МИГУЭЛЬ СЕРВАНТЕСЪ СААВЕДРА

И ЕГО КНИГА:

ДОНЪ-КИХОТЬ ЛАМАНЧСКІЙ

Ни одна книга такъ не прославилась, никакой романъ не заслужилъ такой громкой извѣстности, ни одно произведеніе какого-то бы ни было писателя не успѣло пріобрѣсти такой всемірной популярности, какъ Донъ-Кихотъ Мигуэля де Сервантеса. Но, поспѣшимъ оговориться: на каждомъ шагу и изъ устъ множества людей слышимъ мы имя героя этого безсмертнаго произведенія; однако, много-ли найдется такихъ, которые читали Донъ-Кихота и еще болѣе — такихъ, которые знали бы что-нибудь о судьбѣ самого автора; а между тѣмъ, едва ли есть другая книга, которая печаталась бы такъ часто, переводилась на такое множество разныхъ языковъ, и другой авторъ, который удостоился бы столькихъ біографій. Изъ за сухощаваго облика героя, ставшаго типомъ, виднѣется могучая фигура самого автора. Пусть онъ выступитъ передъ нами на минуту, прежде чѣмъ начнетъ свое повѣствованіе о жизни и дѣяніяхъ Донъ-Кихота, дворянина изъ Ламанхи.

Мигуэль Сервантесъ Сааведра происходитъ изъ древняго дворянскаго рода въ Галиціи, распространившагося въ Испаніи и Америкѣ. Кастильская вѣтвь этого рода, посредствомъ брака вступившая въ родство съ домомъ Сааведра, въ началѣ XVI вѣка повидимому уже утратила свой прежній блескъ и могущество: родители Сервантеса, люди небогатые, жили неподалеку отъ Мадрида въ маленькомъ городкѣ Альвалѣ-де-Генаресъ, когда, въ началѣ октября 1547 года, у нихъ родился четвертый ребенокъ, совмѣстившій въ себѣ знатность рода съ величіемъ генія. 9-го числа того-же мѣсяца его окрестили. Годы дѣтства и первой юности Сервантеса покрыты для насъ мракомъ и даже разнообразные намеки, которые мы встрѣчаемъ по этому поводу въ его сочиненіяхъ, мало способствуютъ къ разсѣянію этого мрака. Живой ребенокъ страстно любилъ слушать уличныхъ пѣвцовъ и смотрѣть на представленія странствующихъ актеровъ, разыгрывавшихъ комедіи Лопе-де-Руэда. Рано пробудилось въ немъ стремленіе къ творчеству и каждый лоскутокъ печатной бумаги, который попадался ему гдѣ нибудь на улицѣ, въ грязи, получалъ для него значеніе высокаго литературнаго произведенія. Алькальскій университетъ, основанный не болѣе какъ лѣтъ за 50 до того, пользовался въ то время еще громкою извѣстностью, и Сервантесъ, выросши въ этой умственной атмосферѣ, поступилъ впослѣдствіи въ саламанкскій университетъ для изученія юридическихъ наукъ, хотя литература и здѣсь оставалась его любимѣйшимъ предметомъ. Вскорѣ онъ близко сошелся съ однимъ изъ своихъ учителей Лопе-де-Гойосъ, которому въ 1569 году мадридскимъ совѣтомъ было поручено издать томъ стихотвореній на смерть несчастной Елизаветы Валуа, прославленной Шиллеромъ въ его Донъ-Карлосѣ; исполняя это порученіе, Лопе издалъ, между прочимъ, и шесть небольшихъ стихотвореній Сервантеса, называя его при этомъ «своимъ дорогимъ и много любимымъ ученикомъ.» Такимъ образомъ Сервантесъ дебютировалъ на литературномъ поприщѣ и хотя въ первыхъ его произведеніяхъ не замѣтно особенно выдающагося таланта, тѣмъ не менѣе уважительный отзывъ о немъ Лопе и то обстоятельство, что одна изъ его элегій была издана отъ имени всей школы, доказываютъ, какимъ почтеніемъ онъ пользовался въ средѣ учителей и товарищей-студентовъ. По случаю похоронъ Елизаветы Валуа, происходившихъ въ концѣ октября, Папа отправилъ въ Мадридъ своего легата Гіуліо Аквавива съ тѣмъ, чтобы выразить королю свое соболѣзнованіе. Но затѣмъ, когда тотъ же легатъ ярился къ королю 2го декабря съ переговорами другаго рода отъ лица Папы, то ему велѣно какъ можно скорѣе оставить Испанію и Сервантесъ, въ свитѣ этого ученаго прелата послѣдовалъ за нимъ въ Римъ. Не чувствуя себя склоннымъ ни къ церковной, ни къ военной службѣ, онъ поступилъ въ кардиналу въ качествѣ камергера; но и въ этомъ положеніи оставался онъ недолго: гордый испанецъ не могъ примириться съ тою зависимостью, въ которую ставила его служба. Въ то время звукъ оружія и военный кличъ наполняли всѣ итальянскіе города: Доріи вооружали свои галеры на верфяхъ Генуи, а на римскихъ площадяхъ испанскіе офицеры производили смотръ войскамъ. Венеціанская республика вступила въ ожесточенную борьбу съ султаномъ Селимомъ II за островъ Кипръ, а Папа обращался съ просьбами и письменными напоминаніями къ христіанскимъ государямъ, побуждая ихъ содѣйствовать побѣдѣ креста надъ магометанскою луною. Венеція заключила союзъ съ Папою и Донъ-Жуанъ Австрійскій, побочный братъ Филиппа II, былъ назначенъ главнокомандующимъ. Это воинственное настроеніе охватило сердце молодаго писателя; онъ съ наслажденіемъ вырвался изъ своего унизительнаго положенія и посвятилъ себя «ремеслу, единственно приличному дворянину», — онъ взялся за оружіе. Двадцати трехъ лѣтъ отъ роду вступаетъ онъ въ испанскую армію, чтобы бороться съ непримиримымъ врагомъ христіанства и врагомъ своего отечества въ особенности. Онъ поступаетъ въ отрядъ Діего-де-Урбина, знаменитаго бойца изъ Гвададаяры и вмѣстѣ съ отрядомъ стоитъ въ Неаполѣ. Вскорѣ ему представился случай отличиться Въ сентябрѣ 1571 года флоты: папскій, венеціянскій и испанскій соединились въ гавани Мессины подъ предводительствомъ юнаго героя Донъ-Жуана Австрійскаго. Отрядъ, въ которомъ находился Сервантесъ, занялъ военный корабль Ла-Марквеза. Послѣ того, флотъ освободилъ Корфу и нѣсколько времени преслѣдовалъ морскія силы непріятеля; послѣдніе были встрѣчены наконецъ рано утромъ 7 октября при входѣ въ Лепантскую бухту.

Сервантесъ въ это время лежалъ въ лихорадкѣ въ своей каютѣ. Услышавъ, что сраженіе началось, онъ бросается на палубу, не взирая на увѣщанія капитана и товарищей и требуетъ, чтобы ему назначили одинъ изъ опаснѣйшихъ постовъ. Маркеза была изъ числа кораблей, наиболѣе отличившихся. Она сцѣпилась съ адмиральскимъ кораблемъ, побила до 500 турокъ и захватила египетское знамя. Среди отчаянной перепалки Сервантесъ получилъ три раны, двѣ въ грудь и одну въ руку, которая и осталась искалѣченною на всю жизнь. Гордый своимъ участіемъ въ дѣлахъ этого дня, столь славнаго въ исторіи христіанства, когда турецкій флотъ былъ разсѣянъ и выгнанъ съ океана, Сервантесъ говорилъ, что потерявъ руку онъ поплатился за этотъ день еще не слишкомъ дорогою цѣною. Главнокомандующій лично похвалилъ его и велѣлъ увеличить его жалованье. Въ то время какъ товарищи собирались въ Сицилію на зимнія квартиры, онъ остался въ мессинскомъ лазаретѣ съ тѣмъ, чтобы вылечить свои раны и уже на слѣдующую весну мы видимъ его снова близъ Греціи въ отрядѣ Фигуэроа, самомъ важномъ изъ всего войска, передъ Модономъ и при штурмѣ Наварина. Походъ, который Сервантесъ описываетъ въ «исторіи каторжниковъ», былъ неудаченъ и Донъ-Жуанъ долженъ былъ вернуться со своимъ флотомъ въ Мессину.

Движимый романтическими грезами своего собственнаго героя Донъ-Кихота, а въ дѣйствительности состоя на службѣ въ жалкомъ гарнизонѣ и изнуряя себя безплодными походами, Сервантесъ отправляется то въ Сардинію, то въ Геную, то въ Сицилію, и усталый отъ этой жизни, бѣдной подвигами, онъ въ 1575 году беретъ отставку и возвращается въ Испанію. Его главнокомандующій, какъ представитель полка, въ которомъ онъ служилъ въ послѣднее время, герцогъ Карлосъ Зеза и Терранова даетъ ему рекомендательныя письма въ королю, въ которыхъ превозноситъ его храбрость и вѣрность. Радостно вступаетъ онъ на галеру Эль-Соль, которая должна была доставить его вмѣстѣ съ братомъ Родригомъ въ отечество. Но судьба рѣшила иначе: 26 сентября 1575 года корабль ихъ былъ захваченъ алжирскими корсарами и послѣ упорной борьбы долженъ былъ признать себя побѣжденнымъ. Въ алжирскомъ портѣ добычу подѣлили и Сервантесъ достался одному греческому ренегату, который командовалъ двадцативесельнымъ гальономъ. Этимъ начинается новая эпоха въ жизни Сервантеса, повліявшая на него глубоко и могущественно; одного изъ лучшихъ перловъ недоставало бы въ его жизни, говоритъ Френцель своихъ великолѣпныхъ essais, еслибъ ему не пришлось поносить рабскихъ цѣпей.

Скупой и жестокій ренегатъ заключилъ изъ писемъ Донъ-Жуана и герцога Сезы, найденныхъ имъ въ вещахъ Сервантеса, что эта личность должна была занимать высокое положеніе и что по этому за нее можно получить значительный выкупъ. Плѣнника держали съ величайшей строгостью; заковали его въ цѣпи и окружили бдительнымъ и чрезвычайно тягостнымъ надзоромъ. Но Сервантесъ, полагавшій, что свобода есть высочайшее благо, а неволя величайшее зло, какое только можетъ постигнуть смертнаго, не переставалъ помышлять о побѣгѣ, точно также, какъ и остальные товарищи его по плѣну, вскорѣ избравшіе его своимъ предводителемъ. Прежде всего было условлено бѣжать на оранскій берегъ, но мавръ, взявшій на себя обязанность служить имъ проводникомъ, предалъ ихъ и они должны были вернуться въ Алжиръ подъ опасностью смертной казни. Однако съ нимъ обошлись мягче, чѣмъ они могли ожидать.

Одинъ изъ освободившихся друзей Сервантеса Фенрихъ Габріэль-де-Кастаньеда, доставилъ лѣтомъ 1576 года письмо его отцу въ Альколу и отецъ Сервантеса тотчасъ же пожертвовалъ всѣмъ, что имѣлъ, продалъ даже двухъ своихъ дочерей вмѣстѣ съ приданымъ, чтобы освободитъ сыновей изъ рабства. Но Дали-Мами назначилъ слишкомъ большой выкупъ за невольника съ рекомендательными письмами къ королю Филиппу и отпустилъ только Родрига. Послѣдній обѣщалъ снарядить фрегатъ въ Валенсіи или на Болеарскихъ островахъ, пристать на немъ къ берегамъ Алжира и освободить брата вмѣстѣ съ прочими плѣнными христіанами изъ неволи. Сервантесъ между тѣмъ, не теряя мужества, продолжалъ обдумывать свой планъ освобожденія, заранѣе подготовляя все необходимое къ его выполненію. Въ трехъ миляхъ отъ Алжира у ренегата Іассана былъ садъ, плотно примыкавшій въ морскому берегу и заключавшій въ себѣ притонъ на подобіе пещеры. Здѣсь-то, подъ защитою садовника Жуана, нашли себѣ вѣрное убѣжище четырнадцать невольниковъ — испанскихъ дворянъ. Жуанъ снабжалъ ихъ пищей и питьемъ, а другой ренегатъ, названный по своему ремеслу, позолотчикомъ», доставлялъ имъ по ночамъ вѣсти обо всемъ, что происходило. Сервантесъ, руководившій всѣмъ изъ дома своего повелителя, убѣжалъ наконецъ и самъ 20 сентября 1577 года изъ невольничьей башни и сталъ выжидать изъ пещеры сигнала, который дѣйствительно былъ поданъ имъ съ фрегата, показавшагося въ виду Алжира въ ночь на 28 сентября, подъ предводительствомъ капитана Віаны. Невольники вышли изъ своего убѣжища, но нѣкоторые мавританскіе рыбаки, собиравшіеся въ эту ночь пуститься въ море на рыбную ловлю, замѣтили корабль и движеніе въ паркѣ, обыкновенно такомъ тихомъ. Стража удвоила вниманіе, заслышавъ на кораблѣ движеніе и шумъ и Віана изъ предосторожности долженъ былъ снова уйти въ море, а невольники — скрыться въ свою пещеру. Нѣсколько дней спустя, капитанъ попытался еще разъ пристать къ берегу, но фрегатъ былъ захваченъ маврами, выжидавшими въ засадѣ. Позолотчикъ, страшась безпощаднаго суда, бросился къ дею въ ноги и сознался ему во всемъ.

Іассанъ-Ага, венеціанскій ренегатъ, изъ простаго гребца возвысившійся въ деи, обрадовался этому извѣстію, такъ какъ по законамъ страны всѣ бѣжавшіе невольники должны были принадлежать ему и, долго не думая, онъ накрылъ бѣглецовъ въ ихъ убѣжищѣ. Въ первомъ порывѣ гнѣва Алькаиде велѣлъ задушить садовника. Между тѣмъ Сервантесъ, желавшій, чтобъ на немъ одномъ выместили всеобщую вину, возбудилъ этимъ изумленіе къ своему мужеству даже съ стороны своихъ злѣйшихъ враговъ. Конечно, на него снова надѣли оковы. Сначала онъ поступилъ во владѣніе къ Дали-Мами, а потомъ его перекупилъ за 500 талеровъ дей, который все еще надѣялся выручить за него большія деньги.

Возвышенное зрѣлище, говоритъ Гейне, представляетъ кастелянъ, рабъ алжирскаго дея; онъ постоянно думаетъ о своемъ освобожденіи, неустанно развиваетъ свои смѣлые планы, спокойно встрѣчаетъ опасность, когда предпріятіе не удается; онъ скорѣе приметъ истязанія и даже самую смерть, нежели выдастъ своихъ соучастниковъ хотя бы однимъ словомъ. Такое безграничное великодушіе, такая высокая добродѣтель обезоруживаютъ его вровожаднаго властелина: тигръ щадитъ скованнаго льва и дрожитъ предъ ужаснымь «однорукимъ», котораго могъ бы лишить жизни однимъ словомъ. Во всемъ Алжирѣ Сервантесъ былъ извѣстенъ подъ именемъ «однорукаго» и дей сознается, что можетъ спокойно заснуть и быть увѣреннымъ въ безопасности своего города, войска и рабовъ, когда знаетъ, что однорукій испанецъ стоитъ на караулѣ. Въ теченіе 1578 года Сервантесу удалось отправить мавра съ письмами къ Оранскому намѣстнику. Но письма были перехвачены; посланнаго посадили на колъ и Сервантесъ долженъ былъ получить двѣ тысячи ударовъ кнутомъ. Друзья его, окружающіе дея, испрашиваютъ для него прощеніе и Сервантесъ помилованъ еще разъ. Однако и это обстоятельство не заставило его отказаться отъ своихъ плановъ. При новой попыткѣ съ ренегатомъ Абдъ-аль-Раманомъ ему измѣнилъ одинъ доминиканскій монахъ. Сервантесъ скрывался у одного изъ своихъ друзей — Фенриха Діего Кастеляно, когда по улицамъ Алжира разнеслась молва, что утайщикъ по приказанію дея подвергается смертной казни, если не выдастъ преступника и Сервантесъ, не волеблясь ни одной минуты, предаетъ себя дею. Послѣдній, приказавъ набросить ему на шею петлю, требуетъ выдачи соучастниковъ; но Сервантесъ остается непреклоннымъ и тронутый Гассанъ-Ага еще разъ даруетъ ему жизнь. Снова скованный по рукамъ и по ногамъ, Сервантесъ пять мѣсяцевъ томится въ тюрьмѣ. Въ «пойманномъ рабѣ«онъ повѣствуетъ о чудесныхъ судьбахъ своей собственной жизни. Этотъ пойманный рабъ — онъ самъ. Въ то время, какъ онъ раздумывалъ о средствахъ осуществить возстаніе плѣнныхъ христіанъ въ Алжирѣ, сюда прибыли на нищенствующемъ кораблѣ въ маѣ 1580 года два монаха ордена Св. Троицы, Жуанъ Гиль и Антоніо-де-ла-Белла, обязанность которыхъ, по уставу ордена, состояла въ томъ, чтобы посредствомъ выкупа освобождать плѣнныхъ христіанъ. Эти монахи хотѣли выкупить и Сервантеса, внеся за него 300 червонцевъ, изъ которыхъ 250 присланы были донною Леонорой, матерью Сервантеса, (отца его въ это время уже не было въ живыхъ), а остальные 50 — сестрою его Андреей. Но дей требовалъ 1000 золотыхъ талеровъ и только благодаря настоятельнымъ просьбамъ благороднаго Фрайя Гиля, Сервантесъ получилъ свободу. Онъ былъ прикованъ на галерѣ, которая должна была отвезти дея въ Константинополь. 19 сентября Сервантесъ получилъ свободу въ ту самую минуту, какъ Гассанъ отплывалъ изъ своихъ владѣній. Произведеніе Сервантеса «Испанцы въ Англіи» служитъ достойнымъ памятникомъ въ честь отцевъ ордена Св. Троицы. Въ октябрѣ онъ вернулся въ свою страну и вступилъ на родную почву еще въ одеждѣ алжирскаго раба. Но, воздушные замки, которыми онъ утѣшался въ плѣну и на возвратномъ пути, должны были разсѣяться какъ дымъ. Испаніи не было дѣла до человѣка, который такъ долго боролся за нее и даже въ рабствѣ способствовалъ къ прославленію своего отечества и уже за одни свои страданія заслуживалъ всеобщаго уваженія. Человѣкъ, передъ которымъ дрожалъ самъ алжирскій дей, былъ принятъ на службу въ качествѣ «простаго солдата» въ своемъ старомъ полку. Въ то время Филиппъ II хотѣлъ подчинить Португалію испанской коронѣ и Сервантесъ отъ 1585 до 1593 года велъ борьбу на Азорскихъ островахъ противъ приверженцевъ Пріора Оврато, послѣдняго претендента на португальскій престолъ. Всюду и преимущественно при Терцеирѣ, Мигуэль де-Сервантесъ являлся рядомъ съ своимъ достойнымъ братомъ.

На зимнихъ квартирахъ въ Лиссабонѣ его прининали въ знатнѣйшихъ обществахъ, такъ какъ его достоинство и благородство духа ничуть не теряли отъ простаго солдатскаго камзола: у него завязались даже любовныя отношенія съ одной знатной дамой, отъ которой онъ имѣлъ дочь Изабелу де-Сааведра. Эту дочь онъ взялъ съ собою въ Испанію, когда связь съ ея матерью была у него уже порвана. За этой любовью слѣдовала другая, которая побудила его вернуться къ искуству. Въ небольшомъ кастильскомъ городкѣ Эсквивіарѣ онъ познакомился съ одною дамою высокаго происхожденія, съ блестящимъ именемъ — ее звали донна Каталина-де-Палаціасъ Салацари Воцмедіана; матеріальныя средства ея были не лучше его собственныхъ, за то отъ дяди своего Донъ-Франциско де-Салацари она получила хорошее воспитаніе. 19 декабря 1584 г. произошло ихъ бракосочетаніе и съ этого дня начинается новый переворотъ въ жизни Сервантеса: изъ солдата онъ превращается въ литератора въ лучшемъ смыслѣ этого слова, потому что на перо онъ смотритъ не какъ на средство къ существованію, а какъ на орудіе, съ помощью котораго, уловивъ всѣ причудливыя особенности народнаго вкуса, онъ рисуетъ намъ какъ въ зеркалѣ всю испанскую литературу въ миніатюрѣ Еще въ медовый мѣсяцъ своей любви онъ написалъ пастушескій романъ «Галатея» въ шести книгахъ, что трудно было ожидать отъ военнаго человѣка. Это странное произведеніе написано по итальянскимъ и испанскимъ образцамъ, къ которому и священникъ изъ деревни Донъ-Кихота отнесся очень милостиво, сказавши, что ожидаетъ его продолженія и мы должны отдать справедливость англичанину Дунлопу, замѣтившему, что о Сервантесѣ можно сказать, что онъ написалъ и самую занимательную и самую скучную книгу въ свѣтѣ.

Вскорѣ послѣ свадьбы Сервантесъ переселился въ Мадридъ, гдѣ онъ жилъ въ Плацуелла де Матуте. Столица приняла его въ свой литературный кружокъ и Сервантесъ принялъ участіе въ образованіи академіи по образцу итальянской.

Сцена представляла въ то время самое обширное поле для писателя и Сервантесъ посвятилъ ей себя почти исключительно въ первые четыре года послѣ своей женитьбы. Дворъ также расположился въ Мадридѣ, и изъ странствующей труппы актеровъ образовался постоянный театральный персоналъ. Въ 1580 году открылись оба театра де-ла-Круцъ и дель-Принципе и съ этихъ поръ даже лучшіе умы перестали считать унизительнымъ писать для сцены. Сервантесъ былъ изъ первыхъ, вступившихъ на это поприще; онъ написалъ отъ двадцати до тридцати пьесъ, имѣвшихъ въ то время успѣхъ. До насъ дошли изъ нихъ только двѣ: «Нунанціа» и «Жизнь въ Алжирѣ«, и хотя онѣ не могутъ назваться мастерскими произведеніями литературы, которыя рождали-бы желаніе познакомиться и съ остальными его пьесами, тѣмъ не менѣе, однакоже, свидѣтельствуютъ о необыкновенномъ талантѣ автора въ изображеніи трогательныхъ и поразительныхъ сценъ и положеній. Нужно, впрочемъ, сознаться, что у него всюду проглядываетъ недостатокъ въ истинномъ драматизиѣ, и это обстоятельство само собою открываетъ предъ писателемъ новую область эпическаго представленія, въ которомъ вмѣсто узкой формы развитія дѣйствія, быстро стремящагося въ развязкѣ, требуется разсказъ, ведущій къ ней медленно и грандіозно. Сервантесъ самъ могъ чувствовать ошибочное направленіе своего генія, и когда на горизонтѣ появился, какъ блестящій метеоръ, Лопе-де-Вега, онъ началъ совершенно ошибочно думать о своемъ талантѣ. Короче сказать, онъ подумывалъ уже отправиться въ Америку, бывшую и тогда уже прибѣжищемъ всѣхъ несчастныхъ и заблуждающихся въ своемъ призваніи, но въ это время главный провіантмейстеръ индійскаго флота и войска, донъ Антоніо Гевара, предложилъ ему второстепенное мѣсто въ своемъ управленіи въ Севильѣ. Мѣсто это по крайней мѣрѣ дало ему хлѣбъ, котораго онъ тщетно искалъ въ другихъ мѣстахъ.

Сервантесъ мгновенно покидаетъ Мадридъ, проклиная сцену и водворяется въ Севильѣ, гдѣ хотя и съ ограниченными средствами, но имѣя всегда вѣрный кусокъ хлѣба, онъ живетъ около десяти лѣтъ, отказывая себѣ во всякаго рода творчествѣ. Но въ путешествіяхъ, совершенныхъ имъ по дѣламъ службы, онъ узналъ свою страну и народъ, которые онъ такъ мастерски изобразилъ въ своемъ Донъ-Кихотѣ и Новеллахъ. По вѣрности, съ которой онъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ описываетъ Севилью, заключаютъ, что они написаны во время тамошней его жизни. Но для этого нѣтъ никакихъ вѣрныхъ указаній.

Послѣ смерти Филиппа ІІ Сервантесъ исчезаетъ изъ Севильи, прослуживъ тамъ долгое время въ качествѣ адвоката. Глубокимъ мракомъ покрыта жизнь его отъ 1598 до 1603 г. и, однако, эти годы составляютъ періодъ блеска въ его литературной дѣятельности, такъ какъ сюда относится его геніальное произведеніе — Донъ-Кихотъ. Единодушное мнѣніе объ этомъ періодѣ его жизни таково, что великій пріоръ мальтіискаго ордена въ Манхѣ поручилъ ему собирать доходы ордена въ Аргамазилѣ, и что принявъ на себя эту благочестивую должностъ, онъ подвергся гоненію со стороны должниковъ, не хотѣвшихъ платить свои долги и даже былъ посаженъ въ тюрьму, послѣ чего, подъ впечатлѣніемъ гнѣва, онъ принялся писать своего Донъ-Кихота, выводя героя изъ того села, въ которомъ съ нимъ обошлись такимъ постыднымъ образомъ и перенося первыя приключенія рыцаря на почву Манхи. Все это очень возможно и даже вѣроятно, но мы не имѣемъ относительно этого точныхъ доказательствъ. Правда, что Сервантесъ самъ говоритъ въ предисловіи къ первой части своего Донъ-Кихота, что начатъ онъ въ тюрьмѣ; но это можетъ относиться точно также и къ первому его заключенію въ Севильѣ и къ послѣдующему въ Вальядолидѣ. Одно извѣстно съ достовѣрностью, что въ Манхѣ у него были друзья и знакомые, и что онъ имѣлъ случай близко изучить страну, играющую роль въ его книгѣ. Наконецъ, все это едва-ли могло относиться къ какому-нибудь другому періоду, кромѣ промежутка отъ 1598 года, въ которомъ мы теряемъ его слѣдъ въ Севилъѣ и до начала 1603 г., когда онъ снова появляется въ Вальядолидѣ. Сюда привлекъ его, вѣроятно, дворъ Филиппа III, при которомъ онъ вадѣялся найдти покровителей, но первая попытка его въ этомъ родѣ предъ герцогомъ Лермы отняла у него всякую охоту продолжать свои исканія. Онъ жилъ тихо и уединенно доходомъ со своихъ сочиненій и другихъ занятій, которыя ему поручали. Однажды ночью, неподалеку отъ это дома, произошла дуэль между двумя придворными, въ которой одинъ изъ дуэлистовъ погибъ. Подозрѣніе пало на домашнихъ Сервантеса и до начала слѣдствія по этому дѣлу, его посадили въ тюрьму, согласно съ испанскими законами. Однако черезъ нѣсколько дней его отпустили. Кромѣ этого эпизода мы ничего не знаемъ о жизни Сервантеса въ Вальядолидѣ, но тѣмъ ярче его литературная дѣятельность за это время пребыванія его въ столицѣ королевства.

Первую часть Донъ-Кихота Сервантесъ написалъ въ полнѣйшей тишинѣ и въ 1604 г. получилъ королевскую привиллегію для его напечатанія. Оставалось найти человѣка, который съумѣлъбы оцѣнить книгу и которому можно было-бы посвятить ее и отдать подъ защиту. Выборъ Сервантеса остановился на герцогѣ Беярскомъ, который между тѣмъ, узнавъ, что произведеніе это — сатира, отказался отъ посвященія, подъ предлогомъ своего высокаго сана. Сервантесъ испросилъ, однакожъ, дозволеніе прочесть ему изъ этой книги хоть одну главу, и восторгъ слушателей при этомъ чтеніи былъ такъ великъ, что авторъ долженъ былъ читать главу за главою, пока, увлекшись, не окончилъ всей книги. Тогда герцогъ согласился принять посвященіе, обезсмертившее такимъ образомъ его имя. Послѣ двадцатилѣтняго затишья, въ продолженіе котораго не появилось ни одного сочиненія Сервантеса, была выпущена въ свѣтъ въ Мадридѣ въ 1605 году первая часть Донъ-Кихота изъ типографіи Жуана де-ла-Квеста. Это была книга въ четвертую долю листа, имѣвшая 312 страницъ; появленіе ея ослѣпило какъ молніей; эффектъ, ею произведенный, не можетъ сравниться ни съ чѣмъ въ литературѣ предыдущихъ вѣковъ. Только въ наше время стали расходиться нѣкоторыя книги такими огромными массами. Во второй части своего Донъ-Кихота Сервантесъ говоритъ, что книга его разошлась въ количествѣ 30,000 экземпляровъ, и прибавляетъ, что слѣдуетъ ожидать, что она разойдется еще въ количествѣ въ тысячу разъ б о льшемъ этого. Положительно извѣстно, что въ одномъ только 1606 году при своемъ появленіи Донъ-Кихотъ выдержалъ четыре изданія, не считая безконечнаго множества заграничныхъ перепечатокъ, въ которыхъ онъ, подобно перебѣгающему огню, распространился во Франціи, Португаліи, Италіи и Фландріи. Да, Сервантесъ имѣлъ право говорить, что скоро не будетъ такого народа, на языкѣ которго не былъ-бы переведенъ его Донъ-Кихотъ и въ скоромъ времени не оставалось ни одного шинка, трактира, постоялаго двора и цирюльни, гдѣ не красовалась-бы исторія и дѣянія Донъ-Кихота и его оруженосца.

Чтоже это за дивная книга, которая пріобрѣла такую славу и распространеніе? «Don-Quichotte paru, la chevalerie était morte et Cervantes immortel», восклицаетъ Эмиль Шаль, новѣйшій біографъ Мигуеля Сервантеса, и слова эти представіяютъ, безъ сомнѣнія, самый прекрасный и сжатый отзывъ о Донъ-Кихотѣ, ставящій насъ именно на ту точку, которую нужно имѣть прежде всего въ виду, для освѣщенія произведенія.

Эпоха процвѣтанія рыцарей, ищущихъ приключеній, паладиновъ, короля Артура и его рыцарей круглаго стола начинается съ паденіемъ древняго міра и оканчивается развитіемъ правильной госѵдарственной жизни. Это мрачная эпоха среднихъ вѣковъ, когда міромъ управлялъ мечъ, кулачное право и поединокъ заступали мѣсто законовъ, а церковь только съ великимъ трудомъ могла преслѣдовать свои цивилизующія цѣли. Въ то время защита притѣсненныхъ и помощь несчастнымъ представляли защиту высокую и достойную рыцарства. Прекрасная картина рисуется предъ нашими глазами: мы видимъ рыцаря, пускающагося въ широкій свѣтъ съ мечомъ въ рукѣ, въ шлемѣ и панцырѣ, съ тѣмъ, чтобы силою рукъ доказать высоту своихъ убѣжденій и послужить оплотомъ для справедливости и добродѣтели. Въ образѣ этого одинокаго героя воплощается нравственная идея, которую никакое время не способно лишить ея жизненности. Женщина, какъ слабѣйшая, должна была стоять подъ особеннымъ покровительствомъ этихъ странствующихъ рыцарей, и это обстоятельство придало рыцарству какую-то своеобразную прелесть. Это чудное время должно было найти въ поэзіи свое облагораживающее выраженіе. Обильный матеріалъ для фантазіи трубадуровъ, рапсодій и минезенгеровъ представляли въ этомъ отношеніи крестовые походы и походы отдѣльныхъ рыцарей, турниры, дворы любви и празднества. Подвиги героевъ прославлялись или въ звучныхъ стихахъ или-же въ прозѣ полной живыхъ красотъ, но писатели рыцарскихъ романовъ, развившихся изъ поэтическихъ произведеній среднихъ вѣковъ и въ началѣ представлявшихъ просто прозаическое переложеніе эпическихъ стихотвореній, не поняли своей прекрасной задачи. Только и видишь драки, жестокости, да приключенія: ни плана, ни связи, ни здраваго смысла. Самымъ запутаннѣйшимъ образомъ переплетаются между собою мечтательная любовь и дикая чувственность, безнравственность и предразсудокъ. Великаны и карлики, чудовища и чародѣи хаотически перемѣшаны въ этихъ рыцарскихъ романахъ, которые послужили-бы къ стыду и поруганію самихъ рыцарей, если бы время не было такъ незрѣло и наивно, чтобъ сказки принимать за чистую дѣйствительность и съ жадностью глотать все, что ни попадалось, за недостаткомъ лучшей умственной пищи. Направленіе вѣка подоспѣло на помощь къ этому незрѣлому произведенію фантазіи. Крестовые походы породили во всей Европѣ страсть къ приключеніямъ и проложили такимъ образомъ путь рыцарскимъ романамъ. Въ Испаніи, гдѣ рыцарство, со всѣми своими атрибутами, пустило особенно глубокіе корни, выступаетъ еще новый элементъ. Войны съ маврами, превращавшія каждаго испанца въ воина и вносившій рыцарскій духъ въ каждую семью, не могли не вызвать изображенія разныхъ приключеній и геройскихъ подвиговъ, не могли не вызвать произведеній извращенной фантазіи, находившихъ всегда людей, охотно слушающихъ ихъ. Испанскій народъ слушалъ слишкомъ усердно эти исторіи, состоявшія изъ самыхъ неслыханныхъ и невѣроятныхъ приключеній и въ мірѣ, уже и безъ того фантастическомъ, какой былъ въ то время, очаровывался еще болѣе фантастическими созданіями разнузданнаго воображенія. Молодежь уже не могла болѣе находить никакого удовольствія въ серьезной сторонѣ исторіи и относилась очень симпатично къ извращеннымъ произведеніямъ поэтовъ, принимая за образецъ для себя какъ дѣянія, такъ и языкъ этихъ романовъ. Наклонность къ дракамъ и ссорамъ, приводившая къ кровавому мщенію изъ-за ничтожныхъ столкновеній, дикая распущенность, ненависть къ гражданскому порядку заступили мѣсто настоящихъ рыцарскихъ обычаевъ и вмѣсто того, чтобы внушать мужество, настоящую геройскую отвагу, пламенный патріотизмъ и отважныя дѣянія нравственнаго характера, книги эти извращали фантазію юношества и уничтожали прежній духъ народа. Вскорѣ нѣкоторыя уважаемыя лица, какъ, напр., Луи Фидесъ, Алейо Фанласъ, Діего Граціанъ, Мельхоръ Кано, Дуи де-Гранада и Бенито Аріасъ Монтано возвысили голосъ противъ этого позорища литературы, которое «въ Испаніи проявляется ярче, чѣмъ гдѣ-нибудь». Наконецъ, выступило на сцену законодательство: король Карлъ декретомъ запретилъ всѣмъ вице-королямъ, судилищамъ и намѣстникамъ новаго свѣта дозволять печатаніе, продажу и чтеніе рыцарскихъ романовъ. Въ 1555 г. королевскіе кортесы, засѣдавшіе въ Вальядолидѣ, рѣшительно потребовали такого-же запрещенія для Испаніи, оправдывая эту мѣру опасностью подобныхъ произведеній для юношества обоего пола. Они даже высказали желаніе, чтобъ всѣ существующіе романы были собраны и сожжены. Королева Іоанна обѣщала такой законъ, но онъ никогда не былъ изданъ и ни нравственныя проповѣди уважаемыхъ лицъ того времени, ни законы не могли вытѣснить рыцарскихъ романовъ, къ которымъ пристрастился какъ народъ, такъ и образованное общество. Всѣ они просто проглатывали эти осужденныя книги, а князьямъ и прелатамъ очень льстили посвященія ихъ. Король Карлъ, открыто уважая эти романы, съ наслажденіемъ читалъ Бельяниса Граціена, самый сумазбродный изъ романовъ этого рода, и когда его сестра, королева венгерская, хотѣла отпраздновать свое возвращеніе во Фландрію, то она не могла придумать для него большаго удовольствія, какъ представить на знаменитомъ праздникѣ въ Бинсѣ всѣхъ героевъ этого рыцарскаго романа, въ видѣ живыхъ лицъ; при этомъ фигурировалъ даже Филиппъ II. Эти паразитныя растенія проникли даже сквозь священныя стѣны монастырей: монахи и монахини читали и писали рыцарскіе романы.

Въ такомъ положеніи находились дѣла, когда у Сервантеса зрѣлъ планъ подготовить ударъ рыцарскимъ романамъ. Мало извѣстный, покинутый человѣкъ, не имѣющій въ своихъ рукахъ другихъ средствъ, кромѣ ума и пера, задумалъ направить свои силы въ уничтоженію заблужденія, до тѣхъ поръ существовавшаго, наперекоръ здравому смыслу и всевозможнымъ законамъ. Но оружіе, съ которымъ онъ вышелъ на борьбу съ безуміемъ, было обоюдоострымъ мечомъ, — оружіемъ насмѣшки и побѣда его была такъ совершенна, что со времени появленіи Донъ-Кихота не вышло ни одного рыцарскаго романа, не было даже издано вновь котораго-нибудь изъ старыхъ. Съ той поры и до нашихъ дней, говоритъ Тикноръ, они исчезли такъ совершенно, что, напротивъ, принадлежатъ теперь въ величайшимъ рѣдкостямъ и представляютъ единственный въ своемъ родѣ примѣръ того, какъ сильнымъ умомъ и мѣткою насмѣшкою можно иногда уничтожить цѣлую вѣтвь литературы, цвѣтущую и всѣми любимую, у народа великаго и гордаго. Какъ ни громаденъ, однакоже, былъ результатъ появленія Донъ-Кихота, тѣмъ не менѣе, на первыхъ порахъ книга не произвела всего ожидаемаго дѣйствія. Между испанскими историками литературы сохранилось преданіе, что Сервантесу только съ помощію хитрости удалось всучить книгу въ руки образованныхъ людей. Подъ заглавіемъ «Buscapie», онъ издалъ будто-бы брошюру, въ которой хотя и осторожно, но осязательно, далъ понять, что забавная, повидимому, книга заключаетъ ѣдкую сатиру на важнѣйшихъ придворныхъ людей и преимущественно на любимца короля, герцога Лермы и Кальдерона «придворнаго». Если слухи эти справедливы, то они доказываютъ только, что Сервантесу хотѣлось привлечь публику лакомымъ кускомъ, а вовсе не то, чтобы сатира на королевскихъ придворныхъ была его настоящею цѣлью.

Остроумная критика цѣлые два столѣтія пыталась истолковать по своему Донъ-Кихота и навязать его автору тенденціи и взгляды, отъ которыхъ онъ былъ также далекъ, какъ его время отъ нашего. Только полнѣйшее неумѣнье оцѣнить произвольное и непроизвольное творчество Сервантеса могло привести къ подобнымъ абсурдамъ. Намѣреніе его заключалось, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ томъ, чтобы показать противуположность между поэзіей и прозой въ человѣческой натурѣ, или между геройствомъ и великодушіемъ съ одной стороны и холоднымъ эгоизмомъ съ другой, откуда и беретъ начало то заблужденіе, что онъ хотѣлъ изобразить дѣйствительную жизнь. Но, какъ сказалъ совершенно справедливо Тикноръ, метафизическія тонкости совсѣмъ не соотвѣтствуютъ духу его времени, которое не было нисколько склоннымъ такой общей и философской сатиры и, кромѣ того, не соотвѣтствуютъ и личному характеру Сервантеса, насколько мы его знаемъ. Онъ былъ, повидимому, полонъ дружеской довѣрчивости и человѣческой доброты; а также и вся жизнь его противорѣчила лишающему бодрости отрицанію всего возвышеннаго и великаго, которое необходимо предполагается при такомъ объясненіи Донъ-Кихота. Критика, которая хочетъ быть справедливою, должна судитъ преимущественно по самому сочиненію, по собственнымъ словамъ писателя. Уже въ предисловіи къ первой части совершенно ясно говорится: «Сочиненіе это не имѣетъ никакой другой цѣли, кромѣ той, чтобы уничтожить авторитетъ и уваженіе, какимъ пользуются рыцарскіе романы у читающей публики и вообще въ свѣтѣ«, а черезъ десять лѣтъ Сервантесъ заключаетъ вторую часть словами: «У меня не было другаго намѣренія, какъ возбудитъ отвращеніе людей къ лживымъ и безсмысленнымъ сказкамъ, въ формѣ рыцарскихъ романовъ, значеніе которыхъ уже подорвано исторіею моего правдиваго Донъ-Кихота и скоро должно пасть окончательно». Почему-же намъ не вѣрить этому заявленію автора, если мы знаемъ, какимъ значеніемъ пользуется въ Испаніи каждая отдѣльная вѣтвь литературы?

Очевидно Сервантесъ хотѣлъ написать только сатиру противъ упомянутыхъ романовъ и предать ихъ общему осмѣянію, чтобы люди, убѣдившись въ ихъ нелѣпости, перестали придавать прежнее значеніе. Но перо генія, по остроумному замѣчанію Гейне, всегда выше его: оно захватываетъ гораздо больше его случайныхъ намѣреній и поэтому Сервантесъ, самъ ясно того не сознавая, написалъ великую сатиру противъ человѣческаго самообольщенія. Если съ нами согласятся въ этомъ, то мы допускаемъ смыслъ Сервантесова Донъ-Кихота, вычитанный въ немъ эстетикою: это произведеніе представляетъ борьбу между идеализмомъ и реализмомъ; длинный и тощій ламанхскій рыцарь есть воплощеніе идеальной восторженности вообще, а толстый оруженосецъ реальный разсудокъ и оба они въ тоже время представляютъ пародію собственнаго пафоса. Фиганръ видитъ даже въ Донъ-Кихотѣ и его оруженосцѣ не разногласіе между единичнымъ мечтателемъ и единичнымъ прозаикомъ, а вѣчную противуположность односторонняго идеализма и реализма и хвалитъ это сочиненіе, какъ настоящее художественное произведеніе, потому что въ немъ индивидуальность окраски соединяется съ универсальностью значенія.

Чтобы осуществить идеалъ рыцарства, Сервантесъ представляетъ ламанхскаго дворянина съ мозгомъ воспламененнымъ чтеніемъ рыцарскихъ романовъ, но въ тоже время представляющаго настоящую рыцарскую фигуру, человѣка, исполненнаго чувства чести и восторженности, бодрости, отваги и достоинства. Онъ соединяетъ въ себѣ всю отвагу героевъ, всѣ добродѣтели цѣлаго рыцарства, имѣя передъ глазами фантастическіе образы, которые свели его съума. Онъ хочетъ осуществить еще разъ золотое время странствующаго рыцарства, давно уже превратившагося въ прахъ. Вѣрный рыцарскимъ обычаямъ, онъ выбираетъ себѣ оруженосца, представляющаго съ нимъ полнѣйшую противуположность, — хотя добродушнаго и честнаго, фанатически преданнаго своему господину, но невѣжественнаго и легковѣрнаго, неуклюжаго и эгоистичнаго, обжору и лжеца, словомъ — реалиста съ ногъ до головы.

Вполнѣ вооруженные и снабженные провіантомъ, оба выѣзжаютъ изъ родной деревни на поиски приключеній, которыя разгоряченная фантазія рыцаря видитъ и находитъ на каждомъ шагу: вѣтряныя мельницы принимаетъ онъ за великановъ, стадо овецъ — за цѣлое войско, галерныхъ каторжниковъ — за испанскихъ ноблей и каждый шинокъ — за дворецъ; тогда какъ оруженосецъ его по своей непосредственности, не сознавая даже своего юмора, превращаетъ чудныя видѣнія своего господина въ голую прозу дѣйствительности. Это постоянное столкновеніе идеала съ суровою прозой дѣйствительной жизни, пафоса стараго времени съ настоящимъ должно приводить въ самымъ страннымъ результатамъ, которые постоянно подтверждаетъ справедливость геніальныхъ словъ: du sablime au ri'd'cule il u y' a qu ùn pas, пока наконецъ наши представители идеализма и реализма, помятые и тѣломъ и душою, возвращаются на родину. Но на этомъ, какъ поясняетъ Сервантесъ, исторія ихъ далеко еще не кончена. Этимъ заключается первая часть. Послѣ ея появленія мы не имѣемъ никакихъ свѣдѣній о Сервантесѣ почти въ теченіе восьми лѣтъ; только въ 1613 году, когда онъ издаетъ свои новеллы, мы встрѣчаемъ его имя и, въ предисловіи въ этому собранію прекрасныхъ сочиненій, онъ обѣщаетъ вторую часть Донъ-Кихота. Но когда онъ дошелъ до 58 главы въ Фарагонѣ (1614), появилась вторая часть Донъ-Кихота. Авторъ ея былъ извѣстный Алонзо Фернандецъ де Авеллаведа изъ Тардезильяза, подъ именемъ котораго скрывалось какое-то духовное лицо и вмѣстѣ съ тѣмъ писатель комедій. Въ этомъ литературномъ фактѣ, единственномъ въ своемъ родѣ, удивительно то, что подражатель и продолжатель какъ будто угадываетъ содержаніе еще неоконченнаго образца. Книга, написанная безъ генія Сервантеса, хотя автору ея и удавалось по временамъ попадать въ тонъ съ Сервантесомъ, не заслужила бы никакого вниманія, еслибы образецъ не получилъ уже такого громаднаго значенія. Но самъ авторъ уничтожилъ себя, стараясь всѣми силами унизить образецъ и насмѣхаясь надъ поэтомъ, надъ его старостью, страданіями и даже надъ его ранами, заслуживающими глубокаго уваженія. Къ сожалѣнію, раздраженіе, возбужденное въ Сервантесѣ этимъ возмутительнымъ литературнымъ подлогомъ, о которомъ онъ много говоритъ во второй части, не осталось безъ вліянія на дальнѣйшую обработку его произведеній. Сервантесъ работалъ быстро до конца и пришелъ къ нему гораздо раньше, чѣмъ предполагалъ. Вторая часть, оконченная въ февралѣ 1615 г., появилась осенью слѣдующаго года. Такимъ образомъ Донъ-Кихотъ представляетъ пятнадцатилѣтній трудъ и если первая часть его есть произведеніе шутника, то вторая, появившаяся спустя десять лѣтъ, есть произведеніе философа. Въ этой второй части Донъ-Кихотъ снова выходитъ искать приключеній, которыя становятся еще богаче и фантастичнѣе и носятъ еще болѣе романтическій характеръ, чѣмъ въ первой части, но здѣсь они не имѣютъ такой типической физіономіи, не такъ глубоко запечатлѣваются въ народной памяти, вслѣдствіе чего первая часть стала такъ популярна, что послужила источникомъ возникновенія множества пословицъ и поговорокъ.

Во второй части исторія еще долго стоитъ на томъ же уровнѣ, какъ и въ первой, но наконецъ, — какъ говоритъ Френцель, — на одномъ роковомъ мѣстѣ комедія переходитъ въ трагедію. Пока Донъ-Кихотъ вводится въ заблужденіе и обманывается собственными глазами, которыми онъ видитъ все, какъ настоящій странствующій рыцарь, мы попадаемся съ нимъ въ тѣже сѣти. Но когда другіе начинаютъ съ нимъ злыя шутки, когда они съ намѣреніемъ наталкиваютъ его на заблужденіе и печальныя ошибки для собственной потѣхи, тогда этотъ блестящій умъ меркнетъ и Донъ-Кихотъ становится для насъ жалкимъ помѣшаннымъ, годнымъ лишь для дома сумасшедшихъ въ Севильи. Чарльзъ Ламбъ сказалъ совершенно справедливо: Гонерилья покраснѣла бы, сдѣлавъ что-нибудь подобное отрекшемуся королю и волчица Регана, не смотря на свой слабый разсудокъ, не могла бы продолжать своихъ шутокъ, а Донъ-Кихотъ вытерпѣлъ все это отъ недостойной королевы. Какое низкое, негодное общество! Герой Авелланеды могъ и долженъ былъ покончить такими заблужденіями, но Сервантесъ никогда не могъ ошибаться подобно ему. Если похвалы шуткамъ Санчо, который здѣсь, какъ и у Авелланеды, выступаетъ на первый планъ, могли заставить его сдѣлать этотъ характеръ средоточіемъ дальнѣйшаго разсказа, то этого достаточно, чтобы въ большей половинѣ второй части уничтожилось состраданіе къ герою. Поэтому мы не можемъ понять, какъ историкъ испанской литературы, Джоржъ Тикноръ, отдаетъ несравненное преимущество сравнительно съ первою, если только мы признаемъ, что онъ придаетъ большее значеніе художественной композиціи, а не идеальному содержанію.

Мы забываемъ о той скукѣ при чтеніи одной части второй половины романа, а не о великомъ созданіи цѣлаго, про которое Фишеръ могъ сказать: безсмертная заслуга Сервантеса состоитъ въ томъ, что онъ въ одномъ произведеніи съ художественною ироніею создалъ комическій и вмѣстѣ съ тѣмъ естественный романъ. Это осмѣяніе рыцарства дѣлаетъ его народнымъ романомъ, потому что народъ возбуждается имъ къ осмѣянію отжившаго идеала аристократіи».

Яснѣе нельзя выразить значеніе этой книги для всей литературы.

Обратимся еще разъ къ личности самого поэта. Сервантесъ въ 1606 г. пріѣхалъ въ Мадридъ, слѣдуя, вѣроятно, за испанскимъ дворомъ; тамъ онъ оставался постоянно и выѣхалъ изъ него однажды, незадолго передъ смертью.

Не смотря на высокія заслуги поэта, онъ жилъ постоянно въ очень стѣснительныхъ условіяхъ, поддерживаемый только милостью двухъ своихъ покровителей, архіепископа Толедскаго и графа Линозскаго. Дворъ не сдѣлалъ ничего для величайшаго ума своего времени. О самомъ поэтѣ не думали вовсе, тогда какъ книгой его не могли начитаться досыта. Разсказываютъ, что Филиппъ III, стоя однажды на балконѣ своего дворца, увидѣлъ на берегу Мансанареса студента, который съ удивленіемъ читалъ какую-то книгу, постоянно прерывая чтеніе неудержимымъ смѣхомъ, и король сказалъ тотчасъ-же: «этотъ человѣкъ или дуракъ или читаетъ Донъ-Кихота». Королевское остроуміи оказалось справедливымъ, но никому изъ придворныхъ не пришло въ голову обратитъ вниманіе короля на бѣдность, въ которой находился авторъ знаменитой книги.

Послѣдніе годы своей жизни Сервантесъ посвятилъ вполнѣ музамъ. Начатые уже въ Севильи двѣнадцать нравственныхъ разсказовъ («Novelas ejemplares», которые также можно считать мастерскими разсказами) появились въ 1613 г. въ Мадридѣ. Всѣ эти новеллы, ивъ которыхъ маленькая Мадридская цыганка особенно дорога для германцевъ, вслѣдствіе «presiosa» Вольфе и Вебера, возникли на свѣжей и богатой почвѣ народныхъ характеровъ и выражаютъ собою всю полноту настоящей испанской живости и отличаются такою прелестью языка, что и до сихъ поръ, остаются недосягаемымъ образцомъ, хотя это самыя раннія изъ испанскихъ новеллъ. Сервантесъ достигъ уже преклонной старости, когда онъ создалъ свое послѣднее сочиненіе «Периллесъ и Сигизмунда», серьезный романъ, который онъ считалъ лучшимъ произведеніемъ своего пера; для насъ онъ имѣетъ только историческій интересъ и появился уже черезъ годъ послѣ его смерти.

Весною 1616 года онъ переѣхалъ въ Эсквивіаръ, гдѣ находилось маленькое имѣніе, оставленное ему женою. Въ началѣ апрѣля онъ возвратился въ Мадридъ смертельно больной. Дорогой встрѣтился ему студентъ медицины и далъ ему совѣтъ, какъ дѣйствовать противъ водяной, которой онъ страдалъ, на что Сервантесъ возразилъ ему: «пульсъ у меня бьется такъ сильно, что къ воскресенью все должно кончиться. И въ самомъ дѣлѣ, такъ и случилось. 16 апрѣля совершено было надъ нимъ соборованіе. На слѣдующій день онъ написалъ, исполненное юмора и проникнутое истиннымъ мужествомъ, посвященіе «Периллеса и Сигизмунды» графу фонъ-Деносу, и четыре дня спустя его не стало. Онъ умеръ въ домѣ, находившемся въ улицѣ Calle de Leon, и домъ этотъ украшенъ по настоящее время медальоннымъ портретомъ Сервантеса. Умеръ онъ въ объятіяхъ своей жены, за десять дней до смерти Шекспира, своего единственнаго соперника. Его схоронили въ монастырѣ ордена св. Троицы. Монастырь этотъ отошелъ впослѣдствіи отъ ордена и когда позднѣе хватились могилы Сервантеса, то ее уже не нашли. Но за то имя его сохранилось въ памяти современниковъ и потомковъ, окруженное такой славой, на которую едва-ли можетъ претендовать какое-либо другое имя въ литературѣ, за исключеніемъ Шекспира. Не знаемъ на основаніи какихъ документовъ, но испанская библіографія утверждала даже въ послѣднее время, что въ промежутокъ съ 1605 по 1857 годъ въ Испаніи выпущено было не менѣе четырехъ-сотъ изданій его сочиненія; переводныхъ изданій его на англійскомъ языкѣ 200, на французскомъ — 168, на итальянскомъ — 96, на португальскомъ — 80, на нѣмецкомъ — 70, на шведскомъ — 13, на польскомъ — 8, на датскомъ — 6, на русскомъ 5 и на латинскомъ — 1. Мы не считаемъ подражаній, передѣлокъ для сцены, въ формѣ драмъ, оперъ и даже балетовъ. Словомъ, обширность этой литературы вполнѣ доказываетъ популярность книги и ея героя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Въ небольшомъ мѣстечкѣ Ламанча, — имени его я не хочу вспоминать, — жилъ недавно одинъ изъ тѣхъ гидальго, у которыхъ можно найти старинный щитъ, копье на палкѣ, тощую клячу и гончую собаку. Кусокъ отварной баранины, изрѣдка говядины — къ обѣду, винегретъ — вечеромъ, кушанье скорби и сокрушенія — по субботамъ^[1], чечевица — по пятницамъ и пара голубей, приготовлявшихся, сверхъ обыкновеннаго, въ воскресенье, поглощали три четверти его годоваго дохода. Остальная четверть расходовалась на платье его, состоявшее изъ тонкаго, суконнаго полукафтанья съ плисовыми панталонами и такими-же туфлями, надѣваемыми въ праздникъ, и камзола изъ лучшей туземной саржи, носимаго имъ въ будни.

При немъ жила экономка, перевалившая за сорокъ, племянница, не достигшая двадцати лѣтъ, и слуга, умѣвшій работать въ подѣ, ходить за лошадью и владѣть винограднымъ ножомъ. Приближаясь къ пятидесятилѣтнему возрасту, худой и сухощавый, герой нашъ отличался крѣпкимъ здоровьемъ, вставалъ до зари и страстно любилъ охоту. На счетъ настоящаго имени его, біографы говорятъ розно: одни называютъ его Кихада, другіе Кизада; между тѣмъ самыя добросовѣстныя изысканія по этому предмету заставляютъ думать, что онъ звался Кихана. Впрочемъ это не касается дѣла, — постараемся только во всемъ остальномъ, относящемся къ нашей исторіи, не удалиться отъ истины.

Нужно сказать, что въ свободное время, занимавшее у нашего гидальго чуть-ли не 365 дней въ году, онъ съ непонятнымъ наслажденіемъ предавался чтенію рыцарскихъ книгъ и собралъ ихъ въ своей библіотекѣ сколько могъ, въ особенности нравились ему сочиненія славнаго Фелиціана Сильвы. Онъ восхищался несравненной ясностью и блескомъ его прозы и несравненными тирадами, въ родѣ слѣдующихъ: сужденія, которыми вы осуждаете мои разсужденія, въ такой мѣрѣ вліяютъ на мои сужденія, что я не безъ разсужденія осуждаю вашу красоту; или высокія небеса, божественно вашу божественность при посредствѣ звѣздъ утверждающія, содѣлываютъ васъ достойными достоинствъ, достойныхъ вашего величія.

Отъ подобныхъ фразъ у героя нашего заходилъ, что называется, умъ за разумъ. Цѣлыя ночи напролетъ ломалъ онъ голову, добиваясь въ нихъ смысла; — трудъ, оказавшійся-бы не подъ силу самому Аристотелю, еслибъ знаменитый мудрецъ воскресъ нарочно для этой цѣли. Мало безпокоясь о безчисленныхъ ранахъ, полученныхъ и нанесенныхъ донъ-Беліанисомъ, и полагая, что, не смотря на все искусство лечившихъ его докторовъ, такой славный рыцарь долженъ былъ имѣть израненое тѣло и покрытое шрамами лицо, онъ восхищался только остроуміемъ, съ какимъ авторъ Беліаниса закончилъ свою неоконченную книгу. Часто ему приходило желаніе взяться за перо и самому докончить ее, что, вѣроятно, онъ сдѣлалъ-бы съ полнымъ успѣхомъ, еслибъ умъ его не былъ ужь занятъ другими, несравненно важнѣйшими мыслями. Много разъ доводилось ему спорить съ священникомъ его деревни, человѣкомъ ученымъ, удостоеннымъ ученой степени въ Зигуенцѣ^[2] о томъ, которому изъ рыцарей слѣдуетъ отдать пальму первенства: Пальмерину Англійскому или Амадису Гальскому? Присутствовавшій при этихъ спорахъ цирюльникъ, синьоръ Николай, утверждалъ, что ни одинъ рыцарь не могъ сравняться съ рыцаремъ Ѳебомъ, и что ближе всѣхъ подходитъ къ нему безспорно донъ-Галаоръ, братъ Амадиса Гальскаго, который, нисколько не уступая самому Амадису въ самоотверженіи и мужествѣ, не былъ однако такимъ капризнымъ плаксой, какъ его братецъ.

Гидальго нашъ, мало по малу, до того пристрастился къ рыцарскимъ книгамъ, что въ чтеніи ихъ проводилъ дни и ночи, и кончилъ тѣмъ, что, въ слѣдствіе усиленнаго бодрствованія и чтенія, мозгъ его разстроился, и онъ сошелъ съ ума. Ему то и дѣло грезились поединки, битвы, волшебники, бури, любовь, раны и тому подобный сумбуръ, наполнявшій его любимыя книги. И такъ полно убѣжденъ онъ былъ въ истинѣ всего этого, что для него въ цѣломъ мірѣ не существовало рѣшительно ничего, достойнаго большаго довѣрія. Онъ говорилъ, что хотя Сидъ-Руи-Діазъ былъ, конечно, рыцарь не изъ послѣднихъ, но что онъ далеко не можетъ равняться съ рыцаремъ Пылающаго Меча, который однимъ ударомъ разсѣкъ пополамъ двухъ чудовищныхъ и свирѣпыхъ великановъ. Онъ глубоко уважалъ Бернардо-дель-Карпіо за то, что въ Ронсевальской долинѣ, онъ умертвилъ очарованнаго Роланда, воспользовавшись уловкой Геркулеса, при помощи которой этотъ силачъ задушилъ въ своихъ рукахъ Антея, названнаго сыномъ земли. Съ большой похвалой отзывался онъ также о великанѣ Морганѣ, единомъ благородномъ исключеніи изъ свирѣпаго сонма великановъ. Но героемъ его, по преимуществу, былъ Рейнальдъ Монтальванскій, особенно когда онъ мерещился ему выходящимъ изъ своего замка грабить каждаго встрѣчнаго, или отправляющихся за море похищать идолъ Магомета, вылитый изъ чистаго золота, какъ увѣряетъ исторія. Что-же касается измѣнника Ганелона, то за возможность отсчитать ему нѣсколько подзатыльниковъ онъ охотно отдалъ-бы свою экономку въ племянницей въ придачу.

Рехнувшись окончательно, герой нашъ задумалъ одно изъ самыхъ безумныхъ предпріятій, какія приходили когда либо въ голову полуумнымъ. Ему казалось необходимымъ, какъ для собственной славы, такъ для блага и славы родной страны своей, сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ; и рыская по свѣту на конѣ съ оружіемъ въ рукахъ, ища приключеній, карая зло, возстановляя правду, защищая гонимыхъ и сирыхъ, пускаясь наконецъ въ самыя ужасныя приключенія, покрыть себя неувядаемой славой. Ему уже мерещилось, какъ, благодаря своему мужеству, онъ дѣлается на худой счетъ Трапезондскимъ императоромъ. Увлекаемый этими сумазбродными мечтами, онъ только и думалъ, какъ-бы поскорѣе привести намѣреніе въ дѣло; и прежде всего позаботился о своемъ прадѣдовскомъ оружіи, давно покоившимся въ пыли, въ одномъ изъ забытыхъ угловъ его дома. Доставъ, вычистивъ и починивъ его, онъ съ ужасомъ увидѣлъ, что отъ шлема, нѣкогда цѣлаго, оставался только шишакъ. Призвавъ на помощь все свое искусство, онъ, при помощи картона и остававшагося въ цѣлости шишака, устроилъ что-то въ родѣ шлема. Но когда онъ пожелалъ убѣдиться въ прочности своей работы и нанесъ устроенному имъ шлему два шпажныхъ удара, то первый изъ нихъ сразу разрушилъ весь это недѣльный трудъ. Неудача эта, хотя и не совсѣмъ пріятная для нашего гидальго, не обезкуражила его однако. Онъ принялся вторично работать надъ шлемомъ и, чтобы придать ему возможную прочность, придѣлалъ въ нему желѣзныя застежки. Не желая, однако, во второй разъ испытать прочность своей работы, онъ счелъ ее оконченною и вообразилъ себя обладателемъ самаго прочнаго шлема въ мірѣ.

Покончивъ съ оружіемъ, онъ отправился осмотрѣть збрую и своего верховаго коня. И хотя конь этотъ былъ болѣе жалокъ, нежели самъ знаменитый конь Гонеля, состоявшій, исключительно, изъ кожи и костей, онъ показался ему, однако, прекраснѣе александровскаго Букефала и Бабіеки рыцаря Сида. Четыре дня ломалъ онъ голову, присваивая этой несравненной лошади достойное ея имя. Возможно-ли, думалъ онъ, чтобы конь такого славнаго рыцаря, въ тому-же превосходный самъ по себѣ, не имѣлъ какого-нибудь извѣстнаго имени. Если господинъ перемѣняетъ свое имя и общественное положеніе, то конь его можетъ и даже долженъ, ради этого случая, также перемѣнять свое имя на другое, болѣе звучное и соотвѣтствующее его новому положенію. Перебравъ, удлинивъ, укоротивъ и перевернувъ на всѣ лады множество различныхъ именъ, онъ остановился наконецъ на имени Россинанта, показавшемся ему звучнымъ, сильнымъ и во всѣхъ отношеніяхъ достойнымъ первой лошади въ мірѣ. Придумавъ имя своему коню, онъ рѣшился придумать имя и самому себѣ, и послѣ новаго недѣльнаго размышленія, рѣшился назвать себя Донъ-Кихотомъ, названіе, подавшее поводъ его историкамъ предполагать, что настоящее имя его было Кихада, а не Кизада, какъ утверждаютъ другіе.

Припоминая, однако, что славный Амадисъ никогда не назывался просто Амадисомъ, но, вѣроятно съ цѣлію прославить и возвеличить свою родину, присовокупилъ къ своему имени названіе Гальскій; герой нашъ, чтобы ни въ чемъ не отступать отъ своихъ знаменитыхъ предшественниковъ, рѣшился также назвать себя не просто Донъ-Кихотомъ, а Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, увѣренный, что онъ также возвеличитъ и прославитъ мѣсто своего рожденія.

Вычистивъ оружіе, смастеривъ шлемъ, пріискавъ имя себѣ и своему коню, герой нашъ увидѣлъ, что ему не доставало только дамы, въ которую онъ могъ бы влюбиться, такъ какъ рыцарь безъ дамы и любви походитъ на дерево безъ листьевъ, на тѣло безъ души. Онъ говорилъ себѣ: если въ наказаніе за мои грѣхи или, скорѣе, благодаря счастливой звѣздѣ моей, мнѣ случится встрѣтиться съ какимъ нибудь великаномъ, какъ это въ частую случается странствующимъ рыцарямъ, если съ перваго удара я поражу или даже проколю его насквозь, и онъ очутится въ моей власти, тогда мнѣ необходимо будетъ имѣть даму, въ которой я могъ бы послать побѣжденнаго мною великана, дабы, павъ передъ нею ницъ, онъ сказалъ ей покорнымъ голосомъ: «высокая дама! я великанъ Каракаліунбро, владѣтель Маландаринскаго острова, побѣжденный на поединкѣ безстрашнымъ и на всегда славнымъ рыцаремъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, по приказанію котораго я прихожу пасть ницъ предъ вашей красотой и у вашихъ ногъ ждать вашихъ повелѣній.» О, какъ счастливъ былъ нашъ гидальго, сложивъ эту пышную тираду. Но радость его была еще полнѣе, когда онъ нашелъ наконецъ ту, которой суждено было очаровать его сердце и поработить его мысли. Этой волшебницей стала, сама того не зная, молодая, хорошенькая поселянка Альдонзо Лорензо. Истративъ много времени на пріисканіе ей названія, которое бы, гармонируя съ его собственнымъ, заставляло видѣть въ ней принцессу или другую высокую даму, онъ назвалъ ее наконецъ Дульцинеей Тобозской. Послѣднее слово указывало на мѣсторожденіе ея — деревню Тобозо. Имя, пріисканное имъ своей красавицѣ, показалось ему столь же звучнымъ, благороднымъ и возвышеннымъ, какъ имена, данныя имъ себѣ и своему коню.

Глава ІІ

Покончивъ со всѣми приготовленіями, гидальго нашъ не хотѣлъ болѣе медлить приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго имъ предпріятія, считая уже себя отвѣтственнымъ за всѣ неоплаченные долги, неотомщенныя обиды, ненаказанныя преступленія, словомъ за все зло, допускаемое бездѣйствіемъ его тяготѣть надъ землею. И вотъ на зарѣ одного изъ самыхъ жаркихъ іюльскихъ дней, никѣмъ не замѣченный, не довѣрившись ни одной живой душѣ, онъ осѣдлываетъ Россинанта, кладетъ ногу въ стремя — и съ опущеннымъ забраломъ, съ щитомъ въ рукѣ, съ копьемъ въ кулакѣ, выѣзжаетъ чрезъ задній дворъ своего дома, восхищенный легкостью, съ какою онъ привелъ въ исполненіе свой благородный проектъ. Не успѣлъ онъ, однако, сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ съ ужасомъ вспомнилъ, что, не будучи посвященъ въ рыцари, онъ, по законамъ этого братства, не можетъ вступить въ битву ни съ однимъ рыцаремъ, и что, еслибъ онъ былъ даже посвященъ, то, какъ новичекъ, имѣетъ право носить только бѣлое оружіе, т. е. безъ девиза на щитѣ, пока не добудетъ его собственнымъ мужественъ. Мысль эта до такой степени смутила его, что онъ чуть было не вернулся домой, но, увлекаемый своимъ сумасшествіемъ, и основываясь на многочисленныхъ примѣрахъ, вычитанныхъ имъ въ его книгахъ, онъ задумалъ посвятить себя въ желаемое имъ званіе, при посредствѣ перваго встрѣченнаго имъ рыцаря. Что же касается оружія, то онъ поклялся, во время своихъ странствованій, такъ хорошо вычистить свои доспѣхи, чтобы они могли спорить бѣлизной съ горностаемъ. Успокоенный такимъ рѣшеніемъ, онъ спокойно продолжалъ путь, довѣрившись своему коню, и увѣренный, что тамъ долженъ поступать всякій искатель приключеній.

Покончивъ съ одолѣвавшими его сомнѣніями, герой нашъ говорилъ самому себѣ: «когда историкъ грядущихъ вѣковъ станетъ писать мои великіе подвиги, тогда, нѣтъ сомнѣнія, онъ такъ разскажетъ мой нынѣшній выѣздъ: едва лишь свѣтозарный Ѳебъ началъ раскидывать золотые локоны своихъ роскошныхъ волосъ надъ пробуждавшимся лономъ земли; едва лишь раннія птички, блистая тысячами цвѣтовъ, огласили воздухъ своими мелодичными пѣснями, привѣтствуя появленіе блѣдно-розовой авроры, покинувшей ложе своего ревниваго супруга и шедшей освѣщать небеса Ламанча, какъ знаменитый рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, разставшись съ мягкой постелью, осѣдлалъ своего вѣрнаго Россинанта и пустился въ путь по древней и славной монтіельской долинѣ«. На этой долинѣ герой нашъ находился въ описываемую минуту. «О, счастливый вѣкъ», добавилъ онъ, «которому суждено узрѣть въ полномъ свѣтѣ совершенныя мною дѣла, достойныя быть отчеканенными на чугунѣ и мраморѣ, да живутъ они, не умирая, въ примѣръ и поученіе грядущимъ поколѣніямъ! А ты, кто бы ты ни былъ, мудрый волшебникъ, счастливый выпавшимъ тебѣ удѣломъ описать мои безсмертныя похожденія, молю, не позабудь моего вѣрнаго Россинанта, дорогаго товарища моего въ моихъ непрерывныхъ странствованіяхъ!» Потомъ, какъ-бы въ любовномъ порывѣ, онъ воскликнулъ: «О Дульцинея, владычица моего порабощеннаго сердца! Какимъ испытаніямъ ты подвергаешь его суровымъ отказомъ лицезрѣть твою несравненную красоту! Но пусть оно хоть напоминаетъ тебѣ о мученіяхъ, испытываемыхъ имъ изъ за тебя». Къ этимъ бреднямъ онъ присовокупилъ сотню другихъ, столько же восторженныхъ и вычитанныхъ имъ въ его книгахъ, слогу которыхъ онъ подражалъ теперь, не замѣчая, что высоко поднявшееся солнце пекло его голову съ силою, вполнѣ достаточною растопить ту небольшую частицу мозга, которая могла еще оставаться у него. Такимъ образомъ герой нашъ пространствовалъ цѣлый день, не наткнувшись ни на какое приключеніе, что крайне огорчало его, такъ сильно желалъ ужь онъ явить міру опытъ своего мужества. Нѣкоторые писатели говорятъ, что первымъ его подвигомъ было дѣло въ лапискомъ приходѣ; другіе относятъ это въ битвѣ съ вѣтрянными мельницами; все же, что я могъ открыть по этому поводу въ ламанчскихъ лѣтописяхъ, это то, что герой нашъ пространствовавъ до заката солнца и, умирая съ конемъ своимъ отъ голода, такъ сильно усталъ съ нимъ, что оба они едва держались на ногахъ. Глядя во всѣ стороны съ намѣреніемъ открыть какое-нибудь убѣжище, въ которомъ можно бы было отдохнуть, онъ увидѣлъ наконецъ заѣзжій донъ, засіявшій предъ нимъ какъ звѣзда, долженствовавшая привести его къ обители спасенія. Пришпоривъ Россинанта, онъ подъѣхалъ къ этому дому уже въ сумерки. У воротъ его шалили въ это время двѣ молодыя госпожи, принадлежавшія къ разряду женщинъ, поведеніе которыхъ называется сомнительнымъ. Онѣ шли въ Севилью съ погонщиками муловъ, остановившихся ночевать въ заѣзжемъ донѣ. Такъ какъ герой нашъ всюду видѣлъ лишь то, что вычиталъ въ своихъ книгахъ, поэтому не успѣлъ онъ замѣтить несчастнаго заѣзжаго дома, какъ уже принялъ его за великолѣпный замокъ, съ четырмя башнями, сіявшими на солнцѣ своими посеребренными вершинами, съ рвани и подъемными мостами, словомъ, со всѣми принадлежностями, встрѣчающимися въ книжныхъ описаніяхъ рыцарскихъ жилищъ. На нѣкоторомъ разстояніи отъ воображаемаго замка Донъ-Кихотъ придержалъ за узду своего коня, ожидая появленія между зубцами стѣнъ карла, долженствовавшаго трубнымъ звукомъ возвѣстить прибытіе рыцаря, но какъ ничего подобнаго не случилось, и какъ при томъ Россинантъ изъявлялъ рѣшительное намѣреніе попасть скорѣе въ конюшню, поэтому Донъ-Кихотъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и тутъ замѣтилъ двухъ знакомыхъ намъ женщинъ, показавшихся ему двумя благородными дѣвушками, прогуливавшимися у воротъ замка. Проходившій мимо пастухъ затрубилъ въ это время въ рогъ, сзывая свое стадо, и герой нашъ, убѣжденный, что это подавался сигналъ, возвѣщавшій его пріѣздъ, поспѣшилъ подъѣхать къ замѣченнымъ имъ женщинамъ, которыя, видя приближеніе незнакомца, вооруженнаго съ ногъ до головы, бросились бѣжать отъ него. Угадывая причину испуга ихъ, Донъ-Кихотъ приподнялъ забрало и, открывъ до половины свое худое, запыленное лицо, проговорилъ спокойнымъ и пріятнымъ голосомъ: «прекрасныя сеньоры, не убѣгайте и не опасайтесь съ моей стороны никакого оскорбленія. Законы рыцарей, которые явился я исполнять, запрещаютъ оскорблять кого-бы то ни было, тѣмъ болѣе такихъ благородныхъ дѣвушекъ, какими кажетесь вы». Женщины смотрѣли на него съ невыразимымъ удивленіемъ, стараясь заглянуть ему въ лицо, скрываемое дурнымъ забраломъ, но при словѣ дѣвушки, которымъ почтилъ ихъ нашъ герой, онѣ не могли не разсмѣяться. «Скромность прилична красотѣ«, сказалъ строгимъ голосомъ Донъ-Кихотъ, «а смѣяться надъ тѣмъ, что не смѣшно, неприлично никому. Если я это говорю, то вѣрьте, не съ намѣреніемъ оскорбить васъ или смутить веселое расположеніе духа, въ которомъ васъ застаю, — нисколько. Единственнымъ желаніемъ моимъ было и остается служить вамъ чѣмъ могу». Эти слова, вмѣстѣ съ странной фигурой говорившаго ихъ, разсмѣшили еще больше нашихъ веселыхъ странницъ, и дѣло приняло бы не совсѣмъ благопріятный оборотъ, еслибъ на выручку ихъ не подоспѣлъ трактирщикъ, человѣкъ чрезвычайно толстый и чрезвычайно миролюбивый. При видѣ незнакомца. вооруженнаго до зубовъ сборомъ всевозможнаго оружія, онъ самъ чуть было не разсмѣялся, но почувствовавъ вблизи себя цѣлый арсеналъ, спохватился и обратился въ пріѣзжему съ слѣдующими словами: «господинъ рыцарь, если вы желаете переночевать въ этомъ домѣ, то, кромѣ постелей, которыхъ не остается у меня ни одной, вы найдете въ достаточномъ количествѣ все остальное, нужное для ночлега.» На вѣжливое предложеніе трактирщика, принятаго Донъ-Кихотомъ за управляющаго замкомъ, онъ отвѣчалъ: «господинъ кастелянъ, я довольствуюсь малымъ:

Оружіе, вотъ мой нарядъ,

И битвы отдыхъ мой.

Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ трактирщикъ:

Скала должна быть вашимъ ложемъ

И бодрствованье вашимъ сномъ;

если это такъ, то вы можете смѣло располагаться въ моемъ домѣ въ которомъ найдете полную возможность провести безъ сна не только одну ночь, но даже цѣлый годъ». Сказавъ это, онъ поспѣшилъ поддержать рыцарю стремя, и Донъ-Кихотъ началъ слѣзать съ лошади съ тѣми усиліями, въ какимъ способенъ человѣкъ, не ѣвшій цѣлые сутки и обремененный грузомъ Донъ-Кихотовскаго оружія. Ступивъ на землю, онъ прежде всего поручилъ вниманію хозяина своего коня, замѣтивъ ему, что изъ всѣхъ коней въ мірѣ Россинантъ былъ безспорно прекраснѣйшій, — мнѣніе, съ которымъ хозяинъ хотя и не вполнѣ согласился, тѣмъ не менѣе отвелъ Россинанта въ конюшню. Возвратясь въ своему гостю, хозяинъ засталъ уже его примиреннымъ съ знакомыми намъ путешественницами, освобождавшими нашего героя отъ тяжести его вооруженія. Онѣ сняли съ него латы и кирасы, но когда дѣло дошло до несчастнаго шлема, привязаннаго зелеными лентами, то снять его оказалось невозможнымъ, не разрѣзавъ узловъ, связывавшихъ ленты; на это Донъ-Кихотъ ни за что не хотѣлъ согласиться, предпочитая ночевать съ шлемомъ на головѣ, дѣлавшимъ изъ него самую уморительную фигуру, какую только можно вообразить. Впродолженіи этихъ церемоній, принимая обезоруживавшихъ его женщинъ за благородныхъ дамъ, властительницъ замка, герой нашъ обратился въ нимъ съ слѣдующими стихами старой испанской пѣсни:

Какой изъ рыцарей былъ принятъ

Красавицами, такъ какъ я?

Тутъ дамы Донъ-Кихоту

служатъ И берегутъ его коня.

— Россинантъ имя этого коня, продолжалъ онъ, а Донъ-Кихотъ Ламанчскій — вашего покорнѣйшаго слуги, поклявшагося никому не открываться, пока не совершитъ онъ какого-нибудь великаго дѣла. Необходимость прировнять пѣсню о Ланцеротѣ къ моему теперешнему положенію заставила меня сказать мое имя прежде, чѣмъ я желалъ; но прійдетъ, можетъ быть, время, когда рыцарь услышитъ, граціозныя сеньоры, ваши повелѣнія и сочтетъ себя счастливымъ служить вамъ мужествомъ своей руки». Не привыкши слушать ничего подобнаго, дамы наши съ возрастающимъ удивленіемъ глядѣли за Донъ-Кихота и не знали что отвѣчать ему, пока одна изъ нихъ не надоумилась спросить его: не хочетъ-ли онъ закусить? «Очень хочу», отвѣчалъ рыцарь: «и что бы мнѣ не подали теперь, все будетъ какъ нельзя болѣе кстати». Къ несчастью, дѣло было въ пятницу, и во всемъ домѣ не оказалось ничего, кромѣ остатковъ рыбы, называемой форелькой, и только именемъ сходной съ форелью. Донъ-Кихота просили удовольствоваться этимъ скромнымъ блюдомъ, такъ какъ ничего другаго нельзя было достать. «Все равно», отвѣчалъ Донъ-Кихотъ: «нѣсколько маленькихъ форелекъ замѣнятъ одну большую, какъ одна большая монета замѣняетъ нѣсколько малыхъ. Къ тому-же ягненокъ вкуснѣе барана и теленокъ быка, поэтому и форельки можетъ быть вкуснѣе форели. Подавайте только скорѣе, потому что выдерживать тяжесть моего вооруженія можно не иначе, какъ подкрѣпляя желудокъ». Желая доставить рыцарю возможность закусывать на чистомъ воздухѣ, ему накрыли столъ на крыльцѣ и угостили рыбою, дурно посоленною и еще хуже отваренною, съ кускомъ хлѣба, чернымъ какъ оружіе Донъ-Кихота, на котораго нельзя было смотрѣть безъ смѣха, когда онъ принялся обѣдать съ шлемомъ на головѣ, съ забраломъ и набородникомъ спереди. И такъ какъ онъ съ величайшимъ трудомъ подносилъ ко рту куски несчастной рыбы, поэтому одна изъ знакомыхъ намъ дамъ взялась кормить его. Когда же рыцарю захотѣлось напиться, то тутъ представились такія препятствія удовлетворить его желаніе, что они оказались бы неодолимыми, еслибъ хозяинъ не догадался вложить ему въ ротъ длинную, тростниковую трубку, просверленную насквозь, и чрезъ нее влить ему въ ротъ нѣсколько капель вина. Все это Донъ-Кихотъ выносилъ съ невозмутимымъ терпѣніемъ, готовый подвергнуться всевозможнымъ испытаніямъ, лишь бы только не разрѣзывать лентъ своего шлема. Въ это время какой-то пастухъ свиснулъ пять или шесть разъ, и это окончательно убѣдило Донъ-Кихота, что онъ находится въ знаменитомъ замкѣ, въ которомъ услаждаютъ музыкой его послѣобѣденный отдыхъ; и тутъ треска показалась ему форелью, черный хлѣбъ — бѣлымъ, прислуживавшія ему женщины — высокими дамами, а хозяинъ — управляющимъ замкомъ; и невыразимо былъ онъ восхищенъ принятымъ имъ намѣреніемъ сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и блестящимъ результатомъ его перваго выѣзда. Однако мысль о томъ, что онъ не посвященъ еще въ рыцари, не переставала тревожить его, такъ какъ въ настоящемъ своемъ положеніи онъ не смѣлъ законно пускаться ни въ какое приключеніе.

Глава III

Движимый желаніемъ видѣть себя какъ можно скорѣе посвященнымъ рыцаремъ, Донъ-Кихотъ кидаетъ свою закуску, зоветъ хозяина, уводитъ его въ конюшню и тамъ, затворивъ дверь, падаетъ предъ нимъ на колѣни, говоря ему: «не встану, до тѣхъ поръ не встану, благородный рыцарь, пока не получу отъ васъ согласія на мою просьбу, исполненіе которой озаритъ славою не только васъ, но, быть можетъ, всю вселенную». Хозяинъ, видя Донъ-Кихота у ногъ своихъ, слыша его странныя слова, убѣждалъ его подняться съ колѣнъ, но тщетны были всѣ увѣщанія хозяина, пока онъ не пообѣщалъ нашему герою исполнить его просьбу.

— Я этого ожидалъ отъ вашего великодушія, сказалъ Донъ-Кихотъ. Просьба, съ которою я намѣренъ обратиться въ вамъ, и которую вы такъ обязательно обѣщались исполнить, состоитъ въ томъ, чтобы завтра, на разсвѣтѣ, посвятить меня въ рыцари; но передъ тѣмъ, какъ удостоиться этого высокаго званія, такъ пламенно мною ожидаемаго, позвольте мнѣ провести ночь въ часовнѣ вашего замка, на стражѣ оружія, послѣ чего мнѣ дозволено будетъ, согласно уставамъ рыцарства, искать приключеній по цѣлому міру, карая виновныхъ, защищая угнетенныхъ и вообще исполняя все, въ чему обязываетъ принимаемое мною званіе.

Хозяинъ, человѣкъ себѣ на умѣ, заподозривши уже прежде своего гостя въ помѣшательствѣ, при послѣднихъ словахъ его убѣдился въ этомъ окончательно и, желая вдоволь посмѣяться, обѣщалъ исполнить его просьбу. Сказавъ Донъ-Кихоту, что принятое имъ намѣреніе свидѣтельствуетъ о высокомъ умѣ его и совершенно соотвѣтствуетъ такому высокому дворянину, какимъ, по словамъ хозяина, казался Донъ-Кихотъ по виду и по своимъ изысканнымъ манерамъ, хозяинъ добавилъ, что въ молодые лѣта онъ самъ велъ жизнь странствующаго рыцаря, посѣтивъ въ поискахъ приключеній предмѣстья Малаги и Севильи, рынки Сеговіи, острова Ріаронскіе, оливковые сады Валенсіи, окрестности Гренады, морскіе берега Сан-Лукара и всевозможныя харчевни Толедо^[3], испытывая во всѣхъ этихъ мѣстахъ легкость ногъ и искуство рукъ своихъ, и всюду оставляя слѣды своего пребыванія, обольщая молодыхъ дѣвушекъ, совращая съ пути истины вдовъ, грабя сиротъ и сдѣлавшись извѣстнымъ чуть не во всѣхъ испанскихъ судахъ, я, говорилъ хозяинъ, пришелъ укрыться теперь въ этомъ замкѣ, и живя своими и чужими деньгами, радушно принимаю въ немъ всѣхъ странствующихъ рыцарей, единственно изъ высокаго уваженія, питаемаго мною въ этому благородному сословію и въ надеждѣ, что они подѣлятся со мной кошелькомъ своимъ въ награду за мой радушный пріемъ. Онъ сказалъ, наконецъ, что у него нѣтъ часовни, въ которой бы Донъ-Кихотъ могъ провести ночь на стражѣ оружія, увѣривъ его, будто, желая выстроить новую, онъ сломалъ прежде бывшую часовню, но въ утѣшеніе ему добавилъ, что законы рыцарства дозволяютъ, въ крайнемъ случаѣ, проводить ночь на стражѣ оружія гдѣ бы то ни было, и предлагалъ для этой цѣли дворъ своего замка, на которомъ опъ надѣялся, при помощи Божіей, на разсвѣтѣ слѣдующаго дня исполнить надъ Донъ-Кихотомъ обрядъ посвященія, такъ, чтобы чрезъ нѣсколько часовъ онъ могъ считать себя вполнѣ посвященнымъ рыцаремъ. Хозяинъ кончилъ рѣчь свою вопросомъ, естьли у Донъ-Кихота деньги?

— Ни одного мараведиса, и правду сказать, я нигдѣ не читалъ, чтобы странствующіе рыцари возили съ собою деньги, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Вы странно заблуждаетесь, возразилъ хозяинъ; если историки умалчиваютъ объ этомъ, то потому, что не говорить же имъ о такихъ обыкновенныхъ вещахъ, какъ деньги и чистое бѣлье. Знайте, что всѣ странствующіе рыцари, о которыхъ пишутъ въ книгахъ, запасались всегда туго набитымъ кошелькомъ и коробочкою мази для ранъ, такъ какъ въ безпрерывныхъ своихъ странствованіяхъ и битвахъ они не могли постоянно находить среди долинъ и пустынь людей для перевязки ихъ ранъ, если только покровительствующій рыцарю волшебникъ не приводилъ къ нему на облавѣ даму или карла съ флакономъ чудесной воды, двѣ капли которой исцѣляли страждущаго. Но какъ за волшебниковъ не всегда можно разсчитывать, поэтому всѣ странствующіе рыцари заботились о томъ, чтобы оруженосцы ихъ снабжены были деньгами, корпіей и мазью; въ тѣхъ же рѣдкихъ случаяхъ, когда они обходились безъ оруженосцевъ, то возили все это въ маленькой сумкѣ, привязываемой къ задней части сѣдла, тамъ чтобы она не была видна. Во всѣхъ другихъ случаяхъ обычай возить сумки былъ мало употребителенъ у нихъ. Вотъ почему, добавилъ хозяинъ, я вамъ совѣтую и даже могу приказать, какъ крестнику моему по оружію, никогда не пускаться въ дорогу безъ денегъ, и будьте увѣрены, вы не разъ поблагодарите себя за эту предусмотрительность.

Донъ-Кихотъ обѣщалъ слѣдовать во всемъ совѣтамъ хозяина, и за тѣмъ рѣшился безотлагательно, на заднемъ дворѣ корчмы, стать на стражѣ оружія. Собравъ и положивъ его на корыто, находившееся возлѣ колодца, онъ съ щитомъ въ рукѣ, съ копьемъ въ кулакѣ, гордо и спокойно началъ ходить вокругъ него. Узнавъ о сумасшествіи незнакомца, рѣшившагося проводить ночь на стражѣ оружія, и о страстномъ желаніи его быть посвященнымъ въ рыцари, всѣ люди, бывшіе въ корчмѣ, влекомые желаніемъ взглянуть на это неслыханное зрѣлище, вышли на дворъ и помѣстились на такомъ разстояніи отъ Донъ-Кихота, что могли ясно видѣть какъ, видно довольный собой, онъ то ходилъ тихимъ, мѣрнымъ шагомъ взадъ и впередъ, то останавливался и, облокотясь на копье, устремлялъ взоры на свое оружіе. Хотя наступила уже глубокая ночь, но луна сіяла такъ ярко, что можно было безъ труда различить малѣйшія его движенія. Въ это время одинъ изъ погонщиковъ муловъ, ночевавшихъ въ этомъ домѣ, захотѣлъ напоить своихъ животныхъ, для чего ему необходимо было снять съ корыта оружіе Донъ-Кихота, но Донъ-Кихотъ, увидѣвъ приближающагося человѣка и угадывая его намѣреніе, гордо закричалъ ему: «неблагоразумный рыцарь, дерзающій приблизиться къ оружію безстрашнѣйшаго изъ смертныхъ, опоясавшихъ себя мечомъ; подумай о томъ, что ты намѣренъ дѣлать, и да не коснется рука твоя лежащаго предъ тобою оружія, если ты не хочешь заплатить жизнью за свою смѣлость!» Погонщикъ, не обращая вниманія на слова Донъ-Кихота, — хотя лучше было-бъ для его здоровья послушаться ихъ, — взялъ оружіе за ревень и швырнулъ его далеко отъ себя. Быстрѣе молніи герой нашъ поднялъ взоры къ небу и, поручая душу свою Дульцинеѣ, воскликнулъ: «моя дама, бодрствуйте надо мной въ минуту этого перваго оскорбленія, испытываемаго порабощеннымъ вами сердцемъ; пусть ваша благосклонность поддерживаетъ меня въ этой первой, грозящей мнѣ опасности». Въ тоже мгновеніе, кинувъ свой щитъ, онъ схватилъ въ обѣ руки копье и нанесъ имъ такой ударъ по головѣ погонщика, что тотъ безъ памяти повалился на землю; второй такой-же ударъ избавилъ-бы его, вѣроятно, навсегда отъ необходимости звать на помощь врача, наказавъ дерзкаго, Донъ-Кихотъ собралъ оружіе, положилъ его на прежнее мѣсто и, какъ ни въ чемъ ни бывало, съ невозмутимымъ спокойствіемъ сталъ по прежнему ходить взадъ и впередъ. Немного спустя, другой погонщикъ, не зная о случившемся съ его товарищемъ, захотѣлъ также напоить муловъ и также тронулъ оружіе Донъ-Кихота. Не произнеся на этотъ разъ ни слова и не обращаясь съ воззваніемъ ни въ какой дамѣ, Донъ-Кихотъ поднялъ копье и нанесъ имъ новому смѣльчаку такіе три или четыре удара, что копье его чуть не разлетѣлось въ дребезги. На крикъ раненаго сбѣжались всѣ погонщики, бывшіе въ корчмѣ, и тогда Донъ-Кихотъ, поднявъ свой щитъ и обнаживъ мечъ, воскликнулъ, обращаясь къ своей повелительницѣ: «цвѣтъ красоты! Услышь меня въ эту минуту и обрати свои чудесные взоры на очарованнаго тобою рыцаря, угрожаемаго такой страшной опасностью!» Послѣ этого воззванія, онъ почувствовалъ себя исполненнымъ такой силы, что всѣ погонщики муловъ въ мірѣ не заставили-бы его, кажется, сдѣлать ни шагу назадъ. Товарищи раненаго погонщика, видя, въ какомъ несчастномъ положеніи онъ находился, принялись швырять въ Донъ-Кихота каменьями, но рыцарь, защищаясь щитомъ, безстрашно оставался у корыта на стражѣ оружія. Напрасно хозяинъ кричалъ во все горло, убѣждая погонщиковъ оставить въ покоѣ сумасшедшаго, который, пользуясь привилегіей полуумныхъ, останется правъ, перебивъ всѣхъ погонщиковъ муловъ въ Испаніи; голосъ его вопіялъ въ пустынѣ, заглушаемой крикомъ Донъ-Кихота, ругавшаго враговъ своихъ подлою и низкою чернью, а самаго владѣтеля замка, допускающаго у себя такое обращеніе съ странствующими рыцарями, клеймилъ именемъ клятвопреступника. «О», говорилъ онъ, «будь я посвященъ въ рыцари, я-бъ доказалъ ему, что онъ измѣнникъ. А вы, жалкіе люди», продолжалъ онъ, обращаясь къ погонщикамъ: «приблизьтесь, нападите на меня всѣ вмѣстѣ, и тогда вы увидите, какъ накажу я вашу дерзость». Мужество его наконецъ восторжествовало; въ него перестали швырять каменьями, и Донъ-Кихотъ, допустивъ унести раненыхъ, съ прежнимъ величавымъ спокойствіемъ сталъ на стражѣ оружія.

Хозяинъ, находя не совсѣмъ веселыми глупости своего гостя, рѣшился поскорѣе посвятить его въ рыцари, чтобы избавиться отъ него. Онъ просилъ Донъ-Кихота извинить грубость нѣсколькихъ неучей, хорошо притомъ наказанныхъ за свою дерзость, клялся, будто вся эта исторія произошла безъ его вѣдома, и за тѣмъ повторилъ, что у него нѣтъ часовни, но что она отнюдь не необходима для обряда посвященія въ рыцари, сущность котораго, какъ говорилъ хозяинъ, превосходно знакомый, по его словамъ, со всѣми подробностями этой церемоніи, состояла въ двухъ ударахъ мечомъ, однимъ по плечу, а другимъ по затылку посвящаемаго, которые могли быть даны во всякомъ мѣстѣ, даже среди чистаго поля. «Что-же касается до стражи оружія», добавилъ онъ, «то вы сторожите его болѣе четырехъ часовъ, тогда какъ по рыцарскимъ законамъ для этого достаточно двухъ».

Донъ-Кихотъ, безъ малѣйшаго затрудненія, повѣривъ словамъ хозяина, изъявилъ готовность слушаться его во всемъ, и просилъ только окончить, какъ можно скорѣе, обрядъ посвященія, потому что — «если я подвергнусь здѣсь нападенію, будучи посвященнымъ рыцаремъ, говорилъ онъ, то не выпущу изъ этого замка живымъ никого, кромѣ лицъ, порученныхъ моему охраненію благороднымъ отцомъ по оружію». Не обращая на эти слова никакого вниманія, хозяинъ отправился за книгой, въ которой записывалъ отпускавшіеся погонщикамъ муловъ ячмень и солому, и возвратился съ нею къ своему гостю, въ сопровожденіи двухъ знакомыхъ намъ женщинъ и мальчика, несшаго зажженный свѣчной огарокъ. Велѣвъ Донъ-Кихоту стать на колѣни, онъ самъ вперилъ глаза въ книгу, дѣлая видъ, будто-бы читаетъ молитву, потомъ взялъ у Донъ-Кихота мечъ, которымъ ударилъ его сначала по затылку, потомъ по плечу; наконецъ пригласилъ одну изъ женщинъ опоясать новопосвященнаго рыцаря мечомъ, что та исполнила чрезвычайно ловко и скромно, готовая ежеминутно разсмѣяться и удерживаемая отъ этого только воспоминаніемъ о недавно случившемся съ погонщиками муловъ. «Да содѣлаетъ васъ Господь счастливымъ рыцаремъ», сказала она Донъ-Кихоту, «и да озаряетъ Онъ побѣдами ваше оружіе». Рыцарь спросилъ ея имя, желая знать, какой благородной дамѣ обязанъ онъ оказанной ему милостью? Та отвѣчала, что ее зовутъ Толоза, что она дочь толедскаго лоскутника, торгующаго въ рядахъ Санчо-Беноіа, и что во всякое время, во всякомъ мѣстѣ готова чѣмъ можетъ служить ему. Донъ-Кихотъ просилъ ее, во имя дружбы къ нему, прибавить къ своему имени частицу донъ и называться донна-Толоза, что дама, опоясавшая его мечемъ, обѣщала исполнить. Другая дама надѣла ему шпоры и тоже должна была сказать свое имя. Узнавъ, что ее зовутъ Молинера, что отецъ ея честный антекверскій мельникъ, и получивъ отъ нея также обѣщаніе прибавить къ своему имени частицу донъ и называться донна-Молинера, онъ разсыпался передъ нею въ благодарностяхъ и предложеніяхъ своихъ услугъ. Окончивъ съ обрядомъ посвящевія, рыцарь, желавшій уже быть на пути къ приключеніямъ, поспѣшилъ осѣдлать Роесмнанта и, подъѣхавъ верхомъ къ хозяину, разсыпался передъ нимъ въ благодарностяхъ за оказанную имъ услугу въ такихъ изысканныхъ выраженіяхъ, что перо наше отказывается передать ихъ съ непогрѣшимой вѣрностью. Хозяинъ, желая скорѣе распрощаться съ своимъ гостемъ, въ немногихъ словахъ отвѣтилъ Донъ-Кихоту на его любезности и, не требуя ничего за постой, съ Богомъ отправилъ его въ дальнѣйшій путь.

Глава IV

Начинало свѣтать, когда Донъ-Кихотъ, покинувъ заѣзжій домъ, отъ радости видѣть себя посвященнымъ рыцаремъ чуть не подпрыгивалъ на сѣдлѣ. Припоминая, однако, совѣты хозяина, касательно вещей, которыми необходимо ему было запастись, онъ рѣшилося вернуться домой, чтобы запастись деньгами и бѣльемъ, и въ особенности пріискать оруженосца, имѣя въ виду возвести въ это званіе одного несчастнаго крестьянина, бѣдняка, обремененнаго семействомъ, но, по мнѣнію Донъ-Кихота, способнаго, какъ нельзя больше, быть оруженосцемъ странствующихъ рыцарей. Россинантъ, какъ-будто угадывая намѣреніе своего господина — вернуться домой, пустился бѣжать такою рысью, что, казалось, ноги его не касались земли. Спустя немного времени, до слуха нашего героя начали долетать жалобные звуки, раздававшіеся, какъ казалось, въ чащѣ лѣса, расположеннаго за право. Удостовѣрясь въ дѣйствительности ихъ, онъ воскликнулъ: «благодареніе небу, низпосылающему мнѣ такъ скоро возможность выполнить обязанность моего званія и пожать плоды моихъ благородныхъ намѣреній». — Въ туже минуту, пришпоривъ Россинанта, онъ поскакалъ къ тому мѣсту, откуда исходилъ крикъ. Не успѣлъ онъ сдѣлать и двадцати шаговъ, какъ увидѣлъ въ лѣсу лошадь, привязанную къ одному дубу, и мальчика, лѣтъ около пятнадцати, обнаженнаго до поясницы, привязаннаго къ другому. Этотъ-то мальчикъ кричалъ немилосердно, и не безъ причины: высокій, здоровый крестьянинъ билъ его мѣднымъ поясомъ, приговаривая за каждымъ ударомъ: «смотри и молчи».

«Простите, ради Бога, простите, говорилъ ему мальчикъ, впередъ и буду лучше смотрѣть за вашимъ стадомъ». При видѣ истязаемаго ребенка, Донъ-Кихотъ, воспламененный благороднымъ негодованіемъ, воскликнулъ: «недостойный рыцарь, прилично-ли нападать на человѣка, лишеннаго возможности обороняться! Не угодно-ли вамъ сѣсть на коня, взять въ руки копье (къ дереву, въ которому привязана была лошадь, приставлено было и копье), и я съумѣю доказать вамъ, что не благородно такъ дѣйствовать, какъ вы».

Крестьянинъ, увидя передъ собою привидѣніе, вооруженное съ ногъ до головы и приставившее къ груди его копье, униженно проговорилъ: «государь мой! этотъ мальчикъ стережетъ моихъ овецъ, но такъ небрежно, что въ ноемъ стадѣ оказывается ежедневная убыль, и теперь, когда я наказываю его за лѣность, или, быть можетъ, за его плутни, онъ говоритъ, будто я дѣлаю это, чтобы не доплатить ему жалованья. Клянусь Богомъ и моей душой, — онъ лжетъ».

— Ложь — въ моемъ присутствіи, несчастный вилланъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ: клянусь освѣщающимъ васъ солнцемъ, ты вынуждаешь меня проколоть тебя насквозь этимъ копьемъ. Сію минуту отвязать мальчика и заплатить, что ему слѣдуетъ, или, зову въ свидѣтели Бога, я уничтожу тебя въ этотъ мигъ.

Крестьянинъ, потупивъ голову, не говоря ни слова, отвязалъ несчастнаго мальчика, котораго Донъ-Кихотъ спросилъ, сколько долженъ ему хозяинъ?

«За девять мѣсяцевъ по семи реаловъ», отвѣчалъ мальчикъ. Герой нашъ, сосчитавъ, нашелъ. что это составитъ шестьдесятъ три реала, и велѣлъ крестьянину заплатить ихъ своему пастуху сію-же минуту, грозя ему, въ противномъ случаѣ, смертью. Крестьянинъ, дрожа отъ страха повторилъ, что онъ клялся (въ сущности онъ вовсе не клялся) и опять клянется, что не долженъ столько своему слугѣ, изъ жалованья котораго слѣдуетъ вычесть за три пары изорванныхъ башмаковъ и за два кровопусканія, сдѣланныя ему во время болѣзни.

— Пусть это идетъ въ счетъ за безвинно-нанесенные ему удары, сказалъ Донъ-Кихотъ; если онъ изорвалъ кожу башмаковъ твоихъ, то взамѣнъ ты изорвалъ его собственную кожу, и если ты пускалъ ему кровь, когда онъ нуждался въ этомъ, то теперь ты пустилъ ему ее безъ всякой нужды, и слѣдственно расквитался съ нимъ вполнѣ.

— На бѣду мою, отвѣчалъ крестьянинъ, при мнѣ нѣтъ денегъ, но пусть Андрей пойдетъ со мной, и я разочтусь съ нимъ до послѣдняго реала.

— Боже меня сохрани идти съ нимъ! закричалъ Андрей: если онъ останется со мною одинъ на одинъ, то, какъ съ святаго Варѳоломея сдеретъ съ меня живаго кожу.

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ ничего не сдѣлаетъ тебѣ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, пусть только онъ дастъ мнѣ слово рыцаря, и я отвѣчаю за твое жалованье.

— Помилуйте, говорилъ мальчикъ, хозяинъ мой вовсе не рыцарь, а просто крестьянинъ Иванъ Гальдудо, по прозванію Богатый, живущій около Кинтанарры.

— Это ничего не значитъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ: Гальдуды могутъ быть такими-же рыцарями, какъ и всѣ другіе, потому-что насъ облагораживаютъ не имена, а наши дѣла; каждый изъ насъ сынъ своихъ дѣлъ.

— Правда, отвѣчалъ Андрей, но сыномъ какихъ-же дѣлъ можетъ считаться мой хозяинъ, не платящій мнѣ жалованья, заработаннаго мною въ потѣ лица?

— Другъ мой, возразилъ крестьянинъ, за что ты такъ чернишь меня? Клянусь всѣми рыцарскими орденами въ мірѣ, если ты пойдешь со иной, то я сполна заплачу тебѣ твое жалованье, еще съ процентами.

— Отъ процентовъ я тебя освобождаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, заплати ему только что слѣдуетъ, больше я ничего не требую, но помни свое слово; иначе клянусь отыскать тебя гдѣ-бы ты ни былъ, и хотя-бы ты умѣлъ прятаться лучше стѣнной ящерицы, а дабы ты зналъ съ кѣмъ имѣешь дѣло, то услышь, что я безстрашный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, бичъ зла и рушитель неправды. Помни-же свое слово, или я вспомню о своемъ. Сказавъ это, онъ пришпорилъ Россинанта и удалился съ мѣста расправы. Крестьянинъ проводилъ глазами удалявшагося рыцаря, и когда тотъ скрылся у него изъ виду, онъ опять принялся за своего пастуха.

— Пойдемъ, говорилъ онъ ему, пойдемъ со мною, чтобы я могъ заплатить тебѣ твое жалованье, какъ мнѣ велѣлъ этотъ рушитель неправды.

— Клянусь, отвѣчалъ Андрей, если вы не исполните всего, что вамъ велѣлъ этотъ великодушный рыцарь, которому да ниспошлетъ господь долгіе и счастливые дни за его мужество и справедливость, то я отыщу его, гдѣ-бы онъ ни былъ, и онъ расправится съ вами, какъ обѣщалъ.

— Очень хорошо, очень хорошо, сказалъ крестьянинъ, и чтобы показать на дѣлѣ, какъ я люблю тебя, я задолжаю тебѣ еще, чтобъ больше заплатить. Съ послѣднимъ словомъ, онъ схватилъ Андрея за руки, привязалъ къ прежнему дубу и билъ его до полусмерти, приговаривая: «зови, зови рушителя неправды; посмотримъ, придетъ-ли онъ разрушить вотъ эту, хотя она не сдѣлана и на половину: потому-что я, право, не знаю, почему не сдираю съ тебя живаго кожу. Теперь ступай, отыщи своего судью», сказалъ онъ, отвязавъ несчастнаго мальчика, «и пусть онъ приходитъ исполнять свой приговоръ».

Заливаясь слезами, Андрей повторялъ клятвы отыскать Донъ-Кихота, и грозилъ хозяину заставить это съ лихвой заплатить все недоданное имъ жалованье, но пока до этого онъ удалялся полуживой съ мѣста расправы, подъ громкій смѣхъ своего хозяина. Такимъ-то образомъ славный Донъ-Кихотъ пресѣкъ уже одно зло на землѣ.

