горятъ, точно обожженныя, и кости ноютъ!..

– Хороши носильщики, нечего сказать!.. Трехсотъ шаговъ добѣжать не смогли, упали, не поставивши даже, какъ слѣдуетъ, носилокъ… Да васъ и даромъ никто не возьметъ… Иностранецъ васъ въ судъ потащитъ… Я васъ защищать не стану! Не думайте!..

– Пусть тащитъ, все равно намъ нечего терять… мрачно сказалъ Ю-Лянгъ. – Садись, братъ, мы не уйдемъ отсюда безъ денегъ…

– Сидите, сидите!.. – разсмѣялся подрячикъ, – а я пойду спать!

Онъ притворился, что уходитъ, но сквозь незапертыя двери безпокойно наблюдалъ за присѣвшими среди двора братьями. Тѣ сидѣли неподвижно, понуря головы и протянувши впередъ ноги. Шангъ-Си сталъ вскорѣ дремать.

– Слушайте! – раздался неожиданно за ними вкрадчивый голосъ подрядчика. – Васъ жалѣючи, прихожу… Не натягивайте черезъ чуръ лука… Боюсь подумать, что будетъ, когда проснется иностранецъ. Онъ озлобленъ, какъ одинъ изъ семи тысячъ подземныхъ, демоновъ… Вотъ вамъ 50 сапекъ и уходите! Это такъ много, такъ много, что вамъ всю жизнь не заработать столько…

– Дай… двѣсти! – сказалъ, подумавши Ю-Лянгъ.

– Двѣсти?!. Вы съ ума сошли! Откуда я возьму такую уйму денегъ?.. Получайте 75… вотъ они лежатъ здѣсь! сказалъ подрядчикъ, кладя передъ ними связку монетъ. Онъ постоялъ немного и, не дождавшись отвѣта, ушелъ.

– Что же, братъ, возьмемъ деньги, что ли? – спросилъ погодя Шангъ-Си.

– Мало! – отвѣтилъ мрачно Ю-Лянгъ. – Слѣдуетъ намъ по меньшей мѣрѣ 500!..

– Мало, а все-таки лучше, чѣмъ ничего. Съ этими деньгами мы можемъ найти подходящую работу. Вѣдь носильщиками не стоитъ быть. Въ носильщикахъ мы ничего не скопимъ и, значитъ, никогда не вернемся въ нашъ милый Тунъ-Гуань! Знаешь, братъ, я бы хотѣлъ найти занятіе гдѣ-нибудь въ деревнѣ. Я предпочитаю копать гряды и поливать растенія. Здѣсь все такъ буйно растетъ, столько цвѣтовъ, золотистые плоды висятъ на деревьяхъ, они, должно быть, вкусные… Овощи въ огородахъ громадные… Я бы ихъ ростилъ, холилъ, защищалъ отъ вѣтра и червей… – мечталъ въ слухъ Шангъ-Си.

– Такъ тоже не наживешься. Деньгу добыть можно только торговлей. Но съ семьюдесятью пятью сапеками не разгуляешься! Еслибъ было сто, то мы могли бы купить арбузъ и распродать его по ломтикамъ… но семьдесятъ пять!.. Этихъ денегъ не хватитъ на дощечку и ножикъ. Гдѣ же арбузъ?.. – разсуждалъ Ю-Лянгъ.

– Пойдемъ просить добавки! Разскажемъ ему о нашихъ намѣреніяхъ, – совѣтовалъ Шангъ-Си.

– Пойдемъ! – согласился Ю-Лянгъ.

Братья встали и направились къ открытой двери, красный четыреугольникъ которой рѣзко выдѣлялся въ густой тьмѣ ночи. Они осторожно взглянули внутрь. Тамъ по прежнему свѣчи горѣли на столѣ у изголовья покойницы, а около на стулѣ сидѣлъ неподвижно иностранецъ; подрядчикъ храпѣлъ въ углу на землѣ.

Братья не осмѣлились войти внутрь. Они потоптались немного у порога, затѣмъ ушли молча, выбрались незамѣтно за ворота и побрели къ городскимъ стѣнамъ. Тѣ подымались высоко во тьмѣ ночи надъ домами и деревьями, подобно утесамъ. У ихъ подножья они отыскали укромное мѣстечко, гдѣ мирно проспали до зари.

––––

И опять братья стали вести прежнюю безцѣльную, скитальческую жизнь. Ихъ торговое предпріятіе прогорѣло чрезвычайно быстро. Купленныхъ ими для торговли лепешекъ никто не бралъ, и они съѣли ихъ сами, когда тѣ затвердѣли и покрылись достаточнымъ слоемъ пыли. Попрежнему Шанги шатались по дорогамъ, все направляясь къ югу и тщательно разыскивая работу да пищу. Они исподволь утеряли остатки стыда, дрались изъ-за костей съ собаками, продали почти все платье и голые, исхудалые, ложились ницъ у дороги на ужасномъ припекѣ, чтобы вымолить вѣрнѣе подаяніе. Мимо нихъ неустанно двигалась бойкая, говорящая толпа, но рѣдкій бросалъ имъ кусокъ съѣстного, и никто никогда не давалъ имъ денегъ. Впрочемъ, имъ нигдѣ не приходилось долго засиживаться. Лишь только ихъ замѣчали такіе же, какъ они, оборванцы, сейчасъ же прогоняли ихъ прочь.

– Здѣсь наши мѣста!.. Мы здѣсь раньше васъ… Вы кто такіе? Вы не нашего союза!.. – кричали имъ разсвирѣпѣвшіе Кощеи, размахивая передъ ихъ лицами тонкими, какъ плети, руками.

Такъ они брели голодные, озвѣрѣвшіе среди роскошныхъ полей и цвѣтущихъ садовъ, миновали обширныя деревни, богатые города и изящныя одинокія усадьбы. Населеніе становилось все гуще, воздухъ теплѣе, цвѣты ярче и ароматнѣе, небеса темнѣе и выше. Наконецъ, братья увидѣли на краю земли такую же синюю, какъ небо, пропасть и поняли, что они у цѣли своихъ скитаній – у моря. Дорога, которая вела туда, упиралась въ большой торговый городъ, окруженный обширными предмѣстьями. На рѣкѣ, протекавшей мимо, братья увидѣли огнедышащихъ иноземныхъ драконовъ, которые, вспѣнивая неистово воду, плавали тамъ взадъ и впередъ. Иные изъ нихъ стояли на причалахъ въ рѣчномъ устьѣ у морскихъ пристаней; сонмы рабочихъ грузили на нихъ товары. Гамъ, говоръ, суета носились вмѣстѣ съ пылью и всплесками моря въ соленомъ, влажномъ воздухѣ.

– Тутъ ужъ мы навѣрно найдемъ работу! – сказали весело братья.

Они страшно удивились и огорчились, когда подошли къ первой артели грузчиковъ и получили отказъ.

– Какъ же, вѣдь тутъ… море!

– Что такое море?.. Да у насъ довольно своихъ!.. Къ тому же вы давно, должно быть, не ѣли…

– Да, мы давно не ѣли, и поэтому мы и должны заработать! Не опасайтесь: мой братъ Шангъ-Си очень крѣпокъ!..

– Пусть раньше пойдетъ поѣсть, пусть поѣстъ!.. – шутили подрядчики.

Весь день братья шатались по городу, узнали хорошенько его грязные, вонючіе закоморки и осмотрѣли издали его богатые кварталы. Особенно поразили ихъ кварталы иностранцевъ, гдѣ вдоль широкихъ, гладко мощеныхъ улицъ подымались высоко некрасивые, но высокіе какъ башни дома. Туда ихъ не пустили: полицейскій посерединѣ моста зорко слѣдилъ за такими, какъ они, бѣдняками и прогонялъ ихъ прочь ударами бамбука. Вечеромъ братья пошли къ морю и провели ночь у одной изъ многочисленныхъ пристаней, гдѣ тихо плескали волны.

Дня два проблуждали Шанги по городу, преслѣдуемые враждебными возклицаніями людей, точно бѣшеныя собаки. Имъ даже подаянія здѣсь подавали меньше, и не будь здѣсь такого обилія всякихъ отбросовъ, они навѣрно померли съ голоду. Равнодушіе ближнихъ казалось имъ теперь самой обыденной вещью, и возмущала ихъ только ненужная жестокость сытыхъ, воспрещавшихъ имъ подбирать даже объѣдки…

– Уходите, уходите… убирайтесь!.. Послѣ васъ ни птицѣ, ни собакѣ не останется ни крошки! А то своруете что-нибудь! кричали лавочники и сторожа при ихъ появленіи.

– Вы откуда? – спрашивали болѣе сердобольные, заинтересованные ихъ сѣвернымъ выговоромъ.

– Мы изъ страны Желтой Глины.

– Какъ: изъ Гань-Су? Изъ такой дали? Да вы, должно быть, убійцы, бѣжавшіе отъ правосудія?!

– Нѣтъ, мы бѣдные, честные крестьяне. У насъ засуха!..

– Ну, и лѣнтяи же вы, должно быть, изрядные, если прошли всю Поднебесную Имперію и не нашли занятія! Идите къ христіанамъ: они такихъ любятъ…

Несмотря на ужасъ и отвращеніе, внушаемые ученіемъ, приказывающимъ, по общему мнѣнію, „ѣсть человѣческое тѣло“, братья рѣшились сходить и туда.

– Можно выплюнуть! – разсуждалъ Ю-Лянгъ. – А разъ получимъ работу, такъ мы въ нее уже вцѣпимся зубами. Правда, братъ мой Си?

– О, Ю… Си совсѣмъ сталъ безъ ума… Онъ на все готовъ…

Имъ указали на красивое зданіе въ глубинѣ мощенаго двора. Позади зеленѣлъ густой, старый садъ. Братья робко проскользнули въ ворота.

– Вы куда? – остановилъ ихъ привратникъ.

– Мы къ Я–Су²⁾ …

– Зачѣмъ?

– Мы давно не ѣли… Ходимъ безъ работы уже три мѣсяца… проговорили разомъ братья. Сердца ихъ учащенно бились, пока привратникъ осматривалъ ихъ внимательно.

– Вы откуда?

– Мы изъ Гань-Су.

– Такъ я и угадалъ по говору. Я тоже оттуда. Идите вотъ сюда въ калитку, въ садъ, тамъ найдете отца миссіонера.

Братья помчались, точно у нихъ выросли крылья.

Въ саду они безъ труда отыскали плотнаго мужчину, одѣтаго въ китайскій костюмъ, но съ лицомъ варвара. Онъ бережно подстригалъ и подвязывалъ цвѣты.

– Что нужно? – спросилъ онъ, не подымая головы.

– Мы давно не ѣли… Ходимъ безъ работы три мѣсяца… – дружно заговорили братья.

Миссіонеръ продолжалъ заниматься.

– Мы изъ Гань-Су!.. добавили братья.

– Много васъ такихъ шляется… На всѣхъ не напасешься… Идите на кухню, авось, осталось тамъ что-нибудь… – проворчалъ, наконецъ, варваръ.

Нищіе не шевелились.

– Чего еще!? Идите на кухню!.. сказалъ я…

– Мы три мѣсяца ищемъ работы… Мы готовы изъ-за нея даже креститься и съѣсть, что прикажете…

– Только… не особенно большой кусокъ. Много я не смогу… – добросовѣстно пояснилъ Шангъ-Си.

– Что такое?

– Да все, что угодно: печенку, сердце, глаза…

Миссіонеръ вскочилъ на ноги.

– Ахъ вы, мерзавцы! убирайтесь вонъ отсюда!.. Я знаю, кто васъ послалъ… Пришли насмѣхаться!.. Проклятые еретики, дѣти дьявола!.. Сознайтесь, что васъ подослали!.. – вскричалъ онъ въ изступленіи. – Что же ты ихъ сюда пустилъ?.. Вѣдь ихъ подослали католики!.. Откуда они пришли?! – Навѣрно католики!.. Развѣ не видишь!? Куда дѣлъ глаза?! – обратился онъ съ руганью и укорами къ привратнику.

Тотъ подталкивалъ братьевъ къ выходу и укоризненно качалъ головою.

– Что жъ, не выгорѣло! проговорилъ онъ сочувственно. – Уходите, а то и меня еще прогонятъ. Вотъ вамъ грошъ… Уходите съ миромъ…

Изъ ввалившихся глазъ страдальцевъ заструились слезы.

– Ну, ну… уходите! Что же я могу? Я – человѣкъ бѣдный!.. – бормоталъ привратникъ.

Братья опять направились къ морю. Они отыскали укромный уголокъ уже внѣ гавани, поѣли купленныя на поданный грошъ лепешки и прилегли погрѣться на солнцѣ.

Изумрудныя волны мѣрно зарождались на взморьѣ и шли къ берегу съ возрастающимъ шумомъ. Каждая изъ нихъ обѣщала какъ-будто сказать что-то новое; когда же безсильно расплескивалась на пескѣ, на смѣну ей шумѣли новые валы и вновь возбуждали надежды. Изъ гавани, гдѣ полукругомъ стояли неподвижно корабли, безпрерывно уходили пароходы, оставляя за собой на водѣ борозды взбаломученной пѣны, а въ воздухѣ клубы медленно тающаго дыма. Парусныя суда, точно стаи лебедей, со вздутыми вѣтромъ крыльями, неслись безшумно туда, гдѣ грань небесъ отдѣлялась отъ океана тонкой бѣлесоватой чертой. Чайки носились надъ одинокими прибрежными камнями надъ рыжей косой, глубоко врѣзавшейся въ синюю даль.

– Пойдемъ, братъ! Здѣсь немного высидишь…

Скоро сумерки! – сказалъ послѣ продолжительнаго отдыха Ю-Лянгъ. Шангъ-Си перевелъ взглядъ съ моря на брата, затѣмъ на городъ и поднялся.