Между тѣхъ, восхищенный блестящимъ дебютомъ своимъ на поприщѣ рыцарскихъ подвиговъ, Донъ-Кихотъ ѣхалъ дальше, говоря въ полголоса: «ты можешь признать себя счастливѣйшей смертной, красавица изъ красавицъ, несравненная Дульцинея Тобозская, считая безъотвѣтнымъ рабомъ своимъ такого мужественнаго рыцаря, какъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который, какъ извѣстно всему міру, посвященъ въ рыцари только вчера, и между тѣмъ успѣлъ уже пресѣчь величайшее зло, порожденное жестокостью и алчностью, вырвавъ изъ рукъ неумолимаго палача плеть, которой онъ раздиралъ тѣло несчастнаго мальчика». Говоря это, онъ подъѣхалъ къ перекрестку, соединявшему четыре дороги, и ему тотчасъ пришло на память, что странствующіе рыцари останавливались на подобныхъ мѣстахъ, обдумывая, по какой дорогѣ слѣдовать имъ. Желая ни въ чемъ не отставать отъ своихъ образцевъ, Донъ-Кихотъ также остановился, но по зрѣломъ обсужденіи опустилъ узду, и Россинантъ, чувствуя себя свободнымъ, послѣдовавъ природному инстинкту, пустившись по дорогѣ къ своей конюшнѣ. Проѣхавъ около двухъ миль, герой нашъ замѣтилъ вдалекѣ какихъ-то всадниковъ, сопровождаемыхъ нѣсколькими слугами; четверо изъ нихъ ѣхали верхомъ, а трое другихъ шли пешкомъ. Это были, какъ оказалось въ послѣдствіи, толедскіе купцы, отправлявшіеся въ Мурцію закупать шелкъ. Донъ-Кихотъ не успѣлъ замѣтить этихъ, по его мнѣнію странствующихъ рыцарей, какъ ужь у него явилась мысль устроить одинъ изъ тѣхъ поединковъ, о которыхъ онъ узналъ изъ своихъ книгъ, и о которыхъ давно уже помышлялъ. Гордо выпрямившись на стременахъ, онъ сжалъ копье, прикрылся щитомъ, выѣхалъ за средину дороги — ожидать тамъ путешественниковъ, и съ разстоянія, на которомъ они едва могли видѣть и слышать его, гордо закричалъ имъ: «да не надѣется никто изъ васъ ступить чрезъ это мѣсто, если не признаетъ, что нѣтъ на земномъ шарѣ красавицы, подобной императрицѣ Ламанчской, несравненной Дульцинеѣ Тобозской!» Купцы въ недоумѣніи остановились, желая разглядѣть кричавшаго имъ оригинала, и вскорѣ по фигурѣ и словамъ его догадались съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Желая узнать, однако, къ чему приведетъ требуемое отъ нихъ признаніе, одинъ изъ нихъ, лукавый насмѣшникъ, отвѣчалъ: «благородный рыцарь, мы не знаемъ красавицы, о которой вы говорите; покажите намъ ее, и если красота ея такъ ослѣпительна, какъ вы утверждаете, то мы согласимся съ вами безъ малѣйшихъ возраженій».

— Еслибъ я показалъ вамъ ее, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что выиграли-бы вы, убѣдившись въ непреложнѣйшей правдѣ? Сила въ томъ, чтобы, не видя ея, вы не только признали истину моихъ словъ, но даже отстаивали ее съ оружіемъ въ рукахъ; если-же нѣтъ, тогда я вызываю васъ, гордые люди; и вступите-ли вы со мною въ бой поодиночкѣ, какъ того требуютъ законы рыцарства, или-же, по презрѣнному обычаю людей вашего разряда, сразитесь со мною всѣ разомъ, въ обоихъ случаяхъ я ожидаю васъ съ увѣренностью человѣка, сильнаго своей правотой.

— Благородный рыцарь, возразилъ купецъ, прошу васъ отъ имени находящихся здѣсь принцевъ, для успокоеніи нашей совѣсти, воспрещающей утверждать то, чего мы не знаемъ, и что клонится при тонъ къ униженію другихъ императрицъ и королевъ Алгарвіи и Эстрамадуры; прошу показать намъ самый миніатюрный, хотя-бы въ ноготь величиною портретъ вашей даны, и какъ по обломку судятъ о цѣломъ, то, взглянувъ на этотъ портретъ, мы успокоимъ нашу совѣсть и отъ души подтвердимъ то, что вы требуете. Къ тому-же, мы въ такой мѣрѣ предупреждены уже въ пользу вашей красавицы, что если бъ у ней оказался одинъ глазъ косой, а другой точащій сѣру и киноварь, и тогда мы, кажется, готовы были-бъ восторгаться ею, сколько вамъ будетъ угодно.

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ, не помня себя отъ гнѣва, закричалъ: «знайте, низкіе люди, что отъ нея не истекаетъ ничего кромѣ запаха амбры и мускуса; она ни коса, ни горбата, а стройна какъ гвадарамское веретено, и вы дорого заплатите мнѣ за вашу клевету». Въ тоже мгновеніе, онъ такъ стремительно кинулся съ копьемъ своимъ на дерзкаго купца, что еслибъ Россинантъ не споткнулся, то клеветникъ почувствовалъ-бы себя очень не хорошо.

Оступившійся Россинантъ далеко покатился съ рыцаремъ. пытавшимся подняться на ноги, но задерживаемаго въ своихъ попыткахъ щитомъ, копьемъ и другими атрибутами своего вооруженія, и не перестававшаго кричать купцамъ: «не убѣгайте, презрѣнные люди, не убѣгайте! Если я упалъ, въ этомъ виновенъ конь мой, а не я.»

Одинъ изъ слугъ, сопровождавшихъ путешественниковъ, не отличавшійся особеннымъ терпѣніемъ и раздосадованный хвастливыми угрозами Донъ-Кихота, подбѣжалъ къ нему, вырвалъ у него копье, разбилъ его въ куски и принялся бить лежавшаго рыцаря съ такимъ остервенѣніемъ, что, не смотря на защищавшую его кирасу, чуть не изломалъ ему всѣхъ костей. Напрасно купцы приказывали ему оставить въ покоѣ несчастнаго рыцаря: онъ не слушался ихъ, видимо увлеченный затѣянной имъ игрой. Раздробивъ одинъ кусокъ копья, онъ принялся за другой, потомъ за третій и продолжалъ такимъ образомъ, пока не искрошилъ всѣхъ ихъ на нашемъ героѣ, не перестававшемъ грозить своимъ врагамъ, взывая въ небесамъ и землѣ. Палачъ его наконецъ усталъ и отправился дальше съ своими господами, запасшимися предметомъ для долгихъ разговоровъ. Увидѣвъ себя одного, Донъ-Кихотъ обратился къ прежнимъ попыткамъ встать на ноги, но, не успѣвъ въ этомъ тогда, какъ былъ цѣлъ и здоровъ, могъ-ли онъ успѣть теперь, будучи измятъ и почти изувѣченъ. Въ грустномъ своемъ положеніи онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что случившееся съ нимъ несчастіе не рѣдкость для странствующихъ рыцарей, и что оно случилось притомъ единственно по винѣ его коня.

Глава V

Убѣжденный въ невозможности подняться на ноги, Донъ-Кихотъ прибѣгнулъ къ обыкновенному своему лекарству, состоявшему въ томъ, что онъ началъ припоминать эпизоды изъ рыцарскихъ исторій, соотвѣтствующіе сколько нибудь настоящему его положенію, и тутъ въ умѣ его воскресла исторія маркиза Мантуанскаго и Вальдовиноса, покинутаго Карлотою, раненымъ въ горахъ, — сказка, извѣстная всему міру и столько же достовѣрная, какъ чудеса Магомета. Рыцарь, находя, что она удивительно подходитъ въ случившемуся съ нимъ несчастію, началъ съ безнадежнымъ видомъ кататься по землѣ, декламируя плачевнымъ голосомъ стихи, вложенные авторомъ сказки въ уста раненому рыцарю:

О, гдѣ же ты, моя повелительница,

Что не придешь ты страданій моихъ усладить?

Иль не знаешь о нихъ; иль меня ты забыла….

и когда онъ дошелъ до стиховъ:

О, благородный маркизъ Мантуанскій,

Мой дядя и повелитель….

въ ту минуту на дорогѣ показался крестьянинъ его деревни, возившій на мельницу хлѣбъ и теперь возвращавшійся назадъ. Видя лежащаго на землѣ человѣка, онъ спросилъ его: «кто онъ, и что заставляетъ его такъ тяжело вздыхать?» Донъ-Кихотъ, вообразивъ себя Вальдованосомъ и принимая крестьянина за маркиза Мантуанскаго, принялся разсказывать ему повѣсть своихъ несчастій и любовныхъ интригъ жены своей съ сыномъ императора совершенно такъ, какъ это разсказано въ книгѣ. Крестьянинъ, съ удивленіемъ слушая всѣ эти бредни, снялъ съ Донъ-Кихота разбитое забрало и вымывъ его запыленное лицо, узналъ въ немъ знакомаго ему гидальго. «Синьоръ Кихада», воскликнулъ онъ, называя своего сосѣда тѣмъ именемъ, подъ которымъ онъ былъ извѣстенъ въ то время, когда находился въ полномъ разумѣ и велъ жизнь мирнаго гидальго, а не странствующаго рыцаря. «Скажите на милость, какъ очутились вы въ такомъ положеніи?» Не отвѣчая на сдѣланный ему вопросъ, герой нашъ продолжалъ разсказывать свой романъ. Видя невозможность добиться отъ него толку, крестьянинъ снялъ съ Донъ-Кихота наплечники и латы, желая осмотрѣть его раны, которыхъ, впрочемъ, не оказалось. Послѣ этого, онъ приподнялъ избитаго рыцаря и, положивъ на своего осла, рѣшился осторожно довезти его домой. Собравъ наконецъ до послѣдняго обломка копья, находившееся вблизи оружіе, онъ сложилъ его на спину Россинанта, взялъ коня за узду и, погнавъ впереди себя осла, направился въ своей деревнѣ, слушая и ничего не понимая изъ той нелѣпицы, которую не переставалъ городить Донъ-Кихотъ.

Весь погруженный въ свои бредни, Донъ-Кихотъ чувствовалъ себя однако такъ дурно, что съ трудомъ лежалъ на спинѣ миролюбиваго животнаго и отъ времени до времени тяжело вздыхалъ. Крестьянинъ спросилъ рыцаря: чѣмъ онъ страдаетъ? но, кажется, самъ чортъ рѣшился развлекать себя, приводя Донъ-Кихоту на память все, что имѣло какое нибудь отношеніе къ настоящему его положенію. Забывъ Вальдовиноса, онъ вспомнилъ мавра Абендареца, уводимаго въ плѣнъ антекверскимъ алькадомъ Родригомъ Нарваезскимъ, и принялся повторять слово въ слово все, что въ сказкѣ о Діанѣ Монтемаіорской Абендарецъ говоритъ донъ-Родригу. При этомъ онъ до такой степени проникался всѣмъ этимъ вздоромъ, что невозможно было высказать больше сумазбродства. Крестьянинъ, окончательно убѣдясь, что сосѣдъ его спятитъ съ ума, ускорилъ шаги, желая скорѣе освободиться отъ скуки выслушивать чепуху, которую несъ несчастный рыцарь, восклицавшій: «синьоръ Родригъ Нарваезскій! Узнайте, что прекрасная Калифа называется теперь Дульцинеей Тобозской и во славу ея я совершилъ, совершаю и совершу величайшіе рыцарскіе подвиги, подобныхъ которымъ не видѣли, не видятъ, да врядъ-ли увидятъ и грядущіе вѣка!»

— Я не Родригъ Нарваезскій и не маркизъ Мантуанскій, отвѣчалъ крестьянинъ; а сосѣдъ вашъ Петръ Алонзо, — вы-же не Мавръ Абендарецъ и не Вальдовиносъ, а всѣми уважаемый гидальго, синьоръ Кихада.

— Я знаю, кто я, возразилъ Донъ-Кихотъ, и знаю, что могу быть не только тѣмъ чѣмъ теперь, но всѣми двѣнадцатью перами Франціи и девятью мужами славы, потому что совокупные подвиги ихъ меркнутъ предъ моими.

Въ подобнаго рода разговорахъ, путешественники наши при закатѣ солнца достигли своей деревни. Крестьянинъ, не желавшій показать рыцаря всѣмъ знакомымъ его въ томъ видѣ, въ какомъ онъ находился, выждалъ за деревней наступленія ночи и тогда повезъ рыцаря въ его домъ, въ которомъ всѣ находились въ страшномъ безпокойствѣ, недоумѣвая: куда скрылся хозяинъ. Тамъ сидѣли друзья Донъ-Кихота: священникъ и цирюльникъ, слушая его встревоженную экономку, спрашивавшую священника, куда дѣвался, по его мнѣнію, хозяинъ дона? «Вотъ уже шесть дней, говорила она, какъ онъ исчезъ съ конемъ и, какъ кажется, съ копьемъ, щитомъ и своимъ оружіемъ, которыхъ мы нигдѣ не находимъ. Клянусь, всему виною проклятыя рыцарскія книги, которыя онъ читалъ съ утра до вечера. Онѣ перевернули вверхъ дномъ его мозгъ; это также вѣрно, какъ родилась я затѣмъ, чтобы умереть. Онъ не разъ намекалъ на желаніе свое сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и пуститься по свѣту искать приключеній. О, продолжала она, еслибъ сатана унесъ всѣ эти книги, сведшія съ ума лучшую голову, какую видѣли въ Ламанчѣ«.

Племянница Донъ-Кихота шла еще дальше. «Знаете, синьоръ Николай», говорила она цирюльнику: «дядя часто, проведши нѣсколько сутокъ сряду за своими книгами, не помня себя, швырялъ потомъ книгу, обнажалъ мечъ, наносилъ имъ нѣсколько ударовъ объ стѣну и, весь изнеможенный, говорилъ, будто убилъ четырехъ великановъ, превосходившихъ ростомъ своимъ вышину четырехъ башень, и что градомъ лившійся съ него потъ, — это кровь, истекавшая изъ ранъ, полученныхъ имъ въ битвѣ. Выпивая послѣ того огромный стаканъ холодной воды, онъ увѣрялъ, будто пьетъ драгоцѣнный напитокъ, принесенный ему его другомъ волшебникомъ. О, я несчастная», продолжала племянница, «я молчала тогда изъ страха, чтобы дядю моего не сочли полуумнымъ, и теперь вижу, что стала виновницей его несчастія, не сказавши никому ни слова въ то время, когда горю можно было пособить, сжегши всѣ его книги, заслужившія эту участь столько же, какъ книги еретиковъ».

«Ваша правда», отвѣчалъ священникъ, «и не позже какъ завтра надъ ними свершатъ строгій судъ; онѣ погубили лучшаго моего друга, но впередъ, клянусь, онѣ не погубятъ ужь никого Послѣднія слова были сказаны такъ громко, что ихъ услышалъ подъѣзжавшій, въ это время, къ своему дому, Донъ-Кихотъ въ сопровожденіи крестьянина, который, ни мало не сомнѣваясь въ помѣшательствѣ своего сосѣда, кричалъ во все горло: «отоприте маркизу мантуанскому и синьору Вальдовиносу, возвращающемуся тяжело раненымъ! Отоприте мавру Абендарецу, плѣненному мужественнымъ алькадомъ антекверскимъ, Родригомъ Нарваезскимъ». Въ туже минуту двери растворились и священникъ съ цирюльникомъ, завидѣвъ своего друга, племянница — дядю, а экономка — хозяина, бросились обнимать его. «Остановитесь», холодно отвѣчалъ имъ Донъ-Кихотъ, чувствовавшій себя не въ силахъ сойти съ осла. «Я раненъ, по винѣ моего коня; уложите меня въ постель и позовите мудрую Урганду перевязать мои раны».

«Не моя-ли правда», воскликнула экономка, «не отгадала-ли я, на какую ногу хромаетъ мой господинъ? Идите, идите», говорила она Донъ-Кихоту, «и оставьте въ покоѣ всевозможныхъ Ургандъ; мы васъ перевяжемъ и безъ нихъ. Да будутъ прокляты книги, доведшія васъ до такого положенія!» Рыцаря уложили въ постель, и когда окружавшіе его начали искать и не находили на немъ ранъ, онъ сказалъ: «я не раненъ, а только измятъ по винѣ моего коня, споткнувшимся подо мной въ ту минуту, когда я сражался съ десятью свирѣпѣйшими и чудовищнѣйшими великанами въ мірѣ«.

— Вонъ оно, замѣтилъ священникъ, великаны ужь выступили на сцену. Но клянусь моимъ святымъ патрономъ, завтра, до захода солнца, я уничтожу ихъ всѣхъ.

Друзья и домашнія закидали Донъ-Кихота множествомъ вопросовъ, на которые онъ отвѣчалъ просьбой дать поѣсть и не мѣшать ему спать, крайне нуждаясь въ томъ и другомъ. Поспѣшивъ исполнить его желаніе, священникъ обратился затѣмъ съ распросами въ знакомому намъ крестьянину, который съ малѣйшими подробностями разсказалъ, какъ встрѣтилъ онъ лежавшаго поперегъ дороги Донъ-Кихота и послѣдовавшее затѣмъ путешествіе его на ослѣ. Разсказъ этотъ побудилъ священника поспѣшить приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго имъ предпріятія, и съ этимъ намѣреніемъ онъ на другой день отправился вмѣстѣ съ цирюльникомъ къ Донъ-Кихоту.

Глава VI

Донъ-Кихотъ спалъ еще, когда пришедшіе къ нему гости попросили у его племянницы ключъ отъ комнаты, хранившей его книги, ставшія несомнѣннымъ источникомъ случившихся съ нимъ бѣдъ. Племянница радостно исполнила ихъ просьбу, и всѣ они, въ сопровожденіи экономки Донъ-Кихота, вошли въ его библіотеку, содержавшую въ себѣ болѣе ста толстыхъ, хорошо переплетенныхъ и нѣсколько маленькихъ книгъ. Экономка, увидѣвъ ихъ, съ негодованіемъ покинула комнату и возвратилась черезъ нѣсколько времени съ чашей святой воды и вѣтвью иссопа. «Нате, отецъ мой», сказала она священнику: «окропите святою водой эту комнату, чтобы проклятые волшебники, обитающіе въ собранныхъ здѣсь книгахъ, не околдовали насъ, за наше стремленіе изгнать ихъ изъ этого міра». Священникъ улыбнулся и попросилъ цирюльника подавать ему, по очереди, книги Донъ-Кихота, чтобы не сжечь тѣ изъ нихъ, которыя не заслуживали подобной участи.

«Нѣтъ, нѣтъ, не щадите ни одной», говорила племянница; «всѣ онѣ виновны въ нашемъ несчастіи. Всѣхъ ихъ нужно выкинуть за окно, стащить въ кучу и сжечь среди двора, или, еще лучше, чтобы избавиться отъ дыма, устроить для нихъ костеръ на заднемъ дворѣ«. Экономка была того-же мнѣнія; но священникъ желалъ узнать хоть названія книгъ, и первая, поданная ему цирюльникомъ, оказалась Амадисомъ Гальскимъ. Говорятъ, замѣтилъ священникъ, что Амадисъ Гальскій былъ первою рыцарской исторіей, напечатанной въ Испаніи, послуживъ образцомъ для всѣхъ остальныхъ. Сжечь ее я нахожу не лишнимъ, какъ основательницу зловредной секты.

— Пощадите ее, сказалъ цирюльникъ, многіе увѣряютъ, будто она лучшая изъ рыцарскихъ книгъ.

— Какъ образецъ, она заслуживаетъ прощенія, отвѣчалъ священникъ; повременимъ сжигать ее, и посмотримъ, что слѣдуетъ за нею. Цирюльникъ подалъ ему исторію подвиговъ Эспландіана. законнаго сына Амадиса Гальскаго.

— Сынъ не достоинъ отца, потрудитесь выкинуть его за окно, сказалъ священникъ, обращаясь къ экономкѣ; пусть онъ послужитъ основаніемъ нашему костру.

Экономка поторопилась исполнить данное ей повелѣніе, и Эспландіанъ отправился ждать заслуженной имъ участи.

— Дальше что? спросилъ священникъ.

— Дальше Амадисъ Греческій, и вѣроятно всѣ книги, стоящія на этой полкѣ, принадлежатъ въ роду Амадисовъ, отвѣчалъ цирюльникъ.

— Въ такомъ случаѣ на дворъ ихъ, проговорилъ священникъ, потому-что я готовъ скорѣе сжечь моего отца, встрѣтивъ его въ образѣ странствующаго рыцаря, чѣмъ пощадить королеву Пинтикингестру съ пастухомъ Даринелемъ и со всѣми ихъ мудростями.

— Я того-же мнѣнія, добавилъ цирюльникъ.

— И я того-же, проговорила племянница.

— Когда такъ, — пусть всѣ онѣ отправляются къ своему товарищу, сказала экономка, и, не трудясь выходить изъ комнаты, швырнула ихъ, какъ попало, за окно.

— Это что за толстая книга? спросилъ священникъ.

— Донъ-Оливантесъ Лаурскій, отвѣчалъ синьоръ Николай.

— Произведеніе автора, написавшаго Садъ Флоры, добавилъ священникъ; право не знаю, въ которомъ изъ этихъ сочиненій меньше вздору. Во всякомъ случаѣ, донъ-Оливантесу не угодно-ли будетъ отправиться на дворъ, въ наказаніе за разсказываемыя имъ нелѣпости.

— Вотъ Флорисмаръ Гирканскій, сказалъ синьоръ Николай.

— Флорисмаръ тоже здѣсь? воскликнулъ священникъ. Пусть-же онъ потрудится поскорѣй отправиться къ своимъ товарищамъ. Мы не пощадимъ эту грубую, дурно изложенную книгу ни за странное рожденіе ея, ни за небывальщины, которыми она наполнена.

— Вотъ Рыцарь Платиръ, возвѣстилъ цирюльникъ.

— Скучная и безцвѣтная книга, которую грѣшно было-бы щадить, отвѣтилъ священникъ; на дворъ ее и пусть больше не будетъ о ней помину.

— Вотъ Зеркало Рыцарства, продолжалъ синьоръ Николай.

— Знакомъ съ нимъ, сказалъ священникъ. Въ немъ говорится правдивымъ историкомъ Турпиномъ о двѣнадцати перахъ Франціи и Рейнальдѣ Монтальванскомъ съ его разбойничьей шайкой. Книгу эту осудить только на вѣчное изгнаніе, изъ уваженія къ тому, что она вдохновила Матео Боярдо, которому подражалъ славный Аріостъ, что не помѣшаетъ намъ быть безпощадными къ самому Аріосту, если мы встрѣтимъ его здѣсь, говорящимъ на своемъ родномъ языкѣ. Если-же онъ заговоритъ съ нами по италіянски, тогда примемъ его съ тѣмъ уваженіемъ, котораго онъ заслуживаетъ.

— У меня есть оригиналъ поэмы Аріоста, но я его не понимаю, замѣтилъ цирюльникъ.

— Жаль, что не столько же понималъ его тотъ капитанъ, который, желая познакомить насъ съ Аріостомъ, нарядилъ его по испански. Впрочемъ, говорилъ священникъ, подобная участь ожидаетъ всѣ переводы въ стихахъ, потому что никакой талантъ не въ силахъ сохранить въ нихъ всѣхъ красотъ подлинника. Возвратимся, однако, въ нашей книгѣ, продолжалъ онъ, и припрячемъ ее вмѣстѣ съ сочиненіями, говорящими о Франціи. Что съ ними дѣлать? Объ этомъ подумаемъ послѣ. Но да не распространится эта милость ни на находящагося здѣсь, по всей вѣроятности, Бернарда дель Карпіо, ни на книгу называемую Ронцесвалесъ; если онѣ попадутъ въ мои руки, я передамъ ихъ госпожѣ экономкѣ.

Цирюльникъ во всемъ соглашался съ священникомъ, извѣстнымъ ему за прекраснаго человѣка, котораго богатства цѣлаго міра не могли совратить съ пути правды. Двѣ слѣдующія книги были: Пальмеринъ Оливскій и Пальмеринъ Англійскій.

— Оливу сожгите, сказалъ священникъ, и пепелъ ея развѣйте по воздуху, но сохраните англійскую пальму, драгоцѣнное произведеніе, достойное столъ-же драгоцѣннаго ларца, какъ тотъ, который Александръ нашелъ въ сокровищницѣ Дарія, и въ которомъ хранилъ пѣсни Гомера. Сочиненіе это драгоцѣнно вдвойнѣ: превосходное само по себѣ, оно приписывается перу столько-же мудраго, сколько славнаго короля португальскаго. Описываемыя имъ приключенія въ мирагадскомъ замкѣ превосходно задуманы и мастерски воспроизведены; слогъ легокъ и живъ, характеры не искажены, и нигдѣ не нарушены литературныя приличія. Сохранимъ-же эту книгу вмѣстѣ съ Амадисомъ Гальскимъ, спасеннымъ вашимъ заступничествомъ, и за тѣмъ, да погибнутъ всѣ остальныя.

— Постойте, постойте, воскликнулъ цирюльникъ, вотъ славный Донъ-Беліанисъ.

— Автору этого произведенія, замѣтилъ священникъ, не мѣшало бы принять нѣсколько ревеню, для очищенія желчи, разлитой во второй, третьей и четвертой частяхъ его Беліаниса; теперь-же, уничтоживъ въ этомъ произведеніи замокъ славы и много другихъ пошлостей, подождемъ произносить надъ нимъ окончательный приговоръ, въ надеждѣ на его исправленіе. Пока храните его у себя, говорилъ онъ цирюльнику, и не давайте читать никому. При послѣднемъ словѣ, обратясь къ экономкѣ, онъ предложилъ ей выкинуть за окно всѣ оставшіяся не пересмотрѣнными большія книги Донъ-Кихота.

Экономка, которая не прочь была сжечь всѣ книги въ мірѣ, не заставила повторить два раза сдѣланное ей предложеніе, и схвативъ въ руки множество книгъ готовилась выкинуть ихъ за окно, но изнемогая подъ бременемъ своей ноши, уронила одну изъ нихъ къ ногамъ цирюльника, который, поднявъ ее, узналъ, что это была Исторія славнаго Тиранта Бѣлаго.

— Тирантъ Бѣлый, воскликнулъ священникъ, онъ тутъ, давайте мнѣ его, это превеселая книга. Въ ней встрѣчается Донъ-Киріелейсонъ Монтальванскій съ страшнымъ Дитріаномъ и уловки дѣвушки удовольствіе моей жизни и любовныя продѣлки вдовы спокойствія и наконецъ императрица, влюбленная въ своего оруженосца. По слогу это лучшая книга въ мірѣ: въ ней рыцари ѣдятъ, спятъ, умираютъ на своихъ кроватяхъ, оставляя по себѣ духовныя завѣщанія, словомъ въ ней встрѣчается многое, чего нѣтъ въ другихъ рыцарскихъ книгахъ; и однако, несмотря на все это, авторъ ея достоинъ быть сосланнымъ на всю жизнь на галеры за множество глупостей, разбросанныхъ имъ въ своемъ сочиненіи. Возьмите его съ собой, продолжалъ онъ, обращаясь къ цирюльнику, прочитайте, и вы увидите, что все сказанное мною, по поводу этой книги, сущая правда.

— Готовъ васъ слушать, но что станемъ дѣлать со всѣми этими маленькими книгами? спросилъ цирюльникъ.

— Это вѣроятно собраніе разныхъ стиховъ, сказалъ священникъ, и первая раскрытая имъ книга оказалась Діаной Монтемаіорской. Сжигать ихъ не за что, продолжалъ онъ; доставляя довольно невинное препровожденіе времени, онѣ никогда не окажутъ такого вреднаго вліянія на умы, какъ книги рыцарскія.

— Отецъ мой! воскликнула племянница, вы преспокойно можете спровадить на дворъ и эти книжки, потому-что если дядя мой забудетъ о странствующихъ рыцаряхъ, то, читая пастушескія сочиненія, у него явится, пожалуй, желаніе сдѣлаться пастухомъ, бродить по горамъ и лѣсамъ, напѣвая пѣсни и играя на свирѣли; чего добраго, онъ вообразитъ себя еще поэтомъ и начнетъ писать стихи, а эта болѣзнь не только прилипчивая, но, какъ говорятъ, и неизлечимая.

— Правда ваша, отвѣчалъ священникъ, намъ необходимо устранить отъ нашего друга все, что могло-бы вторично свести его съ ума. Начнемъ-же съ Діаны Монтемаіорской, сжечь ее я, впрочемъ, не желаю, а хотѣлось-бы мнѣ только вычеркнуть въ ней все, что говорится о мудромъ блаженствѣ и очарованной волнѣ и всѣ почти стихи ея, послѣ чего, изъ уваженія къ ея прозѣ, книгу эту можно будетъ признать лучшею въ своемъ родѣ.

— Вотъ двѣ Діаны: Сальмантинская и Хиль Поля, сказалъ цирюльникъ.

— Сальмантинская пусть увеличитъ собою число осужденныхъ, добавилъ священникъ; Діану-же Хиль Поля сохранимъ съ тѣмъ уваженіемъ, съ какимъ сохранили-бы мы произведеніе самаго Аполлона. Однако, поспѣшимъ просмотрѣть слѣдующія книги, потому-что ужь не рано.

— Вотъ десять книгъ богатствъ любви сардинскаго поэта Антонія Жофраса, сказалъ синьоръ Николай.

— Клянусь, добавилъ священникъ, что съ тѣхъ поръ какъ существуютъ Аполлонъ и музы, или, вѣрнѣе, съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ въ мірѣ поэты, никто не написалъ еще болѣе увлекательнаго произведенія. Кто не читалъ его, тотъ не читалъ ничего веселаго. Дайте мнѣ эту книгу, которую я предпочитаю рясѣ изъ лучшей флорентійской тафты.

— Слѣдующія за тѣмъ, книги были: Иберійскій пастухъ, Генаресскія нимфы и Лекарство отъ ревности.

— Вручаю ихъ вамъ, сказалъ священникъ, обращаясь къ экономкѣ, и прошу не спрашивать, почему я это дѣлаю, иначе мы никогда не кончимъ.

— А что вы скажете о пастухѣ Фелиды? спросилъ синьоръ Николай.

— Это не пастухъ, а мудрый царедворецъ, котораго мы сохранимъ какъ святыню, отвѣчалъ священникъ.

— Это что за книга, избранныхъ стихотвореній разнаго рода? спросилъ опять цирюльникъ.

— Еслибъ въ этой книгѣ избранныхъ стихотвореній было меньше, она вышла-бы несравненно лучше. Во всякомъ случаѣ, говорилъ священникъ, исключивъ изъ нея нѣсколько блѣдныхъ произведеній, перемѣшанныхъ съ стихотвореніями вполнѣ прекрасными, мы должны сохранить ее, хотя-бы изъ уваженія къ другимъ сочиненіямъ ея автора, моего друга.

— Пѣсенникъ Лопеца Мальдонадо, возвѣстилъ цирюльникъ.

— Я знакомъ съ его авторомъ, замѣтилъ священникъ. Онъ обладаетъ удивительно мелодичнымъ голосомъ, и когда читаетъ свои стихи, то они выходятъ великолѣпны. Эклоги его нѣсколько растянуты, хотя, впрочемъ, хорошее никогда не длинно. Сохранимъ его книгу и посмотримъ, что лежитъ около нее.

— Галатея Михаила Сервантеса, отвѣчалъ синьоръ Николай.

— Сервантесъ, давнишній мой другъ, замѣтилъ священникъ, человѣкъ, прославившійся больше своими несчастіями, чѣмъ стихами. У него нѣтъ недостатка въ воображеніи, но онъ начинаетъ и никогда не оканчиваетъ начатаго. Подождемъ обѣщанной имъ второй части Галатеи; въ ней онъ, быть можетъ, избѣгнетъ тѣхъ недостатковъ, въ которыхъ упрекаютъ первую часть этого произведенія.

— А вотъ, сказалъ цирюльникъ: Араукана-Донъ-Алонзо-до-Эрсильа, Астуріада Хуано Руфо, кордуанскаго судьи и Монсеррато Христоваля Вируесъ, валенсіанскаго поэта.

— Всѣ эти сочиненія написаны лучшими героическими стихами въ Испаніи и смѣло могутъ соперничествовать, говорилъ священникъ, съ знаменитѣйшими изъ подобныхъ имъ произведеній итальянской музы, Сохранимъ ихъ, какъ драгоцѣнные памятники нашей поэзіи. Сказавъ это, онъ, видимо утомленный своей работой, вслѣдъ сжечь безъ разбора всѣ остальныя книги Донъ-Кихота. Цирюльникъ показалъ однако еще одну, случайно попавшуюся ему подъ руку и называвшуюся Слезы Анжелики. Я бы ихъ пролилъ, сказалъ священникъ. если бы эту книгу сожгли по моему приказанію. Авторъ ея принадлежитъ въ славнѣйшимъ поэтамъ міра, и обогативъ насъ лежащимъ предъ нами сочиненіемъ, онъ превосходно перевелъ еще за нашъ языкъ нѣсколько сказокъ Овидія.

Глава VII

При послѣднихъ словахъ священника послышался голосъ Донъ-Кихота, громко кричавшаго: «ко мнѣ, ко мнѣ безстрашные рыцари! Здѣсь вы должны показать силу вашихъ рукъ, если не хотите уступить придворнымъ первенства на турнирѣ«. Всѣ кинулись на этотъ крикъ, бросивъ дальнѣйшій разборъ книгъ; вслѣдствіе чего Каролеа и Леонъ Испанскій отправились въ огонь вмѣстѣ съ Подвигами Императора, написанными Донъ Луисомъ де Авилою. Сочиненія эти, попавъ въ руки племянницы и экономки Донъ-Кихота, испытали участь хуже той, которая постигла бы ихъ, еслибъ онѣ были просмотрѣны священникомъ и цирюльникомъ. Прибѣжавъ на крикъ своего друга, они застали его пробужденнымъ, кричавшимъ по прежнему и наносившимъ мечомъ удары на право и на лѣво. Рыцаря взяли подъ руки и уложили въ постель. Не много успокоясь, онъ обратился къ священнику съ слѣдующими словами: «епископъ Турпинъ, согласитесь, что великимъ позоромъ покрываютъ себя странствующіе рыцари подобные намъ, уступая придворнымъ побѣду на турнирѣ, послѣ трехдневнаго надъ ними торжества.

— Все въ волѣ Божіей, отвѣчалъ священникъ, и если Ему будетъ угодно, то побѣда вскорѣ опять озаритъ ваше оружіе. Не унывайте, и помните, что часто на другой день мы находимъ потерянное наканунѣ. Теперь подумаемъ о вашемъ здоровьи; вы должны быть чрезвычайно измучены, если не тяжело ранены.

— Нѣтъ, я не раненъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но страшно измученъ и избитъ, и немудрено: Роландъ билъ меня дубовымъ су" комъ за то, что я одинъ возсталъ противъ его хвастовства, но едва лишь я встану съ постели, такъ не буду я Рейнальдомъ Монтальванскимъ, если онъ не заплатитъ мнѣ дорого за свои удары, не смотря на всѣ свои очарованія. Теперь дайте мнѣ поѣсть, а о мщеніи предоставьте позаботиться мнѣ самому.

Ему подали поѣсть, и, герой нашъ, подкрѣпивъ себя пищей, уснулъ опять, удививъ всѣхъ окружавшихъ его страннымъ родомъ своего помѣшательства.

Вечеромъ экономка сожгла всѣ его книги, какъ выкинутыя на дворъ, такъ и оставшіеся въ домѣ; многія изъ нихъ не заслуживали постигшей ихъ участи, но злая судьба закрыла предъ ними двери спасенія, и онѣ оправдали на себѣ пословицу, говорящую, что за грѣшника часто страждетъ невинный.

Одно изъ средствъ, придуманныхъ священникомъ и цирюльникомъ противъ болѣзни Донъ-Кихота, состояло въ томъ, чтобы задѣлать дверь его библіотеки такъ, чтобы онъ не нашелъ ее по своемъ выздоровленіи. Этимъ они думали уничтожить причину болѣзни, и чрезъ то и самую болѣзнь. Рыцарю положено было объявить, будто волшебникъ унесъ его книги и кабинетъ.

Черезъ два дня Донъ-Кихотъ всталъ съ постели и прежде всего отправился въ свою библіотеку. Не находя ее на прежнемъ мѣстѣ, онъ принялся всюду отыскивать ее, безпрерывно обходя то мѣсто, на которомъ она была расположена, ощупывая руками стѣну, ничего не говоря и не понимая. Наконецъ онъ спросилъ, съ какой стороны была расположена его библіотека.

— О какой библіотекѣ говорите вы, спросила экономка, и что ищите вы тамъ, гдѣ нѣтъ ничего, потому что чортъ унесъ ваши книги и кабинетъ.

— Не чортъ, а волшебникъ, добавила племянница, прилетѣвшій сюда на драконѣ, вскорѣ послѣ вашего отъѣзда. Онъ былъ въ вашемъ кабинетѣ, — что онъ тамъ дѣлалъ, этого я не знаю; — но только спустя нѣсколько времени, мы видѣли, какъ онъ вышелъ черезъ крышу, наполнивъ дымовъ весь домъ. Когда же мы полюбопытствовали взглянуть, что онъ надѣлалъ здѣсь, то не нашли ужь ни вашей комнаты, ни вашихъ книгъ. Улетая, онъ кричалъ намъ, что, ненавидя васъ, онъ причиняетъ вамъ вредъ, который замѣтятъ впослѣдствіи; въ этому онъ добавилъ, что его зовутъ Мюньетонъ.

— Фрестонъ, а не Мюньетонъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ:

— Право не знаю: Фритонъ или Фрестонъ; знаю только, что имя его кончается на тонъ, отвѣтила племянница.

— Да, сказалъ Донъ-Кихотъ, мудрый Фрестонъ питаетъ ко мнѣ смертельную ненависть, угадывая, что нѣкогда я встрѣчусь на поединкѣ съ рыцаремъ, которому онъ покровительствуетъ, и какъ ему извѣстно, что не смотря на всѣ его старанія, я останусь побѣдителемъ въ этой битвѣ; по этому онъ и дѣлаетъ мнѣ, въ ожиданіи ея, всевозможныя непріятности, но пусть знаетъ онъ, что ничто не въ силахъ измѣнить велѣній небесъ.

— Кто въ этомъ сомнѣвается? возразила племянница. Но, дорогой мой дядя, къ чему вамъ вовлекать себя во всѣ эти опоры? Не лучше-ли мирно сидѣть въ своемъ домѣ, чѣмъ рыскать по свѣту и отыскивать хлѣбъ лучше пшеничнаго? Мало ли людей, отправлявшихся искать шерсти, возвращались остриженными?

— Другъ мой, возразилъ рыцарь, прежде чѣмъ остригутъ меня, я вырву бороду тому, кто тронетъ хоть одинъ волосъ на моей головѣ.

Донъ-Кихоту перестали возражать, видя, что это сердитъ его. Двѣ недѣли прожилъ онъ у себя дома, ничѣмъ не обнаруживая своего намѣренія — пуститься въ новыя странствованія. Каждый вечеръ съ друзьями своими, священникомъ и цирюльникомъ, онъ велъ презабавные разговоры, доказывая, что міръ ощущалъ живѣйшую потребность въ странствующихъ рыцаряхъ, доблестное сословіе которыхъ онъ намѣревался воскресить въ своемъ лицѣ. Священникъ иногда возражалъ ему, но большею частію, не желая раздражать его, притворно соглашался съ нимъ. Между тѣмъ Донъ-Кихотъ не бездѣйствовалъ; онъ велъ тайные переговоры съ однимъ своимъ сосѣдомъ, крестьяниномъ хотя бѣднымъ, но все-же кое-что имѣвшимъ, и только не принадлежавшимъ, какъ кажется, въ числу мудрецовъ. Герой нашъ увѣрилъ простяка, что, сдѣлавшись оруженосцемъ странствующаго рыцаря, онъ можетъ ожидать огромныхъ выгодъ, можетъ наткнуться на такое приключеніе, которое доставитъ ему обладаніе островомъ. Этимъ и другими, столь же удобоисполнимыми обѣщаніями, онъ вскружилъ голову Санчо-Пансо, (имя будущаго оруженосца нашего героя), рѣшившагося покинуть свою семью и послѣдовать за рыцаремъ. Покончивъ съ столь важнымъ дѣломъ, какъ пріисканіе оруженосца, Донъ-Кихотъ началъ думать какъ бы достать денегъ, и продавъ одно, заложивъ другое, все это съ большимъ убыткомъ, успѣлъ скопить кое какую сумму, послѣ чего, доставъ у одного изъ друзей своихъ щитъ и починивъ шлемъ, увѣдомилъ Санчо о днѣ и часѣ своего отъѣзда, доставивъ ему, такимъ образомъ, возможность запастись къ назначенному сроку всѣмъ для него и необходимымъ, совѣтуя ему въ особенности не позабыть сумки. Санчо обѣщалъ взять ее и сказалъ рыцарю, что, будучи плохимъ ходокомъ, онъ намѣренъ взять съ собою своего осла. Слово оселъ нѣсколько озадачило Донъ-Кихота; онъ сталъ припоминать какой-нибудь случай, въ которомъ бы оруженосцы странствующихъ рыцарей являлись верхомъ на ослѣ, и хотя ничего подобнаго. не припомнилъ, тѣмъ не менѣе не противорѣчилъ Санчо, надѣясь пересадить его на болѣе благородное животное, при первой встрѣчѣ съ какимъ-нибудь дерзкимъ рыцаремъ. Запасшись наконецъ бѣльемъ и другими необходимыми вещами, о которыхъ говорилъ ему хозяинъ заѣзжаго дома, онъ въ одинъ прехрасный вечеръ, не простившись съ племянницей и экономкой, вторично ускользнулъ отъ нихъ, увлекши за собою на этотъ разъ Санчо, который въ свою очередь покинулъ домъ свой, не простясь съ женою и дѣтьми. Вою ночь они ѣхали такъ скоро, что на зарѣ могли считать себя безопасными отъ преслѣдованій своихъ родныхъ, въ случаѣ, еслибъ послѣднія пустились за ними въ погоню. Важно и чинно сидѣлъ Санчо за своемъ оспѣ съ котомкой и высушенной тыквой, служившей ему бутылкою, нетерпѣливо ожидая обѣщаннаго ему острова и слѣдуя за своимъ господиномъ по той же монтіельской долинѣ, по которой рыцарь направился и въ первый свой выѣздъ; теперь онъ путешествовалъ впрочемъ, съ меньшимъ неудобствомъ, потому что, благодаря раннему утру, солнечные лучи, падая на него съ боку, нисколько не безпокоили его. Спустя нѣсколько времени, Санчо, лишенный способности долго молчать, сказалъ своему господину: «ваша милость, не забывайте, прошу васъ, объ обѣщанномъ вами островѣ; потому что я чувствую себя въ силахъ управлять имъ, какъ бы ни былъ онъ великъ».

— Другъ мой, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, во всѣ времена странствующіе рыцари свято держались обычая — дарить завоеванные ими острова и королевства своимъ оруженосцамъ, и я не только не намѣренъ отступать отъ этого благороднаго обычая; но думаю даже сдѣлать больше. Прежніе рыцари награждали своихъ оруженосцевъ тогда лишь, когда тѣ, состарѣвшись, выбивались изъ силъ и становились неспособными служить, вслѣдствіе тяжелыхъ дней и еще болѣе тяжелыхъ ночей, проведенныхъ на службѣ у рыцарей; тогда лишь, повторяю, рыцари дарили имъ какую нибудь провинцію съ титломъ графа или маркиза. Я же надѣюсь, не позже недѣли, если Господь поможетъ пережить ее, — завоевать такое царство, въ зависимости отъ котораго будетъ находиться нѣсколько меньшихъ царствъ, и тебѣ, Санчо, я предназначаю корону лучшаго изъ нихъ. Не. думай, чтобы слова мои были преувеличены, нисколько. Странствующимъ рыцарямъ представляется ежедневно возможность завоевывать королевства такъ неожиданно, что мнѣ рѣшительно ничего не стоитъ дать тебѣ гораздо больше, чѣмъ обѣщалъ я.

— А что, если чудомъ, помогающимъ вашей милости, сказалъ Санчо, я вдругъ сдѣлаюсь королемъ; неужели жена моя, Жанна Гутьерецъ, станетъ тогда королевой, а дѣти инфантами?

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Я однако сомнѣваюсь, замѣтилъ Санчо, потому что если бы короны начали падать съ небесъ, какъ дождь, и тогда, кажись, не нашлось, бы ни одной по головѣ моей жены. Клянусь Богомъ, за подобную королеву не дадутъ и мараведиса. Графиней, она еще, пожалуй, могла бы быть.

— Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, предоставь Богу заботиться о тебѣ и о твоихъ. Онъ безъ сомнѣнія дастъ то, что всего приличнѣе тебѣ. Только не падай духомъ, и изъ скромности не удовольствуйся чѣмъ нибудь меньшимъ управленія хорошей провинціей.

— Не безпокойтесь, я не удовольствуюсь этимъ, отвѣчалъ Санчо, особенно имѣя въ вашей милости такого сильнаго покровителя, съумѣющаго сообразить, что будетъ подъ силу моимъ плечамъ.

Глава VIII

Въ эту минуту наши искатели приключеній замѣтили отъ тридцати до сорока мельницъ. Увидя ихъ, Донъ-Кихотъ воскликнулъ: «судьба устраиваетъ дѣла наши лучше, чѣмъ мы могли ожидать. Видишь-ли, Санчо, эту толпу великановъ? Клянусь Богомъ, я уничтожу ихъ всѣхъ. Разореніемъ ихъ, мы положимъ оцѣнку нашему богатству, и совершимъ дѣло угодное Господу, ибо велика заслуга предъ нимъ человѣка, стирающаго съ лица земли проклятое племя великановъ.

— Какихъ великановъ? спросилъ Санчо.

— Тѣхъ, которые стоятъ вонъ тамъ, съ огромными руками, длина которыхъ доходитъ у многихъ изъ нихъ до двухъ миль, сказалъ Донъ-Кихотъ, указывая на мельницы.

— Помилуйте, возразилъ Санчо, это мельницы, а не великаны, и руки этихъ небывалыхъ великановъ ничто иное, какъ мельничныя крылья, двигающія жерновами при помощи вѣтра.

— Санчо, ты не опытенъ въ дѣлѣ приключеній, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, я тебѣ говорю, что это великаны, и если ты страшишься ихъ, то отъѣзжай въ сторону и молись Богу тѣмъ временемъ, какъ я вступлю съ ними въ ужасный и неровный бой.

Въ тоже мгновеніе, пришпоривъ Россинанта, и не слушая клятвъ своего оруженосца, не перестававшаго увѣрять его, что отъ принимаетъ вѣтряныя мельницы за великановъ; онъ скачетъ впередъ, и чѣмъ ближе подъѣзжаетъ къ мельницамъ, тѣмъ сильнѣе убѣждается, что видитъ передъ собою великановъ. «Не убѣгайте», кричалъ онъ, во все горло мельницамъ, «не убѣгайте, презрѣнныя твари! Вы видите, что я одинъ готовлюсь поразить васъ». Въ эту минуту дунулъ легкій вѣтерокъ и крылья мельницъ пришли въ движеніе.

«Двигайте, двигайте вашими руками», продолжалъ кричать Донъ-Кихотъ, «и не устрашусь васъ, хотя бы вы двинули большимъ числомъ рукъ, чѣмъ сколько ихъ было у великана Бріарея, потому что сію минуту я уничтожу ихъ всѣхъ». Обратясь за тѣмъ съ воззваніемъ къ своей дамѣ, прося ее одушевлять своего рыцаря въ предстоящей битвѣ, онъ прикрылся щитомъ и, укрѣпивъ въ рукѣ копье, устремился на ближайшую мельницу, въ крыло которой со всего размаха вонзилъ свое копье. Въ тоже мгновеніе вѣтеръ повернулъ крыло такъ сильно, что, разбивъ въ дребезги копье Донъ-Кихота, оно повалило его самого на землю вмѣстѣ съ Россинантомъ. Увидѣвъ это, Санчо, во всю прыть своего осла поскакалъ на помощь къ рыцарю, ударившемуся такъ сильно, что онъ не чувствовалъ себя въ силахъ шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Владычица Богородице! воскликнулъ Санчо. Не говорилъ ли а вамъ, что вы нападаете за вѣтрявнныя мельницы? Право, нужно имѣть въ головѣ такія же мельницы, чтобы принять ихъ за великановъ.

— Молчи, сказалъ Донъ-Кихотъ. Узнай прежде, что ничто въ мірѣ не подвержено въ такой степени капризамъ судьбы, какъ война, эта олицетворенная превратность. Сказать ли тебѣ, что я думаю и въ чемъ я увѣренъ вполнѣ; случившаяся съ вами мистификація, это новая продѣлка проклятаго Фрестона, похитившаго кабинетъ съ моими книгами, и теперь преобразившаго великановъ въ вѣтрянныя мельницы, желая отнять у меня славу великой побѣды, которую предстояло мнѣ одержать; но какъ не примирима его вражда ко мнѣ, тѣмъ не менѣе наступитъ минута, когда мой мечъ восторжествуетъ надъ его искуствомъ.

— Дай Богъ, проговорилъ Санчо, помогая своему господину взобраться на Россинанта, у котораго одна нога была почти вывихнута.

Продолжая говорить о великанахъ, превращенныхъ въ мельницы, рыцарь и его оруженосецъ направились по многопосѣщаемой дорогѣ въ пуэрто-лаписскому ущелью, на которой, по словамъ Донъ-Кихота, нельзя было не наткнуться на множество приключеній. Сожалѣя о своемъ разбитомъ копьѣ, онъ сказалъ Санчо: «гдѣ то читалъ я, что испанскій рыцарь Діего Пересъ де-Варгасъ, сломивъ въ бою копье, вооружился огромнымъ дубовымъ сукомъ и умертвилъ имъ въ тотъ день столько мавровъ, что сталъ потомъ извѣстенъ въ народѣ, подъ именемъ маврогубца — наименованіе, которое потомки его присоединили къ своей фамиліи Варгасъ. Я упомянулъ объ этомъ потому, что я тоже намѣренъ отломить подобный сукъ отъ перваго встрѣченнаго нами дуба, и вооруженный имъ, я совершу такіе подвиги, что ты сочтешь себя счастливымъ, будучи только свидѣтелемъ тѣхъ безпримѣрныхъ дѣлъ, которымъ нѣкогда съ трудомъ станутъ вѣрить».

— Да будетъ такъ, отвѣчалъ Санчо, вы говорите и я вамъ вѣрю. Но поправтесь немного; вы сидите на сѣдлѣ совсѣмъ криво, потому что вѣрно не оправились еще отъ недавняго паденія.

— Да, сказалъ Донъ-Кихотъ, и если я не жалуюсь на боль, то потому только, что странствующимъ рыцарямъ запрещено жаловаться даже тогда, еслибъ желудокъ ихъ былъ пробожденъ и внутренности изъ него выходили бы наружу.

— Если для рыцарей существуютъ подобные законы, то мнѣ остается только молчать; хотя, правду сказать, я лучше желалъ бы, чтобъ ваша милость стонали, когда чувствуете себя не совсѣмъ хорошо. Я, по крайней мѣрѣ, не откажу себѣ въ этомъ облегченіи, и при первой царапинѣ закричу благимъ матомъ, если только стоны не возбранены и оруженосцамъ странствующихъ рыцарей.

Донъ-Кихотъ, улыбнувшись наивности своего оруженосца, сказалъ ему, что онъ можетъ стонать сколько ему будетъ угодно, не опасаясь нарушить рыцарскихъ уставовъ. Не отвѣчая за слова своего господина, Санчо намекнулъ, что пора бы пообѣдать.

Обѣдай себѣ, сказалъ Донъ-Кихотъ; я же не чувствую въ этомъ никакой надобности.

Обрадованный даннымъ ему дозволеніемъ, Санчо устроился съ возможнымъ удобствомъ на своемъ ослѣ, и доставъ изъ котомки провизію, принялся уничтожать ее, слѣдуя за своимъ господиномъ и запивая каждый проглоченный кусокъ виномъ съ такимъ наслажденіемъ, что онъ порадовалъ бы любаго содержателя виннаго погреба въ Малагѣ. Забывъ въ эту минуту всѣ обѣщанія Донъ-Кихота, Санчо находилъ чрезвычайно пріятными странствованія въ поискахъ приключеній.

Вечеромъ путешественники ваши остановились подъ тѣнью вѣковыхъ деревъ, и Донъ-Кихотъ отломилъ отъ одного изъ нихъ огромный сукъ, намѣреваясь замѣнить имъ свое сломанное копье. Онъ обдѣлалъ его въ желѣзо, оставшееся у него отъ прежняго копья и за тѣмъ, не смыкая глазъ, провелъ всю ночь въ мечтахъ о Дульцинеѣ, желая ни въ чемъ не отступать отъ уставовъ странствующихъ рыцарей, которымъ вмѣнялось въ обязанность, по крайней мѣрѣ въ книгахъ, прочитанныхъ Донъ-Кихотомъ, неустанно бодрствовать въ воспоминаніяхъ о своихъ дамахъ. оруженосецъ же его, плотно закусившій, превосходно спалъ всю ночь, и его вѣроятно не разбудили бы ни лучи восходящаго солнца, ударявшіе ему прямо въ лицо, ни пѣніе птицъ, радостно привѣтствовавшихъ пришествіе дня, еслибъ онъ не былъ разбуженъ своимъ господиномъ, кликнувшимъ его пять или шесть разъ. Протеревъ глаза, онъ прежде всего протянулъ руку къ флягѣ съ виномъ, къ горю его нѣсколько опорожненной и которой онъ, къ пущему горю, на видѣлъ возможности пополнить во время предстоявшихъ ему странствованій. Донъ-Кихотъ же — по прежнему отказался отъ закуски, предпочитая питать себя своими любовными мечтами. Отправившись по прежней дорогѣ, рыцарь увидѣлъ около трехъ часовъ пополудни пуэрто-лаписскій проходъ и, обратясь къ своему оруженосцу, сказалъ: «Санчо! вотъ мѣсто, гдѣ мы, такъ сказать, до локтей погрузимся въ море приключеній. Теперь слушай внимательно, и не забывай того, что я скажу тебѣ. Въ случаѣ, если бы ты увидѣлъ меня, въ величайшей опасности, берегись обнажить мечъ, если только ты не увѣришься, что мы имѣемъ дѣло съ чернью, или какою нибудь сволочью, тогда ты смѣло можешь поражать ихъ, но если я буду биться съ рыцарями, то по закону вашему, ты не можешь сразиться съ ними, пока самъ не будешь посвященъ въ рыцари».

— Повинуюсь, сказалъ Санчо, тѣмъ охотнѣе повинуюсь, что я отъ природы человѣкъ миролюбивый и врагъ всякихъ ссоръ и только тогда, когда дѣло коснется обороны моей собственной персоны, тогда позвольте уже мнѣ отложить въ сторону всѣ ваши рыцарскіе законы и распорядиться по своему. Въ просьбѣ моей, кажется, нѣтъ ничего противнаго законамъ Бога и церкви.

— Согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но повторю еще разъ: когда я буду сражаться съ рыцарями, тогда ты удерживай порывы своего природнаго мужества.

— О, въ этомъ отношеніи, будьте покойны, сказалъ Санчо, приказаніе ваше будетъ выполнено такъ же свято, какъ обѣтъ праздновать воскресенья.

Въ это время за дорогѣ показались два монаха, прикрытые зонтиками и ѣхавшіе верхомъ на дромадерахъ, мулы ихъ ростомъ рѣшительно приближались къ дромадерамъ. Не вдалекѣ. за ними слѣдовала карета, сопровождаемая четырьмя или пятью всадниками и двумя слугами, шедшими пѣшкомъ. Въ этой каретѣ ѣхала, какъ узнали въ послѣдствіи, одна бискайская дама, въ Севилью, къ своему мужу, отправлявшемуся вскорѣ въ Индію для занятія тамъ какой то важной должности. Не успѣлъ Донъ-Кихотъ замѣтить монаховъ, не принадлежавшихъ въ обществу бискайской дамы, а только ѣхавшихъ съ него рядомъ, какъ уже говорилъ Санчо: «другъ мой, или я страшно ошибаюсь, или мы готовы наткнуться на славнѣйшее приключеніе, какое когда либо встрѣчалось. Эти черныя, движущіяся на насъ тѣни, это, безъ всякаго сомнѣнія волшебники, похитившіе какую нибудь принцессу, которую они увозятъ въ этой каретѣ. Санчо! я долженъ остановить ихъ.»

— Вы, кажется, хотите затѣять тутъ что-то худшее, чѣмъ нападеніе на вѣтрянныя мельницы, отвѣчалъ Санчо. Взгляните внимательнѣе и вы убѣдитесь, что эти черныя тѣни ничто иное, какъ монахи, а въ каретѣ ѣдутъ какіе нибудь путешественники. Ради Бога, подумайте, что вы намѣрены дѣлать, и да не введетъ васъ сатана въ новое искушеніе.

— Санчо, повторяю тебѣ, что ты ничего не смыслишь въ дѣлѣ приключеній, и это я тебѣ сейчасъ докажу, сказалъ Донъ-Кихотъ. Съ послѣднимъ словомъ, онъ поскакалъ на середину дороги и на разстояніи, на которомъ монахи могли едва слышать его, громкимъ голосомъ закричалъ имъ: «жильцы подземнаго міра! порожденье сатаны! Освободите сію же минуту плѣненныхъ вами принцессъ, которыхъ вы везете въ этой каретѣ, или готовьтесь принять отъ руки моей смерть, какъ достойную казнь за ваши злодѣянія.»

Монахи придержали муловъ, и изумленные столько же словами, какъ и фигурой Донъ-Кихота, отвѣчали ему: «благородный рыцарь, мы не жильцы подземнаго міра и ни порожденье сатаны, а бенедиктинскіе монахи, мирно отправляющіеся по своей дорогѣ; не зная, не вѣдая о томъ, увозятъ-ли кого нибудь въ этой каретѣ, или нѣтъ.»

«Меня не провести словами; я знаю васъ, жалкая сволочь», отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и не долго думая, такъ яростно кинулся съ копьемъ своимъ на одного изъ монаховъ, что еслибъ послѣдній не догадался быстро соскочить съ мула, то былъ-бы тяжело раненъ, или даже убитъ. Видя это, товарищъ его пришпорилъ мула и быстрѣе вѣтра помчался въ сторону. Въ туже минуту Санчо, поспѣшно соскочивъ съ осла, кинулся на распростертаго на землѣ монаха и принялся обирать его. Подоспѣвшіе на помощь слуги бенедиктинцевъ спросили Санчо, съ какой стати онъ обираетъ монаха? «А съ такой, что я пользуюсь плодами побѣды, одержанной моимъ господиномъ», отвѣчалъ оруженосецъ. Не удовольствовавшись этимъ отвѣтомъ, и видя, что Донъ-Кихотъ поскакалъ къ каретѣ, прислуга монаховъ кинулась на Санчо, повалила его на землю и избила до полусмерти. Между тѣмъ монахъ, не теряя времени, вскочилъ на мула и дрожа отъ страха, поспѣшилъ присоединиться къ своему товарищу, отъѣхавшему довольно далеко, и оттуда наблюдавшему за ходомъ описываемаго здѣсь приключенія. Увидя себя вмѣстѣ, монахи продолжали свой путь, безпрерывно открещиваясь, какъ будто сатана слѣдовалъ по пятамъ ихъ.

Донъ-Кихотъ этимъ временемъ ораторствовалъ у дверецъ кареты бискайской дамы. «Прекрасная дама», сказалъ онъ ей, «вы свободны и можете располагать собою по своеѵу произволу, потому что безстрашная рука моя наказала дерзость вашихъ похитителей. Но дабы вы знали, кому обязаны своимъ спасеніемъ, то объявляю, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихоть Ламанчскій, плѣнникъ несравненной Дульцинеи Тобозской. Въ благодарность за оказанную мною услугу, я прошу васъ только отправиться въ Тобозо, посѣтить отъ моего имени мою даму, и сказать ей. все, что я для васъ сдѣлалъ». Одинъ бискаецъ, находившійся въ свитѣ этой путешественницы, раздосадованный тѣмъ, что герой нашъ задерживалъ карету и не хотѣлъ пускать ее иначе, какъ подъ условіемъ заѣхать въ Тобозо, приблизился къ нему и, схвативъ его копье, сказалъ ему ломаннымъ кастильскимъ, или еще хуже бискайскимъ языкомъ: «убирайся къ чорту, рыцарь, или клянусь создавшимъ меня Богомъ, я убью тебя, это такъ-же вѣрно, какъ то, что я бискаецъ».

Донъ-Кихоть, понявшій бискайца, хладнокровно отвѣтилъ ему: «безумецъ! если-бы ты былъ рыцарь, то я ужь наказалъ бы твою дерзость.»

— Я, я не рыцарь! воскликнулъ бискаецъ. Клянусь, ни одинъ христіанинъ не произносилъ еще такой лжи. Если, бросивъ копье, ты обнажишь мечъ свой, то скорѣе самъ полетишь въ воду, чѣмъ сбросишь въ нее кошку^[4].

— Увидимъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, и, кинувъ копье, онъ обнажилъ мечъ, прикрылся щитомъ и устремился на своего противника, сгарая нетерпѣніемъ поразить его.

Бискаецъ хотѣлъ было спрыгнуть съ своего наемнаго, неповоротливаго мула, на котораго трудно было разсчитывать во время битвы, но у него едва хватило времени обнажить мечъ; и еще счастіе его, что, находясь вблизи кареты, онъ могъ выхватить оттуда подушку, замѣнившую ему щитъ. Всѣ присутствовавшіе при этой сценѣ, видя двухъ вооруженныхъ бойцовъ, готовыхъ, какъ смертные враги, напасть одинъ на другаго, пытались было разнять ихъ, но напрасно, потому что бискаецъ грозилъ убить всякаго кто рѣшится остановить его. Испуганная этой угрозой дама, видѣвшая въ каретѣ, велѣла кучеру отъѣхать на нѣкоторое разстояніе, и издали смотрѣла на битву бискайца съ Донъ-Кихотомъ.

Приблизясь къ своему противнику, бискаецъ такъ сильно ударилъ его по плечу, что еслибъ мечъ не наткнулся на щитъ, то онъ насквозь прокололъ бы Донъ-Кихота.

«Владычица моего сердца», воскликнулъ Донъ-Кихотъ, почувствовавъ ударъ, показавшійся ему паденіемъ горы, «цвѣтъ красоты, Дульцинея! Помогите вашему рыцарю, который, повинуясь вамъ, находится въ такой опасности». Вымолвитъ эти слова, стиснуть мечъ, прикрыться щитомъ и обрушиться на врага — было дѣломъ одной секунды. Бискаецъ, видя стремительность Донъ-Кихота, прикрытый подушкой, твердо ожидалъ удара, не двигаясь ни назадъ, ни впередъ, такъ какъ измученный, усталый и непріученный къ боевымъ маневрамъ мулъ его стоялъ, какъ вкопанный на мѣстѣ. Итакъ мы видимъ Донъ-Кихота, устремленнаго съ обнаженнымъ мечомъ на своего противника, готовясь разрубить его на двое и бискайца, готоваго, въ свою очередь, подъ прикрытіемъ подушки, отразить грозящій ему ударъ. Всѣ окружающіе ихъ, перепуганные этимъ неожиданнымъ зрѣлищемъ, съ безпокойствомъ ожидаютъ развязки боя; а дама въ каретѣ съ своими прислужницами возноситъ молитвы ко всѣмъ святымъ рая и обѣщаетъ раздать тысячи свѣчей по костеламъ Испаніи, лишь бы только Господь не отступился отъ ея оруженосца въ эту ужасную минуту. На этомъ интересномъ мѣстѣ, историкъ прерываетъ свое повѣствованіе, ничего не говоря, чѣмъ и какъ окончился этотъ грозный поединокъ, — и оправдывая себя тѣмъ ѵ что онъ ничего больше не могъ узнать о дальнѣйшихъ подвигахъ Донъ-Кихота. Но тотъ, которому суждено было продолжать эту въ высшей степени любопытную исторію, никакъ не могъ примириться съ мыслью, чтобы память о Донъ-Кихотѣ потонула въ Летѣ, и чтобы лучшіе умы Ламанча такъ мало радѣли о своей славѣ, что не позаботились даже сохранить въ своихъ архивахъ рукописей, относящихся къ похожденіямъ ихъ славнаго рыцаря. Подъ вліяніемъ этой мысли, онъ не отчаявался отыскать когда нибудь конецъ этой исторіи, и благодаря Бога нашелъ ее, какъ о томъ будетъ разсказано въ слѣдующей главѣ.

Глава IX

Мы оставили славнаго Донъ-Кихота и мужественнаго бискайца съ поднятыми и обнаженными мечами, готовыхъ поразить другъ друга такими ударами, что они пронзили бы насквозь и какъ гранату перерѣвали бы на двое разъяренныхъ противниковъ, еслибъ безпрепятственно обрушились на нихъ. Но на этомъ мѣстѣ, прерывается, какъ мы уже сказали, исторіи дѣяній нашего рыцаря, и историкъ ничего не говоритъ, что случилось потомъ. Это крайне огорчило меня, и удовольствіе, испытанное при чтеніи прекрасной книги уступило мѣсто досадѣ, когда я подумалъ, какъ мало могъ я разсчитывать, чтобы мнѣ удалось отыскать продолженіе этого замѣчательнаго разсказа. Мнѣ казалось однако невозможнымъ, чтобы такой славный рыцарь, какъ Донъ-Кихотъ, не нашелъ мудреца, который повѣдалъ-бы міру о его неслыханныхъ дѣлахъ; я не могъ вѣрить, чтобы онъ оказался лишеннымъ той чести, которой удостоились Платиръ и ему подобные странствующіе рыцари, имѣвшіе по одному и даже по два историка, оставившихъ намъ сказанія не только о подвигахъ и дѣяніяхъ этихъ рыцарей, но даже о самыхъ сокровенныхъ помыслахъ ихъ, не стоющихъ, по видимому, никакого вниманія. Повторяю, я не могъ примириться съ мыслію, что эта чудесная исторія осталась не доконченной, и одно только всесокрушающее время, думалъ я, могло уничтожить или погрести ее въ пыли какого нибудь архива. Съ другой стороны, я говорилъ себѣ, если въ числѣ книгъ нашлись такія не старыя сочиненія, какъ генаресскія нимфы, или лекарство отъ ревности, то ясно, что исторія его принадлежитъ не къ запамятнымъ временамъ, и что если она даже не написана, то, во всякомъ случаѣ, должна бы жить еще въ памяти людей его околодка. Мысль эта не давала мнѣ покоя. Я томился желаніемъ узнать дальнѣйшія похожденія нашего безсмертнаго испанца Донъ-Кихота, этого ослѣпительнаго свѣтила ламанчскаго, этого дивнаго мужа, который, въ жалкій нашъ вѣкъ, рѣшился воскресить странствующее рыцарство, посвятить жизнь свою преслѣдованію зла, защитѣ вдовъ и покровительству несчастныхъ дѣвъ, странствовавшихъ, на своихъ коняхъ, съ хлыстомъ въ рукѣ и съ тяжестью всего своего цѣломудрія на плечахъ, до горамъ и доламъ, такъ беззаботно, что если даже онѣ избавлялись отъ преступныхъ покушеній какого-нибудь безмѣрнаго великана или невѣжи рыцаря то послѣ восьмидесятилѣтнихъ странствованій по бѣлому свѣту, впродолженіи которыхъ умудрялись ни разу не ночевать подъ кровлей своего дома, онѣ сходили во гробъ столь-же невинными, какъ и ихъ матери. Какъ въ этомъ, такъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ рыцарь Донъ-Кихотъ достоинъ вѣковѣчныхъ похвалъ, часть ихъ должна бы принадлежать и мнѣ за тѣ неусыпныя старанія, которыя я прилагалъ къ отысканію и изданію въ свѣтъ конца этой исторіи. Конечно, еслибъ не счастливый случай, всѣ мои старанія не послужили-бы ни къ чему, и мы лишились бы того удовольствія, которое можемъ испытывать часа два, употребленные на прочтеніе этойг иииги. Гуляя однажды, по алканской улицѣ, въ Толедо, я увидѣлъ мальчика, продававшаго старыя рукописи и шолковые лохмотья. Такъ какъ я съ малолѣтства страшно любилъ читать все, даже валявшіяся на улицѣ бумажки, поэтому, слѣдуя своему природному влеченію, я взялъ изъ рукъ мальчика одну тетрадь, оказавшуюся арабской рукописью. Не зная арабскаго языка, я оглянулся вокругъ себя, въ надеждѣ увидѣть гдѣ нибудь объиспанившагося мориска, который бы могъ прочесть и перевести мнѣ эту рукопись. За переводчикомъ дѣло не стало въ такомъ городѣ, гдѣ можно найти знатоковъ не только арабскаго, но и другаго, болѣе святаго и древняго языка. Объяснивъ мориску въ чемъ дѣло, я передахъ ему тетрадь, и не успѣлъ онъ прочесть нѣсколькихъ строкъ, какъ принялся громко хохотать. На вопросъ мой, чему онъ смѣется? онъ отвѣчалъ, что его разсмѣшила одна выноска на поляхъ этой рукописи. Я попросилъ перевести ее, и онъ, продолжая смѣяться, прочелъ слѣдующее: эта, такъ часто упоминаемая здѣсь Дульцинея Тобозская была, какъ говорятъ, извѣстной во всемъ Ламанчѣ мастерицей солить поросятъ. Услышавъ имя Дульцинеи, я онѣмѣлъ отъ удивленія; мнѣ тотчасъ же вообразилось, что рукопись эта ничто иное, какъ исторія Донъ-Кихота. Я попросилъ мориска прочесть заглавіе тетради, и оказалось, что это дѣйствительно исторія Донъ-Кихота Ламанчскаго, написанная арабскимъ историкомъ Сидъ Гамедомъ Бененгели. Какъ описать восторгъ мой при этомъ извѣстіи? Съ трудомъ скрывая его, я вырвалъ рукопись изъ рукъ мальчика и купилъ у него за полъ-реала всѣ его тетради. Конечно, еслибъ онъ могъ угадать какъ мнѣ нужны онѣ, то могъ бы смѣло накинуть на проданный имъ товаръ съ полдюжины реаловъ лишку. Отведя въ сторону мориска, и оставшись съ нимъ за стѣною городскаго собора, я просилъ его перевести мнѣ на испанскій языкъ пріобрѣтенныя иною рукописи, или по крайней мѣрѣ тѣ изъ нихъ, которыя содержатъ въ себѣ исторію Донъ-Кихота, ничего не выбрасывая изъ нихъ и не прибавляя, предлагая ему заплатить впередъ, сколько онъ потребуетъ. Онъ удовольствовался пудомъ съ небольшимъ изюму и четырьмя четверками пшеницы, обѣщая мнѣ скоро и точно перевести всѣ эти рукописи. Чтобы не выпустить какъ-нибудь изъ рукъ такого прекраснаго случая и вмѣстѣ ускорить дѣло, я привелъ мориска къ себѣ на квартиру, гдѣ онъ въ шесть недѣль окончилъ весь переводъ, совершенно въ томъ видѣ, въ какомъ онъ теперь появляется въ свѣтъ.

Въ первой тетради нарисована была битва Донъ-Кихота съ бискайцемъ; оба въ томъ положеніи, въ какомъ мы ихъ оставили, съ занесенными другъ на друга мечами; одинъ, прикрытый своимъ грознымъ щитомъ, другой — подушкой. У ногъ бискайца, мулъ котораго такъ поразительно былъ изображенъ, что его издали можно было принять за наемнаго, написано было — донъ Санчо Азпельтіо; у ногъ Россинанта написано было: Донъ-Кихотъ. Россинантъ былъ мастерски нарисованъ: такой длинный, длинный и тощій, съ такой выдающейся шеей и чахоточной мордой, что онъ вполнѣ оправдывалъ свое названіе. Возлѣ него нарисованъ былъ Санчо, держа за узду своего осла; у ногъ его также красовалась надпись Санчо Занкасъ. Прозвище это, какъ кажется, судя по картинѣ, происходило отъ его брюшка, роста и косолапыхъ ногъ; поэтому должно быть историкъ и называетъ его безразлично то Санчо, то Занкасъ. Можно было бы упомянуть еще о нѣкоторыхъ мелочахъ, но такъ какъ онѣ сами по себѣ незначительны и исторія наша нисколько не выиграла бы отъ нихъ въ своей правдивости, — говорю въ своей правдивости, потому что нѣтъ исторіи, о которой можно было бы сказать что она дурна, если только она истинна, — поэтому я и опускаю ихъ безъ вниманія. Исторію же Донъ-Кихота, если и можно было бы заподозрить по чему нибудь во лжи, то развѣ потому только, что она написана арабомъ, а арабы, какъ извѣстно, не особые поклонники правды. Но съ другой стороны, изъ ненависти къ намъ, арабскій историкъ, во многихъ случаяхъ, готовъ былъ бы скорѣе недоговорить, чѣмъ перелить черезъ край; таково, по крайней мѣрѣ, мое мнѣніе. И дѣйствительно онъ говоритъ удивительно сжато, или даже молчитъ вездѣ, гдѣ, по моему мнѣнію, ему слѣдовало особенно распространиться о подвигахъ Лананчскаго рыцаря;.— уловка недостойная историка, обязаннаго быть безпристрастнымъ и правдивымъ, ни на минуту не жертвуя исторической истиной страху, привязанности, корысти и враждѣ; исторія, это мать истины, хранилище всѣхъ дѣйствій человѣка; она приподымаетъ предъ нами завѣсу съ прошлаго, полнаго великихъ примѣровъ для настоящаго и поученій для будущаго. Все это, читатель, найдешь ты въ предлагаемой иною исторіи, и если чего не окажется въ ней, то отвѣтственность за то должна пасть на автора, а не на переводчика. Оговорившись такимъ образомъ, приступимъ къ изложенію дальнѣйшей исторіи Донъ-Кихота, начинающейся такъ: при взглядѣ на мужественныя и рѣшительныя позы двухъ гордыхъ бойцовъ, стоявшихъ съ занесенными другъ на друга мечами, можно было думать, что они грозятъ аду, небесамъ и землѣ. Бискаецъ ударилъ первый и притомъ съ такою силою и озлобленіемъ, что еслибъ оружіе не поскользнуло въ его рукѣ, то этотъ ударъ положилъ бы конецъ битвѣ и дальнѣйшимъ похожденіямъ нашего героя. Но судьба, хранившая его для новыхъ подвиговъ, перевернула мечъ въ рукѣ бискайца такъ, что обрушившись на лѣвое плечо противника, ударъ обезоружилъ его только съ этой стороны, отсѣкши часть шлема и половину его уха. Кто могъ, великій Боже! описать бѣшенство Донъ-Кихота, въ минуту почувствованнаго имъ удара! Выпрямившись на стременахъ и стиснувъ обѣими руками мечъ, онъ нанесъ имъ такой страшный ударъ по головѣ противника, что у несчастнаго, не смотря на защиту подушки, кровь брызнула изъ носу, ушей и рта, и онъ непремѣнно повалился бъ на землю, еслибъ, въ минуту удара, не ухватился со всей силой за шею своего мула; вскорѣ, однако, руки его повисли на воздухѣ, ноги потеряли стремена, и испуганный мулъ, не чувствуя болѣе узды, стремглавъ кинулся въ сторону, сбросивъ съ себя всадника, какъ снопъ, повалившагося на землю.

Увидѣвъ своего врага, распростертымъ на землѣ, Донъ-Кихоть, быстро соскочивъ съ лошади, приставилъ къ глазамъ его остріе меча, повелѣвая ему сдаться, подъ угрозою смерти. Бискаецъ не въ силахъ былъ проговорить ни слова, и озлобленный противникъ не пощадилъ бы его, еслибъ дама въ каретѣ, издали ожидавшая развязки нежданнаго боя, полумертвая отъ страха, не поспѣшила къ рыцарю съ мольбою пощадить ея оруженосца. «Щажу его, прекрасная дама», отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, «но только съ условіемъ, чтобы онъ далъ мнѣ слово отправиться въ Тобозо, представиться тамъ отъ моего имени несравненной Дульцинеѣ и повергнуть себя въ ея распоряженіе».

Ничего не понимая, не зная и не спрашивая, что за существо эта несравненная Дульцинея, дама, ни мало не колеблясь, согласилась на всѣ условія, предложенныя ей рыцаремъ.

«Пусть же живетъ онъ, покоясь на вашемъ словѣ«, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, указывая на бискайца, «пусть будетъ обязанъ вамъ тою милостью, которой онъ недостоинъ былъ за свою надменность».

Глава X

Санчо, хотя порядкомъ измятый невѣжливыми слугами бенедиктинцевъ, успѣлъ однако подняться на ноги и, внимательно слѣдя за ходомъ описанной нами битвы, молилъ Творца даровать побѣду его господину, который, по мнѣнію Санчо, могъ въ этой битвѣ завоевать островъ и подарить его своему оруженосцу. Видя поединокъ оконченнымъ и Донъ-Кихота, готоваго сѣсть на коня, онъ поспѣшилъ поддержать рыцарю стремя, и кинувшись предъ нимъ на колѣни, цалуя его руки, говорилъ ему: «удостойте, ваша милость, подарить мнѣ островъ, завоеванный вами въ этой ужасной битвѣ, потону что, какъ бы онъ ни былъ великъ, я чувствую себя въ силахъ управлять имъ, не хуже любого губернатора».

— Другъ мой, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; настоящее приключеніе не изъ тѣхъ, въ которыхъ завоевываются острова; это одна изъ очень обыкновенныхъ встрѣчъ на большихъ дорогахъ, отъ которыхъ нельзя ждать другихъ выгодъ, кронѣ возможности сломать шею, или лишиться уха. Но не унывай; мнѣ предстоитъ еще не мало случаевъ подарить тебѣ не только островъ, но даже что нибудь лучшее.

Санчо, разсыпаясь передъ рыцаремъ въ благодарностяхъ, поцаловалъ руки и край его латъ, помогъ ему сѣсть на коня, и самъ, взобравшись на своего осла, послѣдовалъ за Донъ-Кихотонъ, помчавшимся въ близлежавшій лѣсъ, не простясь съ дамой, сидѣвшей въ каретѣ. Санчо скакалъ во всю прыть своего осла, но Россинантъ мчался такъ быстро, что оруженосецъ нашъ принужденъ былъ наконецъ закричать Донъ-Кихоту, прося его остановиться. Рыцарь придержалъ коня, и Санчо, догнавъ своего господина, сказалъ ему: «я думаю, что намъ не мѣшало бы скрыться на время въ какой нибудь церкви, потому что побѣжденному противнику нашему приходится больно круто; извѣстіе о немъ можетъ дойти до святой германдады, и святое судилище потребуетъ насъ, пожалуй, къ отвѣту; а разъ очутившись въ его рукахъ, намъ придется пообождать, пока насъ выпустятъ на волю».

— Ты не знаешь, что говоришь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; виданное ли дѣло, чтобы странствующій рыцарь былъ призываемъ когда нибудь въ суду, какъ бы ни было велико число пораженныхъ его противниковъ.

— Мнѣ нѣтъ дѣла до вашихъ противниковъ, возразилъ Санчо, что не мѣшаетъ святой германдадѣ имѣть дѣло де всѣхъ, затѣвающихъ драки на большихъ дорогахъ; и вотъ это то меня безпокоитъ.

— Напрасно. Будь увѣренъ, что если понадобится, то я вырву тебя изъ рукъ филистимлянъ, не только — святой германдады; теперь же, скажи мнѣ откровенно: какъ ты думаешь, есть ли на земномъ шарѣ такой безстрашный рыцарь, какъ я? Видѣлъ ли ты, читалъ ли ты гдѣ нибудь, чтобы кто другой выказалъ столько рѣшимости въ нападеніи, стойкости въ оборонѣ, искуства въ нанесеніи ударовъ и быстроты въ отраженіи врага?

— Не видѣлъ и тѣмъ болѣе не читалъ ничего подобнаго, потому что не умѣю читать, отвѣчалъ Санчо; но могу поклясться, что въ жизнь мою не служилъ еще ни одному храбрецу такому, какъ вы; и только дай Богъ, чтобъ эта храбрость не привела васъ туда, куда, по моему мнѣнію, она легко можетъ привести васъ. Но позаботьтесь теперь о вашемъ ухѣ, изъ него течетъ много крови, у меня же въ котомкѣ есть корпія и мазь.

— Мы могли бы обойтись безъ нихъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; еслибъ я позаботился приготовить склянку чудеснаго фіербрасовскаго бальзама; одна капля его сберегла бы намъ много времени и труда.

— Это что за бальзамъ? спросилъ Санчо.

— Бальзамъ, при помощи котораго можно смѣяться надъ ранами и торжествовать надъ смертью. У меня есть рецептъ его, говорилъ Донъ-Кихотъ; и слушай, Санчо, когда я передамъ въ твои руки этотъ чудесный бальзамъ, то если бы ты увидѣлъ меня даже, разрубленнаго пополамъ, — случай, очень возможный для странствующихъ рыцарей, — ты, нисколько не смущаясь, подбери лежащую на землѣ половину моего тѣла, и, прежде чѣмъ застынетъ кровь, приложи ее какъ можно плотнѣе къ другой половинѣ, оставшейся на сѣдлѣ; тогда ты увидишь, что при помощи двухъ капель моего бальзама, я встану здоровымъ, румянымъ и свѣжимъ, какъ яблоко.

— О, въ такомъ случаѣ, воскликнулъ Санчо, я отказываюсь отъ всѣхъ острововъ и въ вознагражденіе моихъ услугъ, прошу васъ только дать мнѣ рецептъ этого бальзама. Я увѣренъ, что унцію его можно будетъ продавать не менѣе двухъ или трехъ реаловъ, а этого слишкомъ довольно, чтобъ честно и безбѣдно прожить мнѣ свой вѣкъ. Но скажите пожалуйста, дорого ли обойдется приготовленіе этого чудеснаго лекарства?

— На три реала можно будетъ приготовить его болѣе трехъ боченковъ.

— Великій Боже! воскликнулъ Санчо, да что вы не скажете мнѣ сію же минуту, какъ приготовлять его? Отчего вамъ сію же минуту не приготовить нѣсколько ведеръ его?

— Потерпи, мой другъ; я готовлю тебѣ лучшую награду и посвящу тебя во много другихъ тайнъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. Теперь же перевяжи мнѣ ухо; оно болитъ сильнѣе, чѣмъ я хотѣлъ бы.

Санчо досталъ изъ сумки корпію и мазь, и Донъ-Кихотъ скинулъ свой шлемъ; но увидя его разбитымъ чуть не на мелкіе куски, онъ едва не лишился и той частицы здраваго разсудка, которая оставалась еще у него. Поднявъ глаза къ небу и стиснувъ свой мечъ, онъ воскликнулъ: «клянусь, какъ клялся великій маркизъ Мантуанскій, когда собирался отмстить смерть племянника своего Вальдовиноса, не вкушать хлѣба со скатерти, не любезничать съ женщиной и отказаться отъ многихъ другихъ потребностей, — хотя я и не помню, теперь, какихъ именно, но каковы бы онѣ не были, я ихъ включаю въ мою клятву, которую стану выполнять до тѣхъ поръ, пока не обрушатся удары моего мщенія на голову человѣка, раздробившаго мой шлемъ».

— Ваша милость, перебилъ Санчо, пріимите во вниманіе, что если побѣжденный вами рыцарь выполнитъ данное ему повелѣніе и отправится въ Дульцинеѣ съ поклономъ, то до новой обиды, вы не вправѣ требовать отъ него никакого удовлетворенія.

— Ты правъ, Санчо, сказалъ рыцарь; и я уничтожаю обѣтъ мой относительно мщенія, но онъ остается въ полной силѣ, касательно той жизни, которую я стану вести, пока не добуду силою, или какимъ бы то ни было способомъ, и у кого бы то ни было шлемъ, подобный потерянному мною. Не думай, чтобы я говорилъ это на вѣтеръ; нѣтъ. У меня есть передъ глазами примѣръ, которому я послѣдую. Судьба моего шлема напоминаетъ маѣ шлемъ Мамбрена, такъ дорого стоившій Сакрипанту.

— Чорту даете вы всѣ эти обѣты, — скажу я вамъ, проговорилъ Санчо, потому что они вредны для здоровья и тяжелы для совѣсти. Подумайте: что станемъ мы дѣлать, если долго не встрѣтимъ ни одного человѣка съ шлемомъ на головѣ? Неужели вы станете нее время спать, не раздѣваясь, ночевать — подъ открытымъ небомъ и дѣлать много другихъ глупостей, выдуманныхъ этимъ полуумнымъ старикомъ, маркизомъ Мантуанскимъ. Подумайте о томъ, что по этимъ дорогамъ не ѣздятъ вооруженные люди, а только крестьяне, извощики и погонщики муловъ, не только не носящіе шлемовъ, но даже и не слыхавшіе про нихъ.

— Другъ мой! ты очень ошибаешься, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Вѣрь мнѣ: не пройдетъ и двухъ часовъ, какъ мы увидимъ больше вооруженныхъ воиновъ, чѣмъ сколько собралось ихъ нѣкогда подъ стѣнами Албраки, въ которой скрывалась прекрасная Анжелика.

— Да будетъ такъ. Дай Богъ, чтобъ все шло хорошо и чтобъ я скорѣй получилъ этотъ островъ, обходящійся мнѣ такъ дорого, сказалъ Санчо.

— Повторяю тебѣ еще разъ, не унывай Санчо, продолжалъ Донъ-Кихотъ; потому что еслибъ не оказалось острова, то не имѣемъ ли вы королевствъ Донимарскаго и Собардискаго, которыя пристанутъ тебѣ, какъ перстень къ пальцу. Но довольно объ этомъ. Загляни-ка въ сумку, не найдешь ли ты тамъ чего нибудь съѣстнаго, и если найдешь, то закусимъ и потомъ отыщемъ какой нибудь замокъ, въ которомъ можно будетъ провести ночь и приготовить чудесный бальзамъ, потому что у меня страшно болитъ ухо.

— Есть у меня не много луку, кусокъ сыру и нѣсколько ломтей хлѣба, но всего этого вѣроятно не станетъ ѣсть такой славный рыцарь, какъ вы, отвѣтилъ Санчо.

— Какъ дурно ты меня знаешь, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ. Вѣрь мнѣ: странствующіе рыцари составляютъ славу свою въ томъ, чтобы по цѣлымъ мѣсяцамъ ничего не ѣсть, и когда рѣшаются наконецъ перекусить, то довольствуются тѣмъ, что попадется подъ руку. Ты не сомнѣвался бы въ этомъ, еслибъ прочелъ столько рыцарскихъ книгъ, какъ я. Ни въ одной изъ нихъ не читалъ я, чтобы странствующіе рыцари ѣли иначе, какъ при случаѣ, или на какомъ нибудь блестящемъ праздникѣ, устраивавшемся въ честь ихъ, нее остальное время они питались чуть ни однимъ воздухомъ. Конечно, они не могли, по закону природы, обходиться совершенно безъ пищи, и поэтому нужно думать, что въ лѣсахъ и пустыняхъ они питались такими же грубыми яствами, какъ тѣ, которыя ты мнѣ теперь предлагаешь и которыми я вполнѣ удовольствуюсь. Перестань же кручиниться о томъ, что меня радуетъ; и не думай пересоздавать міръ, а въ особенности временемъ освященные обычаи странствующихъ рыцарей.

— Я, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, человѣкъ не грамотный, какъ я уже имѣлъ честь докладывать вамъ, и потому не знаю обычаевъ странствующихъ рыцарей, но съ этихъ поръ стану наполнять котомку мою сухими плодами для васъ, какъ для рыцаря, и чѣмъ нибудь болѣе питательнымъ для самаго себя, неимѣющаго чести быть рыцаремъ.

— Санчо! возразилъ Донъ-Кихотъ, я не говорю, чтобы странствующіе рыцари должны были непремѣнно питаться одними сухими плодами, я утверждаю только, что въ большей части случаевъ имъ приходилось питаться этою скудною пищею, прибавляя къ ней: нѣкоторыя травы, которыя они умѣли выбирать съ такимъ искуствомъ, съ какимъ съумѣю выбрать ихъ и я.

— Великая это вещь знать травы, сказалъ Санчо, и если я не ошибаюсь, то намъ придется не разъ воспользоваться вашимъ умѣньемъ. Теперь же, вотъ что Богъ посылаетъ намъ, прибавилъ онъ, вынимая изъ котомки провизію и принимаясь съ своимъ господиномъ уничтожать ее съ большимъ апетитомъ. Закусивъ и взобравшись одинъ на коня, другой на осла, наши искатели приключеній пустились въ дальнѣйшій путь, желая найти засвѣтло какое нибудь убѣжище на ночь. Но скоро наступившая тьма заставила ихъ отказаться отъ надежды найти то, что искали они, и Донъ-Кихотъ рѣшился пронести ночь у встрѣченныхъ имъ пастушьихъ шатровъ. На сколько печаленъ былъ Санчо, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ ночевать въ какой нибудь деревнѣ, на столько счастливъ былъ Донъ-Кихотъ, собираясь спать подъ кровомъ синяго неба, въ сіяньи лучезарныхъ звѣздъ, увѣренный, что подобные случаи болѣе и болѣе доказывали ему его призваніе быть странствующимъ рыцаремъ.

Глава XI

Донъ-Кихотъ радушно былъ принятъ пастухами, и Санчо, пристроивъ какъ лучше могъ Россинанта и осла, поспѣшилъ направить стопы свои, по направленію запаха, исходившаго отъ козлинаго мяса, варившагося невдалекѣ, въ большомъ желѣзномъ котлѣ. Оруженосецъ пожелалъ убѣдиться, достаточно ли выварилось оно для того, чтобъ перейти изъ котла въ его желудокъ, но одинъ изъ пастуховъ предупредилъ его, принявшись вынимать мясо изъ котла; пастухи радушно предложили нежданнымъ гостямъ раздѣлить съ ними ихъ не роскошный ужинъ. Разложивъ за тѣмъ на землѣ нѣсколько бараньихъ шкуръ, они — ихъ было шесть — расположились кружномъ, приглашая Донъ-Кихота сѣсть на придвинутую ими деревянную колоду. Рыцарь согласился принять предложенное ему мѣсто, а Санчо помѣстился стоя, позади своего господина, готовясь подавать ему пить изъ роговаго кубка. Видя оруженосца своего, стоящимъ позади, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: «другъ мой! дабы ты убѣдился на дѣлѣ въ величіи странствующихъ рыцарей и увѣрился за сколько заслуживаютъ они любовь и уваженіе цѣлаго міра, я хочу, чтобы здѣсь, въ присутствіи этихъ добрыхъ людей, ты сѣлъ возлѣ меня, составляя одно со иною — твоимъ господиномъ и повелителемъ, дабы, внушая съ одной тарелки и съ одного кубка, мы могли бы заставить говорить о странствующемъ рыцарствѣ, что оно, подобно любви, равняетъ всѣ состоянія.

— Иного благодаренъ, отвѣчалъ Санчо, но осмѣлюсь доложить вашей милости, что когда есть у меня въ рукахъ кусокъ съѣстнаго, то право я предпочитаю съѣсть его стоя на сторонѣ, чѣмъ сидя конѣ самаго императора. На свободѣ я съ большимъ удовольствіемъ уплету ломоть хлѣба съ головкой луку, чѣмъ нѣжнѣйшую пулярку за большимъ обѣдомъ, гдѣ приходится ѣсть чинно, малыми кусками и пить незамѣтными глотками, утираясь послѣ каждаго куска салфеткой, не смѣя ни кашлянуть, ни икнуть и не дѣлая многаго другаго, что дѣлается на свободѣ. И такъ, государь мой, честь, которую вы дѣлаете мнѣ, своему оруженосцу, я готовъ промѣнять на что нибудь болѣе выгодное для себя; и отселѣ на всегда отказываюсь отъ всякаго почета, которымъ вамъ заблагоразсудится окружать меня, и за который я премного благодаренъ вамъ.

— Богъ возноситъ смиренныхъ, поэтому дѣлай, что тебѣ велятъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; и взявъ Санчо за руку, насильно усадилъ его возлѣ себя.

Пастухи, ничего не понимавшіе изъ всего этого разговора, продолжали молчаливо ужинать, глядя на своихъ гостей и проглатывая куски мяса, величиною въ порядочный кулакъ. Уничтоживъ говядину, они достали сладкихъ желудей съ кускомъ сыру, твердымъ какъ кирпичъ, не забывая при этомъ кубка, безпрерывно путешествовавшаго вокругъ ужинавшихъ, наполняемаго и опорожняемаго, подобно ведру водоливной машины. Пастухи угостили себя такъ хорошо, что изъ двухъ мѣховъ, наполненныхъ виномъ, къ концу ужина не оставалось и одного. Утоливъ голодъ, Донъ-Кихотъ взялъ въ руку горсть желудей и, молча поглядѣвъ на нихъ нѣсколько секундъ, воскликнулъ: «счастливое время! счастливый возрастъ, названный нашими предками золотымъ, не потому чтобы золото, столь уважаемое въ желѣзный нашъ вѣкъ, доставалось въ то время безъ труда, но потому, что тогда безъизвѣстны были роковыя слова: твое и мое. Все было общимъ въ святыя тѣ времена. Чтобы доставить тѣлу необходимую поддержку, человѣку предстояло протянуть только руку къ вѣтвямъ величественныхъ дубовъ и срывать съ нихъ роскошные плоды, принадлежавшіе всѣмъ вмѣстѣ и каждому порознь. Прозрачные ключи и быстрыя рѣки доставляли жаждущимъ въ изобиліи прекрасный и освѣжительный напитокъ. Въ дуплахъ деревъ, въ разсѣлинахъ скалъ безбоязненно основывали свои жилища трудолюбивыя пчелы, предлагая каждому прохожему восхитительный плодъ ихъ сладкаго труда. Огромныя пробковыя деревья сами низвергали съ себя широкую кору, служившую для прикрытія незатѣйливыхъ хижинъ, въ которыхъ люди укрывались отъ суровости стихій. Всюду царствовали дружба, миръ и любовь. Тяжелый плугъ земледѣльца не разверзалъ еще утробы нашей общей матери-земли, плодородіе которой удовлетворяло и безъ воздѣлыванія нуждамъ и удовольствіямъ своихъ первыхъ дѣтей. Прекрасныя и простодушныя пастушки перебѣгали съ холма на холмъ съ обнаженными головами, осѣненными роскошными косами: онѣ не облачались въ драгоцѣнныя ткани и на формахъ ихъ не блестѣлъ пурпуръ Тира. Покрытыя цвѣтами, перевитыми плющемъ, онѣ считали себя въ этомъ простомъ уборѣ лучше наряженными, чѣмъ наши гордыя дамы, покрытыя всею роскошью позднѣйшаго изобрѣтенія. Просто высказывались тогда лучшіе порывы сердца, не пріискивая искусственныхъ словъ для своего выраженія. Клевета и ложь не омрачали правды, и всюду царствовало святое правосудіе, не опасаясь пристрастія и корысти, одолѣвающихъ его нынѣ. Жажда наслажденій не проникала еще въ душу судій, которыхъ и не могло быть въ тѣ времена, когда некого было судить. Молодыя дѣвушки ходили всюду свободно, не опасаясь оскорбительныхъ и преступныхъ покушеній; и если случалось, что онѣ падали, то падали добровольно, тогда какъ нынѣ, въ развращенный нашъ вѣкъ, никакая дѣвушка, будь она укрыта хоть въ новомъ лабиринтѣ Крита, не можетъ считать себя безопасной, потому что всюду проникшая роскошь развращаетъ скромнѣйшихъ женщинъ. И вотъ, по мѣрѣ того, какъ съ вѣками развращеніе глубже и глубже укоренилось между людьми, оно встрѣтило наконецъ противодѣйствіе себѣ въ доблестномъ сословіи странствующихъ рыцарей, самоотверженно посвятившихъ земные дни свои спасительному служенію людей, являясь хранителями дѣвушекъ и вдовъ и заступниками сирыхъ и угнетенныхъ. Друзья мои! я самъ принадлежу къ этому благородному сословію, и это рыцаря и его оруженосца вы почтили вашимъ радушнымъ пріемомъ, за которой я отъ души благодарю васъ, добрые люди.

Эту длинную рѣчь, безъ которой легко можно было обойтись, Донъ-Кихотъ сказалъ только потому, что видъ жолудей напомнилъ ему о золотомъ вѣкѣ, представилъ возможность фантазіи его развернуться предъ пастухами въ длинной рѣчи, повергшей ихъ въ безмолвное изумленіе, и долго еще молчали они послѣ того, какъ рыцарь пересталъ говорить. Санчо также безмолвствовалъ, жадно глотая жолуди и безпрерывно запивая ихъ виномъ, которое потягивалъ изъ другого, не опорожненнаго еще боченка, повѣшеннаго на деревѣ, чтобы сохранить вино свѣжимъ.

Общее молчаніе было прервано однимъ изъ пастуховъ, сказавшимъ Донъ-Кихоту: «господинъ странствующій рыцарь! дабы вы могли сказать, что мы дѣйствительно радушно васъ. приняли, поэтому мы хотимъ доставить вамъ новое удовольствіе, заставивъ спѣть что нибудь одного изъ нашихъ товарищей, котораго мы ждемъ съ минуты на минуту. Это молодой, влюбленный, грамотный и очень умный пастухъ; къ тому еще онъ чудесно играетъ на рабелѣ.

Не успѣлъ онъ докончить своихъ словъ, какъ въ полѣ послышался звукъ рабеля, и вскорѣ предъ нашими собесѣдниками появился красивый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати двухъ. Пастухи спросили его: ужиналъ ли онъ, и получивъ утвердительный отвѣтъ попросили его спѣть что нибудь. Пусть, сказалъ одинъ изъ нихъ, незнакомый гость нашъ узнаетъ, что и въ нашихъ горахъ есть пѣсенники и музыканты. Мы уже разсказали ему о твоихъ способностяхъ и теперь не хотѣли бы оказаться лгунами. Спой намъ твой любовный романсъ, переложенный дядей твоимъ церковникомъ въ стихи и понравившійся всей нашей деревнѣ.

— Охотно, отвѣчалъ Аятоніо, и не заставляя долго себя просить сѣлъ на дубовый пень, и настроивъ рабель пропѣлъ слѣдующій романсъ:

Олалья! искренно я вѣрю,

Что любишь ты меня,

Хоть ты молчишь, но я лелѣю

Мечту, что ты моя.

Чѣмъ болѣе ты равнодушной

Казаться хочешь мнѣ,

Тѣмъ я полнѣй живу надеждой

На перекоръ тебѣ.

Хоть у тебя, ты говорила

И чувствовать дала,

Грудь бѣлая изъ камня, сердцежъ —

Гранитная скала.

Но все же, сквозь твои упреки,

Сквозь холодность твою,

Живымъ лучомъ своимъ надежда

Ласкаетъ мысль мою,

И оттого-то безъ боязни,

Я въ будущность гляжу.

Что нѣжность и твоя суровость

Мнѣ говоритъ: люблю.

И ежели любовь вниманьемъ

Обозначается,

Тогда твое ко мнѣ вниманье

Чѣмъ увѣнчается?

И если правда, что услугамъ

Дано смягчать сердца,

Тогда мои тебѣ услуги

Благого ждутъ конца.

Олалья! вѣрь, тебя люблю я

Безъ помышленій злыхъ,

Богъ видитъ, нѣтъ преступной цѣли

Въ намѣреньяхъ моихъ.

Цѣпями шелковыми церковь

Соединяетъ насъ,

И ихъ я радостно надѣну,

Съ тобой соединясь.

Когда-жъ откажешь, то клянуся

Не выходить съ тѣхъ поръ —

Когда не стану капуциномъ

Я — никогда изъ горъ.

Не успѣлъ пѣвецъ замолкнуть, какъ Донъ-Кихотъ началъ просить его продолжать пѣніе, но Санчо, котораго давно уже клонило ко сну, воспротивился этому, говоря, что время подумать и объ отдыхѣ, и что добрые пастухи, трудясь цѣлый день, не могутъ пѣть потомъ всю ночь.

— Понимаю тебя, сказалъ Донъ-Кихотъ; понимаю, что головѣ, отягченной виномъ, сонъ нужнѣе музыки.

— Нечего Бога гнѣвить, каждому досталась своя доля, возразилъ Санчо.

— Согласенъ: и я нисколько не намѣренъ мѣшать тебѣ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Располагайся какъ знаешь. Людямъ не моего званія приличнѣе бодрствовать, чѣмъ отдыхать. Перевяжи только мнѣ ухо, потому что оно страшно болитъ.

Санчо собирался исполнить это приказаніе, но одинъ изъ пастуховъ попросилъ рыцаря не безпокоить своего оруженосца, и нарвавъ нѣсколько листьевъ розмарина, разрѣзавъ и перемѣшавъ съ солью, приложилъ ихъ въ уху Донъ-Кихота, совѣтуя ему удовольствоваться однимъ этимъ лекарствомъ, оказавшимъ дѣйствительную пользу.

Глава XII

Между тѣмъ въ собесѣдникамъ нашимъ прибылъ еще одинъ парень изъ тѣхъ, которые доставляли своимъ товарищамъ изъ деревни провизію. «Братцы!» сказалъ онъ имъ; «знаете ли, что случилось?»

— А почему мы можемъ знать? отозвался какой то пастухъ.

— Знайте же, что студентъ нашъ Хризостомъ умеръ сегодня утромъ, и всѣ втихомолку говорятъ, будто его извела любовь въ этой колдуньѣ Марселѣ, дочери Гильома богатаго, которая бродитъ вокругъ нашихъ пастбищъ, одѣтая въ пастушье платье.

— Какъ въ Марселлѣ? отозвался чей то голосъ.

— Къ ней, въ ней, отвѣчалъ крестьянинъ: но всего удивительнѣе, что въ своей духовной Хризостомъ завѣщеваетъ похоронить себя какъ невѣрующаго, среди чистаго поля у той самой скалы, съ которой льется источникъ пробковаго дерева; на этомъ мѣстѣ онъ, какъ слышно, увидѣлъ въ первый разъ Марселлу. Кромѣ того онъ проситъ о многомъ другомъ, чего церковные старшины наши не хотятъ исполнять, потому что, но ихнему приговору, это будетъ какъ будто не совсѣмъ по христіански. Другъ же Хризостома Амброзіо настаиваетъ, чтобы послѣдняя воля покойника была выполнена во всей точности; споры эти всполошили теперь всю нашу деревню. Увѣряютъ, однако, что нее будетъ исполнено по желанію Амброзіо и другихъ друзей покойника. Завтра славно такъ станутъ хоронитъ его на томъ самомъ мѣстѣ, которое онъ выбралъ для своей могилы; тутъ будетъ на что поглядѣть, и я непремѣнно отправлюсь на похороны, хотя бы мнѣ и не приходилось возвращаться въ деревню.

— Пойдемъ всѣ вмѣстѣ, крикнулъ одинъ изъ пастуховъ, только бросимъ сначала жребій, кому остаться стеречь стада.

— Не нужно кидать жребія; я и безъ того останусь, сказалъ другой пастухъ, и за это не требую отъ васъ никакой благодарности; не пойду я потому, что занозилъ ногу и не могу сдѣлать ни шагу.

— А все-таки спасибо тебѣ, сказалъ Педро.

Донъ-Кихотъ просилъ сказать ему, кто такой былъ покойникъ, и Педро передалъ ему все, что зналъ о Хризостомѣ; именно: что онъ былъ сынъ богатаго гидальго, жившаго въ окрестныхъ горахъ, и что долго учившись въ Саламанкѣ, онъ возвратился домой человѣкомъ очень ученымъ. Увѣряютъ, говорилъ Педро, будто покойникъ прекрасно зналъ все, что дѣлаютъ на небѣ не только звѣзды, но также солнце и луна, помраченіе которыхъ онъ всегда вѣрно предсказывалъ.

— Ты вѣроятно хотѣлъ сказать затмѣніе, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Не обращая вниманія на сдѣланное ему замѣчаніе, Педро продолжалъ: также вѣрно угадывалъ онъ, какой годъ долженъ быть плодороднымъ и какой безплодороднымъ.

— Неплоднымъ, замѣтилъ опять Донъ-Кихотъ.

— Неплоднымъ или безплодороднымъ, это рѣшительно все равно, возразилъ Педро. Дѣло въ томъ, что друзья и родственники покойника сдѣлались бы богачами, еслибъ слѣдовали во всемъ его совѣтамъ. Такъ въ одномъ году онъ говорилъ; сѣйте ячмень, а не пшеницу; въ другомъ — сѣйте горохъ, а не ячмень: въ этомъ году, говорилъ онъ, будетъ много оливокъ, а въ будущіе три года совсѣмъ ихъ не уродится, и все это сбывалось отъ слова до слова.

— Эта наука, открывающая намъ будущее, называется астрологіею, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Богъ ее тамъ знаетъ какъ она прозывается, отвѣчалъ Педро, но только выучилъ онъ всю эту науку, да и много еще кое чего другого. Прошло этакъ нѣсколько времени, какъ вернулся онъ изъ Саламанки, и вдругъ нежданно, негадано промѣнялъ студенческій плащъ свой на нашъ пастушій кафтанъ, и въ такомъ нарядѣ, съ посохомъ въ рукахъ, сталъ появляться повсюду вмѣстѣ съ другомъ своимъ Амброзіо; я забылъ вамъ сказать еще, что покойникъ былъ большой мастеръ слагать пѣсни и всѣ представленія, играемыя на святкахъ нашими деревенскими парнями, были сочинены имъ. Какъ увидѣли мы студента Хризостома пастухомъ, такъ просто глазамъ не вѣрилось и догадаться никто не могъ, чтобы это съ нимъ сдѣлалось такое. Отецъ его между тѣмъ умеръ и оставилъ ему большое наслѣдство деньгами, землями и стадами; всѣмъ этимъ богатствомъ могъ онъ теперь располагать по своей водѣ, и правду нужно сказать, былъ онъ при своемъ богатствѣ человѣкъ добрый и сострадательный. Скоро всѣ мы узнали, что больше полюбилась ему пастушка Марселла, и что изъ за нее собственно и онъ пастухомъ сталъ. Нужно вамъ сказать теперь, господинъ мой, что за женщина такая эта Марселла, потому что не случится вамъ, можетъ быть, услышать про такую женщину, хотя бы суждено было прожить на свѣтѣ больше старухи Соры.

— Сарры, а не Соры замѣтилъ въ третій разъ Донъ-Кихотъ, не терпѣвшій искаженій въ словахъ.

— Да развѣ не все равно Сора или Сара, возразилъ разскащикъ, и если вы примитесь исправлять каждое слово, то я не кончу своего разсказа и до будущаго года.

— Но, другъ мой, между Саррою и Сорою существуетъ огромная разница, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Скажу я вамъ теперь, что въ деревнѣ нашей жилъ крестьянинъ Гильомъ, которому Богъ вмѣстѣ съ другими богатствами даровалъ дочь, оставшуюся безъ матери при самомъ рожденіи. Мнѣ кажется, будто я вижу покойницу, словно сотканную изъ солнца и луны; вижу, какъ это она словно улыбается; вижу ея состраданіе и доброту, вознесшія душу ея на небо — къ престолу Господа Бога. Не долго горевалъ по ней Гильомъ, и скоро самъ отправился къ своей покойницѣ, оставивъ Марселлу молоденькой, богатой сиротой на рукахъ дяди ея, священника въ нашемъ околоткѣ. Какъ стада она подростать, такъ все больше и больше напоминала покойницу мать свою, и казалось, что будетъ она еще красивѣе матери. Когда же минуло ей пятнадцать лѣтъ, такъ каждый, кому приводилось видѣть ее, восхвалялъ только Бога, создавшаго ея такою чудесной красавицей; и вся деревенская молодежь наша стала съума сходить но ней. Хотя опекунъ то держалъ ее чуть не подъ замкомъ, однако не помѣшало это ходить про нее разнымъ чуднымъ слухамъ; и все что было лучшаго у насъ между женихами, слыша, какая она красавица, да богатая, да воспитанная, — опекунъ говорятъ все стараніе употребилъ, какъ бы лучше воспитать ея, — одинъ передъ другимъ стали просить его отдать имъ Марселлу въ жены. Добрый священникъ, самъ не прочь былъ пристроить сиротку, только не хотѣлъ онъ этого дѣлать противъ ея воли. И не думайте, ваша милость, что торопился онъ выдать замужъ Марселлу съ тѣмъ, какъ бы поживиться ея богатствомъ; нѣтъ, на этотъ счетъ весь околотокъ нашъ отдаетъ ему справедливость; и такъ какъ въ деревнѣ у насъ каждый хулитъ и хвалитъ какъ ему вздумается, такъ тутъ не разъ, а сто разъ хорошимъ долженъ быть человѣкомъ тотъ, кто заставитъ всѣхъ прихожанъ своихъ молвить о себѣ доброе слово.

— Правда твоя, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но сдѣлай одолженіе, продолжай свой разсказъ; онъ очень заинтересовалъ меня, и ты охотно его разсказываешь.

— Очень хотѣлось дядѣ пристроить сиротку, продолжалъ Педро, да только напрасно предлагалъ онъ ей изъ всѣхъ жениховъ нашихъ выбрать себѣ любого. Ни къ чему это не послужило. Марселла твердила одно. да одно, что не пора ей еще выходить замужъ, потому что молода она и не способна какъ слѣдуетъ вести хозяйство. Дядя не понуждалъ ея, полагая, что не слѣдъ родителямъ понуждать дѣтей жениться и выходить замужъ, и думалъ, что какъ войдетъ Марселла въ лѣта, такъ сама образумится. А Марселла между тѣмъ, не слушая ни родныхъ своихъ, ни знакомыхъ, на удивленіе всѣмъ сдѣлалась пастушкой и отправилась съ другими женщинами въ поле, — пасти свои стада. Какъ увидѣли ее, я вамъ скажу, среди бѣлаго дня, мущины наши, то, право, не перечесть вамъ всѣхъ дворянъ и крестьянъ, ставшихъ пастухами, единственно для того только, чтобы слѣдовать за ней, межъ ними былъ и нашъ Хризостомъ; о немъ такъ говорили, что онъ не то что любитъ, а какъ самому Богу покланяется Марселлѣ. Нужно сказать вамъ, однако, что вела она себя хорошо, и никакихъ дурныхъ слуховъ про нее не ходило. Со всѣми она была привѣтлива и ласкова, но только и виду никому она не подала, чтобы кто полюбился ей, а если кому приходила охота сказать ей про свою любовь, такъ она такъ ловко спроваживала его отъ себя, что ужъ и не возвращался онъ больше къ ней. И вѣрите ли, хуже лютаго мора разоряетъ она теперь край нашъ, потому что молодежь наша не налюбуется на красоту ея, съума по ней сходитъ, а она всѣхъ отталкиваетъ; никто не милъ ей. И еслибъ вы пробыли здѣсь нѣсколько дней, то услышали бы въ этихъ долинахъ и горахъ такой лютый плачь, такія льются здѣсь слезы по ней, что вамъ стало бы ясно, почему всѣ иначе не зовутъ ее, какъ жестокой. Недалеко отсюда больше чѣмъ на двадцати деревьяхъ вырѣзано имя Марселлы и сверху корона, какъ надъ царицею красоты. Здѣсь по ней плачетъ одинъ, тамъ другой, дальше слышна любовная пѣсня третьяго, еще дальше по ней тоскуетъ четвертый. Одинъ не спитъ, да все думаетъ про нее ночь цѣлую у дубоваго дерева, или на самомъ верху овалы, и солнце застаетъ его съ думой о его красавицѣ, и не видитъ онъ отъ слезъ свѣта божьяго. Другой горюетъ по ней, лежа, подъ солнцемъ, на пескѣ сыпучемъ, и молитъ Господа послать поскорѣй ему смерть. И каждый изъ насъ, какъ поглядитъ что дѣлается вокругъ, такъ волей, неволей думаетъ: какой будетъ всему этому конецъ? и это полюбится наконецъ этой жестокой Марселлѣ, изведшей нашего Хризостома, на похороны котораго вамъ не мѣшало бы взглянуть, господинъ рыцарь. Покойникъ имѣлъ много друзей и отсюда до мѣста, на которомъ просилъ онъ похоронить себя не болѣе полумили.

— Непремѣнно поѣду, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и благодарю тебя за удовольствіе, доставленное мнѣ твоимъ разсказомъ.

— Могъ бы я разсказать вамъ много другихъ исторій про влюбленныхъ въ Марселлу, сказалъ Педро, но завтра, мы вѣрно повстрѣчаемъ дорогой какого нибудь пастуха, который разскажетъ намъ ихъ. Теперь же, не худо бы вашей милости отдохнуть гдѣ нибудь въ закрытомъ мѣстѣ, потому что съ вашей раной не хорошо вамъ оставаться на сырости; хотя правду оказать, нечего вамъ бояться теперь, послѣ нашего лекарства.

Санчо, тысячу разъ посылавшій къ чертямъ пастуха съ его разсказами, торопилъ Донъ-Кихота войти въ шалашъ Педро, и рыцарь, хотя съ трудомъ, согласился наконецъ исполнить желаніе своего оруженосца, но вспоминая о влюбленныхъ въ Марселлу, онъ внутренно поклялся себѣ посвятить всю ночь воспоминаніямъ о своей дамѣ. Санчо же улегся между осломъ и Россинантомъ на подстилкѣ, разостланной пастухами и уснулъ не какъ пламенный любовникъ, а какъ человѣкъ, котораго недавно поколотили.

Глава XIII

Заря едва занялась, когда проснувшіеся уже пастухи пришли будить Донъ-Кихота, спрашивая его: остается-ли онъ при прежнемъ намѣреніи отправиться на похороны Хризостома? и въ случаѣ его согласія предлагали отправиться вмѣстѣ. Рыцарь съ радостью согласился на это и приказалъ Санчо осѣдлать Россинанта и быть готовымъ съ своимъ осломъ. Санчо поспѣшилъ исполнить приказаніе своего господина, и спустя нѣсколько времени, вся компанія двинулась въ путь. Проѣхавъ съ четверть мили, путешественники наши встрѣтили на перекресткѣ одной дороги шесть пастуховъ, одѣтыхъ въ черныя кожи, съ палками въ рукахъ, и съ головами, покрытыми лавровыми и кипарисными вѣнками; за ними ѣхали верхомъ два прекрасно одѣтые господина, въ сопровожденіи трехъ служителей. Путешественники вѣжливо раскланялись между собою, и такъ какъ имъ предстояло ѣхать по одной дорогѣ, поэтому они и отправились вмѣстѣ. Немного спустя одинъ изъ верховыхъ сказалъ своему спутнику: «синьоръ Вивальдо! кажется, мы не пожалѣемъ, что насъ нѣсколько задержитъ эта церемонія; она должна быть очень интересна, судя по тому, что мы слышали о покойникѣ и его жестокой красавицѣ.»

— Я, съ своей стороны, отвѣчалъ Вивальдо, готовъ жертвовать не однимъ, а четырьмя днями, лишь-бы только увидѣть похороны Хризостома.

Донъ-Кихотъ спросилъ у путешественниковъ: что знаютъ они о Хризостомѣ и Марселлѣ? Тѣ отвѣчали, что встрѣтивъ печальное шествіе пастуховъ, они спросили о причинѣ его, и тутъ имъ передали трогательную исторію столько-же прекрасной, сколько безстрастной Марселлы, злополучную любовь ея безчисленныхъ поклонниковъ и смерть Хризостома, на похороны котораго они спѣшили теперь. Словомъ, Донъ-Кихоту повторено было все то, что говорилъ ему Педро. Разговоръ коснулся вскорѣ другихъ предметовъ, и Вивальдо спросилъ, между прочимъ рыцаря, что заставляетъ его путешествовать, вооруженнымъ съ ногъ до головы, въ мирное время и въ совершенно спокойной странѣ?

— Мое званіе и данный мною обѣтъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Праздность и изнѣженность — удѣлъ придворныхъ, но оружіе, тревоги, битвы, труды и усталость принадлежатъ по праву лицамъ, называемымъ странствующими рыцарями, въ которымъ имѣю счастіе принадлежать и я, какъ младшій и наименѣе достойный членъ.

Услышавъ это, путешественники сочли Донъ-Кихота полуумнымъ, и желая окончательно увѣриться въ своемъ предположеніи и ближе ознакомиться съ этимъ новымъ родомъ помѣшательства, Вивальдо спросилъ нашего героя, что понимаетъ онъ подъ словомъ странствующій рыцарь?

- Господа! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, вы вѣроятно знакомы съ англійскими лѣтописями, повѣствующими такъ часто о подвигахъ того Артура, котораго мы Кастильцы зовемъ Артусомъ и о которомъ старинное, распространенное во всей Англіи преданіе гласитъ, что онъ не умеръ, но обращенъ волшебниками въ ворона, — вотъ почему ни одинъ англичанинъ не убиваетъ этой птицы, — и что придетъ денъ, когда возставшій Артуръ возьметъ назадъ свой скипетръ и свою корону. Во времена этого-то славнаго короля основанъ былъ орденъ рыцарей круглаго стола, и это же время было временемъ любви Ланцелота и королевы Женіевры, избравшей своей наперсницей знаменитую дуэнью Кинтаньону, — любовный эпизодъ, воспѣваемый въ извѣстномъ народномъ романсѣ нашемъ, начинающемся этими словами:

Какой изъ рыцарей былъ принятъ

Красавицами, такъ какъ Ланцелотъ…

съ тѣхъ поръ рыцарство болѣе и болѣе возвышалось, распространяясь по всѣмъ концамъ земли; и подъ сѣнію его сдѣлались безсмертными Амадисъ Гальскій съ своими потомками до пятаго поколѣнія; мужественный Феликсъ Марсъ Гирканскій, знаменитый Тирантъ Бѣлый и наконецъ непобѣдимый Донъ-Беліанисъ Греческій, который прославился почти уже въ наши дни. Вотъ, господа, лица, которыхъ я называю странствующими рыцарями; вотъ орденъ, къ которому, хотя грѣшный, принадлежу я я, стремясь по мѣрѣ силъ моихъ исполнять высокія обязанности, завѣщанныя намъ великими рыцарями минувшихъ вѣковъ. Теперь, надѣюсь, вы поняли, что побуждаетъ меня странствовать по этимъ дорогамъ, ища приключеній, съ твердой рѣшимостью не уклоняться отъ величайшей опасности, если только дѣло коснется опасенія невинныхъ или защиты гонимыхъ.

Этого достаточно было, чтобы окончательно убѣдить нашихъ путешественниковъ въ разстройствѣ умственныхъ способностей Донъ-Кихота, и показать имъ, на чемъ именно рехнулся онъ. Родъ его помѣшательства удивилъ ихъ столько-же, какъ и всѣхъ, кому доводилось знакомиться съ нимъ. Весельчакъ Вивальдо, желая посмѣяться, доставилъ Донъ-Кихоту случай продолжать начатый имъ разговоръ: «благородный странствующій рыцарь», сказалъ онъ ему, «если-бы вы вступили въ самый строгій монашескій орденъ, то и тамъ, мнѣ кажется, вамъ предстояла-бы менѣе суровая жизнь».

— Менѣе суровая, но и менѣе полезная, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, говоря правду, солдатъ, исполняющій приказаніе начальника, дѣлаетъ столько же, какъ и тотъ, кто приказываетъ ему. Въ мирѣ и тишинѣ призываютъ монахи благословеніе Господне на землю, но мы, рыцари и воины, странствуя подъ жгучими лучами лѣтняго солнца и студенымъ небомъ зимы, беззащитные отъ одного и другаго, стремимся мужествомъ рукъ и остріемъ нашихъ мечей выполнить на дѣлѣ то, о чемъ духовные упоминаютъ лишь въ своихъ молитвахъ. Мы за землѣ орудія Божіей власти, мы исполнители его верховныхъ видѣній. И такъ какъ ратные подвиги покупаются цѣною тягостныхъ трудовъ, лишеній, пота и крови, поэтому подвиги воиновъ тяжелѣе подвиговъ иноковъ, возносящихъ, изъ мирныхъ келій своихъ, теплыя молитвы въ небу, да явитъ оно свою милость всѣмъ, нуждающимся въ ней. Я не говорю, что званіе странствующаго рыцаря такъ-же свято, какъ званіе монаха, но утверждаю, указывая на труды неразлучные съ нашимъ званіемъ, что жизнь рыцаря тяжелѣе, болѣе подвержена опасностямъ и лишеніямъ: голоду, холоду и инымъ земнымъ бѣдствіямъ. Рыцари временъ минувшихъ, — никто въ этомъ не сомнѣвается, — много испытали бѣдствій, въ теченіи своей славной жизни; и если нѣкоторые изъ нихъ мужествомъ своимъ добыли себѣ императорскіе вѣнцы, то вѣнцы эти достались имъ не даромъ, да и то безъ помощи покровительствовавшихъ имъ волшебниковъ, кто знаетъ, не разсѣялись-ли бы дымомъ всѣ ихъ надежды?

— Я тоже думаю, отвѣчалъ путешественникъ, но меня всегда удивляло то, что въ минуту величайшей опасности, странствующіе рыцаря, не обращаясь, какъ христіане къ Богу, поручая ему свою душу, обращаются только къ своимъ дамамъ, какъ къ единому ихъ божеству. Согласитесь, это отзывается немного язычествомъ.

— Милостивый государь! сказалъ Донъ-Кихотъ, поступать иначе рыцарю невозможно. Временемъ освященный обычай требуетъ, чтобы рыцарь, пускающійся въ глазахъ своей дамы, въ какое-нибудь опасное приключеніе, предварительно кинулъ на нее влюбленный взоръ, испрашивая ея благословенія, но и тогда даже, когда никто не можетъ видѣть и слышать его, онъ все-таки долженъ прошептать нѣсколько словъ, поручая себя своей дамѣ. Слова мои я могъ-бы подтвердить многочисленными примѣрами изъ рыцарскихъ исторій. Это не доказываетъ однако нисколько богоотступничества рыцарей; повѣрьте, они всегда находятъ время исполнять свои небесныя и земныя обязанности.

— И все-таки у меня остается еще одно сомнѣніе, отвѣтилъ Вивальдо. Не разъ читалъ я, что два странствующіе рыцаря, заспоривъ между собою, недолго думая, поворачивали своихъ коней, съ цѣлію выиграть необходимое для битвы пространство, и стремительно кидались одинъ на другого, успѣвая однако, во время этого нападенія, воззвать въ своимъ дамамъ. Подобныя битвы оканчиваются, какъ извѣстно, въ большей части случаевъ, тѣмъ, что одинъ изъ бойцовъ, проколотый копьемъ, падаетъ на землю, да и другой, только удерживаясь за гриву своего коня, спасается отъ подобной же участи. Скажите же на милость, когда эти рыцари находятъ время вспоминать о Богѣ въ такой жаркой и непродолжительной схваткѣ? И не лучше-ли было-бы имъ, какъ подобаетъ всякому христіанину, посвятить, въ этомъ случаѣ, Богу минуты, посвящаемыя ими своимъ дамамъ; тѣмъ болѣе, что не всѣ странствующіе рыцари имѣютъ дамъ, покровительству которыхъ они могли бы поручать себя; такъ какъ встрѣчаются рыцари, ни въ кого не влюбленные.

— Это не можетъ быть, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, странствующій рыцарь безъ дамы — нѣчто совершенно немыслимое. Рыцарю такъ же свойственно быть влюбленнымъ, какъ небесамъ покрываться звѣздами. Укажите мнѣ на какую нибудь рыцарскую исторію, въ которой встрѣчается не влюбленный странствующій рыцарь, а если и случился такой, то это незаконный сынъ рыцарства, о которомъ можно сказать, что онъ вошелъ въ нашу крѣпость не черезъ главныя ворота, но перелѣзъ въ нее, какъ тать, черезъ стѣну.

— И однако Донъ-Галаоръ, братъ мужественнаго Амадиса Гальскаго, если память не измѣняетъ мнѣ, не имѣлъ дамы, покровительству которой могъ поручать себя въ опасныя минуты, что не мѣшаетъ ему слыть за славнаго и мужественнаго рыцаря, замѣтилъ Вивальдо.

— Милостивый государь, сказалъ Донъ-Кихотъ, одна ласточка не дѣлаетъ весны. Къ тому же я знаю, изъ вѣрныхъ источниковъ, что этотъ рыцарь былъ въ тайнѣ влюбленъ, и если онъ любезничалъ со всякой, сколько нибудь нравившейся ему женщиной, то это была природная слабость его, которой онъ не могъ преодолѣть. Тѣмъ не менѣе у него была одна дама, нераздѣльная владычица его сокровеннѣйшихъ помысловъ; и ея покровительству онъ поручалъ себя много и много разъ, но только тайно, потому что это былъ человѣкъ чрезвычайно скрытный.

— Если странствующему рыцарю, какъ вы говорите, вмѣняется въ обязанность быть влюбленнымъ, то вы сами, вѣроятно, не принадлежите къ числу отступниковъ отъ законовъ вашего братства, сказалъ Вивальдо, и если вы не такъ скрыты, какъ Донъ-Галаоръ, то прошу васъ, отъ себя и отъ имени всего общества, сказать вамъ имя, родину и описать красоту вашей даны. Она, конечно, будетъ гордиться, если весь міръ узнаетъ, что она видитъ у ногъ своихъ такого рыцаря, какъ вы.

— Не знаю, отвѣчалъ съ глубокимъ вздохомъ Донъ-Кихотъ, желаетъ ли моя нѣжная непріятельнияца, чтобы весь міръ узналъ, что я безъотвѣтный рабъ ее, тѣмъ не менѣе я готовъ исполнить вашу просьбу, и скажу вамъ, что ее зовутъ Дульцинеей, что родомъ она изъ Ламанчской деревни Тобозо, что она на худой счетъ принцесса, такъ какъ она моя дама, и что она олицетворяетъ собою все, чѣмъ фантазія поэтовъ надѣляетъ ихъ героинь. Волосы ея, это нити золота, брови подобны радугамъ, чело — елисейскимъ полямъ; ея розовыя щеки, коралловыя губы, солнцу подобные глаза, жемчужные зубы, алебастровая шея, бѣломраморная грудь и прочее, въ этомъ родѣ, ставятъ ее внѣ всякихъ сравненій.

— Но намъ хотѣлось бы узнать ея родословную, сказалъ Вивальдо.

— Она не происходитъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, отъ Курціевъ, Каіевъ или Сципіоновъ древняго, ни отъ Колоны или Урсины средневѣковаго Рима, ни отъ Монкадъ и Реквезенъ Каталонскихъ, ни отъ Ребеллъ и Виллановъ Валенсіанскихъ, ни отъ Палафокса, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагона, Урреа, Фоца и Гурреа Аррагонскихъ, ни отъ Черды, Манрики, Мендозы и Гусмана Кастильскаго, ни отъ Аленкастро, Пальха и Мензеса Португальскаго; она просто изъ рода Тобозо Ламанчскаго, рода новаго, но предназначеннаго, я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь, дать въ грядущихъ вѣкахъ свое имя славнѣйшимъ фамиліямъ. И на это я не потерплю возраженій иначе, какъ подъ условіемъ, начертаннымъ Зербинымъ у подножія трофеевъ Роланда:

Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,

Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здѣсь столкнуться.

— Хотя мой родъ и происходитъ отъ Кашопиновъ^[5] Лоредо, сказалъ Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ, о которомъ, правду сказать, я ничего не слышалъ.

— Это удивительно, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

Съ большимъ вниманіемъ всѣ слушали этотъ разговоръ, убѣдившій даже самихъ пастуховъ, что рыцарь, какъ будто не въ своемъ умѣ. Одинъ Санчо вѣрилъ какъ оракулу всему, что городилъ Донъ-Кихотъ, зная и уважая его, какъ правдиваго и умнаго человѣка, съ самаго дѣтства. Однако-жъ и у него явилось нѣкоторое сомнѣніе, при описаніи несравненныхъ прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жилъ онъ по сосѣдству съ Тобозо, онъ тѣмъ не менѣе, въ жизнь свою ничего не слышалъ объ этой удивительной принцессѣ. Вскорѣ путешественники наши увидѣли, въ горномъ проходѣ, человѣкъ двадцать пастуховъ, одѣтыхъ въ трауръ и покрытыхъ кипарисными и тисовыми вѣнками. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвѣтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ воскликнулъ: «вотъ несутъ тѣло Хризостома; у подножія этой самой скалы онъ завѣщалъ похоронить себя.» Толпа ускорила шаги и примкнула къ похоронной процессіи: въ ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человѣка четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножія скалы. Путешественники наши, поздоровавшись съ людьми, сопровождавшими тѣло Хризостома, принялись разсматривать носилки, на которыхъ лежалъ покойникъ. На видъ ему было лѣтъ тридцать. Въ самомъ гробѣ онъ сохранилъ еще слѣды своей красоты. На носилкахъ и вокругъ нихъ лежало нѣсколько рукописей и книгъ.

Всѣ присутствовавшіе хранили глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ, обратясь въ Амброзіо, не сказалъ ему: «Ажброзіо! ты, желающій точно выполнить завѣщаніе Хризостома, скажи мнѣ, это ли именно мѣсто онъ выбралъ для своей могилы.

— Это, это самое, отвѣчалъ Амброзіо. Несчастный другъ мой много разъ разсказывалъ мнѣ грустную повѣсть своей любви. Здѣсь, онъ увидѣлъ, впервые, этого врага человѣчества, Марселлу; здѣсь, онъ открылся ей въ своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здѣсь она убила его холоднымъ отказомъ и заставила самоубійствомъ превратить безрадостные дни свои. И здѣсь то, въ воспоминаніе столькихъ несчастій, онъ пожелалъ быть преданнымъ въ лоно вѣчнаго забвенія. Обратясь за тѣмъ къ Донъ-Кихоту и окружавшимъ его лицамъ, онъ продолжалъ: это тѣло, на которое вы глядите теперь съ такимъ состраданіемъ, и которое еще такъ недавно вмѣщало въ себѣ богато одаренную небесами душу, это прахъ Хризостома, славившагося своимъ благородствомъ, умомъ и великодушіемъ. Гордый безъ надменности, щедрый безъ тщеславія, вѣрный и безкорыстный другъ, остроумный, веселый и любезный безъ пошлости и фатовства, онъ былъ первый по своимъ достоинствамъ и не нашелъ себѣ равнаго по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ за то ненавидимъ. Онъ боготворилъ и былъ отверженъ, онъ пытался пробудить чувство въ груди лютаго звѣря, хотѣлъ одушевить безжизненный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустынѣ. И вотъ, въ награду за безграничную любовь свою, онъ убитъ, въ роскошнѣйшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую онъ хотѣлъ заставить жить вѣчно въ памяти людей. Слова мои я могъ бы подтвердить словами этихъ рукописей, если-бы покойникъ не завѣщалъ мнѣ сжечь ихъ.

— Это было-бы непростительно съ вашей стороны, замѣтилъ Вивальдо. Справедливость и благоразуміе противятся исполненію воли, несогласной съ здравымъ разсудкомъ. Подумайте: что сказали-бы объ Августѣ, еслибъ онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго мантуанскаго пѣвца? Сослужите-же, Амброзіо, послѣднюю службу вашему другу, и предавъ тѣло его землѣ, спасите отъ забвенія его труды. Не исполняйте слѣпо того, что проговорило отчаяніе. Напротивъ, спасая эти бумаги, увѣковѣчьте память о жестокости Марселлы, да послужитъ она въ будущемъ предостереженіемъ для тѣхъ, кто устремится по пути, приведшему въ гибели Хризостома. Всѣмъ намъ извѣстна грустная повѣсть его любви; всѣ мы знаемъ, какъ вы уважали покойника, знаемъ причину его безвременной кончины и его послѣднюю волю. Смерть его ясно показываетъ всю силу его страсти, все жестокосердіе Марселлы и ту бездну, въ которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечеромъ, узнавши, что на этомъ мѣстѣ собираются хоронить несчастнаго Хризостома, всѣ мы, движимые, столько-же любопытствомъ, сколько участіемъ къ покойнику, свернули съ дороги и отправились взглянуть на то, о чемъ одинъ лишь бѣглый разсказъ такъ глубоко опечалилъ насъ. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу, мы всѣ, а я въ особенности, умоляемъ васъ, Амброзіо, откажитесь отъ своего намѣренія сжечь эти рукописи, и позвольте мнѣ взять нѣкоторыя изъ нихъ съ собой. Затѣмъ, не ожидая отвѣта онъ протянулъ руку къ носилкамъ и взялъ оттуда нѣсколько рукописныхъ листовъ.

— Изъ вѣжливости, я оставляю ихъ у васъ, сказалъ Амброзіо, но прошу не надѣяться, чтобы я сохранилъ въ цѣлости остальные.

Вивальдо, страшно желавшій ознакомиться поскорѣе съ попавшими къ нему въ руки тетрадями, развернулъ одну изъ нихъ, содержавшую пѣсню отчаянія. Услышавъ эти слова, Амброзіо воскликнулъ, обращаясь къ Вивальдо: «это послѣдніе стихи несчастнаго, и чтобы всѣ присутствующіе здѣсь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу васъ, прочтите ихъ въ слухъ; вы успѣете кончить ихъ, прежде чѣмъ покойнику выроютъ могилу.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Вивальдо, и окруженный тѣсно столпившимися вокругъ него лицами, пришедшими отдать послѣдній долгъ Хризостому, онъ звучнымъ и яснымъ голосомъ прочелъ имъ слѣдующіе стихи:

Глава XIV

Пѣсня Хризостома.

Такъ ты сама, бездушная, желаешь,

Чтобы изъ устъ въ уста, изъ края въ край,

Пронесся слухъ о томъ, какъ ты сурова,

О томъ, какъ ты неумолимо зла.

Въ груди больной моей тѣснятся муки,

Бушуетъ адъ, и въ этой пѣснѣ звуки скорби

Мой голосъ заглушатъ.

Шипѣніе змѣй, ревъ хищныхъ львовъ и дикій,

Въ глухихъ лѣсахъ, волковъ голодныхъ вой,

Во мглѣ пещеръ чудовищъ гнусныхъ крики,

И въ часъ ночной унылый крикъ совы;

Шумъ вѣтра на безбрежномъ океанѣ,

Предсмертный стонъ сраженнаго быка,

Зловѣщій вороновъ каркъ, горе

Забытаго голубкой голубка

И скрежетъ черной преисподней всей,

Пускай теперь въ единый звукъ сольются

Въ душѣ моей, и внемля ей, да потрясутся

Сердца людей.

И не пески серебряные Таго,

Не оливы Бетиса услышатъ

Этотъ хаосъ заунывныхъ звуковъ;

Нѣтъ, онъ раздастся на вершинахъ скалъ

И въ глубинахъ неизмѣримыхъ безднъ;

Иль въ сумрачныхъ краяхъ, лишенныхъ солнца,

Иль средь чудовищъ Нила ядовитыхъ,

Въ пустыняхъ безотрадныхъ и нѣмыхъ.

Но между тѣмъ, какъ глухо раздаваясь,

Моихъ проклятій эхо — тамъ разскажетъ

И про тяжелыя мои страданья

И про твою жестокость, эти звуки,

Распространясь по всѣмъ концамъ вселенной

Наполнятъ міръ.

Презрѣнье убиваетъ, подозрѣнье

Любое истощитъ терпѣнье, — ревность

Разитъ насъ ядовитымъ остріемъ;

Въ разлукѣ гаснетъ жизнь, и передъ страхомъ

Забвенья меркнетъ всякая надежда,

Но, о неслыханное диво! я

Живу, — живу томимый ревностью,

Разлукой, подозрѣньемъ и забвеньемъ.

Въ снѣдающемъ меня огнѣ — мой взоръ

Напрасно бъ сталъ искать луча надежды,

Да я и не хочу его, напротивъ,

(Чтобъ въ море бѣдъ всецѣло погрузиться)

Клянуся вѣчно убѣгать его.

Страшиться и надѣяться возможно-ль

Въ одно и тоже время? Лучъ надежды —

Какъ уловить подъ вѣчнымъ гнетомъ страха?

И мнѣ ли, мнѣ ль не ревновать? когда

Боль ранъ души моей мнѣ неустанно

О ревности лишь говоритъ. И кто

Молчалъ-бы, горькимъ опытомъ узнавши,

Что не напрасно онъ подозрѣвалъ,

Что грозный призракъ въ правду обратился

И правда обратилась въ ложь. О, ревность,

Палачъ любви! Тяжелыя оковы

Твои на эти руки наложи!

Презрѣнье! задуши меня!.. но горе

О вашей силѣ заставляетъ насъ,

Увы! позабывать.

И вотъ умираю наконецъ,

И чтобъ не зрѣть ни въ будущемъ, ни нынѣ,

Во вѣки радостнаго ничего,

Умру я съ той же мыслью, какъ и жилъ.

Скажу, что весело любить на свѣтѣ,

Что рабъ любви свободнѣй въ мірѣ всѣхъ.

Что та, которая меня сгубила,

Душой прекрасна также какъ и тѣломъ;

Что въ смерти я моей виновенъ самъ,

И что лишь зломъ своимъ любовь мила намъ.

О, эти мысли пусть убьютъ меня

Скорѣй, и вѣтры прахъ развѣютъ мой;

И эту душу примутъ пусть безъ лавровъ,

Безъ пальмъ на память вѣчную.

И ты, изъ-за кого я погибаю,

Изъ-за кого я проклялъ эту жизнь;

Пусть небо глазъ твоихъ не омрачится

При вѣсти о моей кончинѣ, — нѣтъ!

Я не хочу награды никакой,

За то, что отдаю — тебѣ я жизнь мою.

Ударилъ часъ, и жаждою томимый

Явись изъ мрачныхъ безднъ твоихъ Танталъ!

И съ тяжестью скалы своей Сизифъ!

Пусть прилетаетъ коршунъ Прометея,

И колесуемый да прійдетъ Иксіонъ.

Пусть пятьдесятъ сестеръ не прекращаютъ

Своихъ во вѣки нескончаемыхъ

Работъ и муки ихъ тяжелыя,

Пусть въ это сердце перельютъ онѣ;

И тихо пусть поютъ надъ этимъ трупомъ,

Коль можно пѣть лишь надъ самоубійцей,

Которому откажутъ въ саванѣ

Святомъ; и ада трехголовый стражъ,

И тысячи другихъ чудовищъ гнусныхъ,

Пусть съ скорбнымъ этимъ хоромъ голосъ свой

Сольютъ; вотъ наиболѣе приличный

Мнѣ погребальный гимнъ.

О пѣснь отчаянья! Когда на свѣтѣ

Не будетъ ужъ меня, ты скорбно не звучи;

Напротивъ, такъ какъ счастіе ея

Питается несчастіемъ моимъ,

То даже пусть и изъ моей могилы

Отчаянья не раздается звукъ.

Стихи найдены были не дурнвми, только Вивальдо казалось, что высказываемыя въ нихъ подозрѣнія не подтверждали слуховъ, ходившихъ о добродѣтели Марселы.

— Чтобы разсѣять ваши сомнѣнія, отвѣчалъ Амброзіо, знавшій самыя задушевныя тайны своего друга, я долженъ сказать вамъ, что Хризостомъ, сочиняя эти стихи жилъ вдали отъ своей возлюбленной, желая испытать, не произведетъ-ли на него разлука свое обычное дѣйствіе; и такъ какъ нѣтъ подозрѣнія, которое-бы не закралось въ душу влюбленнаго и не томило его вдали отъ любимой имъ женщины, поэтому не удивительно, если Хризостомъ терзался всѣми муками самой неосновательной ревности. Всѣ его упреки не могутъ однако накинуть ни малѣйшей тѣни на добрую славу Марселлы. Всякій, знающій эту женщину, упрекнетъ ее въ жестокосердіи и холодности, но сама зависть не обвинитъ ее въ какомъ нибудь поступкѣ, пятнающемъ ея дѣвичью честь. Вивальдо собирался прочесть еще одинъ листъ, спасенный отъ огня, когда взоръ его остановился на чудномъ видѣніи, внезапно поразившемъ взоры всѣхъ, пришедшихъ воздать послѣдній долгъ Хризостому. Это была Марселла. Прекраснѣе того, что говорила о ней молва, она показалась на вершинѣ скалы, у подножія которой лежало тѣло злополучнаго любовника. Тѣ, которымъ доселѣ не приходилось видѣть этой женщины, пораженные ея красотой, глядѣли на нее въ нѣмомъ изумленіи; да и тѣ, которые видали ея уже, были одинаково удивлены и очарованы при ея появленіи. Увидѣвъ ее, Амброзіо съ негодованіемъ закричалъ: «чудовище! что тебѣ нужно здѣсь? змѣя, отравляющая взорами своими людей. Зачѣмъ ты приползла сюда? быть можетъ, хочешь ты узнать: не раскроются-ли въ твоемъ присутствіи раны несчастнаго, уложеннаго тобою въ преждевременный гробъ? Приходишь-ли ты ругаться надъ его несчастіемъ и гордиться своимъ кровавымъ торжествомъ? Или, быть можетъ, какъ новый, неумолимый, Неронъ, ты хочешь взирать съ вершины этой скалы на твой пылающій Римъ? или попирать ногами трупъ Хризостома, подобно безчеловѣчной Лукреціи, попиравшей окровавленный трупъ своего отца? скажи, зачѣмъ ты пришла, и чего ты хочешь? Будь увѣрена, что въ насъ, друзьяхъ того страдальца, котораго всѣ мысли были покорны тебѣ, ты найдешь ту же покорность.

— Худо вы меня знаете, если такъ думаете, отвѣчала Марселла. Я пришла оправдать себя, и доказать вамъ какъ несправедливы тѣ люди, которые корятъ меня своими страданіями и смертью Хризостома. Удостойте же, пастухи и синьоры, выслушать немного словъ, которыхъ достаточно будетъ для моего оправданія.

Небо, говорите вы, одарило меня такой красотой, что на меня нельзя взглянуть, не полюбивъ меня. Но если красота внушаетъ любовь во мнѣ, то неужели и я, въ свою очередь, должна любить всѣхъ любящихъ меня. Я знаю, благодаря разсудку, которымъ Богъ одарилъ меня, что все прекрасное мило намъ, но потому, что оно заставляетъ любить себя, справедливо-ли заставлять его платить за любовь въ нему взаимною любовью. Подумайте о томъ, что человѣкъ влюбленный въ красавицу можетъ быть уродомъ, способнымъ внушить въ себѣ только отвращеніе. Но положимъ даже, что красота равносильна съ обѣихъ сторонъ; должны-ли поэтому обѣ стороны чувствовать одна въ другой и равносильное влеченіе? Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровываетъ сердца. Еслибъ она одна покоряла ихъ, то мы видѣли-бы вокругъ себя только безпорядочное броженіе ненасытимыхъ желаній, безпрестанно мѣняющихъ предметы своей любви. Если-же любовь не можетъ и не должна быть навязываема, то кто можетъ заставить меня любить того, къ кому я не чувствую никакого влеченія? И если Богъ создалъ меня красивой, то сдѣлалъ это помимо моей воли и моихъ просьбъ; и такъ же, какъ змѣя нисколько не виновна въ томъ, что въ жалѣ своемъ хранитъ ядъ, разливающій вокругъ себя смерть, такъ нельзя осудить и меня за то, что я создана красавицей. Красоту честной женщины можно сравнить съ пылающимъ вдали огнемъ, или неподвижно покоющимся мечемъ; одинъ ранитъ, другой жгетъ лишь тѣхъ, которые прикасаются къ нимъ. — Душевныя достоинства, вотъ истинная наша красота, безъ нихъ мы можемъ, но не должны казаться прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать лучшимъ украшеніемъ души и тѣла мимолетной прихоти мужчины, лишающей насъ нашей истинной красоты?

Я родилась свободной, и дорожа свободой, хочу вести уединенную жизнь; рощи этихъ горъ и зеркальныя воды окрестныхъ ручейковъ, вотъ единственные наперстники моихъ тайнъ и властелины моей красоты. Прямо и искренно отказала я всѣмъ влюбленнымъ въ меня, и если этотъ отказъ не образумилъ ихъ, если они продолжали лелѣять себя несбыточными надеждами, то спрашиваю, кого обвинять: мою-ли жестокость или ихъ упрямство? Вы говорите, что намѣренія Хризостома были чисты, и что я напрасно оттолкнула его, но не объявила ли я ему на этомъ самомъ мѣстѣ, на которомъ его хоронятъ теперь, въ ту минуту, когда онъ открылся мнѣ въ любви, мое намѣреніе жить уединенно, не связывая ни съ кѣмъ своей судьбы, рѣшаясь пребыть вѣрной моему обѣту: отдать природѣ то, чѣмъ она одарила меня. Если послѣ того повязка не упала съ глазъ его, если онъ упорствовалъ плыть противъ теченія, идти противъ судьбы, то удивительно ли, что онъ потонулъ въ морѣ собственнаго своего неблагоразумія? Еслибъ я его обманывала, я была бы безчестна; еслибъ я отдалась ему, я измѣнила бы моему святому рѣшенію. Онъ упорствовалъ, и это упорство привело его въ отчаянію. Обвините-ли вы меня теперь въ его страданіяхъ? Обманула, звала-ли, увлекла ли я кого нибудь? Измѣнила ли я моимъ клятвамъ? Обѣщала ли я кому нибудь мое сердце? Кто же можетъ меня проклинать? Кому дала я право называть меня жестокой и невѣрной? Небо не указало еще мнѣ моего суженаго, а сама я не пойду искать его. Пусть запомнятъ эти слова всѣ, имѣющіе на меня какіе либо виды. И если теперь, это нибудь умретъ изъ за меня, то пусть знаютъ, что онъ умеръ не отъ ревности и не отъ моего презрѣнія, потому что женщина ни въ кого не влюбленная не можетъ ни въ комъ возбудить ревности, а вывести кого нибудь изъ заблужденія, не значитъ презирать его.

Пусть тотъ, кто зоветъ меня ядовитой змѣей, бѣжитъ отъ меня, какъ отъ чудовища; пусть не преслѣдуетъ меня тотъ, это считаетъ меня жестокосердой и удалится отъ меня тотъ, кто считаетъ меня вѣроломной. Пусть знаютъ они, что это ядовитое, коварное, злое существо не только не ищетъ, но напротивъ избѣгаетъ ихъ. Повторяю еще разъ, если пламенная страсть ко мнѣ сгубила Хризостома, то винить ли въ этомъ мое благоразуміе и мою непорочность? Пусть же никто отнынѣ не приходитъ смущать моего уединенія и не понуждаетъ меня потерять между людьми ту чистоту, которую охраняютъ во мнѣ эти уединенныя деревья. Я обладаю достояніемъ, мнѣ одной принадлежащимъ и не зарюсь на чужое; судьба дала мнѣ возможность быть свободной, и этой свободы я не промѣняю на рабство. Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не можетъ сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмѣялась надъ тѣмъ-то и любила такого-то. Простая бесѣда съ пастушками моей деревни и забота о моихъ стадахъ составляютъ для меня всю прелесть жизни. Желанія мои не влекутъ меня дальше этихъ горъ, и если порой надъ ними возносятся, то лишь затѣмъ, чтобы созерцать вѣчную красу небесъ, въ которымъ долженъ стремиться духъ нашъ, какъ въ обители, изъ коей низошелъ онъ, и въ которую опять возвратится.

Съ послѣднимъ словомъ, не дожидаясь отвѣта, она скрылась въ зелени одного изъ самыхъ густыхъ лѣсовъ, покрывавшихъ горные склоны, очаровавъ своихъ слушателей умомъ своимъ и — красотой. Нѣкоторые изъ нихъ, позабывъ недавнія слова пастушки, и влекомые ея непобѣдимымъ очарованіемъ, собрались было идти за нею, но Донъ-Кихотъ, замѣтивъ это, рѣшился, воспользовавшись случаемъ, торжественно явить себя рыцаремъ-защитникомъ дамъ. «Да не дерзнетъ никто», воскликнулъ онъ, хватаясь за рукоятку своего меча, «идти за Марселлой, если не хочетъ пробудить моего гнѣва. Она доказала, что ничѣмъ неповинна въ смерти Хризостома, и ясно сказала, какъ далека она отъ готовности отдаться кому бы то ни было. Пусть же отнынѣ никто не преслѣдуетъ ее больше своей любовью; пусть пользуется она уваженіемъ всѣхъ благомыслящихъ людей, потому что въ цѣломъ мірѣ, она одна, быть можетъ, ведетъ такую святую жизнь». Вслѣдствіе ли угрозъ Донъ-Кихота, или вслѣдствіе просьбы Амброзіо, желавшаго поскорѣе окончить похоронный обрядъ, никто изъ окружавшихъ могилу Хризостома не тронулся съ мѣста, пока гробъ не опустили въ могилу и не сожгли, среди рыдающей толпы, всѣхъ бумагъ Хризостома. Могилу его прикрыли широкимъ обломкомъ скалы, въ ожиданіи мраморнаго памятника, заказаннаго Амброзіо, который положено было поставить на могилѣ Хризостома съ слѣдующей эпитафіей:

Подъ этимъ камнемъ скрытъ любовникъ злополучный,

Красавицей бездушной онъ убитъ;

Но съ образомъ ея до гроба неразлучный,

Онъ пожелалъ, чтобъ прахъ его былъ скрытъ,

На этомъ мѣстѣ, гдѣ узналъ впервые

Онъ ту, которую такъ пламенно любилъ;

Гдѣ вѣяли надъ нимъ любви сны золотые

И гдѣ свое онъ счастье схоронилъ.

Гробница злосчастнаго любовника была осыпана цвѣтами и зеленью, и за тѣмъ толпа разошлась, засвидѣтельствовавъ Амброзіо свое искреннее участіе къ постигшему его горю. Донъ-Кихотъ также простился со всѣми, при чемъ познакомившіеся съ нимъ на дорогѣ путешественники убѣдительно просили его сопутствовать имъ въ Севилью, увѣряя рыцаря, что въ цѣломъ мірѣ нельзя найти мѣста болѣе удобнаго для искателя приключеній; такъ какъ тамъ въ каждой улицѣ встрѣчается ихъ больше, нежели въ любомъ изъ городовъ вселенной. Донъ Кихотъ поблагодарилъ путешественниковъ за совѣты и за принимаемой въ немъ участіе, но добавилъ, что онъ не можетъ и не долженъ ѣхать въ Севилью, прежде чѣмъ очиститъ окрестныя горы отъ наполняющихъ ихъ разбойничьихъ шаекъ. Путешественники, услышавъ про таковое намѣреніе рыцаря, не настаивали больше и вторично попрощавшись съ нимъ, поѣхали своей дорогой, запасшись предметомъ для долгихъ разговоровъ. Донъ-Кихотъ же отправился искать красавицу Марселлу, намѣреваясь предложить ей свои услуги, но дѣло сложилось иначе, чѣмъ онъ предполагалъ, какъ это мы увидимъ въ слѣдующей главѣ.

Глава XV

Мудрый Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что едва лишь Донъ-Кихотъ распрощался съ своими дорожными спутниками и другими лицами, находившимися на похоронахъ Хризостома, какъ тотчасъ-же поскакалъ въ лѣсъ, въ которомъ скрылась Марселла. Проискавъ ее, однако, напрасно, болѣе двухъ часовъ, онъ нечаянно очутился съ своимъ оруженосцемъ на роскошномъ лугу, покрытомъ свѣжею, густою травой и орошаемомъ зеркальнымъ ручьемъ. Восхищенный красотою мѣста, онъ рѣшился отдохнуть и укрыться здѣсь отъ палящихъ лучей полуденнаго солнца. Пустивши пастись одинъ — своего коня, а другой — осла, наши искатели приключеній принялись въ мирной бесѣдѣ уничтожать съ большимъ апетитомъ все, что нашли съѣстнаго въ своей дорожной сумкѣ. Санчо не заблагоразсудилъ связать ноги Россинанту, зная его степенность и хладнокровіе; достоинствъ, которыхъ казалось не могли поколебать всѣ кобылы, пасшіяся на Кордуанскихъ лугахъ. Но увы! судьба, или вѣрнѣе никогда не дремлющій чортъ выгналъ на этотъ самый лугъ табунъ галиційскихъ кобылъ, принадлежавшій Янгуэзскимъ погонщикамъ, имѣющимъ обыкновеніе дѣлать привалъ въ мѣстахъ, изобилующихъ водой и травой. Дерни тутъ нелегкая Россинанта приволокнуться за дамами его породы, и онъ, не спрашивая позволенія своего господина, пустился въ нимъ мелкой, щегольской рысью. Кобылы, нуждавшіяся въ эту минуту, какъ нужно думать, больше въ пищѣ, чѣмъ въ любви, приняли нашего коня очень неблагосклонно, и начавъ брыкать и кусать его, въ одинъ мигъ подгрызли у него подпруги, скинули сѣдло и оставили его на лугу безъ всякой збруи. Дѣло однако этимъ не окончилось. Россинанта ждала другая, болѣе суровая невзгода, потому что погонщики, замѣтивъ намѣреніе его приласкаться къ ихъ кобыламъ, прибѣжали на помощь къ нимъ съ своими дубинами, которыми угостили такъ щедро несчастнаго волокиту, что вскорѣ свалили его на землю подковами вверхъ. Донъ-Кихотъ и Санчо, видя какъ отдѣлываютъ Россинанта, со всѣхъ ногъ кинулись выручать его, причемъ рыцарь не преминулъ сказать своему оруженосцу: «Санчо! я вижу, что намъ предстоитъ имѣть дѣло не съ рыцарями, а съ какою то жалкою сволочью. Поэтому ты можешь совершенно спокойно помочь мнѣ отмстить этимъ негодяямъ за побои, нанесенные ими въ нашихъ глазахъ Россинанту».

— О какого чорта мщеніи вы говорите, отвѣчалъ Санчо: ихъ двадцать, а насъ всего двое, или лучше сказать полтора.

— Я одинъ стою ста, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; и не теряя болѣе попусту словъ, обнаживъ мечъ, кинулся за погонщиковъ. Санчо, увлеченный его примѣромъ, послѣдовалъ за нимъ.

Первымъ ударомъ рыцарь разрубилъ одежду и часть плеча попавшагося ему подъ руку погонщика, готовясь поступить точно также и съ другими, но погонщики, пристыженные тѣмъ, что съ ними такъ ловко расправляются всего на всего два человѣка, вооружились своими дубинами и, тѣсно окруживъ нашихъ искателей приключеній, принялись бить ихъ съ такимъ удивительнымъ согласіемъ, что скоро порѣшили съ своими противниками. Санчо сопротивлялся недолго; онъ свалился послѣ втораго удара, и увы! никакое искусство, никакое мужество не въ состояніи были спасти и самаго Донъ-Кихота. Безжалостной судьбѣ его угодно было, чтобы онъ упалъ къ ногамъ своего коня; — поразительный примѣръ силы, съ какою дѣйствуетъ дубина въ рукахъ грубыхъ неучей. Видя дурныя послѣдствія затѣяннаго ими дѣла, погонщики поспѣшили собрать своихъ кобылъ и съ Богомъ отправились въ дальнѣйшій путь.

Первый очнулся послѣ бури Санчо, и еле ворочаясь возлѣ своего господина, заговорилъ слабымъ, жалобнымъ голосомъ: «ваша милость, а ваша милость».

— Что тебѣ нужно, мой другъ? не менѣе жалобно отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Нельзя-ли дать мнѣ теперь двѣ пригоршни этого фіербрасовскаго бальзама, который, какъ вы говорили, находится у васъ подъ рукой. Можетъ быть онъ также полезенъ для переломанныхъ костей, какъ и для другихъ рамъ.

— Увы, мой другъ! будь онъ у меня, тогда не о чемъ намъ было бы тужить. Но даю тебѣ слово странствующаго рыцаря, что не позже двухъ дней бальзамъ этотъ будетъ въ моихъ рукахъ, или у меня не будетъ рукъ.

— Не позже двухъ дней! а, какъ вы думаете, черезъ сколько дней мы въ состояніи будемъ двинуть рукой или ногой? спросилъ Санчо.

— Этого я дѣйствительно не могу сказать, судя потому, какъ дурно я себя чувствую, отвѣтилъ измятый рыцарь; но я долженъ признаться, что вся бѣда случилась по моей винѣ. Я никогда не долженъ былъ обнажать меча противъ людей, непосвященныхъ въ рыцари. И богъ брани справедливо покаралъ меня за забвеніе рыцарскихъ законовъ. Вотъ почему, другъ Санчо, я нахожу теперь нужнымъ сообщить тебѣ все что, касающееся нашихъ общихъ выгодъ: если отнынѣ ты увидишь, что насъ оскорбляетъ какая нибудь сволочь, тогда не жди, чтобъ я обнажилъ противъ нее мечь; нѣтъ, это твое дѣло. Ты самъ расправляйся съ нею и бей ее, сколько будетъ угодно твоей душѣ. Но если на помощь имъ подоспѣютъ рыцари, о! тогда я съумѣю ихъ отразить. Ты вѣдь знаешь, не по одному примѣру, до чего простирается сила этой руки. Этими словами герой нашъ намекалъ на свою побѣду надъ бискайцемъ.

Предложеніе рыцаря пришлось далеко не по вкусу его оруженосцу.

— Государь мой! сказалъ онъ Донъ-Кихоту, я человѣкъ миролюбивый, и благодаря Бога, умѣю прощать наносимыя мнѣ оскорбленія, потому что у меня на шеѣ сидятъ жена и дѣти. которыхъ я долженъ прокормить и воспитать. По этому вы можете быть увѣрены, что я никогда не обнажу меча ни противъ рыцаря, ни противъ послѣдняго мужика, и отнынѣ до втораго пришествія прощаю всѣ обиды, которыя мнѣ сдѣлалъ, сдѣлаютъ и дѣлаютъ богачъ и нищій, рыцарь и мужикъ.

— Еслибъ я былъ увѣренъ, что у меня не займется дыханіе и боль въ бокахъ дозволитъ мнѣ долго говорить, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, я бы доказалъ тебѣ, Санчо, что ты не знаешь, что говоришь. Но отвѣчай мнѣ, нераскаявшійся грѣшникъ! если бы судьба, доселѣ неблагопріятствовавшая намъ, повернулась бы лицомъ въ нашу сторону, и на парусахъ нашихъ желаній примчала бы насъ въ одному изъ тѣхъ острововъ, о которыхъ я говорилъ тебѣ, что предпринялъ бы ты, получивъ отъ меня завоеванный мною островъ! Могъ-ли бы ты мудро управлять имъ, не бывши рыцаремъ и не стремясь быть имъ, не чувствуя ни потребности отмщать нанесенныя тебѣ оскорбленія, ни силы защитить твои владѣнія? Ужели ты не знаешь что жители всякой недавно завоеванной страны склонны къ волненіямъ и съ трудомъ привыкаютъ въ чужому владычеству, ежеминутно готовые низвергнуть его и возвратить себѣ свободу. Ужели ты думаешь, что господствуя надъ нерасположенными къ тебѣ умами, тебѣ не нужно будетъ ни мудрости, чтобы умѣть держать себя, ни рѣшительности для нападенія, ни мужества для обороны?

— Эта мудрость и это мужество, отвѣчалъ Санчо, пригодились бы мнѣ пожалуй въ недавней схваткѣ съ погонщиками, но теперь пластырь мнѣ право нужнѣе всякой мудрости и всякихъ проповѣдей. Попытайтесь-ка подняться на ноги и помогите мнѣ поставить, въ свою очередь за ноги Россинанта, хотя, правду сказать, онъ этого не стоитъ, потону что вся бѣда произошла отъ него. И кто могъ ожидать подобной выходки отъ него, за котораго я готовъ былъ ручаться какъ за себя, такимъ тихимъ я его считалъ. Да, правду говорятъ, нужно много времени чтобы узнать человѣка и что ничто не вѣрно здѣсь. Кто могъ думать послѣ чудесъ, оказанныхъ вами въ битвѣ съ этимъ несчастнымъ странствующимъ рыцаремъ, наткнувшимся на насъ нѣсколько дней тому назадъ, что такъ скоро послѣ этого торжества, на ваши плечи обрушится столько палочныхъ ударовъ.

— Твои то еще должны быть пріучены къ подобнымъ бурямъ, но каково было переносить ее моимъ, привыкшимъ покоиться въ тонкомъ голландскомъ полотнѣ; имъ долго придется чувствовать эти удары, сказалъ Донъ-Кихотъ. Еслибъ я не думалъ, но что я говорю, еслибъ я не зналъ, навѣрное, что всѣ эти несчастія неразлучны съ званіемъ воина, то я бы умеръ здѣсь съ досады и стыда.

— Если подобнаго рода удовольствія составляютъ жатву рыцарей, говорилъ Санчо, то скажите пожалуста, круглый ли годъ она собирается, или только въ извѣстные сроки? потому что послѣ двухъ жатвъ, подобныхъ нынѣшней, я, правду сказать, сомнѣваюсь, будемъ ли мы въ состояніи собрать третью, если только Богъ не поддержитъ насъ какимъ нибудь чудомъ.

— Санчо! отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, знай, что если странствующіе рыцари ежедневно могутъ ждать тысячи непріятностей, за то имъ ежедневно представляется возможность сдѣлаться императорами или королями; и еслибъ меня не мучила боль, я разсказалъ бы тебѣ исторіи многихъ рыцарей, достигшихъ трона мужествомъ своихъ рукъ. И что-жъ? эти самые рыцари никогда не были укрыты отъ ударовъ судьбы, и нѣкоторые изъ нихъ испытали страшныя несчастія. Такъ, великій Амадисъ Гальскій увидѣлъ себя, подъ конецъ своей жизни, во власти величайшаго врага своего, волшебника Аркалая, который, привязавъ его къ столбу на дворѣ своего замка, отсчиталъ ему собственноручно двѣсти ударовъ ремнями возжей своего коня. Мы знаемъ, благодаря одному малоизвѣстному, но стоющему довѣрія автору, что рыцарь Ѳебъ, измѣннически захваченный въ волчьей ямѣ, въ которую онъ неосторожно ступилъ на дворѣ одного замка, былъ брошенъ въ мрачное подземелье, — связанный по рукамъ и по ногамъ, — гдѣ его угостили такимъ кушаньемъ изъ снѣгу и песку, что онъ еле-еле не умеръ, и безъ помощи одного великаго волшебника, явившагося въ эту минуту спасти своего друга, одинъ Богъ знаетъ, что сталось бы съ несчастнымъ рыцаремъ. Послѣ этого, Санчо, мы можемъ кажется пройти чрезъ всѣ тѣ испытанія, которымъ подверглись эти благородные люди. Они переносили худшія невзгоды, чѣмъ выпавшія теперь на нашу долю. Къ тому же, ты долженъ знать, что раны, нанесенныя первымъ попавшимся подъ руку оружіемъ, ни мало не позорятъ раненыхъ; это ясно сказано въ статьѣ о дракахъ: «если башмачникъ», написано тамъ, «ударитъ другаго колодкой, то хотя эта колодка и сдѣлана изъ дерева, тѣмъ не менѣе нельзя сказать, чтобы битый башмачникъ былъ дѣйствительно битъ». Поэтому, Санчо, не думай, чтобы нанесенные намъ побои безчестятъ насъ; нисколько: противники наши были вооружены простыми дубинами, безъ которыхъ они не дѣлаютъ ни шагу; и ни одинъ изъ нихъ не имѣлъ при себѣ, сколько я помню, ни меча, ни кинжала.

— Право мнѣ некогда было разсматривать этого, сказалъ Санчо, потому что не успѣлъ я обнажить моей тизоны^[6], какъ уже они своими дубинами задали мнѣ такую трепку, что я потерялъ въ одно время ноги и глаза, и какъ снопъ повалился на это мѣсто, съ котораго до сихъ поръ не могу подняться. И вовсе мнѣ теперь не до того, обезчестили меня эти удары или нѣтъ, а то, что они заставляютъ меня чувствовать страшную боль, которую я не могу вырвать ни изъ памяти, ни изъ плечъ моихъ.

— Санчо! сказалъ рыцарь; нѣтъ такой боли, нѣтъ такого горя, которыхъ не ослабило бы время и не изцѣлила смерть.

— Спасибо за утѣшеніе! отвѣтилъ оруженосецъ. Хотѣлъ бы и знать, что же по вашему мнѣнію можно придумать хуже той боли, которую облегчить можетъ только время, а изцѣлить смерть? Благо еще, еслибъ раны наши были изъ тѣхъ, которыя излечиваются двумя кусочками пластыря; но я сомнѣваюсь, въ состояніи ли теперь поставить насъ на ноги мази цѣлаго лазарета.

— Санчо! перестань переливать изъ пустаго въ порожнее и мужественно взгляни въ лицо судьбѣ. Посмотримъ-ка, сказалъ Донъ-Кихотъ, какъ чувствуетъ себя Россинантъ, котораго, кажется, тоже не обидѣли въ этой ужасной свалкѣ.

— А съ какой радости ему составлять исключеніе? Развѣ онъ не такой же странствующій рыцарь, какъ другіе, отвѣтилъ Санчо. Меня удивляетъ только, какъ мой оселъ остался здравъ и невредимъ, послѣ того какъ у насъ не пощадили ни одного ребра.

— Санчо! судьба въ величайшихъ бѣдствіяхъ держитъ всегда одну дверь открытою, для выхода изъ нихъ; и теперь, лишивъ насъ помощи Россинанта, она сохранила намъ осла, который довезетъ меня до какого нибудь замка, гдѣ можно будетъ перевязать мои раны. Что я поѣду на ослѣ, это ничего не значитъ; помнится мнѣ, я гдѣ-то читалъ, что старецъ Силенъ, пріемный отецъ Бахуса, въѣзжалъ верхомъ на прекрасномъ ослѣ въ стовратый городъ.

— Хорошо, отвѣтилъ Санчо, еслибъ вы могли также держаться на ослѣ, какъ этотъ старецъ; но вѣдь есть разница между человѣвомъ, сидящимъ верхомъ и лежащимъ, какъ куль муки, а вамъ, кажись, въ иномъ положеніи, трудно будетъ путешествовать.

— Санчо! раны, полученныя въ битвѣ могутъ возвышать, но никакъ не безславить насъ. Впрочемъ, довольно объ этомъ, сказалъ рыцарь. Не противорѣчь мнѣ, а попробуй встать и помѣсти меня, какъ найдешь удобнѣе, на твоемъ оспѣ; послѣ чего отправимся въ путь, чтобы ночь не застала насъ въ этой пустынѣ.

— Мнѣ помнится, будто вы говорили, что странствующіе рыцари находятъ особенное наслажденіе ночевать въ пустыняхъ, подъ открытымъ небомъ, сказалъ Санчо.

— Да! они ночуютъ такъ, когда страдаютъ отъ любви, или не могутъ ночевать иначе, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; и были рыцари, проживавшіе по цѣлымъ годамъ на какой нибудь скалѣ, подверженные всѣмъ суровостямъ жара и стужи, бурь и непогодъ; и при томъ такъ, что дамы ихъ вовсе не знали объ этомъ. Однимъ изъ подобныхъ рыцарей былъ Амадисъ. Назвавшись мрачнымъ красавцемъ, онъ удалился на безлюдный утесъ, и тамъ провелъ восемь мѣсяцевъ, или чуть ли даже не восемь лѣтъ, не помню хорошо; но сколько бы ни было, довольно того, что онъ прожилъ на этомъ утесѣ довольно долгое время вслѣдствіе какого то пустячнаго неудовольствія, изъявленнаго ему его дамой. Но поспѣшимъ, Санчо, и не станемъ ожидать какого нибудь новаго приключенія съ осломъ и Россинантонъ.

Санчо, испустивъ тридцать вздоховъ, проговоривъ шестьдесятъ разъ ай и ой и проклявъ сто двадцать разъ виновниковъ испытываемыхъ имъ удовольствій, поднялся наконецъ на ноги, но поднявшись почувствовалъ себя не въ силахъ расправить туловище и оставался согнутымъ какъ дуга. Въ этой оригинальной позѣ, ему предстояло поймать и осѣдлать своего осла, постаравшагося воспользоваться дарованной ему свободой. Затѣмъ оруженосецъ нашъ поднялъ Россинанта, который вѣроятно не уступилъ бы въ жалобахъ господину и слугѣ, еслибъ обладалъ способностью говорить. Наконецъ, уложивъ своего господина на осла, привязавъ сзади Россинанта, и взявъ осла за узду, онъ направился въ ту сторону, гдѣ по его мнѣнію, должна была пролегать большая дорога.

Послѣ путешествія, продолжавшагося не болѣе часа, судьба, болѣе и болѣе благопріятствовавшая нашимъ искателямъ приключеній, открыла предъ ними корчму, которую Донъ-Кихотъ не преминулъ принять за замокъ. Оруженосецъ утверждалъ, что это корчма, а рыцарь увѣрялъ, что это замокъ; и такъ, не переубѣдивъ одинъ другаго, достигли они наконецъ воротъ спорнаго зданія, въ которыя Санчо ввелъ свой караванъ, не справляясь о томъ, куда попалъ онъ, въ корчму или замокъ?

Глава XVI

Хозяинъ корчмы, видя человѣка, лежащаго поперекъ осла, полюбопытствовалъ узнать: что съ нимъ? Санчо отвѣчалъ, что скатившись съ высокой скалы, господинъ его немного помялъ себѣ бока. Хозяйка, женщина сострадательная и легко проникавшаяся чужимъ горемъ, — въ противность женщинамъ своего званія, — вмѣстѣ съ дочерью, мимоходомъ сказать, очень миленькой дѣвушкой, перевязали раны нашего героя. Въ этой же корчмѣ прислуживала еще астурійская дѣвка, широколицая, курносая, низкая ростомъ, съ толстыми плечами, до такой степени тяготившими ея спину, что ей трудно было глядѣть иначе какъ внизъ, и къ довершенію красоты въ однимъ косымъ, а другимъ больнымъ глазомъ. Это то милое созданіе явилось на подмогу дочери хозяина, и обѣ онѣ совокупными силами устроили Донъ-Кихоту постель на чердакѣ, служившемъ, какъ по всему замѣтно было, съ давнихъ поръ сѣноваломъ. Тамъ же ночевалъ одинъ погонщикъ муловъ, устроившій себѣ постель изъ сѣделъ и попонъ, которая была однако во сто разъ удобнѣе Донъ-Кихотовской, состоявшей изъ четырехъ шероховатыхъ досокъ, державшихся на двухъ неравныхъ ногахъ, несчастнаго тюфяка, усыпаннаго какими то колючками, и наконецъ изъ одѣяла, походившаго скорѣе на металлическое, чѣмъ на шерстяное. На этой-то постели уложили Донъ-Кихота; и при тускломъ свѣтѣ ночника, который держала въ рукахъ восхитительная Мариторна (такъ называлась служанка), хозяйка съ дочерью принялись натирать Донъ-Кихота съ головы до ногъ какою-то мазью. При видѣ многочисленныхъ синяковъ его, хозяйка замѣтила, что эти знаки похожи скорѣе на слѣды побоевъ, чѣмъ паденія.

— И однако они не отъ побоевъ, отвѣчалъ Санчо; но проклятая скала была покрыта такими острыми выступами, что не мудрено, если она оставила синяки по всему тѣлу моего господина. Кстати, добавилъ онъ, не сбережете ли вы и для меня нѣсколько мази, потому что и у меня побаливаетъ спина.

— Развѣ ты тоже упалъ? спросила хозяйка.

— Нѣтъ, не то что упалъ, говорилъ Санчо, но при видѣ паденія моего господина, я почувствовалъ такое сотрясеніе во всемъ тѣлѣ, какъ будто мнѣ дали тысячу падокъ.

— Это понятно, подхватила молодая дѣвушка; мнѣ часто случадось видѣть во снѣ, будто я падаю съ высокой башни, падаю, и не могу упасть; и когда потомъ я пробуждалась, то чувствовала себя разбитой, точно, въ самомъ дѣлѣ, упада.

— Ну вотъ тоже и со мной, подхватилъ Санчо; съ тою только разницею, что не видѣвши ничего во снѣ, я чувствую себя однако такъ же дурно, какъ и мой господинъ.

— А какъ прозывается вашъ господинъ? спросила Мариторна.

— Донъ-Кихотъ Ламанчскій, одинъ изъ славнѣйшихъ странствующихъ рыцарей, какіе существовали когда либо на свѣтѣ, отвѣчалъ Санчо.

— Странствующій рыцарь? это что такое! воскликнула удивленная служанка.

— О, какъ же вы просты, моя милая, когда не знаете такой простой вещи, сказалъ Санчо. Странствующій рыцарь, это, я вамъ скажу, такой человѣкъ, который можетъ каждый день ожидать императорскаго вѣнца иди падокъ; сегодня — несчастнѣйшее существо въ мірѣ, завтра — царь съ тремя или четырьмя царствами, которыя можетъ подарить своему оруженосцу.

— Какъ же это, служа оруженосцемъ у такого великаго господина, вы не имѣете даже графства? спросила хозяйка.

— Нѣкогда было еще найти его, отвѣчалъ Санчо. Вѣдь мы всего мѣсяцъ только странствуемъ, ища приключенія; къ тому же, вы знаете, человѣкъ въ частую находитъ совсѣмъ не то, что ищетъ. Но чуть только мы съ господиномъ моимъ оправимся, тогда я не промѣняю своихъ надеждъ на богатѣйшее помѣстье въ Испаніи.

Лежа на постели, Донъ-Кихотъ внимательно слушалъ этотъ разговоръ, и приподнявшись немного, нѣжно взялъ за руку хозяйку и сказалъ ей: «прекрасная и благородная дама! вѣрьте мнѣ, вы можете гордиться тѣмъ, что приняли въ вашемъ замкѣ такого человѣка, какъ я. Умалчиваю о томъ, кто я именно, зная, что насъ унижаетъ похвала самимъ себѣ, но оруженосецъ мой скажетъ вамъ это. Я же добавлю только, что сохраню на вѣки воспоминаніе объ услугѣ, оказанной вами мнѣ. И если бы небу не угодно было,» добавилъ онъ, кинувъ нѣжный взглядъ на дочь хозяйки, «наложить уже на меня цѣпи любви, еслибъ оно не сдѣлало меня рабомъ очаровательной тиранки, имя которой я шепчу въ настоящую минуту, то прекраснымъ глазамъ этой дѣвушки, быть можетъ, суждено было бы лишить меня свободы.»

Слова эти страшно сконфузили хозяйку, дочь ея и Мариторну, не смотра на то, что онѣ понимали въ нихъ столько же, сколько въ китайской грамотѣ; правда, онѣ догадывались, что это любезности, но не привыкши къ подобнымъ комплиментамъ, онѣ вопросительно поглядывали на себя и смотрѣли на Донъ-Кихота, какъ на какого-то чудо-человѣка. Поблагодаривъ рыцаря за его любезность, хозяйка съ дочерью удалились, а Мариторна принялась вытирать мазью Санчо, нуждавшагося въ этомъ не меньше своего господина.

Теперь необходимо сказать, что Мариторна обѣщала придти въ эту ночь на свиданіе въ погонщику, какъ только въ домѣ всѣ улягутся спать, и говорятъ, будто это милое созданіе всегда сдерживало подобныя обѣщанія, хотя бы дало ихъ въ глубинѣ дремучаго лѣса, безъ всякихъ свидѣтелей; и это потому, что она считала себя природной дворянкой, низведенной несчастіями и лишеніями до степени трактирной служанки; званіе, которое не могло однако унизить ея происхожденія.

У самаго входа на чердакъ, пропускавшій сквозь крышу свою звѣздный свѣтъ, стояла несчастная постель Донъ-Кихота. Почти рядомъ съ нею помѣстился на старой рогожкѣ Санчо; нѣсколько дальше на сѣдлахъ и попонахъ лежалъ погонщикъ двѣнадцати прекрасныхъ муловъ; одинъ изъ богатѣйшихъ аревальскихъ погонщиковъ, какъ говоритъ очень хорошо знакомый съ нимъ, и даже, по словамъ нѣкоторыхъ, приходившійся ему нѣсколько сродни, авторъ этой исторіи. Сидъ-Ганедъ Бененгели былъ слѣдственно историкъ весьма добросовѣстный, если распространяется даже о такихъ пустякахъ;— поучительный примѣръ для нѣкоторыхъ историковъ, умалчивающихъ порою съ умысломъ, или по незнанію о самомъ существенномъ въ своемъ трудѣ. Слава же писателямъ подобнымъ автору графа Томиласскаго; какъ точно и отчетливо все изложено имъ.

Погонщикъ, засыпавъ корму муламъ своимъ, возвратился на чердакъ и прилегъ на хомутахъ, въ ожиданіи Мариторны. Весь вымазанный и покрытый пластырями Санчо также прилегъ въ надеждѣ заснуть, но сильная боль въ бокахъ не давала ему покою. Донъ-Кихотъ, бодрствовавшій по той же причинѣ, какъ и его оруженосецъ, лежалъ съ глазами, открытыми какъ у зайца.

Глубокая тишина царствовала въ донѣ, освѣщаемомъ лишь тусклымъ свѣтомъ несчастнаго ночника, теплившагося у входа въ корчму. Эта чудесная тишина, дѣйствуя на больное воображеніе рыцаря, занятаго постояннымъ представленіемъ того, что вычиталъ онъ въ своихъ книгахъ, — причинѣ всѣхъ преслѣдующихъ его бѣдствій — наполнила голову его самыми сумазбродными мыслями, какія только могутъ родиться въ сумасшедшей головѣ. Онъ вообразилъ себя въ великолѣпномъ замкѣ, — это онъ впрочемъ воображалъ въ каждой корчмѣ, — и что дочь владѣтеля замка, очарованная прибывшимъ рыцаремъ, влюбилась въ него, и ночью тайкомъ отъ родителей, рѣшилась придти къ нему въ спальню. Въ чаду этой химеры, онъ страшно тревожился ожиданіемъ неминуемой опасности, грозившей его вѣрности; тѣмъ не менѣе онъ внутренно поклялся не измѣнить своей дамѣ, хотя бы соблазнять его пришла сама королева Женіевра въ сопровожденіи дуэньи своей Квинтаньоны. Время между тѣмъ шло своимъ чередомъ и наступалъ роковой для рыцаря часъ, когда должна была придти Мариторна. Она не измѣнила своему слову, и въ одной рубахѣ, съ босыми ногами, пробиралась на цыпочкахъ къ своему возлюбленному, почивавшему, какъ уже сказано, въ одной комнатѣ съ рыцаремъ и его оруженосцемъ. Не успѣла она войти въ двери, какъ бодрствовавшій Донъ-Кихотъ уже услышалъ шаги ея. Не обращая вниманія на синяки и покрывавшіе ихъ пластыри, онъ cѣлъ на постель и простеръ обѣ руки впередъ, готовясь заключить въ нихъ восхитительную астуріянку. Мариторна, пробираясь ощупью, утаивая дыханіе, къ предмету своей страсти, какъ разъ попала въ объятія Донъ-Кихота, крѣпко сжавшаго ее въ своихъ рукахъ, и силой усадившаго несчастную, не смѣвшую пикнуть ни слова, на кровать. Онъ дотронулся до ея рубашки, и не смотря на то, что она была сшита изъ грубѣйшаго холста, годнаго на мѣшки, рыцарь принялъ эту дерюгу за тончайшее полотно. Какія-то несчастныя стеклянныя украшенія на рукахъ Мариторны показались ему жемчужными браслетами, а волосы ея, нѣсколько напоминавшіе конскую гриву — нитями чистѣйшаго арабскаго золота, затмѣвавшаго своимъ блескомъ свѣтъ солнца, наконецъ дыханіе ея, отзывавшееся чеснокомъ, напояло обоняніе Донъ-Кихота какимъ то чуднымъ ароматомъ. Словомъ ему показалось, будто одна изъ тѣхъ великолѣпныхъ принцессъ, о которыхъ читалъ онъ въ своихъ книгахъ, пришла навѣстить въ ночи раненаго рыцаря, побѣдившаго ея сердце, и ни дыханіе, ни другія достоинства злополучной Мариторны, нагнавшія бы тошноту на всякаго другого, кромѣ невзыскательнаго погонщика, не могли разсѣять призраковъ, порожденныхъ больнымъ умомъ рыцаря, воображавшаго что онъ сжимаетъ въ объятіяхъ своихъ богиню любви. Въ упоеніи отъ этой химеры, онъ нѣжно говорилъ: прелестная дама! я бы душевно желалъ отблагодарить васъ за несказанное блаженство, испытываемое мною при видѣ вашей дивной красоты, но судьба, преслѣдующая добрыхъ, кинула меня изнеможеннаго и разбитаго на эту постель, гдѣ я, при всемъ моемъ желаніи, не могъ бы согласить воли моей съ вашей. Но увы! въ этой невозможности присоединяется еще другая, несравненно большая; клятва, данная мною несравненной Дульцинеѣ Тобозской, единой владычицѣ моихъ сокровеннѣйшихъ помысловъ. Но, клянусь вамъ, если бы не эти препятствія, я не оказался бы такимъ жалкимъ странствующимъ рыцаремъ, чтобы не воспользоваться тѣмъ неоцѣненнымъ даромъ, который передаетъ въ мои руки ваша безконечная доброта».

Положеніе Мариторны въ объятіяхъ Донъ-Кихота было невыносимо. Не обращая ни малѣйшаго вниманія на краснорѣчіе рыцаря, она, не говоря ни слова, употребляла всевозможныя усилія освободиться изъ его рукъ.

Между тѣмъ погонщикъ, страстно поджидавшій предмета своихъ грѣховныхъ желаній, услышалъ, когда Мариторна переступила порогъ чердака, и слушая внимательно все, что напѣвалъ ей потомъ Донъ-Кихотъ, всталъ, взбѣшенный измѣной астуріинки, съ своихъ попонъ и приблизясь къ постели сумасшедшаго рыцаря, притаясь, выжидалъ конца его любовныхъ объясненій. Видя однако, что Мариторна всѣми силами старалась освободиться изъ рукъ Донъ-Кихота, силившагося удержать ее, онъ остался не совсѣмъ доволенъ любезностью своего соперника, и приподнявъ во всю длину свою дебелую руку, хватилъ такъ сильно по узкимъ челюстямъ влюбленнаго рыцаря, что у того весь ротъ наполнился кровью. Не довольствуясь этимъ, разсвирѣпѣвшій погонщикъ, схватилъ потомъ рыцаря за грудь и своими кулаками ощупалъ всѣ его ребра. Несчастная, шатавшаяся уже и прежде постель Донъ-Кихота, не выдержала обрушившейся на нее тяжести и совершенно развалилась. Шумъ этотъ разбудилъ хозяина, который былъ вполнѣ увѣренъ, что это какая нибудь продѣлка его служанки, особенно когда послѣдняя не откликнулась на его зовъ. Убѣжденный въ справедливости своего предположенія, онъ зажегъ ночникъ и отправился въ ту сторону, гдѣ слышался шумъ. Мариторна, заслышавъ шаги хозяина, крутой нравъ котораго былъ хорошо извѣстенъ ей, дрожа отъ страха, рѣшилась искать убѣжища на постели заснувшаго Санчо, и тамъ, притаясь, свернулась какъ клубокъ. Между тѣмъ хозяинъ, съ крикомъ вошелъ на чердакъ: «гдѣ ты дрянь этакая, это нее твои продѣлки?» оралъ онъ во все горло и своимъ крикомъ разбудилъ Санчо. Чувствуя на своемъ животѣ какой-то невѣдомый грузъ, Санчо вообразилъ, что его душитъ кошмаръ, и не помня себя отъ боли, принялся отпускать удары кулаками на право и на лѣво, задѣвая при этомъ самыми увѣсистыми Мариторну. Потерявъ всякое терпѣніе, Мариторна, въ свою очередь, принялась колотить Санчо и своими кулаками совершенно разбудила это. Чувствуя, что его бьютъ, но не зная ни кто, ни за что, оруженосецъ нашъ приподнялся на своей кровати и схвативъ въ руки Мариторну, началъ съ ней одну изъ самыхъ свирѣпыхъ и граціозныхъ потасовокъ, какія бывали когда либо на бѣломъ свѣтѣ. Погонщикъ, замѣтивъ при тускломъ свѣтѣ ночника невыгодное положеніе, въ которомъ находится его любезная, оставилъ Донъ-Кихота и поспѣшилъ на помочь Мариторнѣ; туда же устремился и хозяинъ, но только съ намѣреніемъ не помочь, а наказать свою служанку, которую не переставалъ считать виновницей всей этой кутерьмы. И подобно тому, какъ говоритъ пословица: собака къ кошкѣ, кошка къ крысѣ, крыса къ веревкѣ, такъ теперь погонщикъ кинулся на Санчо, Санчо на Мариторну, Мариторна на Санчо, хозяинъ на Мариторну; и всѣ четверо дѣйствовали такъ успѣшно, что не давали себѣ ни минуты отдыху. Ночникъ между тѣмъ потухъ, и дѣйствующія лица, очутившись въ потьмахъ, принялись осыпать безъ разбору кулаками праваго и виноватаго, не щадя ни платья, ни костей своихъ. Случись въ этой же корчмѣ, въ эту самую ночь ночевать одному блюстителю благочинія, члену святой германдады, изъ города Толедо. Заслышавъ поднявшійся въ корчмѣ шумъ, онъ вооружился знаками своего достоинства, розгой и жестяной коробкой, и тайкомъ пробравшись на чердакъ, возопилъ: «остановитесь, во имя правосудія, во имя святой германдады». Первый попался ему тутъ подъ руку злополучный Донъ-Кихотъ, лежавшій безъ чувствъ, съ открытымъ ртомъ, подъ развалинами своей несчастной постели. Полицейскій, схвативъ его за горло, не переставалъ призывать на помощь правосудію. Чувствуя между тѣмъ неподвижно лежащее въ рукахъ его тѣло, онъ вообразилъ, что видитъ предъ собою жертву убійства, а вокругъ себя убійцъ. Подъ вліяніемъ этой мысли, онъ закричалъ еще громче: «запереть ворота и всѣ выходы въ этомъ домѣ, и смотрѣть, чтобы никто не ускользнулъ отсюда, потому что здѣсь случилось убійство». Слова эти испугали разъяренныхъ бойцовъ. Каждый изъ нихъ поспѣшилъ оставить въ покоѣ своего противника, и драка прекратилась въ ту самую минуту, какъ раздался голосъ полицейскаго. Хозяинъ, не долго думая, ушелъ въ свою комнату, Мариторна — въ свою коморку, погонщикъ — къ своимъ сваленнымъ въ кучу хомутамъ; только Донъ-Кихотъ и Санчо не могли двинуться съ мѣста. Полицейскій, выпустивъ наконецъ изъ рукъ своихъ бороду рыцаря, вышелъ зажечь потухшую свѣчу съ намѣреніемъ возвратиться тотъ-часъ же на чердакъ и остановить мнимыхъ убійцъ; но такъ какъ во всемъ домѣ нельзя было найти ни одной искры, ибо хозяинъ, возвращаясь въ свою комнату, съ умысломъ загасилъ, горѣвшій у входа, фонарь, поэтому полицейскій вынужденъ былъ искать огня въ печкѣ, гдѣ и добылъ его съ немалымъ трудомъ.

Глава XVII

Спустя нѣсколько времени, Донъ-Кихотъ очнулся отъ побоевъ, и тѣмъ жалобнымъ голосомъ, которымъ наканунѣ, послѣ встрѣчи съ ангуэзскими погонщиками, Санчо обратился къ нему, онъ обратился теперь въ Санчо: «другъ мой! спишь ли ты?» спросилъ онъ его.

— Какъ мнѣ спать; отвѣчалъ Санчо, дрожа отъ досады и злобы, когда сегодня ночью всѣ черти вырвались изъ ада и хватились за меня.

— Возможно ли? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Но, клянусь Богомъ, или я ничего не понимаю, или этотъ замокъ очарованъ. Санчо! Нужно тебѣ знать… но прежде чѣмъ говорить, поклянись мнѣ хранить до моей смерти ту тайну, которую ты сейчасъ услышишь.

— Клянусь! отвѣчалъ Санчо.

— Я требую отъ тебя этой клятвы, потому что ни за что въ мірѣ не захочу омрачать ничьей чести, сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Если я вамъ поклялся, такъ значитъ буду молчать до вашей кончины, и дай Богъ, чтобы завтра я освободился отъ своего слова, отвѣчалъ Санчо.

— Санчо! Неужели я такъ надоѣлъ тебѣ, что ты желаешь мнѣ такой скорой смерти? спросилъ рыцарь.

— Да это не потому, что вы мнѣ надоѣли, а потому, что для меня не въ терпежъ хранить какія бы то ни было тайны; я боюсь, какъ бы онѣ не сгнили во мнѣ, отвѣтилъ Санчо.

— Во всякомъ случаѣ, Санчо, я ввѣряю мою тайну твоему благородству. Другъ мой, говорилъ Донъ-Кихотъ, въ эту ночь случилось со мной удивительное происшествіе, которымъ я конечно могъ бы гордиться; но не теряя попусту словъ, скажу тебѣ, что нѣсколько минутъ назадъ, дочь владѣльца этого замка, одна изъ восхитительнѣйшихъ дѣвушекъ на большей половинѣ земнаго шара, тайкомъ приходила во мнѣ. Не стану описывать тебѣ ея красоты, ума и другихъ скрытыхъ отъ взоровъ прелестей, о которыхъ я не хочу даже думать, сохраняя обѣтъ вѣрности, данный Дульцинеѣ, скажу только, что само небо, должно быть, позавидовавъ моему счастію, допустило обрушиться на меня атлетическую руку какого-то невидимаго великана въ минуту самаго страстнаго объясненія съ влюбленной въ меня красавицей. Великанъ этотъ, ударивъ меня со всей ужасающей силой своей по челюстямъ, окровавилъ мой ротъ, и воспользовавшись моею мгновенной слабостью, измялъ меня хуже чѣмъ вчерашніе погонщики, озлобившіеся на насъ за невоздержность Россинанта. Послѣ этого не остается никакого сомнѣнія, что находящаяся здѣсь красавица ввѣрена надзору какого-то очарованнаго мавра, и что увы, она существуетъ не для меня.

— Да вѣроятно и не для меня, отвѣчалъ Санчо, потому что больше четырехсотъ очарованныхъ мавровъ обдѣлывали недавно кожу мою такъ, что дубины ангуэзскихъ погонщиковъ показались-бы мнѣ теперь нѣжнымъ щекотаніемъ; еще вамъ то, продолжалъ онъ, всѣ прелести сегодняшнія, пожалуй, съ пола-горя; вы только-что держали въ своихъ объятіяхъ какую-то чудесную красавицу, и этимъ можете утѣшать себя теперь, но мнѣ-то каково? я то какого чорта выигралъ, кромѣ кулаковъ, какихъ отродясь не получалъ. О, будь проклятъ я вмѣстѣ съ матерью, родившею меня на свѣтъ. Я не странствующій рыцарь, никогда не думалъ быть имъ, и не смотря на то во всѣхъ потасовкахъ меня колотятъ, какъ рыцаря.

— Какъ, развѣ и тебя поколотили? съ удивленіемъ спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Проклятіе на меня и на весь мой родъ, повторилъ Санчо; да о чемъ-же я вамъ только что толковалъ.

— Другъ мой! не обращай на это никакого вниманія, отвѣчалъ рыцарь; я сейчасъ приготовлю знаменитый фіербрасовскій бальзамъ, который вылечитъ насъ во мгновенье ока.

При послѣднихъ словахъ на чердакъ вошелъ полицейскій, успѣвшій наконецъ засвѣтить свою лампу. Первый увидѣлъ его Санчо, и глядя на фигуру блюстителя правосудія, покрытую одной рубашкой, съ головой повязанной платкомъ и съ физіономіей еретика, онъ спросилъ своего господина: не это-ли очарованный мавръ, пришедшій вѣроятно узнать остались-ли у нихъ еще ребра, которыя можно переломать?

— Нѣтъ, это не мавръ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что очарованныхъ видѣть нельзя.

— Ну, если ихъ видѣть нельзя, перебилъ Санчо, то ихъ слишкомъ хорошо можно чувствовать; по крайней мѣрѣ, плечи мои этого пѣнія.

— Санчо! Неужели ты думаешь что моимъ плечамъ легче; но вѣдь изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы пришедшій сюда человѣкъ былъ очарованный мавръ, сказалъ Донъ-Кихотъ.

Полицейскій крайне удивился, заставъ Донъ-Кихота и Санчо спокойно разговаривавшими другъ съ другомъ. Замѣтивъ, однако, что одинъ изъ нихъ неподвижно лежитъ распростертымъ на землѣ, съ раскрытымъ ртомъ, полицейскій спросилъ его: «что любезный, какъ ты себя чувствуешь?»

— На вашемъ мѣстѣ я говорилъ-бы вѣжливѣе, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Скажите, неучъ вы этакой, неужели у васъ въ обычаѣ обращаться такъ грубо съ странствующими рыцарями?

Полицейскій, человѣкъ довольно заносчивый, вовсе не намѣренъ былъ хладнокровно снести дерзости какого-то жалкаго, повидимому, господина. Не долго думая, онъ швырнулъ въ несчастнаго рыцаря лампой, и увѣренный что размозжилъ ему черепъ, поспѣшилъ въ потьмахъ убраться себѣ по добру, по здорову.

— Что!воскликнулъ Санчо; не говорилъ-ли я, что это очарованный мавръ; онъ хранитъ для другихъ какую-то красавицу, а для насъ кулаки и удары подсвѣчниками.

— Пожалуй, что и такъ, оказалъ Донъ-Кихотъ, только знаешь-ли Санчо, сердиться на всѣ эти очарованія такъ-же напрасно, какъ напрасно старались-бы мы изыскивать способы противодѣйствовать явленіямъ, исходящимъ изъ міра невидимаго. Санчо, встань, если можешь, и спроси у владѣтеля этого замка немного масла, вина, соли и розмарина, для приготовленія моего бальзама, который мнѣ необходимъ теперь, потому что, правду говоря, мнѣ ужъ не въ моготу становится потеря крови изъ ранъ, нанесенныхъ мнѣ появившимся здѣсь привидѣніемъ.

Не безъ труда и вздоховъ приподнялся Санчо съ постели и отправился ощупью искать хозяина. Наткнувшись, при выходѣ изъ своей коморки, на полицейскаго, подслушивавшаго у дверей, съ желаніемъ узнать, что сталось съ его противникомъ, оруженосецъ сказалъ ему: «милостивый государь! кто-бы вы ни были, прошу васъ на милость дать мнѣ немного соли, вина, масла и розмарина. Мы нуждаемся за всемъ этомъ для излеченія одного изъ славнѣйшихъ странствующихъ рыцарей въ мірѣ, который лежитъ, израненный очарованнымъ мавромъ, обитающимъ въ этомъ замкѣ«.

Услышавъ это, полицейскій принялъ Санчо за полуумнаго, тѣмъ, не менѣе, онъ отворилъ дверь, кликнулъ хозяина и повторилъ ему просьбу нашего оруженосца. Хозяинъ отпустилъ Санчо всего, что ему было нужно. Когда оруженосецъ вернулся назадъ, рыцарь, опустивъ голову на руки, жаловался на сильную боль, отъ удара подсвѣчникомъ, отъ котораго у него вскочили на лбу двѣ большія шишки. Этимъ впрочемъ и ограничился вредъ, причиненный ему подсвѣчникомъ; а то, что онъ принималъ за кровь, было пролившееся на него лампадное масло, смѣшанное съ потомъ, выступившимъ у него на лбу послѣ треволненій отъ недавней бури.

Рыцарь высыпалъ въ кострюлю всѣ снадобья, принесенныя ему Санчо, вскипятилъ ихъ, и когда эта смѣсь показалась ему готовой, онъ попросилъ дать ему бутылку, но какъ таковой не оказалось во всемъ донѣ, поэтому онъ принужденъ былъ удовольствоваться подаренной ему хозяиномъ жестяной лейкой, служившей для разливанія масла въ свѣтильни. Вливъ въ эту лейку свой бальзамъ и прошептавъ какія-то таинственныя слова, онъ счелъ лекарство готовымъ. При этой церемоніи присутствовали Санчо, хозяинъ и полицейскій; не было одного погонщика, отправившагося спозаранку къ своимъ муламъ, притворившись будто онъ не принималъ никакого участія въ происшествіяхъ послѣдней ночи. Приготовивъ бальзамъ, Донъ-Кихотъ пожелалъ тотчасъ же испытать дѣйствіе этого чудеснаго лекарства на саномъ себѣ, и, не долго думая, выпилъ довольно порядочный остатокъ его, не помѣстившійся въ лейкѣ. Не успѣлъ онъ допить его, какъ уже у него открылась страшная рвота, въ которой извергнулось все, что только было у него въ желудкѣ. Послѣ рвоты онъ началъ сильно потѣть, и тогда попросилъ, чтобъ укрывши одѣяломъ, его оставили одного. Просьба его была исполнена и герой нашъ проспалъ болѣе трехъ часовъ. Пробудясь, онъ почувствовалъ себя такъ хорошо, что у него не оставалось никакого сомнѣнія на счетъ своего умѣнія приготовлять фіербрасовскій бальзамъ. Обладатель тайны имѣть всегда подъ рукой такое чудесное лекарство, онъ увидѣлъ возможность смѣло пускаться теперь въ самыя отважныя предпріятія.

Санчо счелъ рѣшительнымъ чудомъ исцѣленіе Донъ-Кихота, и намъ милости просилъ у него позволенія выпить все, что оставалось еще въ кострюлѣ. Получивъ его, онъ съ наивнѣйшей вѣрой схвативъ въ обѣ руки кострюлю, выпилъ залпомъ почти столько-же бальзама, какъ и Донъ-Кихотъ. Нужно однако думать, что желудокъ оруженосца былъ нѣсколько слабѣе желудка рыцаря, потому что, прежде чѣмъ лекарство произвело свое дѣйствіе, Санчо почувствовалъ такія колики и такую мучительную тошноту, что онъ ежеминутно готовился отдать Богу душу, и въ страшныхъ мученіяхъ не переставалъ проклинать и лекарство и злодѣя, угостившаго его этимъ лекарствомъ.

— Санчо! важно сказалъ ему Донъ-Кихотъ; или я ничего не смыслю, или ты страдаешь оттого, что ты не странствующій рыцарь; дѣйствительно, сколько я знаю, бальзамъ этотъ годенъ только для рыцарей.

— Проклятіе на меня и на весь родъ мой, вопилъ Санчо; если вы это знали, зачѣмъ же вы меня поили имъ?

Лекарство произвело наконецъ свое дѣйствіе. Санчо начало такъ сильно рвать, что рогожа, на которой онъ лежалъ и покрывавшее его рядняное одѣяло, смоченныя извергавшейся на нихъ жидкостью, оказались послѣ этого навсегда негодными въ употребленію; рвота слѣдовала притомъ послѣ такихъ тяжелыхъ усилій, что самъ Санчо и всѣ окружавшіе нашего оруженосца не сомнѣвались въ его скорой кончинѣ. Слишкомъ часъ продолжалась эта буря, и когда она утихла наконецъ, Санчо почувствовалъ послѣ нее не облегченіе, какъ Донъ-Кихотъ, а такое изнеможеніе, что съ трудомъ дышалъ.

Самъ-же Донъ-Кихотъ, чувствовавшій себя совершенно здоровымъ, не желалъ ни минуты болѣе оставаться въ бездѣйствіи, считая себя, какъ и всегда, отвѣтственнымъ за всякую потерянную минуту. Къ тому же, вполнѣ увѣренный въ чудныхъ цѣлебныхъ свойствахъ своего бальзама, онъ дышалъ теперь только одними опасностями и за ничто считалъ самыя ужасныя раны. Движимый своимъ нетерпѣніемъ, онъ самъ осѣдлалъ Россинанта, положилъ сѣдло на осла, а Санчо на сѣдло, помогши предварительно оруженосцу своему одѣться, послѣ чего взнуздавъ своего коня, вооружился взятымъ у сторожа корчмы обломкомъ какого-то оружія, которое, какъ полагалъ онъ, могло вполнѣ замѣнить ему копье. Съ живѣйшимъ любопытствомъ глядѣли на него всѣ люди, находившіеся въ корчмѣ, — ихъ было около двадцати — въ особенности-же дочь хозяина, отъ роду не видавшая ничего подобнаго. Рыцарь также не сводилъ съ нее глазъ и отъ времени до времени многозначительно вздыхалъ, о чемъ? про то зналъ онъ одинъ, потому что хозяйка и Маритона, вытиравшія его наканунѣ мазями, приписывали эти вздохи страданіямъ, причиняемымъ рыцарю его ранами.

Когда господинъ и слуга сидѣли уже верхомъ, тогда Донъ-Кихотъ остановясь у воротъ, подозвалъ хозяина и важно сказалъ ему: «господинъ управитель замка! не могу-ли я отблагодарить васъ за великія и многочисленныя услуги, оказанныя мнѣ въ этомъ замкѣ,— которыя я буду помнить всю жизнь, — отмстивши за какое нибудь нанесенное вамъ оскорбленіе. Вы очень хорошо знаете, что долгъ мой, моя святая обязанность: карать измѣнниковъ и злодѣевъ. Переберите-же въ памяти ваше прошедшее, и если вы кѣмъ-нибудь недовольны, окажите мнѣ, и я клянусь моимъ рыцарскимъ орденомъ отмстить за васъ.

— Господинъ рыцарь! отвѣчалъ ему столь же торжественно хозяинъ: благодаря Бога, мнѣ нѣтъ надобности воспользоваться вашей готовностью отмщать за мою особу, потому-что я и самъ съумѣю отмстить за себя. Все что я прошу у васъ, это заплатить за овесъ и сѣно, взятые для вашихъ животныхъ и за то, что стоили мнѣ вы сами; безъ этого никто не уѣзжаетъ отсюда.

— Какъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, неужели это корчма!

— Корчма, и притомъ изъ лучшихъ, отвѣчалъ хозяинъ.

— Странно однако, какъ я ошибался, говорилъ Донъ-Кихотъ. Я принималъ ее за замокъ, но что дѣлать? такъ какъ это корчма, то прошу извинить, если я на время останусь вашимъ должникомъ. Заплатить вамъ деньгами я не могу, не нарушивъ законовъ странствующихъ рыцарей; никогда въ жизни не читалъ я, чтобы странствующіе рыцари платили въ какихъ-бы то ни было корчмахъ. Здравый разсудокъ, столько-же сколько и временемъ освященный обычай повелѣваютъ всюду принимать рыцарей даромъ, въ благодарность за тягостные труды, неразлучные съ ихъ странствованіями въ поискахъ приключеній: ночью, днемъ, лѣтомъ, зимой, пѣшкомъ и верхомъ, терпя голодъ и холодъ, жажду и жаръ, подвергаясь наконецъ всевозможнымъ неудобствамъ, присущимъ землѣ.

— Что за вздоръ вы мелете, воскликнулъ хозяинъ, заплатите, что вы должны мнѣ, потому что даромъ я никого не намѣренъ поить и кормить.

— Негодяй! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; послѣ чего, не дожидаясь отвѣта, пришпорилъ Россинанта и грозя своимъ воображаемымъ копьемъ, выѣхалъ изъ воротъ прежде чѣмъ успѣли его задержать, не замѣчая, слѣдуетъ-ли за нимъ его оруженосецъ.

Хозяинъ, видя что съ этой стороны надежда потеряна, рѣшился вознаградить свой убытокъ на Санчо, настаивавшемъ на томъ, что онъ тоже ничего не намѣренъ платить, ибо какъ оруженосецъ странствующаго рыцаря, онъ, по его мнѣнію, долженъ былъ пользоваться всѣми преимуществами настоящаго рыцаря. Напрасно озлобленный хозяинъ грозилъ ему всѣми нелегкими, Санчо стоялъ на своемъ, и клялся рыцарскимъ орденомъ своего господина — не заплатить ни одного мараведиса, хотя-бы этотъ мараведисъ пришлось купить ему цѣною собственной жизни. «Я не хочу», говорилъ онъ, «обременить памяти моей проклятіями будущихъ оруженосцевъ, лишивши ихъ своимъ малодушіемъ одного изъ существеннѣйшихъ преимуществъ нашего званія.»

Къ несчастію, злая судьба его привела въ эту же самую корчму трехъ суконныхъ фабрикантовъ изъ Сеговіи, двухъ проѣзжихъ Кордовскихъ торговцевъ и трехъ Севильскихъ разнощиковъ, все — люди веселые и здоровые. Они то, какъ будто, сговорившись, приблизились къ нему и стащили его съ осла, пославъ въ тоже время одного изъ своихъ за одѣяломъ. На это одѣяло они кинули несчастнаго Санчо, и такъ какъ на переднемъ дворѣ имъ мѣшалъ навѣсъ, поэтому они вышли на задній, совершенно открытый дворъ, и тамъ, взявшись за края одѣяла, принялись подбрасывать Санчо вверхъ, играя имъ, какъ студенты собакой во время карнавала.

Пронзительные крики злополучнаго оруженосца вскорѣ достигли ушей его господина, вообразившаго сначала, что небо призываетъ его къ какому-то новому приключенію, но распознавъ голосъ своего слуги, рыцарь, не теряя времени, во всю прыть помчался къ корчмѣ, ворота которой онъ нашелъ запертыми. Тѣмъ временемъ, какъ онъ ѣздилъ вокругъ довольно низкаго забора, отыскивая мѣсто, чрезъ которое онъ ногъ бы въѣхать за дворъ, взорамъ его представился Санчо, совершавшій свои воздушныя путешествія съ такою легкостью и изяществомъ, что Донъ-Кихотъ непремѣнно разсмѣялся, еслибъ не былъ взбѣшенъ какъ чортъ. Озлобленный рыцарь пытался было перелѣзть черезъ заборъ, но былъ такъ измятъ, что съ трудомъ могъ слѣзть съ своего коня. Видя невозможность попасть на дворъ, онъ вынужденъ былъ ограничиться градомъ проклятій и вызовами на битву злыхъ насмѣшниковъ, которые только посмѣивались себѣ и, не обращая вниманія на проклятія рыцаря и вопли его оруженосца, продолжали свою злую шутку съ Санчо. Выбившись наконецъ изъ силъ, они отпустили на покаяніе душу то умолявшаго ихъ, то грозившаго имъ Санчо, и закутавъ въ дорожное платье, собственноручно отнесли измученнаго бѣдняка на его осла.

Сострадательная Мариторна, чувствовавшая чистосердечное сожалѣніе, при видѣ воздушныхъ пируэтовъ Санчо, поспѣшила въ нему съ кружкой холодной, только-что зачерпнутой изъ колодца воды. Но едва лишь оруженосецъ вашъ прикоснулся губами къ кружкѣ, какъ Донъ-Кихотъ закричалъ ему: «Санчо, ради Бога, не пей! не пей, или ты умрешь. Развѣ нѣтъ у меня», говорилъ онъ, показывая за жестяную лейку, «чудотворнаго бальзама, который въ одну минуту вылечитъ тебя.» Санчо не послушалъ однако своего господина, и оборотясь слегка къ Донъ-Кихоту, отвѣчалъ ему, глядя изъ подлобья: «ваша милость, неужели вы позабыли уже, что я не странствующій рыцарь; или вы хотите, чтобы изъ меня вырвало и тѣ послѣднія внутренности, которыя у меня остались еще отъ вчерашней ночи. Берегите ваше пойло для всѣхъ чертей, меня же оставьте въ покоѣ.» Съ послѣднимъ словомъ, онъ прильнулъ къ кружкѣ, но видя, что его угощаютъ водой, попросилъ Мариторну дать ему немного вина; и эта добродушнѣйшая въ мірѣ женщина, которая. не смотря на свое горемычное положеніе, была исполнена христіанскаго милосердія, исполнила безпрекословно просьбу Санчо, купивъ вино на свой счетъ.

Утоливъ жажду, Санчо пріударилъ своего осла и, приказавъ привратнику отворить ворота, выѣхалъ наконецъ изъ корчмы, восхищенный тѣмъ, что выдержалъ характеръ и ничего не заплатилъ хозяину, если конечно не считать его боковъ, которыми онъ, въ послѣднее время, началъ въ частую расплачиваться. Къ несчастію, въ этой корчмѣ онъ позабылъ еще и свою сумку, да правду сказать: до сумки ли ему было теперь? Выпроводивъ Санчо, хозяинъ хотѣлъ запереть ворота, но гости его — малые не трусы, воспротивились этому, потому что ихъ не испугалъ бы Донъ-Кихотъ даже тогда, еслибъ онъ былъ рыцаремъ круглаго стола.

Глава XVIII

Санчо присоединился наконецъ къ Донъ-Кихоту, но увы, онъ былъ такъ разбитъ, что съ трудомъ могъ править своимъ осломъ. «Санчо!» сказалъ ему Донъ-Кихотъ, я окончательно увѣрился теперь, что этотъ замовъ, или, если хочешь, эта корчма очарована, потому что злодѣи, подбрасывавшіе тебя на одѣялѣ, могли быть только жильцы инаго міра. Меня въ особенности убѣждаетъ въ этомъ то, что, глядя на печальную драму, разыгравшуюся внутри двора, я напрасно искалъ мѣста, чрезъ которое я могъ бы въѣхать туда. Мало того, я не въ силахъ былъ даже сойти съ лошади. Дѣло ясно, злодѣи очаровали меня, иначе я наказалъ бы ихъ дерзость такъ, что они на долго сохранили бы воспоминаніе о своемъ злодѣйствѣ. Я сразился бы съ ними, вопреки даже законамъ рыцарства, дозволяющимъ рыцарю обнажать мечъ только противъ рыцаря, за исключеніемъ какихъ-нибудь чрезвычайныхъ случаевъ, или когда дѣло коснется обороны самого себя.

— Рыцарь я, или нѣтъ, плевать мнѣ на это, отвѣчалъ Санчо; отмстить за себя съумѣдъ бы я самъ, еслибъ это было въ моей власти; бѣда въ томъ, что я ничего не могъ сдѣлать. И однако я готовъ присягнуть, что злодѣи эти вовсе не были ни привидѣніями, ни очарованными, какъ вы утверждаете, а такими же людьми, съ тѣломъ и костями, какъ мы съ вами; въ этомъ никто не усумнятся; я очень хорошо слышалъ, какъ они называли другъ друга по имени, въ то время, какъ заставляли меня прыгать по воздуху. Одного изъ нихъ звали — Педро Мартинецъ, другаго — Теноріо Фернандо, а самого хозяина Иванъ Паломекъ Лѣвша. И если вы не могли перепрыгнуть черезъ заборъ и сойти съ лошади, то это вовсе не оттого, что вы очарованы. И право, ваша милость, я теперь ясно вижу, что мы кончимъ наши приключенія такимъ приключеніемъ, которое лишитъ насъ навсегда возможности различить нашу правую могу отъ дѣвой. Лучше бы намъ теперь, когда время идетъ къ жатвѣ, вернуться домой и заняться тамъ дѣломъ, чѣмъ шататься по бѣлому свѣту, попадая каждый день изъ огня въ полымя.

— О, бѣдный Санчо! отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; какъ же ты простъ, какъ мало свѣдущъ ты въ рыцарскихъ дѣлахъ. Другъ мой! крѣпись и вѣрь мнѣ, что настанетъ день, когда ты собственными глазами узришь рыцарство во всемъ его нескончаемомъ блескѣ. Скажи мнѣ, что можетъ сравниться съ наслажденіемъ побѣдить въ честномъ бою своего врага?