– Куда пойдемъ?

– Пойдемъ по набережной: тамъ теперь собираются матросы и грузильщики…

Въ кабакахъ уже зажигали огни, звуки музыки вспыхивали тамъ и сямъ въ открытыхъ заведеніяхъ и пробивались сквозь людской говоръ. Чайныя и кухмистерскія полны были народа. Вездѣ сновали люди, преимущественно цвѣтные: желтые, мѣднокрасные, черные, полуголые или въ пестрыхъ одеждахъ, загорѣлые, потные, возбужденные водкой и лихорадкою чрезмѣрнаго, только что оставленнаго ими труда. Проститутки открыли свои окошечки, и прохожіе то и дѣло останавливались у нихъ и жадными глазами осматривали крошечныя коморки, освѣщенныя красными фонарями, и голыя фигуры женщинъ, украшенныхъ серебряными браслетами, неподвижно сидящихъ на мягкихъ циновкахъ, въ ожиданіи посѣтителей.

Братья шныряли среди горланящей, разноязычной, бурлящей толпы, но никто на нихъ не обращалъ вниманія. Тщетно они простаивали часы около пьющихъ, гуляющихъ людей, у дверей кабаковъ и увеселительныхъ заведеній, – никто не подалъ имъ куска.

– Придется заснуть безъ ужина! – замѣтилъ вслухъ Ю-Лянгъ.

На звукъ его голоса идущій впереди ихъ человѣкъ въ длинномъ синемъ халатѣ оглянулся.

– Вы откуда! – спросилъ онъ, поварачиваясь къ нимъ лицомъ.

– Мы изъ Гань-Су… ищемъ работы… поторопились сообщить братья.

Незнакомецъ подвелъ ихъ къ дверямъ лавки, откуда лился свѣтъ, и при его помощи осмотрѣлъ внимательно ихъ лица и фигуры, ощупалъ ихъ мышцы, суставы, спину и грудную клѣтку. Братья ждали его рѣшенія, затаивъ дыханіе.

– Хорошо! Идите за мной! – сказалъ наконецъ незнакомецъ.

Онъ повелъ братьевъ въ глухой проулокъ, въ небольшія ворота и оттуда сквозь рядъ мрачныхъ, окруженныхъ каменными зданіями дворовъ въ небольшой садъ. Въ саду, въ уединенномъ флигелѣ горѣлъ яркій свѣтъ и гремѣла музыка. Но раньше они направились въ небольшой домикъ, тихій и темный. Незнакомецъ постучалъ въ двери особеннымъ образомъ, и тѣ раскрылись. Братья очутились въ небольшой уютной комнаткѣ, освѣщенной европейской керосиновой лампой. На столѣ лежали европейскіе предметы, виданные ими до сихъ поръ только въ окнахъ магазиновъ, какъ то: револьверъ, часы, толстая торговая книга; но за столомъ сидѣлъ китаецъ въ очкахъ и быстро писалъ кисточкой. Онъ обмѣнялся нѣсколькими словами съ незнакомцемъ, поднялъ лампу и оглядѣлъ въ свою очередь братьевъ; затѣмъ онъ сѣлъ и сталъ разспрашивать ихъ, откуда они, сколько имъ лѣтъ, гдѣ они работали раньше и что умѣютъ дѣлать.

– Хорошо! сказалъ онъ въ заключеніе. – Вы получите 500 сапекъ³⁾ на руки, платье и пищу, но вы должны ѣхать за море, гдѣ вы будете работать, что вамъ укажутъ и гдѣ укажутъ, пока не уплатите расходовъ за проѣздъ и содержаніе, вообще, пока не покроете всѣхъ долговъ, которые вы успѣете сдѣлать… Согласны?..

Братья радостно подняли вверхъ большіе пальцы. Они не намѣревались дѣлать долговъ! Китаецъ взялъ съ кипы приготовленные заранѣе бланки и сталъ систематически заполнять ихъ показаніями братьевъ относительно ихъ родины, званія, лѣтъ и проч… Такъ какъ они были неграмотны, то вмѣсто подписи положили внизу договора оттиски своихъ обмакнутыхъ въ тушь пальцевъ.

Подпись засвидѣтельствовалъ присутствующій тутъ же приказчикъ. Братьямъ немедленно выдали платье изъ грубой синей дабы и связку монетъ. Затѣмъ ихъ повели въ тотъ освѣщенный домъ въ саду, гдѣ гремѣла музыка.

Домъ былъ полонъ пирующихъ людей. Все нужное для пированія можно было купить здѣсь же на мѣстѣ, въ небольшой лавочкѣ, а блюда заказать на кухнѣ.

Присутствующіе расположились группами по всему сараю, играли въ карты, въ кости, курили табакъ и опій, пили водку, обнимали женщинъ, горланили, веселились, но большинство просто жадно закусывало. Всѣ они были такіе же кощеи, какъ только-что при-бывшіе братья. Послѣдніе тоже заказали себѣ немедленно рису, свинины и грѣтой водки. Наѣвшись и напившись, они уснули тутъ же на полу, зажавши крѣпко въ горсти остатокъ денегъ.

По утру ихъ грубо растолкали вооруженные бамбуками служителя и погнали въ другое зданіе, болѣе близкое къ улицѣ. Зданіе представляло обширный каменный сарай съ дверями на крѣпкомъ затворѣ и маленькимъ рѣшетчатымъ окномъ. На земляномъ полу вдоль стѣнъ сидѣли и лежали во множествѣ люди, исключительно мужчины. Въ окно глядѣла морская даль съ бѣгущими по ней кораблями и доносился глухой говоръ портовой жизни…

––––

Съ тѣхъ поръ въ продолженіе многихъ лѣтъ братья Шанги видѣли эту жизнь не больше, чѣмъ въ такое окошечко. Они проплыли океанъ, посѣтили сотни городовъ, проѣхали по желѣзнымъ дорогамъ тысячи миль и не меньше прошли пѣшкомъ, но все время окружали ихъ такія же стѣны, затворы, рѣшетки, надъ спинами ихъ свистѣла та же плеть. Въ то время они лучше узнали бѣлыхъ и убѣдились, что эти жестокія существа суть дѣйствительно потомки „гуся и обезьяны“. За трудъ и покорную сдержанность они при всякомъ удобномъ случаѣ издѣвались надъ желтокожими „кули“, били ихъ и оскорбляли. Братья не осмѣливались никуда отлучаться изъ своихъ грязныхъ жилищъ, гдѣ вмѣстѣ съ ними страдали такіе же черноголовые, забитые, озвѣрѣлые „сыны Поднебесья“. Отдыхомъ и утѣшеніемъ для нихъ былъ исключительно трудъ, всепоглощающій, напряженный трудъ… Только во время работы они сознавали себя людьми, и затихала немного гложущая ихъ тоска…

И труда этого имъ не жалѣли.

– Зачѣмъ жить, Ю-Лянгъ? – спросилъ какъ-то Шангъ-Си, взглядываясь въ безконечно-унылую линію желѣзнодорожной насыпи, которую они воздвигали.

– Пока мы живы, мы можемъ еще увидѣть Китай!.. – порывисто отвѣтилъ Ю-Лянгъ.

– О, да, желтыя ущелья Гань-Су… Я ихъ вижу, братъ, каждый день, когда собираюсь заснуть… Помнишь, какъ волновалась пшеница на высокихъ пажитяхъ въ хорошіе года?.. Такой пшеницы, не бываетъ нигдѣ… Помнишь, какъ мы „играли въ слона“ съ маленькимъ Хонгъ-Ю?.. Мальчуганъ вѣрно уже выросъ…

– Чего стали!?. – раздался за ними хриплый окрикъ. Братья замолкли и дружно взмахнули лопатами.

Такъ проходили дни, мѣсяцы, годы. Долги ихъ почти не уменьшались. Ю-Лянгъ пробовалъ было проникнуть въ тайны этихъ удивительныхъ расчетовъ, и ему были даже предъявлены бумаги и выкладки, изъ которыхъ онъ понялъ одно только, что они продались въ вѣчное рабство.

Разъ какъ-то въ ихъ кварталъ ворвалась толпа вооруженныхъ бѣлыхъ, колола и рубила ихъ, беззащитныхъ, пока не пришли войска и бѣлые не подрались съ бѣлыми… Вскорѣ послѣ того ихъ погнали къ морю и посадили на корабль. Прошелъ слухъ, что ихъ отправляютъ въ Китай.

– Единственная Имперія!.. Пупъ Земли!.. Страна Цвѣтовъ!…

Они все простили, все забыли… Они помнили о ней только хорошее, они разсказывали только трогательное, они смутно сознавали, что нигдѣ, нигдѣ они не чувствовали себя настолько достойными жизни, какъ тамъ… даже въ дни тяжелыхъ испытаній!

И они увидали Китай. Они заранѣе догадались о приближеніи къ нему по тяжелому, знойному воздуху, попадающимся навстрѣчу тупорылымъ „джонкамъ“ съ темными парусами. Наконецъ, затуманился плоскій болотистый берегъ, пароходъ повернулъ въ широкое устье Янгъ-Тсе. Цѣлое полчище маленькихъ лодокъ побѣжало отъ материка къ судну, и милый говоръ сыновъ Поднебесья проникъ подъ палубу къ узникамъ.

– Наши!… Родина!… – крикнули они и устремились безпорядочно къ люку. Стража была опрокинута, и потокъ истомившихся людей вылился наружу. Они смѣялись, перекликались съ соотечественниками, простирали руки къ далекой землѣ. Но къ нимъ уже бѣжали матросы съ сомкнутыми штыками. Вскорѣ на палубѣ остались только окровавленные трупы, живые были безжалостно сброшены обратно въ открытый трюмъ. Ихъ провезли мимо Китая, но не въ Китай: вѣдь они еще не уплатили долговъ!

Впрочемъ, старикъ Тайфунъ замѣтилъ продѣлки рыжебородыхъ варваровъ и рѣшилъ освободить черноголовыхъ дѣтей своихъ. Онъ мощнымъ дыханіемъ опрокинулъ небо на океанъ и смѣшалъ его пѣну съ туманомъ воздуха. Нѣсколько дней ревущія волны перекидывались безпомощнымъ кораблемъ точно дѣтской игрушкой.

Даже безстрашные бѣлые матросы ужаснулись и перестали бороться. Заключенные на днѣ трюма кули превратились въ чудовищный клубокъ тѣлъ живыхъ и мертвыхъ, задохшихся и задыхающихся отъ рвоты и воды.

Наконецъ, буря прекратилась. Надъ взбаломученнымъ, но затихающимъ моремъ взошло золотое солнце. Судно безсильно скользило по длиннымъ, пологимъ валамъ. На горизонтѣ зачернѣла земля. На палубѣ появились люди и принялись починять поломы. Робко застучалъ умолкнувшій временно винтъ парохода. Зазвучали отрывистыя слова команды, а изъ подъ палубы сквозь открытый матросами люкъ вырвались сдавленные стоны. Пароходъ выпрямился и пошелъ. Но бѣгъ его продолжался недолго. Вскорѣ онъ вздрогнулъ, треснулъ, остановился и даже пересталъ покачиваться.

Несчастные кули стали приходить въ себя послѣ страшной морской болѣзни. Шангъ-Си среди разбросанныхъ тѣлъ отыскивалъ брата.

– Ю-Лянгъ!.. Ю-Лянгъ, гдѣ ты!?. – тихо стоналъ онъ.

– Я здѣсь! Слушай, они уходятъ… – прокричалъ сверху голосъ. Шангъ-Си поднялъ глаза и увидѣлъ брата на лѣстницѣ у рѣшетки люка. Шангъ-Си немедленно взобрался туда же, и за нимъ поспѣшили остальные. Въ то же время внизу раздались пронзительные крики:

– Вода!.. вода!..

Десятки рукъ потянулись вверхъ. Люди полѣзли другъ на друга.

– Откройте! Пустите!..

На палубѣ было совершенно тихо, такъ тихо, что прильнувшіе къ рѣшеткѣ выхода люди явственно слышали плескъ веселъ удалявшихся лодокъ и рокотъ волиъ, ударяющихся въ бока судна⁴⁾. Внизу подъ ними все выше и выше подымалась съ характернымъ шипѣніемъ черная блестящая вода. Тѣла китайцевъ плавали въ ней, какъ потопленныя мухи, распластавшись, распустивши косы, кто ничкомъ, кто навзничь или бокомъ. Вода тихо, неустанно глотала все новыя жертвы изъ живой гирлянды несчастныхъ, уцѣпившихся у лѣстницы и перилъ. Послѣднимъ погибъ Шангъ-Си, повисшій на своихъ стальныхъ рукахъ у самой рѣшетки, съ лицомъ, обращеннымъ къ небу…

ХАЙЛАК.

Рассказъ.

Приближалось лѣто, стало тепло, и мѣховая шапка Хабджія уже была совершенно лишней. Его жена – Керемесъ – шила ему шапку изъ лоскутковъ сукна, которые случайно попали въ ея шкатулку. Хабджій никогда въ жизни не носилъ такой шапки; въ жару онъ обыкновенно повязывалъ лобъ платкомъ. Поэтому неудивительно, что, почувствовавъ ее на своей круглой, гладко выстриженной головѣ, онъ долго оглядывалъ себя передъ осколкомъ зеркала, строя соотвѣтственныя этому украшенія мины.

– Настоящій русскій – вымолвилъ онъ, наконецъ, торжественно обращаясь къ стоящей тутъ же женѣ, а его бронзовое, плоское лицо засіяло отъ искренней, добродушной улыбки.

– Ну, иди – говорила Керемесъ, слегка ударяя его ладонью по широкой спинѣ. За это „настоящій русскій“ обнялъ ее и, понюхавъ сначала по-якутски ея щеку, поцѣловалъ ее затѣмъ по-русски въ губы; при этомъ оба разсмѣялись во все горло.

– Когда же ты, наконецъ, пойдешь – кокетливо защищалась женщина, толкая мужа къ дверямъ.

Хабджій вздохнулъ, сдѣлался вдругъ серьезенъ, схватилъ приготовленныя уже рукавицы и „нахалку“ изъ волосъ отъ комаровъ, небрежно трижды перекрестился и сталъ уходить.

– Смотри, долго не мѣшкай! Если застанешь князя¹⁾, такъ принеси подарки! – просила Керемесъ, провожая его до воротъ.

Хабджій кивнулъ головой.

Она еще долго стоила на дворѣ, смотря вслѣдъ удаляющемуся мужу, а когда, онъ, наконецъ исчезъ за поворотомъ тропинки, она вздохнула и, тихо затянувъ пѣсенку, медленно вернулась въ юрту. Она не любила оставаться одна. Тишина пустого дома казалась ей невыносимой. Поэтому ей взгрустнулось, она замолкла, небрежно собирая разбросанные на лавкѣ лоскутки, нитки и другую мелочь.

– Какая тоска! Хоть бы Богъ ужъ скорѣе ребенка-то послалъ! Какъ она будетъ его лелѣять и любить, покрывать поцѣлуями! А вдругъ умру… – мелькнуло внезапно у нея въ головѣ; сколько женщинъ умираетъ при появленіи этихъ маленькихъ гостей изъ другого, лучезарнаго міра, котораго душа хоть и не помнитъ, а все-таки вѣчно тоскуетъ по немъ²⁾ Но вѣдь это грѣшно! Зачѣмъ же ей тосковать? Развѣ ей здѣсь не хорошо, не весело?.. Особенно лѣтомъ, когда вдоволь пищи, когда вокругъ тепло и ясно. Она взглянула въ открытыя двери, черезъ которыя ей улыбались залитыя солнцемъ окрестности. Развѣ не хороши эти тучи, это блѣдно-голубое родное небо, эта черная, сумрачная и вмѣстѣ съ тѣмъ милая, знакомая тайга?.. Какъ упоительно пахнутъ расцвѣтшія лиственницы лѣсовъ. Нѣтъ, хороша якутская земля, ихъ земля! А если говорятъ, что тамъ, на югѣ, есть лучшія страны, такъ навѣрное врутъ. Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ пріѣжаютъ сюда, къ нимъ?!

Сквозь полуоткрытыя двери во внутрь избы просунулись раздутыя, влажныя ноздри, а за ними показался черный, косматый, съ бѣлой лысиной посрединѣ, лобъ коровы, за которымъ видно было еще нѣсколько другихъ головъ бѣлыхъ, пестрыхъ, тянущихся къ юртѣ, бодающихся рогами и громко мычащихъ. Стадо возвращалось съ пастбища. Привязанные за каминомъ телята, почуявъ матокъ, начали брыкаться и блеять.

– Ге – крикнула Керемесъ, отгоняя коровъ отъ дверей, и вышла съ подойникомъ въ рукахъ. Скотины впрочемъ, было немного: всего пять коровъ дойныхъ, большой черный волъ, являющійся вмѣстѣ съ лошадью единственной рабочей силой въ ихъ хозяйствѣ, четыре яловыхъ, два „прошлогоднихъ“ бычка, пара телятъ – вотъ и все. Однако, телята здѣсь часто околѣваютъ, Богъ знаетъ еще, стоитъ ли ихъ держать. А тутъ съ того же хозяйства нужно собрать на подати и повинности, на одежду и на лѣтнюю пищу, на посуду, на чай и на много другихъ вещей, безъ которыхъ никакъ не обойдешься и которыя ежегодно пропадаютъ и портятся. Нужно еще отложить на зиму, когда коровъ нельзя доить. Впрочемъ, ей жаловаться нечего. Богъ далъ ей трудолюбиваго мужа, ловца и мастера на всѣ руки, только… Тутъ она лукаво улыбнулась, пустила теленка къ послѣдней выдоенной коровѣ, схватила ведро съ молокомъ и пошла въ молочную – низкій погребъ, въ которомъ на землѣ рядомъ стояли берестяные „чибычаги“³⁾, полныя молока. Съ прежнихъ она сняла сливки, въ новыя налила только что выдоенное молоко, а изъ нѣкоторыхъ, вылила содержимое въ мѣдный котелъ, въ которомъ она обыкновенно приготовляла „соратъ“⁴⁾, ежедневное кушанье якутовъ. Хабджій увѣрялъ, что она вкуснѣе всѣхъ приготовляетъ соратъ; не отрицали этого и приходившіе въ гости сосѣди, такъ какъ у нихъ въ то время чаще всего рты были наполнены этимъ бѣлымъ, облитымъ сливками лакомствомъ, которое имъ щедро, нисколько не жалѣя, доставляла Керемесъ.

– Не Керемесъ, а Евменія! – вспомнила возившаяся около огня хозяйка – Евменія Слѣпцова! – Такъ поправилъ ее попъ, когда передъ свадьбой она сказала ему свое имя, которымъ ее называли мать, сосѣди, женихъ… Евменія!.. Евменія!.. Керемесъ!.. Керемесъ значитъ сиводушка, звѣрекъ, мѣхъ котораго очень дорогъ. Мѣхъ этотъ такъ мягокъ и шелковистъ, какъ ея косы, за которыя ее, должно быть, такъ прозвали: онѣ гуще и длиннѣе, чѣмъ это обыкновенно бываетъ у якутокъ. „Керемесъ“ казалось ей гораздо красивѣе, чѣмъ „Евменія“. Она понимаетъ это имя. Она знаетъ, какъ радуется Хабджій, когда принесетъ изъ тайги такую лисицу, а мѣхоторговцы хвалятъ его за это и угощаютъ чаемъ. А Евменія!.. Что же это значитъ? Говорятъ, что она дикарка, потому что не помнитъ своего имени. На что же оно ей? Его обязаны знать попъ и волостной писарь, которымъ вѣдь за это платятъ якуты жалованье. Да, она дикарка и неученая! А развѣ, несмотря на это, ее всѣ не любятъ, развѣ ее не ласкала мать, не любилъ отецъ, развѣ Хабджій сказалъ ей когда-нибудь хоть одно дурное слово?.. Пускай ужъ тамъ… Однако, что это „его“ нѣтъ такъ долго? Уже смеркается! Вѣдь онъ же знаетъ, что она боится оставаться одна. Что его могло задержать у князя?

Настала ночь… На сѣверѣ кровавая полоса зари стала такой узкой и блѣдной, какой уже должна была остаться до завтрашняго разсвѣта. Постепенно темнѣющее по направленію къ югу небо уже одѣлось нѣсколькими робко сверкающими звѣздами; на болотѣ перестали посвистывать кулики; пара дикихъ утокъ, шумя крыльями, пролетѣла и опустилась на сосѣднемъ озерѣ; заросли, луга, рѣка и боръ скрылись подъ прозрачнымъ покровомъ лѣтней полярной ночи, а въ тайгѣ появились привидѣнія. Керемесъ затворила двери. Напрасно. Духи ее преслѣдовали, стуча въ стѣны юрты; пугали ее своими криками, показывались въ темныхъ углахъ избы. Сердце у нея билось, она не смѣла поднять глазъ. Напрасно она старалась забыться, нагибаясь надъ работой у огня и зашивая одежду мужу.

„Когда же онъ, наконецъ, придетъ? Нѣтъ, она уже никогда больше не согласится остаться одна; она непремѣнно выпросить у Хабджія, чтобы онъ взялъ кого-нибудь въ домъ, какую-нибудь старую бабу или какого-нибудь слѣпого, хилаго старика, къ которому ужъ никакъ нельзя будетъ ревновать. Только бы одной не оставаться, не мучиться…“

Вдругъ у воротъ послышались шаги и голосъ ея мужа. Она вскочила, чтобы выбѣжать ему навстрѣчу, но внезапно остановилась на полпути, удерживаемая тайной мыслью… Духи бываютъ иногда ужасно коварны. Поэтому она схватила тлѣющую головешку и въ ту минуту, когда входящіе показались въ дверяхъ, бросила ее на порогъ. Ихъ было двое, а одинъ изъ нихъ былъ ея мужъ.

– Чего ты такъ испугалась? – спросилъ онъ, всматриваясь въ нее пытливымъ взглядомъ.

Пристыженная Керемесъ молча подняла съ земли головешку. Другой былъ какой-то чужеземецъ, высокій, рыжебородый, бѣлолицый, должно быть „нуча“⁵⁾. Онъ принесъ съ собой какіе-то узелки и мѣшки. Когда онъ сталъ укладывать ихъ въ углу на лавкѣ, Керемесъ догадалась, что это, вѣроятно, тотъ „хайлакъ“⁶⁾, котораго недавно привезли въ ихъ мѣстность. Что бы это значило? До сихъ поръ ихъ не заставляли кормить ни одного изъ этихъ пришельцевъ. Она вопросительно взглянула на Хабджія, который былъ сердитъ и блѣденъ. Пришелецъ разбиралъ, приводилъ въ порядокъ, укладывалъ свое имущество, наконецъ, сѣлъ і закурилъ коротенькую мѣдную трубку.

– Готовь ужинъ! – сказалъ Хабджій женѣ и подсѣлъ къ гостю.

– Вотъ мой домъ – казалъ онъ, протягивая впередъ руки. – Что, скверный, неправда ли? Не знаю, хорошо ли тебѣ здѣсь будетъ? Въ дождь вода течетъ на голову, зимой холодно; я вѣдь предупреждалъ, что я бѣдный человѣкъ. Самъ ты говорилъ, что хочешь жить на одномъ мѣстѣ. И то правда; такому барину, какъ ты, не подобаетъ шляться изъ юрты въ юрту. Только подумай самъ, хорошо ли будетъ тебѣ у насъ? Тебѣ нуженъ бѣлый, хорошій домъ – ты „нуча“, тебѣ нужно ѣсть мясо и хлѣбъ, подъ ногами имѣть полъ, на столѣ тарелки и серебряныя ложки, а у насъ ничего этого нѣтъ; домъ, самъ видишь, плохой… скота у насъ мало, мы бѣдные! Дадимъ, что у насъ есть, да пища-то наша не больно лакомая; все „соратъ“ да „соратъ“. Дикій якутъ, самъ знаешь, все съѣстъ.

– А волость тебѣ ничего не платитъ за мое содержаніе? – вдругъ спросилъ молчавшій все время пришелецъ.

– Да нѣтъ же! У насъ тутъ иные обычаи, у насъ „нуча“ возятъ изъ юрты въ юрту, гдѣ они живутъ по нѣскольку дней; но ты самъ говоришь, что не будешь ѣздить, что тебѣ это уже надоѣло, что ты хочешь жить на одномъ мѣстѣ. Прекрасно! Отлично! Вотъ тебѣ и посовѣтую, какъ другу посовѣтую, такъ какъ я тебя люблю. Я вообще люблю „нуча“. Славный народъ, красивый народъ, богатый народъ, умный народъ! Такъ вотъ, не живи ты у меня! Пойди завтра на собраніе и скажи господамъ князьямъ, что не хочешь жить у меня, что я бѣденъ, что у меня ничего нѣтъ, что мой домъ неудобенъ и грязенъ… скажи имъ, а ужъ они найдутъ тебѣ хорошее жилище, гдѣ тебѣ можно будетъ жить постоянно. Ну, такъ какъ же? Самъ подумай! Въ нашей странѣ хлѣбъ не растетъ, все у насъ получается отъ скота: и одежда, и пища, и деньги. У богатыхъ много коровъ, много кобылъ, у нихъ поэтому и много сливокъ, много масла, говядины… у нихъ есть теплая одежда, есть дома… Отчего ты не хочешь жить у богатыхъ?

– Да я же хочу!.. – крикнулъ пришелецъ, – но волость сюда меня назначила!

– У богатыхъ – продолжалъ Хабджій, не обращая вниманія на это восклицаніе – тебѣ было бы хорошо, ты былъ бы сытъ, чисто жилъ бы! Такъ вотъ пойди завтра или послѣзавтра на собраніе и скажи: я не хочу жить у него, онъ бѣденъ, и плохо ѣстъ и плохо кормитъ, домъ у него грязный, и вода протекаетъ съ крыши… Ты увидишь, какъ у меня течетъ вода съ крыши, когда станутъ итти дожди…

– Пойдешь? что? – спрашивалъ онъ настойчиво.

– Не морочь ты меня. Я, братъ, старый воробей – отвѣтилъ на чужестранномъ языкѣ пришелецъ и отвернулся.

– Нѣтъ! Такъ ты всегда будешь сидѣть у меня! – съ подавленнымъ отчаяніемъ и бѣшенствомъ вскричалъ якутъ.

– Не знаю! Теперь лѣто! теперь вездѣ хорошо, а потомъ увидимъ.

Хабджій на минуту задумался, плюнулъ въ сторону, всталъ и подошелъ къ огню.

– Чего ты копаешься – крикнулъ онъ сердито, обращаясь къ женѣ – подавай ужинъ.

Онъ задыхался отъ злости.

– Пень деревянный – проворчалъ онъ, всматриваясь въ зеленоватые, холодно-спокойные, устремленные на огонь глаза хайлака, въ его широкое лицо, на которомъ лежалъ отпечатокъ чего-то грознаго и неудержимаго – разбойникъ! Ледяные глаза! – злился якутъ. Все его краснорѣчіе, которымъ онъ такъ гордился и которое онъ вырабатывалъ въ теченіе трехлѣтней службы въ своей волости въ качествѣ десятскаго, не произвело ровно никакого впечатлѣнія – чортъ бы его побралъ!