— Этого я не знаю, сказалъ Санчо, но знаю, что съ тѣхъ поръ какъ мы сдѣлались странствующими рыцарями, — то есть вы, потому что я не считаю себя достойнымъ принадлежать въ такому высокому братству, — съ тѣхъ поръ, мы не выиграли еще никакой битвы, если не считать побѣды надъ бискайцемъ, купленной цѣною вашего шлема, разбитаго въ дребезги, и половины вашего уха; всѣ же остальныя побѣды наши ограничивались градомъ кулаковъ и палочныхъ ударовъ, сыпавшихся на наши ребра. Къ этому на мою долю выпало еще подбрасываніе на одѣялѣ какими-то очарованными негодяями, которымъ, какъ очарованнымъ, я не могу отмстить, и потому лишаюсь возможности испытать удовольствіе, называемое вашей милостью мщеніемъ.

— Санчо! это камень тяготящій мою, да вѣроятно и твою душу. Но успокойся; я надѣюсь вскорѣ обладать мечомъ такого закала, что тотъ, кто станетъ носить его, будетъ защищенъ отъ всѣхъ очарованій. Быть можетъ даже, счастливая звѣзда моя передастъ въ мои руки мечъ, принадлежавшій Амадису въ то время, когда онъ извѣстенъ былъ подъ именемъ рыцаря пылающаго меча. Мечъ этотъ, безъ сомнѣній, славнѣйшій въ мірѣ: потому что не было такого сильнаго и очарованнаго оружія, которое бы онъ не разбивалъ въ дребезги, какъ стекло.

— Да еслибъ вы дѣйствительно добыли его, то вѣдь мнѣ отъ этого не полегчало бы, отвѣчалъ Санчо; потому что этотъ мечъ, какъ вашъ бальзамъ, созданъ вѣроятно для однихъ рыцарей; а я, безъ всякаго сомнѣнія, буду по прежнему расплачиваться за все собственной спиной.

— Санчо! отгони отъ себя этотъ страхъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; въ будущемъ небо будетъ милостивѣе въ тебѣ.

Проговоривъ еще нѣсколько времени въ томъ же родѣ, наши искатели приключеній увидѣли вдали густой столбъ пыли, гонимой вѣтромъ прямо на нихъ. Въ туже минуту Донъ-Кихотъ воскликнулъ, обращаясь къ своему оруженосцу: «другъ мой! наступила минута, когда весь міръ увидитъ, что сберегла для меня судьба. Наступила, повторяю, минута, въ которую я больше чѣмъ когда-нибудь долженъ выказать силу этой руки подвигами, достойными страницъ безсмертія, на которыхъ напишутъ дѣла мои въ поученіе грядущимъ вѣкамъ. Видишь-ли ты этотъ густой столбъ пыли? узнай же, Санчо, что пыль эта подымается безчисленной арміей, составленной изъ націй цѣлаго міра.

— Должно быть тамъ двѣ арміи, замѣтилъ Санчо, потому что съ другой стороны видѣнъ такой же столбъ пыли.

Донъ-Кихотъ оглянулся, и видя, что Санчо правъ, преисполнился невыразимой радостью, вполнѣ увѣренный (онъ никогда впрочемъ не бывалъ увѣренъ иначе какъ вполнѣ), что это идутъ двѣ великія, готовыя сразиться между собою арміи; мудренаго въ этомъ ничего не будетъ, если мы вспомнимъ, что разстроенное воображеніе его ежеминутно рисовало предъ нимъ волшебниковъ, сраженія и поединки. Между тѣмъ пыль эта поднималась двумя стадами барановъ, шедшихъ съ двухъ противоположныхъ сторонъ и такъ хорошо укрытыхъ ею, что ихъ нельзя было разглядѣть иначе, какъ въ нѣсколькихъ шагахъ. Слыша твердыя увѣренія Донъ-Кихота, что пыль эту вздымаютъ воины, Санчо повѣрилъ ему и спросилъ: что же они станутъ дѣлать здѣсь?

— Мы явимся заступниками несчастныхъ и слабыхъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Но, дабы ты зналъ воиновъ, которые сейчасъ предстанутъ предъ нами, я долженъ тебѣ сказать, что арміей, находящейся на лѣво отъ насъ, предводительствуетъ великій императоръ Алифанфаронъ, владѣтель Тапробанскаго острова, а арміей, находящейся на право, предводительствуетъ врагъ его король Гарамантскій Пентаполимъ Обнаженная Рука, — названіе, данное ему потому, что въ сраженіи онъ держитъ всегда правую руку обнаженной до плеча.

— А изъ за чего воюютъ эти государи? спросилъ Санчо.

— Изъ за того, что Алифанфаронъ влюбился въ дочь Пентаполина, обворожительную красавицу, но христіанку; и такъ какъ Алифанфаронъ — язычникъ, поэтому Пентаполинъ и не хочетъ выдать за него своей дочери, пока женихъ не откажется отъ вѣры въ лжепророка, и не приметъ вѣры своей невѣсты.

— Клянусь бородой моей — онъ правъ, воскликнулъ Санчо; и я готовъ держать его сторону.

— Этимъ ты только исполнишь свой долгъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; и для этого не нужно быть посвященнымъ рыцаремъ.

— Тѣмъ лучше, но куда я дѣну своего осла? Гдѣ спрячу я его такъ, чтобы сыскать послѣ битвы? а двинуться на немъ въ сраженіе я, правду сказать, не рѣшаюсь, да и врядъ-ли ослы принимали когда-нибудь участіе въ великихъ битвахъ.

— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. И я тебѣ совѣтую пустить своего осла за всѣ четыре стороны; если онъ и пропадетъ, бѣда не велика; послѣ побѣды на выборъ намъ останется столько лошадей, что самому Россинанту грозитъ участь быть перемѣненнымъ на другаго коня. Но слушай, Санчо, прежде чѣмъ обѣ арміи сразятся, я поименую тебѣ въ каждой изъ нихъ главнѣйшихъ рыцарей. Взъѣдемъ же на этотъ холмъ, откуда ты хорошо увидишь ихъ всѣхъ.

Вскорѣ они очутились на вершинѣ одного хохма, съ котораго ясно могли различать, еслибъ только пыль не мѣшала имъ, два стада барановъ, принятыхъ рыцаремъ за двѣ непріятельскія арміи; но такъ какъ Донъ-Кихотъ глядѣлъ на все глазами своего больнаго воображенія, поэтому, не размышляя ни одной минуты, онъ заговорилъ громкимъ голосомъ:

— Санчо! видишь-ли ты этого рыцаря съ позолоченнымъ оружіемъ и щитомъ, украшеннымъ коронованнымъ львомъ, лежащимъ у ногъ молодой дѣвушки? Это мужественный Лаурекало, владѣтель серебряннаго моста. Другой воинъ — съ золотымъ оружіемъ и щитомъ, покрытымъ тремя серебрянными коронами на лазурномъ полѣ, это неустрашимый Микахамбо, великій герцогъ Кироційскій. По правую сторону его видишь ли ты всадника атлетическихъ формъ? это предпріимчивый Брандабаранъ Болихійскій, повелитель трехъ Аравій. Онъ прикрытъ змѣиною кожею и взамѣнъ щита вооруженъ дверью, принадлежащею, какъ полагаютъ, къ храму, опрокинутому Самсономъ, когда онъ мстилъ филистимлянамъ. Теперь, взгляни въ другую сторону, и ты увидишь, во главѣ другой арміи никѣмъ не побѣдимаго и всѣхъ побѣждающаго Тимонеля Каркасонскаго, принца новой Бискаіи. Оружіе его покрыто золотомъ, серебромъ, лазурью и синоплемъ, а на щитѣ его красуется золотой котъ на пурпуровомъ полѣ, украшенномъ четырьмя буквами: М. I. О. И, составляющими начальныя буквы имени его дамы, очаровательной дочери герцога Альфеника Алгаврскаго. Видишь-ли ты теперь этого рыцаря, сидящаго на большой и сильной кобылѣ, съ бѣлымъ какъ снѣгъ оружіемъ и щитомъ безъ девиза? это молодой французъ Петръ Папинъ, владѣтель Утрикскаго баронства; а этотъ другой съ оружіемъ, покрытымъ лазурью, верхомъ на быстрой зебрѣ, это могущественный герцогъ Нервійскій — Еспартофилардо лѣсной; на щитѣ, изображающемъ поле, усѣянное спаржею, написанъ девизъ его: «ищи мой жребій по моимъ слѣдамъ»

Герой нашъ наименовалъ еще много другихъ рыцарей, которыхъ онъ видѣлъ въ воображаемыхъ имъ арміяхъ, и надѣлялъ ихъ, ни на минуту не задумываясь тѣмъ оружіемъ, цвѣтами и девизами, какіе рисовало ему его разстроенное воображеніе.

— Вотъ эти войска, безостановочно продолжалъ онъ, которыя развертываются впереди, составлены изъ множества различныхъ національностей: вотъ народы, вкушающіе сладкія воды рѣки, наименованной богами Ксанѳомъ, за ними слѣдуютъ горцы, обитатели масиліанскихъ полей. Далѣе видны воины народа, просѣевающаго тонкій золотой порошокъ счастливой Аравіи, еще далѣе обитатели зеленыхъ береговъ Фермодона и тѣ, которые многообразными средствами истощаютъ Пактолъ съ его золотистыми песками; за ними слѣдуютъ лукавые Нумидійцы, Персіане, не находящіе себѣ равныхъ въ стрѣльбѣ изъ лука, Мидяне и Парѳяне, ловко сражающіеся въ бѣгствѣ, Аравитяне съ ихъ кочевыми шатрами, дикіе и жестокіе Скиѳы, Эѳіопы съ проколотыми губами; наконецъ множество другихъ народовъ, которыхъ очертанія лицъ я вижу и узнаю очень хорошо, но имена позабылъ. Въ другой изъ этихъ армій, ты долженъ видѣть воиновъ народа, утоляющаго жажду свою въ свѣтло-зеркальныхъ водахъ Бетиса, берега котораго покрыты оливковыми рощами; тѣхъ, которые купаются въ золотистыхъ волнахъ Таго; тѣхъ, которые пользуются оплодотворяющими водами Жениля; тѣхъ, которые заковываютъ себя въ желѣзо, они составляютъ послѣдній отпрыскъ древнихъ Готовъ; тѣхъ, которые беззаботно проводятъ жизнь свою за роскошныхъ лугахъ Хереса; тѣхъ, которые погружаютъ тѣла свои въ мягкія волны Писуэрги; тѣхъ, которые пасутъ безчисленныя стада свои на тучныхъ пастбищахъ, окоймляемыхъ извилистой Гвадіаной; тѣхъ, которые дрожатъ отъ вѣтровъ, дующихъ въ пиринейскихъ долинахъ, или подъ хлопьями снѣга, осребряющаго вершины Апенинъ. Словомъ, Санчо, ты видишь тутъ представителей всѣхъ европейскихъ народовъ.

Кто бы могъ исчислить всѣ страны и націи, названныя Донъ-Кихотомъ, которыхъ онъ, ни на минуту не задумываясь, надѣлялъ самыми характеристическими чертами, извѣстными ему изъ его, переполненныхъ чушью, книгъ.

Санчо не успѣвалъ промолвить ни слова въ отвѣтъ Донъ-Кихоту, и только водилъ вокругъ себя глазами, желая увидѣть какого-нибудь рыцаря или великана, названнаго его господиномъ, но такъ какъ ничего подобнаго замѣтить онъ не могъ, поэтому въ недоумѣніи воскликнулъ наконецъ: «чортъ меня возьми, если здѣсь есть, что-нибудь похожее на тѣхъ рыцарей и великановъ, которыхъ вы назвали. Ужь не новое ли это очарованіе, подобное вчерашнимъ привидѣніямъ.»

— Въ своемъ ли ты умѣ, Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, развѣ не слышишь ты ржанія коней, звуковъ барабановъ и трубъ?

— Ничего не слышу я, кромѣ блѣянія барановъ и овецъ, сказалъ Санчо. И это было совершенно справедливо, потому что возлѣ него находились въ эту минуту два стада барановъ.

— Санчо! ты, кажется, начинаешь съ перепугу видѣть все на выворотъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; и это очень можетъ быть, потому что страхъ, поражая наши чувства, не позволяетъ намъ видѣть предметы въ настоящемъ ихъ видѣ. Но, если ты струсилъ окончательно, то отъѣзжай въ сторону и оставь меня одного. Я одинъ съумѣю склонить побѣду на ту сторону, въ которой пристану. Съ послѣднимъ словомъ, пришпоривъ Россинанта и держа копье свое наготовѣ, онъ съ быстротою молніи полетѣлъ внизъ.

— Стойте, стойте! кричалъ ему Санчо. Клянусь Богомъ, вы нападаете на барановъ. Ради Создателя міра возвратитесь назадъ. Ну, гдѣ вы видите рыцарей, великановъ, воиновъ, лазурные щиты, котовъ и все остальное, да тутъ никакого чорта нѣтъ кромѣ барановъ, что вы дѣлаете, ради Бога….

Крики эти не остановили однако Донъ-Кихота, кричавшаго еще громче: «мужайтесь, рыцари, воюющіе подъ знаменами славнаго императора Пентаполина Обнаженная рука! мужайтесь! слѣдуйте за мною, и вы увидите, какъ скоро и легко я отмщу врагу его Алифанфарону Тапробанскому.» Въ ту же минуту онъ напалъ съ копьемъ своимъ на несчастныхъ барановъ, и началъ колоть ихъ съ такимъ остервененіемъ, какъ будто видѣлъ передъ собою своихъ величайшихъ враговъ. Пастухи сначала просили его оставить въ покоѣ бѣдныхъ животныхъ, но видя, что просьбы ихъ не вели ни въ чему, принялись швырять въ рыцаря острыми, увѣсистыми каменьями. Донъ-Кихотъ, не обращая на это никакого вниманія, сказалъ какъ угорѣлый во всѣ стороны, восклицая: «но, гдѣ же ты, великолѣпный Алифанфаронъ? Развѣ не видишь ты, что одинъ, всего одинъ рыцарь готовъ помѣряться съ тобою и поразить тебя въ отмщеніе за мужественнаго Гараманта Пентаполина.»

Въ эту минуту на него обрушился такой камень, который чуть не въ самый желудокъ вдавилъ ему два ребра. Почувствовавъ этотъ ударъ, Донъ-Кихотъ счелъ себя уже мертвымъ, или по крайней мѣрѣ опасно раненымъ, но вспомнивъ про свой чудодѣйный бальзамъ, онъ тотчасъ же схватился за него и принялся вливать его въ себя. Не успѣлъ онъ однако допить своего лекарства, какъ нѣсколько новыхъ каменьевъ вышибли изъ рукъ его склянку съ знаменитымъ бальзамомъ, — разбившуюся въ дребезги, — размозжили два ручныхъ пальца и выбили у него нѣсколько зубовъ. Мужественно выдержавъ первый ударъ, онъ отъ втораго свалился на землю. Пастухи, приблизясь въ рыцарю, вообразили себѣ, что они убили его, и поскорѣе собравъ свое стадо, взвалили на плечи убитыхъ барановъ, которыхъ было штукъ шесть или семь, и не долго думая убрались себѣ по добру, по здорову.

Санчо, взиравшій съ холма на сумасбродные подвиги рыцаря, рвалъ въ отчаяніи свою бороду и проклиналъ день и часъ, въ который злая судьба столкнула его съ Донъ-Кихотомъ. Видя наконецъ, что онъ повалился на землю, а пастухи удалились, Санчо съѣхалъ съ холма, и приблизясь въ своему господину, нашелъ его въ весьма незавидномъ положеніи, хотя и въ полной памяти. «Что же не моя ли правда?» сказалъ онъ Донъ-Кихоту, «не правъ ли я былъ, когда упрашивалъ васъ вернуться назадъ и кричалъ, что вы нападаете не на армію, а на барановъ.»

— Да, да! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; вижу я теперь на какія штуки пускается этотъ злобный, но многоумный, преслѣдующій меня волшебникъ Узнай, Санчо, что для волшебниковъ нѣтъ ничего легче, какъ заставить насъ видѣть то, что имъ захочется; и теперь, неугомонный врагъ мой, предугадывая великую славу, которую я долженъ былъ стяжать въ этой битвѣ, превратилъ легіоны воиновъ въ стадо барановъ. Если ты не вѣришь мнѣ, то заклинаю тебя всѣмъ святымъ, поѣзжай и слѣди за этими мнимыми стадами, и ты увидишь, что удалясь отъ насъ на нѣкоторое разстояніе, они опять примутъ свой настоящій видъ рыцарей и воиновъ, совершенно подобныхъ тѣмъ, которыхъ я описалъ. Впрочемъ погоди, теперь ты мнѣ очень нуженъ. Прежде всего сосчитай сколькихъ у меня не достаетъ зубовъ, потому что право мнѣ кажется будто у меня не осталось ни одного. Исполняя приказаніе своего господина, Санчо приблизился въ нему такъ близко, точно собирался влѣзть въ нему въ ротъ, въ ту самую минуту, когда бальзамъ только-что началъ производить свое дѣйствіе въ желудкѣ рыцаря, и когда оруженосецъ нагнулся, чтобы освидѣтельствовать челюсти Донъ-Кихота, послѣдній изрыгнулъ все, что у него было въ желудкѣ, прямо въ лицо Санчо.

— Пресвятая Богородице! возопилъ Санчо, что сталось со мною. Должно быть наступилъ послѣдній часъ этого грѣшника, если его рвётъ чистою кровью. Но когда онъ оглянулся, то увидѣлъ, что воображаемая имъ кровь была ни что иное какъ драгоцѣнный бальзамъ извергнувшійся изъ желудка рыцаря. Въ ту же минуту стошнило и Санчо, начавшаго, въ свою очередь, плевать въ лицо Донъ-Кихоту, и въ такомъ изящномъ положеніи рыцарь и слуга его оставались въ теченіи нѣсколькихъ минутъ.

Опомнившись отъ этого удовольствія, Санчо побѣжалъ въ своему ослу, намѣреваясь достать тамъ что-нибудь, чѣмъ можно было бы утереть себя и своего господина, но не найдя своей котомки, онъ съ отчаянія чуть было не лишился разсудка. Разразившись новыми проклятіями, онъ далъ себѣ рѣшительное слово оставить Донъ-Кихота и возвратиться домой, отказываясь и отъ слѣдовавшаго ему жалованья, и отъ надежды обладать когда-нибудь обѣщаннымъ ему островомъ. Донъ-Кихотъ между тѣмъ всталъ, и придерживая лѣвой рукой свои челюсти, чтобы не потерять и послѣднихъ зубовъ, схватилъ правой рукой за узду Россинанта, который, какъ вѣрный и преданный слуга, не отступилъ отъ своего господина ни на шагъ, и за тѣмъ кликнулъ своего оруженосца, прислонившагося, съ головой опущенной на руки, въ глубокомъ горѣ, къ своему ослу

Видя его глубоко опечаленнымъ, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: «Санчо! чѣмъ возносится одинъ человѣкъ надъ другимъ, если не тѣмъ, что одинъ дѣлаетъ болѣе другаго. Разразившіяся надъ нами бури показываютъ, что и для насъ небо вскорѣ прояснится, и дѣла наши примутъ лучшій оборотъ; потому что въ мірѣ всему поставленъ предѣлъ: дурному и хорошему. Чѣмъ долѣе преслѣдуетъ насъ судьба, тѣмъ болѣе шансовъ для насъ надѣяться на скорый и благопріятный оборотъ дѣлъ. Не скорби же, мой другъ, о моихъ несчастіяхъ, которыя нисколько не касаются тебя.

— Какъ не касаются! воскликнулъ Санчо. Развѣ вчера подбрасывали на одѣялѣ кого-нибудь другаго, а не сына моего отца, или не у меня пропала сегодня котомка со всѣмъ моимъ дорожнымъ достояніемъ?

— Какъ, неужели котомка пропала? воскликнулъ Донъ-Кихотъ.

— Пропала, пропала — говорилъ Санчо.

— Намъ, значитъ, нечего будетъ и перекусить сегодня, продолжалъ рыцарь.

— Не было бы, отвѣчалъ Санчо, еслибъ вокругъ насъ не росли травы, которыя вы такъ хорошо умѣете отыскивать и выбирать, и которыми, какъ вы сами говорите, въ крайней нуждѣ, довольствуются рыцари, особенно такіе злополучные, какъ вы.

— Тѣмъ не менѣе ломоть чернаго хлѣба съ кускомъ селедки я предпочелъ бы теперь всевозможнымъ травамъ, описаннымъ Діоскоридомъ со всѣми комментаріями къ нимъ доктора Лагуны. Но, добрый мой Санчо, говорилъ Донъ-Кихотъ, полно тебѣ кручиниться взлѣзай-ка на осла, да отправляйся со мной. Вѣрь, мой другъ, что Богъ милосердый, не лишающій мухъ воздуха, червей земли и насѣкомыхъ воды, Онъ, который д о ждитъ на добрыхъ и злыхъ и освѣщаетъ солнцемъ праведныхъ и грѣшныхъ, не покинетъ и насъ, ратующихъ во славу Его святаго имени.

— Вамъ право болѣе пристало быть проповѣдникомъ, чѣмъ рыцаремъ, сказалъ Санчо.

— Странствующіе рыцари, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, должны знать все, и въ былое время между ними встрѣчались такіе, которые останавливались для проповѣдей на большихъ дорогахъ, и исполняли это дѣло съ такимъ умѣньемъ, какъ будто вышли лиценціантами изъ парижскаго университета. Вѣрь мнѣ, Санчо, никогда еще мечь не притуплялъ пера, ни перо — меча.

— Да будетъ такъ, отвѣчалъ Санчо. Теперь же пустимся въ путь и постараемся отыскать гдѣ-нибудь убѣжище на ночь. Дай только Богъ, чтобы намъ опять не наткнуться на новыхъ очарованныхъ мавровъ, на новыя привидѣнія, одѣяло и тому подобныя очарованія, потому что иначе въ чорту пошлю я наконецъ все это рыцарство.

— Помолись Богу, и веди меня куда знаешь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. На этотъ разъ я предоставляю тебѣ свободный выборъ нашего ночлега. Но прежде, ощупай мою правую верхнюю челюсть и скажи — сколькихъ у меня не хватаетъ тамъ зубовъ, потому что я чувствую въ этомъ мѣстѣ невыносимую боль.

Санчо всунулъ ему въ ротъ руку, и ощупавъ челюсть сверху до низу, спросилъ Донъ-Кихота, сколько насчитывалъ онъ здѣсь прежде зубовъ.

— Четыре совершенно здоровыхъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, не считая глазнаго.

— Такъ-ли? еще разъ спросилъ Санчо.

— Говорю тебѣ, четыре, если только не пять, повторялъ рыцарь, потому что мнѣ не выдернули ни одного зуба, и ни одинъ не выпалъ самъ собою.

— Ну теперь съ этой стороны, внизу, у вашей милости остается всего два съ половиною зуба, а вверху нѣтъ ни цѣлыхъ, ни половинныхъ; здѣсь хоть шаромъ покати, такъ все гладко.

— О, злая судьба моя! грустно воскликнулъ Донъ-Кихотъ при этомъ прискорбномъ извѣстіи. Лучше бы мнѣ было лишиться дѣвой руки, потому что ротъ безъ зубовъ похожъ на мельницу безъ жернова, и зубъ для насъ драгоцѣннѣе алмаза. Но, что дѣлать! Мы должны безропотно переносить всевозможныя бѣдствія, обрекши себя однажды на тяжелую жизнь странствующаго рыцаря. Забудемъ же о нихъ, мой другъ, и съ Богомъ пустимся въ дорогу. Сегодня я безпрекословно послѣдую за тобою.

Санчо послушался Донъ-Кихота, и направился по тому пути, гдѣ онъ расчитывалъ скорѣе всего найти какое-нибудь убѣжище на ночь, не слишкомъ удаляясь, однако, отъ многопосѣщаемой въ этомъ мѣстѣ большой дороги. Между тѣмъ, какъ они медленно подвигались впередъ, — жестокая боль, чувствуемая Донъ-Кихотомъ въ челюстяхъ, не позволяла имъ ѣхать быстрѣе, — Санчо, чтобы какъ-нибудь размыкать свою тоску-кручину, сказалъ своему господину:

Глава XIX

— Всѣ эти бѣдствія, обрушившіяся на насъ въ послѣднее время, ниспосланы намъ, какъ мнѣ кажется, въ наказаніе за то, что ваша милость не исполнили вашей клятвы: не кушать со скатерти, не лобезничать съ королевой и не дѣлать всего остальнаго, что вы тамъ наобѣщали, пока не добудете шлема этого Маландрина, или, чортъ его знаетъ, какъ его зовутъ, этого мавра.

— Ты правъ, Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, но клянусь Богомъ, я совсѣмъ забылъ объ этомъ; и ты, въ свою очередь, наказанъ за то, что не напомнилъ мнѣ о моей клятвѣ. Я постараюсь, однако, загладить свою ошибку; — сдѣлать это не трудно, — по рыцарскимъ уставамъ представляется возможность искупить всякій грѣхъ.

— Да развѣ я въ чемъ-нибудь клялся, — я? воскликнулъ Санчо.

— Дѣло не въ томъ, клялся ты или нѣтъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, довольно того, что ты не совсѣмъ свободенъ отъ обвиненія въ соучастничествѣ со мной; но такъ или иначе, а только нужно постараться очистить свою совѣсть.

— Если такъ, сказалъ Санчо, то пусть-же ваша милость постарается на этотъ разъ не забывать своихъ словъ, а то чего добраго привидѣніямъ опять придетъ охота — позабавиться со мною, да пожалуй что и съ вашей милостью, если вы споткнетесь во второй разъ. Продолжая вести разговоръ въ этомъ родѣ, наши искатели приключеній заболтались до того, что ночь застала ихъ среди чистаго поля, и они не могли додуматься, какъ и гдѣ-бы имъ найти убѣжище на ночь. Хуже всего было то, что оба они умирали съ голоду, такъ какъ въ потерянной котомкѣ заключалась вся ихъ провизія. Къ довершенію несчастія, съ ними случилось теперь не воображаемое, а дѣйствительное приключеніе. Хотя ночь была очень темна, тѣмъ не менѣе они продолжали свой путь, надѣясь встрѣтить какую-нибудь корчму на разстояніи одной — и ужь много двухъ верстъ.

Путешествуя глубоко ночью, оруженосецъ, умирая отъ голода, а рыцарь, чувствуя, что перекусить было бы очень не дурно, они неожиданно увидѣли множество факеловъ, казавшихся безконечнымъ числомъ движущихся звѣздъ. При видѣ ихъ Санчо окончательно растерялся, и у самаго Донъ-Кихота по кожѣ пробѣжала дрожь. Придержавъ своихъ верховыхъ животныхъ, наши искатели приключеній остановились, и не говоря ни слова пристально глядѣли на этотъ поразительный свѣтъ, который двигался пряно на нихъ, увеличиваясь въ объемѣ, по мѣрѣ приближенія къ нимъ. Перепуганный Санчо трясся всѣмъ тѣломъ, у Донъ-Кихота тоже подымались дыбомъ волосы, но онъ скоро однако овладѣлъ собою, и сказалъ Санчо: «не остается никакого сомнѣнія, что мы стоимъ лицомъ къ лицу съ какимъ то ужаснымъ приключеніемъ, въ которомъ я долженъ призвать на помощь и выказать всю силу мою и все мое мужество?

— Горе мнѣ! возопилъ Санчо, если это опять привидѣніи, — а чего другаго тутъ кажется нечего ждать, — гдѣ-же набраться мнѣ реберъ для этого новаго приключенія.

— Какіябы это ни были привидѣнія, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, я не дозволю имъ коснуться даже твоего камзола. Если я не поспѣлъ въ тебѣ на помощь. въ послѣдній разъ, то это потому только, что я не могъ перелѣзть черезъ заборъ, но теперь мы въ чистомъ полѣ, и я могу распорядиться мечомъ моимъ какъ захочу.

— А если они очаруютъ васъ, какъ въ прошлый разъ, замѣтилъ Санчо, на какого чорта послужитъ вамъ тогда это чистое поле.

— Во всякомъ случаѣ, Санчо, не падай только духомъ, и призови на помощь все сdое мужество. Въ моемъ-же ты скоро убѣдишься, — отвѣчалъ рыцарь

— Быть по вашему, проговорилъ ободрившійся Санчо; да поможетъ мнѣ Богъ.

Отъѣхавъ затѣмъ не много въ сторону, рыцарь и оруженосецъ внимательно наблюдали двигавшійся на встрѣчу имъ свѣтъ. Вскорѣ стали они различать толпу людей, покрытыхъ бѣлыми покрывалами.

При видѣ этой поразительной картины, расхрабрившійся было Санчо, съ испугу, застучалъ какъ въ лихорадкѣ зубами, но страхъ его еще усилился, когда онъ ясно увидѣлъ, что по дорогѣ ѣхали верхомъ, въ саванахъ, — съ зажженными факелами, человѣкъ двадцать, за которыми виднѣлись, покрытыя трауромъ носилки, сопровождаемыя шестью всадниками въ черныхъ мантіяхъ, ниспадавшихъ до Самыхъ ногъ ихъ муловъ (тихая, лѣнивая походка животныхъ издалека указывала, что это мулы, а не лошади). Медленно подвигалась впередъ эта странная процессія; и привидѣнія бормотали таинственнымъ, жалобнымъ голосомъ какія-то непонятныя слова.

Это удивительное явленіе, особенно въ такое время и въ такомъ пустынномъ мѣстѣ, не могло не навести ужаса на Санчо, и даже на Донъ-Кихота. Но по мѣрѣ того, какъ душа Санчо уходила въ пятки, возрастало мужество его господина, которому уже грезилось какое-то славное приключеніе. Онъ вообразилъ, что это везли мертваго, или по крайней мѣрѣ тяжело раненаго рыцаря, отмстить за котораго предназначено было ему одному. Едва лишь пригрезилось ему это диво, какъ, по своему обыкновенію, не долго думая, онъ поправился на сѣдлѣ, укрѣпивъ въ рукѣ копье, съ рѣшительнымъ видомъ помѣстился на срединѣ дороги, которой не могли миновать покрытыя саванами привидѣнія, и когда послѣдніе приблизились въ нему, онъ закричалъ имъ ужаснымъ голосомъ: «остановитесь, рыцари! кто бы вы ни были, остановитесь! Скажите: кто вы, откуда и куда отправляетесь, и что лежитъ на этихъ носилкахъ? Судя по всему, видно, что вы или жертвы злодѣйства или сами злодѣи, совершившіе какое-то страшное преступленіе. Говорите-же, потому что я долженъ отмстить за васъ, или наказать васъ.»

— Намъ некогда отдавать вамъ отчетовъ, отвѣчалъ одинъ изъ траурныхъ всадниковъ, потому что до заѣзжаго дома далеко, а намъ нужно торопиться. Сказавъ это, онъ пришпорилъ мула, и хотѣлъ ѣхать далѣе; но не тутъ-то было. Оскорбленный отвѣтомъ его Донъ-Кихотъ схватилъ мула за удила и закричалъ по прежнему: «остановитесь, повторяю вамъ, и будьте немного вѣжливѣе. Отвѣчайте на мой вопросъ, или я вызываю васъ на битву всѣхъ вмѣстѣ.» Пугливый мулъ, задержанный Донъ-Кихотомъ, всталъ на дыбы и опрокинулъ своего всадника. Видя это, одинъ изъ слугъ неизвѣстныхъ путешественниковъ принялся ругать Донъ-Кихота. Взбѣшенный и безъ того уже рыцарь устремился на перваго попавшагося ему траурнаго всадника, и ударомъ копья опрокинулъ его на землю, потомъ обратился на другаго, тамъ на третьяго, и нужно было видѣть легкость и быстроту, съ которой побѣдоносный рыцарь и конь его гарцовали въ этой траурной толпѣ. Можно было думать, что у Россинанта выросли въ эту минуту крылья, такъ гордо и легко носилъ онъ на себѣ торжествовавшаго надъ своими противниками рыцаря. Бѣда только, что противники эти были все безоружные трусы. При первыхъ ударахъ, они стремглавъ кинулись бѣжать въ стороны съ своими зажженными факелами; такъ что ихъ можно было принять за маски, бѣгающія по ночамъ, во время карнавала. Тѣ же, которые были покрыты траурными мантіями, такъ были запутаны въ нихъ, что съ трудомъ двигались. Донъ-Кихоту не представлялось значитъ ни малѣйшаго затрудненія бить и гнать ихъ, сколько угодно было его душѣ. Бѣдные люди вообразили себѣ, что это не человѣкъ, а чортъ, вырвавшійся изъ ада, и подстерегшій ихъ на дорогѣ съ цѣлію вырвать изъ рукъ ихъ мертвое тѣло, лежавшее на носилкахъ. Санчо глядѣлъ, выпучивъ глаза на всю эту сцену, изумляясь только мужеству своего господина, и говоря себѣ въ бороду: «чортъ возьми, право, господинъ мой такой молодецъ, какъ онъ самъ говоритъ.» На дорогѣ между тѣмъ остался распростертымъ, держа въ рукахъ горящій факелъ, тотъ самый господинъ, котораго въ самомъ началѣ битвы сбросилъ съ себя мулъ. Донъ-Кихотъ, замѣтивъ его по свѣту факела, громкимъ голосомъ повелѣвалъ ему сдаться, грозя въ противномъ случаѣ убить его.

— Я давнымъ-давно ужь сдался, отвѣчалъ несчастный, потому что не могу сдвинуться съ мѣста, сломавъ себѣ, какъ мнѣ кажется, въ этой неожиданной схваткѣ, ногу. Но, государь мой, если вы дворянинъ и притомъ христіанинъ, то умоляю вашу милость не убивайте меня, потому что я лиценціантъ, получившій первую степень.

— Если вы духовный, то какой-же чортъ принесъ васъ сюда? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Не чортъ, а злая судьба моя, отвѣтилъ несчастный.

— И еще болѣе злая постигнетъ васъ, если вы мнѣ тотчасъ-же не отвѣтите на всѣ мои вопросы, сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Сейчасъ-же я на все отвѣчу, пищалъ лиценціантъ. Прежде всего я долженъ сказать вамъ, что пока я еще только бакалавръ, Алонзо Лопесъ, родомъ изъ Алковенды. Ѣду я, изъ города Боеза, въ компаніи съ одиннадцатью другими священниками, — убѣжавшими теперь съ своими факелами, — въ Сеговію, сопровождая мертвое тѣло, лежащее здѣсь на носилкахъ. Это трупъ одного дворянина, умершаго въ Боезѣ, гдѣ онъ и погребенъ былъ сначала на кладбище, но теперь мы перевозимъ прахъ покойника въ фамильныя склепъ его къ Сеговію.

— Кто-же убилъ его? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Тифъ, отвѣчалъ бакалавръ.

— Въ такомъ случаѣ, мнѣ некому мстить за его смерть, сказалъ Донъ-Кихотъ, и остается только молчать и пожать плечами, — тоже, что оставалось бы сдѣлать, еслибъ подобная кара обрушилась на меня самаго. Вамъ-же, господинъ бакалавръ, я долженъ сказать, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, обрекшій себя на служеніе добру, на возстановленіе правды и попраніе зла, которое я неусыпно отыскиваю, странствуя по свѣту.

— Не знаю, право, какъ вы попираете зло, отвѣтилъ со вздохомъ бакалавръ, знаю только то, что мнѣ, ни въ чемъ не повинному ни душою, ни тѣломъ, вы сдѣлали такое добро, что оставили съ переломленной ногой, которой не суждено уже выпрямиться до конца моихъ дней; и отъ вашей правды, государь мой, мнѣ во вѣки не поправиться. Могу васъ увѣрить, что величайшее зло и ужаснѣйшая неправда, какія могли постичь меня въ жизни, это — встрѣча съ вами на пути къ вашимъ приключеніямъ.

— На свѣтѣ не все такъ дѣлается, какъ мы хотимъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Вольно-же вамъ ѣздить по ночамъ, одѣвшись не то въ саванъ, не то въ трауръ, съ факелами въ рукахъ, бормоча что-то сквозь зубы, точно какія-то привидѣнія или жильцы инаго міра. И не могъ-же я, въ самомъ дѣлѣ, видя вашу странную процессію забыть свой долгъ. Этого вы не могли ожидать даже тогда, если-бы вы были дѣйствительно черти, а не люди. Я долженъ былъ поразить васъ.

— Что дѣлать, коли ужъ такова судьба моя, вопилъ бакалавръ, то по крайней мѣрѣ прошу васъ, господинъ странствующій рыцарь — доставившій меня самаго въ невозможность пускаться въ какія-бы то ни было странствованія, помогите мнѣ выкарабкаться изъ подъ моего мула; бѣдная нога моя запуталась между стременемъ и сѣдломъ.

— Какого-жъ чорта вы молчали до сихъ поръ, громко сказалъ Донъ-Кихотъ. Въ туже минуту онъ кликнулъ Санчо, который не поторопился однако бѣжать на зовъ своего господина, занявшись разгрузкой монашескихъ муловъ, тащившихъ на себѣ много лакомой, по части съѣстнаго, поживы. Устроивъ изъ своего кафтана родъ котомки, и нагрузивъ ее до краевъ разными яствами, онъ побѣжалъ наконецъ къ Донъ-Кихоту и помогъ ему вытащить бакалавра изъ подъ его мула. Потомъ они совокупными силами усадили несчастнаго, на этого самаго мула, отдали ему факелъ, и герой нашъ предложилъ бакалавру отправиться вслѣдъ за своими спутниками, и попросить у монаховъ, отъ имени рыцаря — извиненія въ невольномъ со стороны его оскорбленіи святыхъ отцовъ. Санчо отъ себя добавилъ, что если святые отцы пожелаютъ узнать, это такъ мужественно разогналъ ихъ, то пусть бакалавръ передастъ имъ, что это знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій или Рыцарь Печальнаго Образа.

Когда бакалавръ уѣхалъ, Донъ-Кихотъ спросилъ Санчо; съ какой стати онъ назвалъ его рыцаремъ печальнаго образа?

— Съ такой, отвѣчалъ Санчо, что случайно взглянувъ на васъ, при свѣтѣ факела этого хромаго бѣдняка, мнѣ показалось, что я никогда еще не видѣлъ васъ такимъ жалкимъ и несчастнымъ. Причиною тому, вѣроятно, бѣдствія и побои, претерпѣнныя нами въ послѣднее время, а также потеря вами зубовъ.

— Нѣтъ, Санчо, это не то, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, но мудрецъ, которому суждено написать исторію моихъ дѣлъ, нашелъ необходимымъ датъ мнѣ какое-нибудь особенное прозвище, подобно другимъ рыцарямъ минувшихъ временъ. Такъ намъ извѣстны рыцари; Пылающаго Меча, Единорога, Дѣвъ, Феника, Грифа, Смерти и многіе другіе; — названія, подъ которыми рыцари пріобрѣли себѣ всесвѣтную извѣстность. Потому, Санчо, я полагаю, что будущій историкъ мой самъ вложилъ тебѣ въ уста это прозвище рыцаря печальнаго образа, которое я и принимаю отнынѣ, и намѣренъ при первомъ удобномъ случаѣ нарисовать на щитѣ своемъ какую-нибудь печальную и мрачную фигуру.

— Да это значило бы даромъ деньги бросать, замѣтилъ Санчо. Къ чему рисовать какія-то фигуры, когда вамъ довольно показать свою собственную, чтобы безъ помощи всякихъ щитовъ и образовъ васъ признали за самаго истиннаго рыцаря печальнаго образа. Я говорю это, не шутя; — должно быть съ голоду, да еще отъ потери нѣсколькихъ зубовъ, образъ вашъ, клянусь Богомъ, стажъ удивительно печальный.

Донъ-Кихотъ улыбнулся словамъ своего оруженосца, но тѣмъ не менѣе рѣшился не отказываться ни отъ новаго прозвища, ни отъ намѣренія разрисовать свой щитъ. Не много спустя, онъ сказалъ: «Санчо! знаешь ли ты, что я долженъ быть отлученъ отъ церкви за то, что поднялъ руку на духовное лицо, хотя, правду говоря, я поднялъ не руку, а копье, и никогда въ жизни не намѣревался оскорблять монаховъ и кощунствовать надъ святыней, которой, какъ истинный христіанинъ-католикъ, я всегда воздавалъ должное уваженіе. А впрочемъ, я тоже помню, что хотя рыцарь Сидъ Руи Діазъ опрокинулъ сидѣніе посла одного извѣстнаго короля, въ глазахъ его святѣйшества папы, и папа отлучилъ за это дерзкаго отъ церкви, тѣмъ не менѣе рыцарь все таки поступилъ, въ этомъ случаѣ, какъ повелѣвали ему долгъ и честь.» Сказавши это, Донъ-Кихотъ пожелалъ узнать дѣйствительно ли на носилкахъ лежалъ человѣческій трупъ, и что съ нимъ сталось? Но Санчо не согласился на это.

«Ваша милость», сказалъ онъ Донъ-Кихоту, «благодарите Бога, что это приключеніе такъ легко сошло вамъ съ рукъ. Къ чему дразнить чорта? Вѣдь всѣ эти господа, хотя разогнанные и побитые вами, могутъ собраться, одуматься и увидѣть, что ихъ разогналъ всего одинъ человѣкъ. Съ досады и стыда они пожалуй хватятся за насъ и зададутъ намъ, въ свою очередь трепку. Уберемся-ка лучше отсюда по добру по здорову. Провизія теперь у насъ есть, аппетитъ тоже, гора недалеко, вспомнимъ же эту пословицу: «пусть мертвый отправляется въ могилу, а живой на пажити», и поѣдемъ дальше. Съ послѣднимъ словомъ, взявъ за узду осла, онъ двинулся впередъ, пригласивъ слѣдовать за собою Донъ-Кихота, который послушался своего оруженосца, сознавая, что онъ совершенно правъ. Миновавъ дорогу, пролегавшую между двумя косогорами, наши искатели приключеній выѣхали на обширный и свѣжій лугъ, гдѣ они и расположились отдохнуть. Санчо разгрузилъ своего осла, послѣ чего слуга и господинъ, усѣвшись на травѣ, принялись съ чуднымъ аппетитомъ завтракать, обѣдать, полдничать и ужинать въ одно время. Теперь у нихъ всего было вдоволь, благодаря разогнаннымъ ими монахамъ, сопровождавшимъ въ Сеговію покойника. Монахи, намъ извѣстно, рѣдко забываютъ о земныхъ нуждахъ, поэтому неудивительно, если мулы ихъ оказались нагруженными всяческими припасами. Но увы, утоливъ голодъ, рыцарь и оруженосецъ не знали чѣмъ утолить имъ жажду. Чувствуя однако, что лугъ, на которомъ они расположились, переполненъ росою, Санчо обратился къ своему господину съ этими словами:

Глава XX

— Не можетъ быть, чтобы не было здѣсь, по близости, рѣчонки или, на худой конецъ ручейка, иначе лугъ не быхъ бы такой мокрый. И намъ не мѣшало-бы, ваша милость, сдѣлать еще нѣсколько шаговъ; авось не найдемъ ли мы чѣмъ утолить эту ужасную жажду, которая право хуже всякаго голода.

Донъ-Кихотъ согласился съ мнѣніемъ своего оруженосца, и взявъ Россинанта за узду, двинулся впередъ. Санчо, нагрузивъ своего осла остатками ужина, послѣдовалъ за рыцаремъ. Двигались они почти ощупью, потому что ночь была такъ темна, что, какъ говорится, хоть глазъ выколи; и отошедши шаговъ двѣсти, невыразимо обрадовались, услышавши гулъ, подобный гулу высокаго водопада.

Остановившись на минуту, чтобы разслышать, съ какой стороны онъ раздается, оруженосецъ и рыцарь неожиданно поражены были гуломъ совсѣмъ инаго рода, который заставилъ забыть ихъ и недавнюю радость и жажду. Особенно напугалъ онъ трусливаго отъ природы Санчо. До нихъ доходили какіе то сильные, глухіе удары, раздававшіеся въ опредѣленные промежутки времени, и сопровождаемые стукомъ желѣза и цѣпей. Раздаваясь вмѣстѣ съ громкимъ гуломъ падающей воды, они испугали бы любаго храбреца, но только не Донъ-Кихота. Ночь, какъ мы уже говорили, была чрезвычайно темная, а случай привелъ нашихъ героевъ подъ сѣнь огромныхъ каштановыхъ деревьевъ, которыхъ листья, колеблемые ночнымъ вѣтромъ, производили какой-то особенный шелестъ, повергавшій душу въ одно время въ ужасный и сладостный трепетъ. Мѣсто, время, мракъ, гулъ воды и шелестъ листьевъ — все соединялось здѣсь для наведенія ужаса. А между тѣмъ страшные удары не умолкали; вѣтеръ не переставалъ завывать, а зоря все не показывалась, такъ что наши искатели приключеній не могли даже узнать, гдѣ они находятся. Донъ-Кихотъ бездѣйствовалъ однако не долго. Онъ вскочилъ на коня, прикрылся щитомъ и укрѣпивъ въ рукѣ копье, сказалъ Санчо: «другъ мой! узнай, что, по волѣ небесъ, — я родился на свѣтъ, въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой! для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дѣла. Я, повторяю еще разъ, призванъ воскресить двадцать пять рыцарей Франціи и девять мужей славы. Я призванъ похоронить Беліаниса, Платира, Феба, Оливанта, Тиранта и безчисленное множество иныхъ, славныхъ странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ, — совершая въ наши времена такіе подвиги, передъ которыми померкнутъ дѣла прежнихъ рыцарей. Честный и вѣрный оруженосецъ мой, обрати вниманіе на этотъ глубокій, окружающій насъ мракъ; на эту мертвую тишину, на этотъ шелестъ листьевъ, на ужасный гулъ воды, — которую мы кстати искали, — какъ бы низвергающейся съ лунныхъ горъ, на эти страшжые удары, которые оглушаютъ насъ, и что-же? Все это, и вмѣстѣ взятое, и порознь, могло бы ужаснуть самаго Марса, тѣмъ болѣе обыкновеннаго смертнаго, и однако все это только возвышаетъ и укрѣпляетъ мое мужество; и сердце не успокоится въ моей груди, пока я не встрѣчусь лицомъ къ лицу съ этимъ приключеніемъ, какъ бы ужасно оно ни было. Подтяни же Санчо подпруги Россинанта, самъ оставайся здѣсь, и да хранитъ тебя Богъ. Ожидай меня трое сутокъ, и если въ теченіе этого времени я не возвращусь, тогда отправляйся себѣ домой, и сослужи мнѣ тамъ послѣднюю службу, а вмѣстѣ съ тѣмъ сдѣлай доброе дѣло, отправься въ Тобозо и передай моей несравненной дамѣ, что рыцарь ея погибъ славною смертью въ достойномъ рыцаря делѣ.»

Въ отвѣтъ на это Санчо, со слезами на глазахъ, сказалъ Донъ-Кихоту: «господинъ мой, право не знаю я, что вамъ за такая непремѣнная нужда вдаться въ это ужасное приключеніе. Теперь темно, никто насъ не видитъ, такъ что мы можемъ спокойно свернуть себѣ съ дороги и отойти отъ зла; хотя бы за это намъ пришлось трое сутокъ не имѣть во рту ни росинки. Такъ какъ никто насъ не видитъ», продолжалъ онъ, «то это же назоветъ насъ трусами? Къ тому же, часто я слышалъ, какъ, хорошо знакомый вамъ священникъ нашъ, говорилъ въ своихъ проповѣдяхъ, что тотъ, это напрашивается на бѣду, напрашивается на свою погибель. Къ чему, въ самомъ дѣлѣ, испытывать намъ Божіе милосердіе, и, очертя голову, лѣзть въ такую опасность, изъ которой спастись можно только чудомъ. Богъ и то, видимо, бережетъ васъ. Онъ уберегъ васъ отъ этого проклятаго одѣяла, отъ котораго не уберегъ меня; Онъ помогъ вамъ теперь, не получивъ ни одной царапинки, разогнать этихъ странныхъ людей, сопровождавшихъ покойника, но если все это не въ силахъ убѣдить васъ и тронуть ваше каменное сердце, то не сжалится ли оно, наконецъ, при мысли, что чуть ваша милость сдѣлаетъ два шага впередъ, какъ я уже, съ перепугу, готовъ буду отдать мою душу всякому, это только захочетъ взять ее. Для васъ я покинулъ домъ мой, жену, надѣясь, конечно, больше выиграть чѣмъ проиграть. Но, видно, правду говоритъ пословица: желаніе слишкомъ много наложить въ мѣшокъ разрываетъ его; вотъ это то самое желаніе видно и меня поддѣло. Я ужь, кажется, руками схватывалъ этотъ несчастный островъ, столько разъ обѣщанный мнѣ вашею милостью, и вотъ, въ награду за мою службу, вы хотите, теперь, покинуть меня одного въ этомъ отдаленномъ мѣстѣ. Помилосердуйте, ваша милость, ради Христа Спасителя. И ужь если васъ такъ тянетъ вдаться въ это ужасное приключеніе, то обождите хоть до утра; изъ того чему я научился, бывши пастухомъ, я вижу, что до зари осталось не болѣе трехъ часовъ. Взгляните-ка, пасть Малой Медвѣдицы поднялась надъ головой Креста, между тѣмъ какъ въ полночь она помѣщается по лѣвую сторону его».

— Не понимаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, гдѣ ты нее это видишь, когда я не вижу ничего.

— Вамъ оно, конечно, не видно, отвѣчалъ Санчо, а у страха-то глаза велики; и если они видятъ, какъ говорятъ, даже подъ землею, такъ гораздо же легче имъ видѣть надъ землей. Да оно ужь и само собой видно, что до свѣта недалеко.

— Далеко или недалеко, мнѣ это рѣшительно все равно, сказалъ Донъ-Кихотъ, но да не будетъ сказано обо мнѣ, ни теперь, ни въ какое другое время, что просьбы или слезы отклонили меня отъ того, что, какъ рыцарь, я обязанъ былъ сдѣлать. Прошу же тебя, Санчо, замолчи. Богъ, подвигающій меня на это ужасное дѣло, будетъ охранять меня и утѣшать тебя. Все, что остается тебѣ сдѣлать — это хорошо подтянуть подпруги Россинанту и оставаться здѣсь. Мертвымъ или живымъ, но даю тебѣ слово возвратиться сюда.

Санчо, видя непоколебимую рѣшимость своего господина, на котораго нельзя было подѣйствовать въ эту минуту ни мольбами, ни слезами, ни увѣщаніями, рѣшился пуститься на хитрость, и волей-неволей удержать рыцаря на мѣстѣ до свѣта. Подтягивая подпруги Россинанту, оруженосецъ нашъ, ни кѣмъ не замѣченный, и какъ ни въ чемъ не бывало, недоуздкомъ своего осла связалъ заднія ноги Роосинанта такъ, что когда Донъ-Кихотъ тронулъ его, то онъ не могъ двинуться съ мѣста иначе, какъ прыжками. Видя, что дѣло клеятся, Санчо сказалъ рыцарю: «ваша милость, небо должно быть тронулось моими слезами и не пускаетъ, какъ вы видите, Россинанта, двинуться съ мѣста. Упорствовать теперь въ вашемъ намѣреніи, значило бы бѣсить судьбу и какъ говорится: прать противъ рожна».

Не обращая никакого вниманія на слова Санчо, Донъ-Кихотъ въ отчаяніи продолжалъ понукать своего коня, но чѣмъ сильнѣе, онъ его шпорилъ, тѣмъ менѣе достигалъ своей цѣля. Видя, наконецъ, положительную невозможность сладить съ нимъ, и не подогрѣвая никого ни въ чемъ, онъ рѣшился покориться судьбѣ и терпѣливо ожидать или зари, или возвращенія Россинанту способности двигаться. Приписывая однако неудачу своихъ попытокъ всему, кромѣ уловки Санчо, онъ сказалъ ему: «если дѣла такъ устроились, что Россинантъ не хочетъ или не можетъ двигаться, тогда дѣлать нечего, нужно покориться судьбѣ и со слезами на главахъ ожидать улыбки зари».

— Какія тутъ слезы, ваша милость? отвѣчалъ Санчо, я всю ночь стану забавлять васъ сказками, если только вамъ не угодно будетъ слѣзть съ коня, лечь на траву и немного вздремнуть среди чистаго поля, какъ настоящій странствующій рыцарь. Право отдохните, ваша милость, и соберитесь къ свѣту съ силами, чтобы бодрѣе встрѣтиться съ ожидающимъ васъ ужаснымъ приключеніемъ.

— Что ты называешь слѣзть съ коня? что ты называешь отдохнуть? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Неужели ты думаешь, что я изъ тѣхъ жалкихъ рыцарей, которые отдыхаютъ въ ту минуту, когда имъ слѣдуетъ летѣть на встрѣчу величайшей опасности? Спи — ты, созданный для спанья; ты дѣлай, что тебѣ угодно, а я буду дѣлать то, что мнѣ велитъ мой долгъ.

— Не гнѣвайтесь, ваша милость, я это сказалъ такъ себѣ, отъ нечего дѣлать, отвѣчалъ Санчо. Съ послѣднимъ словомъ, онъ приблизился къ рыцарю, и запустилъ одну руку подъ арчакъ его спереди, а другую сзади. Обнявъ такимъ образомъ лѣвую ляжку своего господина, онъ оставался какъ будто пришитымъ къ ней, не смѣя тронуться съ мѣста; такъ напугалъ его громъ этихъ ударовъ, все еще не перестававшихъ раздаваться одинъ за другимъ.

Донъ-Кихотъ между тѣмъ велѣлъ Санчо разсказывать обѣщанную сказку.

— Разсказалъ бы я вамъ ее, еслибъ страхъ не одолѣвалъ меня, отвѣчалъ Санчо; ну, да куда ни шло, попытаюсь я разсказать вамъ такую сказку, что если только поможетъ мнѣ Богъ вспомнить ее всю, какъ она есть, то это будетъ самая прекраснѣйшая изъ всѣхъ сказокъ. Слушайте же, ваша милость, да внимательнѣе слушайте; вотъ она:

— Случилось какъ то, ваша милость, такъ началъ Санчо, то, что случилось… и да пребудетъ благодать надъ всѣмъ и со всѣми, а зло съ тѣми, кто ищетъ его; такъ то старые люди начинали свои вечернія сказки, и не спроста это такъ начинали они, потому что вотъ эта приговорка: «а зло съ тѣми, кто ищетъ его», придумана не ими, а самимъ римскимъ Катононъ; и такъ она кстати приходится теперь, словно перстень къ пальцу; такъ кажется и говоритъ вашей милости, чтобы вы оставались спокойны, да и я бы тоже не кидался на всякую бѣду, какъ угорѣлый, а чтобы свернули мы поскорѣй съ этой дороги, потому что никто не заставляетъ насъ, въ самомъ дѣлѣ, ѣздить тамъ, гдѣ намъ грозятъ всякіе ужасы.

— Продолжай Санчо, свою сказку, перебилъ его Донъ-Кихотъ, а о дорогѣ предоставь заботиться мнѣ.

— И такъ, государь мой, продолжалъ Санчо, жилъ былъ, въ Эстрамадурѣ, козій пастухъ, то есть, такой человѣкъ, который пасъ козъ, и который, то есть пастухъ, какъ говорится въ сказкѣ, звался Лопе Руизъ; и вотъ этотъ то пастухъ, Лопе Руизъ, возьми, да и влюбись въ пастушку Таральву, а эта пастушка Таральва была дочь богатѣйшаго владѣльца стадъ, и этотъ то богатѣйшій владѣлецъ стадъ….

— Санчо! если ты разсказываешь твои сказки, повторяя всякое слово два раза, то, право, мы не кончимъ до завтра. Говори съ толкомъ, или замолчи, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Что же мнѣ дѣлать, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, когда на нашей сторонѣ всѣ вечернія сказки такъ сказываются; меня не научили разсказывать иначе, и со стороны вашей милости было бы несправедливо требовать отъ меня новыхъ порядковъ.

— Говори, какъ знаешь, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; ужь если я вынужденъ слушать твои сказки, то, право, мнѣ все равно, какъ ты будешь разсказывать ихъ.

— И такъ, господинъ души моей, продолжалъ Санчо, я ужь изволилъ сказать вамъ, что пастухъ этотъ былъ влюбленъ въ пастушку Таральву, дѣвку здоровую и краснощекую, да къ тому еще съ душкомъ, ну словомъ — бой-бабу, то есть, какъ есть, бой-бабу, даже съ усами, да такими — что мнѣ кажется, будто я ихъ вижу отсюда.

— Тамъ ты, значитъ, зналъ ее? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Нѣтъ, я то самъ не зналъ ее, отвѣчалъ Санчо; но только тотъ, кто разсказывалъ мнѣ эту сказку, самъ увѣрялъ меня, что это такая сущая правда, что если приведется мнѣ когда-нибудь разсказывать ее другимъ, то я могу присягнуть, какъ будто видѣлъ нее это собственными глазами. Время между тѣмъ шло да пью, день за днемъ, и чортъ, который никогда не дремлетъ и вездѣ высматриваетъ какъ бы перевернуть все вверхъ ногами, смастерилъ такую штуку, что любовь пастушка къ пастушкѣ обратилась въ ненависть, и стала Таральва ему хуже горькой рѣдьки, а виною всему, какъ говорятъ длинные языки, была ревность. Возненавидѣвъ свою возлюбленную, пастухъ видѣть не могъ ее, и чтобы никогда больше не встрѣчаться съ нею, рѣшился уйти изъ родной своей стороны. Таральва же, какъ только возненавидѣлъ ее пастухъ, сама такъ крѣпко полюбила его, какъ никогда еще не любила.

— Такова ужь женская натура, замѣтилъ Донъ-Кихотъ: любить тѣхъ, кто ихъ ненавидитъ — и ненавидѣть влюбленныхъ въ нихъ.

— Собралъ пастухъ свое стадо, продолжалъ Санчо, и направился съ нимъ въ Эстрамадуру, намѣреваясь оттуда пробраться въ Португалію. Провѣдавъ это, Таральва, пустилась за нимъ слѣдомъ, на босую ногу, съ башмаками въ одной, съ посохомъ въ другой рукѣ и съ котомкой за плечами. Въ котомку, какъ слышно было, уложила она кусокъ зеркала, кусокъ гребня и коробочку съ какими-то красками для штукатурки своего лица. Но мнѣ, право, нѣтъ охоты разбирать, что она тамъ уложила, да и не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что пастухъ нашъ пришелъ къ берегамъ Гвадіаны, когда вода въ рѣкѣ поднялась, и почти что вышла изъ береговъ, а между тѣмъ съ той то стороны, съ которой переправляться надо ему, не видать ни лодочки, ни лодочника, ни парома. Взяла тутъ нашего пастуха досада, потому что если не успѣетъ онъ скоро переправиться, такъ, того и гляди, нагонитъ его, да разрюмится передъ нимъ Таральва. Думалъ онъ, думалъ, глядѣлъ онъ, глядѣлъ, да таки выглядѣлъ, наконецъ рыбака съ душегубкой, да только такой малюсенькой, что на ней умѣститься всего на всего могла одна коза, да одинъ человѣкъ. Нечего дѣлать, кликнулъ пастухъ этого рыбака и попросилъ перевезти на другой берегъ его самаго и триста возъ его. Рыбакъ взялъ одну козу, перевезъ ее — пріѣхалъ, взялъ другую козу, перевезъ другую, пріѣхалъ, взялъ третью козу, перевезъ третью — Ради Бога, ваша милость, не ошибитесь въ счетѣ козъ, продолжалъ Санчо, потому что если вы ошибетесь хоть въ одной, тогда, баста, не будетъ вамъ сказки, то есть, ни одного словечка нельзя будетъ больше припомнить. Теперь нужно вамъ сказать, — что другой-то берегъ былъ крутой, глинистый и скользкій, такъ что рыбаку много нужно было времени, чтобы переѣзжать туда и назадъ. Поѣхалъ однако еще за козой, да еще, да еще

— Ради Бога, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ну считай, что онъ уже всѣхъ ихъ перевезъ, и перестань переѣзжать съ одного конца на другой, иначе ты въ цѣлый годъ не перевезешь всѣхъ твоихъ козъ.

— А сколько ихъ перевезено до сихъ поръ? спросилъ Санчо.

— Чортъ ихъ знаетъ — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— А вѣдь предупреждалъ же я вашу милость, замѣтилъ Санчо, не сбиться въ счетѣ; ну, теперь сказка кончена, продолжать ее ужь никакъ нельзя.

— Что за дьяволъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Что за отношеніе такое между сказкою твоею и счетомъ козъ? И какъ это можетъ быть, чтобы пропустивши въ счетѣ одну козу, ты не могъ бы сказать больше ни слова.

— Ну вотъ подите-же, не могу, да и только! отвѣчалъ Санчо, потому что, когда я спрашивалъ у вашей милости, сколько перевезено козъ, и когда вы мнѣ отвѣтили, что не знаете, въ ту самую минуту, у меня отшибло память; и теперь, хоть тресни, я ничего не припомню; знаю только, что оставалось мнѣ досказать вамъ самое лучшее, что было во всей сказкѣ.

— Такъ сказка твоя кончена? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Какъ жизнь моей матери. — отвѣтилъ Санчо.

— Клянусь Богомъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, сказка эта — одна изъ самыхъ диковинныхъ вещей за свѣтѣ, особенно еще, такъ какъ ты разсказывалъ и закончилъ ее; оно, впрочемъ, и странно было-бы ожидать чего-нибудь лучшаго отъ такого умницы, какъ ты. Впрочемъ, очень можетъ быть, что шумъ этихъ неустанно раздающихся ударовъ, дѣйствительно, отшибъ у тебя память. Удивляться тутъ, кажется, нечему.

— На свѣтѣ нѣтъ ничего невозможнаго, отвѣчалъ Санчо, но только, что касается моей сказки, то позвольте доложить вашей милости, что она дѣйствительно должна окончиться въ ту минуту, когда спутаешься въ счетѣ козъ.

— Ну и Богъ съ ней, кончай ее, когда тебѣ угодно, сказалъ Донъ-Кихотъ. Посмотримъ-ка лучше, не тронется-ли, наконецъ, Россинантъ. Съ послѣднимъ словомъ онъ пришпорилъ его, но увы! Россинантъ опять подпрыгнулъ и только; съ мѣста онъ не двинулся ни на шагъ, такъ хорошо связалъ его Санчо.

Вскорѣ однако начало свѣтать, и тогда оруженосецъ нашъ втихомолку развязалъ ноги Россинанту. Почувствовавъ себя свободнымъ, конь Донъ-Кихота какъ будто немного ободрился, по крайней мѣрѣ, онъ принялся топтать передними ногами; другаго, конечно, ничего и ждать отъ него нельзя было. Видя, что Россинантъ шевелится наконецъ, Донъ-Кихотъ невыразимо обрадовался и рѣшился тотчасъ же пуститься на встрѣчу ужасному приключенію. Теперь, между-прочимъ, при блѣдномъ свѣтѣ зари, онъ увидѣлъ, что провелъ ночь подъ группою высокихъ каштановыхъ деревьевъ, дающихъ, какъ извѣстно, весьма широкую тѣнь. Страшные удары между тѣмъ не переставали раздаваться, а причина ихъ, по прежнему, оставалась скрыта. Но не колеблясь болѣе ни одного мгновенья, Донъ-Кихотъ простился еще разъ съ своимъ оруженосцемъ и приказалъ ему, по прежнему, ожидать его трое сутокъ, сказавъ, что если черезъ три дни онъ не возвратится, значитъ воля Господня совершилась, и Всевышній судилъ рыцарю погибнуть въ этомъ ужасномъ приключеніи. Онъ повторилъ Санчо, что долженъ онъ былъ сказать Дульцинеѣ, и просилъ не безпокоиться о своемъ жалованьи, увѣривъ его, что, уѣзжая изъ дому, онъ оставилъ завѣщаніе, въ которомъ завѣщалъ уплатить своему оруженосцу жалованье сполна за все время его службы. Но, сказалъ въ заключеніе рыцарь, если Господь сохранитъ меня теперь, тогда, Санчо, ты можешь считать островъ уже въ своихъ рукахъ.

До глубины души тронутый грустнымъ прощаніемъ съ своимъ добрымъ господиномъ, Санчо не выдержалъ, залился слезами и рѣшился слѣдовать за Донъ-Кихотомъ всюду, намѣреваясь не покидать его до окончанія предстоявшаго ему ужаснаго дѣла. Судя по этимъ слезамъ и этой благородной рѣшимости, авторъ заключаетъ, что Санчо Пансо былъ отъ природы человѣкъ добрый, и притомъ христіанинъ стараго закала. Слезы его тронули, но нисколько не поколебали Донъ-Кихота. Напротивъ того, не теряя болѣе ни минуты, онъ поѣхалъ въ ту сторону, гдѣ слышались неумолкающіе удары и шумный грохотъ воды. Санчо слѣдовалъ за нимъ, по обыкновенію, пѣшкомъ, ведя за узду осла, неразлучнаго товарища своего въ хорошія и трудныя минуты жизни. Миновавъ пространство, расположенное подъ тѣнью каштановыхъ деревьевъ, наши искатели приключеній выѣхали на широкій лугъ, и тутъ увидѣли скалу, по которой съ грохотомъ и весьма живописно струилась вода. У подошвы ее расположены были какія-то строенія, болѣе походившія, впрочемъ, на развалины, и въ нихъ-то раздавались эти страшные удары, такъ напугавшіе Санчо. Теперь эти удары и шумъ воды испугали Россинанта, но Донъ-Кихотъ погладивъ и успокоивъ его словами, приблизился съ нимъ въ строеніямъ, поручая себя своей дамѣ, и по обыкновенію прося ее — бодрствовать надъ нимъ въ эту ужасную минуту; мимоходомъ онъ не забылъ помолиться и Богу. Санчо, между тѣмъ, слѣдуя по пятамъ своего господина, вытягивался и все высматривалъ изъ-за спины и шеи Россинанта, надѣясь увидѣть, наконецъ, то, что повергло его, ночью, въ такой ужасъ. Такъ рыцарь и оруженосецъ его проѣхали шаговъ сто, и тутъ ясно увидѣли, что за штука такая производила всѣ эти адскіе удары, заставлявшіе ихъ цѣлую ночь не вѣсть что воображать себѣ. Если сказать тебѣ, читатель, правду, и если она не огорчитъ и не раздосадуетъ тебя, то узнай, что всю эту неслыханную кутерьму произвели шесть валяльныхъ мельницъ съ раздававшимися въ нихъ, по очереди, ударами.

При видѣ ихъ Донъ-Кихотъ весь поблѣднѣлъ и мигомъ низринулся съ страшной высоты. Взглянувъ на своего господина, Санчо увидѣлъ, что онъ стоитъ съ головой опущенной на грудь, смущенный и разстроенный. Рыцарь также взглянулъ на Санчо, который съ вздутыми щеками, чуть не давился отъ напряженія, такъ трудно ему было удержаться отъ того, чтобы не захохотать во все горло. Какъ ни грустенъ былъ въ эту минуту Донъ-Кихотъ, но при видѣ уморительной мины Санчо, онъ самъ улыбнулся; и тогда оруженосецъ, не находя болѣе нужнымъ притворяться, принялся хохотать до того, что въ буквальномъ значеніи слова, надрывалъ себѣ животъ. Четыре раза онъ останавливался, и четыре раза снова принимался хохотать. Донъ-Кихотъ посылалъ и его, и самаго себя ко всѣмъ чертямъ, въ особенности когда Санчо, передразнивая его голосъ и жесты, воскликнулъ: «узнай, Санчо, что, по волѣ небесъ, и родился въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой. Для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дѣла»; повторяя такимъ образомъ слово въ слово рѣчь, съ которою обратился къ нему Донъ-Кихотъ, когда услышалъ стукъ молотовъ. Видя, что Санчо, просто на просто, потѣшается надъ нимъ, Донъ-Кихотъ до того взбѣсился, что приподнялъ копье и ударилъ имъ два раза Санчо по плечамъ съ такою силою, что если-бы онъ ударилъ его такъ по головѣ, то рыцарю пришлось бы тогда уплатить жалованье не самому Санчо, а ужь наслѣдникамъ его. Видя, что Донъ-Кихотъ не шутитъ и страшась, чтобы онъ не удвоилъ своей благодарности, Санчо, заискивающимъ, униженнымъ голосомъ, съ умиленнымъ лицомъ, сказалъ ему: «успокойтесь, ваша милость, развѣ вы не видите, что я шучу».

— И вотъ по этому то именно я самъ не шучу, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мнѣ, несчастное твореніе: неужели ты думаешь, что еслибъ вмѣсто этихъ валяльныхъ молотовъ, я наткнулся здѣсь на какое-нибудь ужасное приключеніе, то у меня не хватило-бы духу кинуться въ эту опасность и довести дѣло до конца? И развѣ я обязанъ, по своему званію странствующаго рыцаря, умѣть различать всякіе звуки, будутъ-ли это звуки молота, или какіе-бы тамъ ни были? и что тутъ удивительнаго, если я принялъ за что-то другое стукъ валяльныхъ молотовъ, котораго я никогда не слыхалъ; точно такъ какъ ты, рожденный, вскормленный и воспитанный между ними, видѣлъ и слышалъ всѣ эти молоты и ихъ стуки. Пусть, въ это мгновенье, эти шесть молотовъ превратятся въ шесть великановъ, и кинутся на меня одинъ за другимъ, или всѣ разомъ, и если я, въ одну минуту, не разгромлю ихъ, тогда смѣйся надо мною, сколько тебѣ будетъ угодно.

— Довольно, довольно, добрый мой господинъ, говорилъ Санчо; сознаюсь, что я позволилъ себѣ лишнее, но, только, теперь, когда миръ между нами возстановленъ, и приключеніе это окончилось такъ счастливо, какъ дай Богъ, чтобы оканчивались всѣ наши приключенія, скажите мнѣ, развѣ не о чемъ тутъ толковать, и не надъ чѣмъ посмѣяться, когда вспомнишь про наши страхи-то ночные, по крайней мѣрѣ, про мои, потому что, ваша милость, я знаю, никогда и ничего не страшится.

— Я не спорю, что это оригинальное происшествіе дѣйствительно довольно смѣшно, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, но въ чему и о чемъ тутъ особенно толковать? этого я не понимаю. Вѣдь не у всѣхъ твоихъ слушателей хватитъ на столько разсудка, чтобы съумѣть оцѣнить это дѣло какъ слѣдуетъ.

— По крайней мѣрѣ копье вашей милости съумѣло, какъ слѣдуетъ, оцѣнить мѣсто, на которое оно попало, сказалъ Санчо, потому что ваша то милость мѣтила мнѣ въ башку, да только, благодаря Соедателю и моему проворству, копье хватило меня по плечу. Но, Богъ съ нимъ; на свѣтѣ все забывается, и въ тому же, не даромъ, говорятъ, что тотъ кто любитъ, — тотъ заставляетъ плакать тебя, и у великихъ господъ тауъ ужь водится, что посерчаютъ они, да потомъ и пожалуютъ. Чѣмъ они жалуютъ прислугу свою отдувъ ее палками, этого я не знаю, но крѣпко на крѣпко увѣренъ, что странствующіе рыцари послѣ такихъ палочныхъ оказій жалуютъ своихъ оруженосцевъ островомъ, или даже какимъ-нибудь имѣньицемъ на твердой землѣ.

— Ничего мудренаго нѣтъ, Санчо, если слова твои оправдаются, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Въ настоящую же минуту, прости мою вспышку; ты, какъ человѣкъ разсудительный, очень хорошо понимаешь, что мы не отвѣчаемъ за первыя движенія въ минуту гнѣва. Умерь же Санчо, скажу тебѣ, не вдавайся ты, слишкомъ, въ разговоры со мною, потому что ни въ одной рыцарской книгѣ не видѣлъ я, а прочелъ я ихъ, кажется, не мало, чтобы какой-нибудь болтунъ-оруженосецъ такъ безцеремонно разговаривалъ съ своимъ господиномъ, какъ ты со мной. Въ этомъ мы, конечно, оба виноваты; ты — за твое непочтеніе ко мнѣ, а я за то, что не умѣлъ внушить тебѣ этого почтенія. Вспомни оруженосца Амадиса, Гондалина, впослѣдствіи владѣтеля Твердаго острова; онъ никогда не говорилъ съ своимъ господиномъ иначе, какъ съ обнаженной, и почтительно наклоненной головой — more turqueso; или оруженосца донъ-Гадаора, Газибала, который до того умѣлъ сдерживать свой языкъ, что имя его упоминается всего однажды во всей длинной и истинной исторіи донъ-Галаора, и что сдѣлано, конечно, съ тою цѣлью, чтобы преисполнить насъ удивленіемъ къ чудесному умѣнію этого оруженосца молчать вездѣ и всегда. Изъ этого ты долженъ заключить, Санчо, что нужно дѣлать нѣкоторое различіе между, господиномъ и слугою, государемъ и подданнымъ, рыцаремъ и оруженосцемъ. И по этому, мы просимъ тебя отнынѣ быть почтительнѣе къ намъ, и не позволять себѣ въ присутствіи нашемъ никакихъ вольностей и шуточекъ; потому что какъ бы не проявился мой гнѣвъ, невыгода будетъ всегда на твоей сторонѣ. Обѣщанныя тебѣ награды дадутся въ свое время, а пока ты все же знаешь очень хорошо, что жалованье твое не потеряно.

— Все это такъ, отвѣчалъ Санчо, но только желательно было бы мнѣ знать, въ случаѣ, если никакихъ чрезвычайныхъ наградъ намъ никогда не дождаться, и дѣло кончится на одномъ жалованьи, то сколько полагается его оруженосцамъ странствующихъ рыцарей, и по какимъ срокамъ выплачивается оно: помѣсячно или поденно, какъ поденщикамъ на каменныхъ работахъ?

— Не думаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, чтобы оруженосцы прежнихъ временъ получали опредѣленное жалованье; они, кажется, служили даромъ; и если я въ моемъ завѣщаніи опредѣлилъ тебѣ жалованье, то это, единственно вслѣдствіе неизвѣстности, что можетъ случиться; Богъ вѣсть, какъ взглянутъ еще на рыцарство въ эти бѣдственныя времена, а между тѣмъ отвѣчать на томъ свѣтѣ за такой пустякъ, какъ твое жалованье, у меня, право, нѣтъ ни малѣйшей охоты. Повѣрь мнѣ, Санчо, нѣтъ пути болѣе опаснаго и тернистаго, какъ тотъ, по которому слѣдуютъ искатели приключеній.

— Еще бы! сказалъ Санчо, если одинъ стукъ валяльныхъ мельницъ могъ смутить такого безстрашнаго рыцаря, какъ вы. На счетъ-же всего остальнаго, будьте покойны; потому что, отнынѣ, я рта не разину для какой-нибудь шуточки, и не пикну иначе, какъ только для восхваленія и прославленія вашей милости.

— И хорошо сдѣлаешь, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что послѣ родителей, господа ваши достойны наибольшаго съ вашей стороны уваженія, какъ люди, имѣющіе одинаковыя обязанности и права съ вашими родителями.

Глава XXI

Въ это время началъ накрапывать дождикъ, и Санчо не прочь былъ укрыться отъ него въ одной изъ валяльныхъ мельницъ, но Донъ-Кихотъ до того возненавидѣлъ ихъ за ту штуку, которую онѣ сыграли съ нимъ, что просто видѣть ихъ не могъ. Онъ круто повернулъ Россинанта, и выѣхалъ съ оруженосцемъ своимъ на дорогу, близко походившую на вчерашнюю. Тутъ вскорѣ привелось ему замѣтить всадника, голова котораго покрыта была чѣмъ-то, сіявшимъ какъ золото.

— Санчо! сказалъ онъ своему оруженосцу, нѣтъ, кажется, пословицы, которая не была бы сущей истинной; да и что онѣ, какъ не истины, высказанныя опытомъ, источникомъ всякаго знанія. Въ особенности это вѣрно относительно пословицы, говорящей: «когда затворяется одна дверь, другая открывается»; и въ самомъ дѣлѣ, если вчера судьба закрыла передъ нами двери одного приключенія, обманувъ насъ стукомъ валяльныхъ молотовъ, то сегодня растворяетъ передъ нами двери другого — лучшаго и болѣе легкаго; и если теперь я не съумѣю войти въ нихъ, то это уже будетъ по моей винѣ, которой нельзя будетъ оправдать ни невѣденіемъ, ни ночнымъ мракомъ. Это я говорю тебѣ, Санчо, потому, что, если я не ошибаюсь, на встрѣчу намъ ѣдетъ незнакомый всадникъ съ тѣмъ самымъ Мамбреновскимъ шлемомъ на головѣ, по поводу котораго я далъ хорошо извѣстную клятву.

— Ради Бога, отвѣчалъ Санчо, подумайте, ваша милость, что вы говорите, и особенно о томъ, что думаете вы дѣлать; право, я вовсе не хочу наткнуться на другіе валяльные молоты, которые окончательно отобьютъ у насъ всякій разсудокъ.

— Чтобъ чортъ тебя наконецъ побралъ, крикнулъ Донъ-Кихотъ; что общаго между шлемомъ и молотомъ?

— Право не знаю, возразилъ Санчо, но еслибъ только я могъ теперь говорить по прежнему, то представилъ бы такіе резоны, которые ясно показали бы вамъ, что вы ошибаетесь.

— Какъ это я могу ошибаться въ собственныхъ словахъ? спросилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мнѣ, презрѣнный измѣнникъ, развѣ не видишь ты этого рыцаря съ золотымъ шлемомъ, который ѣдетъ, на встрѣчу намъ, верхомъ, на сѣромъ конѣ.

— Право, я вижу только какого-то человѣка, отвѣчалъ Санчо, верхомъ на такомъ же сѣромъ ослѣ, какъ мой, съ головой, покрытой чѣмъ то блестящимъ.

— Вотъ это чѣмъ-то и есть шлемъ Мамбрена, сказалъ Донъ-Кихотъ. Отъѣзжай въ сторону, продолжалъ онъ, и оставь меня съ нимъ одинъ на одинъ. Ты увидишь, какъ не говоря ни слова, чтобы не терять времени, я овладѣю наконецъ этимъ давно желаннымъ шлемомъ.

— Посторониться то я посторонюсь, пробормоталъ Санчо, только не наткнуться бы вашей милости на новый валяльный молотъ.

— Говорилъ я тебѣ, закричалъ Донъ-Кихотъ, не разрывать мнѣ ушей этими проклятыми молотами, или клянусь, впрочемъ ты и безъ клятвъ повѣришь, что я вытяну, наконецъ, душу изъ твоего тѣла.

Санчо замолчалъ изъ страха, чтобы Донъ-Кихотъ, чего добраго, не выполнилъ своей угрозы, видя, что онъ взбѣшенъ не на шутку.

Скажемъ теперь что это былъ за рыцарь, конь и шлемъ, замѣченные Донъ-Кихотомъ. Недалеко отъ того мѣста, гдѣ находился онъ въ настоящую минуту, стояли почти рядомъ двѣ деревушки. Въ одной изъ нихъ — меньшей — не было ни аптеки, ни цирюльника; въ другой — большей — было то и другое. Цирюльникъ большей деревни служилъ своимъ искусствомъ обѣимъ, и въ настоящую минуту ѣхалъ въ сосѣднюю деревушку пустить кровь больному и обрить — здороваго. Отправляясь по этимъ дѣламъ, онъ взялъ съ собою тазикъ изъ красной мѣди; въ дорогѣ его между тѣмъ захватилъ дождь, и вотъ, чтобы не испортить своей шляпы, вѣроятно совершенно новой, онъ и прикрылъ ее тазикомъ, отлично вычищеннымъ, и потому сіявшимъ за нѣсколько верстъ, ѣхалъ онъ за сѣромъ ослѣ, какъ говорилъ Санчо, показавшимся очень легко Донъ-Кихоту сѣрымъ въ яблокахъ конемъ, подобно тому какъ показался ему самъ цирюльникъ — рыцаремъ съ золотымъ шлемомъ; такъ все поражавшее его глаза легко преображалось въ его воображеніи въ разные предметы странствующаго рыцарства.

Едва лишь бѣдный цирюльникъ приблизился въ Донъ-Кихоту, какъ послѣдній, не сказавъ ему ни слова, кинулся на него во вою россинантовскую прыть, намѣреваясь, во мгновеніе ока, проколоть его насквозь. Готовясь, однако, встрѣтиться съ нимъ грудь съ грудью; онъ нисколько, впрочемъ, не замедляя стремительности своего порыва, закричалъ цирюльнику: «обороняйся презрѣнная тварь, или отдай безъ боя то, что должно быть моимъ.» Несчастный противникъ его, очутившись нежданно, негаданно, лицомъ къ лицу съ стремившимся на него вооруженнымъ привидѣніемъ, чтобы избавиться отъ опасности, поспѣшно соскочилъ съ своего осла, и быстрѣе лани пустился улепетывать черезъ поле; и долго, долго бѣжалъ онъ такъ, что кажется самый вѣтеръ не могъ бы настичь его. Кинулъ онъ и тазъ свой, и все чего ни требовалъ отъ него Донъ-Кихотъ, который улыбнувшись сказалъ, что невѣрный этотъ какъ видно не дуракъ, потому что поступилъ подобно бобру, откусывающему собственными зубами, и бросающему въ добычу охотникамъ то, на что природный инстинктъ указываетъ ему, какъ на предметъ, за которымъ гонятся охотники.

Донъ-Кихотъ приказалъ Санчо подобрать шлемъ, и оруженосецъ, взвѣсивъ его въ рукѣ, воскликнулъ: «клянусь Богомъ, тазикъ ничего себѣ, и стоитъ піастра, какъ мараведиса»; съ послѣднимъ словомъ онъ передалъ тазъ своему господину, который надѣлъ его сейчасъ-же себѣ на голову. Долго однако ворочалъ онъ его во всѣ стороны, отыскивая застежки, но какъ таковыхъ не оказалось, то потерявъ, наконецъ терпѣніе, онъ промолвилъ: «нужно думать, что у невѣрнаго, по мѣркѣ котораго выкованъ этотъ знаменитый шлемъ, голова была не маленькая; но хуже всего то, что отъ этого шлема осталась только одна половина.»

Санчо не могъ не расхохотаться, услышавъ, что господинъ его называетъ шлемомъ цирюльничій тазъ, но вспомнивъ, что Донъ-Кихотъ не всегда бываетъ охотникъ до смѣху, остановился.

— Чему ты смѣешься? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Смѣшно мнѣ, право, отвѣчалъ Санчо, когда подумаю я, какую ужасную голову долженъ былъ имѣть первый владѣтель этого шлема, похожаго за цирюльничій тазъ, какъ муха на муху.

— Знаешь-ли, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ кажется, что этотъ славный, очарованный шлемъ попалъ случайно въ руки невѣжды, который не могъ оцѣнить его, и видя только, что онъ золотой, превратилъ половину его въ деньги; такимъ образомъ, шлемъ этотъ дѣйствительно сталъ похожъ на тазъ. Но пусть онъ остается какимъ онъ есть: меня, знающаго ему цѣну, мало безпокоитъ эта перемѣна. Къ тому же, въ первой деревнѣ, въ которой я встрѣчу кузнеца, я его передѣлаю такъ, что онъ не уступитъ шлему выковываемому богомъ наковаленъ богу брани. Покамѣстъ же лучше что-нибудь, чѣмъ ничего. Къ тому же онъ можетъ и теперь служить мнѣ надежной защитой отъ каменьевъ.

— Если только не станутъ швырять ихъ градомъ, вамъ въ той битвѣ двухъ великихъ армій, въ которой вамъ выбили почти всѣ зубы и разбили стклянку съ вашимъ чудеснымъ бальзамомъ, отъ котораго меня чуть было не вырвало всѣми моими внутренностями?

— Я не слишкомъ жалѣю о немъ, отвѣтилъ рыцарь, потому-что очень хорошо помню его рецептъ.

— Я тоже очень хорошо помню его, добавилъ Санчо; только провались я на этомъ мѣстѣ, если когда-нибудь дотронусь до него. Да, правду сказать, я и не думаю, чтобы онъ мнѣ понадобился когда-нибудь; потому что, отнынѣ я намѣренъ всѣми силами пяти своихъ чувствъ стараться никого не ранить и никѣмъ не быть раненымъ; и если за что не ручаюсь, такъ развѣ за то только, чтобы не сыграли со иной опять какой-нибудь штуки на проклятомъ одѣялѣ, потому что это такого рода несчастіе, котораго ничѣмъ не отведешь; и ужь если наткнешься на него, то остается только вздохнуть, пожать плечами и, закрывши глаза, пойти туда, куда поведетъ судьба.

— Санчо, ты плохой христіанинъ, замѣтилъ ему Донъ-Кихотъ, потому что не забываешь и не прощаешь никакихъ обидъ. Другъ мой! благородному, прощающему сердцу неприлично даже вспоминать о подобныхъ пустякахъ. Скажи мнѣ: какую ногу отшибли, какое ребро или какую голову переломили тебѣ, чтобы такъ упорно помнить объ этой глупой шуткѣ? Ужели ты, до сихъ поръ, не можешь понять, что это была не болѣе какъ шутка? Да если бы это было что-нибудь серьозное, то неужели ты думаешь, что я оставилъ бы это безъ отмщенія, что я не вернулся бы назадъ, и не произвелъ тамъ большаго разрушенія, чѣмъ греки въ Троѣ, мстя за Елену, которая, кстати сказать, — живи въ наше время, или Дульцинея въ ея — никогда не пріобрѣла бы своей красотой такой всесвѣтной извѣстности. — Съ послѣднимъ словомъ онъ глубоко и протяжно вздохнулъ.

— Пусть будетъ по вашему, сказалъ Санчо; если вы говорите, что они на этомъ одѣялѣ шутили со мною, ну и пусть ихъ себѣ шутили; вѣдь, теперь, все одно; бѣдѣ уже не поможешь, но только доложу я вашей милости, что всему тому, что было тамъ шуточнаго и нешуточнаго, также трудно выскользнуть изъ моей памяти, какъ изъ кожи моихъ плечь, да не въ томъ дѣло. Скажите-ка, что станемъ мы дѣлать съ этимъ сѣрымъ въ яблокахъ, похожимъ, какъ двѣ капли воды, на сѣраго осла, конемъ, покинутымъ на произволъ этимъ Мартиномъ, котораго ваша милость такъ молодецки свалили на землю? Судя по тому, какъ бѣднякъ улепетывалъ, можно думать, что онъ не намѣренъ возвращаться за своимъ скотомъ, который, право, не совсѣмъ плохъ.

— Я не имѣю обыкновенія обирать тѣхъ, кого я побѣдилъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; въ тому же не въ рыцарскихъ правдахъ отымать у своихъ противниковъ лошадей, и заставлять ихъ идти пѣшкомъ, если только побѣдитель самъ не лишился въ битвѣ коня; тогда конечно, ему дозволяется взять коня своего противника, какъ законную добычу. Поэтому, Санчо, оставь этого осла, или коня, или чѣмъ онъ тебѣ кажется, потому что хозяинъ его, по всей вѣроятности, вернется за нимъ, когда мы уѣдемъ.

— Это Богъ знаетъ еще, отвѣчалъ Санчо, хочу ли я совсѣмъ забрать этого осла, ими только обмѣнять его, потому что онъ, кажись, повиднѣе моего. И что это за такія несчастныя рыцарскія правила ваши, которыя не позволяютъ даже обмѣнить одного осла на другого. Хотѣлъ бы я знать, могу ли я обмѣнить хоть сбрую?

— Этого я навѣрно не знаю, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; но если тебѣ крайняя нужда въ ней, то, такъ и быть, разрѣшаю тебѣ перемѣнить ее на этотъ разъ.

— Такая мнѣ, теперь, крайняя нужда въ ней, сказалъ Санчо, что ужь право не знаю, приведется ли мнѣ когда нибудь испытать такую. За тѣмъ, воспользовавшись даннымъ ему позволеніемъ, онъ, не мѣшкая ни минуты, произвелъ, какъ говорятъ студенты muttatio capparrum, и такъ принарядилъ своего осла, что любо было взглянуть на него; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Санчо, послѣ того наши искатели приключеній позавтракали остатками закуски, отнятой у святыхъ отцевъ и запили ее водой изъ ручья, омывавшаго стѣны валяльныхъ мельницъ, на которыя однако никто изъ нихъ не обернулся.

Гнѣвъ и дурное расположеніе духа рыцаря исчезли вмѣстѣ съ насыщеннымъ аппетитомъ его, и усѣвшись на Россинанта, не зная куда и за чѣмъ ему ѣхать, онъ рѣшился, какъ истый странствующій рыцарь, предоставить выборъ пути своему коню, за которымъ весьма охотно слѣдовалъ всюду и во всѣхъ случаяхъ оселъ. Такъ выѣхали наши искатели приключеній на большую дорогу и продолжали по ней неопредѣленный путь свой. Санчо долго крѣпился, наконецъ не выдержавъ и попросилъ у своего господина позволенія кое-что сказать. «Господинъ мой», началъ онъ, «съ тѣхъ поръ какъ вы исторгли у меня обѣтъ молчанія, вотъ уже больше четырехъ славныхъ вещицъ сгнило во мнѣ, и теперь вертится на языкѣ пятая; эту мнѣ не хотѣлось бы загубить».

— Скажи, что такое, но только коротко, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что хороши только краткія рѣчи.

— Вотъ уже нѣсколько дней, ваша милость, началъ Санчо, все приходитъ мнѣ на мысль, что махая пожива искать приключеній по пустынямъ и перекресткамъ этихъ дорогъ, потому что какія бы вы ни одерживали здѣсь побѣды, и въ какія бы ни кидались опасности, все это не послужитъ ни къ чему; такъ какъ некому тутъ ни видѣть, ни протрубить объ этомъ. Всѣ подвиги ваши предаются вѣчному забвенію, во вредъ и вашимъ намѣреніямъ и вашей храбрости. Не лучше ли намъ, ваша милость, отправиться на службу къ какому-нибудь императору ими другому великому государю, у котораго теперь великая война на плечахъ; тамъ, ваша милость, вы бы могли вполнѣ высказать ваше мужество, вашу силу великую и вашъ еще болѣе великій умъ. За это государь, которому мы станемъ служить, наградитъ насъ; и кромѣ того, при немъ найдутся лѣтописцы, которые опишутъ подвиги вашей милости и передадутъ ихъ изъ рода въ родъ. О себѣ я молчу: мои дѣянія и подвиги не выходятъ изъ границъ славы оруженосца, хотя, правду сказать, я полагаю, что еслибъ было въ обычаѣ описывать дѣла и оруженосцевъ, то писатели ваши врядъ ли умолчали бы обо мнѣ.

— Ты не глупо придумалъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; но только видишь ли, Санчо, прежде чѣмъ забраться намъ туда, куда тебѣ хочется, нужно немного пошататься по бѣлому свѣту и пріобрѣсти иня и извѣстность. Дабы явиться при дворѣ великаго монарха, рыцарь долженъ стяжать своими подвигами такую славу, что прежде чѣмъ онъ успѣлъ бы при въѣздѣ въ столицу переступить городскую черту, его бы ужь окружила толпа городскихъ ребятишекъ, крича: «вотъ рыцарь солнца, или змѣи, или какой-нибудь другой рыцарь, — стяжавшій себѣ своими дѣлами названіе въ этомъ родѣ,— вотъ побѣдитель ужаснаго великана Брокабруно великой силы, вотъ тотъ, который разочаровалъ персидскаго Мамелюка, пребывавшаго очарованнымъ девятсотъ лѣтъ». И вознесутъ, и разгласятъ они повсюду эти величественныя дѣла его; и заслышавъ шумъ толпы и дѣтей, самъ государь покажется на балконѣ своего царственнаго дворца, и не успѣетъ онъ увидѣть рыцаря, котораго узнаетъ по цвѣту оружія и девизу на его щитѣ, какъ уже громко закричитъ: «повелѣть отъ насъ всѣмъ рыцарямъ нашего двора встрѣтить этотъ цвѣтъ рыцарства, который приближается въ намъ». И по манію государя выйдутъ всѣ рыцари его, и самъ онъ спустится до половины съ лѣстницы, дружески обниметъ своего гостя рыцаря, и напечатлѣетъ на ланитахъ его лобзаніе мира. И взявъ за руку поведетъ его въ покои королевы, гдѣ рыцарь застанетъ ее съ инфантой ея дочерью, восхитительнѣйшимъ въ мірѣ юнымъ созданіемъ. И кинетъ инфанта застѣнчивый взоръ за рыцаря, и рыцарь на инфанту; и покажутся они другъ другу какими-то болѣе божественными, чѣмъ человѣческими существами; погрузятся они въ эту минуту, сами не вѣдая какъ, въ жгучія волны любви, и станутъ, тоскуя, все думать, какъ открыть имъ другъ другу сердце свое и свои надежды. И поведутъ затѣмъ рыцаря изъ залъ королевы въ другую величественную залу королевскаго замка, гдѣ снявъ съ него воинственные доспѣхи, облекутъ его въ багряныя одежды; и если былъ онъ прекрасенъ въ боевомъ своемъ нарядѣ, то еще прекраснѣе покажется въ одеждѣ царедворца. Наступаетъ вечеръ: рыцарь ужинаетъ въ обществѣ короля, королевы и инфанты, и не сводитъ съ послѣдней очей, взглядывая на нее украдкой, и также украдкой глядитъ на него робкая инфанта. Но вотъ ужинъ кончается; въ залу входитъ отвратительный карла, за нимъ идетъ прекрасная дама въ сопровожденіи двухъ великановъ и предлагаетъ придворнымъ — окончить какое-нибудь трудное дѣло, — плодъ продолжительныхъ работъ одного древняго мудреца, возвѣщая, что тотъ, кто исполнитъ его, будетъ признанъ первымъ рыцаремъ въ мірѣ. И призываетъ король своихъ рыцарей къ совершенію возвѣщеннаго подвига; и пытаются они, но безуспѣшно, исполнить волю короля, пока не встанетъ незнакомый рыцарь — и не окончитъ это дѣло къ великому возвышенію своей славы и радости инфанты, награжденной за то, что полюбила она такого великаго мужа. Но это была присказка, а сказка въ томъ, что король этотъ, или принцъ, или иной монархъ, ведетъ жестокую войну съ другимъ монархомъ, столь же могущественнымъ какъ онъ; и рыцарь — гость его, проживъ нѣсколько дней во дворцѣ, проситъ у короля позволенія отправиться служить ему въ этой войнѣ. Король радостно соглашается, и рыцарь почтительно лобызаетъ его руку, благодаря за эту милость. И отправляется въ эту ночь рыцарь проститься съ дорогой ему теперь дамой — съ очаровательной инфантой, и прощается онъ съ нею въ саду, чрезъ рѣшетку окна ея спальни. Онъ имѣлъ уже здѣсь нѣсколько свиданій съ нею при посредствѣ одной дѣвушки, наперсницы тайнъ инфанты. Рыцарь тяжело вздыхаетъ, инфанта падаетъ въ обморокъ; повѣренная тайнъ ея дѣвушка спѣшитъ подать ей воды, и увы! съ горестью видитъ, что уже наступаетъ заря и страшится, заботясь о чести своей повелительницы, чтобы тайное свиданіе это не было открыто. Инфанта приходитъ наконецъ въ себя, протягиваетъ сквозь рѣшетку рыцарю свои бѣлыя руки, и рыцарь со слезами на глазахъ осыпаетъ ихъ поцалуями, и вмѣстѣ придумываютъ прекрасные любовники средства передавать другъ другу горестныя и радостныя вѣсти о себѣ. И молитъ рыцаря инфанта скорѣе вернуться изъ чужой стороны, и клянется ей рыцарь, клянется тысячу разъ не позабыть ея просьбы; и въ послѣдній разъ, облобызавъ ея руки, покидаетъ, наконецъ, несчастную принцессу, до того разстроенный, что чуть не умираетъ на мѣстѣ свиданія. Грустный возвращается онъ въ свои апартаменты, кидается на постель, но, полный тревожныхъ мыслей о предстоящей разлукѣ, не можетъ заснуть. Рано утромъ идетъ онъ проститься съ королемъ, королевою и инфантою, но изъ устъ царственной четы узнаетъ, что инфанта больна и не можетъ выйти проститься съ нимъ. Рыцарь приписываетъ болѣзнь ея своему отъѣзду; сердце его надрывается, онъ до того взволнованъ, что, кажется, еще немного, и онъ выдастъ свою тайну. Наперсница инфанты находится тутъ же; во взорахъ рыцаря она читаетъ тайную, снѣдающую его грусть, и передаетъ все это принцессѣ, которая слушаетъ ее со слезами на глазахъ и говоритъ, что величайшее несчастіе ее въ томъ, что не знаетъ она, кто такой этотъ чудесный рыцарь, царской ли онъ крови или нѣтъ? Наперсница увѣряетъ инфанту, что такое мужество и изящество, какое выказалъ этотъ рыцарь, могутъ встрѣтиться только у царственныхъ особъ. Горюющая принцесса нѣсколько утѣшена этимъ, и силится похоронить въ себѣ тоску свою, чтобы не догадались какъ-нибудь родные о причинѣ ея разстройства. Торжествуя надъ собой, появляется она, на третій день, въ дворцовыхъ залахъ. Рыцарь между тѣмъ сражается, поражаетъ враговъ короля, овладѣваетъ крѣпкими городами, одерживаетъ много побѣдъ и возвращается, наконецъ, ко двору, онъ видится съ принцессой тамъ, гдѣ видѣлся прежде, и въ благодарность за великія услуги, оказанныя королю — отцу инфанты проситъ у него руку принцессы. Но король отказываетъ въ ней рыцарю, не зная кто онъ; тогда рыцарь или похищаетъ инфанту, или устраиваетъ какъ-нибудь иначе, но только очаровательная принцесса становится его супругою; и король гордится потомъ этимъ бракомъ, потому что великій рыцарь оказывается сыномъ великаго короля, не помню только какого королевства, потому что его нѣтъ на картѣ. Въ свое время отецъ умираетъ, инфанта наслѣдуетъ ему, и рыцарь становится королемъ. Тогда-то рыцарь-король взыскиваетъ своими щедротами своего оруженосца и всѣхъ, это содѣйствовалъ его возвышенію на такую высокую ступень. Оруженосца своего онъ женитъ на фрейлинѣ, наперсницѣ инфанты, — дочери одного могущественнаго герцога. — Ладно, сказалъ Санчо, вотъ на что именно я бью; и пускай же корабль нашъ несетъ насъ теперь къ этимъ королямъ. Вотъ чего я добиваюсь, повторялъ онъ, и все это, я увѣренъ исполнится, буква въ букву, если только ваша милость будете называться рыцаремъ печальнаго образа.

— Санчо, не сомнѣвайся въ этомъ, перебилъ его Донъ-Кихотъ, потому что совершенно такъ, какъ я разсказалъ тебѣ, восходили и нынѣ восходятъ еще странствующіе рыцари на ступени королевскихъ и императорскихъ троновъ. Нужно только разузнать намъ, какой христіанскій король ведетъ, въ настоящее время, великую войну и имѣетъ красавицу дочь. Но время терпитъ, и прежде чѣмъ явиться ко двору короля намъ нужно прославиться. Одно меня нѣсколько смущаетъ; положимъ, что мы найдемъ короля, и войну, и красавицу принцессу, и я покрою себя безпримѣрною славою въ мірѣ; я, все таки, не знаю, какъ сдѣлаться мнѣ потомкомъ императора, или хоть родственника какого-нибудь монарха, потому что иначе, какъ бы ни были изумительны мои подвиги, король все же не выдаетъ за меня своей дочери. Видишь-ли, Санчо; изъ за того только, что я не нахожусь въ родствѣ съ императорами, я долженъ потерять все, что заслужу своими дѣлами. Правда — я сынъ извѣстнаго и почтеннаго гидальго, у меня есть имѣніе, и по жалобѣ за обиду я могу требовать пятьсотъ грошей вознагражденія^[7]. Быть можетъ даже мудрецъ, который напишетъ мою исторію, выведетъ мою родословную отъ какого-нибудь королевскаго правнука въ пятомъ или шестомъ поколѣніи, потому что есть два рода дворянства и родословныхъ. Одни происходятъ отъ королей и принцевъ, но мало-по-малу, значеніе рода ихъ умалилось, и вышедши изъ широкаго основанія, роды эти окончились, какъ пирамида, едва замѣтною точкою; другіе же, напротивъ, происходя отъ скромныхъ и безызвѣстныхъ потомковъ, мало-по-малу стяжали себѣ извѣстность и блескъ. Такъ то, Санчо, одни становятся тѣмъ, чѣмъ они не были; а другіе были тѣмъ, чѣмъ перестали быть. И такъ какъ я принадлежу, быть можетъ, ко второму разряду, то было бы не дурно, еслибъ знатность моего рода, нѣкогда великаго и знатнаго, была доказана и удовлетворила короля — моего будущаго тестя, если только инфанта не влюбится въ меня до того, что будь я даже потомокъ какого-нибудь водовоза, она и тогда выйдетъ за меня замужъ, не смотря ни на какія запрещенія своего отца. Мнѣ, конечно, пришлось бы, въ такомъ случаѣ, похитить и скрывать ее гдѣ-нибудь, пока время или смерть не потушили бы гнѣва ея родныхъ.

— Мнѣ кажется, замѣтилъ Санчо, что тутъ, какъ нельзя болѣе, подходитъ любимая поговорка всѣхъ негодяевъ: «никогда не проси того, что можешь взять», хотя, впрочемъ, вотъ эта, другая, поговорка, придется едва ли еще не болѣе кстати: «лучше скачокъ черезъ заборъ, чѣмъ молитва добраго человѣка». Я говорю это потому, что если господина короля, — вашего будущаго тестя, никакъ нельзя будетъ упросить выдать за васъ дочь его инфанту, тогда, конечно, вашей милости не останется дѣлать ничего иного, какъ похитить и скрыть ее гдѣ-нибудь. Плохо только, что пока вы тамъ помиритесь съ королями и вступите на царство, бѣдному оруженосцу вашему придется, кажись, зубы на полку положить, въ ожиданіи великихъ и богатыхъ милостей вашихъ; если только наперсница инфанты, будущая супружница его, не убѣжитъ вмѣстѣ съ инфантой; ну, тогда ему придется ужъ съ нею коротать вѣкъ свой, до той поры, когда наконецъ, при помощи небесной, пріидетъ наше царствованіе. Наперсницу эту, я полагаю, ваша милость, вы могли бы сейчасъ отдать вашему оруженосцу.

— Не знаю, что могло бы помѣшать? отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Значитъ намъ остается, теперь, положиться на Бога, и поплестись за судьбой туда, куда понесетъ насъ вѣтеръ, сказалъ Санчо.

— Дай Богъ, чтобы все исполнилось по моему желанію и въ твоей выгодѣ, добавилъ Донъ-Кихотъ; и да будетъ ничѣмъ тотъ изъ васъ, это ни во что не цѣнитъ себя.

— Я, слава Богу, старый христіанинъ, замѣтилъ Санчо, а чтобы быть графомъ, этого кажется довольно.

— По моему, такъ и это даже лишнее, сказалъ Донъ-Кихотъ; былъ ли бы ты имъ или нѣтъ, это не помѣшаетъ мнѣ, сдѣлавшись королемъ, дать тебѣ дворянство безъ денегъ и безъ заслугъ съ твоей стороны. Мнѣ стоитъ только возвести тебя въ графское достоинство, и, вотъ, ты сразу пріобрѣтаешь дворянство и знатность, и чтобы тамъ ни говорили злые языки, а все же, къ досадѣ своей, принуждены были бы, наконецъ, признать тебя знатнымъ господиномъ.

— Да неужели вы полагаете, воскликнулъ Санчо, что я не съумѣлъ бы заслужить вашей знатности? Было время, когда я считался за старшаго въ одномъ братствѣ, и клянусь Богомъ, всѣ въ одинъ голосъ говорили тогда, что мнѣ пристало быть самимъ старшиной. если ужъ тогда я обратилъ на себя такое вниманіе, то подумайте, ваша милость, что было бы, если бы я напялилъ себѣ на плечи герцогскую мантію, и показывался бы въ народѣ, осыпанный жемчугами и золотомъ, словно какой-нибудь иностранный принцъ. Право, я полагаю, что тогда на меня приходили бы смотрѣть верстъ за пятсотъ.

— Да ты, Санчо, вообще, ничего себѣ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; только не мѣшало бы тебѣ почаще брить бороду, а то она у тебя такая густая и всклокоченная, что если ты не будешь бриться, по крайней мѣрѣ, каждые два дня, то тебя можно будетъ узнать на разстояніи выстрѣла изъ аркебузы.

— Вотъ нашли трудность то, замѣтилъ Санчо, держать у себя на жалованьи цирюльника; да ужъ если на то пошло, такъ и заставлю этого цирюльника ходить за мной, какъ оруженосца за знатнымъ господиномъ.