Но громко Хабджій не сказалъ ни слова; онъ только сердито сплевывалъ. Ужинъ для пришельца былъ поставленъ особо, но онъ самъ подозвалъ къ себѣ хозяевъ и даже далъ имъ къ чаю по горсти сухарей, остатокъ своей тюремной пищи.

– А вѣдь онъ добрый – казалъ якутъ громко, съ хитрой, едва замѣтной улыбкой, будто бы обращаясь къ женѣ.

Керемесъ, молча, осторожно, точно тѣнь, сновала по избѣ, постоянно обходя вокругъ очага, чтобы ни на одно мгновенье не заслонить огня разсерженнымъ мужчинамъ. Однако, она замѣтила нѣсколько разъ, что непріятный взглядъ хайлака былъ направленъ на нее; хайлакъ также замѣтилъ, что и она, хотя осторожно, но все-таки все время поглядываетъ на него. Онъ поэтому и закрутилъ усъ и пригладилъ густые волосы.

Керемесъ до сихъ поръ не видала русскихъ, кромѣ попа и волостного писаря, которые, какъ здѣсь родившіеся, лицомъ были совершенно похожи на якутовъ; этотъ хайлакъ былъ первымъ человѣкомъ съ юга, съ которымъ ей случилось встрѣтиться.

– Ой! какой громадный!.. А на рожѣ волоса растутъ, точно у собаки – съ отвращеніемъ замѣтила она мужу, ложась спать – А надолго?

– На мѣсяцъ!

– Боже мой! Такъ долго!

– Что же я подѣлаю? – отвѣтилъ Хабджій – приказали, – и, перевернувшись на другой бокъ, заснулъ.

Керемесъ долго не могла сомкнуть глазъ. Передъ ней все время стояла фигура хайлака въ томъ видѣ, въ какомъ она впервые его увидала сквозь густой дымъ и искры; она все время чувствовала на себѣ взглядъ его большихъ, блестящихъ, чужеземныхъ глазъ, цвѣтомъ напоминающихъ небо; засыпая, она видѣла блѣдное, широкое его лицо, наклоняющееся къ ней… волоса его отвратительной бороды, касаясь ея груди и лица, будили ее. Она слыхала много разсказовъ объ этихъ „нуча“. Преданія ея родины разсказывали ужасныя вещи объ ихъ жестокости, а въ сказкахъ ихъ имя сдѣлалось синонимомъ зла – и она поэтому трепетала. Испуганная, покрытая потомъ, вскакивала она съ постели при каждомъ движеніи безпокойно мечущагося на своемъ ложѣ хайлака, а когда вдругъ среди темноты раздался звукъ голоса, произносящаго непонятныя слова, она толкнула ногой мужа.

– Въ прорубь!.. Знаю… напрасно… лучше… я васъ… убилъ… я жить хочу… Мать пресвятая Богородица… а за что?

Голосъ затихъ и перешелъ въ непонятное бормотанье.

Супруги, прижавшись другъ къ другу, долгое время съ ужасомъ всматривались въ темное пространство избы, но дикіе крики уже не повторялись; наконецъ, супруги снова легли. Керемесъ плакала.

– Не плачь! – утѣшалъ ее Хабджій, – только мѣсяцъ – какъ-нибудь перетерпимъ… Богъ дастъ!

* * *

– Нуча… нуча!.. Вставай чай пить! Завтракъ готовъ!.. – Будилъ на другой день Хабджій своего гостя. Хайлакъ вскочилъ, протеръ глаза: на очагѣ весело пылалъ огонь, валилъ паръ изъ чайниковъ и котловъ; на серединѣ избы вертѣлась Керемесъ, выметая соръ. Пришелецъ поспѣшилъ одѣться; Хабджій подалъ ему воды умыться и уступилъ свое мѣсто у очага.

– Какіе это у васъ на югѣ люди всѣ бѣлые, рослые, полные и красивые… – замѣтилъ якутъ, съ удивленіемъ всматирваясь въ здоровенную фигуру хайлака – Не то, что мы! А почему это такъ? Почему у васъ растетъ хлѣбъ, а у насъ нѣтъ? Почему вы господа, а мы якуты?

Хайлакъ молчалъ, такъ какъ былъ занятъ расчесываньемъ бороды. Наконецъ, онъ вытеръ гребенку, завернулъ ее въ бумагу и спряталъ въ карманъ. Затѣмъ онъ сдѣлалъ нѣсколько низкихъ благоговѣйныхъ поклоновъ передъ стоящими на полкѣ въ углу избы образами и сѣлъ за столъ. Въ широкой, красной рубашкѣ на выпускъ, вымытый, причесанный, онъ имѣлъ очень приличный видъ. Правда, его брюки были сильно поношены и потерты, но все-таки не кожаныя, а суконныя; на его жилетѣ не хватало нѣсколькихъ пуговицъ, а изъ оставшихся двѣ были гораздо больше своихъ сосѣдокъ, но онѣ были металлическія и съ орлами. Наконецъ, кивнувъ головой подававшей ему чашку чаю Керемесъ (чѣмъ очень разсмѣшилъ Хабджія), онъ проявилъ свою благовоспитанность… Серьезно и благосклонно, такъ какъ онъ, какъ самъ выразился, желалъ жить съ ними по-человѣчески, выпилъ хайлакъ три чашки чаю и только тогда въ отвѣтъ на вопросы якута сталъ разсказывать что-то очень глубокомысленное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и крайне темное. Такъ какъ онъ старался быть краснорѣчивымъ и употреблялъ слишкомъ много бранныхъ словъ и жестовъ, а также и таинственныхъ терминовъ каторжниковъ, то Керемесъ думала, что онъ ругаетъ ее за немного подгорѣвшее молоко, а Хабджій понималъ только одно: много хлѣба, много солнца, много воздуха!..

– Растутъ-то они отъ солнца… точно сѣно… – объяснилъ онъ женѣ. Что касается употребленія хлѣба, то на этотъ счетъ онъ имѣлъ крайне слабыя понятія; онъ зналъ, что хлѣбъ ѣдятъ, но сомнѣвался въ томъ, что отъ него можно полнѣть.

– А звать тебя какъ – Нерѣшительно спросилъ якутъ гостя.

– Костя Хрущовъ!

– Костя Кру… Кру… – пробовалъ выговорить Хабджій, но запнулся. – Какое длинное имя! Мы ужъ лучше тебя будемъ называть прямо: „нуча“, „нашъ нуча“… Хорошо?

Костя презрительно улыбнулся – Пусть его называетъ, какъ хочетъ! Онъ, вѣроятно, думаетъ, что Хрущовъ – это его настоящая фамилія. Дуракъ! Это только такъ… для полиціи, а его фамилія?.. Да, его фамилія! – Прибавилъ онъ многозначительно, – за его фамилію ему навѣрно вкатили бы сто палокъ и повѣсили бы, или, по крайней мѣрѣ, приковали бы къ тачкѣ.

– Такъ! согласенъ! Все одно, какъ звать. Ты для насъ будешь „нуча“, нашъ „нуча“, другъ… Вѣдь ты теперь числишься въ нашей волости!.. Поэтому ты нашъ человѣкъ… Будемъ друзьями. Ты добрый! Вѣдь, правда – льстиво говорилъ якутъ.

Развалившись на лавкѣ, опершись на локтѣ лѣвой руки, Костя лѣниво смотрѣлъ впередъ; его толстая, обутая въ черную якутскую сэру, правая нога, перекинутая черезъ согнутое колѣно лѣвой, привѣтливо покачивалась. Дѣйствительно, онъ чувствовалъ, что онъ добръ, но ему не хотѣлось бесѣдовать. Поэтому Хабджій, нѣсколько разъ безуспѣшно съ ними заговаривавшій, взялъ, наконецъ, топоръ и отправился на работу; Керемесъ тоже куда-то ушла, и Костя остался одинъ.

Въ закрытой со всѣхъ сторонъ юртѣ было тихо и темно; однако, чудный солнечный день полосами своихъ золотыхъ лучей продирался въ нее сквозь многочисленныя отверстія въ стѣнѣ, сквозь щели плохо затворенныхъ дверей, сквозь дыры натянутаго въ окнахъ пузыря, усѣивая свѣтлыми кружечками и полосками глиняный полъ, играя на разставленной вокругъ утвари и заглядывая въ безсмысленно вытаращенные глаза хайлака.

Костя зѣвнулъ, вытряхнулъ пепелъ изъ потушенной трубки, схватилъ шапку и пошелъ на дворъ.

Онъ шелъ безъ всякой цѣли, съ любопытствомъ осматривалъ все попадавшееся на глаза. Онъ былъ въ лѣсу, былъ и надъ озеромъ, былъ на лугу, гдѣ паслось стадо, и вскорѣ зналъ почти столько же, сколько самъ хозяинъ. Онъ зналъ, сколько у Хабджія коровъ, сколько чего у него въ клѣти, какъ онъ запираетъ эту клѣть, гдѣ ставитъ сѣти и капканы, и гдѣ рубитъ дрова…

Бродя по окрестности, Костя вышелъ, наконецъ, на берегъ рѣки и сѣлъ, чтобы отдохнуть. Тутъ было немного веселѣе, чѣмъ въ угрюмой, вѣчно молчаливой и неподвижной тайгѣ съ ея обширными однообразными лугами, съ ея черными, спящими среди болотъ озерами. Тутъ кипѣла жизнь.

Рѣка, точно слегка сморщенная лента, быстро стремилась въ даль; ея волны съ шумомъ подмывали обрывистые берега. Бѣлая чайка, вдругъ вылетѣвъ изъ-за лѣсовъ и синихъ горъ, съ крикомъ остановилась надъ ея поверхностью. Изъ глубины водъ, блеснувъ серебристой чешуей, съ плескомъ выпрыгнула рыба. Сидя надъ обрывомъ, облитый лучами солнца, въ виду чудной синеватой гористой дали, Костя задумался; ему стало грустно, и онъ затянулъ острожную пѣсенку „про Разгильдяева сына“…

Когда эхо повторило послѣднія слова этой длинной, мучительной пѣсни, когда она замерла, пѣвецъ глубоко вздохнулъ и бросился на спину въ густую, пожелтѣвшую траву, островки которой, защищенные отъ вѣтра упавшимъ стволомъ дерева, уцѣлѣли съ минувшей осени.

Надъ нимъ въ вышинѣ висѣли блѣдно-голубыя, безконечно глубокія небеса, а надъ его головой медленно плыла по нимъ пара бѣлыхъ облаковъ-близнецовъ. Онъ слѣдилъ за ними взглядомъ. Ничѣмъ не нарушаемая тишина господствовала на берегу рѣки. Спугнутыя пѣснью человѣка чайки и другія птички улетѣли, рыбы перестали играть и удалились въ глубину водъ, только рѣка шумитъ, все стремясь впередъ, или вдругъ плеснетъ, падая въ воду, подмытый ею берегъ. Костя закрылъ глаза и вскорѣ заснулъ.

Онъ спалъ долго. Его разбудили крики и трескъ ломаемыхъ кустовъ. Онъ открылъ глаза, дрожа отъ холода. Небо, висящее надъ нимъ, уже было темнѣе и ближе; кое гдѣ слабо мигали рѣдко разбросанныя по небу звѣзды; на сѣверѣ надъ лѣсомъ горѣла заря. Это былъ вечеръ, а можетъ и утро? Мокрый отъ росы и еще объятый пріятной дрожью пробужденія, Костя, не двигаясь, направилъ глаза въ ту сторону, откуда долетали клики.

Прямо надъ его головой, на упавшемъ стволѣ дерева стояла Керемесъ; выставивъ немного впередъ одну ногу, обутую въ черныя, маленькія, кокетливыя „сары“, она стояла, небрежно перегнувъ назадъ гибкій станъ и отбросивъ молодыя плечи. Быстрая ходьба или волненіе украсили легкимъ румянцемъ ея круглыя щеки, изъ-за свѣжихъ, открытыхъ губъ сверкалъ рядъ жемчужныхъ зубовъ, а изъ-подъ накинутаго на голову яркаго платка выбивались черныя косы и большія, серебряныя серьги, бѣлый блескъ которыхъ еще сильнѣе выдавалъ бромовый цвѣтъ ея залитаго багрянцемъ зари лица. Одной рукой она придерживала вѣтки наклоняющагося къ ней куста, въ другой, опущенной къ землѣ, сжимала зеленый прутъ; взглядъ ея черныхъ, длинными рѣсницами осѣненныхъ глазъ искалъ чего-то среди кустовъ. Она не видѣла лежащаго у ея ногъ мужчины, и его взглядъ могъ совершенно свободно пользоваться простотой ея одежды, одежды дикарки; къ тому же она была молода и красиво сложена.

– Послушай-ка – другъ сказалъ Костя, поднимаясь и хватая ее за край рубашки, но якутка, замѣтивъ его, крикнула, вырвалась и пропала въ кустахъ. Нѣкоторое время слышно было, какъ она быстро пробиралась сквозь кустарники, ломая сучья и гоня передъ собой заблудившихся коровъ. Костя пробовалъ разсердиться: онъ звалъ ее, бранился, угрожалъ ей, но наконецъ расхохотался, вскочилъ на ноги, стряхнулъ приставшіе къ платью и къ головѣ листья и медленно пошелъ по направленію къ дому.

– Гдѣ же ты, „нуча“, пропадалъ – спросилъ, увидѣвъ его, Хабджій. – Мы давно ждемъ тебя здѣсь къ ужину!

– Пропадалъ? я? Я вовсе не пропадалъ, я только заблудился и едва нашелъ дорогу! – отвѣтилъ Костя, посматривая на раскраснѣвшееся лицо Керемесъ. И началъ молоть всякій вздоръ о томъ, гдѣ онъ былъ и что видѣлъ. А вралъ онъ такъ забавно, что Керемесъ невольно разсмѣялась. Хабджій съ удивленіемъ смотрѣлъ на него, но видя, что „нуча“ въ хорошемъ настроеніи духа, подсѣлъ и началъ:

– Нуча! нуча! Послушай ты! Камень молчитъ, ледъ молчитъ, пень молчитъ. Если человѣкъ сидитъ, какъ замерзшій, и молчитъ, какъ пень, его сердце становится тяжелымъ. У птицъ есть языкъ, и онѣ кричатъ, звѣри тоже кричатъ, даже вода кричитъ, когда бѣжитъ, и вѣтеръ, когда вѣетъ… у человѣка есть языкъ, и потому онъ долженъ кричать! У тебя, „нуча“, большой языкъ, мудрый языкъ, тебя стоитъ послушать, стоитъ понять, но ты не повѣришь, какой я глупый, такой ужъ глупый… что ничего не могу понять. Если ты не вѣришь, такъ спроси кого только хочешь, и всѣ тебѣ скажутъ!.. Тебѣ, „нуча“, – прибавилъ онъ, наклоняясь къ нему и понижая голосъ, – хорошо было бы жить тамъ, гдѣ бы тебя понимали, у богатыхъ, умныхъ, у такихъ, которые умѣютъ говорить по-твоему… вѣдь у тебя языкъ замороженный, у меня нѣтъ ушей; у меня языкъ замороженный, а у тебя нѣтъ ушей; подумай самъ, сколько это хорошихъ и умныхъ вещей пропадаетъ… Я тебѣ посовѣтую, посовѣтую, какъ другу, вѣдь я тебя люблю. Вотъ завтра или послѣзавтра иди къ князю, созови сходку и скажи ему: „Онъ глупъ. Онъ ничего не понимаетъ; онъ неученый и дикій, я не хочу жить у него!“ Хорошо? Пойдешь? Къ тому же пища…

– Брось ты эти глупости, и будемъ жить „по-человѣчески“ – казалъ Костя, взявъ въ руки ложку – Ты еще не знаешь, какой я веселый… На всѣ руки мастеръ, что называется… и плясать, и пѣть, и въ карты… Въ рудникахъ меня всѣ любили. Эхъ, и весело же тамъ! Пить-то и ты вѣдь должно быть любишь! Водки тамъ много. А пѣсни какія! Хочешь, я тебѣ спою одну? Самую лучшую – забывъ о полной ложкѣ, которую онъ держалъ въ рукѣ, хайлакъ затянулъ:

„Вновь Ланцовъ бѣжать задумалъ,

Колокольчикъ зазвенѣлъ…“

. . . .

– Чего жъ ты, дуракъ, не слушаешь?! – Крикнулъ онъ, обращаясь къ Хабджію, видя, что якутъ встаетъ изъ-за стола. Я съ ними, какъ „съ людьми“, а онъ!!.

Наступила минута глубокаго, непріятнаго молчанія.

– Ну, ну, не бойтесь – казалъ Костя. Я добрый… ей Богу, добрый – сталъ быстро, молча, перебирать свой скарбъ… – Вотъ, на! Возьми. Я добрый, только забылъ, что вы не можете меня понимать!.. да, вѣдь, и пѣсня, пѣсня-то хороша… Бери же – совалъ въ руку Керемесъ листокъ табаку. Но та отодвигалась, поднимая руки кверху, точно боялась дотронуться до подарка. Ея глаза вопросительно смотрѣли на мужа.

– Отчего бы не берешь? Я вѣдь ничего за, это съ тебя не требую! – прибавилъ Костя, прищуривая глазъ.

– Возьми! – приказалъ Хабджій, окончательно насупившись. Онъ сѣлъ, повернувшись спиной къ огню, и сталъ грѣться, часто сплевывая сквозь зубы.

Керемесъ удалилась въ тѣнь. На женской половинѣ иногда неясно мелькала ея рубашка, и тихо стучалъ ножъ, которымъ она рѣзала табакъ. Костя тоже затихъ и, сидя на лавкѣ, долго изподлобья смотрѣлъ на нихъ обоихъ; наконецъ, на его лицѣ появилась саркастическая улыбка, онъ отвернулся и плюнулъ…

––––

Тихо, однообразно проходили дни для жителей юрты Хабджія. Ежедневно утромъ, сейчасъ же послѣ завтрака, хозяинъ бралъ топоръ и шелъ на дворъ обтесывать балки для новой клѣти, которую онъ хотѣлъ выстроить тутъ же около дома. Керемесъ брала работу и тотчасъ же выходила изъ дому вслѣдъ за нимъ. Она садилась гдѣ-нибудь въ тѣни и шила. Костя оставался одинъ, вѣчно одинъ. Нѣкоторое время онъ бродилъ по окрестностямъ, заходилъ къ сосѣдямъ, но скоро ему это надоѣло; поэтому онъ пробовалъ чѣмъ-нибудь заняться. Онъ началъ ставить сѣти и капканы, но ничего не могъ поймать; впрочемъ, и ловить-то не нужно было, такъ какъ предусмотрительный Хабджій доставалъ рыбы и дичи, сколько требовалось. Поэтому Костя сидѣлъ дома, страшно много куря.

Керемесъ очень любила табакъ, но того, что она получала, ей никогда не хватало; поэтому она часто съ раздраженіемъ отгоняла отъ себя облака дыму, выпускаемаго Костей, а онъ, точно нарочно, постоянно садился гдѣ-нибудь около нея. Хайлакъ, правда, предлагалъ ей нѣсколько разъ табаку, но, получая всякій разъ въ отвѣтъ молчаніе, онъ пересталъ это дѣлать при мужѣ, а видѣться съ ней наединѣ ему почти никогда не удавалось.

– Скажи мнѣ! – спросилъ его разъ хозяинъ, когда Костя, по своему обыкновенію, сидѣлъ на завалинкѣ съ трубкой въ зубахъ, смотря, какъ якутъ работаетъ, – скажи мнѣ! Что, у васъ тамъ, на югѣ, есть якуты?

– Якуты? Зачѣмъ?

Хабджій прочелъ удивленіе въ глазахъ хайлака, вытеръ рукавомъ рубахи потъ со лба и, опершись на топорищѣ, пояснилъ:

– Ты говоришь, что тамъ у васъ много хлѣба, много коровъ и воловъ, много табуновъ лошадей; что тамъ есть большіе каменные города… широкія дороги… Кто же все это сдѣлалъ? Кто же тамъ у васъ работаетъ?.. Ты говоришь, что тамъ нѣтъ якутовъ!

Онъ вздохнулъ и протянулъ руку къ дымящейся трубкѣ Кости. Хайлакъ хотѣлъ дать ему ее, но по мѣрѣ того, какъ якутъ развивалъ свои разсужденія, рука Кости сокращалась, лицо заливалось волной густой, горячей крови, губы дрожали.

– Кто работаетъ? дураки работаютъ… И я пробовалъ работать!! – вдругъ крикнулъ онъ и спряталъ трубку за спину.

– Если не будутъ работать, то помрутъ! – возразилъ якутъ, оскорбленный отвѣтомъ хайлака и тѣмъ, что тотъ не далъ ему затянуться.

Костя вскочилъ.

– Помрутъ!! Пусть помираютъ… Изъ горла вырву!! Задушу! А жить буду, хочу жить!.. Пусть умираютъ – и онъ махнулъ по воздуху могучимъ кулакомъ. – Пусть помираютъ!.. я пробовалъ!..

Онъ толкнулъ ногою лежащій на дорогѣ обрубокъ и ушелъ, надвинувъ шапку на глаза.

– Шайтанъ! – шепнулъ поблѣднѣвшій якутъ, смотря вслѣдъ уходившему, и сплюнулъ сквозь зубы. Онъ сожалѣлъ, что началъ этотъ разговоръ. Собственно говоря, его велерѣчіе и краснорѣчіе сильно уменьшилось. Съ тѣхъ поръ, какъ хайлакъ сталъ отвѣчать тихимъ посвистываньемъ на увѣренія якута въ любви и на его совѣты поселиться гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Однако, у него осталось его столько, чтобы, начавъ разговоръ съ самаго отдаленнаго предмета, всегда сумѣть найти дорогу въ свой „Римъ“ и вывести въ концѣ концовъ заключеніе, что для Кости самое лучшее – какъ можно скорѣе удрать отъ него.

И дѣйствительно, иногда, а въ послѣднее время довольно часто, Костя убѣгалъ, но не дальше сосѣдняго лѣса; эти побѣги совершалъ онъ обыкновенно подъ вечеръ, когда надѣялся встрѣтить тамъ ищущую коровъ Керемесъ. Напрасно! Онъ до сихъ поръ не могъ ее поймать. Онъ, правда, видалъ ее нѣсколько разъ издали среди кустарника, но лишь только онъ пробовалъ итти за ней или приблизиться къ ней, она всегда исчезала, промелькнувъ въ кустахъ, быстрая, какъ испуганная лань. Наконецъ, онъ сталъ устраивать настоящія охотничьи облавы. Онъ угонялъ далеко въ лѣсъ коровъ, прятался въ кусты и лежалъ въ нихъ иногда по нѣскольку часовъ. Скотъ привыкъ къ нему и не убѣгалъ уже, задравъ хвосты, какъ прежде, когда онъ появился среди него въ первый разъ. Вскорѣ Костя зналъ прекрасно, какъ онъ пасется, зналъ всѣ тропинки въ лѣсу. Напрасно! Преслѣдуемая Керемесъ всегда убѣгала передъ нимъ, и онъ находилъ ее дома, преспокойно грѣвшейся у очага; тогда она просила обыкновенно Хабджія, чтобы тотъ пошелъ съ ней отыскать стадо, которое, должно быть, забрело слишкомъ далеко.

Такъ прошло полмѣсяца.

– Иду сегодня къ князю – сказалъ Костя, какъ-то разъ утромъ, взявъ шапку.

– Зачѣмъ?

– Дѣло есть… хочу его объ одномъ дѣлѣ просить.

Лицо Хабджія прояснилось. Давно бы уже слѣдовало. Развѣ онъ не повторялъ этого ежедневно? Костя слушалъ, улыбаясь стоя на порогѣ и смотря въ землю.

– Ну, такъ пусть не забудетъ: съ крыши течетъ, грязно, дурная пища, онъ бѣденъ и неученъ… ничего не понимаетъ. – перечислялъ Хабджій.

Костя вышелъ, но, пройдя не больше трехсотъ шаговъ, оглянулся и, увидя, что онъ одинъ, повернулъ въ сторону, въ кусты.

Онъ бѣжалъ прямо въ лѣсъ черезъ пни и рвы, пробираясь сквозь кусты и трясины, разгоняя и пугая спрятавшихся сюда отъ жары куропатокъ и дикихъ утокъ. Наконецъ, онъ вышелъ на полянку, съ которой видна была въ отдаленіи между двумя рощами юрта Хабджія.

Онъ остановился здѣсь у подошвы поросшаго малинникомъ и терновникомъ холмика, нашелъ подходящее мѣсто, гдѣ вѣтеръ, дувшій съ сѣвера, не давалъ себя чувствовать, гдѣ кусты не заслоняли ему вида, и легъ насторожѣ. Однако, вскорѣ, согрѣтый лучами высоко стоявшаго солнца, подкрѣпившись принесенной съ собой пищей, онъ вздремнулъ. Это входило, впрочемъ, въ программу его дѣйствій.

Онъ проснулся вечеромъ. Со страхомъ думая, что, можетъ быть, уже поздно, онъ тотчасъ же пустился по боковымъ тропинкамъ въ сторону пастбища.

Слава Богу! Коровы еще паслись, только часть ихъ вышла на дорогу и, пощипывая траву, медленно подвигалась къ дому. Онъ загналъ нѣсколько изъ нихъ подальше и притаился за кустомъ растущей около дороги лозы.

Небольшое отверстіе, образованное капризно извивавшимися листьями, позволяло ему прекрасно видѣть всю тропинку, тянувшуюся вдоль береговъ озера. По этой тропинкѣ непремѣнно должна была итти Керемесъ. Немного спустя, онъ увидѣлъ, что она выходитъ изъ лѣсу. Она остановилась на нѣкоторое время, озираясь вокругъ, а затѣмъ стала приближаться къ нему, загоняя къ дому разсыпавшійся по лугу скотъ. Наконецъ-то! Вотъ она уже близко… сквозь кусты промелькнулъ ея красный платокъ.

Онъ притаилъ дыханіе. Еще одна минута. Раздался трескъ сломанной ея ногою вѣтки, и женщина появилась передъ нимъ, граціознымъ свободнымъ жестомъ обрывая листочки куста, за которымъ онъ скрывался.

Онъ поднялся на колѣни и обхватилъ ее.

– Любишь ты меня? Хорошъ я?.. – спрашивалъ онъ, пригибая ее къ землѣ.

– Убьетъ!! убьетъ! – прошептала, блѣднѣя, женщина, но не сопротивлялась.

Поздно вечеромъ, въ сопровожденіи якута изъ сосѣдней юрты, куда онъ забрелъ, разыскивая проводника, возвратился Костя домой. Онъ не былъ у князя, заблудился и только совершенно случайно нашелъ людей, которые приняли его самымъ лучшимъ образомъ – такъ разсказывалъ на другой день Костя Хабджію.

Керемесъ наклонилась къ землѣ, пряча лицо, облитое горячимъ румянцемъ.