— А почему ты знаешь, что знатные господа водятъ позади себя оруженосцевъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— А вотъ я сейчасъ скажу вамъ, почему я это знаю, отвѣчалъ Санчо. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, довелось мнѣ провести мѣсяцъ при одномъ дворѣ, и тамъ видѣлъ я очень маленькаго господина, котораго называли очень великимъ. За нимъ, точно хвостъ, вездѣ тащился верхомъ какой-то прихвостникъ. Я спросилъ, зачѣмъ они не ѣдутъ рядомъ, а вѣчно одинъ торчитъ позади другаго, тогда вотъ мнѣ и сказали, что этотъ задній былъ оруженосцемъ передняго, и что такъ, значитъ, ведется ужь на свѣтѣ, что позади большихъ господъ плетутся ихъ оруженосцы. Вотъ, ваша милость, какъ узналъ я это, и по сію пору не позабылъ.

— Ты правъ, какъ нельзя болѣе, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; и смѣло можешь водить сзади себя брадобрѣя. Обычаи въ свѣтѣ установились не сразу, а мало-по-малу, одинъ за другимъ; и отчего бы тебѣ не бытъ первымъ графомъ, который станетъ водить сзади себя цирюльниха. Къ тому же тотъ, это брѣетъ бороду намъ, можетъ, кажется, пользоваться большимъ довѣріемъ, съ нашей стороны, чѣмъ тотъ, кто сѣдлаетъ намъ коня.

— Предоставьте же мнѣ, теперь, позаботиться о своемъ цирюльникѣ, отвѣчалъ Санчо, а сами постарайтесь, только сдѣлаться королемъ, чтобы меня сдѣлать графомъ.

— При помощи Божіей, я надѣюсь этого достигнуть, сказалъ Донъ-Кихотъ, и поднявъ глаза увидѣлъ то, что мы сейчасъ увидимъ.

Глава XXII

Сидъ Гамедъ Бененгели, историкъ Ламанчскій и Арабскій, говоритъ въ этой умной, величественной, серьезной и скромной исторіи, что когда знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій и оруженосецъ его Санчо Пансо кончили вышеприведенный разговоръ, рыцарь, поднявъ глаза, увидѣлъ пѣшеходную партію, человѣкъ въ двѣнадцать съ скованными руками, и какъ зерна въ четкахъ, нанизанными на одну длинную, желѣзную цѣпь, перетянутую поверхъ шей ихъ. Партію эту конвоировали два конныхъ и два пѣшихъ сержанта; конные — съ аркебузами, пѣшіе — съ пиками и мечами. Замѣтивъ ихъ Санчо воскликнулъ: «вотъ партія каторжниковъ, ссылаемыхъ на галеры.»

— Какъ ссылаемыхъ каторжниковъ? спросилъ Донъ-Кихотъ. Ужели король ссылаетъ кого-нибудь насильно въ каторгу?

— Я не говорю насильно, отвѣчалъ Санчо, а то, что они приговорены служить королю въ каторгѣ за свои преступленія.

— Приговорены они или нѣтъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, довольно того, что они идутъ не по собственному желанію.

— Еще бы по собственному! — замѣтилъ Санчо.

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Донъ-Кихотъ, мнѣ предстоитъ здѣсь исполнить свой долгъ: помогать несчастнымъ и разрушать насиліе.

— Ваша милость, воскликнулъ Санчо, подумайте о томъ, что правосудіе, которое есть тотъ же король, не насилуетъ и не оскорбляетъ никого, а только наказываетъ преступленіе.

Въ эту минуту партія каторжниковъ подошла къ нашимъ искателямъ приключеній, и Донъ-Кихотъ очень вѣжливо спросилъ одного изъ конвойныхъ, за что ведутъ скованныхъ этихъ люди?

— Это каторжники, отправляющіеся служить его величеству на галерахъ, отвѣчалъ конвойный. Больше мнѣ нечего сказать вамъ, а вамъ нечего у меня спрашивать.

— Я, однако, желалъ бы знать въ частности преступленія каждаго изъ нихъ, настаивалъ Донъ-Кихотъ. Къ этому онъ, чрезвычайно вѣжливо, присовокупилъ нѣсколько милыхъ словъ, прося подробнѣе отвѣтитъ ему на его вопросъ.

— У насъ есть списокъ этихъ каторжниковъ и ихъ преступленій, сказалъ ему другой конвойный, но только намъ некогда останавливаться, выминать и читать его; спросите у нихъ сами, пусть они отвѣчаютъ вамъ, если охота имъ; у нихъ, впрочемъ, такая не охота дѣлать разныя мерзости какъ и разсказывать о нихъ. — Получивъ это разрѣшеніе, которое, впрочемъ, въ случаѣ надобности, онъ далъ бы себѣ самъ, Донъ-Кихотъ приблизился къ арестантамъ, и спросилъ перваго, попавшагося ему на глаза, за что его такъ позорно ведутъ?

— За то, что былъ влюбленъ, отвѣчалъ каторжникъ.

— Вотъ это мило, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; да если влюбленныхъ посылаютъ на галеры, то мнѣ первому давно бы ужъ пора быть тамъ.

— Бѣда только, что любовь моя не таковская, какъ вы воображаете, отвѣчали Донъ-Кихоту. Я, ваша милость, какъ душу свою полюбилъ корзину съ бѣльемъ, и такъ это нѣжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, что еслибъ не подвернулась и не захватила насъ съ нею полиція, то, кажись, я бы до сей поры все нѣжничалъ съ нею. Ну, да не удалось; былъ я захваченъ, какъ говорится, на самомъ мѣстѣ преступленія, и дѣло было до того ясно, что по спинѣ моей проѣхались безъ дальнихъ разговоровъ разъ сто плетьми и объявили мнѣ, что когда, въ добавокъ къ этому, я поработаю еще года три на широкой нивѣ, тогда и дѣлу конецъ.

— Что это за широкая нива? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— А тоже что галеры, отвѣчалъ каторжникъ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, родомъ, какъ говорилъ онъ, изъ Піедреты.

Съ такимъ же вопросомъ, какъ къ первому, обратился Донъ-Кихотъ въ другому арестанту, задумчивому и грустному, который не отвѣтилъ ему ни слова; но первый поспѣшилъ отвѣтить за втораго. — Этотъ господинъ, сказалъ онъ, отправляется въ каторгу въ качествѣ канарейки, или другими словами, пѣсенника и музыканта.

— Какъ такъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ, развѣ пѣсенниковъ и музыкантовъ тоже отправляютъ на галеры?

— Какъ же, господинъ, отправляютъ, отвѣчалъ арестантъ; и доложу вамъ, что ничего нѣтъ хуже, какъ распѣвать въ тискахъ.

— Напротивъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, у насъ даже есть пословица; что — пѣвецъ пускай горюетъ, онъ пѣснью горе очаруетъ.

— Ну, а у насъ, господинъ мой, отвѣчалъ арестантъ, это происходитъ совсѣмъ навыворотъ; у насъ — какъ запоешь, такъ на всю жизнь бѣду наживешь.

— Ничего не понимаю, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; но одинъ изъ конвойныхъ, вмѣшавшись въ разговоръ, вывелъ Донъ-Кихота изъ недоумѣнія. «Господинъ рыцарь,» сказалъ онъ; «у этихъ негодяевъ пѣть въ тискахъ», значитъ — отвѣчать подъ пыткой. Этого пройдоху тоже пытали, и тамъ онъ сознался, что промышлялъ кражей скота; его присудили на шесть лѣтъ на галеры, да для начала отодрали плетьми; штукъ двѣсти ихъ, я полагаю, приходится ему, теперь, нести на своихъ плечахъ. Онъ, какъ видите, идетъ пригорюнясь и словно стыдясь, и все онъ такой не веселый у насъ, потому что товарищи куда какъ не долюбливаютъ его, и то и дѣло колятъ ему глаза тѣмъ, что не хватило у него духа вынести пытку, и не выдать себя. У этой братіи есть такая поговорка, что въ да и въ нѣтъ, все одинъ слогъ; и что вору выгоднѣе держать жизнь или смерть свою на своемъ языкѣ, чѣмъ на языкѣ своихъ свидѣтелей и судій, и право, ваша милость, разсуждаютъ то они, какъ я полагаю, въ этомъ отношеніи, не глупо.

— И я тоже полагаю, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, спрашивая вмѣстѣ съ тѣмъ третьяго арестанта, о томъ же, о чемъ онъ спрашивалъ двухъ первыхъ. Этотъ бойко отвѣтилъ ему: «я отправляюсь сослужить службу матушкѣ каторгѣ за десять золотыхъ.»

— Я охотно далъ бы десять другихъ, чтобы избавить тебя отъ этой матушки, сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, теперь, господинъ мой, отвѣчалъ каторжникъ, готовность ваша похожа на полный деньгами карманъ среди моря, когда приходится пропадать съ голоду, потому что ничего тамъ на эти деньги не купишь; что бы вамъ раньше сунуться съ вашими золотыми, тогда бы я зналъ ужъ какъ распорядиться и деньгой и языкомъ моего стряпчаго; гулялъ бы я себѣ, теперь, на волѣ, по какой-нибудь Закодоверской площади, въ Толедо, и не зналъ бы, не вѣдалъ, что это за большія дороги такія, по которымъ прогуливаютъ насъ съ цѣпью на шеѣ, какъ собакъ съ ошейниками. Но велимъ Господь, потерпи человѣче, и вотъ, ваша милость, конецъ всей нашей рѣчи.

Донъ-Кихотъ обратился къ четвертому каторжнику, почтеннаго вида, съ сѣдой бородой, покрывавшей всю его грудь. На вопросъ Донъ-Кихота, за что ссылаютъ его? онъ вмѣсто отвѣта, принялся рыдать, но слѣдовавшій за нимъ арестантъ поспѣшилъ отвѣтить за него: «этотъ почтенный бородачъ, говорилъ онъ, ссылается на четыре года на галеры послѣ важнаго шествія, въ пышнѣйшихъ одеждахъ, верхомъ, по городскимъ улицамъ.»

— Не значитъ ли это, мой милый, перебилъ его Санчо, что онъ уплатилъ порядочный штрафъ и былъ выставленъ на лобномъ мѣстѣ.

— Оно самое и есть, отвѣчалъ каторжникъ, а пропутешествовалъ онъ на это мѣсто за то, что былъ, тамъ сказать, маклеромъ чужихъ ушей и даже цѣлыхъ тѣлесъ, то есть состоялъ по особымъ порученіямъ по части любовной, ну да къ тому къ еще чуточку и колдунъ онъ.

— Объ этой чуточкѣ я ничего не говорю, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но что до посредничества его въ любовныхъ дѣлахъ, взятаго, само по себѣ, безъ всякихъ чуточекъ, то за это онъ не достоинъ галеръ, если только его не отправляютъ туда быть вашимъ командиромъ, потому что посредникомъ въ любви не можетъ быть всякій; для этого нужно человѣка ловкаго и умѣющаго хранить чужія тайны. Я нахожу притомъ, что подобные дѣятели могутъ быть весьма полезны во всякомъ благоустроенномъ обществѣ, если только они явятся изъ ряда людей порядочныхъ и образованныхъ. Слѣдовало бы даже создать, по моему мнѣнію, особыхъ надзирателей, и точно опредѣлить число лицъ, предназначившихъ себя для этого занятія, подобно тому, какъ опредѣлено число торговыхъ маклеровъ. Этимъ можно было бы устранить на свѣтѣ много зла, происходящаго единственно отъ того, что многіе берутся здѣсь не за свое дѣло. У насъ промышляютъ любовными тайнами люди невѣжественные и темные; безбородые юноши, безъ всякой опытности; разныя незначительныя женщины и мелкотравчатые лакеи, которые въ важныхъ случаяхъ, когда нужно рѣшиться на что-нибудь, теряются до того, что не съумѣютъ отличить своей правой руки отъ лѣвой, и даютъ супу простыть на пути отъ тарелки ко рту. Хотѣлось бы мнѣ немного распространиться и доказать, почему важно обратить особенное вниманіе на людей столь необходимыхъ, во всякомъ хорошо организованномъ обществѣ, но теперь не время и не мѣсто. Когда-нибудь я передамъ мои мнѣнія на этотъ счетъ человѣку съ значеніемъ и силой. Покамѣстъ же скажу, что тяжелое впечатлѣніе, произведенное на меня видомъ этихъ сѣдыхъ волосъ и этого почтеннаго лица, такъ строго осужденнаго за исполненіе нѣсколькихъ порученій влюбленныхъ, немного ослабилосъ обвиненіемъ его въ колдовствѣ; — хотя я и убѣжденъ, что въ мірѣ нѣтъ ни заговоровъ, ни очарованій, которые бы могли такъ или иначе направить нашу волю, какъ это думаютъ нѣкоторые простаки. Намъ дана свободная воля, которой не могутъ насиловать волхованія и травы. И то что приготовляютъ нѣкоторыя женщины по глупости, и нѣкоторые мущины изъ плутовства, всѣ эти напитки и варенія составляютъ чистѣйшій ядъ, сводящій съ ума людей, зря вѣрующихъ, будто зелья могутъ заставить полюбить того, кто не любятъ. Все это, повторяю, чистѣйшій вздоръ, потоку что воля наша свободна.

— Ваша правда, ваша правда, воскликнулъ старецъ. И клянусь Богомъ, что относительно колдовства на душѣ моей нѣтъ никакого грѣха; вотъ за обвиненіе по любовнымъ дѣламъ, спорить не стану, но только я, право, не видѣлъ ничего дурнаго въ этомъ. Я заботился, единственно, объ удовольствіи людей; о томъ, чтобы жили они въ мирѣ и согласіи, безъ споровъ и скорбей. Но это богоугодное желаніе не воспрепятствовало мнѣ, какъ видите, отправляться туда, откуда я ужь не надѣюсь вернуться, вспоминая преклонныя лѣта мои и каменную болѣзнь, которая неустанно мучитъ меня.

Съ послѣднимъ словомъ онъ принялся такъ горько рыдать, и такъ разжалобилъ Санчо, что тотъ досталъ изъ кармана четыре реала и подалъ ихъ рыдавшему старцу.

Донъ-Кихотъ, продолжая между тѣмъ свои разспросы, обратился къ слѣдующему, который бойко отвѣтилъ ему: «отправляюсь я, сударь мой, за то, что ужь слишкомъ баловался съ двумя своими двоюродными сестрами, и съ двумя другими, тоже двоюродными сестрами, только не моими; и добаловались мы до того, что вышло тамъ какое то такое диковинное приращеніе родни, что самъ чортъ ничего не разберетъ. Призвали свидѣтелей, выкопали доказательства; похлопотать за меня было не кому, денегъ тоже не было; ну вотъ и присудили меня. На шесть лѣтъ отправляюсь, — слѣдовало мнѣ, правда, жаловаться, да что дѣлать, маху далъ. Ну, да ничего, я молодъ, жизнь долга, и всякому горю на свѣтѣ можно пособить. Если у вашей милости есть что подать этимъ бѣднякамъ, то Богъ вознаградитъ васъ за это на небѣ, а мы здѣсь денно и нощно станемъ молиться за здравіе вашей милости, да продлитъ Господь жизнь вашу такъ долго, какъ того она стоитъ». Арестантъ этотъ былъ одѣтъ въ ученическое платье; и одинъ изъ конвойныхъ говорилъ, что онъ лихой балагуръ и знатокъ латыни.

Позади всѣхъ шелъ человѣкъ, лѣтъ около тридцати, хорошо сложенный и не дурной собой, только глядѣлъ онъ вамъ то странно, — однимъ глазомъ на другой, — и скованъ былъ иначе, чѣмъ другіе — цѣпью, которая обвивала его всего и оканчивалась двумя большими кольцами, — одно изъ нихъ было припаяно къ цѣпи, а другое обхватывало его шею въ родѣ ошейника; отъ него внизъ до поясницы спускались два прута, съ замыкавшимися на замокъ желѣзными наручниками, такъ что каторжникъ этотъ не могъ ни приподнять рукъ надъ головой, ни опустить голову на руки. Донъ-Кихотъ полюбопытствовалъ узнать, почему на этомъ арестантѣ больше цѣпей, чѣмъ на другихъ? «Потому», отвѣтилъ конвойный, «что онъ одинъ натворилъ столько преступленій, сколько не натворили всѣ остальные здѣсь каторжники вмѣстѣ; это такой хитрый и дерзкій плутъ», добавилъ онъ, «что мы боимся какъ бы онъ не удралъ и теперь, скованный по рукамъ и ногамъ».

— Да что онъ сдѣлалъ такого ужаснаго, опросилъ Донъ-Кихотъ, если его не присудили ни къ чему большему, какъ къ работѣ на галерахъ?…

— Онъ приговоренъ за десять лѣтъ работать за галерахъ, что значитъ больше чѣмъ гражданская смерть, отвѣчалъ конвойный. Говорить о немъ долго нечего, достаточно вамъ будетъ узнать, что это знаменитый Гинесъ Пассамонтъ, иначе называемый Гинезилъ Парапильскій…..

— Потише, потише, господинъ комиссаръ, перебилъ каторжникъ, не забавляйтесь перековеркованіемъ чужихъ именъ и прозвищъ. Зовутъ меня Гинесъ, а не Гинезилъ, фамилія моя Пассамонтъ, а не Параполла, какъ вы толкуете. Пусть каждый, поочередно, самъ себя оглядываетъ, это право будетъ не дурно..

— Молчите, господинъ наибольшой негодяй, если вамъ неугодно, чтобы я попросилъ плечи ваши заставить васъ замолчать, отвѣчалъ конвойный.

— Человѣкъ живетъ какъ Господу Богу угодно, возразилъ каторжникъ, и пока скажу я вамъ только, что быть можетъ, когда-нибудь, кто-нибудь узнаетъ какъ меня зовутъ.

— Развѣ не такъ тебя зовутъ, сволочь! крикнулъ конвойный.

— Такъ-такъ, отвѣчалъ каторжникъ, а можетъ быть будетъ и такъ, что звать меня станутъ не такъ; или я вырву себѣ зубами бороду. Господинъ рыцарь, продолжалъ онъ: если вы имѣете что дать намъ, такъ давайте, да и проваливайте, а то надоѣли ужь вы вашими разспросами. Коли хотите узнать кое-что обо мнѣ, такъ скажу я вамъ, что зовутъ меня Гинесъ Пассамонтъ, и что исторія моя написана пятью моими пальцами.

— Это правда, замѣтилъ комиссаръ; онъ дѣйствительно самъ написалъ свою жизнь такъ, что ужъ лучше нельзя написать; и заложилъ ее въ тюрьмѣ за двѣсти реаловъ.

— И выкуплю ее, прервалъ Гинесъ, хотя бы она была заложена за двѣсти золотыхъ.

— Развѣ она такъ хороша? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Да тамъ хороша, возразилъ каторжникъ, что заткнетъ за поясъ Лазариллу Тормескаго и всѣ книги въ этомъ родѣ. Въ ней написана одна только правда, да такая милая, что чище всякой лжи.

— А какъ она подъ заглавіемъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Жизнь Гинеса Пассамонта, отвѣтилъ авторъ.

— Окончена она? продолжалъ спрашивать Донъ-Кихотъ.

— Какъ могъ я окончить ее, когда я самъ еще не окончился, отвѣчалъ тотъ же господинъ. Въ ней описано все со дня моего рожденія, до того времени когда меня въ послѣдній разъ присудили теперь въ каторгу.

— Такъ ты бывалъ уже такъ? сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Служилъ ужь я такъ четыре года Богу и королю, отвѣтилъ Гинесъ; испробовалъ я и сухарей и бычачьихъ нервъ; и правду сказать не слишкомъ кручинюсь, что приходится мнѣ побывать такъ еще разъ, потому что буду имѣть, по крайней мѣрѣ, время докончить свою книгу. Мнѣ еще предстоитъ иного хорошаго сказать, а на испанскихъ галерахъ, слава Богу, свободнаго времени больше, чѣмъ мнѣ нужно; тѣмъ болѣе, что обдумывать мнѣ ничего не осталось, я наизусть все знаю, что буду писать.

— Ты, право, не глупъ, сказалъ ему Донъ-Кихотъ.

— Это то и бѣда моя, замѣтилъ Гинесъ, потому что только дуракамъ везетъ на свѣтѣ.

— Занимайся-ка по прежнему плутнями, вмѣшался коммисаръ.

— Кажется ужь докладывалъ я вамъ, господинъ коммисаръ, чтобы вы изволили говорить повѣжливѣе, отвѣчалъ арестантъ. Позвольте еще вамъ доложить, что вашу черную розгу начальство дало вамъ вовсе не для того, чтобы угнетать этихъ несчастныхъ, которыхъ вы сопровождаете, а, какъ мнѣ кажется, для того, чтобы вы ихъ отвели куда велитъ его величество. Если нѣтъ, то жизнью… впрочемъ, довольно. Всякія пятна могутъ когда-нибудь попасть въ щелокъ, и пусть каждый молчитъ, — здорово живетъ и отправляется своей дорогой, какъ и намъ пора это сдѣлать, потому что мы ужь довольно намололи здѣсь всякаго вздору.

Въ отвѣтъ на это коммисаръ замахнулся было жезломъ своимъ на Пассамонта, но Донъ-Кихотъ бросился впередъ, отвелъ ударъ и просилъ коммисара не драться. «Ничего удивительнаго нѣтъ», сказалъ онъ, «если человѣкъ съ связанными руками вознаграждаетъ себя тѣмъ, что развязываетъ языкъ;«послѣ чего, обратясь къ каторжникамъ, сказалъ имъ: «изъ того, что я услышалъ отъ васъ, дорогіе братья, я вижу ясно, что хотя васъ караютъ за ваши заблужденія, все-же ожидающая васъ жизнь приходится вамъ не по вкусу, и вы отправляетесь на галеры противъ вашей воли. Я вижу также, что недостаточное мужество, выказанное при допросѣ однимъ, недостатокъ денегъ у другаго, простое несчастіе третьяго и наконецъ пристрастіе и заблужденіе судій вообще рѣшили вашу погибель и закрыли предъ вами двери правосудія, составляющаго наше общее достояніе. Все это, друзья мои, убѣждаетъ меня въ тонъ, что я долженъ показать на васъ: зачѣмъ ниспосланъ я въ мірѣ, почему неисповѣдимой волей промысла включенъ я въ сонмъ рыцарей, зачѣмъ клялся я вспомоществовать гонимымъ и сирымъ и отстаивать слабыхъ, угнетаемыхъ сильными. Но такъ какъ вмѣстѣ съ тѣмъ я сознаю, что никогда не слѣдуетъ дѣлать насильно того, что можно сдѣлать мирно, поэтому и прошу вашихъ конвойныхъ и господина коммисара снять съ васъ оковы и отпустить васъ съ Богомъ; другіе сослужатъ за васъ королю службу въ лучшихъ обстоятельствахъ. А между тѣмъ, говоря правду, не чудовищно-ли обращать въ рабовъ тѣхъ, кого Богъ и природа создали свободными. Къ тому-же, вамъ, господа,» сказалъ Донъ-Кихотъ, обращаясь къ конвойнымъ, «люди, эти, кажется, не сдѣлали никакого зла, поэтому отпустите ихъ съ миромъ, и пусть каждый изъ нихъ остается съ своимъ грѣхомъ. Пусть ужъ тамъ судитъ ихъ Верховный Судія; Онъ награждаетъ добрыхъ и наказуетъ злыхъ. Намъ-же, людямъ, уважающимъ, въ каждомъ изъ насъ, наше человѣческое достоинство, не пристало быть палачами себѣ подобныхъ; это не достойно человѣка, особенно не имѣющаго въ томъ никакого интереса. Прошу-же васъ, господа, добромъ и спокойно, — желая оставить за собою предлогъ поблагодарить васъ потомъ, — исполнить мою просьбу. Если-же вы откажете мнѣ, тогда этотъ мечь, это копье и эта рука съумѣютъ заставить васъ послушать меня.»

— Вотъ это тоже мило, воскликнулъ комиссаръ, и стоило вамъ, господинъ рыцарь, столько говорить для того, чтобы выговорить такую диковинку. Неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, думаете, что мы или тотъ, кто поручилъ намъ этихъ каторжниковъ, могутъ отпустить ихъ когда захотятъ. Полно вамъ, право, народъ смѣшить; поѣзжайте себѣ своею дорогой, да поправьте на головѣ своей тазъ, не безпокоясь отыскивать пятой лапы у нашего кота.

— Самъ ты котъ, крыса, каторжникъ, и вдобавокъ грубіянъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, и не находя нужнымъ предупреждать его, устремился на него съ такою яростью, что прежде нежели противникъ его успѣлъ подумать о защитѣ, онъ свалилъ его на землю. Къ счастію рыцаря, онъ восторжествовалъ надъ конвойнымъ, вооруженнымъ аркебузомъ. Это неожиданное нападеніе ошеломило на минуту всю стражу, но скоро придя въ себя, конвойные верховые схватились за мечи, а пѣшіе за пики, и напали на Донъ-Кихота, ожидавшаго ихъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ. Рыцарю, безъ сомнѣнія, пришлось-бы пережить теперь нѣсколько не совсѣмъ пріятныхъ минутъ, если-бы каторжники не употребили, — воспользовавшись случаемъ вырваться на свободу, — совокупныхъ усилій разорвать сковывавшую ихъ цѣль, произведши при этомъ такую кутерьму, что конвойные, кидаясь то на освобождавшихся арестантовъ, то на освобождавшаго ихъ и теперь напавшаго на стражу рыцаря, въ сущности ничего путнаго сдѣлать не могли. Санчо, съ своей стороны, помогалъ освободиться Гинесу, который первый вырвался на свободу, и не чувствуя болѣе оковъ на себѣ, вскочилъ на распростертаго комиссара, вырвалъ изъ рукъ его аркебузъ, и прицѣливаясь то въ одного, то въ другаго, и не стрѣляя ни въ кого, вскорѣ очистилъ поле битвы отъ всякихъ конвойныхъ, удравшихъ со всѣхъ ногъ отъ аркебузы Пассамонта и камней, которыми провожала ихъ вся остальная братія.

Санчо, правду сказать, не на шутку перепугался этого дѣла, страшась, чтобы разбѣжавшіеся конвойные не донесли обо всемъ святой Германдадѣ, которая, при звукѣ колоколовъ и барабановъ могла тотчасъ же пуститься отыскивать виновныхъ. Онъ сообщилъ объ этомъ своему господину, упрашивая его поскорѣе убраться отсюда и скрыться въ горахъ.

— Ладно, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но я знаю, что мнѣ слѣдуетъ сдѣлать прежде всего, и крикнувъкличь къ освобожденнымъ имъ каторжникамъ, бѣжавшимъ, какъ попало въ разныя стороны, обобравши напередъ коммиссара до послѣдней нитки, онъ собралъ ихъ всѣхъ вокругъ себя, — арестантамъ интересно было услышать, что скажетъ имъ ихъ освободитель. Рыцарь, окруженный тѣми, которые обязаны были ему своей свободой, обратился къ нимъ съ такими словами: «господа! каждому изъ насъ слѣдуетъ быть признательнымь за оказанное ему благодѣяніе, потому что неблагодарность людская особенно непріятна Богу. Всѣ вы видите и чувствуете, сдѣланное мною вамъ добро: въ благодарности за это, я требую, или лучше сказать, такова моя воля, чтобы вы всѣ, съ этой самой цѣпью на шеѣ, отъ которой я освободилъ васъ, отправились въ Тобозо, представились тамъ моей дамѣ Дулыганеѣ Тобозской, передали ей, что рыцарь ея, называемый рыцаремъ печальнаго образа, свидѣтельствуетъ ей свое глубокое почтеніе и разсказали ей во всѣхъ подробностяхъ это знаменитое приключеніе. Затѣмъ каждый изъ васъ можетъ съ Богомъ отправиться себѣ куда знаетъ».

— Все, что вы, господинъ рыцарь-освободитель нашъ, повелѣваете намъ исполнить, совершенно невозможно для насъ, отвѣчалъ Донъ-Кихоту, отъ лица всей братіи, Гинесъ Пассамонтъ, потому что всѣ мы вмѣстѣ, съ цѣпью на шеѣ, никакъ не можемъ отправиться по большой дорогѣ, а должны пробираться, безъ цѣпей, по одиночкѣ, каждый заботясь только о самомъ себѣ, не показываясь ни на какихъ дорогахъ, а напротивъ, стараясь ходить чуть не подъ землею, чтобы не наткнуться какъ-нибудь на святую Германдаду, которая, безъ всякаго сомнѣнія, пустится за нами въ погоню. Все, что вы, господинъ рыцарь, можете сдѣлать, по всей справедливости, это замѣнить путешествіе въ Тобозо и представленія вашей дамѣ Дульцинеѣ Тобоэской нашею молитвою за васъ. Но думать, чтобы мы добровольно возвратились въ землю египетскую, или, что тоже, пошли-бы, съ цѣпью на шеѣ, въ вашей дамѣ Дульцинеѣ, значило бы думать, что теперь ночь, и требовать этого отъ насъ, значило-бы требовать отъ козла молока

— Когда такъ, гнѣвно воскликнулъ Донъ-Кихотъ, то клянусь, донъ негодяй, донъ Генезилъ Парапильскій, или чортъ тебя знаетъ, какъ тебя тамъ зовутъ, ты пойдешь одинъ поджавши хвостъ, съ цѣпью на шеѣ и наклоненной головой.

Пассамонтъ, человѣкъ отъ природы задорный, къ тому же не замѣчавшій, что рыцарь какъ будто не въ своемъ умѣ, — это лучше всего доказывала Пассамонту полученная имъ свобода, — мигнулъ братіи, которая, отбѣжавши въ сторону, забросала Донъ-Кихота каменьями;— защищаться отъ нихъ, помощью одного шлема, у рыцаря не хватило рукъ. Бѣдный же Россинантъ доведенъ былъ до того, что обращалъ теперь столько вниманія на шпоры, какъ будто онъ былъ вылитъ изъ бронзы. Санчо спрятался за своего осла, и этимъ живымъ щитомъ прикрылся отъ града каменьевъ, осыпавшихъ оруженосца и рыцаря. Щитъ рыцаря оказался однако хуже щита оруженосца и Богъ вѣсть сколько счетомъ каменьевъ обрушилось на него съ такою силой, что они свалили его, наконецъ, на землю. Едва лишь онъ упалъ съ коня, какъ въ туже минуту на него вскочилъ каторжникъ, въ школьной формѣ, — снялъ съ головы его тазъ, которымъ онъ, кстати, хватилъ Донъ-Кихота три или четыре раза по плечамъ, потомъ ударилъ этимъ тазомъ нѣсколько разъ по землѣ, намѣреваясь разбить его въ куски, и вспомоществуемый остальною братіей, снялъ съ рыцаря его шолковый съ двойными рукавами камзолъ, который онъ носилъ поверхъ своихъ латъ, и обобралъ бы его до чиста, до самыхъ чулковъ, еслибъ непомѣшали ему кирасы и другія вооруженія Донъ-Кихота. Сняли каторжники и съ Санчо кафтанъ, оставивъ его чуть не въ одной рубашкѣ, и подѣливъ между собою добычу, разбрелись въ разныя стороны, заботясь больше о томъ, какъ бы не наткнуться на святую Германдаду, чѣмъ о томъ, чтобы съ цѣпью на шеѣ отправиться въ Тобозо и представится тамъ Дульцинеѣ. На мѣстѣ побоища оставались теперь только Донъ-Кихотъ, Санчо, оселъ и Россинантъ; оселъ задумчивый, съ опущенною внизъ головой, хлопая по временамъ ушами, точно будто камни продолжали еще сыпаться на него; Россинантъ, распростертый рядомъ съ своимъ господиномъ, потому что и его каменья сшибли съ ногъ; Санчо безъ кафтана, дрожа отъ страха, при мысли о святой Германдадѣ, и наконецъ самъ рыцарь Донъ-Кихотъ, терзаемый мыслью о томъ, какъ отплатили ему каторжники за его благодѣяніе.

Глава XXIII

Въ этомъ грустномъ положеніи, Донъ-Кихотъ сказалъ своему оруженосцу: «Санчо! постоянно твердили мнѣ, что благодѣтельствовать негодяямъ все равно, что подливать въ море воды. Если бы я повѣрилъ тебѣ, я бы избѣжалъ этой непріятности, но дѣло сдѣлано, поэтому призовемъ на помощь терпѣніе и постараемся извлечь изъ настоящаго полезный урокъ для будущаго».

— Ну ужь вы то извлечете, развѣ когда я стану туркомъ, отвѣтилъ Санчо. Но такъ какъ вы сами говорите, что повѣривши мнѣ, вы избѣжали бы теперешняго несчастія, то повѣрьте мнѣ, въ эту минуту, и вы избѣгнете гораздо худшаго, потому что святая Германдада плюетъ на всѣхъ вашихъ рыцарей, и я ужь слышу въ ушахъ своихъ свистъ ея стрѣлъ.

— Ты трусъ, Санчо, и больше ничего, сказалъ Донъ-Кихотъ, но чтобы ты не сказалъ, что я упрямъ и никогда не слѣдую твоимъ совѣтамъ, поэтому я послушаюсь тебя, но только съ однимъ условіемъ, что никогда, живой или мертвый, ты не скажешь никому, будто я удалился отъ грозившей намъ опасности изъ страха, но что сдѣлалъ это, единственно, во исполненіе твоихъ просьбъ. Если ты скажешь противное, ты солжешь, и я, отнынѣ на всегда, и отъ всегда до нынѣ, бросаю тебѣ въ лицо эту ложь, и не перестану повторять, что ты лжешь, и будешь лгать, пока будешь утверждать что-нибудь подобное. И не возражай мнѣ на это, потому что при одной мысли, будто я ухожу изъ страха отъ опасности, въ особенности отъ нынѣшней, что во мнѣ явилась хоть тѣнь испуга, меня беретъ охота остаться здѣсь, и ожидать одному не только святую Германдаду, или то братство, которое ужасаетъ тебя, но даже братьевъ двѣнадцати колѣнъ Израиля и семь братьевъ Макавѣевъ и близнецовъ Кастора и Полукса и всевозможныхъ братій съ ихъ братствами.

— Господинъ мой, отвѣчалъ Санчо, удаляться — не значитъ убѣгать, и не особенная въ томъ мудрость ожидать опасность, превосходящую всякія силы и всякую возможность оттолкнуть ее; гораздо умнѣе беречь себя сегодня на завтра, и не заключать всего себя въ одинъ день. И право, ваша милость, мое глупое, холопское разумѣніе понимаетъ немного какъ человѣку слѣдуетъ распорядиться собой. Не раскаивайтесь же въ томъ, что думаете послѣдовать моему совѣту, а поскорѣе валѣзайте на Россинанта, если это подъ силу вамъ, если же нѣтъ, я вамъ помогу, я не долго думая, поѣзжайте за мной: право сердце говоритъ мнѣ, что теперь ноги намъ нужнѣе рукъ.

Донъ-Кихотъ послѣдовалъ совѣту своего оруженосца, взлѣзъ ни говоря ни слова на своего коня, и предшествуемый на ослѣ Санчо, направился въ тѣснины Сіерры Морены, отъ которыхъ они были не далеко. Санчо намѣревался проѣхать сквозь всю цѣпь этихъ горъ и выѣхать въ Вазо или въ Альнодоваръ-дель-Кампо, укрываясь нѣсколько дней въ горныхъ пустыняхъ отъ поисковъ святой Германдады, въ случаѣ, еслибъ она пустилась розыскивать ихъ. Онъ тѣмъ охотнѣе отправлялся теперь въ горы, что котомка его, наполненная съѣстнымъ, избѣгла рукъ грабителей, — счастіе, которое онъ считалъ рѣшительнымъ чудомъ, судя потому, какъ неистово освобожденная братія грабила все, что попадалось ей подъ руку и приходилось по вкусу.

Въ туже ночь наши искатели приключеній забрались въ самую глубь Сіерры Морены. Санчо рѣшился остановиться здѣсь, чтобы перевести духъ и даже отдохнуть нѣсколько дней, по крайней мѣрѣ, на сколько хватитъ у него провизіи. Рыцарь и оруженосецъ расположились на ночлегъ между двумя скалами и множествомъ голыхъ пней. На бѣду ихъ судьба, на скрижаляхъ которой, по ученію невѣрныхъ, заранѣе предначертано чему случиться здѣсь, привела славнаго вора Гинеса Пассамонта, освобожденнаго отъ каторги безуміемъ и доблестью Донъ-Кихота, и не безъ причины страшившагося теперь преслѣдованія святой Германдады на то самое мѣсто, на которомъ расположились ночевать Санчо и Донъ-Кихотъ. Пройдоха узналъ ихъ въ туже минуту и рѣшился обождать, пока они мирно заснутъ себѣ. И такъ какъ негодяи всегда неблагодарны, такъ какъ на свѣтъ ихъ рождаетъ нужда, и настоящее закрываетъ предъ ними будущее, то и не мудрено, если Гинесъ, у котораго благодарности было столько же, сколько благородства, рѣшился украсть у Санчо осла, не заботясь о Россинантѣ, показавшемся ему такою дрянью, которую ни продать, ни заложить. Дождавшись минуты, когда Санчо захрапѣлъ, славный этотъ воръ увелъ его осла, и прежде чѣмъ занялась заря, его уже и слѣдъ простылъ, — поминай какъ звали.

Взошла заря, возрадовалась земля и опечалился Санчо. Не находя нигдѣ своего милаго осла, онъ принялся такъ громко и горько вопить, что разбудилъ Донъ-Кихота, услышавшаго какъ несчастный оруженосецъ его, хныкая, приговаривалъ: «о сынъ моего сердца, рожденный въ моемъ собственномъ домѣ, забава дѣтей моихъ, услада жены, зависть сосѣдей, помощникъ въ трудахъ моихъ и кормилецъ цѣлой половины моей, потому что заработываемыми тобою двадцатью шестью мараведисами ты покрывалъ на половину мои расходы». Донъ-Кихотъ, видя рыдающаго Санчо, и узнавъ причину его гора, принялся утѣшать его чѣмъ могъ и обѣщалъ дать ему письмо на полученіе трехъ ослятъ изъ пяти, оставленныхъ имъ въ своей конюшнѣ. Это нѣсколько утѣшило Санчо, осушило его слезы, утишило стенанія, и онъ поспѣшилъ поблагодарить своего господина за великую милость его.

Донъ-Кихотъ, между тѣмъ, забравшись въ горы, которыя казались ему какъ будто нарочно созданными для того рода приключеній, которыхъ онъ искалъ теперь, преисполнился невообразимой радостью. Онъ припоминалъ разныя удивительныя происшествія, случавшіяся съ странствующими рыцарями въ такихъ дикихъ мѣстахъ, и эти воспоминанія наставляли его забывать все на свѣтѣ. Санчо же, попавъ въ безопасное мѣсто, помышлялъ только о томъ, какъ бы ему наполнить желудокъ остатками отъ добычи, захваченной у монаховъ, сопровождавшихъ мертвеца. Онъ шелъ теперь пѣшкомъ, позади своего господина, таща на себѣ все, что таскивалъ недавно его оселъ, и перекладывая разные кусочки изъ котомки въ свой желудокъ; и такъ по душѣ приходилось ему это пѣшеходное путешествіе, что ни гроша не далъ бы онъ ни за какое другое приключеніе.

Спустя немного, поднявъ глаза, онъ увидѣлъ, что господинъ его, остановившись, пытается остріемъ своего копья поднять съ земли какія-то вещи. Поспѣшивъ къ нему на помощь, онъ увидѣлъ, что Донъ-Кихотъ приподнялъ чемоданчикъ и подушку, связанные вмѣстѣ, всѣ въ дырьяхъ и на половину сгнившіе. Все это было довольно тяжело, такъ что Санчо принужденъ былъ взять чемоданъ на руки, и рыцарь велѣлъ ему посмотрѣть, что въ немъ положено. Оруженосецъ поторопился исполнить это приказаніе, и хотя чемоданъ былъ запертъ на ключь, онъ легко однако разсмотрѣлъ черезъ дырья все, что въ немъ находилось. Тамъ лежали четыре рубахи тонкаго голландскаго полотна, разное щегольское платье и, что лучше всего, свертокъ съ червонцами. «Да благословенно же будетъ все небо, ниспосылающее намъ такое приключеніе, въ которомъ есть наконецъ чѣмъ поживиться» воскликнулъ Санчо, при видѣ этой находки. И принялся онъ теперь съ двойнымъ вниманіемъ разглядывать все въ найденномъ имъ чемоданѣ, въ которомъ, кромѣ денегъ, бѣлья и платья, нашелъ еще богато переплетенный альбомъ.

— Дай мнѣ этотъ альбомъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, деньги же дарю тебѣ.

Въ знакъ благодарности Санчо поцаловалъ ему руку, и принялся послѣ того перекладывать вещи изъ чемодана въ свою котомку.

— Санчо, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, мнѣ кажется, да иначе и быть не можетъ, что это вещи какого-нибудь заблудившагося путешественника, настигнутаго въ горахъ разбойниками, похоронившими его въ этой пустынѣ.

— Этого не можетъ быть, сказалъ Санчо, разбойники не оставили бы денегъ.

— Правда твоя, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, и я рѣшительно не понимаю, что бы это такое могло быть. Посмотримъ еще альбомъ; не откроетъ ли онъ намъ этой тайны. Съ послѣднимъ словомъ рыцарь развернулъ альбомъ, и первое, что попалось ему на глаза было, какъ будто на черно набросанное красивымъ почеркомъ, стихотвореніе, которое Донъ-Кихотъ громко прочелъ; вотъ оно:

Иль слѣпъ амуръ, иль нѣтъ въ немъ состраданья,

И въ жертву случаю я принесенъ;

Или мои не вѣдомы ему страданья,

Или не по грѣхамъ моимъ караетъ онъ.

Но ежели въ любви, какъ говорятъ, сокрыта

Частица божества, хранящаго насъ всѣхъ,

То кѣмъ-же это сердце рано такъ разбито?

Причина скрыта.

О, Фили! Ты-ль меня лишила всѣхъ отрадъ?

Нѣтъ, нѣтъ, не отъ тебя слеза изъ главъ прольется;

И я не небомъ вверженъ въ этотъ адъ.

Смерть! лишь тебя теперь мнѣ остается,

Какъ радость въ жизни ждать;

Боль отъ причинъ безвѣстныхъ удается

Лишь чуду изцѣлять.

— Ну, изъ этой пѣсеньки трудновато что-нибудь узнать, замѣтилъ Санчо, если только начиная съ филина, о которомъ здѣсь поется, мы не доберемся до самаго соловья.

— Про какого филина ты говоришь? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Кажись, вы тамъ про филина что-то читали, отвѣтилъ Санчо.

— Про филина? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Ты, кажется, Санчо, перепуталъ; тутъ сказано Фили, вѣроятно имя дамы этого пѣвца, а вовсе не филинъ. Стихи же право ничего себѣ, продолжалъ онъ, или я ничего не смыслю въ стихахъ.

— Какъ, ваша милость, сказалъ удивленный Санчо, развѣ и вы стихи сочиняете?

— Больше чѣмъ ты думаешь, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и это ты вскорѣ увидишь, относя письмо мое въ Дульцинеѣ Тобозской, написанное стихами сверху до ниву. Узнай, Санчо, что всѣ, или по крайней мѣрѣ, большая часть странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ были знаменитые трубадуры, т. е. великіе поэты и музыканты. Безъ этихъ двухъ талантовъ или даровъ небесныхъ немыслимы влюбленные странствователи. Правда, стихи старыхъ рыцарей отличаются большей силой, чѣмъ граціей.

— А прочтите за еще что-нибудь, сказалъ Санчо, можетъ быть мы найдемъ тамъ что-нибудь интересное для насъ.

Донъ-Кихотъ перевернулъ листъ.

— Здѣсь проза, сказалъ онъ, что-то въ родѣ письма.

— Тоже, пожалуй, посланіе какое-нибудь, замѣтилъ Санчо.

— Судя по началу, это, должно быть, какое-то любовное письмо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Потрудитесь, ваша милость, громко прочитать его, сказалъ Санчо, потому что, страхъ какъ люблю я эти любовныя писанія.

— Изволь, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и вслѣдъ за тѣмъ громко прочелъ:

«Твоя измѣна и мое несчастіе заставляютъ меня удалиться въ такое мѣсто, откуда слухъ твой поразитъ скорѣе вѣсть о моей кончинѣ, нежели мое проклятіе. Неблагодарная! ты предпочла мнѣ человѣка, обладающаго большимъ, но не большаго, чѣмъ я. Если-бы благородство чувствъ считалось здѣсь богатствомъ, тогда я не завидовалъ-бы чужому счастію, и не оплакивалъ-бы погибшаго моего. Очарованіе, производимое твоей красотой, затмѣвается твоими поступками. Прельщенный красотой, — я видѣлъ въ тебѣ ангела небеснаго, въ твоихъ поступкахъ — узналъ въ тебѣ женщину. Но живи себѣ въ мирѣ ты, вызывающая меня на брань; дай Богъ, чтобы никогда не раскрылся коварный обманъ твоего мужа, и тебѣ не пришлось раскаиваться въ твоемъ поступкѣ, или страшиться моего удара въ отмщеніе за то, чего ужь я не ищу».

— Изъ этого письма мы узнали еще меньше, чѣмъ изъ стиховъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Ясно только, что это писалъ какой-то отверженный влюбленный.

Принявшись за тѣмъ перелистывать весь альбомъ, онъ нашелъ въ немъ нѣсколько другихъ стиховъ и писемъ, частію перечеркнутыхъ, частію совершенно ясныхъ. Но во всѣхъ ихъ встрѣчались только проклятія, жалобы, упреки, удовольствія, огорченія, отказы и ласки, и все это воспѣвалось, восхвалялось и проклиналось.

Тѣмъ времененъ, какъ Донъ-Кихотъ разсматривалъ альбомъ, Санчо разсматривалъ чемоданъ и подушку, обшаривши въ нихъ всѣ уголки, всѣ складки, распоровъ всѣ швы, разглядѣвъ и ошупавъ всякій кусокъ ваты, словомъ, не оставивъ безъ тщательнаго разсмотрѣнія ничего; такъ разожгли его любопытство, найденные имъ червонцы, число которыхъ превышало сотню. И хотя онъ не нашелъ ничего больше ни въ чемоданѣ, ни въ подушкѣ, тѣмъ не менѣе примирился теперь и съ памятнымъ для него одѣяломъ; и съ фіербрасовскимъ бальзамомъ, и съ дубинами и кулаками погонщиковъ муловъ, и съ похищеніемъ котомки, и съ кражей кафтана, и съ голодомъ, жаждой, трудами, словомъ рѣшительно со всѣмъ, что привелось ему испытать за службѣ у своего добраго господина. Найденные имъ червонцы съ лихвой вознаграждали его за всѣ испытанныя имъ потери и лишенія.

Рыцарю печальнаго образа, между тѣмъ, ужасно хотѣлось узнать, это бы такой могъ быть хозяиномъ найденнаго имъ чемодана; заключая по деньгамъ, бѣлью, стихамъ и письмамъ, что это должно быть какой-нибудь влюбленный, знатной фамиліи, доведенный до отчаянья измѣной своей возлюбленной. Но такъ какъ въ этомъ суровомъ и пустынномъ мѣстѣ, трудно было собрать какія-нибудь свѣдѣнія на этотъ счетъ, поэтому онъ рѣшился ѣхать дальше, предоставляя выборъ пути воли Россинанта, выглядывавшаго, гдѣ ему можно поставить безопасно одну ногу впереди другой. Рыцарю все мерещилось, что среди этихъ горъ, покрытыхъ хворостникомъ, его ожидаетъ какое-нибудь удивительное приключеніе. Погруженный въ эти мысли, онъ нечаянно увидѣлъ между кустарниками человѣка, пробиравшагося съ необычайной легкостью съ холма на холмъ. Онъ казался полунагимъ, съ черной всклоченной бородой, длинными, безпорядочно раскинутыми волосами, съ обнаженной головой и голыми ногами. Правда, на бедрахъ его висѣли какіе-то желтые бархатные штаны, но такіе порванные, что они открывали тѣло въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Хотя двигался онъ чуть не съ быстротою молніи, тѣмъ не менѣе рыцарь печальнаго образа отлично разсмотрѣлъ фигуру и нарядъ его, и хотѣлъ, во что бы то не стало, послѣдовать за нимъ, но не Россинанту-же было пробираться сквозь окружавшіе его камни и хворостникъ, къ тому-же онъ и вообще-то двигался куда какъ не быстро. Донъ-Кихоту показалось, что незнакомецъ этотъ долженъ быть хозяинъ потеряннаго чемодана, и онъ рѣшился всюду искать его, хотя-бы для этого ему пришлось цѣлый годъ разъѣзжать по горамъ. Приказавъ Санчо обогнуть гору съ одной стороны, самъ онъ рѣшился слѣдовать по другой, надѣясь помощью этого маневра поймать незнакомца, такъ быстро скрывшагося у него изъ виду.

— Не могу я этого сдѣлать, отвѣчалъ Санчо, потому что какъ только я покидаю вашу милость, такъ передъ главами у меня начинаютъ мерещиться тысячи привидѣній, и, съ перепугу, просто душа въ пятки уходитъ. И это я вамъ говорю разъ на всегда, ваша милость, не удаляйте вы меня отъ себя.

— Согласенъ, отвѣчалъ рыцарь печальнаго образа, и восхищенъ тѣмъ, что питаешь такое довѣріе къ моему мужеству, на которое ты всегда можешь расчитывать, даже въ ту минуту, когда тѣло твое не могло бы расчитывать на свою душу. Ступай же позади меня шагъ за шагомъ, или какъ тебѣ будетъ удобнѣе, и обрати глаза свои въ фонари. Мы объѣденъ кругомъ эту гору и, быть можетъ, настигнемъ этого, только что мелькнувшаго передъ нами человѣка; ему, вѣроятно, принадлежитъ сдѣланная нами находка.

— Къ чему же исвать его въ такомъ случаѣ, сказалъ Санчо; вѣдь если онъ окажется хозяиномъ этихъ червонцевъ, тогда, что же я то стану дѣлать? Право, ваша милость, лучше намъ обойтись безъ этихъ ненужныхъ объѣздовъ, и оставаться съ найденными деньгами, пока не отыщется настояшій хозяинъ ихъ самъ собою. Къ этому времени я, дастъ Богъ, издержу уже всѣ эти деньги, такъ что отдать мнѣ придется развѣ то, что я истратилъ.

— Санчо! ты судишь въ этомъ отношеніи очень ошибочно, сказалъ Донъ-Кихотъ. Если у насъ можетъ зародиться хотя мысль о томъ, что этотъ неизвѣстный человѣкъ — хозяинъ найденныхъ нами денегъ, въ такомъ случаѣ, мы должны отыскать его и возвратить то, что ему принадлежитъ. Если же мы не станемъ отыскивать его, въ такомъ случаѣ, хотя бы онъ и не былъ даже хозяиномъ найденныхъ нами вещей, мы будемъ виноваты передъ нимъ, какъ передъ настоящимъ владѣльцемъ, потому что есть данныя предполагать, что владѣлецъ этотъ ни это иной, какъ встрѣченный нами незнакомецъ. По этому, другъ мой, Санчо, ищи его безъ горя, чтобы не заставить горевать меня, не отыскавъ этого человѣка. Съ послѣднимъ словомъ, онъ пришпорилъ Россинанта, а Санчо послѣдовалъ за нимъ пѣшкомъ, неся на спинѣ своей, благодаря Гинесу Пассамонту, все, что составляло недавно ношу его осла.

Когда рыцарь и его оруженосецъ почти уже окончили объѣздъ кругомъ горы, они неожиданно наткнулись, на берегу ручья, на трупъ мула, лежавшаго еще съ уздою и сѣдломъ, но уже на половину съѣденнаго волкани и воронами; это еще болѣе убѣдило ихъ, что мелькнувшій передъ взорами ихъ человѣкъ былъ никто иной, какъ владѣлецъ погибшаго мула и найденнаго ими чемодана. Тѣмъ временемъ какъ ваши искатели приключеній съ любопытствомъ осматривали трупъ мула, они услышали свистъ, похожій на свистъ пастуха, сзывающаго свое стадо; и почти въ туже минуту увидѣли, по лѣвую сторону отъ себя, огромное стадо козъ, за которыми шелъ довольно пожилой пастухъ. Донъ-Кихотъ громко кликнулъ его, прося подойти къ себѣ. Пастухъ также крича, спросилъ рыцаря, какъ попалъ онъ въ такое мѣсто, куда кромѣ козъ, волковъ и хищныхъ звѣрей не заглядывалъ никто. «Приди сюда», крикнулъ ему Санчо, «и тебѣ скажутъ все, что нужно».

Пастухъ послушался, и подойдя къ Донъ-Кихоту, сказалъ ему: «готовъ биться объ закладъ, что вы разсматриваете теперь этого мертваго мула. Вотъ ужь шесть мѣсяцевъ, какъ онъ лежитъ здѣсь. Но, скажите на милость, не встрѣтили ли вы гдѣ-нибудь его хозяина?»

— Ничего мы не встрѣтили, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, кромѣ чемодана и подушки, найденныхъ нами недалеко отсюда.

— Я ихъ тоже находилъ, отвѣчалъ пастухъ, да только и дотрогиваться ни хотѣлъ, боясь какъ бы еще бѣды съ ними не нажить, не обвинили бы меня чего добраго, въ кражѣ; чортъ вѣдь всегда готовъ подставить вамъ что-нибудь подъ ноги, и повалить насъ ни за что, ни про что.

— Это самое и я думалъ, сказалъ Санчо; я тоже нашелъ этотъ чемоданъ, и тоже побоялся даже подойти въ нему; и какъ тамъ все было, такъ все и оставилъ, потому что не въ моей это натурѣ привязывать собакамъ погремушки.

— Скажи мнѣ, добрый человѣкъ, спросилъ Донъ-Кихотъ пастуха, знаешь ли ты хозяина этихъ вещей?…

— Все что я знаю, отвѣчалъ пастухъ, это то, что около полугода тому назадъ, пріѣхалъ въ ваши пастушьи шатры какой то молодцоватый господинъ на этомъ самомъ околѣвшемъ мухѣ и съ тѣмъ самымъ чемоданомъ, который вы нашли на дорогѣ, и, какъ говорите, не тронули. Онъ просилъ насъ показать ему самое дикое и пустынное мѣсто въ горахъ. Мы указали ему на это, потому, говорили мы ему, что если вы проѣдете еще съ полмили, то, быть можетъ, уже и не выберетесь оттуда; и удивляемся мы только, какъ это вы попали сюда, гдѣ нѣтъ и слѣда дороги. Не далъ онъ на это никакого отвѣта, продолжалъ разсказчикъ, а повернулъ своего мула и словно стрѣла улетѣлъ отъ насъ; и невольно подумали мы тутъ, чего бы ему такъ спѣшить? Съ той поры не было о немъ ни слуху, ни духу; какъ вдругъ остановилъ это онъ разъ, ни съ того, ни съ сего, одного изъ нашихъ пастуховъ, далъ ему нѣсколько пинковъ руками и ногами, потомъ кинулся къ его ослу, забралъ все, что тамъ было хлѣба и сыру и быстрѣе оленя убѣжалъ въ горы. Узнавъ это, рѣшили мы, собравшись вмѣстѣ — искать его здѣсь, въ самомъ густомъ лѣсу, и въ вечеру другаго дня нашли его въ дуплѣ одного дерева. Увидѣвъ насъ, онъ скромно такъ подошелъ въ намъ, только весь въ лохмотьяхъ, загорѣвшій такой, просто лица за немъ нѣтъ, то есть такъ это онъ весь перемѣнился, что еслибъ не платье его, хотя и изодранное, то право не знали бы мы, тотъ ли это самый человѣкъ, котораго мы искали. Ласково поклонившись, сказалъ онъ намъ, какъ человѣкъ разсудительный, чтобы мы не удивлялись такой жизни его, потому что онъ кается здѣсь по обѣту, замаливая въ этой пустынѣ многія свои прегрѣшенія. Мы просили его сказать намъ, кто онъ? да только напрасно; сказали ему на счетъ пищи, что пусть онъ только укажетъ намъ куда приносить ее, и мы будемъ дѣлать это аккуратно и отъ чистаго сердца; а если это ему не нравится, то пусть онъ проситъ ее у насъ, а не отнимаетъ силою. Онъ поблагодарилъ насъ, просилъ простить ему, что не хорошо онъ такъ обошелся недавно съ однимъ нашимъ пастухомъ и клялся намъ, во имя Бога, что будетъ просить теперь пищу у насъ, и не станетъ отнимать ее ни у кого. На счетъ же того, гдѣ онъ живетъ, онъ сказалъ намъ, что у него нѣтъ другаго жилья, кромѣ тѣхъ мѣстъ, на которыхъ застанетъ его ночь; и такъ жалостно заплакалъ онъ, что, право, если-бы мы были каменные, то и тогда слезы его разжалобили бы насъ. Къ тому же довольно было увидѣть, чѣмъ онъ сталъ теперь противъ того, какимъ мы видѣли его въ первый разъ. Тогда онъ быхъ молодой, красивый такой господинъ; по его разговору и учтивости видно было, что онъ принадлежитъ къ благородной фамиліи; такъ что мы передъ нимъ были мужики мужиками. Между тѣмъ, заговоривши съ нами, онъ вдругъ остановился, снова онѣмѣлъ, уперся глазами въ землю, и долго такъ стоялъ. Мы съ удивленіемъ глядѣли на него, ожидая чѣмъ все это кончится; и все большая и большая жалость брала насъ къ нему; а онъ все тамъ стоитъ, ни словечка не промолвитъ, и только то подвинетъ, то опуститъ глаза, да вдругъ, словно найдетъ на него что-то такое; начнетъ кусать себѣ губы, да хмурить брови; тутъ стало ясно намъ, что не спроста все это такъ дѣется съ нимъ. И скоро увидѣли мы, что-точно не спроста, потому поднялся это онъ вдругъ, какъ бѣшеный, съ земли, на которой было прилегъ, да какъ кинется на перваго попавшагося ему подъ руку нашего товарища, такъ еслибъ мы не вырвали этого бѣдняка изъ его рукъ, то тутъ бы онъ его и уходилъ своими кулаками и зубами, и все онъ кричалъ: «а, измѣнникъ Фернандо, ты заплатишь мнѣ наконецъ за тотъ позоръ, которымъ ты покрылъ меня. Я вырву наконецъ это злодѣйское сердце, полное обмана и измѣны». И много еще кричалъ онъ кое-чего, все честя измѣнникомъ и обманщикомъ этого Фернанда. Мы отняли у него наконецъ нашего товарища, и тогда, не промолвивши ни слова, онъ со всѣхъ ногъ убѣжалъ отъ васъ, скрывшись такъ быстро между скалами и хворостникомъ, что намъ никакъ нельзя было услѣдить его. Такъ и ушли мы, ничего не добившись отъ него, и узнавши только, что по временамъ съ нимъ дѣлается что-то не доброе и что должно быть этотъ Фернандъ чѣмъ то очень ужь досадилъ ему. И увѣрялись мы въ этомъ все больше и больше всякій разъ, когда намъ доводилось встрѣчаться съ нимъ, когда онъ приходилъ къ намъ просить хлѣба, или силою отбирать его, потому что ужь когда найдетъ на него такая несчастная минута, въ ту пору ничего не возьметъ онъ добромъ, какъ ни предлагай ему, а нее наровитъ добыть кулаками. Когда же случится ему быть въ полномъ разсудкѣ, тогда ласково проситъ онъ насъ — ради Бога, и поблагодаритъ, и заплачетъ потомъ. И могу вамъ по чистой правдѣ, сказать, господа, продолжалъ пастухъ, что вчера я и еще четверо пастуховъ нашихъ — двое друзей и двое работниковъ моихъ — рѣшили искать его, и если найдемъ, то думаемъ добровольно или насильно отвезти въ городъ Альмодоваръ, до котораго будетъ миль восемь отсюда. Тамъ мы хотимъ попробовать лечить его, если только бѣдняка этого вылечитъ ужь что-нибудь, или, по крайней мѣрѣ, сговорились мы узнать отъ него: это онъ, и есть ли у него родные какіе, которыхъ мы могли бы извѣстить о его несчастіи. Вотъ, господа, все, что я могу вамъ сказать объ этомъ человѣкѣ. Теперь вы можете увѣряться, что хозяинъ найденныхъ вами вещей, тотъ самый человѣкъ, который убѣжалъ отъ васъ какъ молнія, да отъ чего ему и не бѣгать какъ молнія, когда онъ не носитъ на себѣ никакого платья.

Донъ-Кихотъ, сказавшій передъ тѣмъ пастуху, какъ быстро скрылся отъ него въ хворостникѣ странный незнакомецъ, чрезвычайно удивленъ былъ тѣмъ, что услышалъ о немъ. Чувствуя все болѣе и болѣе возраставшее желаніе узнать, кто былъ этотъ таинственный человѣкъ, онъ рѣшился послѣдовать своему первому внушенію и искать незнакомца въ горахъ, рѣшительно вездѣ, не оставляя безъ осмотра ни одной трещины и ни одной пещеры. Но судьба устроила дѣло лучше, чѣмъ онъ ожидалъ, потому что въ эту самую минуту, таинственный незнакомецъ показался въ горномъ проходѣ, выходившемъ вамъ разъ на тотъ лугъ, на которомъ находился теперь Донъ-Кихотъ. Несчастный подвигался впередъ, бормоча что-то такое, чего нельзя было разобрать и вблизи. Нарядъ его былъ таковъ, какъ мы уже описали, только когда онъ былъ уже очень близко отъ Донъ-Кихота, послѣдній разсмотрѣлъ на плечахъ его слѣды камзола, висѣвшаго теперь въ лохмотьяхъ и, какъ видно было, сдѣланнаго изъ дорогой душистой замши; вещь, ясно показывавшая, что господинъ этотъ принадлежалъ къ весьма порядочному обществу. Приблизившись къ рыцарю, онъ поздоровался съ нимъ очень вѣжливо, но какимъ то глухимъ, отрывистымъ голосомъ. Донъ-Кихотъ, съ своей стороны, чрезвычайно вѣжливо раскланялся съ нимъ, сошелъ съ коня, приблизился къ незнакомцу и горячо обнявъ его, продержалъ такъ нѣсколько минутъ, прижавши къ своей груди, точно встрѣтилъ въ немъ стараго друга послѣ долгой разлуки. Незнакомецъ, котораго мы могли бы смѣло назвать оборванцемъ жалкаго образа, подобно тому, какъ Донъ-Кихотъ назывался рыцаремъ печальнаго образа, освободясь наконецъ изъ объятій рыцаря и положивъ на плечи ему свои руки, стадъ пристально осматривать, какъ-бы желая узнать его; удивленный, быть можетъ, костюмомъ, оружіемъ и всею фигурою Донъ-Кихота еще болѣе, чѣмъ Донъ-Кихотъ — оборванной и несчастной фигурой незнакомца. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, несчастный пустынникъ заговорилъ первый, что именно, это мы увидимъ въ слѣдующей главѣ.

Глава XXIV

Исторія передаетъ, что Донъ-Кихотъ съ чрезвычайнымъ любопытствомъ слушалъ несчастнаго рыцаря горъ, который между прочимъ сказалъ ему: «милостивый государь, это бы вы ни были, потому что, правду сказать, я васъ вовсе не знаю, я тѣмъ не менѣе очень благодаренъ вамъ за принятое вами во мнѣ участіе, и желалъ бы отблагодарить васъ за него не однимъ только желаніемъ.»

«Я намѣренъ только служить вамъ чѣмъ могу,» отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, «и желаніе это такъ сильно во мнѣ, что я рѣшился было не покидать этихъ горъ, пока не открою и не узнаю отъ васъ самихъ: можно ли чѣмъ-нибудь помочь вашему горю, о которомъ краснорѣчиво говоритъ теперешній вашъ образъ жизни? И если ваше несчастіе изъ тѣхъ, для которыхъ не существуетъ утѣшеній, то я готовъ хоть немного облегчить ваше горе, присоединяя къ слезамъ вашимъ мои, потому что имѣть вблизи себя брата, сочувствующаго вашему несчастію, значитъ до нѣкоторой степени ослабить его. И если вы сколько-нибудь довѣряете моимъ намѣреніямъ, то заклинаю васъ именемъ того, кого вы любили, или любите больше всего за свѣтѣ, откройте мнѣ: что заставило васъ жить здѣсь, какъ звѣря пустыни? клянусь,» продолжалъ Донъ-Кихотъ, «моимъ рыцарскимъ орденомъ, въ который, хотя и грѣшникъ, я удостоился вступить, клянусь моимъ званіемъ странствующаго рыцаря, что если вы согласитесь довѣриться мнѣ, то я буду отнынѣ самый пламенный, самый преданный слуга вашъ, и не перестану заботиться о томъ, чтобы уврачевать ваше горе, или, если это невозможно, оплакивать его вмѣстѣ съ вами.»

Пока говорилъ рыцарь печальнаго образа, рыцарь лѣса только оглядывалъ его съ головы до ногъ, и наконецъ наглядѣвшись, какъ видно, вдоволь, сказалъ, обращаясь къ окружавшимъ его лицамъ: «дайте мнѣ, ради Бога, если есть у васъ, чего-нибудь поѣсть; когда я закушу, тогда въ благодарность за принимаемое во мнѣ участіе, я сдѣлаю и скажу все, что хотите.» Въ ту же минуту Санчо и пастухъ достали изъ своихъ котомокъ все, что нужно было для утоленія голода несчастнаго скитальца, который кинулся на пищу, намъ звѣрю подобный дикарь, и принялся пожирать ее съ такимъ остервененіемъ, что казалось, будто онъ только глоталъ, а не ѣлъ. Во все это время и самъ онъ и всѣ окружавшіе его хранили глубокое молчаніе. Но уничтоживши все, чѣмъ его угостили, оборванный незнакомецъ, знакомъ пригласилъ все общество слѣдовать за нимъ, и привелъ его на свѣжій, зеленый лугъ, разстилавшійся у подошвы одной скалы. Здѣсь, по прежнему, не говоря ни слова, онъ легъ на траву, окружавшее его общество послѣдовало его примѣру, и всѣ молчали, пока наконецъ не заговорилъ, устроившись на своемъ мѣстѣ, таинственный скиталецъ.

«Господа,» сказалъ онъ, «если вамъ угодно, чтобы я въ немногихъ словахъ разсказалъ вамъ всѣ мои великія несчастія, то обѣщайте не прерывать меня ни словомъ, ни движеніемъ, потому что въ ту минуту, какъ вы меня прервете, прервется и разсказъ мой.»

Это вступленіе невольно напомнило Донъ-Кихоту недавнюю сказку Санчо, оставшуюся неоконченной, благодаря ошибкѣ въ счетѣ перевозимыхъ черезъ рѣчку козъ.

Попросивъ не прерывать его разсказа, незнакомецъ, какъ бы въ оправданіе свое добавилъ: «я принимаю эту предосторожность, единственно изъ желанія разсказать вамъ какъ можно скорѣе повѣсть моихъ несчастій; потому что вспоминать о нихъ, значитъ только усиливать ихъ; и чѣмъ меньше вы будете меня спрашивать, тѣмъ скорѣе я все разскажу, не упустивъ ничего, что могло бы сколько нибудь интересовать васъ.» Донъ-Кихотъ обѣщалъ ему отъ имени всей компаніи не прерывать его, и таинственный отшельникъ такъ началъ разсказъ свой.

«Зовутъ меня Карденіо; родился я въ благородномъ семействѣ, въ одномъ изъ главныхъ городовъ Андалузіи. Хотя родители мои богаты, но несчастіе мое такъ велико, что еслибъ они узнали о немъ, то слезъ ихъ не осушили бы всѣ ихъ сокровища; богатство безсильно помогать испытаніямъ, ниспосылаемымъ намъ небомъ. Въ одномъ городѣ со мною жилъ ангелъ небесный, на котораго любовь излила всѣ свои дары, и въ обладаніи которымъ заключались мое счастіе и моя гордость. Этимъ перломъ была Лусинда; она происходила также изъ благородной и богатой фамиліи, какъ и я, но только была счастливѣе меня и менѣе постоянна, чѣмъ я того заслуживалъ. Съ самаго дѣтскаго возраста, я любилъ, боготворилъ ее. Она тоже любила меня съ тою невинностью и наивностью, которыя составляли прелесть ея младенческихъ лѣтъ. Родители наши замѣчали нашу взаимную склонность и не обращали на нее вниманія, понимая очень хорошо, что по выходѣ изъ отроческихъ лѣтъ, склонность эта окончится любовью, которая приведетъ насъ подъ брачный вѣнецъ. Одинаковое богатство и одинаковое благородное происхожденіе наше уничтожали всякое препятствіе къ этому союзу. Съ лѣтами любовь наша только усиливалась, и отецъ Лусинды, изъ приличія, нашелъ нужнымъ отказать мнѣ отъ своего дома, подражая въ этомъ случаѣ родителямъ многопрославленной поэтами Тизбы. Это запрещеніе, ставившее преграду нашимъ свиданіямъ, только усилило нашу склонность и зажгло въ сердцахъ нашихъ новый пламень, потому что если мы не могли говорить, то могли свободно писать: а перо въ иныхъ случаяхъ полнѣе и искуснѣе языка умѣетъ извлекать сокровенныя чувства изъ глубины нашихъ душъ. Въ присутствіи любимаго предмета онѣмѣваютъ иногда самыя смѣлыя уста, и стынетъ самое пламенное рѣшеніе. О, Боже, сколько въ это время переслалъ я ей записокъ; сколько милыхъ и нѣжныхъ отвѣтовъ я получилъ взамѣнъ. Сколько пѣсень, сколько стиховъ полныхъ жгучихъ желаній, тайныхъ тревогъ, свѣтлыхъ воспоминаній и сладкихъ порывовъ вылилось тогда изъ моей души. Но довѣденный однако до отчаянія, не чувствуя болѣе возможности не видѣть той, которую я такъ любилъ, я рѣшился просить руки Лусинды у ея отца; этимъ я надѣялся добыть наконецъ такъ давно желанный и заслуженный мною кладъ. Отецъ ея отвѣчалъ мнѣ, что онъ вполнѣ сознаетъ ту честь, которую я ему дѣлаю, желая вступить въ родственный союзъ съ его семействомъ, но добавилъ, что такъ какъ отецъ мой живъ еще, поэтому подобное предложеніе должно быть сдѣлано имъ. «Свадьба эта быть можетъ не понравится ему», говорилъ онъ, «а дочь моя не намѣрена похитить себѣ мужа, или быть похищенной сама.» Я нашелъ, что онъ совершенно правъ, благодарилъ его за прямоту его намѣреній и надѣялся, что за согласіемъ отца моего дѣло не станетъ. Въ этой увѣренности я отправился къ своему отцу, но войдя къ нему въ кабинетъ, засталъ его съ письмомъ въ рукахъ, которое онъ мнѣ подалъ прежде, чѣмъ я успѣлъ что-нибудь вымолвить.

«Карденіо», сказалъ онъ мнѣ, «прочитай это письмо, изъ него ты убѣдишься, что герцогъ Рикардо желаетъ тебѣ добра.» Герцогъ Рикардо, какъ какъ извѣстно, господа, одинъ изъ богатѣйшихъ грандовъ Испаніи и обладаетъ имѣніями въ очаровательнѣйшихъ мѣстностяхъ Андалузіи. Прочитавши письмо его, я увидѣлъ, что отцу моему нельзя было не согласиться на предложеніе герцога, который просилъ прислать меня къ нему сейчасъ же, какъ компаньона своего старшаго сына, обѣщая доставить мнѣ такое положеніе, которое вполнѣ бы выказало его расположеніе ко внѣ. Отвѣтить на это предложеніе я ничего не могъ, особенно когда отецъ сказалъ мнѣ: «черезъ два дня, Карденіо, ты отправишься къ герцогу, и благодари Бога, что тебѣ открывается перспектива достигнуть того, чего ты заслуживаешь.» Къ этому онъ присовокупилъ, какъ водится, нѣсколько родительскихъ совѣтовъ. Ночью, наканунѣ моего отъѣзда, я успѣлъ увидѣться съ Лусиндой, и передать ей все, что произошло у насъ въ домѣ. Я разсказалъ объ этомъ также ея отцу, и просилъ ею держать въ тайнѣ все предложеніе, пока я не узнаю, чего хочетъ отъ меня герцогъ Рикардо. Онъ обѣщалъ мнѣ это, а Лусинда подтвердила слова его тысячью клятвъ и обмороковъ.

Пріемъ, сдѣланный мнѣ герцогомъ, возбудилъ всеобщую зависть ко мнѣ въ его придворныхъ; они начали страшиться, чтобы я не заслонилъ ихъ собой. Но кто невыразимо обрадовался моему пріѣзду, такъ это второй сынъ герцога донъ-Фернандъ, блестящій, щедрый, красивый и легко увлекающійся молодой человѣкъ. Онъ вскорѣ до того подружился со мною, что дружба наша обратила на себя общее вниманіе. Старшій братъ его также любилъ меня, но далеко не показывалъ той страстной преданности во мнѣ, какъ донъ-Фернандъ. И такъ какъ между друзьями нѣтъ тайнъ, поэтому донъ-Фернандъ раскрывалъ мнѣ все, что у него было на сердцѣ, и между прочимъ нѣсколько тревожившую его любовь — къ одной прелестной молодой крестьянкѣ, подданной его отца. Это была такая прекрасная, добрая, умная, милая дѣвушка, къ тому же богатая, что знакомымъ за трудно было рѣшить, какое изъ этихъ качествъ первенствовало въ ней. Столько прелестей, соединенныхъ въ молодой крестьянкѣ, до того очаровали донъ-Фернанда, что онъ обѣщалъ — видя безуспѣшность всѣхъ другихъ попытокъ овладѣть ея сердцемъ — жениться на ней. Какъ другъ донъ-Фернанда, я убѣждалъ его всевозможными доводами, какіе только представлялись моему уму, отказаться отъ этого намѣренія, и видя, что увѣщанія напрасны, рѣшился открыть все его отцу. Но хитрый и ловкій Фернандъ догадался объ этомъ, очень хорошо понимая, что, какъ честный слуга, я не могъ скрыть подобнаго дѣла отъ герцога. Поэтому, желая отвести мнѣ глава, онъ сказалъ, что не видитъ другаго средства забыть свою любовь, какъ уѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ, и просилъ меня отправиться съ нимъ вмѣстѣ къ моему отцу, подъ предлогомъ покупки нѣсколькихъ лошадей въ моемъ родномъ городѣ, въ которомъ, какъ извѣстно, водятся великолѣпнѣйшія въ мірѣ. Я не могъ не одобрить намѣренія Фернанда, не могъ не согласиться, что это было лучшее, что онъ могъ придумать. Оно доставляло мнѣ притомъ возможность увидѣться съ Лусиндой, и я ему съ чистой совѣстью посовѣтовалъ безъ замедленія привести въ исполненіе его намѣреніе, находя, что разлука въ подобныхъ случаяхъ всегда производитъ свое благотворное дѣйствіе. Въ послѣдствіи я узналъ, что донъ-Фернандъ сдѣлалъ мнѣ это предложеніе, обольстивъ уже молодую, очаровавшую его крестьянку, поклявшись жениться на ней; и теперь искалъ случая скрыться куда-нибудь, страшась послѣдствій своего обмана и гнѣва герцога. Такъ какъ любовь большей части молодыхъ людей можетъ быть названа не любовью, а мимолетнымъ желаніемъ наслажденія, которое быстро охлаждаетъ ихъ сердца, чего нельзя сказать о любви истинной, поэтому едва лишь донъ Фернандъ достигъ успѣха у молодой крестьянки, какъ уже страсть насытилась и огонь его потухъ, такъ что если прежде онъ желалъ удалиться, чтобы удержать себя отъ обѣщанія, то теперь онъ удалялся за тѣмъ, чтобы не сдержать его. Герцогъ дозволилъ ему уѣхать, и поручилъ мнѣ сопровождать его. Отецъ мой сдѣлалъ донъ-Фернанду пріемъ, достойный такого высокаго гостя. Къ несчастію, я открылъ мою тайну донъ-Фернанду, и такъ восторженно описывалъ красоту, умъ, характеръ Лусинды, что у него явилось желаніе увидѣть эту прелесть, такъ щедро осыпанную дарами природы. И злому генію моему угодно было, чтобы, однажды, ночью, при свѣтѣ восковой свѣчи, я показалъ моему другу Лусинду у того окна, у котораго происходили наши свиданія. Онъ увидѣлъ ее и позабылъ въ эту минуту всѣхъ видѣнныхъ имъ и волновавшихъ его красавицъ; и сталъ онъ съ тѣхъ поръ молчаливымъ, задумчивымъ, погруженнымъ въ самаго себя, нечувствительнымъ ни къ чему. Онъ полюбилъ мою невѣсту, какъ это вы увидите изъ моего грустнаго разсказа. Чтобы воспламенить еще сильнѣе эту внезапно вспыхнувшую любовь, о которой вѣдалъ лишь Богъ, судьбѣ угодно было, чтобы въ руки его попало письмо, въ которомъ Лусинда предлагала мнѣ просить руку ея у ея отца, — письмо, полное такой любви, сдержанности и очарованія, что только въ одной Лусиндѣ, сказалъ мнѣ донъ-Фернандъ, прочитавши это письмо, онъ нашелъ — соединеніе ума и красоты, которые находятся какъ-то въ разладѣ въ другихъ женщинахъ. Онъ былъ совершенно нравъ, но я долженъ теперь сознаться, что я не совсѣмъ былъ доволенъ, слушая эти похвалы изъ устъ Фернанда, и даже началъ какъ будто бояться его. Онъ между тѣмъ то и дѣло упоминалъ о Лусиндѣ, и о чемъ бы не зашелъ у насъ разговоръ, донъ-Фернандъ всегда умѣлъ свести его на мою невѣсту. Это начинало пробуждать во мнѣ нѣкоторую ревность. И хотя мнѣ казалось, что я вовсе не боюсь измѣны Лусинды, однако, въ сущности, я смутно страшился уже того, что мнѣ готовила судьба. Нужно вамъ сказать еще, что донъ-Фернандъ подъ тѣмъ предлогомъ, будто его чрезвычайно интересуетъ наша умная и милая переписка, читалъ всѣ наши письма. Между тѣмъ Лусинда попросила у меня какъ-то свою любимую рыцарскую книгу Амадиса Гальскаго.

Едва лишь Донъ-Кихотъ услышалъ слово рыцарскую, какъ въ туже минуту воскликнулъ: «еслибъ вы въ самомъ началѣ сказали, что Лусинда любитъ рыцарскія книги, тогда вамъ не къ чему было-бы столько расхваливать и возносить умъ этой прелестной дѣвушки, которая, кстати сказать, и не могла-бы вмѣщать въ себѣ столькихъ достоинствъ, еслибъ не любила такого умнаго и интереснаго чтенія. Разпространяться теперь о ея умѣ и другихъ достоинствахъ, совершенно излишне; мнѣ достаточно знать ея вкусъ, чтобы видѣть въ ней одну изъ прекраснѣйшихъ и умнѣйшихъ женщинъ на землѣ. Я бы только желалъ, чтобы, вмѣстѣ съ Амадисомъ Гальскимъ, вы послали ей этого добраго донъ-Ругеля Греческаго. Я увѣренъ, что ваша милая дѣвушка чрезвычайно заинтересовалась-бы и Дараидой и Гараіей, и милыми сужденіями пастора Даринеля, и его чудными буколическими стихами, которые онъ такъ изящно, умно и мило распѣвалъ подъ музыку, но время еще не ушло, и ошибка ваша можетъ быть исправлена, потому что, если вамъ угодно будетъ отправиться со мною въ мою деревню, то я предложу вамъ болѣе трехъ сотъ книгъ, составляющихъ лучшее удовольствіе моей жизни, хотя впрочемъ помнится мнѣ, что изъ всѣхъ этихъ книгъ у меня не осталось тетерь ни одной, благодаря злобѣ и зависти преслѣдующихъ меня волшебниковъ. милостивый государь» продолжалъ Донъ-Кихотъ, «провгу извинить меня, что я не сдержалъ своего обѣщанія, и прервалъ вашъ разсказъ, но что дѣлать? едва лишь услышу я слово рыцарство, какъ ужь долѣе удерживать себя становится не въ моей власти; мнѣ это также невозможно какъ солнечнымъ лучамъ не испускать теплоты, а лунѣ сырости. Теперь, сдѣлайте милость, продолжайте вашъ разсказъ». Тѣмъ временемъ какъ Донъ-Кихотъ говорилъ, Карденіо опустилъ голову на грудь, и какъ будто задумался о чемъ-то. Два раза уже Донъ-Кихотъ просилъ его продолжать свой разсказъ, а онъ нее молчалъ и не подымалъ головы. Спустя нѣсколько времени онъ сказалъ наконецъ: «я не могу вырвать изъ моей памяти, и ни какая сила не вырветъ изъ нее — одной вещи; я думаю», продолжалъ онъ, «что-только величайшій злодѣй, можетъ не вѣрить, или заставлять не вѣрить тому, что этотъ знаменитый бродяга Елизабадъ былъ любовникомъ королевы Мадазимы».

«О», воскликнулъ Донъ-Кихотъ, гнѣвно, по своему обыкновенію, попирая ложь, «утверждать что-нибудь подобное было бы величайшей подлостью. Королева Мадазима была прекрасная и добродѣтельная женщина, и нѣтъ ни какой возможности предполагать, чтобы такая высокая принцесса заводила любовныя шашни съ какимъ-нибудь лекаришкой. И кто станетъ утверждать противное, тотъ солжетъ, какъ подлый клеветникъ, я я докажу ему это пѣшій или верхомъ, вооруженный или безоружный, ночью или днемъ, словомъ, какъ ему будетъ угодно».

Карденіо между тѣмъ все пристально глядѣлъ на Донъ-Кихота, потому что съ нимъ начинался уже припадокъ, и онъ столько-же въ состояніи былъ продолжать свою исторію, сколько Донъ-Кихотъ слушать ее, разгнѣванный оскорбленіемъ, нанесеннымъ королевѣ Мадазимѣ. Странная вещь, онъ заступился за нее, точно за свою живую, законную государыню, до такой степени овладѣли всѣмъ существованіемъ его рыцарскія книги. Карденіо, въ свою очередь, находясь въ разгарѣ болѣзненнаго припадка, услышавъ, что его называютъ клеветникомъ и тому подобными милыми прозвищами, не совсѣмъ довольный этимъ, поднялъ порядочный камень, и ударилъ имъ Донъ-Кихота въ грудь такъ сильно, что сшибъ его съ ногъ. Заступаясь за своего господина, Санчо кинулся съ стиснутыми кулаками на безумца, но тотъ и его такъ ловко хватилъ, что оруженосецъ мигомъ полетѣлъ на землю въ слѣдъ за рыцаремъ. Мало того, Карденіо вскочилъ ему на брюхо, и порядкомъ понялъ ему ребра. Пастуха, хотѣвшаго оборонить Санчо, постигла такая-же участь — и Карденіо, одинъ, справившись съ троими, съ удивительнымъ хладнокровіемъ ушелъ себѣ въ горы. Санчо скоро оправился, но съ досады, что его такъ отдѣлали, напалъ въ свою очередь, ни за что, ни про что, на пастуха. По мнѣнію Санчо, пастухъ былъ всему виной; за чѣмъ онъ не предупредилъ, что этотъ чудакъ бѣсится по временамъ, тогда всѣ бы были на сторожѣ. Пастухъ отвѣчалъ, что онъ предупреждалъ ихъ объ этомъ, и что если Санчо не слыхалъ, то ужь это не его вина. Санчо возражалъ. Пастухъ себѣ возражалъ; и заспорили они наконецъ до того, что перешли мало-по-малу отъ словъ къ кулакамъ, и такъ вцѣпились другъ въ друга, что если-бы Донъ-Кихотъ не разнялъ ихъ, то они кажется растерзали-бы себя въ куски. Держа пастуха въ своихъ рукахъ, Санчо говорилъ, пытавшемуся разнять ихъ Донъ-Кихоту: «оставьте меня, господинъ рыцарь печальнаго образа; пастухъ этотъ вовсе не посвященный рыцарь, а такой же мужикъ какъ и я, поэтому, какъ честный человѣкъ, я долженъ и могу отмстить ему за нанесенное мнѣ оскорбленіе собственными своими руками, какъ мнѣ будетъ угодно».

«Это правда,» отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, «но только этотъ бѣдный пастухъ ни душой ни тѣломъ не виноватъ въ томъ, что здѣсь случилось съ нами.» Онъ рѣшительно велѣлъ разъяреннымъ бойцамъ помириться; послѣ чего спросилъ у пастуха, можно-ли будетъ найти гдѣ-нибудь Карденіо? рыцарю страшно хотѣлось узнать конецъ разсказа несчастнаго безумца. Пастухъ сказалъ, что не знаетъ въ какомъ именно мѣстѣ живетъ Карденіо, но что если Донъ-Кихотъ тщательно объѣздитъ всю эту мѣстность, то гдѣ-нибудь непремѣнно найдетъ его умнымъ или безумнымъ.

Глава XXV

Простившись съ пастухомъ, Донъ-Кихотъ сѣлъ на Россинанта и приказалъ Санчо слѣдовать за собою. Оруженосецъ послушался его, но только скрѣпя сердце, потому что принужденъ былъ идти пѣшкомъ. Мало-по-малу, они углубились въ самыя нѣдра этой гористой, суровой мѣстности, и Санчо, которому страхъ какъ хотѣлось немного побалагурить, не смѣя однако ослушаться данныхъ ему приказаній, все ожидалъ, не заговоритъ-ли самъ Донъ-Кихотъ. Но долѣе молчать ему было рѣшительно не подъ силу, и выведенный изъ себя сказалъ онъ рыцарю: «соблаговолите, ваша милость, благословить меня и отправить съ Богомъ. Хочу я уйти себѣ домой, въ женѣ и дѣтямъ своимъ, съ которыми я по крайней мѣрѣ могу говорить, когда мнѣ вздумается; а теперь, приходится мнѣ шататься, во слѣдъ вашей милости, по этимъ пустынямъ, денно и нощно, не смѣя рта разинуть; точно я живымъ похоронилъ себя. Еслибъ хоть скотина еще разговаривала ныньче, какъ на памяти Езопа, тогда не безпокоилъ-бы я вашу милость, потому что поговорилъ-бы я себѣ съ своимъ осломъ, или съ первой попавшейся мнѣ на встрѣчу скотиной, и переносилъ бы кое-какъ бѣду свою. Но теперь, мнѣ ужь это, право, не въ моготу; чтобы рыская всю жизнь за приключеніями, и изъ всѣхъ приключеній натыкаясь только на палки, кулаки, каменья и швырянья на одѣялахъ, не смѣть притомъ слова оказать, зашить себѣ словно нѣмому ротъ, и не пикнуть про то, что лежитъ у тебя за душѣ; это, ваша милость, не подъ силу мнѣ«.

— Понимаю тебя, Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; тебѣ хочется, чтобы я снялъ мое запрещеніе и далъ прежнюю свободу твоему языку. Хорошо, говори, но только съ условіемъ, что это разрѣшеніе ограничится временемъ пребыванія нашего въ горахъ.

— Ладно, сказалъ Санчо, лишь-бы теперь наговориться, а что дальше будетъ, про то одинъ Богъ вѣдаетъ. И для начала, осмѣлюсь я спросить вашу милость, съ какой стати приняли вы сторону этой королевы Маркасины, или какъ ее тамъ зовутъ… И на какого чорта нужно было вамъ знать, былъ-ли этотъ Елисей другомъ ея или нѣтъ. Право, мнѣ кажется, еслибъ вы плюнули на нихъ, потому что судить объ этомъ дѣлѣ вамъ вовсе не приходится, то полуумный пошелъ бы себѣ дальше разсказывать свои исторіи, и не хватилъ-бы васъ намнемъ въ грудь, да и я бы обошелся безъ десятка оплеухъ и другаго десятка пинковъ въ брюхо.

— Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, если-бы ты также хорошо зналъ, какъ я, что за благородная и почтенная женщина была королева Мадазима, то я увѣренъ, ты удивился-бы только тому, каково должно быть мое терпѣніе, если я не разбилъ рта, изрыгавшаго подобныя клеветы; потому что можетъ-ли быть клевета гнуснѣе той, будто королева ведетъ шашни съ какимъ-то лекаремъ. Не спорю, Елизабадъ, — о которомъ говорилъ этотъ полуумный, — человѣкъ не глупый и знающій свое дѣло, былъ не только врачемъ, но и совѣтникомъ королевы, но воображать себѣ, будто она была съ нимъ въ какихъ-нибудь особенныхъ отношеніяхъ, это дерзость, достойная строгаго наказанія. И чтобы ты окончательно убѣдился въ томъ: понималъ ли самъ Карденіо, что онъ говорилъ, ты вспомни, что когда онъ сталъ городить эту чушь, съ нимъ начинался уже болѣзненный припадокъ.

— Ну оттого-то и не слѣдовало вашей милости обращать вниманія на слова полуумнаго, потому что если бы не помогла вамъ еще ваша счастливая звѣзда, говорилъ Санчо, и камень вмѣсто того, чтобы хватить васъ въ брюхо, да хватилъ-бы въ голову, тогда не поздоровилось-бы вамъ отъ защиты этой прекрасной дамы, которая, по волѣ Божіей, мирно гніетъ себѣ теперь.

— Санчо! пойми, сказалъ Донъ-Кихотъ, что въ этомъ случаѣ самое безуміе не могло служить оправданіемъ Карденіо, и что странствующій рыцарь обязанъ защищать отъ безумныхъ, совершенно также какъ и отъ умныхъ, честь всякой женщины, тѣмъ болѣе такой высокой дамы, какою была королева Мадазима, въ которой я чувствую особое уваженіе за ея рѣдкія качества, ибо, не говоря ужь о ея чрезвычайной красотѣ, она была умна, терпѣлива и съ рѣдкимъ мужествомъ переносила свои тяжелыя и многочисленныя несчастія. И вотъ въ эти-то минуты общество и совѣты Елизабада много помогали ей твердо и благоразумно переносить испытанія судьбы, изъ чего сплетники и невѣжды заключили, будто королева была его любовницей. Но они лгутъ, какъ двѣсти разъ солгутъ всѣ тѣ, которые будутъ думать, или утверждать что-нибудь подобное; это я говорилъ и говорю.

— Я знаю, что я не думаю и не утверждаю ничего подобнаго, отвѣчалъ Санчо, и тѣ, которые распускаютъ о ней разныя сплетни, пусть они глотаютъ ихъ съ своимъ хлѣбомъ; любилась ли съ кѣмъ эта королева, или нѣтъ, что намъ до того, объ этомъ она дастъ отвѣтъ Богу. Я же прихожу себѣ изъ моихъ виноградниковъ, ничего не знаю, ни во что не мѣшаюсь, чужихъ дѣлъ не касаюсь, и тотъ, кто продаетъ и лжетъ, въ кошелькѣ своемъ это познаетъ. Голякомъ родился я, голякомъ остаюсь; отъ ихней любви ничего не выигрываю, не проигрываю, и чтобы тамъ себѣ эта королева не дѣлала, мнѣ-то что до того. Мало ли кто расчитываетъ найти сало тамъ, гдѣ и взять его нечѣмъ, и кто можетъ запереть поле; да развѣ не хули-ли наконецъ самаго Бога:

— Пресвятая Богородице! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, сколько глупостей нанизалъ ты однѣ на другія. И какое отношеніе между твоими пословицами и тѣмъ, о чемъ мы говорили, Санчо! замолчи ты единожды на всегда, и займись исключительно своимъ осломъ; не суйся туда гдѣ тебя не спрашиваютъ, и вбей себѣ хорошенько въ голову, при помощи всѣхъ твоихъ пяти чувствъ, что все, что я дѣлалъ, дѣлаю и буду дѣлать, совершенно согласно съ здравымъ разсудкомъ и съ законами рыцарства, которые я знаю лучше, чѣмъ знали какіе-бы то ни было рыцари въ мірѣ.

— А только, право, не знаю я, ваша милость, что хорошаго въ этомъ рыцарскомъ законѣ вашемъ, отвѣчалъ Санчо, изъ-за котораго мы влѣзли въ эти горы, точно блудныя дѣти, и изъ-за чего бьемся мы теперь здѣсь, гдѣ нѣтъ и слѣда какой бы то ни было дороги или тропинки, отыскивая полуумнаго, которому, — какъ только мы найдемъ его, — придетъ чего добраго охота начать съ конца свою исторію, то есть не съ самой исторіи, а съ вашей головы и моихъ реберъ, которыя онъ размозжитъ въ конецъ.

— Повторяю тебѣ, Санчо, молчи, сказалъ рыцарь; ты не знаешь, что въ пустыню эту влечетъ меня не одно только желаніе поймать сумасшедшаго Карденіо, но также желаніе совершить здѣсь подвитъ, который бы увѣковѣчилъ мое имя, прославилъ меня на весь міръ и запечатлѣлъ собою всѣ качества, составляющія и прославляющія рыцаря.

— И опасный этотъ подвитъ? спросилъ Санчо.

— Нѣтъ, онъ не опасенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, хотя конечно и въ этомъ случаѣ кость можетъ повергнуться той и другой стороной. Но все будетъ зависѣть отъ твоего умѣнія.

— Какъ такъ отъ моего умѣнія! — воскликнулъ Санчо.

— Такъ, что если ты скоро возвратишься оттуда, куда я пошлю тебя, говорилъ Донъ-Кихотъ, то скоро окончится мое страданье и начнется моя слава; но, не желая держать тебя въ неизвѣстности, скажу тебѣ, Санчо, что знаменитый Амадисъ Гальскій былъ одинъ изъ славнѣйшихъ странствующихъ рыцарей, но что я говорю? одинъ изъ славнѣйшихъ, нѣтъ, это былъ единственный, первый, не имѣвшій себѣ подобныхъ, царь всѣхъ рыцарей, подвизавшихся на свѣтѣ. И тѣ, которые утверждаютъ, будто донъ-Беліанисъ и нѣкоторые другіе не уступали ему, они, клянусь Богомъ, ошибаются. Теперь, Санчо, нужно тебѣ знать, что живописецъ, напримѣръ, желающій прославиться своимъ искуствомъ, пытается подражать картинамъ великихъ учителей своихъ, тоже мы видимъ во всѣхъ родахъ занятій, служащихъ къ возвеличенію общества. Подражать долженъ каждый, кто только стремится пріобрѣсти себѣ на свѣтѣ почетную извѣстность; такъ, въ дѣйствіяхъ своихъ мы можемъ подражать Улиссу, въ лицѣ котораго Гомеръ начерталъ вамъ живой образъ человѣка мудраго и твердаго въ несчастіи, подобно тому какъ Виргилій въ лицѣ Энея изобразилъ набожность гражданина и мудрость мужественнаго военачальника. И Гомеръ и Виргилій изобразили своихъ героевъ не такими, какими они были, а какими должны были быть, желая оставить міру вполнѣ законченный образецъ ихъ доблестей. Такъ точно Амадисъ былъ свѣтъ, звѣзда и солнце мужественныхъ и влюбленныхъ рыцарей, и ему то должны во всемъ подражать мы, собранные подъ знаменемъ рыцарства и любви. И тотъ странствующій рыцарь, который ближе всѣхъ станетъ подражать ему, приблизятся наиболѣе къ идеальному образу истиннаго рыцаря. Теперь скажу тебѣ, что подвигъ, въ которомъ всего блистательнѣе проявились, великія достоинства Амадиса: мудрость, мужество, твердость, терпѣніе, любовь; это былъ именно тотъ подвигъ, когда возбудивъ неудовольствіе своей дамы Оріаны, онъ, назвавшись мрачнымъ красавцемъ, имя много выражающее и чрезвычайно подходившее въ той жизни, на которую онъ добровольно обрекъ себя, удалился страдать на утесъ Бѣдный. И такъ какъ мнѣ легче подражать ему въ этомъ дѣлѣ, нежели поражая великановъ, обезглавливая вампировъ, нанося пораженія великимъ арміямъ, разсѣевая вражескіе флоты и разрушая очарованія, такъ какъ къ тому же самыя эти мѣста будто созданы для страданій, поэтому я не намѣренъ упускать удобный случай, представляющійся для моего прославленія.

— Но все-же я не знаю, что вы именно намѣрены дѣлать въ этой глуши? — спросилъ Санчо.

— Да развѣ я тебѣ не сказалъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, что я намѣренъ подражать здѣсь Анадису — безумному, отчаянному, тоскующему, да кстати за одно буду подражать и неистовому Роланду; и именно дѣяніямъ его съ той минуты, когда этотъ рыцарь обезумѣлъ, — нашедши на деревьяхъ, окружавшихъ одинъ ручей, доказательство измѣны прекрасной Анжелики и связи ея съ Медоромъ, — и неиствовствуя вырывалъ съ корнями деревья, возмущалъ прозрачныя воды ручьевъ, убивалъ пастуховъ, опрокидывалъ дона, волочилъ свою кобылу и дѣлалъ тысячи другихъ безумствъ, достойныхъ вѣчной памяти. Я, конечно, не думаю подражать Роланду, Орланду или Ротоланду, — онъ извѣстенъ подъ этими тремя именами — во всѣхъ его безумствахъ; но повторю только тѣ, которыя мнѣ кажутся наиболѣе существенными. Быть можетъ даже я ограничусь простымъ подражаніемъ Амадису, который не неистовствуя, а только рыдая и страдая достигъ такой славы, какъ никто.

— Мнѣ кажется, что всѣ эти безумствовавшіе и страдавшіе рыцари, замѣтилъ Санчо, были вызваны къ тому какимъ-нибудь особеннымъ обстоятельствомъ. Но вамъ то, ваша милость, изъ-за чего сходить съ ума? Какая дана осерчала на васъ? или какія доказательства имѣете вы шашней вашей даны Дульцинеи Тобозской съ какимъ-нибудь христіаниномъ или мавромъ?

— Въ томъ то и дѣло, что никакихъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Но, что было бы особеннаго въ тонъ, если-бы странствующій рыцарь сталъ сходить съ ума вслѣдствіе какой-нибудь причины; рѣшительно ничего. Сила въ томъ, чтобы онъ сталъ сумашествовать безъ всякой причины и могъ сказать потомъ своей дамѣ: если все это я дѣлалъ хладнокровно, судите же, чего бы надѣлалъ сгоряча. Къ тому же развѣ продолжительная разлука съ моей дамой и повелительницей не представляетъ для меня достаточной причины сумасшествовать и страдать? ты вѣдь слышалъ какъ говорилъ недавно Амброзіо, что отсутствующій боится и страдаетъ отъ всего. Поэтому милый мой Санчо, не теряй попусту времени и словъ, совѣтуя мнѣ отказаться отъ задуманнаго мною подражанія, отъ такого удивительнаго и неслыханнаго дѣла. Сумасшедшимъ ужь сталъ я и буду сумасшествовать, пока не возвратишься во мнѣ съ отвѣтомъ на письмо, съ которымъ я намѣренъ послать тебя къ моей дамѣ. Если отвѣтъ будетъ соотвѣтствовать моимъ надеждамъ, тогда съ полученіемъ его превратится и мое сумасшедшее страданіе; если нѣтъ, тогда я рѣшительно намѣренъ сойти съ ума и потерять всякое разумѣніе. И такъ, Санчо, какой бы отвѣтъ ты не принесъ мнѣ, онъ во всякомъ случаѣ, прекратитъ мои страданія. Будетъ онъ благопріятенъ, тогда вмѣстѣ съ спокойствіемъ возвратится и мой разсудокъ; если же будетъ неблагопріятенъ, тогда я лишусь возможности чувствовать и страдать. Скажи мнѣ, однако, заботливо ли ты охраняешь шлемъ Мамбрена? Я видѣлъ, что ты подобралъ его съ земли, когда неблагодарный каторжникъ хотѣлъ его разбить въ куски, но къ счастію не могъ; это ясно доказало удивительную доброту работы этого славнаго шлема.

— Клянусь Создателемъ, господинъ рыцарь печальнаго образа, отвѣчалъ Санчо, я рѣшительно не могу переварить нѣкоторыхъ вещей, которыя говоритъ ваша милость. И правду сказать, мнѣ начинаетъ казаться, что все, что вы говорите о рыцарствѣ, о вашихъ будущихъ имперіяхъ и королевствахъ, объ островахъ и другихъ милостяхъ господъ рыцарей, все это вѣтеръ и чушь, потому что если бы кто услышалъ, какъ вы называете цирюльничій тазъ шлемомъ Мамбрена и увидѣлъ, что вотъ уже четыре дня не можете вы разубѣдиться въ этомъ шлемѣ, то право бы принялъ вашу милость за полуумнаго. Тазъ этотъ у меня въ котомкѣ, весь изогнутый и раздавленный; я собираюсь снести его домой, выправить тамъ и употреблять для бритья, если только Богъ дастъ мнѣ еще свидѣться съ женою и дѣтьми.

— Санчо, клянусь этимъ самимъ Создателемъ, которымъ клянешься ты, что ты безсмысленнѣе всѣхъ оруженосцевъ въ мірѣ. Какъ! находясь въ услуженіи у меня столько времени, ты до сихъ поръ не замѣтилъ, что вся обстановка, все окружающее странствующаго рыцаря кажется химерой, безуміемъ, странностью; все вокругъ него дѣлается на выворотъ. И это вовсе не потому, чтобы такъ было въ дѣйствительности, но потому что посреди насъ неустанно дѣйствуетъ скопище волшебниковъ, которые все переворачиваютъ вверхъ ногами, придаютъ всему неестественный видъ, смотря потому, желаютъ ли они вредить или покровительствовать намъ. Вотъ почему, Санчо, эта самая вещь, которая тебѣ кажется тазомъ, мнѣ кажется шлемомъ Мамбрена, а третьему покажется чѣмъ-нибудь совершенно инымъ. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующаго мнѣ мудреца, заставить славный шлемъ Мамбрена, — это дѣйствительно шлемъ Мамбрена, — казаться всему міру цирюльничьимъ тазомъ, иначе весь міръ преслѣдовалъ бы меня, пытаясь отнять такую неоцѣненную вещь, какъ этотъ шлемъ. Теперь же никто вниманія на него не обращаетъ; даже этотъ негодяй каторжникъ, не успѣвши разбить его, не унесъ однако этого шлема съ собою. Между тѣмъ не думаю, чтобы онъ отправился съ пустыми руками, еслибъ зналъ, что это за неоцѣненная вещь. Береги же, мой другъ, этотъ шлемъ, потому что пока онъ мнѣ не нуженъ. Теперь, напротивъ того, я долженъ снять съ себя все оружіе и оставаться ничѣмъ не прикрытымъ, если мнѣ придетъ охота подражать больше въ своихъ страданіяхъ Роланду, чѣмъ Амадису.

Продолжая разговоръ въ томъ же родѣ, наши искатели приключеній достигли подножія горы, отдѣльно возвышавшейся среди другихъ горъ и оканчивавшейся какъ скала остроконечнымъ выступомъ. По отлогости ея пробѣгалъ свѣжій ручей, а вокругъ разстилался восхитительный зеленый бархатный коверъ съ раскинутыми на немъ деревьями и полевыми цвѣтами, увеличившими прелесть этого мѣста. Здѣсь-то вознамѣрился рыцарь печальнаго образа расположиться — страдать; и едва замѣтилъ онъ это мѣсто, какъ считая себя уже окончательно обезумѣвшимъ, громко закричалъ:

«О небо! вотъ мѣсто, на которомъ я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вотъ мѣсто, гдѣ слезы мои переполнятъ воды ручья и вздохи станутъ неустанно шевелить листья этихъ пустынныхъ деревьевъ, въ ознаменованіе великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были — геніи обитатели этихъ пустынь; услышьте того, который приходитъ излить здѣсь вопли души своей, скорбящей отъ долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станетъ здѣсь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершеннаго образа и послѣдняго слова вѣчной красоты. И вы: воды и дріады, избравшія своимъ вѣчнымъ жилищемъ самое сердце этихъ горъ, да не смутитъ отнынѣ во вѣки сладостный миръ вашъ, вотще обожествляющія васъ ваши сладострастныя пѣсни; лишь подайте мнѣ силы раскрыть вамъ всю глубину моихъ страданій, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный разсказъ. О Дульцинея Тобозская! сіяніе ночей, — слава страданій моихъ, солнце моего счастія и путеводная звѣзда моя! да озаряетъ тебя безсмѣнно лучъ небесный и да поспѣшаетъ небо исполнять твои желанія, лишь обрати твои взоры туда, куда привела меня разлука съ тобой. О вы, деревья пустыни, съ которыми отнынѣ я стану дѣлить мое уединеніе; пусть скажетъ мнѣ вашъ сладостный шелестъ, что вамъ не непріятно мое общество. И ты честный оруженосецъ, въ счастіи и несчастіи, вѣрный мой спутникъ, запомни хорошо все, что я стану дѣлать здѣсь и повѣдай о томъ причинѣ и предмету скорбей моихъ.»

Съ послѣднимъ словомъ онъ соскочилъ съ Россинанта, поспѣшно разсѣдлалъ его и ласково потрепавъ по шеѣ сказалъ ему:

— Получай свободу изъ рукъ того, кто самъ потерялъ ее, о конь, столь же славный своими дѣлами, сколько несчастный, выпавшей въ удѣлъ тебѣ судьбой. На славномъ челѣ твоемъ начертано, что никто не превзошелъ тебя въ быстротѣ и легкости, ни Гипогрифъ Астольфа, ни знаменитый Фронтинъ, тамъ дорого стоившій Бродоманту. Ступай же, о конъ мой, туда, куда поведетъ тебя твоя воля.