Хабджій обѣщалъ ему самъ показать дорогу, но Костя отложилъ свое путешествіе. Однако, обманутой привѣтливостью и благосклонностью хайлака, якутъ взялся рьяно за работу, полный самыхъ радужныхъ надеждъ. А работы было достаточно. Трава выростала, пора уже было поправить изгородь вокругъ сѣнокоса, очистить лугъ отъ воды, запрудить сосѣднюю рѣчку, которая уже опала. Все это, а особенно послѣднее, нужно было сдѣлать еще до конца мѣсяца, такъ какъ въ противномъ случаѣ нечего будетъ ѣсть во время сѣнокоса. Хабджій несмѣло попросилъ гостя помочь, объясняя, что, собственно говоря, и ему лучше будетъ, такъ какъ рыба въ рѣкѣ очень вкусна. Однако, онъ удивился и сильно обрадовался, когда Костя, безъ всякаго спора, тотчасъ же согласился…

– Какъ медвѣдь!!! какъ медвѣдь!! – въ восхищеніи разсказывалъ онъ вечеромъ про своего помощника. Но Керемесъ знала это лучше его. Она еще чувствовала на своихъ плечахъ слѣды желѣзныхъ объятій хайлака. Онъ, правда, работалъ теперь вмѣстѣ съ Хабджіемъ, но, несмотря на это, не переставалъ ее преслѣдовать. Онъ даже сталъ настойчивѣе, только теперь легче было его избѣгать.

Черезъ нѣкоторое время Костя заявилъ, что не пойдетъ на работу.

– Почему – просилъ Хабджій, который уже привыкъ къ его помощи.

– Потому что не хочу, и баста! Вамъ одолженіе сдѣлаешь, такъ вы ужъ и думаете… Все даромъ хотите.

Якутъ замолчалъ и поникъ головой. На работу непремѣнно нужно было итти, но какая-то мысль, точно молнія, мелькнула у него въ головѣ и ударила прямо въ сердце. Онъ вышелъ, но почти сейчасъ же вернулся и сѣлъ въ избѣ, подозрительно посматривая на пришельца и на жену.

Керемесъ поблѣднѣла, какъ смерть.

Костя сталъ жаловаться на головную боль и весь день пролежалъ на лавкѣ; Хабджій снова повеселѣлъ. Однако, онъ не пошелъ на работу, а, сидя передъ огнемъ, вырѣзалъ изъ дерева ложку, которая, правда, была полезна, но не необходима. На слѣдующій день онъ точно также не пошелъ на рѣчку, а возился около чего-то дома, внимательно слѣдя за пришельцемъ.

Костя приходилъ въ бѣшенство. Онъ совершенно выздоровѣлъ отъ вчерашней болѣзни и снова началъ преслѣдовать эту неуловимую женщину.

Онъ даже пересталъ скрывать это, преслѣдуя ее въ присутствіи мужа, въ присутствіи навѣщавшихъ ихъ сосѣдей, при всѣхъ, наглыми, палящими взглядами. Керемесъ трепетала и становилась еще ласковѣе, покорнѣе и трудолюбивѣе, чѣмъ обыкновенно.

Хабджій любилъ ее сильнѣе прежняго, хотя чувствовалъ, что происходило что-то, очень его безпокоившее.

Застать ее одну Костѣ удавалось все рѣже и рѣже.

– Дура!.. Отчего не любишь… хочешь денегъ? На! Куплю тебѣ перстней, платокъ куплю… табаку дамъ!.. Обними, поцѣлуй! – говорилъ онъ страстно, когда, наконецъ, послѣ многихъ уловокъ и нѣсколькихъ часовъ ожиданія ему удавалось поймать ее гдѣ-нибудь. – Отчего не любишь?.. Чего боишься?.. – шепталъ онъ, покрывая поцѣлуями ея уста, ея глаза, влажные отъ вечерней росы, а можетъ быть, и отъ слезъ.

Но она, хоть и не защищалась, однако, никогда не отвѣчала на его ласки, никогда не приходила въ назначенное мѣсто, никогда не отвѣчала на его вопросы. Напрасно онъ ее ласкалъ и спрашивалъ, и удерживалъ, и приходилъ въ бѣшенство, и бранился, и угрожалъ, – какъ только его объятія ослабѣвали, она вырывалась и быстро убѣгала.

Однажды онъ упрашивалъ такъ долго и такъ настойчиво, что она, со страхомъ смотря на небо, обѣщала прійти. Костя, счастливый и увѣренный въ томъ, что она придетъ, ждалъ. Въ отдаленіи послышались шаги, сердце его сильно забилось, но изъ кустарниковъ вдругъ вышелъ Хабджій и спросилъ многозначительно, не видалъ ли онъ, куда ушли коровы.

Онъ уже давно подозрѣвалъ, что хайлакъ, недовольный подаваемыми ему кушаньями, потихоньку подаивалъ коровъ. Молчаніе Керемесъ, когда онъ подѣлился съ ней этой мыслью, подтвердило ему это.

– Еще можешь какъ-нибудь встрѣтиться съ нимъ въ лѣсу, – говорилъ онъ женѣ, – это злой человѣкъ! – и сталъ самъ ходить каждый вечеръ за стадомъ.

Но едва якутъ уходилъ изъ дому, въ юртѣ появлялся Костя. Сначала Керемесъ удавалось скрыться нѣсколько разъ передъ нимъ и возвратиться домой вмѣстѣ съ Хабджіемъ. Но убѣжищъ было слишкомъ мало, а хайлакъ былъ слишкомъ хитеръ. Вслѣдствіе этого, она блѣднѣла и худѣла съ каждымъ днемъ, а ея глаза свѣтились горячечнымъ блескомъ. Громадное, волосатое тѣло Кости внушало ей отвращеніе, а воспоминаніе его ласкъ, дышавшихъ настоящимъ тюремнымъ развратомъ и испорченностью большихъ городовъ, обливало ея лицо горячимъ румянцемъ стыда.

– Ты, должно быть, больна! – говорилъ Хабджій, видя, какъ она была разсѣянна, какъ дрожали ея руки, когда она наливала чай въ стоящую передъ нимъ чашку.

– Да нѣтъ же!..

Въ эту минуту въ юрту вошелъ Костя.

– Гдѣ ты, нуча, сидишь такъ долго вечеромъ – замѣтилъ съ раздраженіемъ якутъ – въ лѣсу, вѣдь, холодно.

– А тебѣ какое дѣло? – отрѣзалъ Костя, опускаясь на скамейку, на которой онъ еще недавно ласкалъ Керемесъ.

– Постарайся достать кого-нибудь въ домъ я не хочу оставаться одна… – сказала, наконецъ, однажды Керемесъ, прижимаясь къ мужу.

– Такъ, значитъ?.. Гдѣ же ты его встрѣтила? Несчастье! – крикнулъ Хабджій голосомъ, въ которомъ звучало сдержанное бѣшенство и слышались слезы. Онъ приподнялся на постели и, грубо отталкивая протянутыя къ нему голыя руки жены, кричалъ:

– Говори, говори, собака!

– Да нѣтъ же!.. нѣтъ!.. только я боюсь. Прямо такъ! боюсь! – шептала якутка, подавляя рыданія и закрывая рукой мужу ротъ.

––––

На слѣдующій день подъ вечеръ въ юртѣ Хабджія появился новый жилецъ – слѣпая Упача. Она умѣла только мять кожи да разсказывать длинныя, хотя и правдивыя, однако, никѣмъ не слушаемыя исторіи.

Болѣе никто не соглашался жить въ томъ домѣ, гдѣ пребывалъ „хайлакъ“. Впрочемъ, одинъ молодой парень – „Петюръ“ – самъ напрашивался, но его Хабджій не хотѣлъ брать.

Упачу напоили, накормили и устроили ей мѣсто на одной изъ стоящихъ вдоль стѣнъ лавокъ; на слѣдующій день утромъ она уже сидѣла съ кожей въ рукахъ и, не обращая вниманія на разговоры жильцовъ юрты, ни на ихъ отсутствіе, продолжала свой нескончаемый разсказъ. Впрочемъ, у нея теперь почти всегда бывали слушатели, такъ какъ Керемесъ, принеся изъ клѣти отложенную на зиму работу, какія-то кобыльи и оленьи кожи, засѣла около Упачи и отлучалась только на очень непродолжительное время, чтобы выдоить коровъ или приготовить ужинъ.

Костя тоже не ходилъ въ лѣсъ. Молчаливый и злой, по цѣлымъ днямъ валялся онъ на лавкѣ.

Наконецъ самъ хозяинъ, бросивъ работу, заглядывалъ иногда въ юрту. Одна только Керемесъ развлекала и побуждала старую нищенку къ разсказамъ своими частыми, веселыми восклицаніями, выражавшими то живой интересъ, то другія – соотвѣтствующія разсказу, чувства. Всѣ остальные молчали.

Случился дождливый, пасмурный день. Костя всталъ въ необыкновенно сердитомъ и угрюмомъ настроеніи.

За завтракомъ онъ поссорился съ хозяиномъ изъ-за пищи и, хотя потомъ немного смягчился и даже простилъ якута, однако, его сумрачное лицо заставляло догадываться, что онъ еще на что-то сердится.

– А что, не пойдешь къ князю? – спросилъ его якутъ, какъ можно привѣтливѣе, снимая съ колышка уздечку.

– Нѣтъ! А что?

– Да вотъ я ѣду! Сегодня праздникъ, такъ навѣрное удастся застать его дома. Князь любитъ гостей, онъ принялъ бы тебя, какъ слѣдуетъ… Кромѣ того, тамъ сегодня сходка, и ты бы могъ… – прибавилъ якутъ, робко поднимая на него глаза.

– Нѣтъ!.. – рѣзко прервалъ Костя. По лицу якута промелькнула тѣнь.

– Я боленъ… жалко, что не могу ѣхать. У меня голова болитъ, а отъ ѣзды еще больше разболится – прибавилъ немного ласковѣе хайлакъ.

Онъ отошелъ отъ огня, передъ которымъ стоялъ, и легъ на постель.

– Спитъ? – спросилъ Хабджій немного спустя, входя снова въ юрту.

Но Костя не спалъ; онъ внимательно наблюдалъ за якутомъ и, когда, по его мнѣнію, тотъ долженъ былъ уже уѣхать, Костя всталъ и вышелъ изъ юрты.

Въ дверяхъ онъ столкнулся съ возвращавшейся Керемесъ. Она дала ему дорогу, прижавшись къ стѣнѣ. Дождь пересталъ падать, однако было пасмурно и холодно.

Удостовѣрившись въ томъ, что Хабджія и его лошади уже дѣйствительно не было, Костя возвратился въ юрту.

Упача разсказывала о какомъ-то тунгусѣ, а рядомъ съ ней сидѣла смущенная Керемесъ. Костя стоялъ нѣкоторое время передъ огнемъ и угрюмо смотрѣлъ на нее изподлобья, подавляя сильное волненіе, которое имъ овладѣло.

– Я голоденъ! Хозяйка, принеси поѣсть – казалъ онъ наконецъ, отвернувшись.

Пораженная его измѣнившимся голосомъ, Керемесъ не двигалась съ мѣста.

– Слышишь ты? Я ѣсть хочу! Масла давай – крикнулъ онъ, топнувъ ногой.

Якутка взяла деревянную чашку и вышла; немного спустя за ней послѣдовалъ Костя. Женщина угадала его присутствіе по тѣни, которая скользнула надъ отверстіемъ погреба, и долго не рѣшалась выйти. Костя ждалъ угрюмый, бѣшеный. Наконецъ, она вышла, держа въ рукахъ полную чашку масла и дрожа, не смѣя взглянуть въ лицо хайлаку, сѣла у входа въ погребъ. Хайлакъ ждалъ, смотря, какъ она медленно укладывала куски коры на дверяхъ, но, когда она, поднявшись, хотѣла незамѣтно проскользнуть мимо него, онъ схватилъ ее за плечи и старался опрокинуть на землю.

Солнце неожиданно выглянуло изъ-за тучъ и освѣтило окрестности. Обширный окружающій домъ, лугъ, лежащее вблизи озеро, зеленая тайга, съ виднѣющимися кое-гдѣ тропинками, заблестѣли внезапно среди, разсѣявшагося тумана, ясные, нагіе, открытые… Объятая стыдомъ женщина оттолкнула Костю и побѣжала домой.

– Каждый годъ приходилъ тунгузъ и сватался за дочь, каждый годъ онъ давалъ на тысячу оленей больше, но якутъ отказывалъ. Не къ низшимъ, а къ высшимъ намъ нужно итти, – говорилъ онъ: – хочь отдамъ я не тебѣ, а якуту или „нучѣ“. И вотъ бродилъ охотникъ со своими безчисленными стадами по сосѣднимъ горамъ, – говорила своимъ монотоннымъ голосомъ Упача.

Костя вбѣжалъ въ юрту і подошелъ прямо къ запыхавшейся Керемесъ, сидѣвшей рядомъ съ нищей.

– Напрасно это! – онъ толкнулъ ее, повалилъ на спину и рукой зажалъ ей ротъ, чтобы она не могла кричать…

– Когда олени съѣли всю пищу въ тайгѣ, выпили всю воду изъ ручьевъ… – бормотала слѣпая – тогда исчезъ и тунгузъ, а вмѣстѣ съ нимъ исчезла и якутская дѣвушка въ бурную осеннюю ночь, когда вышла посмотрѣть, на кого залаяли собаки…

Упача замолчала, съ удивленіемъ прислушиваясь къ плачу своей молодой хозяйки.

– Тебѣ жалко ее?

Плачущая не отвѣчала.

Въ ту же ночь она во всемъ призналась мужу.

Хабджій пришелъ въ бѣшенство. Онъ ревѣлъ, толкалъ ногами и безжалостно билъ свою жену, которая только просила, чтобы былъ тише, а то могутъ услышать… а сама до криви кусала себѣ губы, чтобы удержать рыданіе. Наконецъ, дикарь спохватился и, схватившись за голову, какъ ребенокъ, упалъ съ плачемъ на грудь побитой.

Съ этого дня онъ не отходилъ отъ нея ни на минуту, ни на одно мгновеніе. Онъ, какъ тѣнь, ходилъ повсюду за нею, слѣдя за всякимъ ея движеніемъ, за всякимъ взглядомъ и нервно, болѣзненно дрожалъ, когда къ ней нечаянно приближался Костя. Онъ постоянно старался очутиться между нимъ и ею и, несмотря на это, чувствовалъ постоянное безпокойство; его трясло, какъ въ лихорадкѣ. Запущенное хозяйство приходило въ совершенный упадокъ. Сосѣди собрались косить, уже косили, а онъ все сидѣлъ у очага, стругая что-нибудь или безсмысленно смотря въ огонь.

Слабый, больной, апатичный, онъ только считалъ дни мѣсяца; онъ считалъ бы минуты, если бы ему было извѣстно подобное дѣленіе времени.

– Еще шесть дней! Какъ это безконечно много! Какъ безконечно много!

А когда онъ думалъ о будущемъ и видѣлъ въ перспективѣ цѣлый рядъ подобныхъ гостей, то у него все валилось изъ рукъ, а въ головѣ поднимался рой ужасныхъ мыслей. Но онъ все таки молчалъ.

Молчала и Керемесъ, говорила только одна Упача, но уже что-то очень непонятное.

– Тьфу! Чортъ возьми! Не съ кѣмъ и слова молвить!.. – кричалъ Костя и пытался свистѣть или пѣть, но черезъ минуту замолкалъ, подавленный окружающей его атмосферой ненависти, презрѣнія и страха. Даже Упача переставала бормотать, когда онъ приближался къ ней.

– Ну, ну! Чего надулся, – говаривалъ онъ въ минуту хорошаго настроенія, похлопывая якута по плечу – Не бойся, вѣдь я тебя не съѣмъ.

Но, видя вокругъ себя одни недовѣрчивые и мстительные взгляды, онъ самъ терялъ хорошее расположеніе духа. Тогда онъ радовался разоренію Хабджія, его горю, страху и страданіямъ Керемесъ: онъ сдѣлался крайне требовательнымъ относительно пищи, такъ что якутъ принужденъ былъ, наконецъ, зарѣзать для него корову, потому что въ его сѣти и капканы дичь уже не попадала.

А между тѣмъ на дворѣ сіяло солнце, разносился запахъ лѣсовъ, волновались озера, потухала и загоралась въ одномъ заревѣ соединенная заря разсвѣта и заката. Но для нихъ все было сумрачно и ненастно. Они сидѣли въ душной и темной юртѣ, слѣдя другъ за другомъ и другъ друга раздражая.

Костя, соскучившись, нѣсколько разъ отправлялся на прогулку, но, очутившись въ густомъ лѣсу, чувствовалъ какое-то безпокойство, его обнималъ неопредѣленный паническій страхъ. Молчаніе бора внушало ему ужасъ. Онъ видѣлъ разбросанные среди пней и листьевъ трупы такихъ же, какъ онъ, пришельцевъ, съ разможженной головой или пулей въ сердцѣ. Что же? Развѣ онъ не одинъ? Кто его любитъ? Кто за него заступится!.. Пропалъ безслѣдно!..

И ему казалось, что онъ видитъ притаившуюся въ кустахъ фигуру съ оружіемъ въ рукахъ…

– Что они тамъ дѣлаютъ?..

И онъ поспѣшно возвращался домой; онъ заставлялъ якута пробовать подаваемую ему пищу.

Страхъ обнималъ его все чаще и чаще. Иногда онъ просыпался ночью и лежалъ, прислушиваясь къ тому, что происходитъ за занавѣской постели хозяевъ. Не будучи въ состояніи заснуть, онъ ворочался на своемъ ложѣ, мучимый то мыслью о внезапной смерти, то образомъ Керемесъ и воспоминаніями о пережитыхъ наслажденіяхъ.

Однажды ему показалось, что кто-то идетъ, осторожно и легко ступая по избѣ; онъ вскочилъ и схватилъ со стола забытый тамъ ножъ. Но это былъ обманъ слуха. Его взглядъ, устремленный въ темноту юрты, ничего не замѣтилъ, а разслышалъ онъ только храпъ спящихъ. Онъ легъ снова, но уже но выпустилъ изъ рукъ ножа. Ощущеніе холоднаго желѣза вызвало цѣлую массу неясныхъ, но знакомыхъ картинъ. Вытянувшись, вспотѣвъ и весь дрожа, всматривался онъ въ нихъ, чувствуя, какъ его волоса встаютъ дыбомъ, а кровь леденѣетъ въ жилахъ. Онъ видѣлъ себя самого среди такого мрака съ ножемъ въ рукахъ, наклонившимся надъ спящимъ ближнимъ, видѣлъ блѣдныя, окровавленныя человѣческія фигуры, судороги и страданія убиваемыхъ… и съ глухимъ стономъ перевертывался на другой бокъ.

Взошло солнце и ударило своими лучами въ закрытыя двери юрты и, найдя въ нихъ щелку, ворвалось внутрь и заглянуло въ глаза разбойнику.

Видѣнія исчезли.

Костя всталъ и вышелъ на дворъ подышать чистымъ воздухомъ. Горячій, пурпурный блескъ молодого дня облилъ его и ослѣпилъ. Онъ стоялъ нѣкоторое время, защищая глаза ладонью. Среди большого, огороженнаго жердями двора лежали еще сонныя коровы и пережевывали вчерашній кормъ. Черный быкъ, отдыхающій на сторонѣ около погасшаго дымокура⁷⁾, поднялся и, наставивъ косматыя уши, смотрѣлъ на него съ удивленіемъ; поодаль на лугу бѣлый степной жеребецъ пасъ и гонялъ своихъ кобылицъ. Костя улыбнулся. Остатки недавно пережитыхъ страданій пропали въ его мутныхъ глазахъ. Онъ направился къ изгороди и, опершись на одинъ изъ столбовъ, съ наслажденіемъ слѣдилъ за подробностями этой дикой, степной любви.

Возвратившись въ юрту, онъ недолго лежалъ спокойно на своей постели.

Немного спустя онъ вскочилъ и, притаивъ дыханье, на цыпочкахъ приблизился къ ложу Хабджія.

Въ юртѣ уже было настолько свѣтло, что онъ могъ продѣлать это, не задѣвъ ни въ одинъ изъ разставленныхъ въ юртѣ предметовъ. Безшумно приподнялъ онъ кожаную занавѣску и взглянулъ во внутрь. Хабджій съ женой спали обнявшись.

– Керемесъ, – позвалъ онъ подавленнымъ голосомъ.

Якутка поднялась и сѣла на постели.

– Поди сюда! – шепнулъ онъ грозно.

Но она не двигалась, широко раскрывая заспанные глазки.

Костя протянулъ къ ней руку, но вдругъ, увидѣвъ вперенные въ себя блестящіе глаза Хабджія, сжалъ кулакъ и тяжело опустилъ его на голову якута. Мужчины стали бороться; однако, перевѣсъ былъ на сторонѣ хайлака. Напрасно Керемесъ старалась помочь мужу. Костя не чувствовалъ ея ударовъ, не чувствовалъ ея рукъ, силящихся сдавить его шею, но, схвативъ за горло якута, сыпалъ на его голову удары, которые могли оглушить быка. Хабджій защищался все слабѣе и слабѣе, наконецъ, онъ разжалъ руки и, брошенный Костей, покатился съ постели, срывая занавѣску. Точно во снѣ видѣлъ онъ еще нѣкоторое время защищавшуюся и, наконецъ, принужденную покориться Керемесъ – и потерялъ сознаніе.

– Собака! Укусила! Чего воешь? – крикнулъ наполовину гнѣвно, наполовину со смѣхомъ Костя, вытирая текущую по лицу кровь.

– Убитъ!.. Мертвъ! Спасите!.. – стонала Керемесъ; но якутъ, придя въ себя, уже оттолкнулъ ее и закрылъ голову сорванной занавѣской.

Въ углу что-то бормотала испуганная Упача. Керемесъ, оглушенная всѣмъ, что произошло, сидѣла на землѣ, опершись плечами о кровать.

– Что жъ это, ты долго будешь нюни разводить?! Невинность какая! подумаешь – барышня… Вставай! вставай и ты! – крикнулъ хайлакъ Хабджію, толкая его ногой; но дикарь оскалилъ зубы и укусилъ его сквозь сапогъ.

– Собака!.. собака!.. настоящая собака!.. – весело кричалъ Костя, снова толкая его:

– Ррр!.. рр…

Якутъ вскочилъ, весь дрожащій, съ пѣной у рта.

– Брысь! – крикнулъ, поблѣднѣвъ, разбойникъ. Онъ отступилъ назадъ и схватился за ножъ…

На этотъ разъ ему самому пришлось поставить чайники и заварить чай; молока и масла онъ велѣлъ принести якуткѣ: онъ отдалъ приказаніе такимъ грознымъ тономъ, что та не осмѣлилась ослушаться.

Жизнь начинала возвращаться въ прежнюю колею. Керемесъ выдоила коровъ, Хабджій поднялся съ земли и одѣлся.

– Ты, братъ, не смотри на меня, точно съѣсть меня хочешь, вотъ лучше чайку напейся, – говорилъ ему съ улыбкой Костя. – Я тебя проучилъ немножко, вотъ и все! Да изъ-за чего все это? Изъ-за бабы! Тьфу! Плюнь ты на это дѣло. Ты думаешь – на меня одного любила! Не вѣрь ты этому!.. У нея навѣрное ужъ сотни любовниковъ были! Развѣ ты не знаешь, что всякая баба только объ томъ и думаетъ, какъ бы мужа надуть! Не она ли первая ко мнѣ лѣзла!

– Врешь! Врешь! Убей ты меня, но все-таки врешь! – крикнула, обливаясь слезами, Керемесъ. – Ты меня силой взялъ.

– Те… те… те… – флегматично отвѣтилъ Костя. – А кто выгонялъ мужа по вечерамъ въ лѣсъ за коровами, чтобы оставаться наединѣ со мной!

Керемесъ умолкла, пораженная въ самое сердце.

– И ты ему вѣришь? Вѣришь? – настойчиво спрашивала она мужа, подавая ему налитую чашку чаю. Тотъ молчалъ, но чашку взялъ только тогда, когда Керемесъ поставила ее на столъ.

Якутка рыдала, спрятавъ голову въ подушку. Хайлакъ смѣялся.

– Вѣрь ты ей, бабьи слезы – роса утренняя…

Но Хабджію вдругъ стало невыразимо жалко жены, и, не допивъ чаю, онъ схватилъ шапку и выбѣжалъ изъ юрты.

– Иди! иди! къ князю… жаловаться… – подтрунивалъ Костя, – да свидѣтелей! свидѣтелей не забудь прихватить… свидѣтелей!..

Хабджій, дѣйствительно, пошелъ къ князю. Голодный, оборванный, избитый, онъ Богъ знаетъ какъ долго тащился къ нему, несмотря на то, что разстояніе было всего въ нѣсколько верстъ.

Мать, жена и сестра князя просто ахнули, когда онъ пришелъ въ избу. Онѣ не узнали его: до такой степени былъ онъ измѣненъ страданіемъ. Самого князя не было дома. Онъ еще наканунѣ поѣхалъ съ работникомъ за найденной имъ вблизи мамонтовой костью.

– Должно быть, сегодня вернется. Пусть подождетъ. Но что у него за дѣло, и что это у него на лицѣ? – спрашивали, окруживъ его, женщины.

Якутъ говорилъ что-то непонятное, но обласканный и накормленный, онъ излилъ передъ ними свою душу.

Онъ разсказалъ имъ все, что случилось ночью, промолчалъ только о причинѣ и окончаніи этой сцены. Глотая слезы, онъ показывалъ имъ синяки и ссадины на своемъ тѣлѣ.

Женщины посмотрѣли другъ на друга и поняли все. Онѣ проклинали хайлака и выражали сочувствіе, кивая головами и восклицая:

– Всѣ такіе, эти пришельцы съ юга! и на кой чортъ ихъ сюда присылаютъ. За что насъ наказываютъ? За что? За какіе грѣхи? Пусть бы ужъ сидѣли тамъ, гдѣ разбойничали.

– Законъ! Такой ужъ законъ! – грустно промолвила старая, чуть не столѣтняя, ихъ мать, – законъ!

И онѣ замолкли, объятыя мистическимъ ужасомъ передъ этимъ таинственнымъ существомъ, имѣющимъ видъ печатной бумаги, а такимъ живымъ и могущественнымъ, что можетъ доставить людямъ безчисленныя страданія. Онѣ знали, что достаточно было одного этого слова, чтобы ихъ мужья опускали съ трепетомъ головы… Кто знаетъ, что тамъ напечатано въ этихъ книгахъ? Можетъ быть, такъ и должно быть?..

– Ну, и Керемесъ тоже! Кто бы могъ этого ожидать? Такъ онъ ее поймалъ?.. – настойчиво спрашивали онѣ Хабджія. – Какимъ образомъ это произошло? Какъ это было? Пусть разскажетъ! Давно уже?

Но якутъ, подъ вліяніемъ какой-то упрямой мысли, безпокойно вертѣлъ въ рукахъ шапку, которую ему еще недавно сшила жена. Недавно! Охъ, какъ это было давно! Давно уже. И уже никогда не вернется Я Хабджій вскочилъ и сталъ прощаться…

– Такъ идешь? Князя ждать не будешь – спрашивали женщины.

– Нѣтъ.