— О, воскликнулъ, въ свою очередь, Санчо, кабы оселъ мой да былъ бы теперь здѣсь; и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволилъ бы его разсѣдлывать; да и къ чему? что ему до влюбленныхъ и страдающихъ, когда хозяинъ его не любитъ и не страдаетъ; этотъ самый хозяинъ, которымъ былъ я, пока помогалъ мнѣ Господь быть этимъ хозяиномъ. Ваша милость, продолжалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смѣху, то не мѣшаетъ опять осѣдлать Россинанта, потому что если отправиться мнѣ пѣшкомъ, то ужь я не знаю, когда я возвращусь; такой плохой я ходокъ.

— Дѣлай, какъ знаешь, отвѣчалъ рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намѣренія. Отправишься ты черезъ три дня, а тѣмъ временемъ будешь свидѣтелемъ всего, что стану я творить и говорить здѣсь во славу Дульцинеи, и передашь ей потомъ обо всемъ.

— А что еще мнѣ видѣть, кромѣ того, что я видѣлъ? спросилъ Санчо.

— Ну ты далеко не все видѣлъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Не долженъ ли я еще разорвать за себѣ одежду и разметать мое оружіе; не долженъ ли я еще кувыркнуться нѣсколько разъ головой внизъ, на этихъ скалахъ и натворить иного другихъ удивительныхъ дѣлъ?

— Только, ради Бога, осторожнѣе кувыркайтесь вы на этихъ камняхъ, говорилъ Санчо; вы можете свалиться тутъ за такой камень, что, чего добраго, на первомъ кувырканіи покончите со всѣми вашими страданіями. Ужъ если для вашей милости такъ необходимы эти кувырканія, то не лучше ли, — такъ какъ всѣ эти сумазбродства вы станете творить только для смѣху, — не лучше ли будетъ вамъ кувыркаться въ водѣ или на чемъ-нибудь мягкомъ какъ вата, а я доложу госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, что вы кувыркались на скалахъ твердыхъ какъ алмазъ.

— Благодарю тебя за твое намѣреніе, добрый мой Санчо, отвѣчалъ рыцарь, но вмѣстѣ скажу тебѣ: все, что я собираюсь дѣлать здѣсь, будетъ вовсе не для смѣху, а совершенно серьезно; иначе это значило бы попирать законы рыцарства, воспрещающіе намъ, подъ угрозой отлученія, произносить какую бы то ни было ложь; дѣлать же одно вмѣсто другаго значитъ тоже лгать. поэтому кувырканья мои должны быть истинныя, а не призрачныя, объясняемыя разными лжеумствованіями. Мнѣ даже необходимо будетъ нѣсколько корпіи для перевязки; такъ какъ судьбѣ угодно было, чтобы мы потеряли нашъ бальзамъ.

— Вотъ что мы потеряли осла, это гораздо хуже, возразилъ Санчо, съ нимъ исчезла и наша корпія и весь нашъ товаръ. И, ради Бога, ваша милость, не вспоминайте вы больше объ этомъ проклятомъ пойлѣ; у меня всю внутренность переворачиваетъ, когда я заслышу про него. Да еще, прошу васъ, считайте вы уже прошедшими эти три дня, которые вы хотите оставить меня при себѣ, чтобы видѣть какія натворите вы тутъ безобразія; право, мнѣ кажется, будто я ужь видѣлъ ихъ и готовъ наговорить вашей дамѣ такихъ чудесъ….. ну, да ужь поторопитесь вы только съ письмомъ и съ моимъ отправленіемъ, потому что страхъ какъ мнѣ хочется поскорѣе вытянуть васъ изъ этого чистилища, въ которомъ я покину васъ.

— Чистилище? Нѣтъ, Санчо, это адъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, даже хуже чѣмъ адъ, если только на свѣтѣ есть что-нибудь хуже.

— Нѣтъ, ваша милость, кто попалъ въ адъ, замѣтилъ Санчо, для того нѣтъ уже превращенія.

— Какого превращенія? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, значитъ сидѣть ужь ему такъ вѣки вѣчные, а ваша милость, говорилъ Санчо, должны выбраться отсюда, или отсохнутъ у меня эти подошвы, которыми я стану погонять Росинанта. И теперь посылайте меня одинъ разъ за всѣ въ Тобозо, къ дамѣ вашей Дульцинеѣ; я ей такого наговорю о вашихъ суназбродствахъ и безумствахъ, это впрочемъ все равно, — что сдѣлаю ее податливой вамъ перчатка, хотя бы нашелъ тверже колоды. Прилечу я отъ нея къ вашей милости какъ колдунъ, по воздуху, съ медовымъ отвѣтомъ, и вытащу васъ изъ этого пекла, отъ котораго благо еще можно освободиться, чего нельзя сдѣлать ужь изъ настоящаго пекла, съ чѣмъ ваша милость вѣроятно согласны.

— Ты правъ, Санчо, отвѣчалъ рыцарь печальнаго образа, но какъ мнѣ написать письмо?

— Да кстати и записку на полученіе вашихъ ослятъ, добавилъ Санчо.

— Все будетъ сдѣлано, сказалъ Донъ-Кихотъ; только вотъ что: у васъ нѣтъ бумаги, поэтому намъ не худо будетъ послѣдовать примѣру древнихъ и написать на древесныхъ листьяхъ, или на восковыхъ таблицахъ, которыхъ впроченъ у насъ тоже нѣтъ. Но вотъ счастливая мысль: я напишу письмо въ бумажникѣ, потерянномъ Карденіо, а ты позаботишься переписать это письмо на отдѣльномъ листѣ бумаги въ первой деревнѣ, въ которой найдешь сельскаго учителя ими церковнаго ключаря, только ради Бога, не отдавай его какому-нибудь приказному, потому что писаній этихъ господъ самъ чортъ не разберетъ.

— А кто подпишется за васъ? спросилъ Санчо.

— Амадисъ никогда не подписывалъ своихъ писемъ, отвѣтилъ рыпарь.

— Ну ужь это какъ вашей милости угодно, а только письмо на счетъ ослятъ должно быть подписано; если я заставлю его переписать, мнѣ скажутъ, что оно фальшивое, и я останусь съ пустыми руками, замѣтилъ Санчо.

— Все будетъ написано и подписано въ самомъ бумажникѣ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; и когда ты покажешь его моей племянницѣ, то она не заспоритъ съ тобой. Любовное же мое письмо вели подписать такъ: вашъ до гроба рыцарь печальнаго образа. Это ничего не значитъ, что подпись будетъ сдѣлана не моей рукой. Дульцинея, если я не ошибаюсь, не умѣетъ ни читать, ни писать, и никогда въ жизни не видала моего почерка. Любовь наша была всегда платонической, ограничиваясь одними влюбленными взглядами и то издалека; и я могу съ спокойной совѣстью побожится, что любя ее въ теченіе двѣнадцати лѣтъ больше чѣмъ зеницу этихъ глазъ, которыми станутъ нѣкогда питаться черви земные, я не видалъ ее и четырехъ разъ; да и въ эти то четыре раза, она, быть можетъ ни разу не замѣтила, что я на нее гляжу; въ такой скромности и отчужденіи отъ свѣта воспитали ея родители: Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалезъ.

— Какъ! воскликнулъ Санчо, эта Дульцинея Тобозская дочь Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалезъ?

— Она самая, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; достойная быть царицей міра.

— Да я ее знаю и могу доложить вашей милости, отвѣчалъ Санчо, что она швыряетъ шесты не хуже любаго деревенскаго парня. Дѣвка она видная, здоровая, словомъ такая, что придется подъ стать любому странствующему рыцарю, который захочетъ имѣть ее своей дамой. А грудь-то какая здоровая, одинъ голосище чего стоитъ. Какъ взошла это она разъ на колокольню — кликнуть рабочихъ, такъ ея за двѣ версты слышно было. И главное не чудить и не чванится она; вотъ ужь этого у нея нисколько нѣтъ; со всѣми балагуритъ, смѣется, такъ что скажу я вашей милости, господинъ рыцарь печальнаго образа, изъ-за нее пристало вамъ не только сходить съ ума, но хоть повѣситься, ей Богу; это всѣ, въ одинъ голосъ, скажутъ вамъ, хотя бы васъ самъ чортъ послѣ побралъ. О, какъ бы ужь я хотѣлъ быть въ дорогѣ, чтобы поскорѣе взглянуть на эту даму; давненько не видалъ я ее, должно быть много измѣнилась она, и какъ не измѣниться? вы сами знаете, ваша милость, ничто такъ личика дѣвичьяго не портитъ, какъ это деревенское поле, да солнце, да вѣтеръ. Однако же я долженъ вамъ правду сказать, продолжалъ Санчо, потому что до сихъ поръ ничего не зналъ я, что это за госпожа такая, ваша дама. Мнѣ все думалось, что это какая то принцесса, или другая знатная дама, судя по тѣмъ дорогимъ подаркамъ, которые вы то и дѣло посылали ей: вотъ этого, напримѣръ, несчастнаго бискайца, отпущенныхъ вами каторжниковъ, и много другихъ, столь же многочисленныхъ, какъ одержанныя вами побѣды, покрайней мѣрѣ въ то время, когда не приводилось мнѣ еще имѣть чести быть вашимъ оруженосцемъ. Но теперь, позвольте узнать, ваша милость, этой Альдонзо Лорензо, то бишь, госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, на какого чорта нужны ей эти колѣнопреклоненные бискайцы и другіе побѣжденные вами господа? что ей дѣлать съ ними? И можетъ статься попадутъ они въ ней въ то время, когда она будетъ чесать коноплю или провѣевать рожь; и тогда, того и гляди, господа эти еще разгнѣваются пожалуй, а она разсмѣется, или тоже осерчаетъ за вашу милость за ваши подарки.

— Санчо, сколько разъ я уже говорилъ тебѣ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что ты пустомеля и больше ничего, и съ твоимъ тяжелымъ умомъ пускаешься острить и подшучивать. Но чтобы убѣдить тебя разъ за всегда, какъ ты глупъ и какъ я благоразуменъ, я разскажу тебѣ маленькую сказку. Одна молодая, прекрасная, богатая, любезная и свободная вдова влюбилась въ свѣжаго и, какъ говорится, здороваго дѣтину. Объ этомъ провѣдалъ старшій братъ ея, и какъ-то дружески сказалъ ей: «я удивляюсь, и не безъ основанія, какъ могла такая знатная, прекрасная и богатая дана влюбиться въ такого ничтожнаго глупца; вы, говорилъ онъ ей, окружены въ этомъ самомъ домѣ столькими докторами, учеными и богословами, что вамъ стоило только выбрать изъ нихъ, какъ изъ сотни грушъ, любаго, и сказать: вотъ этотъ мнѣ нравится».

На это бойкая вдова ловко отвѣтила ему: «мой милый братъ! вы очень ошибаетесь, и какъ видно мыслите еще по старому, если находите, что я дурно сдѣлала, влюбившись въ этого глупца, потому что въ той наукѣ, которая мнѣ нужна, онъ можетъ быть сильнѣе самаго Аристотеля.»

Такъ же точно, Санчо, въ томъ, для чего мнѣ нужна Дульцинея, она можетъ столько же значить, какъ любая принцесса. Не нужно думать, чтобы всѣ дамы, воспѣтыя поэтами, были предметами ихъ страсти. Неужели ты полагаешь, что всѣ эти Амариліи, Фили, Сильвы, Діаны, Галатеи, Алисы и другія, которыми переполнены наши книги, романсы, прилавки цирюльниковъ и театры, были живыми созданіями съ тѣломъ и костьми и предметами любви воспѣвавшихъ ихъ поэтовъ? нисколько; онѣ жили только въ воображеніи писателей, пріискивавшихъ героинь для своихъ поэмъ, и желавшихъ казаться влюбленными, или по крайней мѣрѣ, способными влюбляться. Поэтому для меня довольно, если и могу воображать себѣ, что Альдонзо Лорензо и умна и прекрасна. До родословной же ея намъ нѣтъ никакого дѣла; мы вѣдь не намѣрены облачать ее въ одежду канонисы; а потому справокъ о ея знатности наводить намъ не въ чему, и я могу быть вполнѣ убѣжденнымъ, что она одна изъ самыхъ знатныхъ принцессъ. Два достоинства, Санчо, болѣе всего способны заставить любить себя: красота и доброе имя, и тѣмъ и другимъ Дульцинея обладаетъ въ самой высокой степени. Никто не можетъ сравняться съ нею въ красотѣ, и мало это пользуется такой безуворизненной репутаціей, какъ она. Но не распространяясь объ этомъ, скажу только, что я вообразилъ себѣ мою даму такою, какою мнѣ хотѣлось, придавъ ей и красоту и знатность, и не сравниться съ этимъ чудеснымъ образомъ ни Эленамъ, ни Лукреціямъ, ни всевозможнымъ героинямъ древней Греціи, Рима и народовъ варварскихъ. Пусть каждый говоритъ объ этомъ что ему угодно; и если невѣжды осудятъ меня, то люди благоразумные взглянутъ быть можетъ за это дѣло иначе.

— Я отъ себя, прервалъ Санчо, скажу только, что ваша милость — дѣйствительно мудрецъ, а я дѣйствительно оселъ, не знаю почему это слово все лѣзетъ мнѣ на языкъ, по настоящему, не слѣдовало бы упоминать о веревкѣ въ домѣ повѣшеннаго. Но, пожалуйте ваше письмо, и я отправлюсь въ путь.

Въ отвѣтъ на это Донъ-Кихотъ взялъ бумажникъ Карденіо, и отойдя въ сторону принялся чрезвычайно хладнокровно писать письмо. Окончивъ его, онъ сказалъ Санчо, что прочитаетъ ему письмо, и просилъ своего оруженосца затвердить это письмо наизусть, такъ, чтобы онъ могъ повторить его потомъ переписчику отъ слова до слова, въ случаѣ еслибъ оно какъ-нибудь затерялось въ дорогѣ; по словамъ рыцаря, всего можно было ожидать отъ его несчастной звѣзды.

— Напишите лучше письмо ваше въ этой книгѣ два или три раза, отвѣтилъ Санчо, и отдайте ее мнѣ. Не безпокойтесь; я не потеряю ее, полагать же, что я вытвержу какое бы то ни было слово наизусть — было бы величайшею глупостью. У меня такая плохая память, что я въ частую забываю даже какъ меня зовутъ. Во всякомъ случаѣ, прочитайте, что вы тамъ написали; мнѣ хочется прослушать ваше письмо; оно должно быть какъ печатное.

— Слушай же — сказалъ Донъ-Кихотъ.

Письмо Донъ-Кихота къ Дульцинеѣ Тобозской.

« Высокая, властительная дама! «Изъявленый иглами разлуки, пораженный въ самое сердце, тебѣ Дульцинѣйшая Дульцинея Тобозская молитъ здоровья тотъ, это самъ его лишенъ. Если красота твоя оттолкнетъ меня, если прелести твои перестанутъ сіять для твоего рыцаря, и если холодность твоя продлитъ мою кручину, то хот я и разбитъ долгимъ страданіемъ, все же мнѣ предстоитъ узнать страданіе новое, не только сильное, но и продолжительное. Мой добрый оруженосецъ, Санчо, подробно разскажетъ тебѣ, боготворимый врагъ мой, неблагодарная красавица о томъ, что я испытываю изъ-за тебя. Если рука твоя протянется ко мнѣ на помощь — я твой; если же нѣтъ, тогда, прекративъ эту жизнь, я удовлетворю моему желанію и твоей жестокости». «Твой до гроба Рыцарь печальнаго образа.»

— Клянусь жизнью моего отца, воскликнулъ Санчо, это чудеснѣйшее письмо, какое мнѣ доводилось слышать. Чортъ возьми! какъ это ваша милость хорошо говорите ей все, что хотите сказать, и какъ идетъ здѣсь эта подпись рыцаръ печальнаго образа. Право, вы точно чортъ, все энаете.

— Потому что въ моемъ званіи, необходимо все знать, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Теперь, ваша милость, положите сверху записочку на трехъ ослятъ, сказалъ Санчо, да пояснѣе подпишите ее, чтобы сразу узнали вашъ почеркъ.

— Хорошо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и быстро написавъ ее, прочелъ Санчо: «Благоволите племянница моя выдать предъявителю этой записки оруженосцу моему, Санчо Пансо, трехъ ослятъ изъ пяти, оставленныхъ мною дома, и порученныхъ вашему присмотру. Эти три осленка должны быть выданы вышесказанному Санчо за равноцѣнную сумму, уплаченную имъ сполна; всѣ счеты съ нимъ будутъ кончены по этому письму и полученной отъ него роспискѣ. Дано въ ущельяхъ Сіерры Морены, 27 Августа текущаго года.

— Отлично! теперь вашей милости остается только подписать, воскликнулъ Санчо.

— Этого не нужно — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; я только помѣчу, и эта записка будетъ дѣйствительна не только для трехъ, но даже для трехсотъ ослятъ.

— Вѣрю, вполнѣ вѣрю вашей милости, сказалъ Санчо. Теперь позвольте мнѣ осѣдлать Россинанта и приготовьтесь благословить меня, потому что я хочу сейчасъ же пуститься въ дорогу, и прошу васъ еще разъ, не заставляйте меня смотрѣть на всѣ тѣ дурачества, которыя вы собираетесь натворить здѣсь; не безпокойтесь, пожалуйста, объ этомъ, я право съумѣю сказать, что вы натворили здѣсь всего, чего только душѣ угодно.

— Нѣтъ, Санчо, это необходимо, и я настойчиво требую, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, чтобы ты увидѣлъ, по крайней мѣрѣ, десять или двѣнадцать моихъ сумазбродствъ. Я кончу ихъ въ полчаса, но когда ты увидишь ихъ собственными глазами, тогда съ спокойной совѣстью побожишься, что видѣлъ всѣ остальныя, какія тебѣ вздумается прибавить, и будь увѣренъ, ты все-таки не наговоришь столько, сколько я надѣлаю.

— Ради Бога, ваша милость, воскликнулъ Санчо, не раздѣвайтесь только, чтобы не привелось мнѣ кожи вашей видѣть, потому что я человѣкъ жалостливый и непремѣнно расплачусь, а ужь у меня и отъ вчерашнихъ слезъ — по ослѣ моемъ, — голову ломитъ; не заставляйте же меня сегодня опять плакать. Если вашей милости угодно, чтобы я видѣлъ ваши разныя безумія, такъ вы, не раздѣваясь, выкиньте нѣсколько штукъ сразу, какія вамъ на умъ взбредутъ. Для меня собственно, ей Богу, этого ничего. Не нужно, и удерживать меня значитъ только дольше ожидать моего возвращенія съ медовыми вѣстями для вашей милости; или иначе, клянусь Богомъ, пусть бережется госпожа Дульцинея, потому что если она не отвѣтитъ мнѣ, какъ слѣдуетъ, такъ я кулаками вытяну у нее изъ внутренности хорошій отвѣтъ для вашей милости. Да что право, чтобы этакой славный странствующій рыцарь, какъ ваша милость, сталъ ни съ того, ни съ сего, просто сдуру, сходить съума, для какой-нибудь… пусть не заставляетъ она меня сказать для кого; потому что я не скажу, а выплюну ей это въ лицо; я вѣдь шутить не люблю. Жаль, что дама эта не знаетъ меня; а то была бы она у меня тише воды, ниже травы.

— Санчо, прервалъ его Донъ-Кихотъ, у тебя кажется осталось также мало разсудка, какъ у меня.

— Нѣтъ, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, разсудку то у меня, слава Богу, побольше осталось, да за то и гнѣва побольше, да не въ томъ дѣло. Скажите-ка, лучше, что ваша милость намѣрены кушать, пока я возвращусь.

— Пожалуйста, не заботься объ этомъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; если бы даже у меня всего было вдоволь, я и тогда не ѣлъ бы ничего, кромѣ травъ и плодовъ, которыя я найду на этихъ деревьяхъ и лугахъ. По настоящему, мнѣ слѣдовало бы даже ничего не ѣсть и претерпѣвать много другихъ лишеній.

— Кстати, замѣтилъ Санчо, боюсь я, по своемъ возвращеніи, не найти дороги сюда, такое это дикое мѣсто.

— Обрати вниманіе на все, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, на каждую примѣту; а самъ я не удалюсь отсюда, и даже постараюсь взобраться на самую высокую скалу, чтобы увидѣть тебя, когда ты будешь возвращаться. Но, чтобы тебѣ безъ труда можно было отыскать меня, всего лучше нарѣжь вѣтвей дроку, который растетъ здѣсь въ изобиліи, и обозначай имъ свой слѣдъ до того мѣста, гдѣ ты спустишься съ горъ. Вѣтви эти послужатъ тебѣ указателями и вожатыми, подобно нити, употребленной Персеемъ въ лабиринтѣ.

— Я это и сдѣлаю, отвѣчалъ Санчо. И нарѣзавъ затѣмъ цѣлый пукъ дроку, онъ подошелъ въ Донъ-Кихоту попросить у него напутственнаго благословенія. Тутъ, прослезившись, герои наши простились другъ съ другомъ.

Усѣвшись на Россинанта, котораго Донъ-Кихотъ въ теплыхъ словахъ поручалъ вниманію Санчо, прося своего оруженосца заботиться о немъ какъ о самомъ себѣ, оруженосецъ пустился наконецъ въ путь, бросая отъ времени до времени по дорогѣ вѣтки дроку, какъ это совѣтывалъ ему его господинъ, и вскорѣ скрылся изъ глазъ Донъ-Кихота, къ великому горю послѣдняго, желавшаго показать ему, во что бы то ни стало, нѣсколько сумазбродствъ, которыя онъ намѣревался совершить.

Но Санчо, не сдѣлавши и ста шаговъ, вернулся назадъ, и закричалъ рыцарю: «ваша милость, дабы я могъ съ чистой совѣстью побожиться, что видѣлъ собственными глазами всѣ ваши сумазбродства, мнѣ точно слѣдуетъ, какъ вы говорили, видѣть хоть одно, то есть одно я, правду сказать, видалъ уже, потому что со стороны вашей милости, тоже было не послѣднее сумазбродство оставлять меня во что бы то ни было смотрѣть на всѣ остальныя.»

«Ну не моя ли правда,» воскликнулъ Донъ-Кихотъ. «Погоди же, Санчо, и прежде, чѣмъ ты успѣешь оглянуться, я уже сдѣлаю одну штуку.» Въ ту же минуту, поспѣшно раздѣвшись и оставшись въ одной рубахѣ, онъ умудрился самъ себѣ дать подзатыльника, сдѣлать два прыжка на воздухѣ и два раза перекувыркнулся, стоя вверхъ ногами. Штуки эти вполнѣ удовольствовали Санчо, который повернулъ коня, окончательно убѣжденный, что господинъ его совсѣмъ одурѣлъ.

Глава XXVI

Оставшись одинъ, Донъ-Кихотъ безъ пояса снизу, но опоясанный сверху, покончивъ съ прыжками и кувырканіями, и видя, что Санчо уже уѣхалъ, не ожидая другихъ сумазбродствъ своего господина, взобрался за вершину высокой скалы, и тамъ принялся размышлять о томъ, что давно уже занимало его умъ: именно, подражать ли ему разрушительнымъ безумствамъ Роланда или меланхолическимъ Амадиса? «Ничего особеннаго не вижу я въ томъ», думалъ онъ, «что Роландъ былъ храбрый рыцарь, какъ это знаетъ весь свѣтъ. Къ тому же онъ, какъ извѣстно, былъ очарованъ, и никто не могъ лишить его жизни иначе, какъ уколовъ его черною булавкою въ пятку, отчего онъ и носилъ всегда на ногахъ шесть желѣзныхъ подошвъ. И однако же очарованіе не послужило ему ни къ чему, потому что Бернардъ дель Карпіо открылъ тайну, и задушилъ его въ своихъ рукахъ въ тѣснинахъ Ронцесвалеса. Но, Богъ съ нимъ — съ его мужествомъ; подумаемъ объ его безуміи, потому что онъ дѣйствительно обезумѣлъ, услышавъ отъ ксендза и, кромѣ того, найдя доказательства на деревьяхъ, осѣнявшихъ одинъ ручей, что Анжелика отдыхала болѣе двухъ разъ съ Медоромъ, этимъ маленькимъ, кудрявымъ мавромъ, пажомъ Агрананта. Убѣдившись несомнѣнными доводами въ томъ, что дама его сыграла съ нимъ подобную штуку, ему конечно слѣдовало обезумѣть. Но вотъ вопросъ? съ какой стати мнѣ повторять его безумства, не имѣя къ тому никакого повода. Я знаю и могу поклясться, что Дульцинея Тобозская никогда въ жизни не видала даже и тѣни какого нибудь мавра одѣтаго или раздѣтаго, и что она невинна, какъ въ первый день своего рожденія. Я слѣдственно могу только оскорбить ее, начавши изъ-за ее невѣрности неистовствовать, какъ Роландъ. Между тѣмъ Амадисъ, не неистовствуя и не особенно безумствуя, пріобрѣлъ какъ влюбленный большую славу, чѣмъ это-нибудь. Изъ исторіи его видно, что возбудивъ неудовольствіе своей даны Оріаны, велѣвшей этому рыцарю не показываться ей на глаза, онъ удалился съ однимъ пустынникомъ на утесъ Бѣдный, и тамъ рыдалъ до тѣхъ поръ, пока наконецъ не сжалилось и не спасло его небо — отъ избытка слезъ и любовныхъ страданій. Если это правда, въ чемъ трудно сомнѣваться, тогда къ чему мнѣ обнажать себя, какъ я сначала хотѣлъ, и вырывать съ корнями эти бѣдныя деревья, не сдѣлавшія мнѣ никакого зла, или возмущать воды этого ручья, который будетъ утолять мою жажду? Слава же памяти Амадиса, и да подражаетъ ему во всемъ, въ чемъ только можно, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, с которомъ быть можетъ скажутъ, какъ сказали о комъ-то, что если онъ не совершилъ великихъ дѣлъ, то, по крайней мѣрѣ, погибъ за нихъ. И если я не оттолкнутъ своею дамою, какъ Амадисъ, то все равно я съ нею разлученъ. скорѣй же въ дѣлу. Придите мнѣ на память славныя дѣйствія Амадиса, какъ и чѣмъ долженъ начать въ подражаніе вамъ. Сколько я помню, Амадисъ большую часть времени проводилъ въ молитвѣ; я буду дѣлать тоже самое». Припомнивши молящагося Амадиса, Донъ-Кихотъ набралъ большихъ желудей и изъ нихъ устроилъ себѣ четки въ десять зеренъ. Его безпокоило теперь только то, что возлѣ него не было пустынника, который бы исповѣдалъ и утѣшилъ его. И сталъ славный рыцарь, прогуливаясь по лугу, писать на древесной корѣ и на пескѣ множество стиховъ, воспѣвая въ нихъ Дульцинею, и изливая свою тоску: изъ нихъ сохранились только одни, которые можно было прочитать, когда Донъ-Кихота пришли возвратить изъ его добровольнаго заточенія. Вотъ они:

Деревья, травы и цвѣты

Зеленые, блестящіе,

Когда вамъ скорбь моя не въ радость

Услышьте вопль куши моей!

Да не смутитъ онъ васъ, какъ страшенъ

И какъ бы дологь ни былъ онъ.

И чтобы долгъ вамъ свой отдать,

Здѣсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать

Въ разлукѣ съ Дульцинеей

Тобозской.

Вотъ мѣсто, гдѣ изъ вѣрныхъ вѣрный

Любовникъ далеко отъ дамы

Своей укрылся, и страдаетъ

Онъ тутъ, не вѣдая за что.

Надъ нимъ смѣется, имъ играетъ

Капризная любовь; и здѣсь

Наполнилась слезами кадь,

Какъ началъ Донъ-Кихотъ рыдать

Въ разлукѣ съ Дульцинеей

Тобозской.

Межъ тѣмъ какъ онъ средь скалъ гранитныхъ,

Кляня свой рокъ, одни несчастья,

Не приключенья находилъ;

Любовь не легкой, мягкотканной

Своей повязкой, а бичемъ

Его ударила въ затылокъ;

И раненый, чтобъ боль унять,

Здѣсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать

Въ разлукѣ съ Дульцинеей

Тобозской.

Когда впослѣдствіи открыли эти стихи, то много смѣялись надъ этимъ прибавленіемъ Тобозской. Читатели думали, что вѣроятно, по мнѣнію рыцаря, стиховъ его никто бы не разобралъ безъ этого прибавленія, и таково было дѣйствительно мнѣніе Донъ-Кихота, какъ самъ онъ сознался впослѣдствіи. То слагая стихи, то вздыхая, то взывая къ жильцамъ лѣсовъ — фавнамъ и сильвамъ, къ воднымъ нимфамъ, къ жалобному и воздушному эху, заклиная ихъ услышать и утѣшить его; то отыскивая травы, которыми онъ поддерживалъ свое существованіе, проводилъ рыцарь все время, которое онъ оставался одинъ съ своими страданіями; и до того дострадался онъ наконецъ, что если бы оруженосецъ его возвратился къ нему не черезъ три дня, а черезъ три недѣли, то несчастнаго рыцаря не узнала бы его родная мать. Но оставимъ его вздыхающаго и слагающаго стихи, и скажемъ, что случилось въ дорогѣ съ Санчо.

Выѣхавъ на большую дорогу, оруженосецъ нашъ направилъ путь свой въ Тобозо, и на другой день былъ уже около той самой корчмы, въ которой суждено ему было попасть на это вѣчно памятное для него одѣяло. Не успѣлъ завидѣть онъ этого зданія, какъ ужь ему пригрезилось будто онъ совершаетъ во второй разъ свое воздушное путешествіе, и твердо рѣшился онъ ни за что не заѣзжать теперь въ этотъ домъ, хотя пора была самая манящая туда, то есть обѣденная, и Санчо далеко не прочь былъ хлебнуть чего-нибудь горяченькаго, потому что онъ нѣсколько дней уже довольствовался одною холодной пищей. Желудокъ оруженосца заставилъ его таки приблизиться къ этой роковой корчмѣ, но онъ все еще не зналъ на вѣрное, зайдетъ ли онъ въ нее? Тѣмъ временемъ, какъ онъ оставался въ этой нерѣшительности, изъ корчмы вышли два какихъ то господина, и увидѣвъ нашего оруженосца, одинъ изъ нихъ сказалъ другому: «скажите на милость, господинъ лиценціантъ, не Санчо Пансо ли это ѣдетъ верхомъ? экономка нашего искателя приключеній увѣряетъ, будто этотъ человѣкъ служитъ оруженосцемъ ея господину.»

«Онъ самъ, онъ самъ» — отвѣчалъ другой; «и это конь Донъ-Кихота.»

Господа эти были знакомые намъ священникъ и цирюльникъ, осудившіе на сожженіе рыцарскія книги Донъ-Кихота. Они, конечно, узнали безъ труда Россинанта и Санчо, и желая поскорѣе услышать новости объ общемъ ихъ другѣ, подошли къ оруженосцу.

— Другъ мой, Санчо Пансо, что же подѣлываетъ твой господинъ? спросилъ его священникъ.

Санчо въ туже минуту узналъ подошедшихъ къ нему господъ, но рѣшившись не говорить имъ, гдѣ покинулъ онъ Донъ-Кихота, отвѣчалъ, «что господинъ его въ извѣстномъ мѣстѣ занятъ извѣстнымъ дѣломъ чрезвычайной важности, но гдѣ именно, этого онъ не можетъ сказать, подъ страхомъ лишиться глазъ.»

— Нѣтъ, нѣтъ, Санчо, ты долженъ сказать — отвѣтилъ цирюльникъ, иначе мы принуждены будемъ думать, и думаемъ даже, не ограбилъ ли и не убилъ ли ты своего господина; потому что вотъ ты разъѣзжаешь на его конѣ, и клянусь Богомъ, ты отвѣтишь намъ, или не сдобровать твоему горлу.

— Нечего, нечего грозить, сказалъ Санчо; я, слава Богу, не воръ и не разбойникъ. Пусть каждый умираетъ своею смертью, какъ повелитъ ему сотворившій насъ Богъ. Господинъ мой, продолжалъ онъ, расположился въ этихъ горахъ — страдать. И затѣмъ безъ дальнихъ околичностей, не переводя духу, Санчо разсказалъ въ какомъ положеніи оставилъ онъ Донъ-Кихота, какія приключились съ ними приключенія, и какъ везетъ онъ теперь письмо къ госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, дочери Лорензо Корхуэлло, по которой сходитъ съума его господинъ.

Хотя странное помѣшательство Донъ-Кихота не было тайной для нашихъ друзей, тѣмъ не менѣе они онѣмѣли отъ удивленія, услышавъ то, что передахъ имъ Санчо. Они просили его показать письмо Донъ-Кихота къ Дульцинеѣ Тобозской, и Санчо сообщилъ имъ, что письмо это написано на бумажникѣ, и что ему велѣно переписать его въ первой деревнѣ, въ которой отыщется кусокъ бумаги. «Дай мнѣ его», сказалъ священникъ, «я постараюсь переписать его какъ нельзя лучше». Санчо поднесъ руку къ груди, чтобы достать оттуда бумажникъ, но напрасно искалъ онъ его, потому что не нашелъ бы, если бы искалъ до сегодня; дѣло въ томъ, что Донъ-Кихотъ забылъ передать ему письмо, а Санчо забылъ спросить его. Не находя бумажника, бѣдный оруженосецъ поблѣднѣлъ какъ смерть, и на лбу его выступили капли холоднаго пота; принялся онъ шарить у себя повсюду, и не находя нигдѣ письма своего господина, схватилъ себя за бороду, вырвалъ чуть не половину ее и влѣпилъ себѣ пять или шесть такихъ увѣсистыхъ оплеухъ, что окровавилъ себѣ лицо.

Священникъ и цирюльникъ въ изумленіи спрашивали его: «что сталось съ нимъ, за что онъ такъ отдѣлываетъ себя?»

— Какъ за что? воскликнулъ Санчо, да я изъ рукъ своихъ выпустилъ трехъ ослятъ, изъ которыхъ самый меньшій стоилъ для меня дворца.

— Какъ такъ? спросилъ цирюльникъ.

— А такъ, что потерялъ я бумажникъ съ письмонм къ Дульцинеѣ, и что гораздо хуже съ запиской моего господина, въ которой онъ велитъ своей племянницѣ отдать мнѣ трехъ ослятъ изъ четырехъ или пяти, находящихся у него въ конюшнѣ. Въ добавокъ къ этому горю, Санчо разсказалъ какъ и своего осла онъ потерялъ.

Священникъ утѣшилъ его, сказавъ, что отыскавши Донъ-Кихота онъ заставитъ его наново написать такую же записку, съ соблюденіемъ всѣхъ формъ, на настоящемъ листѣ бумаги, а не на записной книгѣ, на которой никакія обязательства ничего не значатъ.

Это утѣшило Санчо, и онъ отвѣтилъ священнику, что о потерянномъ имъ письмѣ въ Дульцинеѣ онъ не слишкомъ горюетъ, потому что знаетъ его наизусть, и можетъ цѣликомъ повторить переписчику.

«Повтори намъ, а мы перепишемъ его», сказалъ цирюльникъ. Санчо подумалъ, почесалъ въ головѣ, сталъ переваливаться съ ноги на ногу, взглянулъ вверхъ и внизъ, и изгрызши до половины ноготь себѣ, воскликнулъ наконецъ.

— Провалиться мнѣ на этомъ мѣстѣ, если я помню что-нибудь въ этомъ письмѣ. Начинается оно кажись такъ: «высокая, вмѣстительная дама.»

— Вмѣстительная? воскликнулъ цирюльникъ, не можетъ быть.

— Значитъ можетъ, если я говорю; я это хорошо помню, утверждалъ Санчо, потомъ… вотъ дай Богъ память… что тамъ потомъ, продолжалъ онъ, кажись такъ: «пораженный и безсонный… и изъязвленный цалуетъ вашей милости руки, неблагодарная и совсѣмъ неузнаваемая красота. Потомъ… вотъ ужь не припомню хорошо… пишется тамъ что-то на счетъ здоровья и болѣзни, которыхъ желаютъ ей и все въ томъ же родѣ до самаго этого конца: «вашъ до гроба рыцарь печальнаго образа».

Слушатели хохотали до упаду, восхищаясь отличною, по словамъ Санчо, памятью его, и похваливъ просили его повторить письмо еще раза два, чтобъ и они могли запомнить, и при случаѣ переписать его. Санчо повторилъ письмо три раза. и три раза нагородилъ съ три короба разной чуши, послѣ чего пустился разсказывать о случившихся приключеніяхъ съ его господиномъ; при чемъ ни слова не сказалъ, однако, какъ его начали на одѣялѣ въ этой самой корчмѣ, смотрѣвшей ему теперь прямо въ глаза. Ко всему этому онъ присовокупилъ, что какъ только господинъ его подучитъ благопріятный отвѣтъ отъ своей дамы Дульцинеи Тобозской, такъ тотчасъ же пустится въ новыя странствованія, и тогда уже постарается непремѣнно сдѣлаться императоромъ или королемъ, — какъ это ужь улажено между ними, — замѣтивъ кстати, что господину его сдѣлаться государемъ не Богъ знаетъ какъ трудно при его храбрости и силѣ его руки. Сказалъ онъ и о томъ, какъ Донъ-Кихотъ, по вступленіи своемъ на престолъ, женитъ его — Санчо; которому, между прочимъ, слѣдуетъ непремѣнно овдовѣть въ тому времени, чтобы обвѣнчаться, по милости Донъ-Кихота, съ фрейлиной императрицы, наслѣдницей великаго и богатаго владѣнія на твердой землѣ, почему въ настоящее время, онъ ни въ какихъ островахъ больше не нуждается. Санчо городилъ все это такъ серьезно, утирая по временамъ бороду и носъ себѣ, и такъ походилъ самъ онъ на полуумнаго, что священникъ и цирюльникъ только удивлялись, какова должна быть сила безумія Донъ-Кихота, если она могла подѣйствовать такъ заразительно на голову другаго бѣдняка. Не находя нужнымъ разсѣевать пока заблужденія Санчо, и предпочитая похохотать надъ нимъ, зная, что совѣсть его совершенно свободна; они увѣщевали его молиться Богу за своего господина, который со временемъ, — въ случайностяхъ и предположеніяхъ будущаго — можетъ дѣйствительно быть императоромъ, или на худой счетъ архіепископомъ, или чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ.

— Государи мои! отвѣтилъ Санчо, ужь если дѣла такъ плохо пойдутъ, что господинъ мой не захочетъ быть императоромъ, а придетъ ему охота сдѣлаться архіепископомъ, то скажите на милость, чѣмъ странствующіе архіепископы жалуютъ своихъ оруженосцевъ.

— Они даютъ имъ какую нибудь бенефицію или приходъ, отвѣчалъ священникъ, съ порядочнымъ жалованьемъ, кромѣ постороннихъ доходовъ, которыхъ можно считать почти столько же, сколько жалованья.

— Да вѣдь для этого оруженосцу нужно быть холостымъ, замѣтилъ Санчо, и умѣть по крайней мѣрѣ отслужить обѣдню. О, горе мнѣ, дернуло же меня, продолжалъ онъ, за грѣхи мои жениться, — да и безграмотный я кромѣ того, простыхъ А, В, С. не знаю. О, Господи, что со мною станется, если господинъ мой сдѣлается не императоромъ, какъ это въ обычаѣ у странствующихъ рыцарей, а архіепископомъ.

— Не горюй, Санчо, сказалъ цирюльникъ; мы посовѣтуемъ твоему господину, и даже доставимъ ему случай сдѣлаться императоромъ; да это и легче для него, чѣмъ быть архіепископомъ, потому что онъ больше храбръ, чѣмъ ученъ.

— Это я тоже думалъ, отвѣчалъ Санчо, хотя, правду сказать, господинъ мой человѣкъ на всѣ рувки. Я же отъ себя думаю только просить Бога, чтобы сдѣлалъ онъ моего господина тѣмъ, чѣмъ ему наиболѣе пристало быть, и что всего выгоднѣе будетъ для меня.

— Вотъ что умно, то умно, и совершенно по христіански, сказалъ священникъ. Но пока до чего, а теперь необходимо вытянуть твоего господина изъ этой трущобы, въ которой, какъ ты говоришь, онъ расположился страдать. И чтобы обсудить какъ получше устроить это дѣло, да за одно и пообѣдать, потому что ужь пора, такъ зайдемъ-ка въ эту корчму.

Санчо просилъ нашихъ друзей отправляться, если они хотятъ, въ корчму, а самъ рѣшился ожидать на улицѣ; почему не хотѣлъ, онъ идти вмѣстѣ съ ними? онъ обѣщалъ сказать послѣ; просилъ онъ ихъ только прислать чего-нибудь горяченькаго перекусить ему самому и велѣть отпустить овса Россинанту.

Друзья наши покинули Санчо, и немного спустя цирюльникъ вынесъ ему обѣдъ. Оставшись одни, священникъ съ цирюльникомъ принялись обдумывать, какъ бы имъ удачнѣе привести въ исполненіе задуманное ими дѣло. Священнику скоро пришелъ въ голову планъ, который, соотвѣтствуя ихъ собственнымъ намѣреніямъ, могъ вмѣстѣ съ тѣмъ увлечь разстроенное воображеніе Донъ-Кихота.

— Думаю я, сказалъ онъ цирюльнику, самъ нарядиться странствующей дѣвушкой; а васъ нарядить моимъ оруженосцемъ; за тѣмъ мы отправимся отыскивать Донъ-Кихота, и я, притворившись горюющей и ищущей помощи дамой, попрошу его слѣдовать за много, чтобы исправить зло, причиненное мнѣ однимъ вѣроломнымъ рыцаремъ. Отказать мнѣ — Донъ-Кихоту, какъ странствующему рыцарю, нельзя будетъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ я попрошу его не подымать моего вуаля и не спрашивать о моихъ дѣлахъ ничего, пока онъ не исправитъ всѣхъ золъ, которыя натворилъ мнѣ измѣнникъ. Рыцарь нашъ, я нисколько не сомнѣваюсь въ этомъ, исполнитъ все, что у него попросятъ подъ этимъ видомъ; когда же мы вытащимъ его изъ горъ и отвеземъ домой, тогда подумаемъ, какъ намъ вылечить его.

Глава XXVII

Мысль священника показалась цирюльнику превосходной, и друзья наши рѣшились тотчасъ же привести ее въ исполненіе. Они спросили у хозяйки юбку и головной уборъ, оставляя въ закладъ новый подрясникъ священника. Цирюльникъ привязалъ себѣ огромную бороду изъ волосъ рыжаго коровьяго хвоста, на который хозяинъ обыкновенно цѣплялъ свой гребень. Хозяйкѣ хотѣлось узнать, на что имъ понадобились эти вещи, и священникъ въ немногихъ словахъ разсказалъ ей о сумашествіи Донъ-Кихота и о томъ, какъ надѣялись они, переодѣвшись, выманить его изъ горъ, въ которыя онъ теперь удалился. Хозяева тотчасъ же догадались, что этотъ полуумный рыцарь былъ никто иной, какъ недавній гость ихъ, господинъ того самаго оруженосца, котораго недавно подбрасывали здѣсь на одѣялѣ, и они, въ свою очередь разсказали священнику и цирюльнику все, что произошло въ этой самой корчмѣ, въ памятную для читателя ночь, не умолчавъ и о томъ, о чемъ счелъ почему то нужнымъ умолчать Санчо. Послѣ этого хозяйка самымъ уморительнымъ образомъ нарядила священника. Она надѣла на него изорванную, суконную юбку, обложенную черной бархатной полосой въ пядь ширины и зеленый бархатный лифъ съ бѣлой атласной вышивкой, сшитый, какъ кажется, вмѣстѣ съ юбкой, еще во времена добраго короля Вамбы. Священникъ не согласился напялить на себя головной уборъ, а надѣлъ свою ночную пикейную шапочку, обвязалъ ее широкой черной тафтяной подвязкой, устроивъ изъ другой такой же подвязки родъ вуаля, который совершенно скрылъ бороду и лицо его. Нахлобучивъ сверху священническую шапку, превосходно замѣнявшую зонтикъ, и накинувъ на плечи свой плащъ, онъ усѣлся, по женски, верхомъ на мула. Тѣмъ временемъ какъ цирюльникъ усаживался верхомъ на другаго мула — украшенный полурыжей, полубѣлой бородой (сдѣланной изъ хвоста рыжесаврасой коровы), доходившей до колѣнъ его. Простившись со всѣми, даже съ доброй Мариторной, обѣщавшей помолиться Богу, да поможетъ Онъ имъ въ ихъ трудномъ христіанскомъ подвигѣ, друзья наши рѣшились пуститься въ путь. Но священникъ не успѣлъ отъѣхать отъ порога корчмы, какъ ему показалось, что духовному лицу неприлично наряжаться по женски, хотя 6ы это и было сдѣлано съ самымъ благимъ намѣреніемъ.

«Куманекъ», сказалъ онъ цирюльнику, «обмѣняемся-ка нарядами; вамъ пристойнѣе нарядиться странствующей дѣвушкой, а мнѣ поручите лучше быть вашимъ оруженосцемъ; роль эта болѣе пристала моему сану, въ случаѣ же вашего отказа я останусь здѣсь, хотя 6ы самъ чортъ собирался унесть Донъ-Кихота». Въ эту самую минуту прибылъ Санчо, и не могъ не расхохотаться, глядя на костюмировку нашихъ друзей. Цирюльникъ согласился исполнить желаніе священника, и послѣдній, переодѣвшись въ оруженосца, принялся наставлять цирюльника, какъ ему вести себя въ новомъ своемъ положеніи, и что говорить Донъ-Кихоту, чтобы выманить его изъ той трущобы, въ которой онъ расположился сумасбродствовать и страдать. Цирюльникъ отвѣчалъ, что онъ и безъ наставленій съумѣетъ выполнить свою роль. Онъ не хотѣлъ пока переодѣваться, и свернулъ свое платье тѣмъ временемъ, какъ священникъ навязывалъ себѣ бороду. Оба они ѣхали въ сопровожденіи Санчо-Пансо, разсказавшаго имъ дорогою, какъ они съ Донъ-Кихотомъ встрѣтили въ горахъ какого-то сумасшедшаго, умолчавъ, однако, при семъ случаѣ, о найденномъ имъ чемоданѣ, и о томъ что нашелъ онъ въ этомъ чемоданѣ, потому что какъ ни казался онъ простъ, но все же, когда дѣло касалось его интереса, онъ былъ человѣкъ себѣ на умѣ.

На другой день путешественники наши достигли того мѣста, гдѣ Санчо обозначилъ дорогу дрокомъ, при помощи котораго можно было бы найти Донъ-Кихота. Вскорѣ онъ открылъ его убѣжище и сказалъ своимъ спутникамъ, что имъ остается только переодѣться, если это къ чему-нибудь послужитъ, священникъ и цирюльникъ увѣрили предъ тѣмъ Санчо, что имъ необходимо перерядиться для спасенія его господина. Вмѣстѣ съ тѣмъ они строго на строго приказали ему не упоминать о нихъ въ разговорѣ съ Донъ-Кихотомъ, и въ случаѣ, если рыцарь, какъ этого слѣдуетъ ожидать, спроситъ у него, передалъ-ли онъ письмо Дульцинеѣ, то Санчо долженъ отвѣтить, что передалъ, но что эта прекрасная дама, къ несчастію не грамотная, могла отвѣчать только на словахъ, приказывая Донъ-Кихоту прибыть тотчасъ же въ ней, по весьма важному дѣлу, угрожая въ противномъ случаѣ разгнѣваться на его. Ко всему этому они добавили, что подобный отвѣтъ и то, что они сами намѣревались еще сказать ему, поможетъ имъ, какъ они надѣялись, возвратить рыцаря къ лучшей жизни, и заставитъ его, ни минуты не медля, отправиться въ путь, чтобы поскорѣе сдѣлаться королемъ или императоромъ; опасаться же, въ настоящую минуту, попытокъ съ его стороны сдѣлаться архіепископомъ было совершенно напрасно.

Все это Санчо, выслушавъ очень внимательно, постарался удержать у себя въ памяти, не преминувъ при этомъ поблагодарить нашихъ переряженныхъ друзей за ихъ обѣщаніе посовѣтовать Донъ-Кихоту не дѣлаться архіепископомъ, а оставаться при прежнемъ намѣреніи попасть въ императоры. Санчо полагалъ, что императоры могутъ щедрѣе награждать своихъ оруженосцевъ, чѣмъ странствующіе епископы. «Не мѣшаетъ мнѣ отправится однако впередъ,» сказалъ онъ, «и сообщить моему господину отвѣтъ его дамы, быть можетъ этого одного довольно будетъ, чтобы вытянуть его на свѣтъ божій безъ вашей помощи.» Всѣ согласились съ мнѣніемъ оруженосца и рѣшились ожидать это съ извѣстіями о Донъ-Кихотѣ. Санчо отправился наконецъ въ горы, оставивъ двухъ своихъ спутниковъ въ узкой лощинѣ, расположенной въ освѣжающей тѣни высокихъ скалъ и нѣсколькихъ деревьевъ, росшихъ на горныхъ покатостяхъ, посреди этой лощины журчалъ, изливаясь, сребристый ручей. Дѣло было въ августѣ, часа въ три пополудни; слѣдовательно въ очень жаркое время и года и дня. Все это дѣлало убѣжище нашихъ друзей очень пріятнымъ, и помогало имъ терпѣливо ожидать возвращенія Санчо. Расположившись мирно отдыхать въ тѣни, они неожиданно были удивлены и очарованы чистымъ, сладкимъ и нѣжнымъ голосомъ, раздавшимся вблизи ихъ. Они ни какъ не ожидали встрѣтить въ пустынѣ такого прекраснаго пѣвца, потому что хотя и говорятъ, будто среди лѣсовъ и полей, въ пастушьихъ шатрахъ, можно вчастую встрѣтить восхитительные голоса, но на дѣлѣ они существуютъ больше въ воображеніи поэтовъ, нежели въ дѣйствительности. Удивленіе друзей нашихъ было тѣмъ сильнѣе, что они услышали романсъ, вовсе не походившій на грубую пѣснь пастуха. Жилецъ пустыни незримо пѣлъ:

Что превратило жизнь мою въ мученье?

Презрѣнье.

Терпѣнье истощитъ какая мука?

Разлука.

Скорбь смертную въ груди моей ношу я,

Ревнуя.

Томиный ревностью, презрѣніемъ, разлукой,

Чѣмъ исцѣлюсь, какъ разлучусь я съ этой мукой?

Это жгучій ядъ въ мою вливаетъ кровь?

Любовь.

Кто гибель счастью моему и&рекъ?

Мой рокъ.

И кто низвергь меня во тьму Эреба?

Кто? небо.

Погибнуть мнѣ! возможна-ль тутъ борьба,

Когда разитъ любовь насъ, небо и судьба?

Что муки облегчитъ мои, какая сила?

Могила.

И что влюбленнаго освободитъ отъ плѣна?

Измѣна.

Убить въ насъ червь любви, что насъ незримо гложетъ

Безумье можетъ.

Болѣзнь мою, увы! лечить напрасно-бъ было:

Помогутъ ей безумье лишь, измѣна и могила.

Время, мѣсто, уединеніе, музыкальный голосъ невѣдомаго пѣвца, все погружало слушателей въ восторгъ и изумленіе, и какъ бы надѣясь вскорѣ услышать новую пѣснь, оба они не сказали ни слова. Спустя, однако, нѣкоторое время, обманутые въ своихъ ожиданіяхъ, они рѣшились узнать, кто этотъ чудесный пѣвецъ, но едва лишь приподнялись съ мѣста, какъ тотъ же самый голосъ запѣлъ опять:

О, дружба! призракъ твой лишь на землѣ покинувъ,

На крыльяхъ легкихъ въ рай ты вознеслась;

И тамъ съ улыбкой радостной витаешь

И изрѣдка лишь въ свѣтлыхъ странъ эфира,

Являешь намъ ты милый образъ твой,

И сквозь его святое покрывало,

Порой блистаютъ искры добрыхъ дѣлъ,

Которыя кончаются здѣсь зломъ.

Покинь, покинь, о дружба, край небесный,

И не позволь во образѣ твоемъ,

Лжи разрушать благія намѣренья.

Когда съ нее ты маски не сорвешь,

То скоро міръ нашъ превратится въ хаосъ.

Пѣвецъ закончилъ пѣснь свою глубокимъ вздохомъ, и друзья наши все ждали и ждали не запоетъ ли онъ еще. Но когда музыка обратилась въ стенанія и слезы, они полюбопытствовали узнать, что это за неизвѣстный страдалецъ, котораго вопли были столь же горьки, сколько сладокъ былъ его голосъ. Искать его пришлось не долго: за поворотѣ одной скалы, друзья наши замѣтили человѣка, ростомъ и фигурой совершенно походившаго на того, котораго обрисовывалъ Санчо, разсказавъ имъ исторію Карденіо. При видѣ незнакомыхъ лицъ, человѣкъ этотъ не показалъ ни испуга, ни удивленія. Онъ остановился, и какъ будто глубоко задумавшись, опустилъ голову на грудь, не поднимая глазъ, чтобы взглянуть на встрѣтившіяся ему лица; онъ кинулъ на нихъ мимолетный взоръ, въ ту минуту, когда они нечаянно наткнулись на него. Умный и находчивый, священникъ узналъ въ немъ несчастнаго, о которомъ говорилъ Санчо, и приблизясь въ нему въ немногихъ, но довольно настойчивыхъ словахъ, просилъ его отказаться отъ жизни въ пустынѣ, гдѣ онъ подвергался величайшей изъ земныхъ опасностей — опасности переселиться въ вѣчность. Карденіо, въ эту минуту, былъ, къ счастію, совершенно спокоенъ, далекій отъ тѣхъ припадковъ изступленія, которые въ частую выводили его изъ себя. Встрѣтивъ двухъ лицъ, такъ мало походившихъ на тѣхъ, которыхъ онъ обыкновенно встрѣчалъ въ этихъ негостепріимнымъ мѣстахъ; онъ не мало удивился, когда услышалъ отъ нихъ свою собственную исторію, разсказанную ему какъ знакомое имъ событіе.

«Господа,» сказалъ онъ, «я вижу, что небо въ безграничномъ своемъ милосердіи и заботѣ о добрыхъ, а часто и злыхъ, ниспосылаетъ мнѣ, въ этихъ удаленныхъ отъ людскаго общества мѣстахъ, въ лицѣ вашемъ, незаслуженную мною милость. Вы яркими красками рисуете мнѣ грустную картину той жизни, на которую я обрекъ себя и стараетесь призвать меня въ другое лучшее жилище. Но, господа, вы не знаете, что отказавшись отъ этого зла, я узнаю худшее. Вы считаете меня, быть можетъ, не только глупцомъ, но даже полуумнымъ, и правду сказать, я этому нисколько не удивляюсь. Увы! меня гложетъ такое тяжелое, безвыходное горе, воспоминаніе о моихъ несчастіяхъ такъ разрушительно дѣйствуетъ на меня, что по временамъ я обращаюсь въ статую, и становлюсь неспособенъ что либо чувствовать и понимать. Мнѣ это говорятъ, по крайней мѣрѣ, и я долженъ вѣрить, когда указываютъ на доказательства того, что я дѣлаю въ минуты ужасныхъ, находящихъ на меня, но временамъ, припадковъ. Въ эти минуты я проклинаю злосчастную звѣзду мою, и вамъ бы въ оправданіе моего неистовства, припоминаю повѣсть мукъ своихъ, которую готовъ разсказать всякому, кто только захочетъ слушать меня. Я знаю; люди умные, выслушавъ ее, не удивятся моему безумству, и если не найдутъ чѣмъ помочь мнѣ, то не найдутъ и за что обвинить меня; и вмѣсто ужаса почувствуютъ во мнѣ состраданіе. Если, господа, вы пришли сюда съ тѣми же намѣреніями, съ какими приходили другіе, то умоляю васъ, выслушайте прежде мою ужасную повѣсть, а потомъ уже предлагайте мнѣ ваши сострадательные совѣты; тогда вы быть можетъ избавите себя отъ труда утѣшать несчастнаго, для котораго не существуетъ на свѣтѣ ни утѣшеній и ничего, ничего….»

Друзья наши, не желавшіе ничего больше, какъ узнать отъ самаго Карденіо причину его несчастій, просили его, въ одинъ голосъ, разсказать имъ рѣшительно все, обѣщая, съ своей стороны, помочь ему только въ томъ, что онъ найдетъ полезнымъ для своего облегченія или исцѣленія. Не заставляя просить себя, злополучный отшельникъ началъ свою трогательную повѣсть почти совершенно также, какъ разсказывалъ ее, нѣсколько дней тому назадъ, Донъ-Кихоту и пастуху, когда онъ не успѣлъ докончить ее, благодаря господину Елизабаду и той пунктуальной точности, съ которой Донъ-Кихотъ находилъ нужнымъ выполнять все, къ чему обязывало его странствующее рыцарство. На этотъ разъ Карденіо, въ счастію, не подвергся припадку изступленія, и могъ довести разсказъ свой до конца. Упомянувъ о письмѣ, найденномъ донъ-Фернандомъ въ одной изъ книгъ Амадиса Гальскаго, онъ сказалъ, господа, я помню это письмо слово въ слово; вотъ оно:

Лусинда къ Карденіо.

«Съ каждымъ днемъ я открываю въ васъ новыя достоинства, заставляющія меня любить васъ болѣе и болѣе. И если вы желаете освободиться отъ бремени вашего долга, только не на счетъ моей чести, то сдѣлать вамъ это очень легко. Отецъ мой знаетъ васъ и любитъ меня, исполнивъ мою волю онъ исполнитъ и вашу если только вы дѣйствительно любите меня, какъ это я думаю, и какъ вы увѣряете.»

Это письмо, продолжалъ Карденіо, заставившее меня предложить руку Лусиндѣ, обратило на нее вниманіе донъ-Фернанда, которому она показалась одной изъ самыхъ умныхъ и милыхъ женщинъ; и оно-же породило въ немъ мысль погубить меня до моей свадьбы. Я оказалъ ему о желаніи родныхъ Лусинды, чтобы предложеніе ей было сдѣлано со стороны моего отца, котораго я не смѣлъ просить объ этомъ, боясь его отказа, не потому, чтобы онъ не цѣнилъ Лусинды, украсившей-бы своей красотой и своими достоинствами любой домъ Испаніи, но я боялся, чтобы онъ не отказалъ мнѣ, не узнавъ прежде, что намѣренъ дѣлать со мною герцогъ Рикардо. Я говорилъ Фернанду, что по этой, да и по другимъ причинамъ, которыя я съ ужасомъ предвидѣлъ, хотя и не ясно сознавалъ, я ни за что не рѣшусь открыть любовь мою отцу; по моему мнѣнію, это значило-бы отказаться навсегда отъ лучшихъ надеждъ своихъ. Донъ-Фернандъ отвѣтилъ мнѣ, что онъ самъ берется переговорить съ моимъ отцомъ и склонить его сдѣлать отъ меня предложеніе родителямъ Лусинды. Вѣроломный, неблагодарный, жестокосердый измѣнникъ! воскликнулъ Карденіо, чѣмъ досадилъ тебѣ этотъ несчастный, который такъ откровенно излилъ передъ тобой радость, надежды и тайну своей души? Что тебѣ сдѣлалъ я? Что сказалъ, что посовѣтовалъ я тебѣ такого, что не послужило-бы тебѣ въ пользу? Но увы! въ чему эти позднія сожалѣнія? Развѣ это-нибудь еще сомнѣвается въ томъ, что несчастіе всегда съ неудержимой быстротой низвергается на насъ съ роковой нашей звѣзды, и нѣтъ такой человѣческой силы, которая-бы могла задержать или не допустить его обрушиться на нашу голову. Кто могъ подумать, чтобы донъ-Фернандъ, человѣкъ столькимъ обязанный мнѣ, любимецъ фортуны, готовой, по первому слову его, вложить ему въ руки то сердце, на которое указала-бы ему любовь его или страсть, задумалъ похитить у меня единственнаго ягненка, которымъ я даже не обладалъ еще. Но, къ чему эти ненужные возгласы, буду продолжать лучше мой разсказъ.

Такъ какъ присутствіе мое препятствовало донъ-Фернанду привести въ исполненіе его безчестные замыслы, поэтому онъ рѣшился послать меня въ своему старшему брату, подъ предлогомъ попросить у него денегъ для уплаты за шесть лошадей, купленныхъ имъ въ тотъ самый день, когда онъ намѣревался говорить отцу моему обо мнѣ; покупка эта была предлогомъ удалить меня и развязать себѣ руки. О, Боже, могъ-ли я предвидѣть его измѣну? Могъ-ли я даже подумать о чемъ-нибудь подобномъ? напротивъ, я отъ души согласился тотчасъ-же уѣхать, восхищенный сдѣланнымъ имъ пріобрѣтеніемъ. Въ туже ночь я переговорилъ съ Лусиндой, сказалъ ей, что намѣренъ сдѣлать для меня донъ-Фернандъ и утѣшилъ ее увѣреніемъ въ скоромъ исполненіи нашихъ ожиданій.

Не предугадывая, какъ и я, измѣны Фернанда, Лусинда просила меня вернуться поскорѣе, предполагая, что вся остановка теперь за моимъ отцемъ, и что дѣло можно будетъ считать оконченнымъ въ нашу пользу, когда онъ согласится на нашу свадьбу. Съ этимъ словомъ голосъ ея вдругъ прервался и крупныя слезы выступили на ея глазахъ. Она силилась сказать мнѣ что-то еще, но не могла, точно будто кто-то давилъ ее за горло. Этотъ, никогда не бывалый съ нею, случай удивилъ меня. Прежде, когда счастливое стеченіе обстоятельствъ, или моя смѣлость сводили насъ, она говорила такъ легко и развязно, и никогда ни слезы, ни вздохи, ни предчувствіе, ни ревность, не прерывали ея рѣчей. Я же, только благословлялъ судьбу мою и небо, ниспосылающее мнѣ такую жену; я восторженно говорилъ ей — все о ней, о ея умѣ и красотѣ. Она, какъ-бы желая отблагодарить меня, хвалила, въ свою очередь, во мнѣ то, что ей казалось достойнынъ похвалы. Въ промежуткахъ мы весело разговаривали, шутили, передавали разные случаи изъ жизни нашихъ сосѣдей или знакомыхъ, и никогда, не позволилъ я себѣ въ эти минуты, ничего больше, какъ только коснуться, и то насильно, ея прелестной руки и поднести ее къ своимъ губамъ, на сколько это позволяли мнѣ узкія рѣшетки окна, у котораго происходили наши свиданія, И только теперь, наканунѣ моего отъѣзда, она плакала, тосковала и наконецъ убѣжала, оставивъ меня въ страхѣ, смятеніи и горести, навѣянными за меня этимъ грустнымъ свидѣтельствомъ горя Лусинды о разлукѣ со мною. Желая однако ничѣмъ не омрачать свѣта моихъ надеждъ, я приписалъ все это любви и разлукѣ, которую съ такимъ трудомъ выносятъ влюбленные. И тѣмъ не менѣе я покидалъ мою невѣсту, — задумчивый и грустный, полный боязни и мрачныхъ предчувствій, самъ не зная о чемъ; зловѣщія знаменія ужаснаго несчастія, ожидавшаго меня по моемъ возвращеніи, уже носились надъ моей душой.

Я пріѣхалъ къ брату донъ-Фернанда, отдалъ ему письмо, былъ радушно принятъ и къ великому горю моему задержанъ имъ цѣлую недѣлю, которую я прожилъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ герцогъ не могъ видѣть меня, потому что Фернандъ просилъ выслать ему деньги тайно отъ отца. Все это, какъ въ послѣдствіи открылось, было сдѣлано съ умысломъ удержать меня, потому что, иначе, братъ его, имѣвшій при себѣ деньги, давнымъ-бы давно отпустилъ меня. Хотя эта неожиданная просьба Фернанда позволяла мнѣ уѣхать, не дожидаясь конца возложеннаго на меня порученія; потому что никто-же не могъ требовать отъ меня такой продолжительной разлуки съ Лусиндой, въ особенности съ той горюющей Лусиндой, какою я видѣлъ ее въ послѣдній разъ, тѣмъ не менѣе, изъ дружбы къ Фернанду, я рѣшился безропотно, хотя и съ тайной тревогой — ожидать, сознавая вполнѣ, чего мнѣ будетъ стоить это промедленіе. Черезъ четыре дни во мнѣ пріѣхалъ нарочный съ письмомъ. На адресѣ я узналъ руку Лусинды. Волнуемый грустнымъ предчувствіемъ, я распечаталъ письмо, напередъ увѣренный, что-только какая-нибудь важная причина могла побудить ее писать во мнѣ, потому что писала она вообще очень рѣдко. Прежде всего, однако, я опросилъ нарочнаго, это далъ ему это письмо, и сколько времени онъ пробылъ въ дорогѣ? Онъ отвѣчалъ, что когда онъ проходилъ, около полудня, по одной изъ городскихъ улицъ, его неожиданно кликнула въ окно какая-то рыдавшая красавица, и сказала ему: братъ мой! если ты христіанинъ, то прошу тебя, во иня Бога, отвези, но только скорѣй, скорѣй, письмо это по этому адресу; и мѣсто и человѣка, къ которому тебя посылаютъ, знаютъ всѣ. Сдѣлай мнѣ это одолженіе, и Господь отблагодаритъ тебя за доброе дѣло. А чтобы тебѣ удобнѣе было исполнить его, такъ возьми то, что находится въ этомъ платкѣ. Сказавши это, прибавилъ посланный, мнѣ кинули изъ окна платовъ съ завернутыми въ немъ ста реалами, съ этимъ перстнемъ, который вы видите на мнѣ, и этимъ письмомъ, которое у васъ въ рукахъ; за тѣмъ, не ожидая отвѣта, незнакомая красавица отошла отъ окна, увидѣвъ, однако, что я подобралъ письмо и платокъ, и замѣтивъ, какъ проговорилъ я ей знаками, что все будетъ исполнено по ея приказанію. Вознагражденный такъ хорошо за возложенное на меня порученіе, и узнавъ изъ адреса, что меня посылали къ вамъ, господину, благодаря Бога, извѣстному мнѣ, тронутый въ особенности слезами этой прекрасной даны, я рѣшился, не довѣряясь никому, собственноручно доставить вамъ ея письмо; и вотъ, какъ видите, я въ шестнадцать часовъ сдѣлалъ больше пятидесяти верстъ.

Тѣмъ временемъ какъ благодарный посланный передавалъ мнѣ всѣ эти подробности, я оставался, по нашей поговоркѣ, прикованнымъ въ его словамъ; ноги у меня тряслись такъ страшно, что я едва стоялъ. Наконецъ, я распечаталъ письмо и прочелъ слѣдующее:

«Слово, которое вамъ далъ донъ-Фернандъ — побудить вашего отца переговорить съ моимъ, онъ сдержалъ, но только въ своихъ видахъ болѣе, чѣмъ въ вашихъ. Узнайте, что онъ просилъ моей руки, и отецъ мой, ослѣпленный тѣми преимуществами, которыя онъ видитъ въ донъ-Фернандѣ передъ вами, не отказалъ ему. Дѣло это не шуточное; черезъ два дня должна быть наша, почти тайная, свадьба; свидѣтелями ея будутъ только небо и мои родные. Каково мое положеніе и нужно ли вамъ спѣшить, — судите сами; а люблю ли я васъ? это покажетъ будущее. Молю Бога, чтобы письмо мое дошло до васъ прежде, чѣмъ рука моя будетъ отдана человѣку, умѣющему такъ дурно сдерживать свое слово.»

Таково было полученное иною письмо. Прочитавши его, я тотчасъ же уѣхалъ, не ожидая ни денегъ, ни отвѣта. Мнѣ стало ясно тогда, что меня посылали не за деньгами для покупки лошадей, а за тѣмъ, чтобы въ моемъ отсутствіи свободно приступить въ выполненію преступнаго замысла. Яростное озлобленіе, которое я почувствовалъ къ этому безчестному другу и боязнь потерять то сердце, которое я пріобрѣталъ цѣною столькихъ лѣтъ любви и покорности, придали мнѣ крылья. На другой день я былъ уже въ городѣ, и время пріѣзда моего какъ будто было выбрано для свиданія съ Лусиндой. Я вошелъ въ ней тайно, оставивъ позади своего верховаго мула, которымъ снабдилъ меня посланный съ письмомъ. Судьбѣ угодно было, чтобы я засталъ Лусинду у того самаго рѣшетчатаго окна, которому суждено было такъ долго быть единымъ свидѣтелемъ нашей любви. Лусинда меня тотчасъ же узнала, какъ я ее, но увы! она встрѣчала меня не такъ, какъ надѣялась встрѣтить, и я находилъ ее не тою Лусиндой, какою надѣялся найти. О, есть ли въ мірѣ смертный, извѣдавшій глубину смятенныхъ мыслей измѣняющей женщины? вѣроятно нѣтъ. Увидѣвши меня Лусинда закричала: «Карденіо, я одѣта въ подвѣнечное платье; въ залѣ меня ждутъ ужъ измѣнникъ Фернандъ и мой честолюбивый отецъ съ другими свидѣтелями, только не свадьбы, а смерти моей. Другъ мой, не смущайся, но постарайся самъ быть при моемъ вѣнчаніи, и если слова мои не воспрепятствуютъ исполненію свадебнаго обряда, то на груди моей спрятанъ кинжалъ, который защититъ меня отъ насилія и моею смертью запечатлѣетъ мою любовь въ тебѣ.»

Я отвѣчалъ ей, дрожа отъ волненія, и боясь не успѣть докончить своего отвѣта: «Лусинда, пусть дѣло оправдаетъ твои слова, и если у тебя спрятанъ кинжалъ, долженствующій поразить тебя, то со мной моя шпага, которая съумѣетъ защитить тебя или убить себя, если судьба возстанетъ на насъ.» Не знаю, слышала ли она отвѣтъ мой, потому что ее ужъ звали, торопя къ вѣнцу. Закатилось въ эту минуту солнце моей радости и наступила глубокая ночь моей грусти. Умъ мой помутился, въ глазахъ стало темно, и я не молъ найти ни выхода изъ дому, ни даже двинуться съ мѣста. Но внутренній голосъ напомнилъ скоро мнѣ, какъ иного значило бы мое присутствіе въ такую торжественную и важную минуту жизни Лусинды; я собрался съ силами и вошелъ въ домъ моей недавней невѣсты. Такъ какъ всѣ ходы въ немъ были мнѣ давно извѣстны, поэтому, благодаря общей суматохѣ, я успѣлъ никѣмъ незамѣченный пробраться въ ту залу, въ которой должно было происходить вѣнчанье. Скрытно помѣстившись у окна, прикрытый занавѣсями, я могъ видѣть все, что происходило въ залѣ, не будучи видимъ самъ. Но, какъ выразить словами ту тревогу, которую испытывало мое сердце во все это время! какъ повторить тѣ мысли, которыя приходили мнѣ въ голову; тѣ рѣшенія, которыя зарождались въ моей душѣ. Ихъ повторить невозможно, да быть можетъ и не слѣдуетъ. Вскорѣ увидѣлъ я, какъ прошла черезъ залу невѣста, въ будничномъ платьѣ, съ нею шаферъ, ея двоюродный братъ; — во всемъ домѣ, кромѣ прислуги, не было никого. Не иного спустя, Лусинда вышла изъ уборной, въ сопровожденіи матери своей и двухъ служанокъ, въ изящномъ и пышномъ нарядѣ, достойномъ ея красоты. Волненіе не позволяло мнѣ подробно разглядѣть его; я замѣтилъ только бѣлый и красный цвѣта и сіяніе драгоцѣнныхъ камней, которыми были осыпаны ея прическа и платье. Но что могло сравниться съ прелестью ея свѣтлыхъ волосъ, сіявшихъ ярче драгоцѣнныхъ камней и четырехъ восковыхъ свѣчей, освѣщавшихъ заду. О, воспоминаніе, бичь моего покоя! Къ чему ежеминутно воскрешаешь ты предо иною эти несравненныя черты, боготворимаго мною врага? Мнѣ слѣдовало бы помнить только то, что она дѣлала тогда, чтобы этотъ торжественно нанесенный мнѣ ею ударъ будилъ въ груди моей, если не жажду мщенія, то, по крайней мѣрѣ, смерти. Господа, простите мнѣ эти минутныя вспышки и отступленія, что дѣлать? мой грустный разсказъ не изъ тѣхъ, которые разсказываются скоро и безостановочно. Для меня, по крайней мѣрѣ, каждое обстоятельство этого дѣла кажется достойны длиннаго разсужденія.

Въ отвѣтъ на это священникъ сказалъ Карденіо, что всѣ эти подробности слушаются съ живѣйшимъ интересомъ, и достойны такого же вниманія какъ и самая сущность разсказа

«Когда всѣ собрались, продолжалъ Карденіо, тогда пригласили войти въ залу приходскаго священника. Онъ взялъ за руки жениха и невѣсту, чтобы исполнить надъ ними брачный обрядъ; и когда, обратившись къ Лусиндѣ, онъ проговорилъ эти святыя слова: «желаете ли вы имѣть, стоящаго здѣсь Фернанда своимъ законнымъ мужемъ, по уставу святой нашей матери церкви?» въ эту минуту я высунулъ голову изъ-за занавѣси, и дрожа отъ волненія, весь превратившись въ слухъ. готовился услышать отвѣтъ Лусинды, какъ слово жизни моей или смерти. Но къ чему я не убѣжалъ отъ нее въ эту роковую минуту? къ чему не закричалъ: Лусинда, Лусинда, подумай о томъ, что ты дѣлаешь! вспомни, что ты мнѣ должна! что ты моя, и не можешь быть больше ничьей; что произнося роковое да, ты произносишь мой смертный приговоръ. И ты, измѣнникъ донъ-Фернандъ, укравшій жизнь мою и мое достояніе, чего тебѣ нужно? чего ты хочешь? Иль ты не видишь, что ты не можешь исполнить христіански твоихъ желаній, потому что Лусинда моя жена, а я ея мужъ. Несчастный безумецъ! Теперь, вдали отъ измѣнника, я сознаю, что долженъ былъ дѣлать и чего, однако, не сдѣлалъ; теперь, допустивъ ограбить себя, я тщетно проклинаю грабителя, которому я могъ бы отмстить, если бы у меня хватило тогда столько рѣшимости убить его, сколько теперь — проклинать. Но если я былъ малодушенъ, то въ наказаніе за это, я и долженъ умирать обезчещеннымъ, раскаявающимся, безумнымъ. — Священнику долго пришлось ждать отвѣта Лусинды, и когда я ожидалъ, что она хватится за спрятанный у сердца ея кинжалъ, чтобы остаться вѣрной своему слову, или откроетъ всю правду и вспомнитъ обо мнѣ, вмѣсто того я услышалъ слабый и дрожащій голосъ, произнесшій: да, я желаю. Донъ-Фернандъ сказалъ то же самое, надѣлъ ей на руку обручальное кольцо, и стали они съ этой минуты связаны узами неразрывными. Мужъ подошелъ поцаловать жену, но она, схватившись за сердце, упала безъ чувствъ на руки своей матери.

Теперь мнѣ остается сказать, что дѣлалось со иной тогда, какъ въ роковомъ да погреблись мои надежды, обнаружилась измѣна Лусинды и невозможность возвратить когда-нибудь то, что въ эту минуту я терялъ безвозвратно.

Я чувствовалъ, что я отверженъ небомъ и землей, потому что для стенаній моихъ не хватило воздуха, для моихъ слезъ — воды, и только огонь прожигалъ меня насквозь, воспламеняя сердце злобой и ревностью. Обморокъ Лусинды встревожилъ все общество, и мать, расшнуровавъ ее, чтобы облегчить дыханіе, открыла на груди ея запечатанное письмо, которое донъ-Фернандъ выхватилъ у нее изъ рукъ и принялся читать при свѣтѣ нагорѣвшихъ восковыхъ свѣчей. Прочитавъ его, онъ упалъ на стулъ, и не обращая вниманія за старанія родныхъ привести въ чувство его жену, сидѣлъ въ глубокой задумчивости, опустивъ голову на руки. Я же воспользовавшись всеобщей тревогой, рѣшился уйти изъ этого дома, но нескрываась, и въ случаѣ чего, готовый на таковое дѣло, которое открыло бы всему свѣту, какое ужасное, но справедливое негодованіе поды" ало мстящую руку мою на измѣнника и, быть можетъ, даже, на измѣнницу, лежавшую въ эту минуту безъ чувствъ. Но злой геній мой, лишившій меня теперь всякаго разсудка, оставилъ мнѣ въ ту минуту слишкомъ много его, — сберегая меня, безъ сомнѣнія, для худшихъ золъ, если только могутъ быть худшія. Покидая спокойно величайшихъ враговъ моихъ, которымъ я могъ такъ легко отмстить, потому что никто не думалъ тогда обо мнѣ; я рѣшился вмѣсто ихъ отмстить самому себѣ, и на свою голову обрушить то, зло, которое я долженъ былъ призвать на голову другого. И поразилъ я себя сильнѣе, чѣмъ поразилъ бы своихъ палачей, убивъ ихъ въ ту минуту; потому что кара, поражающая насъ быстро и неожиданно, скоро прекращаетъ свое дѣйствіе, между тѣмъ какъ страданіе продолжительное отравляетъ медленнымъ ядомъ и ежеминутно поражаетъ, не убивая насъ. Я убѣжалъ изъ этого дома и отправился въ тому человѣку, который далъ мнѣ своего мула. Я велѣлъ опять осѣдлать его, и не простясь ни съ кѣмъ, покинулъ городъ, на который, какъ Лотъ, не смѣлъ оглянуться. Когда я увидѣлъ себя одного среди чистаго поля — въ темнотѣ ночной, какъ бы побуждаемый царствовавшей вокругъ меня мертвой тишиной, излить передъ собою горе свое и разразиться въ проклятіяхъ, которыхъ никто не могъ слышать, я далъ волю своему негодованію и призывалъ проклятіе неба на голову Лусинды и Фернанда, въ отмщеніе за нанесенный мнѣ ударъ. Въ особенности проклиналъ я Лусинду, называя ее измѣнницей, клятвопреступницей, и, что хуже всего, продажной и корыстной; потому что ее ослѣпило только богатство моего соперника, и въ немъ она предпочла того, на кого судьба щедрѣе посыпала свои золотые дары. Но въ порывѣ проклятій я находилъ предлоги и оправдывать ее. Что удивительнаго, думалъ я, если молодая дѣвушка, и воспитанная вдали отъ свѣта, привыкшая ни въ чемъ не ослушаться воли родителей, уступила ихъ желанію, когда они указали ей молодаго, блестящаго, богатаго и прекраснаго жениха; отказавши ему она могла бы заставить думать родныхъ своихъ, что она сошла съума, или отдала сердце свое другому, что такъ сильно повредило бы ей. Но голосъ гнѣва заглушалъ голосъ примиренія и нашептывалъ мнѣ: за чѣмъ же не сказала она, что я мужъ ея? вѣдь это былъ не такой выборъ, который не заслуживалъ никакого извиненія, потому что пока не явился Фернандъ, родные не могли желать для нее лучшей партіи, чѣмъ я. И развѣ не могла она, прежде чѣмъ рѣшиться на этотъ ужасный, роковой шагъ, прежде чѣмъ отдать другому руку, объявить, что эта рука принадлежитъ уже не ей, и я бы подтвердилъ ея слова; я бы подтвердилъ все, что сказала бы она тогда. Но я увѣрился наконецъ, что недостатокъ любви и жажда тщеславія заставили ее позабыть объ обѣщаніяхъ, которыми она такъ долго лелѣяла меня, я обмануть мою любовь и вѣрность. Волнуемый этими мыслями, я ѣхалъ всю ночь, и на зарѣ достигъ этихъ горъ — цѣли моихъ стремленій. Трое сутокъ ѣхалъ я потомъ все впередъ и впередъ, не придерживаясь никакого опредѣленнаго пути. Наконецъ я очутился на какомъ то лугу, положенія котораго я не вспомню теперь, и просилъ встрѣченныхъ мною пастуховъ, указать мнѣ самое суровое и пустынное мѣсто этихъ горъ. Они указали мнѣ на это, гдѣ я и скрылся, намѣреваясь окончить здѣсь свою жизнь. Здѣсь же палъ мой мулъ, погибшій отъ голода и усталости, или желая, быть можетъ, скорѣе освободиться отъ той безполезной ноши, которую онъ донесъ до этой дикой пустыни. И я остался одинъ, изнеможенный и усталый, не отыскивая, и не желая искать никого, кто бы спасъ меня. Не знаю сколько времени пробылъ я въ этомъ положеніи, но когда я очнулся, не чувствуя между прочимъ прежняго голода, то увидѣлъ возлѣ себя нѣсколькихъ пастуховъ, которые вѣроятно накормили меня. Они разсказали мнѣ, какъ они меня нашли, какъ я наговорилъ имъ столько странностей и безсмыслицы, что они сочли меня полуумнымъ. Увы! я самъ сталъ чувствовать, что разсудокъ мой по временамъ омрачается; что потрясенный — онъ слабѣетъ, что порой я безумствую, рву на себѣ платье, громко говорю въ этой пустынѣ, проклиная злосчастную звѣзду мою, и нашептывая все еще милое мнѣ имя моего врага. Въ эти минуты я желаю испустить духъ мой вмѣстѣ съ моимъ вздохомъ. И когда послѣ этого я прихожу въ себя, то чувствую такое изнеможеніе, что едва держусь на ногахъ. Я избралъ жилищемъ своимъ широкое дупло одного дерева, способное укрыть мое страдающее тѣло. Пастухи, бродящіе въ этихъ горахъ съ своими стадами, движимые жалостью, приносятъ мнѣ пищу, помѣщая гдѣ-нибудь такъ, чтобы я могъ ее найти; потому что даже въ минуты моихъ болѣзненныхъ припадковъ тѣло требуетъ своего, и природный инстинктъ заставляетъ меня искать куска, которымъ я бы могъ утолить голодъ. Иногда, какъ говорятъ мнѣ эти самые пастухи, заставая меня спокойнымъ, я прячусь, нападаю на нихъ изъ-засады, и отбираю силою ту самую пищу, которую они предлагаютъ мнѣ добровольно. Такъ влачу я здѣсь мою презрѣнную жизнь, ожидая минуты, въ которую призоветъ меня Господь въ міръ иной, или отыметъ у меня всякую память, и меня не станетъ болѣе тревожить воспоминаніе о прелести и измѣнѣ Лусинды, и объ оскорбленіи, нанесенномъ мнѣ Фернандомъ. Если онъ явитъ мнѣ эту милость, не отымая жизни, тогда, быть можетъ, разсудокъ возвратится во мнѣ; если же нѣтъ, въ такомъ случаѣ, мнѣ остается только молить Господа помиловать мою душу, потому что я не чувствую уже ни мужества, ни силы исторгнуть это тѣло изъ тѣхъ страданій, на которыя я самъ осудилъ его. Вотъ, господа, горькая повѣсть моихъ несчастій. Окажите мнѣ, можно ли было разсказать ее съ меньшимъ горемъ и пробудить въ душѣ своей меньше сожалѣній? въ особенности же не трудитесь убѣждать меня вашими совѣтами, предлагая мнѣ то, на что укажетъ умъ вашъ, какъ на лекарство отъ моихъ страданій. Помощь ваша принесетъ мнѣ столько же пользы, какъ больному лекарство, котораго онъ не принимаетъ. Я не ищу здоровья безъ Лусинды, и если она не можетъ быть моего, если она отдалась другому, то я съ своей стороны, всецѣло, отдаюсь несчастію, имѣвши возможность принадлежать счастію. Своей измѣной она хотѣла погубить меня; пусть же погибая я выполню ея желаніе. И пусть говорятъ отнынѣ, что только для меня не нашлось того, въ чемъ находятъ еще облегченіе всѣ страдальцы, которыхъ послѣднимъ утѣшеніемъ становится наконецъ самая невозможность быть утѣшенными. Я же напротивъ сознаю, и сознавая страдаю, что муки мои не прекратятся съ жизнью, и я унесу ихъ съ собой въ загробный міръ.»

Этимъ окончилъ Карденіо длинный и грустный разсказъ своей жизни; и въ ту минуту, когда священникъ собирался проговорить ему что-то въ утѣшеніе, слухъ его пораженъ быхъ голосомъ, привлекшимъ общее вниманіе. Здѣсь однако мудрый историкъ Сидъ-Гамедъ-Бененгели оканчиваетъ главу и о послѣдующемъ разсказываетъ дальше.

Глава XXVIII

Счастливо, трижды счастливо было время, когда дѣйствовалъ въ мірѣ безстрашный Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Благородной рѣшимости его воскресить умершее сословіе странствующихъ рыцарей, мы обязаны тѣмъ, что въ настоящее время, столь бѣдное веселіемъ, наслаждаемся не только чтеніемъ невымышленнаго разсказа о достославныхъ подвигахъ его, но и о многихъ другихъ эпизодическихъ событіяхъ, не менѣе правдивыхъ и интересныхъ, какъ и похожденія многославнаго Ламанчскаго витязя. Разматывая нити нашей исторіи, мы узнаемъ, что въ ту минуту, когда священникъ собирался утѣшать Карденіо, слухъ его былъ внезапно пораженъ этими грустными словами: «о, Боже мой, неужели я нашла наконецъ мѣсто, которому суждено скрыть это тяготящее меня тѣло. Да, я кажется нашла его, если только и здѣсь судьба не лишитъ меня того уединенія, которое мнѣ сулятъ эти пустынныя горы. Увы! эти кустарники и скалы, эти уединенныя мѣста, гдѣ я свободно могу излить душу свою передъ всевидящимъ небомъ, на сколько они станутъ мнѣ милѣе людей, среди которыхъ не найдешь никого, кто бы исцѣлилъ твое горе, облегчилъ твою грусть.» Такъ какъ друзьямъ нашимъ казалось, что вопли эти раздаются гдѣ-то не вдалекѣ, поэтому они тотчасъ же пошли отыскивать несчастнаго, плакавшагося на свою судьбу. Не успѣли они сдѣлать и двадцати шаговъ, какъ увидѣли подъ ясенью, у подошвы скалы, молодаго мальчика, одѣтаго по-крестьянски; лица его они не могли, впрочемъ, разглядѣть, потому что онъ стоялъ наклонившись, обмывая ноги свои въ протекавшемъ вблизи его ручьѣ. Неслышно подошли они къ несчастному юношѣ, занятому полосканіемъ въ водѣ своихъ ногъ, походившихъ на два куска бѣлаго камня, смѣшаннаго съ другими камешками, лежавшими на днѣ ручья. Красота и бѣлизна ихъ не могла не удивить нашихъ друзей; ноги эти повидимому, вовсе не были созданы мѣсить землю позади повозки съ волами, какъ это можно было предположить, судя во обуви незнакомца. Видя, что ихъ не замѣчаютъ, священникъ далъ знакъ своимъ товарищамъ притаиться за скалами, и оттуда они съ жаднымъ любопытствомъ слѣдили за интереснымъ незнакомцемъ, на которомъ надѣто было что-то въ родѣ блузы, перехваченной плотнымъ бѣлымъ поясомъ, черные суконные штаны и такая же фуражка безъ козырька. Штаны его, приподнятые выше колѣнъ, открывали ноги, казавшіяся сдѣланными изъ бѣлаго мрамора. Покончивъ съ мытьемъ своихъ чуднымъ ногъ, онъ досталъ изъ подъ фуражки вмѣсто полотенца платокъ, и встряхнувъ волосами, открылъ свое лицо. Въ эту минуту, всѣ были поражены несравненной красотой юноши, и самъ Карденіо тихо сказалъ священнику: «такъ какъ это не Лусинда, то это должно быть какое то не земное существо.» Прекрасный мальчикъ снялъ фуражку, и качая головой, колыхалъ прядями такихъ прекрасныхъ волосъ, что имъ смѣло могло позавидовать само солнце. Тутъ нашимъ друзьямъ стало ясно, что передъ ними находился не мальчикъ, а женщина, прекраснѣе которой не видѣли ни два друга Донъ-Кихота, да не видѣлъ бы и самъ Карденіо, еслибъ онъ не зналъ Лусинды. Онъ увѣрялъ, по крайней мѣрѣ, что съ красотой Лусинды могла соперничествовать только красота этой женщины, стоявшей теперь передъ нимъ. Длинные, русые локоны не только покрывали ея плечи, но можно сказать, совершенно скрывали ее въ своихъ густыхъ, роскошныхъ волнахъ, и изъ всего тѣла ея видны были только ноги. Прелестные пальчики ея служили ей гребнемъ, которымъ расчесывала въ эту минуту свои волосы; и если ноги ея казались въ водѣ двумя бѣлыми камнями, то теперь руки уподоблялись двумъ снѣжнымъ комамъ, мелькавшимъ въ волнахъ ея волосъ. Все это не могло не усилить любопытства и удивленія нашихъ путешественниковъ, рѣшившихся покинуть свою засаду. Заслышавъ раздавшійся при этомъ движеніи шумъ, прекрасная дѣвушка повернула голову, отводя руками волосы, густыми прядями падавшія на лицо ей, и замѣтивъ трехъ незнакомцевъ, схватила узелокъ съ платьемъ, и вся испуганная, пустилась бѣжать безъ оглядки. Но нѣжныя ноги ея не могли долго выносить острыхъ каменьевъ, покрывавшихъ дорогу; сдѣлавъ шага четыре, онѣ отказались служить ей, и несчастная дѣвушка упала на землю. Друзья наши кинулись къ ней на помощь и священникъ поспѣшилъ сказать ей: «сударыня, это бы вы ни были, не пугайтесь насъ, потому что мы не имѣемъ другихъ намѣреній, кромѣ желанія услужить вамъ чѣмъ можемъ. Не возобновляйте вашихъ попытокъ бѣжать, этого не позволятъ вамъ ни мы, ни ваши ноги.» Взволнованная и смущенная красавица онѣмѣла и какъ вкопанная стояла на мѣстѣ. Священникъ, взявъ ее за руку, продолжалъ: «ваши волосы, сударыни, открыли намъ то, что вы пытаетесь скрыть вашимъ платьемъ. Намъ стало ясно, что не мимолетный капризъ увлекъ васъ, покрытую этой недостойной васъ обувью, въ глубину пустыни, гдѣ, счастливые тѣмъ, что нашли васъ, мы готовы служить вамъ нашими совѣтами, если не можемъ найти для васъ лекарства. Прелестная дѣвушка, пока теплится еще въ груди нашей жизнь, до тѣхъ поръ нѣтъ въ мірѣ зла, которое бы могло дойти до того, чтобы человѣку позволено было пренебрегать совѣтами, подаваемыми ему отъ искренняго сердца. Успокойтесь же, моя чудесная дама, или чудесный господинъ, или то, чѣмъ вамъ угодно казаться; забудьте смятеніе, овладѣвшее вами при видѣ насъ, и разскажите откровенно все, что лежитъ у васъ на душѣ. Будьте увѣрены, что во всѣхъ насъ вмѣстѣ, и въ каждомъ порознь, вы найдете готовность облегчить всѣмъ, чѣмъ мы можемъ, ваши страданія.

Въ нѣмомъ изумленіи, какъ очарованная, стояла и слушала его переряженная красавица, глядя на него тѣмъ удивленнымъ взоромъ, какимъ глядитъ молодой крестьянинъ, которому неожиданно показали рѣдкую, никогда не виданную имъ вещь. Наконецъ она прервала священника, продолжавшаго отъ искренняго сердца предлагать ей свои услуги. «Если эти пустынныя горы», сказала она, «не укрыли меня отъ постороннихъ взоровъ, если раскинувшіеся волосы мои выдали меня, то напрасно стала бы я теперь притворятся и говорить то, чему повѣрили бы только изъ вѣжливости. Благодарю васъ, господа, за ваше вниманіе», продолжала она, «оно заставляетъ меня сказать вамъ все, что вы желаете. Признаться я боюсь, что повѣсть моихъ несчастій произведетъ на васъ тяжелое впечатлѣніе, потому что для меня вы не найдете ни леварствъ, ни утѣшеніе. Но, чтобы молодая, переодѣтая и бродящая въ этихъ горахъ женщина не могла возбудить въ васъ какого-нибудь подозрѣнія, я готова разсказать вамъ то, о чемъ желала умолчать.» Молодая красавица проговорила эти слова не переводя дыханія, такъ мило и такимъ мелодичнымъ голосомъ, что прелесть ума ея очаровала нашихъ друзей столько же, какъ и прелесть ея лица. Они еще разъ обратились къ ней съ предложеніемъ услугъ и настоятельно просили поторопиться разсказать имъ то, что она обѣщала. Не заставляя себя долго упрашивать, бѣдная дѣвушка поправила обувь, подобрала волосы, сѣла на большой камень, вокругъ котораго помѣстились трое слушателей ея, и сдѣлавъ нѣкоторое усиліе удержать слезы, готовыя брызнуть у нее изъ глазъ, свѣжимъ, звонкимъ голосомъ, такъ начала грустный разсказъ свой:

Въ сосѣдней съ нами Андадузіи есть маленькій городокъ, давшій имя свое одному герцогу, принадлежащему въ высокому сословію испанскихъ градовъ. У этого герцога двое сыновей: старшій, наслѣдникъ его имѣнія, повидимому будетъ и наслѣдникомъ высокихъ качествъ его, что же касается младшаго, то, право, я не знаю, что наслѣдуетъ онъ, если не лукавство Ганелона и измѣну Велидо^[8]. Родители мои живутъ на землѣ этого гранда. Они не знатнаго рода, но обладаютъ такого рода знатностью и богатствомъ, что если бы дары природы цѣнились на равнѣ съ деньгами и другими земными сокровищами, то врядъ ли они могли желать чего-нибудь большаго, и мнѣ, конечно, не грозила бы та бездна, на краю которой я теперь стою; вся бѣда моя въ томъ, что я не знатная дѣвушка. Правда, краснѣть за родословную родителей моихъ мнѣ не приходится, но нее же она не такова, чтобы я не могла припясать ей постигшаго меня несчастія. Родные мои простые земледѣльцы, но чистой испанской крови; къ тому же состояніе и положеніе ихъ таковы, что они мало-по-малу пріобрѣли званіе гидальго и даже дворянство. Но величайшимъ сокровищемъ, счастіемъ и гордостью своей, они считали меня. Меня, единственную наслѣдницу свою, они лелѣяли, какъ рѣдко это лелѣялъ свое дитя. Я была зеркаломъ, въ которомъ они любовались собой, поддержка и радость ихъ старости, единый предметъ ихъ помысловъ и цѣль ихъ стремленій, съ которыми моя согласовались вполнѣ. Этимъ я платила моимъ добрымъ родителямъ за любовь ихъ ко мнѣ. Распоряжаясь ихъ сердцемъ, я распоряжалась я ихъ богатствомъ. Я нанимала и отпускала слугъ, вела счеты по хозяйству, распоряжалась стадами, птицей, виноградниками, словомъ всѣмъ имѣніемъ моего отца. Все это исполняла я съ такою заботливостью, съ такимъ наслажденіемъ, что словами его не передать. Кончивъ занятія по хозяйству, отдавъ нужныя приказанія поденьщикамъ, рабочимъ, слугамъ, я посвящала остатокъ дня шитью, вышиванью, иногда пряла, или читала какую-нибудь книгу, или наконецъ играла на арфѣ, узнавши какой чудесный отдыхъ доставляетъ намъ музыка. Такъ то жила я подъ кровомъ родимаго дома, и если я распространилась больше, чѣмъ, быть можетъ слѣдовало, то это вовсе не для того, чтобы похвастать моимъ богатствомъ, но чтобы вы увидѣли: по моей ли винѣ отказалась я отъ роскоши, окружавшей меня дома и очутилась въ этомъ жалкомъ положеніи. Напрасно, однако, проводила я почти все время за работой; напрасно жила какъ затворница въ четырехъ стѣнахъ монастыря, никѣмъ не видимая, какъ воображала себѣ, кромѣ своихъ домашнихъ, потому что даже, по праздникамъ, въ церковь я ходила очень рано въ сопровожденіи матери и нашихъ служанокъ, закрытая такъ хорошо вуалью, что глаза мои видѣли только тотъ небольшой клочьевъ земли, на который я ступала ногой. Однако глаза любви, или вѣрнѣе, праздности, болѣе проницательные, чѣмъ глаза рыси, погубили меня. донъ-Фернандъ, второй сынъ герцога замѣтилъ и рѣшился преслѣдовать меня своею любовью.

Когда произнесено было имя Фернанда, Карденіо мгновенно измѣнился въ лицѣ и принялся стонать съ такими болѣзненными припадками, что священникъ и цирюльникъ, взглянувъ на него, стали подозрѣвать, не нашелъ-ли на него одинъ изъ тѣхъ припадковъ изступленія, которымъ онъ былъ подверженъ. Но Карденіо только дрожалъ и покрывался крупными каплями пота, не двигаясь съ мѣста, и не сводя глазъ съ очаровательной дѣвушки; онъ догадывался, кто она такая. Не обращая никакого вниманія на него, Доротея простодушно продолжала свой разсказъ. «Увидѣвъ меня, этотъ человѣкъ почувствовалъ во мнѣ самую пламенную страсть, и, правду сказать, онъ имѣлъ случай подтвердить дѣломъ свои слова. Но, чтобы поскорѣе кончить этотъ невеселый разсказъ, умолчу о томъ, въ какимъ уловкамъ прибѣгалъ онъ, чтобы сказать мнѣ про свою любовь. Онъ подкупалъ вашу прислугу, дѣлалъ множество подарковъ моимъ родителямъ, устраивалъ на нашей улицѣ безпрерывныя празднества и ночными серенадами своими не давалъ никому покоя. Онъ доставлялъ мнѣ, невѣдомыми для меня путями, тысячи любовныхъ записокъ, содержавшихъ менѣе буквъ, чѣмъ клятвъ и обѣщаній. Все это только раздражало и отталкивало меня отъ него, какъ отъ моего смертельнаго врага. И это вовсе не потому, чтобы я не видѣла всѣхъ его достоинствъ и считала оскорбительной для себя его любовь; напротивъ того, я не знаю почему, но только мнѣ нравилось, что за мной ухаживаетъ такой блестящій молодой человѣкъ, какъ донъ-Фернандъ, и я читала, далеко не безъ удовольствія, тѣ похвалы, которыя встрѣчала въ его запискахъ. Что дѣлать? намъ, женщинамъ, какъ бы мы ни были дурны собой, все-таки льститъ это, когда насъ называютъ хорошенькими. Но мое собственное достоинство и совѣты моихъ родныхъ, скоро и легко догадавшихся о видахъ, какіе имѣлъ на меня донъ-Фернандъ, — не старавшійся, какъ кажется, особенно скрывать ихъ, — дѣлали меня глухою къ клятвамъ и просьбамъ его. Родные моя не переставали повторять мнѣ, что ихъ счастіе, спокойствіе и честь покоятся на моемъ добромъ имени, что мнѣ стоитъ только измѣрить разстояніе, отдѣляющее меня отъ донъ-Фернанда, дабы убѣдиться, что виды его, хотя онъ и увѣрялъ въ противномъ, были не совсѣмъ чисты. Они говорили, что если-бы я рѣшительно принудила его прекратить свое неотвязчивое преслѣдованіе, то они готовы были-бы сейчасъ-же обвѣнчать меня съ кѣмъ мнѣ угодно, не разбирая того, будетъ-ли этотъ женихъ изъ нашего города или изъ чужаго. Сдѣлать имъ это было не трудно при ихъ состояніи и той молвѣ, которая ходила о моемъ богатствѣ и красотѣ. Все это укрѣпляло меня въ моемъ рѣшеніи не отвѣчать донъ-Фернанду ни одного слова, не подать ему и тѣни надежды, чтобы я когда бы то ни было отвѣтила на его страсть. Но все это только воспламеняло его любовь, или вѣрнѣе сказать его похоть, это слово дѣйствительно лучше всего характеризуетъ ту мнимую любовь, которою онъ не переставалъ преслѣдовать меня, потому что будь эта любовь истинная, то вамъ-бы не видѣть меня здѣсь въ эту минуту. Наконецъ онъ какъ то узналъ, что родители мои собираются поскорѣе выдать меня замужъ, и этимъ отнять у него всякую надежду обладать мною когда-бы то ни было, а вмѣстѣ съ тѣмъ доставить мнѣ противъ него надежную защиту. Эта новость, или, быть можетъ, явившееся у него подозрѣніе въ возможность чего-нибудь подобнаго, заставило его сдѣлать то, что я вамъ сейчасъ разскажу.

Однажды ночью, оставшись одна въ спальнѣ съ моею горничною, заперевъ хорошо всѣ двери изъ предосторожности, чтобы непреднамѣренная съ моей стороны небрежность не подала повода къ какимъ-нибудь сплетнямъ, я вдругъ…. но вообразите мой ужасъ и мое удивленіе, когда я очутилась лицомъ къ лицу съ донъ-Фернандомъ. Одинъ Богъ знаетъ, какъ онъ пробрался въ мою комнату, не смотря на всѣ принятыя мною предосторожности. На минуту я ослѣпла и онѣмѣла отъ изумленія и негодованія; и если-бы я даже захотѣла кричать, то кажется не успѣла-бы, потому что, въ ту же минуту, обнявъ меня своими руками — отъ испуга и волненія я рѣшительно не могла защищаться — онъ разсыпался передо мною въ такихъ клятвахъ и увѣреніяхъ, что теперь мнѣ только остается удивляться той непобѣдимой силѣ, съ какою ложь можетъ заставить вѣрить себѣ. Къ тому-же, онъ подкрѣплялъ слова свои слезами, а свои обѣщанія вздохами. Бѣдная, неопытная, никѣмъ не поддержанная дѣвушка, я сама не знаю, какъ начала мало-по-малу вѣрить всему, что говорилъ этотъ обманщикъ; я до сихъ поръ удивляюсь, какъ онъ быстро увлекъ меня, хотя я и не позволила себѣ сначала ничего больше, кромѣ простаго состраданія къ его горю и притворнымъ слезамъ. Оправившись отъ перваго испуга, я сказала ему смѣлѣе, чѣмъ ожидала: еслибъ разъяренный левъ держалъ меня въ эту минуту въ своихъ ногтяхъ, совершенно также, какъ держите вы меня теперь въ своихъ рукахъ, и если-бы освободиться изъ нихъ я могла не иначе, какъ пожертвовавъ моею дѣвственностью, то увѣряю васъ, это было-бы для меня также трудно, какъ уничтожить во времени то, что въ немъ совершилось. И если тѣло мое въ вашихъ рукахъ, то душа моя остается въ моихъ, послушная только голосу моей совѣсти, которая, какъ вы увидите, слишкомъ расходится съ вашею, если только ни рѣшитесь прибѣгнуть къ насилію. Я въ вашихъ рукахъ, но я еще не ваша рабыня, и ваше высокое происхожденіе не есть ваше право позорить скромное мое; потому что у меня, простой дѣвушки, можетъ быть столько-же чувства собственнаго достоинства, какъ и у васъ. Ваша знатность, ваше богатство для меня ничто; слова ваши не могутъ обмануть меня, а ваши слезы разнѣжить. Но если-бы родители мои, хотя и противъ моей воли, указали мнѣ на васъ, какъ на моего будущаго мужа, то если-бы это не набросило тѣни на мое доброе имя, я безмолвно, позорясь ихъ волѣ, оставалась-бы вѣрна ей всю мою жизнь, и добровольно отдала-бы вамъ то, что теперь вы хотите отнять у меня силой. Клянусь вамъ, сердце мое будетъ принадлежать только моему мужу.

«О, если только за этимъ дѣло стало, воскликнулъ безчестный соблазнитель, то вотъ — моя рука; бери ее! она твоя, божественная Доротея! (такъ звали несчастную героиню разсказа) я твой супругъ, и въ свидѣтели супружеской клятвы моей призываю небо, отъ котораго ничто не скрыто, и этотъ образъ Пречистой Дѣвы, который стоитъ передъ нами.»

Едва лишь Карденіо услышалъ имя Доротеи, какъ съ нимъ опять возобновились судорожные припадки, и теперь онъ окончательно убѣдилося въ томъ подозрѣніи, которое съ самаго начала зародилось у него насчетъ прелестной незнакомки. Не желая однако прерывать разсказа, конецъ котораго онъ угадывалъ, Карденіо сказалъ ей только: «какъ! сударыня, васъ зовутъ Доротеей? Я слышалъ кое-что про одну Доротею, судьба которой очень сходна съ вашею. Но, прошу васъ, продолжайте вашъ разсказъ. Когда-нибудь я сообщу вамъ все что такое, что столько-же тронетъ васъ, сколько и удивитъ.» Услышавъ это, Доротея взглянула на него, потомъ на его лохмотья, и попросила сказать теперь-же все, что можетъ сколько-нибудь касаться ея. Все, что судьба еще оставила мнѣ, добавила она, это мужество и силу равнодушно перенести всякій новый ударъ. Ничто, я увѣрена въ этомъ, не можетъ уже увеличить моихъ несчастій.

— Я сказалъ-бы вамъ теперь-же все, что я думаю, отвѣчалъ Карденіо, еслибъ самъ былъ увѣренъ въ моихъ предположеніяхъ, но для меня не наступило еще время сказать вамъ то, что вамъ нѣтъ пока особенной надобности знать.

— Не смѣю вамъ противорѣчить, сказала Доротея, и возвращаюсь въ своему разсказу. Схвативъ въ руки икону Божіей Матери, стоявшую въ моей комнатѣ, донъ-Фернандъ призывалъ Пречистую Дѣву въ свидѣтели нашего союза, и тутъ же поклялся жениться на мнѣ. Но еще до этого я сочла не лишнимъ предостеречь его и напомнить ему о томъ страшномъ неудовольствіи, которое возбудитъ въ герцогѣ извѣстіе о женитьбѣ его сына на простой дѣвушкѣ. Я предостерегала его не увлекаться моей красотой, которая ни въ какомъ случаѣ не могла-бы послужить ему оправданіемъ; говорила ему, что если онъ дѣйствительно желаетъ мнѣ добра, то пусть предоставитъ мнѣ выйти замужъ за человѣка, равнаго мнѣ и по рожденію и по своему положенію въ свѣтѣ. Я напомнила ему, наконецъ, что неравные браки, въ большей части случаевъ, взамѣнъ прочнаго счастія, кончаются скоропроходящимъ наслажденіемъ. Все это и многое другое, чего не припомню теперь, я ему высказала тогда-же, но все это не могло отклонить донъ-Фернанда отъ его намѣренія, подобно тому, какъ человѣка занимающаго деньги съ мыслью никогда не возвратить ихъ, не могутъ остановить никакія условія кредитора. Но тогда-же я сказала и самой себѣ: не я первая дѣлаю на свѣтѣ блестящую партію, и донъ-Фернандъ не первый мужчина, очарованный или, лучше сказать, ослѣпленный женской красотой; не онъ одинъ женится на дѣвушкѣ, далеко не соотвѣтствующей ему по своему происхожденію. И такъ какъ не мнѣ измѣнять свѣтъ и его обычаи, то безразсудно было-бы съ моей стороны отказываться отъ того счастья, которое кладетъ мнѣ въ руки сама судьба. Я думала, что если даже любовь Фернанда и остынетъ вмѣстѣ съ удовлетворенной страстью, то все-же я останусь женой его передъ лицомъ Бога; если-же я оттолкну его, тогда онъ, безъ сомнѣнія, рѣшится на все, и заглушивъ голосъ совѣсти, прибѣгнетъ въ насилію, такъ что я останусь не только обезчещенной, но и лишенной всякой возможности оправданія въ такомъ дѣлѣ, въ которомъ я была-бы совершенно невинна; какъ могла-бы я увѣрить моихъ родныхъ и знакомыхъ, что мужчина пробрался въ мою спальню безъ моего согласія? Все это быстро мелькнуло въ моемъ умѣ; но это, быть можетъ, ни къ чему-бы еще не привело, еслибъ не клятвы Фернанда и призываемые имъ свидѣтели, еслибъ не слезы, ручьями лившіяся изъ глазъ его, еслибъ наконецъ не эта обворожительная наружность, которая, могла увлечь самую холодную дѣвушку. Противиться ему я болѣе не могла, и кликнувъ мою горничную предложила ей быть земнымъ свидѣтелемъ тѣхъ клятвъ, которыя слышало только небо. Клятвопреступникъ, не содрогнувшись, повторилъ передъ ней всѣ прежнія клятвы свои и еще разъ, не содрогнувшись, поругалъ святыню. Онъ призывалъ на свою голову грома земные и небесные, въ случаѣ своей измѣны; глаза его опять наполнились слезами, онъ еще крѣпче сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ, изъ которыхъ у меня не хватало силъ освободиться; и когда наконецъ служанка покинула меня, тогда наступила минута моего позора и его измѣны.

День, смѣнившій роковую ночь въ моей жизни, не наступалъ такъ скоро, какъ того желалъ. быть можетъ, донъ-Фернандъ; потому что у человѣка, насытившаго свое нечистое желаніе, является другое — покинуть то мѣсто, гдѣ онъ получилъ все, чего хотѣлъ Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось мнѣ, при видѣ спѣшившаго покинуть меня донъ-Фернанда, и та самая служанка, которая впустила его ко мнѣ, она же до зари и выпустила его изъ моей спальни. Прощаясь со мной донъ-Фернандъ убѣждалъ меня. хотя уже менѣе страстно, — оставаться покойной, полагаясь на его искреннія клятвы, и какъ бы желая придать цѣну своимъ словамъ, вынулъ изъ кармана драгоцѣнный перстень, который надѣлъ мнѣ на палецъ. Наконецъ мы разстались, — не знаю право, въ грустномъ или веселомъ расположеніи духа. Помню только, что я осталась, полная стыда и безпокойства, почти не помня себя, не смѣя даже упрекнуть свою горничную, спрятавшую такъ подло донъ-Фернанда въ моей спальнѣ; я рѣшительно не могла сообразить тогда, къ счастію или несчастію моему нее это такъ устроилось. Я сказала только донъ-Фернанду, что теперь я принадлежу ему, и что до тѣхъ поръ, пока онъ не найдетъ возможнымъ огласить нашу свадьбу, онъ можетъ приходить во мнѣ каждую ночь тѣми же путями, какими пришелъ теперь. Но показавшись еще разъ, онъ болѣе не возвращался. Я не встрѣчала его съ тѣхъ поръ ни на улицѣ, ни дома, ни въ церкви, и въ тщетныхъ ожиданіяхъ провела тяжелый, навѣки памятный мнѣ мѣсяцъ, зная очень хорошо, что донъ-Фернандъ никуда не уѣхалъ и проводитъ все время на охотѣ, которую онъ страстно любилъ. О, Боже! какъ длинны казались мнѣ эти дни, какъ горька была для меня каждая минута. Сначала я только усумнилась въ его клятвахъ, но вскорѣ потеряла послѣднюю вѣру въ нихъ. Горько стада я корить тогда мою служанку, чего прежде не дѣлала, и чтобы не встревожить моихъ родныхъ, не дать имъ замѣтить моего горя и не разсказать имъ всю правду, я съ нечеловѣческими усиліями удерживала слезы, готовыя ежеминутно брызнуть у меня изъ глазъ; это неестественное положеніе не могло долго продолжаться. Наступила минута, когда терпѣніе мое наконецъ лопнуло, разсудокъ замолчалъ, и позоръ мой долженъ былъ обнаружиться. До меня дошла вѣсть о женитьбѣ донъ-Фернанда на одной богатой и знатной дѣвушкѣ, замѣчательной красоты, не столько впрочемъ богатой, чтобы блестящей партіей своей она могла быть обязана своему приданому. Говорили, что ее зовутъ Лусинда, и что на свадьбѣ ея случилась какая-то странная исторія.

Услышавъ имя Лусинда, Карденіо пожалъ только плечами, нахмурилъ брови, закусилъ губы, но вскорѣ затѣмъ слезы ручьями брызнули изъ его глазъ. Доротея, между тѣмъ, не прерывая своего разсказа, продолжала: я скоро узнала эту грустную новость, и вмѣсто того, чтобы окаменеть при этомъ извѣстіи, мною овладѣла такая ярость, что я едва не кинулась на улицу и не разсказала всенародно, на городской площади, про ужасную измѣну, жертвою которой мнѣ суждено было сдѣлаться. Но раздраженіе это утихло подъ вліяніемъ другой, зародившейся въ умѣ моемъ мысли, которую я привела въ исполненіе въ слѣдующую же ночь. Я одѣлась въ это рубище, доставленное мнѣ моимъ слугою, которому одному во всемъ домѣ и разсказала мою ужасную и грустную исторію; онъ согласился сопровождать меня до мѣста, гдѣ я надѣялась встрѣтить того, это меня погубилъ. Пожуривъ меня немного за мою смѣлость и, какъ онъ говорилъ, неприличіе моего поступка, но видя невозможность поколебать меня, слуга мой рѣшился слѣдовать за мною, хоть на край свѣта. Въ ту же минуту и спрятала въ этотъ холщевый мѣшокъ нѣсколько платья и денегъ на всякій непредвидѣнный случай, и въ глубокой тишинѣ, не сказавъ никому ни слова, волнуемая зловѣщими предчувствіями, покинула родимый домъ, — въ сопровожденіи одного только спутника — слуги. Я шла пѣшкомъ, но желаніе поскорѣе добраться до города привязало мнѣ, кажется, крылья, на которыхъ и спѣшила, если не остановить вѣроломнаго Фернанда на пути въ его преступленію, то, по крайней мѣрѣ, спросить у него, какими глазами смотритъ онъ теперь на самаго себя? На третій день я была уже въ городѣ, и сейчасъ же спросила, гдѣ живутъ родные Лусинды? Первый, встрѣтившійся на улицѣ человѣкъ отвѣтилъ мнѣ на это больше, чѣмъ я хотѣла бы узнать. Онъ показалъ мнѣ домъ моей соперницы и разсказалъ подробно все, что случилось на ея свадьбѣ;— во всемъ городѣ тогда только и толковъ было, что объ этомъ происшествіи. Я узнала, что Лусинда, вымолвивъ подъ вѣнцомъ, предъ алтаремъ Господа, роковое да, изъявлявшее ея согласіе стать женою донъ-Фернанда, тутъ же упада въ продолжительный обморокъ, и когда мужъ кинулся расшнуровать ее, чтобы облегчить ей грудь, онъ нашелъ у сердца ея записку, въ которой Лусинда писала Фернанду, что не можетъ быть его женой, такъ какъ она жена Карденіо — благороднаго молодаго человѣка изъ одного города съ Лусиндой, какъ мнѣ передалъ разскащикъ, — и что она произнесла передъ нимъ роковое да, единственно по волѣ родителей. Между прочимъ она писала. что рѣшилась при окончаніи свадебнаго обряда, убить себя, оправдывая своимъ положеніемъ эту кровавую необходимость. Это намѣреніе подтверждалось, какъ слышно было, кинжаломъ, найденнымъ подъ ея подвѣнечнымъ платьемъ. Оскорбленный и обманутый Фернандъ кинулся было на свою жену съ намѣреніемъ поразить ее найденнымъ на груди ея кинжаломъ, прежде чѣмъ она придетъ въ чувство, но былъ удержанъ родными Лусинды и другими, присутствовавшими при этомъ лицами. Говорятъ, что онъ въ ту же минуту покинулъ домъ своей невѣсты, которая пришла въ себя только на другой день, и тогда разсказала своимъ родителямъ, какъ стала законной женой Карденіо. Говорили еще, продолжала Доротея, будто Карденіо присутствовалъ при этомъ свадебномъ обрядѣ, и видя невѣсту свою обвѣнчанной, чего онъ конечно не могъ ожидать, несчастный покинулъ въ отчаяніи городъ, оставивъ письмо, въ которомъ, проклиная Лусинду, писалъ, что его не увидятъ болѣе. Обо всемъ этомъ, какъ я вамъ сказала уже. почти исключительно говорили во всемъ городѣ. Но когда узнали, что и Лусинда исчезла изъ отцовскаго дома и даже изъ города, тогда конечно заговорили объ этомъ еще больше. Несчастную искали повсюду и безутѣшные родители ея теряли голову, не зная, на что рѣшиться. Всѣ эти извѣстія нѣсколько оживили мои надежды; я конечно больше радовалась тому, что нашла донъ-Фернанда холостымъ, чѣмъ еслибъ нашла его женатымъ Мнѣ казалось тогда, что горе мое не неисцѣлимо, и я силилась убѣдить себя, что само небо поставило донъ-Фернанду эти неожиданныя преграды на пути къ его второму браву, чтобы напомнить ему о клятвахъ, данныхъ имъ въ минуту перваго, — чтобы заставить вспомнить его, что, христіанинъ, онъ долженъ заботиться болѣе о спасеніи и счастіи души нежели о земныхъ наслажденіяхъ. Я насильно вселяла въ себя всѣ эти мысли, и безъ причинъ утѣшалась; я лелѣяла себя какиии то смутными грезами для поддержанія этой жизни, которую я теперь презираю. Между тѣмъ какъ я бѣгала по городу, не зная, на что рѣшиться, потому что я не встрѣтила тамъ донъ-Фернанда, я услышала на площади глашатая, объявлявшаго большое вознагражденіе тому, кто меня найдетъ описывая при этомъ мой ростъ, возрастъ и мою одежду. Слышала я также, какъ чернили меня вокругъ, разсказывая, будто ушедшій со иною слуга похитилъ меня изъ родительскаго дома. Этотъ новый ударъ былъ направленъ прямо мнѣ въ сердце; и когда я узнала, какъ глубоко упала во мнѣніи людей, присовокупившихъ къ бѣгству моему изъ роднаго дона черное обвиненіе меня въ сообщничествѣ съ грубымъ, презрительнымъ и низкимъ человѣкомъ, тогда иною овладѣло полное отчаяніе. Убѣгая отъ этихъ слуховъ, я покинула городъ въ сопровожденіи моего слуги, начавшаго выказывать тогда нѣкоторое колебаніе въ исполненіи того, что онъ мнѣ обѣщалъ. Боясь быть открытою, я въ ту же ночь ушла въ эти горы; но, правду говорятъ, что несчастіе никогда не приходитъ одно, и что конецъ одной бѣды есть начало другой, большей. Это случилось и со мной; увидѣвъ меня одну съ нимъ въ пустынѣ, мой вѣрный, въ началѣ, слуга, побуждаемый своими развратными наклонностями болѣе, чѣмъ моей красотой, захотѣлъ по своему воспользоваться случаемъ, оставившимъ меня наединѣ съ нимъ. Позабывъ страхъ Божій и потерявъ всякое уваженіе къ своей недавней госпожѣ, онъ обратился но мнѣ съ дерзкимъ предложеніемъ, и видя какъ презрительно я ему отвѣтила на это, перешелъ отъ словъ и моленій въ силѣ. Но милосердое небо, рѣдко оставляющее безъ помощи благія намѣренія, обратило въ эту минуту свой взоръ на меня и ниспослало мнѣ силу столкнуть дерзкаго въ пропасть, гдѣ онъ и остался, живой или мертвый — не знаю. Тогда быстрѣе чѣмъ могли, повидимому, позволить мнѣ усталость и страхъ, я удалилась въ самую глубь этихъ горъ, не имѣя другаго намѣренія, кромѣ желанія скрыться отъ тѣхъ, которые ищутъ меня. Съ этихъ поръ прошло уже нѣсколько мѣсяцевъ; я встрѣтила здѣсь пастуха, который принялъ меня къ себѣ помощникомъ и помѣстилъ меня въ своей хижинѣ, расположенной въ самомъ сердцѣ этой горной пустыни. Я пробыла у него въ услуженіи нѣсколько времени, уходя на цѣлый день въ поле, чтобы спрятать отъ него эти волосы, которые, противъ воли моей, выдаютъ меня. Но всѣ старанія мои не послужили ни къ чему. Хозяинъ мой замѣтилъ, наконецъ, что я не мальчикъ, и приступилъ во мнѣ съ такимъ же предложеніемъ, какъ мой бывшій слуга. И тамъ какъ судьба не всегда является на помощь въ намъ въ ту минуту опасности; такъ какъ возлѣ меня не было на этотъ разъ новой пропасти, въ которую я могла бы сбросить хозяина во слѣдъ слугѣ, поэтому я рѣшилась лучше убѣжать отъ него и поселиться въ этомъ мертвомъ мѣстѣ, чѣмъ вступить въ неравный бой. Такъ пришла я въ эти горы и лѣса искать убѣжища, въ которомъ могла бы свободно наливать передъ небомъ свои слезы и умолить его, да умилосердится онъ надо мной, превративъ мою жизнь, или оставивъ меня навсегда въ этой пустынѣ, или уничтоживъ наконецъ самую память о несчастной, которая, такъ невинно, дала поводъ злословію преслѣдовать и раздирать ее.

Глава XXIX

Такова невымышленная повѣсть моихъ горестныхъ приключеніи. Судите сани теперь: имѣю ли я причину вздыхать тяжелѣе, чѣмъ вы это слышали, и проливать болѣе горючія слезы, чѣмъ тѣ, которыхъ вы были свидѣтелями. Утѣшенія для меня, вы видите, напрасны — горю моему ничѣмъ не пособить. Прошу васъ объ одномъ; сдѣлать это вамъ не трудно: укажите мнѣ такое мѣсто, гдѣ бы я могла провести жизнь, не опасаясь, ежеминутно, потерять ее отъ страха и тревоги; такъ сильно боюсь я, чтобы убѣжище мое не было открыто тѣми, которые меня ищутъ. Я знаю, въ домѣ моихъ родныхъ меня ожидаетъ хорошій пріемъ, за это ручается нѣжная любовь ихъ ко мнѣ; но при одной мысли о томъ, что мнѣ придется показаться имъ на глаза не такою, какою они надѣятся меня найти, мнѣ становится такъ стыдно, что я желаю лучше навѣки скрыться отъ взоровъ ихъ, чѣмъ прочесть на лицѣ родителей моихъ то горе, которое отпечатлѣется на немъ, при встрѣчѣ съ погубленной ихъ дочерью. Съ послѣднимъ словомъ бѣдная дѣвушка умолкла и закраснѣлась; и стыдъ и раскаяніе, волновавшіе ея молодую душу, вылились въ этой краскѣ, выступившей на ея лицѣ. Слушатели, тронутые разсказомъ ея несчастной любви, почувствовали къ ней глубокое состраданіе. Священникъ собирался было утѣшить ее, но Карденіо предупредилъ его. «Какъ, сударыня», воскликнулъ онъ, «это вы, прекрасная Доротея, единственная дочь богатаго Кленардо?» Доротея изумилась, услышавъ имя своего отца, и взглянувъ на рубище того, кто произнесъ это имя — намъ извѣстно, какъ одѣтъ былъ Карденіо — спросила его: «кто онъ и какъ знаетъ онъ имя ея отца? сколько я помню, я, кажется, ни разу не упомянула его въ продолженіи моего разсказа,» сказала она.

— Я тотъ несчастный, отвѣчалъ Карденіо, который долженъ былъ жениться на Лусиндѣ; я злополучный Карденіо, оборванный, полунагой, лишенный всякаго утѣшенія, и, что еще хуже, — разсудка, потому что я нахожусь въ здравомъ умѣ только немного минутъ, удѣляемыхъ мнѣ небомъ. До этого ужаснаго положенія меня довелъ тотъ самый человѣкъ, который погубилъ и васъ. Да, Доротея, это я былъ свидѣтелемъ и жертвой вѣроломства донъ-Фернанда, это я ожидалъ той минуты, въ которую Лусинда произнесла роковое да, отдавшее руку ея Фернанду; это у меня не хватило рѣшиѵости дождаться и узнать, чѣмъ кончился ея обморокъ, что заключалось въ письмѣ, найденномъ у ея сердца. Душа моя изнемогла подъ бременемъ столькихъ несчастій, обрушившихся на нее разомъ. Я покинулъ домъ Лусинды, въ ту минуту, когда терпѣніе мое истощилось, и оставивъ ей письмо, ушелъ въ эту пустыню съ намѣреніемъ окончить здѣсь мою жизнь, ставшую мнѣ ненавистной, какъ смертельный врагъ мой. Но небо лишило меня только разсудка, оставивъ мнѣ жизнь для встрѣчи съ вами; потому что если все, что вы говорили, правда, а я вамъ вѣрю, то, можетъ быть, обоимъ намъ суждено еще узнать лучшія времена чѣмъ тѣ, на которыя мы могли расчитывать въ тяжелыя минуты нашего отчаянія. Если Луснида не можетъ быть женою донъ-Фернанда, ибо она моя, какъ это она торжественно объявила; и если донъ-Фернандъ не можетъ быть ея мужемъ, такъ какъ онъ вашъ, то мы можемъ еще надѣяться, что небо, сохранивъ въ цѣлости ваше достояніе, отдастъ намъ то, что намъ принадлежитъ. Пусть же остается съ вами это утѣшеніе, основанное не на обманчивыхъ грезахъ и пустыхъ надеждахъ; будемъ надѣяться на лучшее; и я прошу васъ отказаться теперь отъ вашего прежняго рѣшенія, какъ я отказываюсь отъ своего. Я даю вамъ слово христіанина и благороднаго человѣка не покидать васъ, пока не возвращу васъ вашему жениху. И если слова мои не послужатъ ни въ чему, тогда, во имя вашей чести, попранной донъ-Фернандомъ, я обнажу шпагу и орудіемъ, на которое даетъ мнѣ право мое званіе, заставлю его отдать вамъ то, что онъ вамъ долженъ. Но, отмщая ваши несчастія, я позабуду о своихъ; я ни однимъ словомъ не намекну Фернанду объ оскорбленіяхъ, нанесенныхъ имъ мнѣ; отмстить за нихъ я предоставляю небу.

Слова Карденіо такъ изумили и обрадовали Доротею, что несчастная, не зная какъ благодарить его за все, что онъ обѣщалъ сдѣлать для нее, хотѣла было кинуться къ его ногамъ, но Карденіо остановилъ ее. Добрый священникъ заговорилъ теперь за ихъ обоихъ. Одобривъ благородное намѣреніе Карденіо, онъ убѣдилъ его отправиться съ нашими друзьями въ ихъ деревню; достать тамъ то, чего ему не доставало теперь и обдумать, намъ отыскать донъ-Фернанда, отвести Доротею къ роднымъ, и вообще устроить все, какъ онъ найдетъ удобнѣе. Карденіо и Доротея отъ души благодарили священника за это предложеніе. Молчавшій до сихъ поръ цирюльникъ тоже вмѣшался въ разговоръ и предлагалъ, съ своей стороны, служить своей особой во всемъ, что-только будетъ подъ силу ему; да за одно разсказалъ и то, что привело его съ священникомъ въ эту пустыню. Онъ сообщилъ Карденіо и Даротеѣ о странномъ помѣшательствѣ Донъ-Кихота, извѣстій о которомъ они ожидали теперь отъ его оруженосца, отправившагося искать своего господина. Услышавъ это Карденіо вспомнилъ, какъ какой то смутный сонъ, о недоразумѣніи, вышедшимъ у него съ Донъ-Кихотомъ, и разсказалъ эту исторію, не будучи однако въ состояніи припомнить, изъ-за чего вышла у нихъ ссора съ рыцаремъ.

Въ эту минуту послышался голосъ Санчо, который, не находя священника и цирюльника на прежнемъ мѣстѣ, принялся звать ихъ во все горло. Друзья наши отправились къ нему на встрѣчу, въ сопровожденіи Доротеи и Карденіо, и закидали его вопросами о Донъ-Кихотѣ. Санчо сказалъ имъ, что онъ нашелъ Донъ-Кихота совершенно голаго, желтаго, высохшаго какъ щепка, умирающаго отъ голода, и все вздыхающаго по своей дамѣ; что онъ передалъ ему приказаніе Дульцинеи тотчасъ же отправиться въ Тобоэо, гдѣ она его ожидаетъ; но рыцарь отвѣтилъ, что онъ рѣшился не показываться на глаза ей, пока не совершитъ такихъ подвиговъ, которые сдѣлаютъ его достойнымъ благосклонности своей чудесной дамы. Только, если онъ останется еще нѣсколько дней въ этой трущобѣ, продолжалъ Санчо, то, клянусь Богомъ, не быть ему не только императоромъ, какъ онъ положилъ себѣ, но даже архіепископомъ, а это ужъ самое худое, что онъ можетъ сдѣлать. Подумайте, ради Бога, какъ бы это вытащить его оттуда.

Священникъ просилъ Санчо ни о чемъ не безпокоиться, увѣривъ его, что онъ заставитъ Донъ-Кихота разстаться съ его страданіями. Послѣ этого онъ сообщилъ Карденіо и Доротеѣ средство, придуманное имъ, для исцѣленія, или, по крайней мѣрѣ возвращенія рыцаря домой. Доротея сама предложила взять на себя роль гонимой дѣвы; она бралась исполнить ее лучше цирюльника, тѣмъ болѣе, что съ нею былъ и нарядъ, подходящій къ этой роли, благодаря которому она могла разыграть комедію какъ нельзя болѣе натурально. Доротея увѣряла, что прочитавъ довольно рыцарскихъ книгъ, она въ совершенствѣ знаетъ какъ взяться за это дѣло, и какимъ языкомъ слѣдуетъ говорить съ странствующимъ рыцаремъ.

— Тѣмъ лучше, воскликнулъ священникъ, и намъ остается только скорѣе приняться за дѣло. Судьба рѣшительно склоняется на нашу сторону, не думая, не гадая, мы, сударыня и милостивый государь, явились въ вашемъ дѣлѣ орудіемъ судьбы, предназначеннымъ отворить вамъ двери надежды, и въ-тоже время самимъ намъ, въ лицѣ вашемъ, является неожиданная помощь, въ которой мы такъ нуждаемся.

Въ ту же минуту Доротея достала изъ своего узелка богатую юбку и парчевое покрывало, а изъ ящика жемчужное ожерелье и нѣсколько другихъ драгоцѣнныхъ уборовъ, и, спустя нѣсколько времени, нарядилась какъ настоящая принцесса. Наряды эти взяла она съ собой, по ея словамъ, на случай какой-нибудь непредвидѣнной нужды, которой, до сихъ поръ, ей, впрочемъ, не представлялось. Увидѣвъ ее въ этомъ пышномъ костюмѣ всѣ были очарованы ея своеобразной красотой, и нашли, что донъ-Фернандъ, должно быть, человѣкъ безъ всякаго вкуса, если добровольно отказался отъ такой прелести. Но всѣхъ болѣе удивленъ и очарованъ былъ Санчо. Никогда въ жизни ему не случалось видѣть такой восхитительной красавицы; и онъ, сгорая отъ любопытства, спросилъ священника, что это за удивительная дана такая, и чего ей нужно въ этихъ горахъ?

— Эта прекрасная дама, другъ мой Санчо, отвѣтилъ священникъ, ни болѣе, ни менѣе какъ наслѣдница, въ прямой линія, отъ мужчины къ мужчинѣ, великаго Микомиконскаго царства, а ищетъ она въ этихъ горахъ твоего господина, чтобы попросить его исправить зло, причиненное ей однимъ великаномъ. Громкая слава, которую стяжалъ во всемъ мірѣ твой господинъ, какъ знаменитѣйшій странствующій рыцарь, дошла до слуха этой принцессы, и она, съ Гвинейскихъ береговъ, рѣшилась отправиться пряно сюда, отыскать здѣсь Донъ-Кихота и вручить ему свою судьбу.

— Счастливая мысль и счастливая находка, воскликнулъ восхищенный Санчо, если только господинъ мой захочетъ выслушать ея просьбу и исправить зло, надѣланное ей этой сволочью великаномъ. Чортъ меня возьми, да онъ убьетъ его, этого великана, если только это не какое-нибудь привидѣніе, потому что справляться съ привидѣніями не подъ силу даже моему господину. Но, ваша милость, есть у меня к вамъ просьбица. Вотъ что я думаю; чтобы отбить у моего господина охоту сдѣлаться архіепископомъ, чего я пуще огня боюсь, присовѣтуйте вы ему сейчасъ же обвѣнчаться съ этой принцессой; женатому человѣку нельзя поступить въ епископы, и онъ, волей неволей, сдѣлается императоромъ, а мнѣ больше ничего не нужно. Я, ваша милость, все разсчиталъ, и вижу, что совсѣмъ мнѣ не на руку это архіепископство, я нисколько не гожусь для церкви; къ тому же, на бѣду мою, я женатъ; и если начать хлопотать, чтобы мнѣ, человѣку семейному, дозволили пользоваться доходами съ духовной бенефиціи, это значитъ: пиши пропало — ни къ какому концу не придешь. Все дѣло теперь въ томъ, чтобы господинъ мой женился, какъ можно скорѣй, на этой дамѣ, которой я не называю по имени, потому что не знаю, какъ ее зовутъ.

— Зовутъ ее принцессою Микомиконъ, отвѣчалъ священникъ; такъ какъ царство ея называется Микомиконскимъ, по этому она должна называться принцессою Микомиконъ.

— Ясное дѣло, сказалъ Санчо; мнѣ въ частую, доводилось видѣть господъ, называвшихся по имени того мѣста, гдѣ они родились: зналъ я, напримѣръ, Петра Алканскаго, Ивана Убедскаго, Діего Вальядолидскаго, и, должно быть, что въ этой Гвинейской землѣ царицы называются по имени своихъ царствъ.

— Должно быть что такъ, согласился священникъ, а о женитьбѣ твоего господина, пожалуйста, не безпокойся. Я употреблю все мое краснорѣчіе, чтобы убѣдить его обвѣнчаться съ этой принцессой.

Санчо остался до нельзя доволенъ этимъ обѣщаніемъ священника, удивлявшагося тому, какъ заразительно подѣйствовало безуміе рыцаря на его оруженосца, вполнѣ увѣреннаго, что господинъ его, долженъ, рано или поздно, сдѣлаться императоромъ.

Доротея между тѣмъ усѣлась на мула священника, цирюльникъ привязалъ себѣ бороду изъ коровьяго хвоста, и Санчо получилъ приказаніе вести ихъ къ Донъ-Кихоту, но не подавать и виду, будто онъ знаетъ священника и цирюльника; — его увѣрили, что, только, въ такомъ случаѣ, Донъ-Кихоту можно будетъ сдѣлаться императоромъ. Священникъ и Карденіо отказались сопутствовать имъ; Карденіо, боясь, чтобы Донъ-Кихотъ не припомнилъ бы недавней ихъ ссоры, священникъ же считалъ присутствіе свое, теперь, совершенно лишнимъ. Они пустили Доротею, Санчо и цирюльника ѣхать впередъ, а сами, не торопясь, поплелись за ними, пѣшкомъ. Дорогою священникъ считалъ не лишнимъ подъучить немного Доротею, что слѣдовало ей дѣлать, но мнимая принцесса просила его не безпокоиться, увѣряя, что все будетъ сдѣлано совершенно такъ, какъ описываются подобныя происшествія въ рыцарскихъ книгахъ.

Проѣхавъ съ три четверти мили, они открыли наконецъ, между скалами, Донъ-Кихота, успѣвшаго уже одѣться, но еще безъ оружія. Доротея, замѣтивъ его, и узнавъ отъ Санчо, что это былъ Донъ-Кихотъ, выѣхала впередъ, а цирюльникъ съ своей привязанной бородой поѣхалъ сзади. Приблизившись къ рыцарю, мнимый оруженосецъ поспѣшилъ соскочить на землю, подбѣжалъ къ Доротеѣ и помогъ ей сойти съ ея мула; послѣ чего принцесса подошла къ Донъ-Кихоту, упала передъ нимъ на колѣни, и оставаясь коленопреклоненной, не смотря на усилія рыцаря заставить ее приподняться, сказала ему: «я не встану, о мужественный и грозный рыцарь, пока вы не дадите мнѣ слово совершить одно дѣло, которое возвыситъ вашу славу и защититъ и утѣшитъ дѣву, претерпѣвшую такое оскорбленіе, какого не освѣщало еще солнце. И если правда, что мужество вашей непобѣдимой руки соотвѣтствуетъ стяженной вами безсмертной славѣ, то вы должны помочь несчастной, приходящей по слѣдамъ вашихъ великихъ подвиговъ, изъ странъ далекихъ, просить васъ о помощи.»

— Прекрасная и благородная дана, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, пока вы будете стоять на колѣняхъ, до тѣхъ поръ я не отвѣчу вамъ и не стану слушать васъ.

— А я не встану до тѣхъ поръ, продолжала оскорбленная принцесса, пока вы не дадите мнѣ слово исполнить то, что а васъ прошу.

— Даю вамъ его, сказалъ рыцарь, если только вы не попросите меня совершить что-нибудь вредное или унизительное для моего короля, отечества и той, которая держитъ въ рукахъ своихъ ключъ отъ моего сердца и моей свободы.

— Я не прошу у васъ ничего подобнаго, отвѣтила принцесса. Но, пока она собиралась высказать въ чемъ дѣло, Санчо успѣлъ подойти въ своему господину и шепнуть ему на ухо: «клянусь Богомъ, ваша милость, вы смѣло можете пообѣщать ей то, что она проситъ у васъ, — это самое пустячное дѣло, всего то нужно укокошить какого то негодяя великана, а несчастная госпожа, просящая у васъ такой пустячной услуги, это принцесса Микомиконъ, царица большаго Микомиконскаго царства, в Эѳіопіи.

— Кто бы она ни была, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, я сдѣлаю только то, что мнѣ велитъ мой долгъ и моя совѣсть; и обратясь за тѣмъ къ гонимой дѣвѣ, сказалъ ей: прошу васъ, прекрасная дана, встать; я обѣщаю вамъ исполнить то, что вы попросите у меня.

— О, когда такъ, воскликнула принцесса, то прошу васъ, великій рыцарь, тотчасъ послѣдовать за иною туда, куда я васъ поведу; съ условіемъ, что до тѣхъ поръ, пока вы не отмстите за меня измѣннику, который, поправъ законы божескіе и человѣческіе, отнялъ у меня мое царство, вы не вдадитесь ни въ какое другое приключеніе.

— Обѣщаю, повторилъ Донъ-Кихотъ, и прошу васъ съ этой минуты подавить въ себѣ снѣдающее васъ горе и воскресить ваши увядшія надежды. При помощи Бога и моей руки, вы скоро возвратитесь въ ваше царство, и возсядете на славный тронъ вашихъ предковъ, поправъ супостата. Двинемся же безъ замедленія въ путь, потому что, правду говорятъ — опасность въ промедленіи. Просящая дѣва сдѣлала видъ, будто желаетъ поцѣловать руку Донъ-Кихота, но изящный и вѣжливый рыцарь ни за что на это не согласился. Напротивъ того, онъ самъ почтительно поцѣловалъ ей руку, и потомъ вслѣдъ Санчо осѣдлать Россинанта и подать оружіе.

Санчо исполнилъ приказаніе своего господина: осѣдлалъ Россинанта, потомъ снялъ оружіе Донъ-Кихота съ дуба, на которомъ оно висѣло, какъ трофей и помогъ рыцарю надѣтъ его. Увидѣвъ себя во всемъ блескѣ своего боеваго наряда, Донъ-Кихотъ громко воскликнулъ: «теперь съ помощью Божіей, подадимъ сами помощь этой высокой дамѣ«. Между тѣмъ цирюльникъ все еще стоялъ колѣнопреклоненный, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха и поддерживая бороду, которая своимъ паденіемъ могла разстроить все дѣло. Когда же Донъ-Кихотъ не только далъ нужное обѣщаніе Доротеѣ, но уже отправился исполнять его, цирюльникъ всталъ наконецъ, взялъ принцессу тою рукою, которая не была у него занята бородой, и при помощи самаго рыцаря усадилъ ее на мула; послѣ чего Донъ-Кихотъ сѣдъ верхомъ на Россинанта, цирюльникъ устроился себѣ на своемъ мулѣ, и только бѣдный Санчо долженъ былъ путешествовать пѣшкомъ, что заставило его еще разъ вздохнуть о своемъ потерянномъ ослѣ. На этотъ разъ онъ, впрочемъ легче переносилъ бѣду, ибо ему казалось, что господинъ его находится теперь на пряномъ пути къ императорскому трону; онъ нимало не сомнѣвался, что Донъ-Кихотъ женится на принцессѣ Микомиконъ и станетъ, на худой конецъ, царемъ микомиконскимъ; и если что печалило его теперь, такъ только то, что будущее царство его господина находится въ землѣ черныхъ людей. Но пылкое воображеніе оруженосца вскорѣ утѣшило его и въ этомъ горѣ: мнѣ то какая бѣда, думалъ онъ, что у меня будутъ черные рабы; вѣдь не забавляться же я стану съ ними, а переправлю ихъ въ Испанію, обмѣняю здѣсь на чистыя денежки, куплю себѣ на эти деньги какое-нибудь имѣньице, и беззаботно проведу въ немъ остатокъ дней моихъ. Что, въ самомъ дѣлѣ, слѣпой я, или дуракъ, чтобы не съумѣть продать тысячъ тридцать или сорокъ рабовъ своихъ такъ же легко, какъ сжечь пукъ сѣна. Маленькій я или великій, а только дѣлишки свой съумѣю устроить, съумѣю обратить, въ своемъ карманѣ, этотъ черный народецъ въ бѣлый или желтый, хотя бы онъ былъ черенъ какъ душа самаго чорта. Пусть мнѣ только дадутъ его, а тогда посмотримъ, таковскій ли я человѣкъ, чтобы сидѣть розиня ротъ. Погруженный въ эти сладостныя мечтанія, Санчо отъ радости забывалъ неудобство путешествовать на своихъ двухъ ногахъ.

Карденіо и священникъ глядѣли на всю эту сцену изъ-за хворостника, покрывавшаго горы, и не знали какъ бы имъ присоединиться къ лицамъ, сопровождавшимъ Донъ-Кихота. Вскорѣ однако находчивый священникъ, отыскалъ средство выпутаться изъ своего затруднительнаго положенія. При помощи находившихся въ футлярѣ его ножницъ, онъ ловко обрѣзалъ бороду Карденіо, накинулъ на него свою черную мантію и надѣлъ свой черный колетъ, самъ оставшись въ одномъ камзолѣ и панталонахъ. Нарядъ этотъ до того измѣнилъ Карденіо, что онъ, кажется, самъ себя не узналъ бы, взглянувшись въ зеркало. Отправившись послѣ того въ путь, онъ достигъ съ Карденіо большой дороги ранѣе Донъ-Кихота и его спутниковъ, потому что хотя послѣдніе сначала значительно уѣхали впередъ, но благодаря скаламъ и хворостнику, затруднявшимъ ихъ путешествіе, они не могли двигаться верхомъ такъ быстро, какъ пѣшіе.

По выходѣ изъ горъ Карденіо и священникъ остановились, и когда послѣдній завидѣлъ Донъ-Кихота, онъ началъ пристально всматриваться въ него, а потомъ какъ будто узнавши рыцаря, кинулся въ нему съ распростертыми объятіями, крича во всю глотку: «привѣтствую зеркало рыцарства, мужественнаго земляка моего Донъ-Кихота Ламанчскаго, цвѣтъ изящества, помощь и защиту скорбящихъ и квинтессенцію странствующихъ рыцарей!» Говоря это онъ шелъ, обнявши лѣвую ляжку Донъ-Кихота, который съ изумленіемъ слушалъ и глядѣлъ на священника, не зная кто это привязался къ нему? но, вглядѣвшись внимательно, онъ узналъ наконецъ своего друга лиценціата. Никакъ не ожидая встрѣтить его въ такомъ мѣстѣ, Донъ-Кихотъ хотѣлъ было сойти съ коня, но священникъ ни за что не согласился на это.

— Позвольте мнѣ распорядиться, господинъ лиценціантъ, какъ и знаю, говорилъ Донъ-Кихотъ; мнѣ не слѣдуетъ ѣхать верхомъ въ то время, какъ ваше преподобіе идете пѣшкомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я ни за что на это не соглашусь, возражалъ священникъ; на конѣ вы кидаетесь на встрѣчу величайшимъ опасностямъ и совершаете чудеснѣйшіе подвиги, какіе только видѣло наше время; оставайтесь же ваше величіе, верхомъ; а мнѣ, недостойному священнику, позвольте помѣститься на мулѣ, позади кого-нибудь изъ этихъ господъ, сопутствующихъ вашему величію; и я буду воображать, что путешествую на самомъ Пегасѣ или на той зебрѣ, на которой странствовалъ знаменитый мавръ Музаракъ, пребывающій понынѣ очарованнымъ въ Зулемской пещерѣ, близъ великаго города Комплуто.

— Я увѣренъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что принцесса, во имя любви ко мнѣ, велитъ своему оруженосцу уступить вамъ мѣсто на сѣдлѣ своего мула, а самому помѣститься сзади, если ужь суждено этому несчастному мулу везти на себѣ двоихъ.

— Конечно, отвѣчала принцесса; только приказывать этого моему оруженосцу не къ чему; онъ научился такой вѣжливости и предупредительности при моемъ дворѣ, что ни за что не допуститъ духовную особу идти пѣшкомъ, когда можетъ предложить ей ѣхать верхомъ.

— Конечно не допущу, проговорилъ цирюльникъ, и въ ту же минуту, соскочивъ съ мула, предложилъ свое сидѣнье священнику, принявшему это предложеніе безъ дальнихъ околичностей. Къ несчастію, мулъ этотъ былъ наемный, а слѣдственно съ норовомъ, такъ что когда цирюльникъ собирался сѣсть на него сзади священника, онъ такъ брыкнулъ задними ногами, что еслибъ хватилъ ими не въ воздухъ, а въ голову или брюхо синьора Николая, то синьоръ этотъ, по всей вѣроятности, проклялъ бы пришествіе въ міръ Донъ-Кихота. Не претерпѣвъ особеннаго вреда, онъ тѣмъ не менѣе свалился на землю, порядкомъ ударился и что хуже всего, лишился бороды, отвязавшейся въ минуту его паденія. Очутившись безъ бороды, цирюльникъ закрылъ лицо руками и принялся вопить о томъ, будто проклятое животное разбило ему челюсти. Увидѣвъ отдѣльно лежащую на землѣ бороду оруженосца безъ куска кожи и капли крови, Донъ-Кихотъ съ удивленіемъ воскликнулъ: «вотъ чудо, у этого человѣка бороду какъ будто мечомъ отсѣкли, такъ удивительно оторвалась она».

Священникъ видя, что дѣло принимаетъ дурной оборотъ, поспѣшилъ взять бороду и отнести ее цирюльнику, продолжавшему, лежа на землѣ, глухо вопить. Прислонивъ въ себѣ голову цирюльника, священникъ въ одну минуту привязалъ ему бороду, бормоча какія то непонятныя слова, полныя, какъ утверждалъ онъ, чудесной силы, помогавшей всякой бородѣ мгновенно приростать въ прежнему мѣсту. И дѣйствительно, когда онъ удалился отъ мнимаго оруженосца, то послѣдній казался такимъ же здоровымъ и бородатымъ, какъ прежде. Это быстрое исцѣленіе изумило Донъ-Кихота, и онъ просилъ священника, когда-нибудь, въ свободное время, передать ему эти чудесныя слова, которыя должны были, по его мнѣнію, не только прирощать бороды въ прежнимъ ихъ мѣстамъ, но и обладать болѣе могущественной силой, потому что въ тѣхъ случаяхъ когда оторвана борода, должно пострадать и тѣло, а слѣдственно, все что исцѣляетъ одно, должно исцѣлять и другое. Священникъ обѣщалъ повторить свои чудесныя слова Донъ-Кихоту при первомъ удобномъ случаѣ.

Послѣ всего этого рѣшено было, что священникъ одинъ поѣдетъ на мулѣ, а цирюльникъ и Карденіо будутъ, отъ времени до времени, поперемѣнно занимать его мѣсто, пока они не пріѣдутъ въ корчму, до которой оставалось еще мили двѣ. Такимъ образомъ вся группа раздѣлилась на конныхъ и пѣшихъ: Донъ-Кихотъ, священникъ и принцесса ѣхали верхомъ; цирюльникъ, Санчо и Карденіо шли пѣшкомъ.

— Теперь, ваше высочество, ведите насъ куда знаете, сказалъ Донъ-Кихотъ принцессѣ. Но прежде чѣмъ принцесса успѣла что-нибудь отвѣтить, священникъ спросилъ ее: «государыня! въ какое царство намѣрены вы вести насъ; не въ Микомиконское ли? Должно быть такъ, или я ничего не смыслю въ царствахъ.

Доротея догадалась, въ чему это было сказано, и быстро отвѣтила: «вы угадали, я отправляюсь, именно въ это царство».

— Въ такомъ случаѣ путь вашъ лежитъ прямо черезъ мою деревню, отвѣчалъ священникъ; оттуда вы отправитесь въ Картагену, гдѣ съ помощью Божіей, можете сѣсть на корабль; и я полагаю, что при попутномъ вѣтрѣ, спокойномъ морѣ и безоблачномъ небѣ, вы можете лѣтъ черезъ девять быть въ виду большаго озера Меонскаго, то есть Палусъ Меогладскаго, отстоящаго на сто дней пути отъ царства вашего высочества.

— Вы, кажется, немного ошибаетесь, отвѣчала принцесса; я покинула свое царство не болѣе двухъ лѣтъ тому назадъ, плыла безъ попутнаго вѣтра, и однако успѣла, въ теченіи этого времени, найти рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго, громъ славы котораго поразилъ слухъ мой, какъ только ступила я на землю Испаніи. Молва о безпримѣрныхъ подвигахъ его побудила меня отыскать этого рыцаря и поручить себя и мое правое дѣло мужеству его непобѣдимой руки.

— Довольно, довольно, принцесса, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, прервите, ради Бога, ваши похвалы — я врагъ всякой дести; и если вы даже не хотите льстить мнѣ, то все же эти хвалебныя слова звучатъ непріятно у меня въ ушахъ. Я вамъ скажу одно: мужественъ ли я или нѣтъ, я буду служить вамъ, до конца дней моихъ, тѣмъ количествомъ мужества, которымъ обладаю; и довольно объ этомъ. Теперь мнѣ хотѣлось бы узнать, что привело сюда господина лиценціанта, одного, безъ всякой прислуги, и такъ легко одѣтаго, что я просто испугался.

— Я коротко отвѣчу вамъ на это — сказалъ священникъ. Я и общій нашъ другъ цирюльникъ, синьоръ Николай, отправляемся въ Севилью получить не маленькія деньги — тысячъ шестьдесять піастровъ — присланныя мнѣ однимъ моимъ родственникомъ, уѣхавшимъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Индію. Вчера на насъ напали здѣсь четыре вора и обобрали, буквально, до самой бороды, такъ что господинъ цирюльникъ принужденъ былъ нацѣпить себѣ фальшивую бороду, а вотъ этого господина (онъ указалъ на Карденіо), они раздѣли до нага. Но что всего интереснѣе, говорятъ, будто это были каторжники, освобожденные какимъ-то, особеннаго рода, храбрецомъ, который, не устрашившись ни коммисара, ни сопровождавшей арестантовъ стражи, отпустилъ всѣхъ ихъ на волю. Господинъ этотъ, должно быть, полуумный или величайшій злодѣй, безъ души и совѣсти; иначе онъ не рѣшился бы впустить волка въ стадо овецъ, лисицу въ курятникъ и напустить шершеня на медъ. Онъ попралъ правосудіе, возсталъ противъ своего короля, указомъ котораго онъ такъ явно пренебрегъ, отнялъ у галеръ работающія на нихъ силы и разбудилъ, давно уже отдыхавшую, святую Германдаду. Словомъ, онъ рѣшился погубить свою душу, не вознаградивъ ничѣмъ своего тѣла.

Нужно замѣтить, что Санчо разсказалъ передъ тѣмъ священнику извѣстное происшествіе съ каторжниками, изъ котораго господинъ его вышелъ съ такою славою; поэтому-то священникъ и упомянулъ о немъ, желая узнать, что отвѣтитъ Донъ-Кихотъ. При каждомъ словѣ священника несчастный рыцарь мѣнялся въ лицѣ и не дерзалъ объявить, что это онъ освободилъ братію, отправлявшуюся на галеры. «Вотъ», продолжалъ между тѣмъ священникъ, «какого рода молодцы обобрали насъ вчера до нитки. И да проститъ Господь, въ своемъ безграничномъ милосердіи, тому, это не допустилъ ихъ претерпѣть заслуженнаго ими наказанія».

Глава XXX

— А знаетъ-ли, ваша милость, сказалъ священнику Санчо, кто это отличился такъ? мой господинъ; хоть я и просилъ его тогда подумать о тонъ, что намѣревается онъ дѣлать; говорилъ ихъ милости, что освобождать мошенниковъ, осужденныхъ за свои плутни работать на галерахъ, значитъ принимать на свою душу великій грѣхъ.

— Болванъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; развѣ обязаны странствующіе рыцари, встрѣчая на большихъ дорогахъ несчастныхъ, униженныхъ и закованныхъ въ цѣпи справляться о томъ, за что ихъ заковали: за добродѣтели или за плутни? Дѣло рыцаря пособить имъ, обращая вниманіе только на ихъ бѣдствія, а не на ихъ преступленія. Я встрѣтилъ несчастныхъ, прикованныхъ къ одной цѣпи, и сдѣлалъ то, что долженъ былъ сдѣлать, какъ рыцарь, а что будетъ послѣ, мнѣ до этого дѣла нѣтъ. И тому, кто вздумалъ бы возражать мнѣ на это, кромѣ почтеннаго господина лиценціанта, котораго священный самъ я вполнѣ уважаю; я бы отвѣтилъ, что онъ ничего не смыслитъ въ обязанностяхъ рыцаря и доказалъ бы это ему мечемъ или копьемъ, пѣшій или верхомъ, или какъ ему тамъ угодно бы было. Сказавши это, Донъ-Кихотъ укрѣпился на стременахъ и надвинулъ шлемъ на самые глаза; цирюльничій же тазъ, принимаемый имъ за шлемъ Мамбрена, онъ возилъ привязаннымъ въ арчаку своего сѣдла, въ ожиданіи того времени, когда онъ исправитъ его и уничтожитъ слѣды, оставленные на немъ грубыми руками освобожденныхъ имъ каторжниковъ.

Умная и лукавая Доротея, знавшая о помѣшательствѣ Донъ-Кихота и понимавшая, что надъ нимъ смѣются всѣ, кромѣ Санчо, рѣшилась тоже вмѣшаться въ разговоръ: «благородный рыцарь». сказала она ему, «прошу не забывать даннаго мнѣ слова: не вступать до извѣстнаго времени ни въ какую битву, какъ бы она ни была важна. Успокойтесь и вѣрьте, что если-бы господинъ лиценціантъ зналъ, какой сильной рукѣ обязаны каторжники своимъ освобожденіемъ, то онъ три раза приложилъ бы печать молчанія къ своимъ устамъ и три раза прикусилъ бы себѣ языкъ, прежде чѣмъ вымолвить хоть одно, непріятное для васъ слово.

— Клянусь Богомъ, воскликнулъ священникъ, я прежде вырвалъ бы себѣ усъ, чѣмъ рѣшился бы на что-нибудь подобное.

— Молчу, благородная дама, сказалъ Донъ-Кихотъ; я подавлю справедливый гнѣвъ, пробудившійся въ моей душѣ, и буду тихъ и спокоенъ до тѣхъ поръ, пока не выполню даннаго вамъ обѣщанія. Но, прошу васъ, скажите мнѣ, если только это не особенно непріятно вамъ: какого рода ваше несчастіе, и что это за люди, которымъ мнѣ предстоитъ отмстить за васъ. Какіе они, сколько ихъ?

— Я съ удовольствіемъ разскажу вамъ все это, отвѣчала Доротея, если только вамъ не скучно будетъ выслушать длинный рядъ моихъ несчастій.

— О, нѣтъ, нисколько — отвѣтилъ рыцарь.

— Въ такомъ случаѣ, прошу вашего вниманія сказала Доротея.

Въ ту же минуту Карденіо и цирюльникъ помѣстились возлѣ нее, интересуясь узнать, какъ она разскажетъ свою небывалую исторію; Санчо сдѣлалъ тоже самое, обманутый подобно своему господину мнимымъ титломъ Доротеи. Поправившись на сѣдлѣ и слегка кашлянувъ, Доротея весьма развязно и мило разсказала слѣдующую исторію:

«Прежде всего я должна сказать вамъ, что меня зовутъ…» начала она, да тутъ и заикнулась, позабывъ какъ оѵреотилъ ее священникъ; послѣдній къ счастію, догадавшись въ чемъ дѣло, быстро явился на помощь.

— Мы нисколько не удивляемся, сказалъ онъ Доротеѣ, что вашимъ высочествомъ овладѣваетъ смятеніе при воспоминаніи о вашихъ несчастіяхъ. Несчастіе часто отнимаетъ память у своихъ жертвъ; онѣ забываютъ иногда даже свои крестныя имена, какъ это случилось теперь, если не ошибаюсь, и съ вашимъ высочествомъ, забывшемъ, что васъ зовутъ принцесса Микомиконъ, какъ законную наслѣдницу микомиконскаго царства. Теперь, ваше высочество, вы, быть можетъ, припомните ту грустную повѣсть, которую собирались намъ разсказать.

— Вы сказали сущую правду, отвѣчала Доротея; но только съ этой минуты вамъ нечего будетъ напоминать и подсказывать мнѣ. Я доведу теперь свой разсказъ до конца безъ посторонней помощи.

— Король отецъ мой, Тинакріо мудрый, продолжала она, былъ мудрецъ чрезвычайно сильный въ наукѣ, называемой магіей; при помощи ея онъ открылъ, что мать моя, королева Ксарамилла, умретъ прежде его, но что онъ не долго переживетъ ее, и оставитъ меня на свѣтѣ круглою сиротою. Это безпокоило его однако не такъ сильно, какъ то открытіе, сдѣланное имъ также при помощи его науки, что ужасный великанъ Пантофиландо Мрачнаго Взора, — названный такъ, потому что, хотя глаза у него расположены какъ слѣдуетъ, онъ тѣмъ не менѣе смотритъ косо, желая наводить ужасъ на всѣхъ своими взорами, — отецъ мой, повторяю, узналъ, что этотъ ужасный великанъ, владѣтель одного острова, вторгнется, по смерти моихъ родителей, съ огромнымъ войскомъ, въ мое царство, отниметъ его у меня, не оставивъ мнѣ ни одной деревни, и что только бракъ мой съ этимъ чудовищемъ въ состояніи будетъ спасти меня отъ совершеннаго разоренія. Предвидя, что я ни за что не соглашусь на это, и онъ былъ правъ: мнѣ и въ голову никогда не приходило обвѣнчаться съ какимъ бы то ни было великаномъ, — отецъ повелѣлъ мнѣ, не защищаться противъ Пантофиландо, а добровольно уступить ему мое царство, и тѣмъ спасти себя отъ смерти, а подданныхъ моихъ отъ разоренія, такъ какъ противустоять его демонической силѣ для меня было бы совершенно невозможно. Но, повинувъ мое царство, я должна была, согласно волѣ моего родителя, отправиться съ нѣсколькими придворными въ Испанію, гдѣ, какъ онъ предсказывалъ, я найду защитника въ лицѣ одного странствующаго рыцаря, слава котораго будетъ гремѣть по всему королевству; имя этого знаменитаго рыцаря, если память не измѣняетъ мнѣ, кажется, донъ-Фрипотъ или донъ-Гиготъ.

— Донъ-Кихотъ, сударыня, перебилъ Санчо, или иначе рыцарь печальнаго образа.

— Именно, именно такъ, отвѣчала Доротея; отецъ мой говорилъ, что рыцарь этотъ долженъ быть высокаго роста, сухощавъ, и что съ правой стороны, подъ лѣвымъ плечомъ, или около этого мѣста, у него должно быть родимое пятно, темнаго цвѣта, покрытое волосами, на подобіе кабаньей щетины.

— Санчо, помоги мнѣ раздѣться, сказалъ въ ту же минуту Донъ-Кихотъ; я долженъ убѣдиться, тотъ ли я рыцарь, о которомъ пророчествовалъ этотъ мудрый король.

— Къ чему же вамъ раздѣваться? спросила Доротея.

— Чтобы узнать, есть-ли у меня родимое пятно, о которомъ упоминалъ вашъ отецъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Для этого не къ чему вамъ раздѣваться, отвѣчалъ Санчо; у вашей милости, я знаю, есть такое родимое пятно на самой серединѣ спины, это знавъ, говорятъ, великой силы.

— И довольно, сказала Доротея: къ чему эта щепетильная точность между друзьями. Пусть пятно будетъ на плечѣ или на спинѣ, или гдѣ ему угодно, все равно, лишь бы оно было. По всему видно, что добрый отецъ мой угадалъ этого рыцаря, продолжала она, и я нашла его въ лицѣ господина Донъ-Кихота; это несомнѣнно о немъ говорилъ король отецъ мой, потому что примѣты его лица вполнѣ соотвѣтствуютъ великой славѣ, стяжанной имъ не только въ цѣлой Испаніи, но даже въ цѣломъ Ламанчѣ. И кромѣ того, не успѣла я высадиться въ Оссунѣ, какъ уже услышала про такіе подвиги его, что сердце мое сейчасъ же сказало мнѣ, кого именно слѣдовало мнѣ искать.

— Позвольте узнать, однако, какъ это вы высадились въ Оссунѣ; Оссуна кажется не приморскій городъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. Но прежде чѣмъ успѣла отвѣтить Доротея, отвѣтилъ священникъ.

— Принцесса вѣроятно хотѣла сказать, что высадившись въ Малагѣ, она въ Оссунѣ услышала про ваши подвиги.

— Да, да, да… сказала Доротея.

— Дѣло совершенно ясное, замѣтилъ священникъ Теперь, ваше высочество, можете продолжать вашъ разсказъ.

— Я кончила его, сказала Доротея; и могу только добавить, что это было великимъ счастіемъ для меня — встрѣтить рыцаря Донъ-Кихота. Благодаря ему, я уже вижу себя царицей и властительницей своего царства; потому что великодушный рыцарь обѣщалъ послѣдовать за мною туда, куда я поведу его. А поведу я его противъ Пантофиландо Мрачнаго взора, да поразитъ онъ этого великана и возвратить мнѣ то, что измѣнникъ похитилъ у меня, поправъ всякіе законы божескіе и человѣческіе. И рыцарь поразитъ его, какъ сказано въ пророчествахъ отца моего Тинакоріо мудраго, записавшаго это въ своихъ книгахъ по гречески или по халдейски, навѣрное не знаю, потому что я неграмотная, и прибавившаго, что если рыцарь побѣдитель захотѣлъ бы послѣ побѣды жениться на мнѣ, то я должна, безъ возраженій исполнить его желаніе и передать въ его обладаніе себя и свое царство.

— Что скажешь на это, другъ мой Санчо, отозвался Донъ-Кихотъ; иль ты не видишь, что совершается передъ твоими глазами? Нѣтъ ли у насъ теперь и царства, въ которомъ мы можемъ царствовать, и невѣсты, на которой можемъ жениться.

— Клянусь бородой моей, воскликнулъ Санчо, нужно быть сумашедшимъ, чтобы не жениться, всунувши шпагу въ глотку этого Пантофиландо. Помилуйте, имѣть у себя подъ бокомъ этакую королеву, да какого чорта намъ еще нужно; и оруженосецъ, въ избыткѣ восторга, два раза подпрыгнулъ на воздухѣ, потомъ подбѣжалъ съ мулу Доротеи, остановилъ его и павши передъ принцессой на колѣни, умолялъ ее дозволить ему облобызать руки своея будущей царицы и повелительницы. Трудно было не разсмѣяться въ эту минуту, видя безуміе господина и наивность слуги. Доротея дала руку Санчо и обѣщала сдѣлать его знатнымъ господиномъ, какъ только небо поможетъ ей вступить въ мирное обладаніе ея эѳіопскимъ царствомъ. Санчо благодарилъ ее въ выраженіяхъ, вызывавшихъ новые взрывы смѣха.

Такова, господа, моя не вымышленная исторія — продолжала между тѣмъ Доротея. Мнѣ остается только сказать вамъ, что изъ всей свиты, послѣдовавшей за мною изъ моего царства, остался только этотъ добрый, бородатый оруженосецъ: всѣ остальные погибли во время страшной бури, разразившейся надъ нами въ виду порта. Съ трудомъ достигла я на двухъ доскахъ, съ вѣрнымъ слугой моимъ, берега, спасшись какимъ-то чудомъ, да правду говоря, вся жизнь моя, составляетъ одно непрерывное чудо, какъ это вы, вѣроятно, замѣтили. И если я говорю иногда невпопадъ, то это происходитъ отъ чрезвычайныхъ и безпрерывныхъ страданій, отнимающихъ, какъ замѣтилъ почтенный лиценціантъ, память у своихъ жертвъ.

— Но могу васъ увѣрить, принцесса, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что никакія бѣдствія, какъ бы онѣ ни были ужасны и неслыханы, не отнимутъ у меня памяти, пока я буду вамъ служить. Повторяю, еще разъ данное мною вамъ слово, и клянусь слѣдовать за вами на конецъ свѣта, пока не встрѣчусь съ вашимъ коварнымъ врагомъ, которому я надѣюсь, при помощи Божіей и моей руки, снести съ плечь гордую голову остріемъ этого, не могу сказать хорошаго, меча, потому что Гинесъ Пассамонтъ унесъ мой собственный. Послѣднія слова Донъ-Кихотъ проворчалъ сквозь зубы, и потомъ возвысивъ голосъ, продолжалъ: когда я отрублю голову великану и возстановлю васъ на вашемъ тронѣ, тогда вамъ предоставится полная свобода распорядиться собою, какъ вамъ будетъ угодно; потому что пока воля моя скована, память занята и мысль порабощена тою… больше я ничего не скажу, до тѣхъ поръ, принцесса, у меня не можетъ явиться даже мысли о женитьбѣ, хотя бы на самомъ фениксѣ.

Слова эти до того изумили и раздосадовали Санчо, что, не помня себя отъ гнѣва, онъ воскликнулъ: «клянусь Богомъ, господинъ рыцарь Донъ-Кихотъ, вы не въ своемъ умѣ. Виданное-ли дѣло отказываться отъ такой высокой принцессы? Да неужели же вы полагаете, что судьба на каждомъ шагу станетъ посылать намъ такія приключенія какъ теперешнее? И неужели дама ваша Дульцинея красивѣе этой госпожи? Да она не стоитъ половины этой принцессы; башмаки развязывать у нее, и то еще, пожалуй, большая честь для Дульцинеи. И я тоже получу, должно быть, это обѣщанное вами графство, если ваша милость станете искать жемчугу въ виноградѣ; — какъ же, жди. Женитесь, господинъ рыцарь, заклинаю васъ всѣми чертями, женитесь и возьмите вы это царство, которое само лѣзетъ въ вамъ въ руки, да и меня не забудьте, когда станете царемъ. Сдѣлайте меня тогда маркизомъ, либо губернаторомъ, и пусть чортъ возьметъ все остальное.

Донъ-Кихотъ, услышавши, какъ честили его Дульцинею, не могъ вынести этого оскорбленія. Онъ поднялъ копье, и не сказавъ ни слова, отвѣсилъ своему оруженосцу два такихъ удара, что сшибъ его съ ногъ; и еслибъ Доротея не крикнула, прося Донъ-Кихота остановиться, то онъ, кажется, оставилъ бы своего оруженосца мертвымъ на мѣстѣ.

— Ты думаешь, негодный болтунъ, сказалъ онъ Санчо, минуту спустя, что всегда будешь безопасно подставлять руку свою подъ рогъ, и что мнѣ съ тобой дѣлать больше нечего, какъ тебѣ — грѣшить, а мнѣ — прощать. Не думай этого отверженный негодяй; отверженный, потому что ты дерзнулъ произнести хулу на несравненную Дульцинею. Да развѣ не знаешь ты болванъ, неучь, дрянь, что еслибъ она не одушевляла этой руки, то у меня не было бы силы раздавить клопа. Скажи мнѣ змѣиный языкъ, это это, по твоему, завоевалъ царство, обезглавилъ великана и сдѣлалъ тебя маркизомъ; потому что все это уже можно считать дѣломъ конченнымъ; кто? если не сила Дульцинеи, избравшая мою руку орудіемъ совершенія великихъ дѣлъ. Это она сражается и поражаетъ во мнѣ, какъ я живу и дышу въ ней, почерпая въ ней свое бытіе. О, грубый неучь! какъ ты неблагодаренъ. Тебя вытаскиваютъ изъ грязи, дѣлаютъ вельможей, и ты благодаришь за это клеветой на твоихъ благодѣтелей.

Не смотря на полученные имъ удары, Санчо слышалъ очень хорошо все, что сказалъ ему Донъ-Кихотъ. Поспѣшно поднявшись на ноги, и укрывшись за муломъ Доротеи, онъ отвѣтилъ оттуда своему господину: с" ваша милость, если вы не намѣрены жениться на этой принцессѣ, такъ не будетъ у васъ и царства, а если вы останетесь безъ царства, такъ и я останусь безъ ничего; вотъ о чемъ я горюю. Послушайтесь меня, ваша милость, и женитесь разъ навсегда на этой царицѣ, которая упала на насъ просто съ неба, а потомъ вернитесь себѣ къ Дульцинеѣ; что же касается красоты вашей дамы, такъ я, право, въ это дѣло не мѣшаюсь; по мнѣ обѣ эти дамы хороши, хоть дамы Дульцинеи я никогда не видѣлъ».

— Какъ, не видѣлъ, измѣнникъ и клеветникъ? — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Развѣ ты не возвратился во мнѣ только что съ отвѣтомъ отъ нее?

— То есть, я не видѣлъ ее, какъ слѣдуетъ, такъ чтобы успѣть разсмотрѣть ее во всѣхъ частяхъ, поправился Санчо; но вообще она показалась мнѣ ничего себѣ.

— Санчо! Прощаю тебѣ старое, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; и ты прости мнѣ это маленькое неудовольствіе, которое я сдѣлалъ тебѣ; ты знаешь, наши первыя движенія зависятъ не отъ насъ.

— Я это вижу, проговорилъ Санчо; я доложу вашей милости, что у меня первымъ движеніемъ всегда бываетъ охота говорить, и ужъ того, что попало мнѣ на языкъ, никакъ не могу я не сказать.

— Только предупреждаю тебя, Санчо, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; обращай больше вниманія на свои слова, потому что повадился кувшинъ по воду ходить… ты знаешь остальное.

— Знаю, отвѣтилъ Санчо, и думаю, что всевидящій на небѣ Богъ, разсудитъ: это изъ насъ хуже поступаетъ, я ли безумно говоря или вы, дѣйствуя хуже, чѣмъ я говорю.

— Довольно, довольно, прервала Доротея. Поди, поцалуй, Санчо, руку твоего господина, попроси его извинить тебя, и будь осмотрительнѣе въ твоихъ похвалахъ и осужденіяхъ, въ особенности же ничего не говори объ этой дамѣ Тобоза, которой я готова служить, хотя вовсе не знаю ее. Надѣйся на Бога, онъ не оставитъ тебя безъ имѣнія, въ которомъ ты въ состояніи будешь безбѣдно прожить свой вѣкъ.

Санчо съ умиленнымъ видомъ и повинной головой отправился къ своему господину и попросилъ у него руку, которую рыцарь подалъ ему съ важнымъ и строгимъ видомъ. Когда Санчо поцаловалъ ее, Донъ-Кихотъ благословилъ своего оруженосца и велѣлъ ему идти за собою, держась нѣсколько въ сторонѣ, намѣреваясь переговорить съ нимъ объ очень важныхъ дѣлахъ. Санчо послѣдовалъ за Донъ-Кихотомъ, и рыцарь, отъѣхавъ немного впередъ, сказалъ ему: «съ тѣхъ поръ, Санчо, какъ ты вернулся отъ Дульцинеи, я не имѣлъ времени разспросить тебя обо всемъ, касающемся твоего посольства и принесеннаго тобою отвѣта. Теперь, когда судьба посылаетъ намъ это счастіе и мы можемъ свободно переговорить, не медли обрадовать меня счастливыми вѣстями».

— Спрашивайте, ваша милость, что вамъ угодно, отвѣтилъ Санчо, я скажу вамъ все такъ, какъ было. Но, ради Бога, не будьте впередъ такъ сердиты.

— Къ чему ты это говоришь? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Къ тому, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, что палочные удары, которыми вы только что попотчивали меня, это все отместка за ту ночь…. чортъ бы ее побралъ, а вовсе не за сужденія мои о госпожѣ Дульцинеѣ, которую я очень почитаю, хотя бы она даже не стоила того, единственно потому, что она дама вашей милости.

— Ради Бога, Санчо, не вспоминай того, что прошло, сказалъ Донъ-Кихотъ, это огорчаетъ и волнуетъ меня. Я только что простилъ тебѣ, и ты, кажется, знаешь: кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. Начавъ этотъ разговоръ, рыцарь и оруженосецъ неожиданно увидѣли на дорогѣ, ѣхавшаго имъ на встрѣчу всадника, смахивавшаго за цыгана. Санчо, который не могъ видѣть осла, — цыганъ ѣхалъ на ослѣ, безъ того, чтобы вся душа его не переселилась въ глаза, сейчасъ же узналъ въ мнимомъ цыганѣ Гинеса Пассамонта, а въ ослѣ его своего собственнаго осла; это дѣйствительно былъ его оселъ. Чтобы не быть узнаннымъ и выгодно сбыть украденнаго осла, Гинесъ нарядился цыганомъ, — по цыгански онъ говорилъ прекрасно, какъ и на нѣкоторыхъ другихъ языкахъ, которые онъ зналъ, какъ свой родной. Увидѣвъ его, Санчо принялся кричать во все горло: «а мошенникъ Гевезиллъ, отдай мнѣ мое добро, возврати мнѣ жизнь мою, возврати мнѣ постель, на которой я отдыхаю; вонъ, долой съ моего осла, негодяй; отдай мнѣ то, что не твое». Санчо совершенно напрасно потратилъ столько возгласовъ, потому что при первомъ изъ нихъ Гинесъ соскочилъ съ осла, и пустившись бѣжать чуть не галопомъ, скоро исчезъ изъ глазъ рыцаря и оруженосца. «Здравствуй, голубчикъ, оселъ мой», сказалъ обрадованный Санчо, подбѣжавъ къ своему ослу и нѣжно обнявъ и поцаловавъ его. «дитя мое, товарищъ мой, радость очей моихъ, здоровъ ли ты, ненаглядный мой?» Говоря это, онъ все цаловалъ осла, молча принимавшаго всѣ эти ласки, рѣшительно не зная, что отвѣчать ему. Между тѣмъ подоспѣла остальная компанія, и всѣ принялись, въ одинъ голосъ, поздравлять Санчо съ счастливой находкой, а Донъ-Кихотъ, въ утѣшеніе ему, добавилъ, что трое подаренныхъ ему ослятъ остаются по прежнему за нимъ; щедрость, за которую Санчо поспѣшилъ поблагодарить своего господина.

Въ то время, когда рыцарь и его оруженосецъ, уединившись, начали между собою приведенный разговоръ, священникъ поздравилъ и поблагодарилъ Доротею за находчивость и ловкость съ которой сочинила она свою сказку, коротенькую, но совершенно во вкусѣ безчисленныхъ басень, разсыпанныхъ въ рыцарскихъ книгахъ.

Доротея отвѣчала, что она часто читала, отъ скуки, эти книги, и какъ бы въ оправданіе свое прибавила, что не зная хорошо расположенія провинцій и приморскихъ городовъ, она за удачу сказала, что высадилась въ Оссунѣ.

— Я это замѣтилъ, сказалъ священникъ, и поспѣшилъ исправить вашу ошибку. Но согласитесь, не странно ли видѣть, какъ этотъ несчастный человѣкъ легко вѣритъ всевозможнымъ небылицамъ, если только онѣ походятъ на разную чушь, вычитанную имъ въ его книгахъ.

— Да, сказалъ Карденіо, это такое неслыханное, такое странное помѣшательство, что если-бы нарочно захотѣть, и тогда, мнѣ кажется, трудно было бы выдумать, что-нибудь подобное.

— Но еще удивительнѣе то, замѣтилъ священникъ, что стоитъ только оставить этотъ сумбуръ и заговорить съ нимъ о чемъ-нибудь другомъ, и вы его не узнаете; такъ судитъ онъ обо всемъ ясно, толково и умно; — безъ этого несчастнаго рыцарства, увѣряю васъ, всякій призналъ бы его за человѣка высокаго и просвѣщеннаго ума.

Глава XXXI

Донъ-Кихотъ между тѣмъ продолжалъ начатый разговоръ съ Санчо:

— Другъ мой! сказалъ онъ ему, помиримся, забудемъ старое и скажи мнѣ теперь, безъ злобы и досады, какъ и гдѣ ты увидѣлъ Дульцинею? Что дѣлала она? Что сказалъ ты ей? Что она отвѣтила? Что выражало лицо ея, когда она читала мое письмо? Кто тебѣ переписалъ его? Словомъ, говори все, что найдешь нужнымъ, ничего не прибавляя, для умноженія моей радости, и ничего не убавляя, для уменьшенія ея.

— Сказать вамъ правду — отвѣчалъ Санчо, письма вашего никто не переписывалъ, потому что я его вовсе не относилъ.

— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, я нашелъ его черезъ два дня послѣ твоего отъѣзда въ моемъ бумажникѣ, и это страшно огорчило меня. Я не зналъ, что станешь ты дѣлать, не находя письма, — и все ожидалъ не вернемся-ли ты.

— Да я бы и вернулся, отвѣчалъ Санчо, еслибъ не запомнилъ его наизусть; я повторилъ его одному церковнику, который списалъ письмо съ моихъ словъ — и сказалъ, что хотя на своемъ вѣку попереписывалъ онъ много разныхъ писемъ, но такого хорошаго не случаюсь еще писать ему.

— Помнишь-ли ты его до сихъ поръ? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Санчо; какъ только я повторилъ его церковнику и увидѣлъ, что ни на какого чорта оно мнѣ больше не нужно, такъ сейчасъ-же позабылъ. Развѣ только вотъ это начало помню: вмѣстительная, то бишь, властительная, да еще конецъ вашъ до проба рыцарь печальнаго образа; между этимъ началомъ и концомъ я помѣстилъ штукъ триста сердецъ, жизней и прекрасныхъ глазъ.

— Это не дурно, замѣтилъ рыцарь, но говори, что дальше? Когда ты предсталъ предъ этой царицей красоты, чѣмъ была занята она? Вѣроятно нанизывала жемчугъ на золотую нитку или вышивала золотомъ какой-нибудь любовный девизъ для плѣненнаго ею рыцаря.

— Засталъ я ее, отвѣтилъ Санчо, на скотномъ дворѣ, гдѣ она провѣевала двѣ семины ржи.

— Хлѣбныя зерна въ рукахъ ея, вѣроятно, превращались въ жемчужины — сказалъ Донъ-Кихотъ; но обратилъ-ли ты вниманіе на то, какого качества была рожь: чистая-ли, полновѣсная и матовая?

— Нѣтъ, свѣтлая

— Могу тебя увѣрить, другъ кой, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, что прошедши чрезъ ея руки, рожь эта дастъ чудеснѣйшій пшеничный хлѣбъ. Но скажи, когда ты передалъ ей мое письмо, поцѣловала-ли она его? подняла-ли надъ своей головой? сдѣлала-ли она что-нибудь, достойное полученнаго ею посланія, и что она наконецъ сдѣлала? ради Бога, говори, не мучь меня.

— Когда я пришелъ къ ней съ вашимъ письмомъ, сказалъ Санчо, то ей, кажется, было не до писемъ, такъ была занята она работой; положи, мой милый, сказала она мнѣ, махая порядочной связкой ржи, это письмо на мѣшокъ; я ужо, когда покончу работу, прочитаю его.

— Понимаю, понимаю тебя, скрытная красавица, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; ты желала прочесть его на свободѣ, чтобы насладиться каждымъ выраженіемъ. Но, продолжай, Санчо. Скажи, что говорила она тебѣ за работой, что ты отвѣчалъ ей. Передай мнѣ разговоръ вашъ отъ слова до слова; скажи, о чекъ она спрашивала тебя?

— Ни о чемъ она не спрашивала меня — сказалъ Санчо; а самъ я разсказалъ ей, какъ ваша милость страдаетъ во славу ея, какъ оставилъ я васъ, между скалъ, словно дикаря какого: голаго, не кушающаго со стола, не расчесывающаго бороды, почивающаго на голой землѣ, и все страдающаго и проклинающаго свою звѣзду.

— Это ты напрасно сказалъ, что я проклинаю звѣзду свою, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Напротивъ, я благословляю и не перестану благословлять ее до конца дней моихъ, потому что она сдѣлала меня достойнымъ любви такой высокой дамы, какъ Дульцинея Тобозская.

— Ужъ именно высокой, замѣтилъ Санчо; я полагаю, она вершка на три выше меня.

— Ты почему это знаешь, развѣ ты мѣрялся съ ней? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Вотъ какъ я мѣрялся, отвѣчалъ Санчо; помогая ей взвалить на осла куль муки, я очень близко подошелъ къ ней, и тогда увидѣлъ, что она цѣлой головой выше меня.

— Не правда-ли, высокій ростъ ея, сказалъ Донъ-Кихотъ, гармонируетъ какъ нельзя болѣе съ высокими достоинствами ума и возвышенной прелестью ея манеръ. Но вотъ, Санчо, отчего ты не можешь отпереться; — когда ты приблизился къ ней, не повѣяло ли на тебя восхитительнѣйшими ароматами, не благоухало ли все вокругъ нея, какъ въ магазинѣ самаго изысканнаго парфюмера?

— Никакихъ запаховъ я не слышалъ отъ нее, кромѣ одного, отвѣтилъ Санчо, происходившаго, вѣрно, оттого, что работая, она страхъ какъ потѣла.

— У тебя вѣрно былъ насморкъ — сказалъ рыцарь, или ты слышалъ свой собственный запахъ, потому что я, кажется, знаю, какъ благоухаетъ эта роза между шипами, эта садовая лилія, эта разжиженная амбра.

— Пожалуй, что свой собственный слышалъ я, продолжалъ Санчо; я точно, въ частую, слышу отъ себя такой-же самый запахъ, какой, показалось мнѣ, слышалъ я отъ вашей дамы Дульцинеи, и ничего тутъ мудренаго нѣтъ; если и слышалъ, потому что одинъ чортъ, говорятъ похожъ на другого.

— Но, спрашивалъ Донъ-Кихотъ, провѣявши и отправивши на мельницу рожь, что сдѣлала она, прочитавъ мое письмо?

— Письма вашего она вовсе не читала, отвѣтилъ Санчо, оттого, что не знаетъ она, какъ сказала мнѣ, ни читать, ни писать, а разорвала его на мелкіе кусочки, боясь, какъ-бы кто не прочиталъ и не разгласилъ-бы ея секретовъ. О любви къ ней вашей милости и вашихъ непомѣрныхъ страданіямъ довольно узнала она изъ моихъ разсказовъ и велѣла мнѣ передать, что она цалуетъ ваши руки, и что ей желательнѣе видѣть васъ, чѣмъ получать отъ васъ письма, потому она и приказываетъ вамъ сейчасъ-же выбраться изъ этого хворостнику и отправиться въ Тобозо. Ей, я вамъ доложу, смерть какъ хочется видѣть васъ; а ужь какъ она хохотала, когда я сказалъ ей, что ваша милость называетесь рыцаремъ печальнаго образа, просто животъ надрывала. Спросилъ я ее также, представлялся-ли ей бискаецъ и узналъ, что представлялся, и что это очень вѣжливый и милый господинъ. Спросилъ ее и насчетъ каторжниковъ, но оказалось, что изъ этихъ господъ никто не представлялся.

— До сихъ поръ все идетъ какъ нельзя лучше, продолжалъ Донъ-Кихотъ, но скажи мнѣ, когда ты откланялся ей, что подарила она тебѣ, въ награду за тѣ вѣсти, которыя ты принесъ ей отъ ея рыцаря? потому что узнай, Санчо, если ты этого не знаешь: дарить какія-нибудь драгоцѣнныя вещи оруженосцамъ, дѣвушкамъ или карламъ, приносящимъ вѣсти отъ рыцарей дамамъ и отъ дамъ рыцарямъ, это старинный и ненарушимый рыцарскій обычай.

— Очень можетъ быть, что это такой обычай, сказалъ Санчо и право нельзя сказать, чтобы онъ былъ дурной, но только видно обычай этотъ былъ въ обычаѣ въ прежнія времена, а нынче вмѣсто драгоцѣнныхъ подарковъ даютъ ломоть хлѣба съ кускомъ овечьяго творогу; по крайней мѣрѣ мнѣ госпожа Дульцинея ничего больше не дала, а творогомъ точно попотчивала, когда я откланивался ей изъ-за плетня скотнаго двора.

— Дульцинея, сколько я ее знаю, женщина чрезвычайно щедрая, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и если ты не получилъ отъ нее дорогаго подарка, то вѣроятно потому, что въ это время у нее не было ничего подъ рукой, иначе она тебѣ непремѣнно подарила бы какую-нибудь драгоцѣнную вещь. Ты впрочемъ ничего не потерялъ, потому что когда я увижусь съ Дульцинеей, я все устрою какъ слѣдуетъ. Но знаешь-ли, мой другъ, что меня удивляетъ? Ты пропутешествовалъ туда и назадъ, точно на воздухѣ; въ три дня ты сдѣлалъ тридцать добрыхъ миль. Это заставляетъ меня думать, что покровитель и другъ мой мудрый волшебникъ, — одинъ покровительствующій мнѣ волшебникъ непремѣнно долженъ быть у меня, иначе я не былъ бы странствующимъ рыцаремъ — должно быть незримо несъ тебя по воздуху во время твоего путешествія. Ты не удивляйся этому; очень часто волшебникъ беретъ соннаго рыцаря съ постели, и рыцарь, самъ не зная какъ, пробуждается утромъ миль за тысячу отъ того мѣста, гдѣ онъ заснулъ, иначе рыцари не могли бы помогать другъ другу въ опасностяхъ, какъ это дѣлается обыкновенно. Случается, напримѣръ, что иной рыцарь сражается гдѣ-нибудь въ горахъ Арменіи съ вампиромъ или андріакой или, наконецъ съ другимъ рыцаремъ; смерть грозитъ уже изнеможенному бойцу, но въ ту самую минуту, когда онъ меньше всего ожидаетъ, на облакѣ, или на огненной колесницѣ, спускается другъ его рыцарь, находившійся за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, можетъ быть, въ Англіи. Онъ вступается за своего друга, спасаетъ ему жизнь и къ ночи переносится назадъ въ Англію, ужинаетъ тамъ и ложится спать, не смотря на то, что одно мѣсто отстоитъ отъ другаго на двѣ или на три тысячи миль. Все это, другой мой, устраиваютъ охраняющіе насъ мудрецы волшебники: и ты, Санчо, нисколько не сомнѣвайся въ томъ, что ты дѣйствительно былъ въ Тобозо и возвратился оттуда; я тебѣ еще разъ говорю, что ты вѣроятно самъ того не замѣчая, летѣлъ, какъ птица, при помощи моего мудраго друга.

— Это очень можетъ быть, сказалъ Санчо, потому что Россинантъ мчался, словно оселъ цыгана съ живымъ серебромъ въ ушахъ.

— Какое тамъ живое серебро! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, тебя несъ цѣлый легіонъ духовъ, которые, никогда не уставая летаютъ сами и помогаютъ перелетать другимъ, какія угодно пространства, безъ малѣйшей усталости. Но, другъ мой, вотъ чего я не знаю: какъ исполнить приказаніе моей дамы? Если я отправлюсь теперь къ ней, то я не сдержу слова, даннаго принцессѣ? Къ тому же рыцари должны больше думать о своихъ обѣщаніяхъ, нежели объ удовольствіяхъ и прихотяхъ; и теперь, съ одной стороны, меня толкаетъ желаніе видѣть мою даму, съ другой — мой долгъ напоминаетъ мнѣ о данномъ мною обѣщаніи и объ ожидающей меня славѣ. Но вотъ что я думаю: я отправлюсь поскорѣе туда, гдѣ обитаетъ этотъ ужасный великанъ, и когда я отсѣку ему голову и возвращу принцессѣ ея царство, тогда поспѣшу въ этой звѣздѣ, озаряющей меня своимъ сіяніемъ. Я извинюсь передъ ней въ невольномъ промедленіи и увѣренъ, что она не только не разсердится, но осыпетъ еще похвалами меня за подвигъ, который прославитъ и возвеличитъ ее саму, такъ какъ она источникъ всей пріобрѣтаемой и въ будущемъ ожидающей меня славы.

— Пресвятая Богородице! воскликнулъ Санчо; право вы не въ своемъ умѣ. Да скажите на милость, изъ-за чего же отправляетесь вы за тридевять земель? прогуляться, что ли? Ужели вы, въ самомъ дѣлѣ, намѣрены выпустить изъ рукъ невѣсту царицу, которая принесетъ вамъ въ приданое царство тысячъ въ двадцать миль, то есть больше Испаніи и Португаліи вмѣстѣ и производящее все, что-только нужно для человѣка. Замолчите, ради Бога, господинъ рыцарь; какъ вамъ не стыдно даже говорить объ этомъ. Послушайтесь меня и обвѣнчайтесь съ этой принцессой въ первой деревнѣ, въ которой найдется священникъ; да къ чему священника? развѣ нашъ господинъ лиценціатъ не съумѣетъ обвѣнчать васъ. Я, ваша милость, слава Богу не мальчикъ, и могу, кажется, подать кое-какой совѣтъ, а нынѣшній приходится какъ нельзя больше кстати, потому что знаете вы эту пословицу; лучше синица въ руки, чѣмъ журавль въ небѣ, и когда даютъ тебѣ перстень, протягивай палецъ.

— Санчо! отвѣчалъ рыцарь; если ты совѣтуешь мнѣ жениться только для того, чтобы убивши измѣнника великана, я вступилъ на престолъ и осыпалъ тебя милостями, то вѣдь я могу сдѣлать это и безъ женитьбы. Видишь-ли, прежде чѣмъ я вступлю въ битву съ великаномъ, я заключу съ принцессой такого рода условіе: если я одержу побѣду, то все равно, женюсь я или нѣтъ, она должна будетъ уступить мнѣ извѣстную часть своего царства съ правомъ передать его, кому я захочу, а кому же другому отдать мнѣ его, если не тебѣ.

— Вотъ что умно, то умно, отвѣтилъ Санчо, но только ваша милость вы ужь потрудитесь выговорить себѣ часть королевства при морѣ, чтобы я могъ, въ случаѣ чего, снарядить со всѣми моими подданными неграми корабль и отправить ихъ туда, куда мнѣ желательно будетъ. Къ вашей же дамѣ вы ужь пока не трудитесь отправляться, а покончите поскорѣе съ этимъ великаномъ къ прославленію Бога и нашей выгодѣ.

— Санчо! я вполнѣ согласенъ съ тобою, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и прежде чѣмъ отвратиться къ Дульцинеѣ, поспѣшимъ поразить великана; но только Боже тебя сохрани передать разговоръ нашъ кому бы то ни было, даже изъ тѣхъ лицъ, которыя ѣдутъ теперь съ нами; потому что если скромная Дульцинея не желаетъ открывать своихъ тайнъ, то было-бы очень не хорошо съ моей стороны, или со стороны кого бы то ни было, обнаруживать ихъ.

— Да если вы желаете держать любовь вашу въ тайнѣ, сказалъ Санчо, такъ зачѣмъ же вы то и дѣло посылаете представляться вашей дамѣ разныхъ побѣжденныхъ вами господъ? Развѣ это не значитъ говорить каждому встрѣчному, что вы въ нее влюблены? И какъ умудряться сохранить ваши тайны всѣ эти господа, преклонявшіе передъ нею, по вашему повелѣнію, колѣна и повергавшія себя въ ея распоряженіе?

— Какъ ты, однако, тупъ, Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Ужели ты не понимаешь, что все это возвеличиваетъ мою повелительницу и возвышаетъ ея славу? Гдѣ видѣлъ ты такую даму, которая бы не гордилась имѣть въ своемъ распоряженіи нѣсколькихъ странствующихъ рыцарей, думающихъ только о томъ, какъ бы служить ей, не ожидая за это другой награды, кромѣ позволенія быть ея рыцарями и слугами.

— Слышалъ я, что такъ слѣдуетъ любить Бога, отвѣтилъ Санчо; любить Его изъ-за него, а не изъ надежды попасть въ рай, или изъ боязни отправиться въ адъ, любить и служить Ему, не разбирая какъ и за что.

— Чортъ его разберетъ этого человѣка, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; какія счастливыя минуты бываютъ у него; право, иной разъ подумаешь, что онъ учился въ Саламанкѣ.

— И не выучился читать, добавилъ Санчо.

Въ эту минуту послышался голосъ цирюльника, просившаго рыцаря остановиться, потому что спутники его желали отдохнуть у ручья, протекавшаго на концѣ поляны. Донъ-Кихотъ остановился, къ великой радости Санчо, который усталъ даже, такъ ужь сильно вралъ онъ, и въ добавокъ еще боялся, чтобы не поймали его на словѣ и не уличили во лжи, ибо, хотя онъ и зналъ, что Дульцинея простая крестьянка, онъ все же никогда въ жизни не видѣлъ ее. Карденіо успѣлъ между тѣмъ переодѣться въ старое платье Доротеи, платье незавидное, но все же несравненно лучшее его прежнихъ лохмотьевъ. Путешественники усѣлись на берегу ручья и позавтракали провизіей, которой священникъ запасся въ корчмѣ. Тѣмъ временемъ, какъ они закусывали, на полянѣ показался молодой мальчикъ; остановившись на минуту, чтобы разглядѣть группу, расположившуюся у ручья, онъ подбѣжалъ вдругъ въ Донъ-Кихоту и сказалъ ему заливаясь горючими слезами: «о, добрый господинъ! узнаете ли вы меня? Я тотъ самый бѣдный Андрей, котораго вы заставили отвязать отъ дуба.»

Донъ-Кихотъ узналъ его въ ту же минуту, и взявъ за руку несчастнаго мальчика, величественно повернулся съ нимъ къ своимъ спутникамъ. «Господа! гордо сказалъ онъ имъ, «дабы вы убѣдились на дѣлѣ, какъ полезны для міра странствующіе рыцари, какъ они всюду преслѣдуютъ и пресѣкаютъ неправду и зло, совершаемое безчестными и развратными людьми, скажу вамъ, что проѣзжая недавно около одного лѣса, я услышалъ чьи-то жалобные крики. Вспомнивъ свой долгъ, я, ни минуты не медля, поскакалъ туда, гдѣ слышались вопли и нашелъ тамъ этого мальчика, который стоитъ предъ вами и можетъ подтвердить мои слова. Обнаженный до поясницы, онъ привязанъ былъ въ дубу, и грубый вилланъ, оказавшійся его хозяиномъ, разрывалъ на немъ кожу ремнями своихъ возжей. Когда зрѣлище это поразило мои глаза, я спросилъ грубаго мужика, за что онъ такъ ужасно бьетъ мальчика? Грубіянъ отвѣтилъ; что это слуга его, котораго онъ наказываетъ за нѣкоторыя неисправности по хозяйству. Неправда! воскликнулъ ребенокъ, онъ бьетъ меня за то, что я требую отъ него свое жалованье. Хозяинъ его проговорлъ тутъ что-то такое, что я готовъ былъ выслушать, но не принять въ оправданіе, и когда онъ кончилъ, я велѣлъ ему отвязать бѣднаго мальчика и поклясться мнѣ, что онъ уплатитъ ему сполна все жалованье, реалъ въ реалъ, даже съ процентами. Не правду ли я говорю Андрей? сказалъ Донъ-Кихотъ, обращаясь въ мальчику. Ты кажется видѣлъ, какъ я рѣшительно приказывалъ твоему хозяину, какъ умиленно обѣщалъ онъ исполнить все, что ему, предписывала моя воля. Говори, не запинаясь, все, какъ было; пускай узнаютъ друзья мои, какую пользу приносятъ странствующіе рыцари на большихъ дорогахъ.

— Все, что вы сказали, отвѣчалъ Андрей, все это сущая правда; бѣда только, что конецъ былъ совсѣмъ не такой, какъ вы думаете.

— Что? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; развѣ хозяинъ не заплатилъ тебѣ?

— Не только не заплатилъ, отвѣчалъ бѣдный мальчикъ, но какъ только вы выѣхали изъ лѣсу, и мы остались съ нимъ вдвоемъ, онъ привязалъ меня къ прежнему дубу и такъ избилъ ремнемъ, что содралъ вожу, какъ съ святаго Варѳоломея, и съ каждымъ ударомъ онъ такъ посмѣивался надъ вами, что еслибъ не боль, то я отъ души посмѣялся бы вмѣстѣ съ нимъ надъ вашей милостью. Послѣ расправы его, я пролежалъ цѣлый мѣсяцъ въ больницѣ, такъ избилъ меня этотъ злой человѣкъ. А всему виною вы, господинъ рыцарь; еслибъ вы ѣхали своей дорогой и не совались туда, гдѣ васъ не просятъ, хозяинъ мой стегнулъ бы меня разъ десять или двѣнадцать и отпустилъ бы съ Богомъ, заплативъ мнѣ, что слѣдовало. А ваша милость, такъ некстати подвернулись тутъ и обругали моего хозяина, что только въ пущую злость его ввели; и такъ какъ кромѣ меня ему не на комъ было выместить свою обиду; поэтому на мою шею и обрушилась вся бѣда, да такая, что право не знаю, поправлюсь ли я ужь когда-нибудь отъ нее.

— Да, я дурно сдѣлалъ, что скоро уѣхалъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ слѣдовало дождаться, пока хозяинъ не заплатитъ тебѣ всѣхъ денегъ. Я долженъ былъ, по опыту знать, что сволочь эта никогда не исполняетъ своихъ обѣщаній, если не видитъ въ томъ своихъ выгодъ. Но, мой милый, ты, вѣроятно не забылъ, что я поклялся, если хозяинъ не заплатитъ тебѣ, отыскать его гдѣ бы онъ ни былъ, хотя бы во чревѣ китовомъ.

— Правда ваша, отвѣтилъ Андрей, но только это ни въ чему не послужитъ.

— А вотъ мы увидимъ, послужитъ ли это въ чему-нибудь, сказалъ Донъ-Кихотъ, и въ ту же минуту кликнувъ Санчо, велѣлъ ему осѣдлать Россинанта, который мирно пасся себѣ тѣмъ временемъ, какъ господа его закусывали.

Доротея спросила Донъ-Кихота, что намѣренъ онъ дѣлать?

— Отыскать хозяина этого мальчика, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, наказать его и, не обращая вниманія ни на какихъ виллановъ, заставить его заплатить несчастному Андрею все, что ему слѣдуетъ до послѣдняго мараведиса.

Доротея напомнила рыцарю данное имъ слово не предпринимать ничего, пока онъ не возстановитъ ее на престолѣ, замѣтивъ ему, что самъ онъ, зная это лучше чѣмъ это-нибудь другой, долженъ былъ подавить свое благородное негодованіе до возвращенія изъ ея царства.

— Ваша правда, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, Андрею нужно обождать моего возвращенія; но только клянусь не успокоиться и не отдохнуть, пока не заставлю негоднаго виллана заплатить бѣдному мальчику все, что ему слѣдуетъ.

— Клятвы эти, право, вовсе не нужны мнѣ, отвѣчалъ Андрей; вмѣсто великаго мщенія дайте мнѣ лучше чего-нибудь поѣсть или сколько-нибудь денегъ, чтобы добраться мнѣ до Севильи, и Богъ съ вами и со всѣми странствующими рыцарями, я имъ желаю столько же добра, сколько они надѣлали мнѣ.

Санчо досталъ изъ котомки своей ломоть хлѣба съ кускомъ сыру и подалъ его Андрею.

— На, любезный, сказалъ онъ ему; подѣлимся по-братски частью нашихъ общихъ невзгодъ.

— А твоя то какая же часть въ нихъ? спросилъ съ удивленіемъ мальчикъ.

— Вотъ этотъ хлѣбъ и сыръ, отвѣтилъ Санчо; одинъ Богъ знаетъ, чего они мнѣ стоятъ, потому что, любезный другъ мой, оруженосцы странствующихъ рыцарей переносятъ и голодъ и невзгоды и многое другое, что лучше чувствуется чѣмъ говорится.

Андрей взялъ хлѣбъ и сыръ, и видя, что никто не намѣренъ дать ему ничего больше, опустилъ голову и собирался было уйти, но остановился и на прощаніе оказалъ Донъ-Кихоту: «господинъ странствующій рыцарь! если приведется намъ еще встрѣтиться когда-нибудь, то хотя бы вы увидѣли, что меня раздираютъ на части, ради Бога, не вступайтесь за меня, а оставьте съ моей бѣдой, потому что худшей бѣды какъ ваша помощь, мнѣ, право никогда не дождаться, и да уничтожитъ и покараетъ Богъ вашу милость со всѣми рыцарями, родившимися когда бы то ни было на свѣтъ.

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ съ негодованіемъ поднялся съ своего мѣста, чтобы наказать дерзкаго, но мальчуганъ со всѣхъ ногъ пустился бѣжать — догонять его никто и не думалъ — оставивъ рыцаря страшно сконфуженнаго. Вся компанія съ трудомъ удерживалась отъ смѣха, чтобы не разсердить окончательно Донъ-Кихота.

Глава XXXII

Путешественники наши, закусивши, пустились въ путь, и не встрѣтивъ ничего, достойнаго быть описаннымъ, пріѣхали на другой день въ корчму, служившую пугаломъ для Санчо; но теперь ему было невозможно не зайти въ нее. Между тѣмъ хозяинъ, хозяйка, дочь ихъ и Мариторна, завидѣвъ Донъ-Кихота, вышли ему за встрѣчу и приняли его съ живѣйшей радостью. Рыцарь встрѣтилъ ихъ довольно гордо и велѣлъ приготовить себѣ постель, лучшую чѣмъ въ прошлый разъ. Хозяйка отвѣчала, что если только онъ заплатитъ, такъ ему приготовятъ княжескую постель. Донъ-Кихотъ обѣщалъ заплатить, и ему, дѣйствительно, приготовили постель нѣсколько лучше прежней, на хорошо знакомомъ ему чердакѣ; рыцарь тотчасъ же отправился отдохнуть, потому что тѣло его было разстроено и утомлено также какъ умъ.

Когда Донъ-Кихотъ затворился въ своей каморкѣ, хозяйка кинулась къ цирюльнику, требуя назадъ свой хвостъ; «давайте мнѣ мой хвостъ», горланила она, вцѣпившись обѣими руками въ бороду цирюльника; «довольно вамъ таскать его; Боже! стыдъ какой, гребень моего мужа валяется теперь на полу въ грязи, потому что нѣтъ хвоста, на который я цѣпляла его.» Цирюльникъ, однако, не уступалъ; и какъ ни тянула хозяйка бороду это, онъ не отдавалъ ее, пока священникъ не попросилъ его отдать хозяйкѣ ея хвостъ, находя, что они не нуждаются больше въ маскахъ и могутъ показаться теперь Донъ-Кихоту въ обыкновенномъ своемъ видѣ. Скажите ему, добавилъ онъ, что вы убѣжали сюда отъ ограбившихъ васъ каторжниковъ, а если спросятъ онъ, что сталось съ оруженосцемъ принцессы? мы скажемъ, что онъ отправился впередъ возвѣститъ ея подданнымъ о скоромъ прибытіи принцессы въ свои владѣнія вмѣстѣ съ освободителемъ ея народа. Послѣ этого цирюльникъ отдалъ хозяйкѣ хвостъ и всѣ наряды, которыми она ссудила нашихъ друзей, отправлявшихся въ горы за Донъ-Кихотомъ.

Всѣ были очарованы въ корчмѣ красотой Доротеи и милымъ, пріятнымъ лицомъ Карденіо. Священникъ распорядился между тѣмъ на счетъ закуски, и хозяева, въ ожиданіи хорошаго вознагражденія, приготовили довольно сносный обѣдъ. Донъ-Кихотъ же продолжалъ спать, и никто не подумалъ будить его, находя, что постель для него нужнѣе теперь стола. Послѣ обѣда разговоръ зашелъ о странномъ помѣшательствѣ Донъ-Кихота и о томъ, въ какомъ положеніи нашли его въ горахъ. Хозяйка разсказала имъ кстати о приключеніи рыцаря въ этой корчмѣ съ волокитой погонщикомъ, и, не видя Санчо, разсказала и о томъ, какъ покачали здѣсь на одѣялѣ нашего оруженосца, насмѣшивъ своимъ разсказомъ все общество. Но когда священникъ замѣтилъ, что голову Донъ-Кихота перевернули вверхъ дномъ рыцарскія книги. Изумленный хозяинъ воскликнулъ: «не знаю, какъ это такъ случилось, потому что по мнѣ нѣтъ книгъ лучше рыцарскихъ книгъ, и скажу, по правдѣ, онѣ часто возвращали къ жизни не только меня, но и многихъ другихъ. Во время жатвы, сюда каждый праздникъ заходитъ повеселиться много народу; въ толпѣ всегда случится человѣкъ грамотный; онъ беретъ книгу въ руки, мы, человѣкъ тридцать, садимся въ кружокъ и слушаемъ его съ такимъ удовольствіемъ, что, право, оно снимаетъ съ головъ нашихъ худо, худо, тысячу сѣдыхъ волосъ. По крайней мѣрѣ о себѣ могу сказать, что слушая разсказы объ этихъ ужасныхъ ударахъ мечами, наносимыхъ рыцарями, мнѣ такъ и хочется самому сдѣлать тоже самое, и слушалъ бы я кажется эти исторіи дни и ночи».

— И я тоже, вмѣшалась хозяйка, потому что-тогда только я и покойна, когда ты слушаешь эти исторіи, тогда только ты не ругаешься.

— Я тоже люблю слушать, когда читаютъ эти книги, вмѣшалась Мариторна, особенно нравится мнѣ это, когда какая-нибудь дама обнимаетъ подъ померанцовымъ деревомъ рыцаря, а дуэнья въ страхѣ сторожитъ, какъ бы не помѣшали ея госпожѣ. Такъ это мнѣ кажется сладко, словно медъ.

— Ну а вы что скажете, моя милочка? спросилъ священникъ дочь хозяина.

— Право не знаю, что сказать, отвѣчала молодая дѣвушка; я тоже слушаю, когда читаютъ эти книги, и хоть мало понимаю въ нихъ, а все таки нахожу, что онѣ очень интересны. Но только меня занимаютъ не эти удары, приводящіе въ восторгъ папеньку, а вздохи и слезы рыцарей, разлученныхъ съ своими дамами; иногда мнѣ становится такъ жалко ихъ, что сама я плачу.

— Такъ что еслибъ они вздыхали по васъ, сказала Доротея, то вы не допустили бы ихъ томиться слишкомъ долго.

— Не знаю, что бы я сама сдѣлала, отвѣчала молодая дѣвушка, но только между этими дамами есть такія жестокія, что сами рыцари называютъ ихъ тиграми, пантерами и другими нехорошими именами. О, Господи, воскликнула она, какія бездушныя должны быть эти женщины, если онѣ готовы допустить умереть или сойти съума хорошаго человѣка, изъ-за того только, чтобы не взглянуть на него. И въ чему онѣ это дѣлаютъ, я рѣшительно не понимаю; если изъ благоразумія, то зачѣмъ не выходятъ онѣ замужъ за своихъ рыцарей, вѣдь этимъ рыцарямъ ничего больше не нужно.

— Молчи, глупая, перебила ее хозяйка; можно подумать, что ты ужъ слишкомъ много знаешь въ этихъ дѣлахъ, а въ твои лѣта не слѣдуетъ много звать и болтать.

— Чтожъ? если меня спросили, мнѣ слѣдовало отвѣтить, сказала дочь.

— Хозяинъ, а принесите-ка эти книги, заговорилъ священникъ; мнѣ любопытно взглянуть на нихъ.

— Извольте, отвѣчалъ хозяинъ, и отправившись въ свою комнату вытащилъ оттуда старый, запертый на замокъ чемоданъ, изъ котораго досталъ три толстыхъ книги.

Священникъ принялся разсматривать ихъ, и первая, попавшаяся ему въ руки, оказалась: Донъ-Циронгиліо Ѳракійскій, вторая — Фелюсъ Марсъ Гирканскій, третья — исторія Великаго Капитана Гонзальва Кордуанскаго и Жизнь Гарсіа Паредесскаго. Прочитавъ заглавіе первыхъ двухъ книгъ, священникъ сказалъ цирюльнику: жаль, что нѣтъ съ нами племянницы и экономки Донъ-Кихота.

— Да я и безъ нихъ съумѣю выкинуть эти книги на грязный дворъ, сказалъ цирюльникъ, или зачѣмъ ходить такъ далеко; швырнуть ихъ лучше всего въ каминъ, въ немъ, кстати, огонь есть.

— Что, вы хотите сжечь эти книги? воскликнулъ хозяинъ.

— Вотъ эти двѣ, отвѣтилъ священникъ: Донъ Циронгиліо и Феликсъ Марсъ.

— Да за что же? развѣ это книги еретическія и флегматическія? спросилъ хозяинъ.

— Вы вѣрно хотѣли сказать схизматическія? перебилъ цирюльникъ.

— Это какъ вамъ угодно, отвѣтилъ хозяинъ, но только если вы намѣрены сжигать какую-нибудь изъ моихъ книгъ, такъ сжигайте, по крайней мѣрѣ, великаго капитана и Діего Гарсіа; потому что я скорѣй позволю сжечь жену и дѣтей, чѣмъ какую-нибудь другую изъ этихъ книгъ.

— Другъ мой! сказалъ священникъ; книги эти наполнены глупостями и чушью, между тѣмъ., въ исторіи великаго капитана описываютъ истинные подвиги и дѣянія славнаго полководца Гонзальва Кордуанскаго, который своими блестящими и многочисленными побѣдами стяжалъ во всемъ мірѣ имя великаго капитана, названіе славное, громкое и принадлежащее ему одному. Діего же Гарсіо Паредесскій былъ благородный рыцарь и великій воинъ, уроженецъ города Труксилло въ Эстрамадурѣ; человѣкъ, замѣчательный кромѣ того своей необыкновенной силой; онъ останавливалъ, напримѣръ, однимъ пальцемъ мельничное колесо, во время самаго стремительнаго движенія. Однажды, онъ оборонялъ мостъ одинъ противъ многочисленной арміи и совершалъ вообще такіе подвиги, что еслибъ не самъ онъ былъ своимъ историкомъ, а предоставилъ описать ихъ какому-нибудь другому, менѣе скромному человѣку, то этотъ рыцарь затмилъ бы своими дѣлами подвиги Гектора, Ахиллееса и Ролаида.