Онѣ проводили его до воротъ и стояли, смотря, какъ онъ шелъ съ опущенной головой…

Наступалъ вечеръ. Солнце еще не закатилось, но, скрывшись за лѣсомъ, кидало немного свѣта. На тропинкѣ господствовалъ густой сумракъ, только кое-гдѣ сквозь вѣтки проникалъ золотой лучъ солнца.

Хабджій шелъ, ежеминутно спотыкаясь; иногда онъ останавливался и отдыхалъ, грустно поглядывая вдаль.

– Ахъ, если бы Богъ далъ встрѣтить князя!

Но князя нигдѣ не было видно.

Онъ уже совершенно потерялъ надежду на свиданіе съ княземъ, когда вдругъ на поворотѣ тропинки, ведущей къ его дому, показалось двое мужчинъ верхомъ, которыхъ онъ тотчасъ же призналъ за князя и его работника. Они вели за собой лошадей, нагруженныхъ костями.

Хабджій остановился. Князь поровнявшись съ нимъ, тоже остановился и спросилъ:

– Что новаго? Откуда и зачѣмъ идешь? Что тебѣ нужно?

Хабджій молча кланялся.

Догадываясь, что дѣло его, должно быть, особенно важно, онъ слѣзъ съ коня и, пустивъ его на траву, сѣлъ на землю.

– Разскажи съ самаго начала, какъ было дѣло – обратился онъ къ якуту, закуривая трубку.

Князь былъ крѣпкій, коренастый человѣкъ, съ просѣдью, со строгимъ, немного гордымъ лицомъ.

– Каждый человѣкъ… – началъ Хабджій голосомъ бывшаго десятскаго, но вдругъ, совершенно забывъ о своемъ краснорѣчіи, нагнулся къ ногамъ князя и, обнявъ ихъ, закричалъ:

– Я ревную!.. ревную!.. ревн… о, возьми его, возьми!..

Князь, который былъ больше удивленъ, чѣмъ растроганъ, оттолкнулъ его.

– Говори толкомъ! Чего тебѣ нужно – просилъ онъ.

– Возьми его!

– Кого?

Хабджій показалъ на домъ.

– Его!..

Князь отрицательно покачалъ головой.

– Хайлакъ любитъ его жену, – объяснилъ князю работникъ.

Князь задумался.

– Что жъ подѣлаешь? Со всякимъ несчастье случается. Потерпи! Вѣдь ужъ немного дней осталось до конца. Черезъ нѣсколько дней отъ тебя возьмутъ хайлака.

Но когда Хабджій, успокоившись наконецъ, разсказалъ ему все, какъ было, князь рѣшилъ поѣхать къ нему. Онъ велѣлъ снять съ лошадей поклажу и, положивъ на ней крестъ-на-крестъ три зеленыя вѣтки, въ знакъ того, что не потеря, повернулъ къ юртѣ якута. Работника и порожнюю лошадь взялъ онъ тоже съ собой на всякій случай.

Вскорѣ они увидѣли снопъ искръ, вылетающій изъ трубы юрты.

Первое, что замѣтили, входя въ юрту, это была красная шея и широкія плеча грѣвшагося передъ огнемъ хайлака. Угрюмо и внимательно наблюдалъ онъ за ними, когда, стоя на серединѣ юрты, отбивали поклоны и крестились передъ иконами.

– Какъ поживаешь, нуча? – привѣтливо спросилъ князь, подавая ему руку.

Хайлакъ небрежно протянулъ два пальца…

– Что подѣлываешь? Что знаешь? Хорошо тебѣ здѣсь? – вздыхая, спросилъ князь и сѣлъ на скамейкѣ.

– Ничего! – отвѣтилъ Костя, – а ты зачѣмъ пріѣхалъ? Что знаешь?

Князь откашлялся.

– Вы тутъ, кажется, подрались съ хозяиномъ?.. Послушай… зачѣмъ ты его бьешь? Ты не имѣешь права… ты долженъ пожаловаться!..

– Кому?

– Мнѣ…

– А ты кто такой? такой же якутъ, какъ и онъ! Воронъ ворону глаза не клюетъ!.. Да и неправда, я его вовсе и не билъ!..

– А это что – просилъ князь, показывая на покрытое синяками лицо Хабджія.

– А я почемъ знаю? – хладнокровно отвѣтилъ Костя, даже не посмотрѣвъ на якута: – должно быть самъ, себѣ сдѣлалъ.

Князь замолчалъ и, вынувъ ножъ, соскоблилъ имъ потъ со лба и съ лица.

– А зачѣмъ же ты его жену трогаешь? – спросилъ князь необыкновенно строгимъ тономъ.

– Трогаешь… – повторилъ, передразнивая его, Костя и приблизился къ нему. – Я – мужчина, – крикнулъ онъ – вотъ и трогаю… – и такъ ударилъ кулакомъ по столу, что тотъ затрещалъ, и что-то въ немъ сломалось.

Князь поблѣднѣлъ и отодвинулся немного.

– Ты не сердись – казалъ онъ ласковѣе – скажи, какъ и что… попроси волость… волость тебѣ не откажетъ и дастъ другую женщину. У этой уже есть свой мужъ.

– А если я не хочу другой?

Князь замолчалъ и отеръ потъ со лба.

– Ты вотъ лучше спроси, какъ меня кормятъ-то, что мнѣ даютъ? – громко крикнулъ Костя. – Соратъ да соратъ! Что я, теленокъ что ли? Тьфу, чортъ бы васъ побралъ! Да вѣдь тутъ хуже, чѣмъ въ рудникахъ, хуже, чѣмъ въ каторгѣ… Свиньи вы всѣ, вотъ что… Съ ними хочешь по-человѣчески жить, а они… Я васъ – онъ энергически махнулъ кулакомъ, да такъ близко около носа князя, что тотъ отодвинулся, поглядывая искоса на висящій на боку у хайлака ножъ.

– Чего жъ ты на меня-то сердишься? Что я тебѣ дурного сдѣлалъ – сказалъ мягко князь. – Вотъ лучше собирайся, да и поѣдемъ туда, гдѣ тебѣ дадутъ говядины и всего…

Костя повернулся къ нему задомъ.

– Всѣ вы одинаковы… Разсказывай!.. А говядину, пожалуй, сюда привези… Мнѣ и тутъ хорошо! Не поѣду! – отвѣтилъ онъ.

– Какъ же ты не поѣдешь? Срокъ кончился… Мы уже совершили раскладку повинностей. Ты намъ всѣ счеты испортишь… Мы помѣстимъ тебя у хорошаго человѣка.

Костя молчалъ, даже не поворачиваясь. Поэтому и князь примолкъ и, посидѣвъ въ раздумьи нѣсколько минутъ, началъ собираться въ путь.

– До свиданья, нуча, – сказалъ онъ, останавливаясь передъ Костей. – Ну, перестань же! А ты, Хабджій, старайся: пищу давай хорошую и ни въ чемъ не противиться! – строго приказывалъ онъ якуту, а глазами мигалъ ему, чтобы тотъ послѣдовалъ за нимъ.

– А ты не уѣзжаешь? – спросилъ Костя работника князя, видя, что онъ возвращается вмѣстѣ съ Хабджіемъ въ юрту.

– Я не оттуда, не оттуда – вильнулъ якутъ.

– Врешь!.. вѣдь я видалъ тебя у князя.

Якутъ запнулся и притворился, что ничего не понимаетъ.

– Спиридонъ Винокуровъ!.. – бормоталъ онъ.

– Дуракъ!.. – съ презрѣніемъ вымолвилъ Костя, плюнулъ и ушелъ.

Выло уже очень поздно, но якуты и не думали ложиться спать.

Керемесъ, поставивъ у огня чайники и котлы, вмѣстѣ съ мужемъ отправилась въ главную клѣть, небольшую, четырехугольную постройку, стоящую немного въ сторонкѣ.

– Завтра у насъ будетъ много гостей!.. Завтра возьмутъ хайлака… – говорилъ Хабджій, вынося изъ всѣхъ угловъ остатки уцѣлѣвшихъ съѣстныхъ припасовъ. – Когда-то я былъ богатъ, а теперь какъ тутъ мало всего… просто стыдно! Гости будутъ голодны!

Керемесъ обняла мужа.

– Богъ дастъ, мы снова будемъ богаты. Онъ уйдетъ, а ты забудешь обо всемъ? обо всемъ?.. – сквозь слезы шептала якутка, прижимаясь къ нему.

Такъ: они забудутъ о прошломъ и будутъ жить попрежнему.

Они мечтали, какъ малыя дѣти, не зная, что прошлое не исчезаетъ. Нѣтъ! Они убѣгутъ отсюда въ горы къ тунгузамъ, будутъ бродить съ ними по лѣсамъ.

Хайлакъ стоялъ на порогѣ и видѣлъ сквозь открытыя двери, какъ горящая лучина блуждала изъ угла въ уголъ по клѣти. Огонекъ мелькалъ во мракѣ, точно звѣздочка, продираясь наружу сквозь неровно сколоченныя стѣны строенія.

– Что-то убираютъ!.. Что-то задумываютъ, непремѣнно что-то задумываютъ!..

И его лицо покраснѣло, а глаза безпокойно забѣгали. При видѣ возвращавшихся Хабджія и Керемесъ, онъ скрылся въ юрту. Его безпокойство возрастало по мѣрѣ приближенія разсвѣта. Онъ не находилъ себѣ мѣста. Онъ то ложился, то садился, то снова вскакивалъ и ходилъ.

Якуты внимательно слѣдили за нимъ, попивая въ углу чай. Никто не говорилъ ему ни словечка.

– Чаю даже не дали! – думалъ разбойникъ съ горечью. – Забытый ножъ украли.

Вдругъ, прохаживаясь по юртѣ, онъ запнулся за куль лежащихъ въ углу веревокъ.

– Это что?

– Это мое… ло… лошадей путать, – пролепеталъ работникъ князя, вырывая у него изъ рукъ веревки.

– А!! – Костя поблѣднѣлъ, какъ смерть… его губы задрожали, лицо искривилось, жилы на лбу напружились… Онъ медленно прошелся вдоль юрты, влача за собою правую ногу, которая за минуту забыла, что уже давно на ней не было цѣпи, и блестящими глазами уставился на остріе лежащаго въ углу подъ лавкой топора.

– Нѣтъ! Постой-ка!.. Не я, такъ и не ты! – заревѣлъ онъ и, схвативъ топоръ, съ быстротою молніи поднялъ его и подскочилъ къ ужинающимъ.

Якуты остолбенѣли. Они смотрѣли на него, не двигаясь съ мѣста, но когда свистнулъ топоръ и ближе всѣхъ къ хайлаку сидящая Упача безсильно покатилась на землю, они бросились къ выходу. Однимъ прыжкомъ, какъ тигръ, догналъ ихъ Костя. Керемесъ бѣжала послѣдней.

Онъ схватилъ ее и оттолкнулъ вглубь юрты.

Свѣтало. Тяжелыя, черныя, гонимыя утренней зарей тучи собирались на сѣверѣ, образуя подвижной толстый валъ, который, выплывая на середину неба, поочереди тушилъ еще кое-гдѣ мелькающія звѣзды, а за собой оставлялъ блѣдно-розовый разсвѣтъ.

Убѣгающіе остановились.

– Керемесъ! – прошепталъ Хабджій, ища глазами жену, – Керемесъ!! Гдѣ же ты?! – повторялъ онъ въ безпамятствѣ, возвращаясь къ юртѣ. – Гдѣ же ты?!

Серебро мое! Солнышко!

Двери юрты были заперты.

Онъ слышалъ какъ хайлакъ, ломая скамьи и столы, заваливалъ ихъ изнутри. Онъ слышалъ его сопѣніе и проклятія. Вдругъ онъ вздрогнулъ: въ юртѣ раздался страшный крикъ ужаса, отчаянія, мольбы.

Хабджій кинулся къ дверямъ и ударилъ въ нихъ кулакомъ. Но здѣсь крикъ уже затихъ и раздавался подъ однимъ изъ оконъ. Якутъ побѣжалъ туда. Но голосъ все убѣгалъ и звучалъ все въ разныхъ углахъ. Хабджій, бѣгая за нимъ, кружилъ вокругъ своей юрты, наконецъ, у одного изъ угловъ дома крикъ замеръ, подавленный.

Якутъ припалъ къ заваленкѣ, колотилъ въ стѣну руками и ногами, отрывая покрывающіе ее навозъ и глину. Наконецъ, онъ замеръ, весь сосредоточившись въ слухѣ.

Тутъ близко, сейчасъ за тонкими лиственными балками, онъ чувствовалъ, почти видѣлъ, какъ двое людей, тяжело дыша, боролись, онъ слышалъ стукъ ударовъ, трескъ костей, еще разъ услышалъ чей-то слабый, жалобный стонъ, который наконецъ замеръ навѣки ужасной, медленной гаммой агоніи. Хабджій продолжалъ прислушиваться, и долго въ ушахъ гудѣлъ этотъ стонъ, хотя въ юртѣ уже господствовала тишина.

Онъ очнулся лишь тогда, когда какіе-то вооруженные всадники окружили его юрту.

Его стали разспрашивать, но онъ, ошеломленный, только бормоталъ что-то непонятное. Пріѣхавшіе, осторожно заглянувъ въ юрту сквозь щели и окна, выломали дверь топоромъ и ворвались во внутрь.

На полу лежалъ трупъ убитой Керемесъ.

Изъ зіяющей на груди раны еще струился ручеекъ коралловой крови; цѣлая лужа ея собралась въ углубленіи.

Надъ этой ужасной лужой, скорчившись, сидѣлъ хайлакъ и плескался въ ней рукой.

– Масло пахтаю – казалъ онъ съ кривой, противной усмѣшкой.

Якуты бросились на убійцу.

– Позволь! позволь мнѣ его убить! – молилъ Хабджій, обнимая колѣни князя.

Но тотъ оттолкнулъ его…