— Тоже нашли чему удивляться, воскликнулъ хозяинъ. Экое диво — остановить мельничное колесо? Потрудитесь-ка прочесть, что говорится въ этой книгѣ о Феликсѣ Марсѣ Гирканскомъ, который однимъ ударомъ убилъ пять великановъ, какъ будто они были сдѣланы изъ рѣпы. Въ другой разъ онъ одинъ напалъ на армію изъ милліона шести сотъ тысячъ солдатъ и искрошилъ ихъ какъ барановъ. А что скажете вы объ этомъ храбрецѣ донь-Циронгиліо Ѳракійскомъ, который до того былъ храбръ, что, вотъ прочитайте въ этой книгѣ, плавая однажды по морю, онъ увидѣлъ на водѣ огромнаго дракона, и, не долго думая, вспрыгнулъ на него, усѣлся верхомъ на его чешуйчатыхъ плечахъ и такъ страшно сталъ давить его за горло, что дракону не было иного средства спастись, какъ увлечь съ собою на дно морское рыцаря, который ни за что не хотѣлъ оставить чудовища. И когда рыцарь этотъ очутился на днѣ моря, то увидѣлъ себя въ великолѣпномъ дворцѣ, среди восхитительнѣйшихъ садовъ; драконъ же превратился въ прекраснаго старца, наговорившаго рыцарю такого, что просто не наслушаться. Еслибъ вы, ваша милость, услышали, что говорилъ онъ ему, то просто съума бы сошли отъ удовольствія. А этотъ великій капитанъ вашъ и Діего, двухъ фигъ, по моему, не стоятъ.

Услышавъ это, Доротея сказала на ухо Карденіо: «хозяинъ кажется не далекъ отъ того, чтобы составить пару Донъ-Кихоту.»

— Мнѣ тоже кажется, отвѣчалъ Карденіо; онъ воображаетъ, будто все, что онъ вычиталъ въ своихъ книгахъ, случилось въ дѣйствительности совершенно такъ, какъ это писано, и, клянусь Богомъ, его трудно разъувѣрвть въ этомъ.

— Другъ мой! говорилъ между тѣмъ хозяину священникъ; на свѣтѣ не было ни Феликса Марса Гирканскаго, ни Циронгиліо Ѳракійскаго, ни другихъ господъ, подобныхъ описаннымъ въ вашихъ книгахъ. Все это ложь, побасенки, сочиненныя праздными людьми, съ цѣлію заставить насъ проводить время за чтеніемъ такъ, какъ вы проводите его, по вашимъ словамъ, съ жнецами. Рыцари эти, клянусь Богомъ, никогда не существовали на свѣтѣ и не совершали ни тѣхъ подвиговъ, ни тѣхъ безумствъ, какіе имъ приписываютъ.

— Сказывайте эти сказки другимъ, а не мнѣ, воскликнулъ хозяинъ, поищите лучше чего-нибудь другого, на чемъ поточить вамъ языкъ. Не кормите меня кашкой, я, слава Богу, не ребенокъ. Странное дѣло! вы хотите заставить меня вѣрить, будто то, что написано въ книгѣ ложь и безумство, тогда какъ книги эти напечатаны съ дозволенія королевскаго совѣта, который, кажется, не позволилъ бы печатать столько сраженій и очарованій, что просто голова идетъ кругомъ, еслибъ все это было вздоромъ.

— Но вѣдь я сказалъ вамъ, любезный мой, перебилъ священникъ, что все это написано для развлеченія насъ въ потерянное время, и подобно тому, какъ въ хорошо устроенномъ обществѣ дозволяется играть въ шашки, шахматы, билліардъ, чтобы занять тѣхъ, которые не могутъ или не хотятъ работать, точно также позволяютъ печатать и продавать книги, написанныя исключительно для развлеченія; никто же не думаетъ, чтобы нашлись такіе невѣжественные и довѣрчивые люди, которые приняли бы за чистую монету все, что разсказывается въ сказкахъ. Еслибъ у меня было время и нашлись слушатели, я подробно разсказалъ бы, чего не достаетъ рыцарскимъ книгамъ для того, чтобы ихъ можно было читать съ удовольствіемъ и пользой. Но, когда-нибудь, я надѣюсь, мнѣ представится случай переговорить объ этомъ съ значительными людьми. Пока же, повѣрьте мнѣ на слово, хозяинъ, уберитѣ вы эти книги, постигните ихъ правду или ложь, и пошли вамъ Господь всякаго благополучія; боюсь я только, какъ бы не захромать вамъ на одну могу съ вашимъ гостемъ Донъ-Кихотомъ.

— Ну ужъ за это извините, отвѣчалъ хозяинъ; я, слава Богу, не такой еще безумецъ, чтобы самому сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ. Я тоже понимаю, что теперь не то, что было прежде, когда эти славные рыцари разъѣзжали, какъ пишутъ, по бѣлому свѣту.

Санчо, вошедшій въ комнату при концѣ разговора, былъ очень удивленъ и опечаленъ, услышавъ, что вѣкъ странствующихъ рыцарей миновалъ ужъ, и что рыцарскія книги наполнены ложью и чушью; и онъ тогда же, въ глубинѣ души, пообѣщалъ себѣ дождаться конца путешествія своего господина, и если оно кончится не такъ счастливо, какъ онъ надѣялся, то возвратиться къ женѣ и дѣтямъ и приняться за обычныя свои работы.

Хозяинъ между тѣмъ собирался унести чемоданъ и книги, но священникъ остановилъ его. «Погодите», сказалъ онъ ему; «мнѣ хочется узнать, что это за рукопись, написанная такимъ прекраснымъ почеркомъ». Хозяинъ досталъ рукопись изъ чемодана и передалъ ее священнику. Это была тетрадь изъ осьми листовъ; на заглавной страницѣ ея было написано большими буквами: Повѣсть Безразсудно-Любопытный. Прочитавъ три или четыре строчки въ ней, священникъ воскликнулъ: «заглавіе право искушаетъ меня и мнѣ хочется прочесть весь этотъ разсказъ».

— И отлично сдѣлаете, ваше преподобіе, подхватилъ хозяинъ; многіе изъ моихъ гостей читали, очень хвалили ее, и много разъ просили меня подарить имъ эту тетрадь, но я ни за что не хотѣлъ разставаться съ нею; я надѣюсь возвратить ее тому, кто позабылъ у меня чемоданъ съ бумагами и книгами. Можетъ быть хозяинъ ихъ возвратится когда-нибудь сюда, и хоть съ книгами мнѣ жаль было бы разстаться, я однако отдалъ бы ихъ, потому что я все же христіанинъ, хотя и содержу корчму.

— Вы совершенно правы, отвѣтилъ священникъ, но только если повѣсть окажется хорошей, вы позволите мнѣ переписать ее.

— Сдѣлайте одолженіе, сказалъ хозяинъ.

Карденіо этимъ временемъ взялъ въ руки повѣсть, и, пробѣжавъ въ ней нѣсколько фразъ, просилъ священника прочесть ее въ слухъ.

— Съ удовольствіемъ, отвѣтилъ священникъ, если общество предпочтетъ теперь чтеніе сну.

— Для меня, замѣтила Доротея, нѣтъ лучше отдыха, какъ провести часъ или два, слушая какую-нибудь повѣсть; я еще не совсѣмъ успокоилась, и врядъ ли могла бы спокойно заснуть.

— Если такъ, я охотно прочту вамъ повѣсть, отвѣтилъ священникъ, хотя бы только изъ одного любопытства; быть можетъ, оно не будетъ обмануто.

Цирюльникъ и даже Санчо просили священника читать. Видя, что чтеніемъ повѣсти онъ доставитъ удовольствіе всему обществу и надѣясь притомъ, что трудъ его не будетъ потерянъ, священникъ сказалъ окружавшимъ его лицамъ: «слушайте же, господа, я начинаю».

Глава XXXIII

Безразсудно-любопытный.

Въ славной и богатой Флоренціи жили, нѣкогда, двое молодыхъ людей, благородной фамиліи: Ансельмъ и Лотаръ, соединенные узами такой тѣсной дружбы, что ихъ звали не иначе, какъ двумя друзьями. Ровесники лѣтами, они удивительно сходились въ своихъ вкусахъ, стремленіяхъ и наклонностяхъ, съ того лишь разницей, что Ансельмъ первенствовалъ въ обществѣ, а Лотаръ на охотѣ. Это не мѣшало имъ, однако, горячо любить другъ друга, и воля одного такъ гармонировала съ волею другаго, что, кажется, стрѣлки двухъ хорошо вывѣренныхъ часовъ въ движеніи своемъ не могли представлять большаго согласія.

Случилось Ансельму влюбиться въ одну прекрасную, флорентійскую дѣвушку, и онъ, ни мало не колеблясь, рѣшился жениться на ней, посовѣтовавшись предварительно съ своимъ другомъ, безъ котораго не начиналъ ничего. Лотаръ взялся устроить эту свадьбу, и дѣйствовалъ такъ успѣшно, что Анселъмъ вскорѣ обладалъ любимой имъ женщиной. Съ своей стороны и Камилла (жена Ансельма), осчастливленная сдѣланною ею партіей, каждодневно благодарила небо и Лотара, устроившихъ ея замужество и земное счастіе.

Лотаръ по старому продолжалъ посѣщать своего друга во все время свадебныхъ празднествъ но какъ только они прекратились, онъ нашелъ, что съ свадьбой Ансельма прежнія отношенія ихъ должны измѣниться, и сталъ навѣщать своего друга рѣже и рѣже. Ему казалось, какъ это должно казаться всякому порядочному человѣку, что къ женатому другу нельзя заходить также часто, какъ къ холостому, ибо честь мужа такъ нѣжна, что ее можетъ уязвить не только другъ, но даже родной братъ.

Какъ ни былъ влюбленъ Ансельмъ, онъ не могъ однако не замѣтить охлажденія къ нему Лотара, и сталъ горячо упрекать его, увѣряя, что онъ никогда бы не женился, еслибъ зналъ, что этотъ бракъ разстроитъ ихъ прежнія дружескія отношенія. Онъ говорилъ, что видитъ въ женѣ своей только третье, связующее ихъ лицо, и что щепетильное уваженіе къ тому, что зря, принято правиломъ въ свѣтѣ, не должно лишать ихъ сладкаго, дорогаго для нихъ имени двухъ друзей. Онъ увѣрялъ, наконецъ, что женѣ его столько же пріятно, какъ и ему самому, часто, встрѣчать у себя въ домѣ человѣка, которому она обязана осчастливившимъ ея бравомъ. Словомъ, онъ употребилъ всевозможныя усилія къ возстановленію между ними ихъ прежнихъ отношеній, увѣряя, что безъ этого счастіе его ни можетъ имъ полно.

На всѣ эти доводы другъ его отвѣчалъ съ такимъ умомъ, что Ансельмъ вполнѣ увѣрился въ чистотѣ его намѣреній, и въ концѣ концовъ Лотаръ обѣщалъ Ансельму обѣдать у него каждый праздникъ, и кромѣ того два раза въ недѣлю. Не смотря, однако, на это обѣщаніе, онъ далъ себѣ слово вести себя такъ, какъ того требовали общественныя приличія и репутація Ансельма, которой онъ дорожилъ едва ли не больше, чѣмъ своей собственной. Онъ говорилъ, и не безъ основанія, что мужья, имѣющіе красавицъ женъ, должны быть столько же разборчивы въ выборѣ своихъ знакомыхъ, сколько и знакомыхъ своихъ женъ; ибо то, чего нельзя устроить въ храмѣ, на гулянье, или другомъ общественномъ мѣстѣ, легко устраивается у какой-нибудь родственницы или подруги, на которую наиболѣе полагаешься. Лотаръ добавлялъ, что мужьямъ не мѣшало бы имѣть преданнаго друга, который бы указывалъ имъ на каждый ихъ промахъ, находя, что въ большей части случаевъ, страстная любовь мужа къ женѣ, частію ослѣпляя, частію удерживая его боязнью огорчить любимую женщину, не позволяетъ ему откровенно сказать женѣ: «дѣлай мой другъ то-то, или не дѣлай того-то.» Злу этому, какъ думалъ Лотаръ, легко могли бы помочь совѣты искренняго друга. Но гдѣ найти такого преданнаго, искренняго благороднаго друга? Кто другой могъ имъ быть, какъ не самъ Лотаръ? онъ, такъ зорко охранявшій семейную честь своего друга; онъ, пріискивавшій всевозможные предлоги извинять свое отсутствіе въ домѣ Ансельма въ тѣ дни, которые онъ самъ назначилъ для посѣщенія его, устраняя этимъ всякую возможность злымъ языкамъ распространяться на счетъ слишкомъ частыхъ посѣщеній дома красавицы Камиллы богатымъ и изящнымъ молодымъ человѣкомъ. Заботясь о семейномъ счастіи своего друга, Лотаръ часто посвящалъ время, обѣщанное Ансельму, другимъ занятіямъ, отговариваясь необходимостью окончить ихъ какъ можно скорѣе. Все это вело къ тому, что свиданія нашихъ друзей проходили почти исключительно въ упрекахъ съ одной стороны и оправданіяхъ съ другой.

Однажды, гуляя за городомъ, Ансельмъ взялъ подъ руку Лотара и дружески сказалъ ему: «другъ мой! ты, конечно, не думаешь, чтобы я не благодарилъ Бога за все, что Онъ даровалъ мнѣ; за тѣ природные дары, которыми Онъ такъ щедро осыпалъ меня, и въ особенности за ту высшую милость, которую Онъ явилъ мнѣ, давъ мнѣ такого друга какъ ты и такую жену, какъ Камилла; два сокровища, любимыя мною, если не столько, сколько онѣ стоятъ, то, по крайней мѣрѣ, столько, сколько могу. И чтожъ, обладая, повидимому, всѣмъ, что составляетъ счастіе земное, я влачу здѣсь самую безотрадную жизнь. Съ нѣкоторыхъ поръ меня волнуетъ такое странное и исключительное желаніе, что я самъ себѣ удивляюсь, я самъ себя не узнаю; я бы хотѣлъ скрыть его отъ міра и отъ себя. Но таить его я больше не могу, и въ надеждѣ на твою дружескую помощь, на то, что ты спасешь меня и своими заботами возвратишь мнѣ радость столь же полную, какъ тѣ мученія, въ которыя повергла меня моя собственная глупость; я рѣшаюсь тебѣ открыть его».

Лотаръ внимательно слушалъ Ансельма, недоумѣвая къ чему вело это длинное вступленіе. Напрасно старался онъ, однако, угадать какого рода желаніе могло возмутить душевный покой его друга. Всѣ, самыя разнообразныя, догадки были слишкомъ далеки отъ истины. Желая наконецъ поскорѣй выйти изъ лабиринта своихъ предположеній, онъ сказалъ Ансельму, что высказывать другу задушевныя тайны такими окольными путями, значитъ оскорблять святое чувство дружбы; потому что отъ испытаннаго друга, говорилъ онъ, всегда можно ожидать или совѣтовъ касательно путей, или даже средствъ для достиженія желаемаго.

— Ты правъ, отвѣчалъ Ансельмъ, и довѣряясь тебѣ скажу, что меня преслѣдуетъ желаніе узнать, такъ ли вѣрна мнѣ и нравственна Камилла, какъ я воображаю. Убѣдиться въ этомъ я могу, прибѣгнувъ къ испытанію, которое выказало бы чистоту жены моей также ясно, какъ огонь выказываетъ чистоту золота. Я убѣжденъ, мой другъ, что добродѣтель женщины познается въ искушеніи, которому она подвергается; вполнѣ добродѣтельной можетъ быть названа только та, которая не увлечется ни просьбами, ни слезами, ни подарками, ни безотвязнымъ преслѣдованіемъ своего любовника. Что удивительнаго, если не падаетъ женщина, которой не представляется случая пасть? если она остается вѣрною потому только, что за ней глядятъ во всѣ глаза и отводятъ отъ нее всякое искушеніе; если притомъ она знаетъ, что заплатитъ, быть можетъ, жизнью за первое подозрѣніе, которое возбудитъ въ своемъ мужѣ. Можно ли, въ самомъ дѣлѣ, сравнить женщину добродѣтельную изъ страха, или вслѣдствіе отсутствія повода къ соблазну, съ женщиной, вышедшей побѣдоносно изъ всѣхъ опутывавшихъ ее преслѣдованій и сѣтей. Тревожимый этими вопросами, неотступно слѣдующими одинъ за другимъ, я рѣшился сдѣлать Камиллу предметомъ преслѣдованій человѣка, достойнаго ея любви. Если она выйдетъ, какъ я надѣюсь, торжествующей изъ этой борьбы, тогда я признаю себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ, и достигнувъ предѣла моихъ желаній, скажу, что я нашелъ ту женщину, о которой одинъ мудрецъ говорилъ: кто ее найдетъ? Но еслибъ даже это испытаніе кончилось не въ ея, а слѣдственно и не въ мою пользу, и тогда, удовольствіе знать, что я не ошибся въ моихъ предположеніяхъ, дастъ мнѣ силы мужественно перенести всѣ послѣдствія этого рокового для меня испытанія. Другъ мой! такъ какъ ты ничѣмъ не переубѣдишь, и не заставишь меня отказаться отъ моего намѣренія, то исполни мое желаніе, и постарайся разсѣять мои сомнѣнія. Я тебѣ доставлю и случай дѣйствовать, и средство поколебать сердце благородной, скромной, безкорыстной женщины. Что въ особенности заставляетъ меня обратиться съ моею просьбою, именно, въ тебѣ: это увѣренность, что въ случаѣ побѣды надъ Камиллой, ты не доведешь своего торжества до крайнихъ предѣловъ, а только покажешь, къ чему оно могло привести. И погребенный на вѣки въ тайнахъ нашихъ душъ, позоръ мой не будетъ такъ полонъ, какъ онъ могъ бы быть. Другъ мой! если ты хочешь, чтобъ я насладился еще тѣмъ, что можетъ быть названо жизнью, то начинай, безъ малѣйшаго замедленія, это любовное испытаніе съ той настойчивой страстью, съ какой я желаю и какой вправѣ ожидать вѣра моя въ твою дружбу.

Въ нѣмомъ удивленіи выслушалъ Лотаръ своего друга, и долго и пристально глядѣлъ на него тѣмъ испытующимъ взоромъ, какимъ глядимъ мы на совершенно новый предметъ, возбуждающій въ насъ страхъ и удивленіе. Спустя немного, онъ сказалъ ему: «Ансельмъ! я не вѣрю, чтобы ты говорилъ со мною серьезно; иначе я не сталъ бы слушать тебя. Мнѣ кажется, что или ты не знаешь меня, или я тебя не знаю. Но нѣтъ, ты очень хорошо знаешь, что я Лотаръ; я тоже нисколько не сомнѣваюсь въ томъ, что ты Ансельмъ; только, къ несчастью, мнѣ кажется, что теперь ты ужъ не прежній Ансельмъ, и во мнѣ видишь не прежняго Лотара; такъ все, что говорилъ ты, не понимаетъ того Ансельмъ, котораго я нѣкогда зналъ, и все чего ты требуешь отъ меня, нельзя требовать отъ того Лотара, котораго ты зналъ. Неужели ты забылъ, что никакіе друзья не должны требовать отъ дружбы чего либо противнаго заповѣдямъ Господнимъ! Если такъ думали, какъ намъ извѣстно, даже язычники, то на сколько сильнѣе должно быть развито это убѣжденіе въ насъ христіанахъ, знающихъ, что ни для какого человѣческаго чувства нельзя жертвовать чувствомъ божественнымъ. Согласись же, мой другъ, что если кто-нибудь готовъ жертвовать своими вѣчными обязанностями обязанностямъ дружбы, то можетъ ли онъ рѣшиться на это иначе, какъ въ случаѣ крайности, когда жизнь или честь его друга находятся въ опасности. Но, что думать о человѣкѣ, готовомъ жертвовать святѣйшимъ долгомъ прихотямъ друга? Скажи же мнѣ, Ансельмъ, чему грозитъ опасность: жизни твоей или чести? мнѣ нужно знать, во имя чего я обреку себя на такое гнусное дѣло, какъ то, которое ты отъ меня требуешь?

— И жизнь и честь моя безопасны, отвѣчалъ Ансельмъ.

— Въ такомъ случаѣ, возразилъ Лотаръ, ты хочешь заставить меня, ни болѣе, ни менѣе, какъ попытаться лишить тебя, а вмѣстѣ и самаго себя, и жизни и чести; потому что безчестный человѣкъ хуже мертваго. Погубивъ же тебя, я погублю и себя. Другъ мой! вооружись терпѣніемъ, и не перебивая, выслушай мой отвѣтъ; если ты захочешь возражать мнѣ, то успѣешь еще, время терпитъ.

— Согласенъ, сказалъ Ансельмъ, говори.

— Ансельмъ! Мнѣ кажется, что умъ твой находится теперь въ томъ положеніи, въ какомъ находятся постоянно умы мусульманъ, которымъ нельзя доказать ложь ихъ религіи ни доводами, почерпнутыми изъ священнаго писанія, ни изъ здраваго разсудка. Имъ необходимо говорить такими аксіомами, какъ та, что если отъ двухъ равныхъ количествъ отнять равныя части, то получатся равные остатки; но такъ какъ и подобныхъ истинъ имъ нельзя втолковать словами, а необходимо, такъ сказать, разжевать и положить имъ въ ротъ; поэтому ихъ никакъ нельзя просвѣтить высокими истинами нашей святой вѣры. Ансельмъ! тебя, какъ я вижу, приходится вразумлять совершенно также; закравшееся бъ твою душу желаніе до такой степени расходится съ здравымъ разсудкомъ, что, право, убѣждать тебя, обыкновеннымъ путемъ, въ безразсудности, извини за выраженіе, твоего намѣренія, значило бы попусту терять время и слова. И правду сказать, я бы хотѣлъ за время оставитъ тебя при твоемъ намѣреніи, и тѣмъ наказать тебя за твою сумазбродную идею. Но дружба къ тебѣ не позволяетъ мнѣ прибѣгнуть къ такой крутой мѣрѣ, обязывая меня, однако, отвести тебя отъ той бездны, въ которую ты самъ стремишься. Чтобы убѣдить тебя въ этомъ, я прошу тебя отвѣтить мнѣ на слѣдующіе вопросы: не предлагаешь ли ты мнѣ искушать женщину, живущую въ строгомъ уединеніи? Не побуждаешь ли ты меня обезчестить женщину честную и подкупить безкорыстную? Не заставляешь ли ты меня, наконецъ, предлагать услуги женщинѣ, не ищущей ничьихъ услугъ? Если ты убѣжденъ, что жена твоя благородна и безкорыстна, то, я не понимаю, чего тебѣ нужно еще? Если ты увѣренъ, что она выйдетъ побѣдительницей изъ той игры, въ которую ты хочешь вовлечь ее, то спрашивается, что она выиграетъ въ ней? станетъ ли она лучше послѣ ожидающаго ее испытанія? Одно изъ двухъ: или ты сомнѣваешься въ своей женѣ, или самъ не знаешь чего хочешь. Если ты сомнѣваешься, въ чему испытывать ее? Смотри на нее, какъ на безнравственную женщину, и обращайся съ ней, какъ съ безнравственной. Но, если она такъ благородна и чиста, какъ ты думаешь, то было бы слишкомъ безразсудно испытывать самую правду, ее не возвысятъ никакія испытанія. Подумай же: не странно, не смѣшно ли твое желаніе? кромѣ вреда оно ничего не обѣщаетъ тебѣ и тѣмъ сумазброднѣе, что ничѣмъ не вызывается. Ансельмъ! земные подвиги совершаются либо во имя божественныхъ, либо мірскихъ интересовъ, либо тѣхъ и другихъ вмѣстѣ. Дѣянія святыхъ — вотъ подвиги, предпринятые, во славу Бога, людьми, пожелавшими въ земной оболочкѣ внушать небесную жизнь. Подвиги, совершаемые изъ-за мірскихъ интересовъ — это дѣянія мужей, плавающихъ по безбрежнымъ морямъ, странствующихъ по невѣдомымъ землямъ, подъ знойнымъ и холоднымъ небомъ, ища земныхъ благъ. Наконецъ подвиги, предпринятые во славу Бога и для міра вмѣстѣ, это подвиги воиновъ, которые замѣтивъ въ крѣпостной стѣнѣ брешь такой величины, какую могло произвести ядро, забывая разсудокъ и страхъ, пренебрегая грозящей имъ опасностью, одушевленные единымъ желаніемъ явить себя достойными защитниками вѣры, короля и своего народа, безстрашно видаются на встрѣчу тысячѣ ожидающихъ ихъ смертей. Вотъ подвиги, которые мы предпринимаемъ съ честью, славой и пользой, презирая трудами и опасностями съ ними сопряженными. Но дѣло, задуманное тобой, не прославитъ, не обогатитъ, не освятитъ тебя. Ты свершишь его безплодно для себя, для Бога и людей. Успѣхъ въ немъ ничего не обѣщаетъ, а неудача повергнетъ тебя въ неизлечимое отчаяніе. И напрасно надѣешься ты найти облегченіе въ тайнѣ, которой думаешь облечь это дѣло. Тебѣ довольно будетъ самому его знать, чтобъ навсегда отравить свою жизнь. Въ подтвержденіе словъ моихъ, я припомню тебѣ одинъ отрывовъ изъ сочиненія знаменитаго поэта Луиги Танзило, Слезы Святаго Петра; вотъ онъ:

«Наступившій день усилилъ страданія и съ ними стыдъ Петра. Пусть позоръ его скроютъ отъ міра, этимъ не скроютъ его отъ Петра. Онъ стыдится самого себя, вспоминая свой грѣхъ; потому что въ нерастлѣнной душѣ, не одни посторонніе взоры пробуждаютъ стыдъ, нѣтъ. Пусть грѣхъ праведника будетъ извѣстенъ лишь небесамъ и землѣ, онъ, тѣмъ не менѣе, станетъ стыдиться самаго себя, едва лишь почувствуетъ свое прегрѣшеніе.»

Никакая тайна, Ансельмъ, не отведетъ отъ тебя твоихъ мукъ. Ты станешь неумолчно рыдать, но не слезами, льющимися изъ глазъ, а слезами кровавыми, проливаемыми сердцемъ, — которыми плавалъ, но словамъ поэта, извѣстный докторъ, задумавшій пройти черезъ тину, обойденную благоразумнымъ Рейнольдомъ^[9]; эпизодъ, хотя и принадлежащій къ вымысламъ поэзіи, но полный смысла, изъ котораго намъ не мѣшало бы извлечь для себя полезный примѣръ. Но, быть можетъ, то, что я сейчасъ скажу, откроетъ тебѣ, наконецъ, глаза и остановитъ тебя на пути къ твоей сумазбродной цѣли. Ансельмъ! еслибъ небо или случай сдѣлали тебя обладателемъ великолѣпнѣйшаго брилліанта, еслибъ качества его удовлетворяли самаго взыскательнаго ювелира и о немъ всѣ кричали въ одинъ голосъ, что, по блеску и по чистотѣ своей воды, онъ совершененъ настолько, на сколько можетъ быть совершенъ камень; еслибъ ты самъ, притомъ, раздѣлялъ общее мнѣніе, скажи, неужели у тебя могло бы родиться безразсудное желаніе положить его подъ молотокъ и попробовать: такъ ли онъ твердъ, какъ о немъ говорятъ? Если бы камень выдержалъ это безумное испытаніе, онъ не выигралъ бы отъ этого ни въ блескѣ, ни въ цѣнности; еслижъ бы онъ разбился, что легко могло случиться, тогда ты не только лишился бы всего своего богатства, но еще прослылъ бы за полуумнаго. Другъ мой! въ глазахъ свѣта и въ твоихъ собственныхъ, брилліантъ этотъ — Камилла; подумай же до какой степени безумно подвергать его возможности разбиться. Если жена твоя выдержитъ задуманное испытаніе, отъ этого она не станетъ прекраснѣе; если же она падетъ, тогда подумай, пока есть еще время, что станется съ этой обезчещенной женщиной? И не будетъ ли и тебя ежеминутно терзать мысль, что ты обдуманно погубилъ себя и ее? не забывай, въ мірѣ нѣтъ ничего драгоцѣннѣе честной женщины; честь же женщины состоитъ въ добромъ мнѣніи о ней; и въ этомъ отношеніи жена твоя стоитъ на самой высокой ступени, Не безумно ли, послѣ этого желаніе твое подвергнуть испытанію всѣми признанную правду? неужели ты не знаешь, что женщина — существо слабое; что отъ нее необходимо всевозможными средствами отводить искушенія и не ставить на пути ея преградъ, о которыя она можетъ споткнуться; напротивъ, ей нужно доставлять возможность легко и вѣрно приближаться къ тому совершенству, котораго ей не достаетъ, и вѣнцомъ котораго почитается ея честь. Ты же хочешь опутать ее искушеніями и стараешься всѣми силами доставить ей возможность упасть. Естествоиспытатели называютъ горностаемъ маленькое животное, замѣчательное снѣжной бѣлизной своей шерсти, и говорятъ, что охотники его ловятъ такимъ образомъ: узнавъ мѣсто, по которому онъ обыкновенно проходитъ, они наполняютъ это мѣсто грязью, и потомъ наталкиваютъ на него горностая; горностай ни за что не ступитъ въ грязь; онъ позволитъ взять себя, рѣшится потерять жизнь и свободу, но не запачкаетъ своей бѣлоснѣжной шерсти, дорожа ея чистотой больше, чѣмъ свободой и жизнью. Другъ мой! Благородная женщина подобна — горностаю: душа ее чище снѣга, и тотъ, кто дорожитъ этой чистотой, кто желаетъ сохранить ее до конца, не долженъ поступать съ ней какъ охотникъ съ горностаемъ; онъ не долженъ разсыпать на ея пути своего рода грязи: подарковъ и любезностей восторженныхъ любовниковъ. Какъ знать? она, быть можетъ, не найдетъ въ себѣ достаточно силъ разбить эти преграды. Ихъ необходимо устранять, показывая ей лишь красоту добродѣтели и блескъ незапятнанной чести. Добродѣтельная женщина: это драгоцѣнное зеркало, сіяющее и чистое, не помрачаемое самымъ легкихъ дыханіемъ. Съ женщиной нужно поступать какъ съ мощами — боготворить — не прикасаясь къ ней; ее нужно охранять, какъ полный розъ, прекрасный цвѣтникъ, которыми хозяинъ позволяетъ любоваться, но не распоряжаться; довольно, если прохожимъ не возбранено восхищаться сквозь рѣшетку этимъ пышнымъ садомъ и вдыхать его душистый воздухъ. Напослѣдокъ я хочу прочитать тебѣ одни, оставшіяся у меня въ памяти стихи, изъ какой-то старой комедіи. Они чрезвычайно кстати могутъ быть повторены теперь. Маститый старецъ совѣтуетъ отцу одной молодой дѣвушки держать ее въ заперти, подъ строгимъ присмотромъ, и между прочимъ говоритъ:

Какъ прочность стеколъ неблагоразумно

Испытывать, кидая на полъ ихъ;

Такъ въ равной мѣрѣ пробовать безумно

И вѣрность женщинъ молодыхъ.

И какъ никто не можетъ поручиться,

Что съ увлекаемой женщиной случиться;

Поэтому глупецъ захочетъ лишь узнать,

Легко ли женщину поколебать?

— Ансельмъ! все, что я говорилъ до сихъ поръ касалось только тебя; теперь позволь мнѣ замолвить слово о себѣ, и если рѣчь моя выйдетъ длинновата, то извини меня: я долженъ былъ распространиться, этого требовала просьба твоя вывести тебя изъ того лабиринта, въ которомъ ты блуждаешь. Ансельмъ! ты считаешь меня своимъ другомъ, и не смотря на то, хочешь лишить меня чести, — намѣреніе вовсе не дружеское. Но этого мало. Ты требуешь, чтобы я и тебя лишилъ чести; это ясно какъ день. Начну съ себя: согласись, мой другъ, что замѣтивъ ухаживаніе, начатое по твоему желанію, Камилла станетъ смотрѣть на меня, какъ на человѣка безстыднаго и безчестнаго, рѣшившагося такъ подло измѣнить своему другу. Вмѣстѣ съ тѣмъ она подумаетъ, что какая-нибудь слабость, съ ея стороны, побудила меня открыть ей мои преступныя чувства; и если это открытіе она сочтетъ для себя безчестіемъ, то безчестіе ея падетъ и на тебя; тебѣ очень хорошо извѣстно, что невѣрность жены роняетъ мужа. Свѣтъ не спрашиваетъ: виновенъ ли мужъ въ отношеніи измѣнившей ему жены; подалъ ли онъ поводъ измѣнить ему? нѣтъ, людямъ довольно знать, что такая-то женщина невѣрна, чтобы, безъ всякаго суда, заклеймить ея мужа и смотрѣть на него скорѣе съ презрѣніемъ, чѣмъ съ состраданіемъ; хотя бы всѣ очень хорошо знали, что онъ ни въ чемъ не виноватъ. Но я тебѣ докажу сейчасъ, почему безчестіе жены должно дѣйствительно отразиться на мужѣ, хотя бы онъ былъ, повидимому, невиненъ. Священное писаніе говоритъ, что создавъ въ земномъ раю перваго человѣка, Богъ погрузилъ его въ глубокій сонъ и вынувъ ребро изъ лѣваго бока Адама, сотворилъ изъ него праматерь нашу Еву. Проснувшійся Адамъ, увидѣвъ вблизи себя женщину, воскликнулъ: «вотъ плоть отъ плоти моей и кость отъ костей моихъ;«и сказалъ ему Богъ: «для женщины покинетъ человѣкъ отца и матерь и прилѣпится къ женѣ своей и будутъ два плоть во едину.» И тогда было установлено святое таинство брака, котораго узы такъ крѣпки, что-только смерть можетъ расторгнуть ихъ. И такова сила этого чудесно-святаго таинства, что ею тѣла двухъ человѣкъ сливаются въ одно, подобно тому, какъ двѣ души: мужа и жены — сливаются иногда въ одной волѣ. Если же тѣло жены составляетъ одно съ тѣломъ мужа, то и пятна, грязнящія тѣло жены грязнятъ тѣло мужа, хотя бы послѣдній, какъ я уже говорилъ, былъ бы ничѣмъ неповиненъ въ проступкѣ связанной съ нимъ женщины; такъ боль ноги отражается во всѣхъ частяхъ организма, составляющаго съ нею одну плоть, и голова участвуетъ въ этомъ страданіи, не смотря на то, что не она стала причиной его. Также точно и страданія жены должны отразиться на мужѣ, составляющемъ съ нею единую плоть. Къ тому же, всякое безчестіе мужа или жены исходятъ изъ костей и крови; невѣрность принадлежитъ въ подобнаго же рода безчестію, и потому мужъ преступной жены, волей неволей, долженъ считаться обезчещеннымъ, хотя бы, повторяю еще разъ, онъ ничѣмъ не былъ причастенъ ея грѣху. Ансельмъ! прозри же бездну, въ которую ты стремишься, желая возмутить миръ твоего непорочнаго друга; пойми для какой сумазбродной прихоти, для удовлетворенія какого жалкаго любопытства, ты хочешь пробудить страсти, дремлющія въ чистомъ сердцѣ Камиллы. Подумай, какимъ ничтожнымъ выигрышемъ и какимъ вмѣстѣ съ тѣмъ безконечнымъ проигрышемъ можетъ кончиться затѣваемая тобою игра. Проигрышъ этотъ таковъ, что я не нахожу слова для его выраженія. Но если все это не въ состояніи сломить твоей рѣшимости, тогда ищи другаго орудія для исполненія твоихъ замысловъ, приготовляющихъ тебѣ, быть можетъ, вѣчную погибель. Я же отказываюсь отъ этой роли, хотя бы отказъ грозилъ мнѣ величайшей потерей, какую я могу испытать, потерей твоей любви.

Умолкъ благородный Лотаръ, и смущенный Ансельмъ долго не могъ отвѣтить ни слова. Наконецъ, оправившись, онъ сказалъ ему: «другъ мой! ты видѣлъ съ какимъ вниманіемъ я тебя слушалъ. Въ твоихъ примѣрахъ, сравненіяхъ, словомъ во всемъ, что говорилъ ты, я узнавалъ твой здравомыслящій умъ, твое дружеское желаніе вразумить меня. Я согласенъ, что не внимая твоимъ совѣтамъ, упорствуя въ моемъ намѣреніи, я отказываюсь отъ хорошаго для дурнаго. Но, что дѣлать? смотри на меня какъ на больнаго, одержимаго болѣзнью, испытываемою беременными женщинами, чувствующими, порой, желаніе ѣсть землю, глину, уголь и много другихъ несравненно худшихъ вещей, возбуждающихъ въ здоровомъ человѣкѣ отвращеніе однимъ своимъ видомъ. Нужно же попытаться вылечить меня; и это не трудно. Начни только, мой другъ, призрачно ухаживать за Камиллой, она, конечно, не до такой степени ужь слаба, чтобы уступить первому давленію, и этой легкой попыткой ты вполнѣ успокоишь меня и выполнишь обязанности, наложенныя на тебя нашей дружбой. Лотаръ! ты долженъ уступить мнѣ, иначе, увлекаемый моимъ намѣреніемъ, я обращусь за помощью къ кому-нибудь другому, и тогда, дѣйствительно, лишу себя той чести, которую ты стараешься сохранить мнѣ. Ты же, если минутно и уронишь себя во мнѣніи Камиллы, начавъ ухаживать за нею, это ничего не значитъ, потому что какъ только мы встрѣтимъ въ ней ожидаемый отпоръ, ты тотчасъ же откроешь ей наши намѣренія, и возвратишь себѣ ея прежнее уваженіе. Лотаръ! если рискуя пустякомъ, ты можешь оказать мнѣ такое несравненное одолженіе, то останешься ли по прежнему глухъ къ моей просьбѣ? Исполни ее, какія бы препятствія она не представляла твоему воображенію, и вѣрь, что едва ты начнешь игру, какъ я уже сочту ее выигранной. Видя упорство Ансельма, не находя болѣе доводовъ поколебать его, страшась, чтобы онъ не исполнилъ своей угрозы, и не обратился бы съ просьбой своей къ кому-нибудь другому, Лотаръ согласился, во избѣжаніе худшаго зла, исполнить просьбу друга, съ твердымъ намѣреніемъ, однако, повести дѣло такъ, чтобы удовлетворить Ансельма, не трогая сердца Камиллы. Онъ просилъ только никому не говорить объ этомъ, брался устроить дѣло самъ и обѣщалъ начать его при первомъ удобномъ случаѣ. Восхищенный Ансельмъ сжалъ Лотара въ своихъ объятіяхъ, и не находилъ словъ благодарить его, какъ будто тотъ дѣлалъ ему какое-то неслыханное одолженіе; послѣ чего друзья рѣшились не медлить и приступить къ дѣлу съ завтрашняго же дня. Ансельмъ обѣщалъ доставить Лотару случай остаться наединѣ съ Камиллой, а также деньги и подарки къ усиленію соблазна. Онъ совѣтовалъ Лотару устраивать въ честь ея серенады и писать ей хвалебные стихи, предлагая, въ случаѣ нужды, самъ сочинять ихъ. Лотаръ согласился на все, полный совершенно не тѣхъ намѣреній, орудіемъ которыхъ хотѣли его сдѣлать. За тѣмъ друзья наши отправились къ Ансельму, гдѣ застали Камиллу, встревоженную долгимъ отсутствіемъ своего мужа, возвратившагося домой позже обыкновеннаго. Лотаръ вскорѣ ушелъ, столько же встревоженный предстоявшимъ ему дѣломъ, изъ котораго онъ не находилъ возможности выпутаться съ честью, сколько Ансельмъ былъ доволенъ тѣмъ же, что такъ тревожило его друга. Ночью Лотаръ придумалъ, однако, средство удовлетворить Ансельма, не оскорбляя его жены.

На другой день онъ отправился обѣдать въ Ансельму, и былъ принятъ Камиллой, какъ другъ дома. Послѣ обѣда Лотара попросили остаться съ Камиллой, тѣмъ временемъ, пока другъ его будетъ въ отлучкѣ изъ дому, по какому-то очень важному дѣлу. Камилла хотѣла удержать своего мужа, а Лотаръ предлагалъ сопутствовать ему, но Ансельмъ не слушалъ ихъ; напротивъ, онъ всѣми силами упрашивалъ Лотара не уходить, желая, какъ онъ говорилъ, по возвращеніи своемъ, посовѣтоваться съ нимъ на счетъ чего-то, тоже весьма важнаго. Попросивъ жену не пускать Лотара, Ансельмъ ушелъ изъ дому, придумавъ такіе благообразные предлоги къ уходу, что никто не могъ бы предположить тутъ того чистѣйшаго обмана, въ которому прибѣгнулъ онъ. Лотаръ и Камилла остались теперь глазъ на глазъ, потому что прислуга отправилась обѣдать. Лотаръ очутился, наконецъ, на поле той битвы, въ которую вовлекалъ его Ансельмъ; врагъ передъ нимъ, врагъ, котораго одна красота могла бы обезоружить любой легіонъ. Въ эту опасную минуту Лотаръ не придумалъ ничего лучшаго, какъ опереться локтемъ на ручку кресла, опустить голову на руку, и извинясь передъ Камиллой въ своей безцеремонности, сказать ей, просто на просто, что онъ желаетъ отдохнуть, въ ожиданіи возвращенія Ансельма. Камилла предложила ему прилечь на подушкахъ, находя, что такъ будетъ покойнѣе, но Лотаръ сухо отклонилъ это предложеніе и остался на прежнемъ мѣстѣ. Когда Ансельмъ, возвратившись домой, засталъ жену свою въ ея комнатѣ, а Лотара, преспокойно почивавшимъ въ креслѣ, онъ предположилъ, что имъ, вѣроятно, было довольно времени не только переговорить, но даже отдохнуть; и ждалъ съ нетерпѣніемъ пробужденія своего друга, чтобы узнать у него о результатахъ порученнаго ему дѣла. Лотаръ вскорѣ проснулся, и тотчасъ же уведенный Ансельмомъ изъ дому, сказалъ ему, что онъ нашелъ не совсѣмъ благоразумнымъ открыться женѣ его съ перваго раза, и потому ограничился пока похвалами ея достоинствамъ, увѣряя Камиллу, что весь городъ только и занятъ толками объ ея умѣ и красотѣ. Такимъ началомъ, говорилъ Лотаръ, я, мало-по-малу, войду къ ней въ милость и заставлю слушать себя; я буду дѣйствовать противъ нее, какъ демонъ соблазнитель. Какъ онъ, духъ тьмы, преображающійся въ ангела свѣта, прикрываясь очаровательной внѣшностью, съ которою разстается лишь въ концѣ дѣла, когда торжествуетъ уже надъ своею жертвою, если только въ самомъ началѣ, обманъ его не былъ открытъ, такъ буду дѣйствовать и я. Восхищенный этимъ небывалымъ началомъ, Ансельмъ обѣщалъ устраивать Лотару ежедневно подобныя свиданія съ Камиллой, не выходя для этого изъ дому, но занимаясь у себя въ кабинетѣ, и дѣйствуя такъ ловко, чтобы не дать Камиллѣ никакой возможности проникнуть въ его замыслы.

Такъ прошло нѣсколько дней. Во все это время Лотаръ не сказалъ ни слова Камиллѣ, увѣряя между тѣмъ Ансельма, что каждый разъ онъ приступалъ къ ней рѣшительнѣе и рѣшительнѣе, но не могъ добиться отъ нее не только ничего въ настоящемъ, но даже и тѣни надежды достичь чего-нибудь въ будущемъ; что, напротивъ, она грозила все сказать своему мужу, если Лотаръ не оставитъ ее въ покоѣ.

Пока дѣло клеится, отвѣчалъ Ансельмъ, Камилла устояла противъ словъ; интересно, что будетъ дальше. Завтра я вручу тебѣ двѣ тысячи золотыхъ; — ты ихъ предложишь въ подарокъ ей — и еще двѣ тысячи для покупки драгоцѣнныхъ вещей, которыхъ блескъ можетъ искусить ее; потому что всѣ красавицы, какъ бы онѣ ни были строги и цѣломудренны, страшно любятъ наряжаться и показывать себя во блескѣ своей красоты. Если она устоитъ и противъ этого искушенія, тогда, къ удовольствію моему, я сочту дѣло конченнымъ и перестану надоѣдать тебѣ. Лотаръ отвѣчалъ, что взявшись за дѣло, онъ доведетъ его до конца, напередъ, впрочемъ, увѣренный въ своей неудачѣ. На другой день, ему вручены были четыре тысячи золотыхъ и четыре тысячи безпокойствъ о томъ, какими средствами поддерживать и скрывать обманъ. Онъ рѣшился, однако, сказать своему другу, что деньги и подарки оказались столь же безсильными — поколебать Камиллу, какъ и слова; и что тянуть дѣло дальше, значитъ попусту терять время. Тѣмъ не менѣе игра этимъ не кончилась. Оставивъ однажды Лотара наединѣ съ Камиллой, Ансельмъ заперся въ сосѣдней комнатѣ, и рѣшился наблюдать за ними сввозь замочную щель. Тутъ, въ ужасу своему, онъ увидѣлъ, что, въ теченіи цѣлаго получаса, Лотаръ не сказалъ ни одного слова Кампиллѣ, да по всему видно было, что онъ сказалъ бы не болѣе, еслибъ оставался съ ней цѣлый вѣкъ. Теперь только онъ увидѣлъ, какъ обманывалъ его Лотаръ. Желая, однако, окончательно убѣдиться въ этомъ, онъ вышедъ изъ комнаты и спросилъ своего друга, какъ приняла его Камилла? Лотаръ сталъ рѣшительно отказываться отъ принятаго на себя дѣла, говоря, что у него не хватаетъ ни смѣлости, ни охоты ухаживать дольше за Камиллой; такъ сухо и жестко отвѣчаютъ ему.

— О, Лотаръ, Лотаръ! какъ плохо ты держишь свои обѣщанія, воскликнулъ Ансельмъ; какъ дурно платишь ты мнѣ за мою дружескую довѣренность. Я наблюдалъ за вами сквозь замочную щель и видѣлъ, что ты ничего не говорилъ Камиллѣ. Къ чему же ты меня обманываешь; къ чему своею хитростью задумалъ ты отнять у меня средства выполнить мое завѣтнѣйшее желаніе?

Ансельмъ не сказалъ болѣе ни слова, но и то, что было сказано — задѣло за живое Лотара. Такое явное уличеніе во лжи, пятнало его честь; и онъ поклялся Ансельму — приступить къ задуманному имъ испытанію, ни въ чемъ не обманывая его съ этой минуты.

— Ты самъ можешь повѣрять меня, говорилъ Лотаръ, зорко слѣдя за моими дѣйствіями, хотя, впрочемъ, всякое наблюденіе съ этой минуты станетъ излишнимъ; я и безъ него постараюсь осязательно убѣдить тебя, что не буду сидѣть, сложа руки. Ансельмъ вполнѣ довѣрился своему другу, и чтобы доставить ему возможность дѣйствовать съ наибольшей свободой, рѣшился покинуть Камиллу и провести нѣсколько дней за городомъ, у одного изъ своихъ друзей. Онъ самъ заставилъ пригласить себя на нѣсколько дней къ этому другу, и такимъ образомъ нашелъ возможность оправдать свое отсутствіе въ глазахъ Камиллы. Злосчастный и неосторожный Ансельмъ! Что замышляешь, что дѣлаешь ты, что приготовляешь себѣ! Жена твоя непорочна, и ты въ мирѣ живешь съ ней; никто не замышляетъ твоей погибели; ты самъ возстаешь на себя, самъ роешь себѣ могилу. Мысли Камиллы не уносятся за предѣлы ея жилища; ты земной рай ея, цѣль всѣхъ ея желаній, радость ея, мѣрило ея воли, согласуемый лишь съ волей твоей и небесъ. Если красота и доброта ея осыпаютъ тебя, безъ всякаго, съ твоей стороны, труда, всѣми своими богатствами, свыше которыхъ ты не можешь желать, въ чему же принялся ты искать въ глубинѣ ея какой-то новый, невѣдомый кладъ, рискуя пошатнуть и обрушить то, чѣмъ ты ужь обладаешь, потому что все это покоится на слабыхъ основахъ своей тлѣнной натуры. Ансельмъ! помни, что искать невозможнаго значитъ не находить возможнаго, какъ это прекрасно высказалъ поетъ нашъ въ слѣдующихъ словахъ: «я ищу въ смерти — жизни, въ болѣзни — здоровья, въ тюрьмѣ — свободы, благородства въ измѣнникѣ. Но небо и безжалостная судьба моя отказываютъ мнѣ въ возможномъ, за то, что я ищу невозможнаго».

На другой день Ансельмъ уѣхалъ на дачу, попросивъ Камиллу принимать какъ можно лучше Лотара, и предупредивъ ее, что все время отсутствія его, Лотаръ приметъ на себя заботы охранять Камиллу и ежедневно будетъ у нее обѣдать. Это извѣстіе нѣсколько оскорбило самолюбіе еще непорочной Камиллы, и она замѣтила Ансельму, что мужу не совсѣмъ прилично на время своего отсутствія отдавать свое мѣсто другому; что если онъ это дѣлаетъ по недовѣрію къ ней, изъ боязни, что она не съумѣетъ одна управлять, какъ слѣдуетъ, домомъ, то теперь ему представляется прекрасный случай: испытать ея хозяйственныя способности. Она увѣряла мужа, что ее станетъ и на что-нибудь болѣе серьезное, чѣмъ умѣніе вести домашнее хозяйство. На все это Ансельмъ отвѣчалъ, что такова его воля, и что Камиллѣ не остается ничего болѣе, какъ слушаться, что бѣдная женщина и исполнила, скрѣпя сердце.

Ансельмъ уѣхалъ, и Лотаръ поселился въ его домѣ, принятый весьма радушно женой его, устроившей, однако, дѣло такъ, чтобы ей ни минуты не оставаться наединѣ съ Лотаромъ. При ней постоянно находилась, или любимая ею и воспитанная вмѣстѣ съ нею горничная ея Леонелла, которую Камилла взяла въ себѣ послѣ свадьбы, или кто-нибудь изъ прислуги. Въ теченіи первыхъ трехъ дней Лотаръ не сказалъ Камиллѣ ни слова, не смотря на то, что урывками, въ то время, какъ люди, прибравъ со стола, уходили обѣдать на скорую руку, какъ того требовала госпожа ихъ, ему приходилось оставаться съ нею наединѣ. Леонеллѣ, правда, приказано было обѣдать раньше, и непремѣнно находиться возлѣ Камиллы въ то время, когда прислуга обѣдала; но горничная, занятая совершенно другимъ дѣломъ, приходившимся ей болѣе по вкусу, и сама нуждавшаяся именно въ этомъ самомъ времени, нерѣдко ослушивалась свою госпожу. Она даже какъ будто нарочно старалась оставлять ее, какъ можно чаще, наединѣ съ Лотаромъ. Не смотря на это, скромность, женственная строгость и сдержанный разговоръ Камиллы сковывали языкъ Лотара. Но то, что ограждало ихъ сначала, это же самое вскорѣ и погубило ихъ; потому что воображеніе могло свободно дѣйствовать тѣмъ временемъ, какъ бездѣйствовалъ языкъ. Созерцая безпрепятственно красоту Камиллы, способную тронуть даже мраморную статую, не только сердце человѣка; глядя на нее тѣмъ временемъ, какъ онъ могъ бы говорить съ ней, Лотаръ болѣе и болѣе убѣждался, на сколько эта женщина достойна быть любимой. Но это убѣжденіе напоминало ему вмѣстѣ съ тѣмъ объ обязанностяхъ его къ другу. Сто разъ въ головѣ его мелькала мысль: покинуть городъ и уѣхать куда-нибудь далеко, чтобы никогда ужь не встрѣтиться съ Ансельмомъ, никогда не увидѣть Камиллы, но онъ уже чувствовалъ, что удовольствіе видѣть эту женщину удерживаетъ и удержитъ его на мѣстѣ. Онъ боролся съ своими чувствами, онъ порывался измѣнить самъ себѣ, желая оттолкнуть отъ себя наслажденіе, доставляемое ему видомъ чарующихъ прелестей Камиллы, и увѣрить себя, что это наслажденіе — мимолетный обманъ. Вдали отъ нее, онъ проклиналъ свою безумную страсть, считалъ себя и вѣроломнымъ другомъ и безчестнымъ человѣкомъ, но мало-по-малу умъ его успокоивался, и онъ незамѣтно начиналъ проводить паралель между собою и Ансельмомъ; и всегда приходилъ къ тому заключенію, что въ случаѣ чего, вина должна пасть не на него, а на того, чья безразсудная довѣрчивость такъ неосмотрительно толкнула его въ эту бездну. Онъ убѣждался болѣе и болѣе въ той мысли, что если бы онъ могъ такъ же хорошо оправдать себя предъ судомъ Божіимъ, какъ предъ судомъ людскимъ, то ему нечего было бы страшиться кары небесной за свое увлеченіе. Словомъ, дѣло кончилось тѣмъ, что красота Камиллы и случай, безумно доставленный ему самимъ Ансельмомъ, скоро сломили его поколебленную твердость. Спустя три дня послѣ отъѣзда Ансельма, въ продолженіе которыхъ Лотаръ употреблялъ всѣ усилія потушить загоравшуюся въ душѣ его страсть, но, не видя, во все это время, вокругъ себя ничего инаго, кромѣ предмета этой страсти, онъ открылся, наконецъ, Камиллѣ въ своей безумной любви. Весь взволнованный, онъ сдѣлалъ это признаніе въ такихъ страстныхъ выраженіяхъ, что растерявшаяся Камилла не нашла ничего лучшаго сдѣлать, какъ встать съ своего мѣста и удалиться въ свою комнату, не произнеся ни слова. Но этотъ презрительный и холодный отвѣтъ не ослабилъ надеждъ Лотара, зарождающихся, какъ извѣстно, всегда въ одно время съ любовью, напротивъ, онъ только усилилъ желаніе его восторжествовать надъ любимой женщиной, которая, услышавъ совершенно неожиданно, отъ Лотара признаніе въ любви, сама не знала, на что ей рѣшиться. Чтобы не допустить, однако, повторенія чего-нибудь подобнаго, она рѣшилась въ туже ночь послать гонца къ Ансельму съ слѣдующимъ письмомъ:

Глава XXXIV

«Плохо, говорятъ, арміи остаться безъ начальника и дому безъ хозяина; но я скажу, что молодой, замужней женщинѣ еще хуже оставаться безъ мужа. Вдали отъ тебя, я не знаю, теперь, что мнѣ дѣлать; и если ты не вернешься тотчасъ же домой, то я принуждена буду покинуть хозяйство наше безъ присмотру и переѣхать къ роднымъ, потому что опекунъ мой, если только человѣкъ этотъ стоитъ подобнаго названія, думаетъ, кажется, больше о своемъ удовольствіи, чѣмъ о моемъ спокойствіи. Ты догадливъ, поэтому я не скажу больше ни слова, да думаю, что этого и не слѣдуетъ дѣлать».

Получивъ это письмо, Ансельмъ понялъ, что Лотаръ принялся уже за дѣло, и что Камилла сдѣлала ему такой пріемъ, какого Ансельмъ и ожидалъ. Восхищенный этимъ извѣстіемъ, онъ отвѣчалъ Камиллѣ, чтобы она оставалась дома, и что онъ возвратится къ ней въ самомъ скоромъ времени. Отвѣтъ этотъ крайне удивилъ и встревожилъ Камиллу; теперь она боялась и оставаться дома, и уѣхать къ роднымъ. Оставаться дома было не безопасно для чести ея, уѣхать же, значило бы прямо ослушаться мужа. И какъ всегда случается, что колеблющійся выбираетъ изъ двухъ золъ худшее, такъ и Камилла рѣшилась сдѣлать худшее что могла, то есть не только остаться дома, но и не убѣгать Лотара, чтобы не возбудить подозрѣнія въ своихъ людяхъ. Она уже начинала раскаиваться, что написала мужу; начала бояться, какъ бы Ансельмъ не вообразилъ себѣ, что своимъ поведеніемъ, она сама подала поводъ Лотару позволить себѣ какую-нибудь вольность. Но, поручая себя защитѣ Бога и чувству своего собственнаго достоинства, она рѣшилась ничего не отвѣчать Лотару и ничего не говорить о немъ Ансельму изъ страха, чтобы не вышло изъ того какой-нибудь ссоры. Она стала даже пріискивать предлоги оправдывать Лотара передъ своимъ мужемъ, въ случаѣ, если бы послѣдній спросилъ, что заставило Камиллу написать извѣстное письмо. Подъ вліяніемъ этого рѣшенія, болѣе благороднаго, нежели благоразумнаго, Камилла увидѣлась на другой день съ Лотаромъ, зашедшимъ, на этотъ разъ, такъ далеко, что твердость Камиллы поколебалась, и ей слишкомъ зорко нужно было наблюдать за собой, чтобы глаза ея не подали какой-нибудь надежды Лотару, не заставили его подозрѣвать, что его признанія и слезы пробудили сочувствіе въ ея сердцѣ. Колебаніе это не скрылось отъ глазъ все болѣе и болѣе увлекавшагося Лотара. Пользуясь отсутствіемъ своего друга, онъ рѣшился усилить осаду крѣпости. Раздувая тлѣющую въ каждой женщинѣ искру тщеславія, онъ восхвалялъ красоту Камиллы, — самое вѣрное средство заставить женщину слушать насъ и сломить ея тщеславіе, это избрать орудіемъ дѣйствія это самое тщеславіе, разжигая его языкомъ демона обольстителя; что и сдѣлалъ Лотаръ. И онъ такъ ловко воспользовался превосходствомъ своего положенія и находившимся въ рукахъ его орудіемъ, что Камилла, кажется, растаяла бы даже тогда, еслибъ вылита была изъ чугуна. Лотаръ клялся, рыдалъ, умолялъ, торопилъ и, наконецъ, выказалъ столько искренности и страсти, что твердость Камиллы рушилась, и онъ достигъ того, чего наиболѣе желалъ и наименѣе надѣялся достигнуть. Камилла пала, — удивляться ли этому? Единое средство одолѣть любовь, это бѣжать отъ нее; побороть этого страшнаго врага, восторжествовать надъ его земными силами, могутъ лишь силы неземныя.

Одна Леонелла знала тайну своей госпожи; отъ нее одной новые любовники не могли скрыть того, что между ними произошло. Лотаръ, конечно, не сказалъ Камиллѣ, какъ хотѣлъ испытать ее Ансельмъ при помощи своего друга, какъ самъ онъ способствовалъ успѣху Лотара, справедливо опасаясь, дабы это открытіе не ослабило, или, даже, не потушило, вспыхнувшей въ сердцѣ Камиллы любви въ нему, дабы она не подумала, что онъ соблазнилъ ее случайно, безъ всякихъ особыхъ намѣреній.

Спустя нѣсколько дней вернулся Ансельмъ, и не замѣтилъ — чего не доставало теперь въ его домѣ, не смотря на то, что это было самое драгоцѣнное для него въ мірѣ сокровище, потерять которое онъ такъ страшился. По пріѣздѣ своемъ, онъ прежде всего отправился въ Лотару. Друзья обнялись, поцѣловались, и Ансельмъ, не медля ни минуты, спросилъ у своего друга о томъ, — что было для него въ эту минуту вопросомъ о жизни и смерти.

— Жена твоя, воскликнулъ Лотаръ, образецъ благородства и женской вѣрности. Все, что я говорилъ ей, не привело ни къ чему. Она съ негодованіемъ отвергла мои признанія и подарки, и смѣялась надъ моими притворными слезами. Словомъ, перлъ красоты Камилла можетъ назваться алтаремъ, на которомъ покоится цѣломудріе, застѣнчивость и всѣ достоинства, украшающія и возвышающія жену и женщину. Возьми твои деньги, твои подарки, они не нужны мнѣ; не этимъ мишурнымъ игрушкамъ и не пустымъ признаніемъ поколебать непорочную душу Камиллы. Удовольствуйся же этимъ испытаніемъ, Ансельмъ, и не прибѣгай отнынѣ къ другимъ. Ты вышелъ сухимъ изъ моря тревоги и ревности, въ которое повергаютъ насъ женщины; не предпринимай же новыхъ плаваній по этому бурному морю, и съ другимъ кормчимъ не испытывай прочности того корабля, съ которымъ Богъ предназначилъ тебѣ пройти твой жизненный путь. Но убѣдясь въ томъ, что ты попалъ въ хорошую гавань, укрѣпи себя осмотрительнѣе на якорѣ благоразумія, и не двигайся съ твоего превосходнаго мѣста, пока не призовутъ тебя заплатить тотъ долгъ, отъ котораго ничто не избавляетъ.

Ансельмъ, восхищенный словами Лотара, вѣрилъ ему какъ оракулу. Тѣмъ не менѣе, онъ просилъ его продолжать ухаживать за Камиллой, хотя бы только для препровожденія времени, умѣривъ, конечно, теперь свою страстность и настойчивость. «Я хочу еще, чтобы ты написалъ ей нѣсколько хвалебныхъ стиховъ, говорилъ Ансельмъ, ну, хоть подъ именемъ Хлорисъ. Я увѣрю Камиллу, будто ты влюбленъ въ одну даму, которой далъ это имя, съ цѣлію воспѣвать, не компрометируя ее. Если къ тебѣ не время заниматься стихами, я не прочь снабдить тебя ими».

— Напрасный трудъ, отвѣчалъ Лотаръ. Я живу вовсе не въ такомъ разладѣ съ музами, чтобы имъ не приходила охота навѣстить меня хоть разъ въ годъ. Говори Камиллѣ о моей мнимой любви, сколько хочешь, а стихи ужь позволь написать мнѣ самому. Быть можетъ они выйдутъ и не вполнѣ достойными воспѣваемаго предмета, но будутъ, по крайней мѣрѣ, лучшіе — какіе я въ состояніи написать.

Вполнѣ довольные собой разстались наконецъ — одинъ измѣнившія, а другой наглупившій другъ. Возвратясь домой, Ансельмъ спросилъ Камиллу, что побудило ее написать извѣстное письмо? Камилла, которой показалось страннымъ, почему не спросили у нее этого раньше, отвѣчала, что ей показалось, будто Лотаръ обращался съ нею нѣсколько вольнѣе, чѣмъ обыкновенно, но что теперь она разубѣдилась въ этомъ совершенно, такъ какъ Лотаръ началъ убѣгать ея и даже, какъ будто боялся оставаться съ нею наединѣ. Ансельмъ просилъ ее освободить себя отъ подобныхъ подозрѣній; ему очень хорошо извѣстно, говорилъ онъ, что Лотаръ безъ памяти влюбленъ въ одну молодую дѣвушку, которую воспѣваетъ подъ именемъ Хлорисъ, но, добавилъ Ансельмъ, если бы даже сердце Лотара было совершенно свободно, и тогда бояться его было бы совершенно напрасно.

Если бы Камилла не была предувѣдомлена Лотаромъ обо всей этой комедіи съ Хлорисъ, которую онъ приплелъ сюда только затѣмъ, чтобы отвести глаза Ансельму и свободно воспѣвать, подъ этимъ именемъ, саму Камиллу, — то она, безъ сомнѣнія, была бы поймана въ жгучія сѣти ревности, но предувѣдомленная обо всемъ заранѣе, Камилла выслушала это совершенно спокойно.

На другой день, послѣ десерта. Ансельмъ попросилъ Лотара прочесть какое-нибудь стихотвореніе въ честь возлюбленной его Хлорисъ, замѣтивъ ему, что такъ какъ Камилла не знаетъ Хлорисъ, поэтому онъ можетъ смѣло говорить и читать въ честь ея все, что ему угодно.

— Да хотя бы Камилла и знала ее, отвѣчалъ Лотаръ, я и тогда не видѣлъ бы никакой нужды скрываться. Если влюбленный воспѣваетъ красоту своей дамы и коритъ ее за холодность, то въ этомъ, кажется, нѣтъ ничего оскорбительнаго ни для кого. Но, какъ бы тамъ ни было, вотъ стихи, которые я набросалъ вчера въ честь этой холодной красавицы:

Въ тиши ночной, когда лелѣетъ смертныхъ

Сонъ сладостный, я небесамъ и Хлорисъ

Про муки жгучія мои шепчу.

И въ часъ, когда, на розовомъ востокѣ,

Взойдетъ заря, я съ судорожнымъ вздохомъ

Встрѣчаю Божій день. Когда же солнце,

Съ его престола звѣздоноснаго

Отвѣсными лучами грѣетъ міръ,

Страданья умножаются мои.

Ночь наступаетъ вновь: и съ ней рыданья

Мои возобновляются. Но въ этой

Томительной борьбѣ я нахожу

Всегда глухимъ къ моимъ моленьямъ небо

И Хлорисъ равнодушной къ нимъ.

Стихи понравились Камиллѣ, а еще болѣе самому Ансельму. Онъ расхвалилъ ихъ и замѣтилъ, что Хлорисъ эта должна быть ужь слишкомъ сурова, если ея не въ состояніи тронуть слова, такъ глубоко и искренно выливавшіяся изъ души.

— О, тамъ по вашему, все, что ни пишутъ влюбленные поэты, все это сущая правда? — воскликнула Камилла.

— Правда, потому что, въ этомъ случаѣ, прервалъ Лотаръ, они говорятъ не какъ поэты, а какъ влюбленные, у которыхъ на душѣ и языкѣ одна правда.

— Въ этомъ никто не сомнѣвается, замѣтилъ Ансельмъ, старавшійся стать истолкователемъ мыслей Лотара передъ Камиллой, не обращавшей теперь ни малѣйшаго вниманія на мужа, видя и слыша только любовника. Зная очень хорошо, что всѣ эти похвалы и стихи принадлежатъ ей одной, что мнимая Хлорисъ — это она сама — Камилла спросила у Лотара, не помнитъ ли онъ еще какихъ-нибудь стиховъ въ этомъ родѣ.

— Помню, отвѣчалъ Лотаръ, но они кажется не такъ хороши какъ прежніе. Впрочемъ, можете сами судить; вотъ они:

Я гибну, но отверженный тобой,

У ногъ твоихъ умру скорѣй, чѣмъ стану

Жалѣть о томъ, что я тебя любилъ.

Пусть буду я, въ гробу, забвенью преданъ,

И неоплаканный тобой погибну

Безъ славы и любви.

Пускай тогда на этомъ мертвомъ сердцѣ

Увидятъ, какъ отпечатлѣлся образъ

Прекрасный твой. Его я сохраню,

Какъ мощи, на ужасное мгновенье,

Которымъ мнѣ грозитъ моя любовь.

(Отъ неудачь она лишь возрастаетъ).

Несчастливъ тотъ, кто осужденъ во мракѣ

По морю безъизвѣстному плыть въ ураганъ;

Гдѣ ни маякъ, ни компасъ не направитъ,

Не освѣтитъ его пути.

Ансельмъ похвалилъ и эти стихи, сковавъ такимъ образомъ собственными руками еще одно звено въ той цѣпи, въ которую онъ заковывалъ свою честь. Чѣмъ болѣе обезчещивалъ его Лотаръ, тѣмъ болѣе и болѣе возвышался онъ въ собственныхъ своихъ глазахъ, и чѣмъ глубже опускалась Камилла въ пропасть позора, тѣмъ выше и выше возносилась она въ свѣтлой добродѣтели, во мнѣніи своего мужа.

Однажды, оставшись одна съ своей камеристкой, Камилла сказала ей:

— О, моя милая Леонелла, какъ мнѣ совѣстно теперь самой себя. Какъ мало умѣла я дорожить собой, какъ скоро и легко бросилась въ объятія Лотара; побѣда надо мной не стоила ему ни времени, ни труда. О, какъ я боюсь, чтобы онъ не обвинилъ меня въ крайней распущенности и легкомысліи. Повѣритъ ли онъ, что у меня не хватило силъ противиться этому пламени, которымъ онъ прожигалъ меня насквозь.

— Полноте вамъ безпокоиться объ этомъ, сударыня, отвѣчала Леонелла; найдите вы мнѣ такую богатую вещь, которая бы потеряла цѣну оттого, что ее скоро получили; напротивъ, говорятъ — дать скоро, значитъ дать вдвое.

— Правда твоя, сказала Камилла, но также говорятъ: то, что стоитъ мало, цѣнитъ себя еще меньше.

— Не васъ она касается эта поговорка, возразила Леонелла; потому что любовь, какъ я слышала, иногда ходитъ, иногда летаетъ; она бѣгаетъ со мной, тащится съ вами, охлаждаетъ одного, воспламеняетъ другого; ранитъ на лѣво, убиваетъ на право. Случается, что не успѣетъ она начать своего дѣла, какъ ужь глядь! оно и кончено; и сегодня утромъ она подступаетъ къ крѣпости, а къ вечеру уже беретъ ее; потому что это, сударыня, въ силахъ противиться любви? И изъ-за чего вамъ, право, тревожиться? Развѣ Лотаръ не знаетъ, что вамъ нужно было спѣшить и устроить все, пока не пріѣхалъ господинъ Ансельмъ, потому что тогда поздно было бы браться за любовныя дѣла. Для любви случай — значитъ все, особенно въ самомъ началѣ; это я на опытѣ узнала, потому что и я вѣдь, сударыня, человѣкъ, какъ другіе; во мнѣ тоже играетъ молодая кровь. Но объ этомъ я разскажу когда-нибудь послѣ, а теперь добавлю вамъ въ утѣшеніе, что не кинулись же вы вашему любовнику на шею, не увидѣвши въ его глазахъ, да взорахъ, да подаркахъ, всей его души; имѣли вы кажется время узнать: стоитъ ли онъ того, чтобъ вы его любили? Полно, полно же вамъ тревожиться и воображать себѣ ни вѣсть что; увѣрьте лучше себя, что Лотаръ любитъ васъ также, какъ вы его; и что ловецъ, поймавшій васъ въ свои любовныя сѣти, стоитъ своей добычи, право это будетъ лучше, чѣмъ думать о такихъ пустякахъ, какъ то: скоро сдались вы или нескоро? И чего вамъ нужно: любовникъ вашъ не только вѣренъ, благоразуменъ, заботливъ и скрытенъ, какъ долженъ быть всякій благородный любовникъ, но изъ его достоинствъ можно сложить цѣлую любовную азбуку; вотъ прослушайте-ка, сударыня, какая это азбука, и какъ я ее знаю. И Леонелла принялась въ алфавитномъ порядкѣ перечислять всевозможныя качества, необходимыя любовнику, такъ что только для двухъ буквъ во всей азбукѣ не оказалось подходящихъ словъ, но за то на одно с нашлось цѣлыхъ четыре

Азбука эта разсмѣшила Камиллу, увидѣвшую, что ея горничная сдѣлала большіе успѣхи въ любви, чѣмъ она думала, и Леонелла дѣйствительно призналась ей, что она не совсѣмъ платонически влюблена въ одного благороднаго молодаго человѣка. Извѣстіе это смутило Камиллу, заставивъ ее опасаться, чтобы шашни Леонеллы не обнаружили какъ-нибудь ея собственнаго безчестія. Она спросила свою горничную: зашла ли та въ своей любви дальше любовныхъ признаній? Леонелла безстыдно отвѣчала ей, что пора признаній для нее давно миновала. Что дѣлать? Госпожи въ своемъ паденіи увлекаютъ за собою горничныхъ, теряющихъ всякій стыдъ; имъ достаточно увидѣть, что госпожа ихъ споткнулась, чтобы самимъ открыто захромать на обѣ ноги. Камилла просила только Леонеллу, ничего не говорить ея возлюбленному о любви своей госпожи, и вести свои сердечныя дѣла какъ можно осторожнѣе, чтобы не провѣдали о нихъ какъ-нибудь Ансельмъ или Лотаръ. Леонелла все это обѣщала ей, но сдержала свое слово такъ, что держала Камиллу въ постоянномъ страхѣ, какъ бы интрига Леонеллы не обнаружила ея собственной.

Узнавъ тайну своей госпожи, смѣлая и развратная Леонелла задумала принимать своего любовника въ домѣ Камиллы, вполнѣ убѣжденная, что госпожа ея хотя бы и узнала про это, не могла бы однако выгнать ея любезнаго. Къ такимъ то послѣдствіямъ приводитъ слабость женщинъ: онѣ становятся рабынями собственныхъ своихъ служанокъ, вынуждены бываютъ сами потворствовать и помогать ихъ развратнымъ продѣлкамъ. Это испытала на себѣ Камилла; сколько разъ она знала, что горничная ея заперлась съ своимъ любезнымъ въ одной изъ комнатъ ея дома, и не только молчала, но сама заботилась о томъ, чтобы любовниковъ не открылъ какъ-нибудь ея мужъ. Все это не послужило однако ни къ чему, и Лотаръ, однажды, рано утромъ, увидѣлъ мужчину, выходившаго изъ дома Камиллы. Недоумѣвая, кто бы это могъ быть, онъ принялъ его сначала за какое-то привидѣніе, во видя, что это привидѣніе, закутавшись въ свой плащь, украдкой удалялось отъ покинутаго имъ дома, онъ вскорѣ разстался съ своимъ ребяческимъ предположеніемъ, и въ головѣ его мелькнула другая мысль, погубившая бы и его и Камиллу, если бы послѣдней не удалось на этотъ разъ отвести ударъ. Лотаръ вообразилъ себѣ, что незнакомый мужчина, вышедшій изъ дома Камиллы, въ такой непріятный часъ, былъ вовсе не у Леонеллы, да и гдѣ ему было помнить теперь о Леонеллѣ? а у самой Камиллы, которая, думалъ онъ, такъ же легко кинулась въ объятія другого, какъ недавно кинулась въ объятія его самого; увы! такова участь женщины, измѣнившей своему мужу; ей перестаетъ вѣрить даже тотъ, кому она отдала свою честь. Любовнику ея постоянно кажется, что она отдается другому еще легче чѣмъ ему; онъ становится подозрителенъ и рабски вѣритъ всему, что можетъ кинуть тѣнь за ея вѣрность. Ослѣпленный, приведенный въ ярость мнимой измѣной Камиллы, Лотаръ, въ припадкѣ ревности, сжигавшей всѣ его внутренности, совершенно обезумѣлъ и побѣжалъ къ спавшему еще Ансельму.

— Узнай, Ансельмъ, узнай; сказалъ онъ ему, что ужь нѣсколько дней я нахожусь въ борьбѣ съ самимъ собою; я насилую себя, чтобы скрыть то, чего я не могу и не долженъ скрывать. Узнай, что твердость Камиллы поколебалась, и она готова исполнить все, что я попрошу у нее. Если я медлилъ открыть тебѣ эту роковую правду, то только потому, что хотѣлъ окончательно убѣдиться: преступленіе ли это или только притворство со стороны твоей жены? Можетъ быть она желаетъ испытать меня и увѣриться серьезно ли я влюбленъ въ нее, какъ это я показывалъ по твоему желанію. До сихъ поръ я думалъ, если Камилла такъ нравственна, какъ мы полагали, то пора бы ужь ей сказать тебѣ о моемъ неотвязчивомъ преслѣдованіи. Но она не торопятся съ этимъ признаніемъ, и я нахожу поэтому совершенно искреннимъ съ ея стороны назначенное мнѣ свиданіе, въ твоей уборной, въ первый разъ когда тебя не будетъ дома (въ уборной Ансельма происходили свиданія Ансельма съ Камиллой). Во всякомъ случаѣ не торопись наказывать невѣрную; преступленіе только задумано, но не сдѣлано еще, и въ рѣшительную минуту, въ душѣ ея, быть можетъ, проявится раскаяніе. Послѣдуй и теперь моему совѣту, какъ слѣдовалъ ты до сихъ поръ всѣмъ остальнымъ, кромѣ одного; начни дѣйствовать тогда, когда сомнѣнія въ невѣрности твоей жены исчезнутъ, и ты въ состоянія будешь сообразить свои дѣйствія съ причиной, вызывающей ихъ. Скажи, что ты уѣдешь завтра дня на два, на три въ деревню твоего друга, какъ это тебѣ часто случалось дѣлать, и спрячься въ своей уборной; — тамъ, кстати, за обоями и мебелью сдѣлать это легко, — тогда мы оба увидимъ собственными глазами вѣрна или невѣрна Камилла. Если намѣренія ея преступны, чего слѣдуетъ болѣе страшиться, чѣмъ ожидать противнаго, тогда обдуманно, безъ всякаго шума, ты отмстишь ей за тотъ позоръ, которымъ она тебя покроетъ. Бѣдный Ансельмъ остолбенѣлъ и какъ будто уничтожился при этомъ дружескомъ открытіи Лотара. Гроза разразилась надъ нимъ въ ту минуту, когда онъ наименьше ожидалъ ея; когда онъ вкушалъ уже радости тріумфа, торжествуя побѣду Камиллы, презрительно оттолкнувшей, по его мнѣнію, любовь Лотара. Нѣсколько секундъ онъ простоялъ неподвижно, опустивъ глаза и не произнеся ни слова, но наконецъ сказалъ: «Лотаръ, ты оправдалъ мои ожиданія; ты дѣйствовалъ до сихъ поръ, какъ другъ мой, и я во всемъ слѣдовалъ твоимъ совѣтамъ. Дѣлай же теперь, что знаешь, но только дѣйствуй въ тайнѣ«.

Лотаръ обѣщалъ сдѣлать все, что просилъ его Ансельмъ, но скоро опомнился и горько раскаялся въ своихъ словахъ. Теперь понялъ онъ, какую непростительную сдѣлалъ онъ ошибку. Развѣ не могъ онъ отмстить Камиллѣ не такъ безжалостно и позорно? Онъ проклиналъ свою безумную поспѣшность, и не находя средствъ исправить ее, рѣшился признаться во всемъ Камиллѣ. Имѣя возможность тайно видѣться съ нею почти во всякое время, онъ въ тотъ же день отправился къ ней и былъ встрѣченъ такими словами: «другъ мой! на сердцѣ у меня лежитъ тяжелое горе, и оно когда-нибудь разорветъ эту грудь. Распутная Леонелла каждую ночь приводитъ въ себѣ любовника и держитъ его до утра. Подумай, какой опасности я подвергаюсь; сколько поводовъ оклеветать меня представится каждому, кто увидитъ ея любовника, скрытно выходящаго рано утромъ изъ моего дому. Хуже всего то, что я не могу не только прогнать, но даже упрекнуть ее. Она знаетъ про нашу любовь и этимъ заставляетъ меня молчать. О, какъ я страшусь, чтобы это не привело въ какой-нибудь гибельной катастрофѣ.

Лотару показалось сначала, что это уловка, придуманная съ цѣлію увѣрить его, будто видѣнный имъ утромъ мужчина былъ любовникъ Леонеллы, но слезы любимой женщины, просьбы помочь ей въ ея почти безвыходномъ положеніи открыли ему всю правду и заставили его тѣмъ сильнѣе раскаяться въ его безумной утренней выходкѣ. Онъ просилъ Камиллу успокоиться, обѣщалъ обуздать наглость Леонеллы, и разсказалъ ей, какъ, въ припадкѣ сумасшедшей ревности, онъ открылъ тайну ихъ Ансельму, какъ послѣдній долженъ былъ спрятаться въ своей гардеробной и увидѣть собственными глазаѵи чѣмъ платили ему за его любовь. Лотаръ умолялъ Камиллу простить ему эту безумную выходку и вмѣстѣ обдумать, какъ выйти имъ изъ того лабиринта, въ который завела его необдуманная, роковая поспѣшность. Извѣстіе это привело въ ужасъ Камиллу; она нѣжно упрекнула Лотара за его подозрѣніе и за то еще худшее дѣло, на которое онъ рѣшился въ первую минуту озлобленія. Но такъ какъ женскій умъ, болѣе слабый для зрѣлаго размышленія, находчивѣе ума мужскаго для хорошаго и дурнаго дѣла, поэтому Камилла скоро нашла средство помочь бѣдѣ, повидимому, неисправимой. Она сказала Лотару, что пусть Ансехьмъ спрячется завтра въ своей уборной, и она устроитъ все такъ, что это испытаніе поможетъ имъ только продолжать ихъ любовныя сношенія безъ опасеній и тревогъ. Что думала она дѣлать? этого она не сказала, и попросила только Лотара войти въ уборную, когда позоветъ его Леонелла, и потомъ отвѣчать ей на всѣ вопросы такъ, какъ будто онъ не знаетъ, что Ансельмъ спрятанъ тутъ же. Напрасно Лотаръ упрашивалъ ее сказать, что намѣрена она дѣлать? и этимъ дать ему возможностъ дѣйствовать увѣреннѣе и благоразумнѣе. Камилла повторяла одно, что пусть онъ только отвѣтитъ за предложенные ему вопросы. Больше она ничего не сказала, опасаясь, чтобы Лотаръ не отказался помочь ей въ исполненіи задуманнаго ею плана, который она находила превосходнымъ, и не предложилъ взамѣнъ какого-нибудь другого, гораздо худшаго.

На другой день Ансельмъ сказалъ, что онъ уѣдетъ въ деревню своего друга, вышелъ изъ дому, но скоро вернулся и спрятался въ своей уборной; Лотаръ и Камилла приготовили ему тамъ всѣ средства спрятаться какъ можно лучше. И спрятанный сидѣлъ онъ, полный тѣхъ мукъ, какія испытываетъ человѣкъ, готовый увидѣть погибель своей чести, находящейся въ рукахъ дорогой для него женщины. Увѣрившись, что Ансельмъ сидитъ уже спрятаннымъ, госпожа и горничная вошли въ уборную, и Камилла съ глубокимъ вздохомъ сказала Леонеллѣ: «Леонелла, не лучше ли пронзить этой шпагой безчестное сердце, клокочущее въ груди моей прежде, чѣмъ привести въ исполненіе то, что я задумала и чего я не открою тебѣ, опасаясь, чтобы ты не помѣшала мнѣ. Но нѣтъ, я не должна искуплять своей кровью чужихъ заблужденій. Нужно прежде узнать, что могло заставить Лотара обратиться ко мнѣ съ преступнымъ предложеніемъ, попирая честь мою и его друга? Леонелла, открой окно и подай ему знакъ войти сюда; онъ, безъ сомнѣнія, ожидаетъ теперь на улицѣ, полный преступныхъ надеждъ и желаній; но прежде, чѣмъ дойдетъ очередь до его желаній, исполнится мое, столько же благородное, сколько ужасное.

— О, дорогая госпожа моя, воскликнула превосходно заучившая свою роль Леонелла, что намѣрены вы дѣлать съ этой шпагой? Неужели вы хотите убить себя или Лотара? Но, подумайте, сударыня, чего не наговорятъ тогда о васъ злые языки? Забудьте лучше вашу обиду и не пускайте вы сюда этого злодѣя. Что можемъ сдѣлать мы слабыя, беззащитныя женщины противъ изверга, готоваго на все. Да онъ не помнитъ себя, онъ весь горитъ теперь, и пожалуй, прежде чѣмъ вы успѣете сдѣлать ему что-нибудь, онъ вамъ сдѣлаетъ такое, что лучше бы жизнь ему вашу взять. О, проклятая эта довѣрчивость вашего супруга, впустившаго къ себѣ въ домъ такого развратника. Сударыня, а если вы вправду убьете его, продолжала она, потому что вижу я, вы теперь сами не свои, что станемъ мы тогда дѣлать съ нимъ?

— Что станемъ дѣлать? сказала Камилла; оставимъ здѣсь до возвращенія Ансельма; пусть онъ погребаетъ его; пусть зароетъ въ землю свое безчестіе. Зови же, скорѣй, этого измѣнника, потому что медля отмстить ему мое оскорбленіе я измѣняю вѣрности, въ которой клялась моему мужу.

Каждое слово Камиллы переворачивало мысли, слышавшаго ея Ансельма, и онъ чуть было не покинулъ своей засады, желая остановить Камиллу, грозившую убить Лотара, но его удержало желаніе узнать, къ чему приведетъ эта героическая рѣшимость его жены? И онъ остался спрятаннымъ, готовый явиться въ рѣшительную минуту. Между тѣмъ Камилла упала въ притворный обморокъ, и Леонелла, положивъ ее на постель, въ уборной Ансельма, принялась рыдать надъ своей госпожей. «О я несчастная,» говорила она, «ужель мнѣ суждено увидѣть, какъ на рукахъ моихъ завянетъ этотъ цвѣтокъ стыдливости, эта ангельская доброта, эта женщина изъ всѣхъ женщинъ на свѣтѣ прекраснѣйшая», и многое другое городила она въ этомъ родѣ, корча изъ себя самую вѣрную и преданную служанку второй Панелопы. Камилла скоро очнулась и воскликнула: «Леонелла! зачѣмъ же ты медлишь; къ чему не позовешь безчестнаго друга моего мужа, этого правдивѣйшаго человѣка, какого только освѣщало солнце и покрывалъ мракъ ночной. Иди, бѣги, лети за нимъ; ради Бога не медли; не дай остынуть моему гнѣву, чтобы задуманное мною мщеніе не разразилось въ однихъ проклятіяхъ и угрозахъ».

— Сейчасъ позову его, сударыня, отвѣчала Леонелла; но прежде отдайте мнѣ эту шпагу, а то боюсь я, какъ бы вы безъ меня не надѣлали чего-нибудь такого, что заставило бы потомъ плакать всю жизнь тѣхъ, которые такъ любятъ васъ.

— Не бойся, милая моя, сказала Камилла; какъ бы рѣшительно и смѣло не порывалась я отмстить мою поруганную честь; у меня все же нѣтъ рѣшительности этой Лукреціи безвинно поразившей себя, не поразивъ сначала того, кто сталъ причиною ея погибели. Если я умру, то не прежде, какъ отмстивъ тому, кто заставилъ меня безъ вины проливать эти слезы.

Леонелла заставила еще попросить себя прежде чѣмъ рѣшилась позвать Лотара, но наконецъ ушла. Оставшись одна, Камилла сказала сама себѣ: «Господи, прости мнѣ! Не лучше ли и теперь отослать Лотара, какъ прежде, нежели дать ему поводъ считать меня безстыдной, легкомысленной женщиной; хотя бы это было сдѣлано даже съ цѣлію убѣдить его въ противномъ. Да, это было бы лучше, но честь моя, честь моего мужа осталась бы неотмщенной, еслибъ измѣнникъ такъ легко вышелъ изъ того положенія, въ которое привели его безчестныя его намѣренія. Нѣтъ, нѣтъ; онъ долженъ заплатить жизнью за свою наглость; и міръ узнаетъ, если онъ долженъ это знать, что Камилла не только осталась вѣрна своему мужу, но и наказала того, это дерзнулъ ее оскорбить. Не лучше ли, однако, открыть все это Ансельму? Да развѣ не сказала я ему всего въ письмѣ, посланномъ въ деревню; и если онъ не принялъ никакихъ мѣръ противъ зла, то я думаю только потому, что отъ избытка довѣрія и доброты не могъ даже допустить мысли, чтобы коварный другъ замыслилъ погубить его честь. Я сама долго не могла вѣрить этому, и никогда бы не повѣрила, еслибъ наглость этого злодѣя не проявилась, наконецъ, въ его дорогихъ подаркахъ, нескончаемыхъ признаніяхъ и невысыхавшихъ слезахъ. Но въ чему теперь думать объ этомъ? въ минуту смѣлаго рѣшенія колебаться нельзя; нѣтъ! нѣтъ! пусть погибнетъ измѣна и восторжествуетъ мщеніе! Приходи же и умирай измѣнникъ; а тамъ, пусть будетъ, что будетъ. Чистой отдалась я тому, кому небо судило быть моимъ мужемъ, и чистой должна я покинуть его, хотя бы для этого пришлось мнѣ пролить свою кровь и кровь безчестнѣйшаго изъ друзей, оскорблявшихъ святое чувство дружбы». Говоря это, взволнованная, съ обнаженной шпагой въ рукахъ, Камилла ходила скорыми шагами по комнатѣ съ такимъ озлобленнымъ видомъ, что ее можно было принять за сумасшедшую, превратившуюся изъ нѣжной женщины въ отчаянную, готовую на все. Все это видѣлъ и слышалъ, прикрытый кускомъ обоевъ, Ансельмъ, и, по его мнѣнію, одна эта сцена могла разсѣять болѣе сильныя и основательныя подозрѣнія чѣмъ его. О, какъ желалъ онъ избавиться въ эту минуту отъ Лотара, страшась, чтобы появленіе его не привело къ какой-нибудь печальной развязкѣ. Но, въ ту минуту, когда онъ готовъ уже былъ оставить свою засаду, обнять и утѣшить Камиллу, въ комнату вошла Леонелла, ведя за руку Лотара. Увидя его, Камилла быстро провела шпагой по полу широкую полосу, и, указывая на нее, сказала Лотару: «Лотаръ, если ты перешагнешь эту черту, или хоть приблизишься въ ней, я въ ту же минуту пронжу сердце свое этой шпагой. Теперь, прежде чемъ отвѣчать мнѣ на это вступленіе, выслушай меня, не перебивай ты можешь отвѣчать потомъ, что найдешь нужнымъ. Скажи мнѣ: знаешь ли ты мужа моего Ансельма и какого ты мнѣнія о немъ? знаешь ли меня, говорящую тебѣ въ эту минуту? говори, спокойно, не заикаясь; я предлагаю тебѣ не особенно трудные вопросы».

Зная, что возлѣ него спрятанъ Ансельмъ, Лотаръ сразу понялъ въ чемъ дѣло, и къ счастію отвѣтилъ такъ ловко, что комедію эту со стороны можно было принять за сущую правду.

— Я не думалъ прекрасная Камилла, сказалъ онъ, чтобы ты призвала меня отвѣчать на вопросы, вовсе не соотвѣтствующіе приведшимъ меня сюда намѣреніямъ. Если ты дѣлаешь это съ цѣлью отдалить сладкую минуту, которая вознаградитъ меня за мою любовь, въ такомъ случаѣ ты могла бы начать еще болѣе издалека, потому что желаніе вкусить наконецъ ожидаемое мною блаженство тѣмъ сильнѣе разжигаетъ и томитъ меня, чѣмъ ближе становится надежда достигнуть его. Но, дабы ты не сказала, что я отказался отвѣтить на твои вопросы, скажу тебѣ, что я знаю Ансельма съ ранняго дѣтства, какъ онъ знаетъ меня, но умолчу о нашей, хорошо извѣстной тебѣ дружбѣ, желая забыть оскорбленіе, которое я наношу ей, любя тебя. Что дѣлать? всемогущая любовь оправдываетъ собою и болѣе тяжкія преступленія. Тебя же я знаю, столько же, какъ и Ансельмъ, и обладать тобою считаю такимъ же счастіемъ, какъ онъ; да и могъ ли я рѣшиться измѣнить самому себѣ, нарушить святые законы дружбы, попираемые въ эту минуту такимъ могучимъ и грознымъ врагомъ, какъ любовь, для женщины, менѣе прекрасной, чѣмъ ты.

— Если ты сознаешься въ этомъ, смертельный врагъ всего, достойнаго быть въ мірѣ любимымъ, сказала Камилла, то какъ смѣешь ты смотрѣть въ глаза женщинѣ, признаваемой тобою зеркаломъ, въ которое глядится тотъ, на кого тебѣ слѣдовало бы обратить свои взоры въ эту минуту, чтобы увидѣть, какъ страшно ты его оскорбляешь. Но! увы! несчастная — я отдаю отчетъ себѣ въ томъ, что заставило тебя потерять уваженіе въ самому себѣ; должно быть какой нибудь легкомысленный поступокъ съ моей стороны; — не скажу предосудительный, потому что не вижу ничего предосудительнаго въ той свободѣ, которую дозволяютъ себѣ иногда женщины, увѣренныя, что имъ некого опасаться. Скажи, измѣнникъ! отвѣтила ли я когда-нибудь на твои моленья и признанья словомъ или жестомъ, которые могли пробудить въ тебѣ надежду достигнуть раньше или позже цѣли твоихъ нечистыхъ желаній? Скажи, когда я слушала и не оттолкнула тебя? когда я вѣрила твоимъ клятвамъ, когда я приняла твои подарки? Но такъ какъ я не могу вообразить, чтобы человѣкъ, постоянно отталкиваемый, могъ такъ упорно продолжать свое преслѣдованіе, поэтому я должна принять на себя отвѣтственность за твою дерзость; вѣроятно какая-нибудь необдуманная небрежность съ моей стороны поддерживала въ тебѣ преступную надежду поколебать меня наконецъ. За это я хочу обрушить на себя ту кару, которую заслуживаетъ твое преступленіе. Но, безпощадная къ себѣ, я не пощажу и тебя; я призвала тебя сюда быть свидѣтелемъ той жертвы, которой я думаю очистить глубоко оскорбленную тобою честь моего мужа; въ этомъ оскорбленіи, повторяю, виновна и я, потому что не достаточно наблюдала за собой, и этимъ пробудила въ тебѣ надежду достигнуть твоей преступной цѣли. Мысль о томъ, что моя неосторожность могла поддержать тебя въ этомъ дерзкомъ намѣреніи, возмущаетъ меня и заставляетъ поразить себя своей рукою; искать для себя другаго палача, значило бы разгласить свою невольную ошибку. Но, повторяю тебѣ, я умру не одна; я увлеку за собою того, чья смерть насытитъ мое мщеніе; и онъ узнаетъ, гдѣ бы ни очутилась душа его, что правда всегда отыщетъ и покараетъ преступника.

Съ послѣднимъ словомъ Камилла съ удивительной быстротой и силой кинулась на Лотара съ обнаженной шпагой и выказала такую рѣшимость вонзитъ эту шпагу въ его сердце, что самъ Лотаръ не на шутку было перепугался и долженъ былъ призвать на помощь всю свою ловкость, чтобы защититься отъ ударовъ Камиллы; — она до того увлекалась своей ролью, такъ страстно разыгрывала ее, что рѣшилась даже пожертвовать нѣсколькими каплями собственной крови, только бы сыграть комедію, какъ можно правдоподобнѣе. Притворяясь, будто не можетъ ничего сдѣлать съ Лотаромъ, она воскликнула: «если судьба отказывается вполнѣ удовлетворить мое желаніе, то она не въ силахъ воспрепятствовать мнѣ исполнить его въ половину.»

Силясь вырвать шпагу изъ рукъ Лотара, она повернула ее остріемъ въ себѣ, направивъ въ такое мѣсто, въ которое сталь не могла глубоко войти, и слегка оцарапавъ себѣ верхнюю часть груди, у лѣваго плеча, упала на полъ, какъ будто безъ чувствъ. Лотаръ и Леонелла были одинаково испуганы и изумлены неожиданной выходкой Камиллы, и не знали что подумать, видя ее лежащую окровавленной, безъ чувствъ, на полу. Почти не помня себя кинулся въ ней Лотаръ, чтобы отнять у нее шпагу, но увидѣвъ, какую ничтожную царапину оставила она на груди Камиллы, онъ совершенно успокоился и удивился только ловкости и хитрости этой женщины. Не желая остаться у нее въ долгу, онъ принялся рыдать надъ ней, какъ надъ мертвой, проклиная себя и того, кто былъ главнымъ виновникомъ этой кровавой катастрофы. Зная, что Ансельмъ слышитъ его, онъ говорилъ такіе ужасы, которые могли заставить пожалѣть о немъ, болѣе чѣмъ о Камиллѣ, еслибъ даже она дѣйствительно умерла. Леонелла между тѣмъ положивъ ее на кровать, умоляла Лотара позвать кого-нибудь, кто-бы тайно перевязалъ рану ея несчастной госпожи, и спрашивала его: что сказать объ этой ранѣ Ансельму, по возвращеніи его изъ деревни? Лотаръ отвѣтилъ, что теперь ему не до совѣтовъ, а потому, пусть говоритъ она что хочетъ; онъ только просилъ Леонеллу постараться остановить кровь, лившуюся изъ раны Камиллы, и затѣмъ, въ притворномъ отчаяніи, съ проклятіемъ на устахъ, покинулъ домъ Ансельма, сказавъ, что онъ навсегда удалится въ такое мѣсто, гдѣ его не увидитъ болѣе никто. Когда же онъ очутился одинъ, и увѣрился, что за нимъ не слѣдятъ, онъ сталъ креститься, удивляясь мастерству, съ какимъ разыграли комедію госпожа и служанка, убѣдившими, должно быть, Ансельма, что супруга его — вторая Порція. И думалъ онъ отпраздновать теперь, за славу, вмѣстѣ съ Ансельмомъ, это событіе, въ которомъ ложь такъ искусно притворилась правдой, что нельзя было даже представить себѣ возможности чего-нибудь подобнаго.

Леонеллѣ скоро удалось остановить кровотеченіе изъ царапины своей госпожи, потерявшей столько крови, сколько нужно было, чтобы Ансельмъ повѣрилъ обману. Обмывъ царапину виномъ, Леонелла перевязала ее какъ умѣла, и одни слова ея при этомъ могли убѣдить Ансельма, что жена его олицетворенная добродѣтель. Къ словамъ Леонеллы, Камилла прибавила нѣсколько своихъ, укоряя себя въ малодушіи, проявившемся въ ней въ ту минуту, когда ей слѣдовало лишить себя ненавистной для нее теперь жизни. Она спрашивала горничную, слѣдуетъ ли, по ея мнѣнію, разсказать всю эту исторію безцѣнному Ансельму? Леонелла отговаривала ее тѣмъ, что открывши все Ансельму, Камилла поставитъ его въ необходимость разсчитаться съ Лотаромъ, подвергая опасности свою жизнь; тогда какъ хорошая жена не только не должна возбуждать, а напротивъ должна устранять всякіе поводы, могущіе довести мужа до кровавыхъ столкновеній. Камилла согласилась съ своей горничной, и только не знала чѣмъ объяснить Ансельму эту царапину. которой онъ не ногъ не увидѣть. Леонелла отвѣчала, что она не научилась лгать, даже съ хорошей цѣлью.

— А я развѣ научилась, воскликнула Камилла. Да я не съумѣла бы солгать, если бы дѣло шло о моей жизни, и если мы не можемъ придумать, какъ выпутаться намъ изъ этого затруднительнаго положенія, то скажемъ лучше всю правду и не станемъ безпокоиться о томъ, чтобы не была открыта наша ложь.

— До завтра еще далеко, сударыня, отвѣчала Леонелла, и мы успѣемъ придумать, что сказать господину Ансельму на счетъ вашей раны, или найдемъ средство скрыть ее; Богъ намъ поможетъ въ нашихъ честныхъ усиліяхъ. Только, ради Создателя, успокойтесь, придите въ себя, чтобы господинъ Ансельмъ не засталъ васъ въ такомъ раздраженномъ состояніи и положитесь во всемъ на меня и на Бога, помощника во всякомъ добромъ дѣлѣ.

Ансельмъ, — никто въ этомъ не сомнѣвается, — съ чрезвычайнымъ вниманіемъ слѣдилъ за развитіемъ трагедіи, изображавшей смерть его чести; трагедіи, въ которой актеры разыграли свои роли такъ натурально, какъ будто они дѣйствительно преобразились на время въ представляемыхъ ими лицъ. Съ страстнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ онъ наступленія ночи, подъ покровомъ которой онъ могъ бы покинуть, наконецъ, свою засаду и отправиться въ своему неоцѣненному другу, чтобы поздравить его, да за одно и себя, съ находкой дорогаго клада; открытаго при испытаніи Камиллы. Ему доставили, однако, возможность уйти изъ дому раньше чѣмъ онъ ожидалъ, и Ансельмъ, воспользовавшись счастливымъ случаемъ, побѣжалъ къ Лотару. Трудно передать, какъ горячо обнялъ онъ обманувшаго его друга, какими похвалами осыпалъ жену свою, какъ превозносилъ свое счастіе. Но Лотаръ чувствовалъ себя не въ силахъ радоваться съ Ансельмомъ; его мучила совѣсть, напоминая ему объ обманѣ, который дѣлалъ счастливымъ его друга; о томъ осворбленіи, которое онъ нанесъ ему. Ансельмъ видѣлъ, что не съ особенною радостію принимаетъ его Лотаръ, но приписывалъ это безпокойству о здоровьи раненой Камиллы, такъ какъ Лотаръ былъ главнымъ виновникомъ ея страданій. Обманутый мужъ старался успокоить своего друга за счетъ здоровья Камиллы, увѣряя, что рана ея, вѣроятно, пустячная, если она нашла возможнымъ, по совѣту горничной, скрыть эту царапину отъ Ансельма. Пожалуйста, не безпокойся объ этомъ, продолжалъ онъ, и возрадуйся вмѣстѣ со мной; благодаря твоей ловкости и твоему посредничеству, я вознесенъ на такую степень блаженства, о которой не смѣлъ даже помышлять. И отнынѣ всѣ свободныя минуты мои я посвящу прославленію Камиллы, да доставлю ей безсмертную славу въ грядущихъ вѣкахъ.

Лотаръ расхвалилъ счастливую мысль Ансельма и обѣщалъ, съ своей стороны, помочь ему воздвигнуть вѣковѣчный памятникъ во славу его жены. Такъ-то остался Ансельмъ наилучше обманутымъ въ цѣломъ мірѣ мужемъ. Онъ продолжалъ дружески принимать въ своемъ домѣ того, кого считалъ виновникомъ своего счастія, и это былъ только виновникомъ его позора; Камилла же принимала друга своего мужа съ недовольной наружной миной и съ тайнымъ восторгомъ въ душѣ. Обманъ удавался нѣсколько времени, но колесо фортуны скоро повернулось въ другую сторону. Долго и тщательно скрываемый позоръ наконецъ обнаружился, и Ансельмъ заплатилъ жизнью за свое безразсудное любопытство.

Глава XXXV

Осталось дочитать нѣсколько страничекъ, когда изъ мансарды, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ, выбѣжалъ испуганный Санчо, крича во все горло: «ради Бога, поспѣшите за помощь къ моему господину, онъ выдерживаетъ самую ужасную и кровопролитную битву, какую видѣлъ я на своемъ вѣку. Клянусь Богомъ, онъ такъ хватилъ великана, врага принцессы Миномиконъ, что снесъ ему голову, какъ рѣпу, до самыхъ плечь».

— Съума ты сошелъ? воскликнулъ священникъ, прервавъ чтеніе; вѣдь великанъ находится теперь за двѣ, или за три тысячи миль отъ насъ.

Въ эту минуту, въ каморкѣ Донъ-Кихота раздался страшный шумъ, покрываемый его собственнымъ голосомъ. «Остановись измѣнникъ, бандитъ!» кричалъ онъ; «мечъ твой не послужитъ тебѣ ни въ чему, потому что я держу тебя въ своихъ рукахъ.» При послѣднемъ словѣ послышались удары оружіемъ, наносимые стѣнѣ.

— Не время сидѣть теперь, сложа руки и развѣсивъ уши, сказалъ Санчо; поспѣшите разнять сражающихся и помочь моему господину; великанъ, впрочемъ, должно быть погибъ уже и отдаетъ теперь отчетъ Богу въ своей прошлой жизни; я видѣлъ собственными глазами, какъ текла по полу кровь и покатилась въ уголъ голова его, величиною въ винный мѣхъ.

— Пусть меня повѣсятъ, воскликнулъ хозяинъ, если Донъ-Кихотъ не изрѣзалъ мѣховъ съ виномъ, стоявшихъ въ головѣ у его постели, а этотъ болванъ принялъ вино за кровь. Сказавши это, онъ побѣжалъ на чердакъ; за нимъ послѣдовала вся компанія и застала Донъ-Кихота въ короткой рубахѣ, съ трудомъ покрывавшей ляжки его; длинныя, жилистыя, сухія ноги рыцаря были сомнительной чистоты, на головѣ красовалась маленькая, красная шапочка, издавна вбиравшая въ себя весь жиръ съ головы хозяина корчмы. По лѣвую сторону его лежало, памятное для Санчо, одѣяло, въ правой рукѣ держалъ онъ обнаженный мечъ, и наносилъ имъ съ страшными угрозами удары на право и на лѣво; точно, въ самомъ дѣлѣ, поражалъ великана. Но лучше всего было то, что поражая великана во снѣ, онъ сражался съ закрытыми глазами. Воображеніе его было поражено предстоявшимъ ему приключеніемъ, и ему приснилось, будто онъ прибылъ уже въ микомиконское царство и вступилъ въ битву съ великаномъ, и поражая вмѣсто его мѣха съ виномъ, наводнилъ имъ всю комнату. Видя такую бѣду, разсвирѣпѣвшій хозяинъ съ сжатыми кулаками кинулся на Донъ-Кихота, и принялся такъ тузить его, что еслибъ священникъ и Карденіо не вырвали его изъ рукъ хозяина, то рыцарь, вѣроятно, въ послѣдній разъ сражался бы ужь съ великаномъ. И однако эти удары не могли разбудить его; онъ очнулся только тогда, когда цирюльникъ, притащивъ изъ колодца цѣлый ушатъ воды, окатилъ имъ несчастнаго рыцаря. Пробудясь, Донъ-Кихотъ долго не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлается? Доротея, увидѣвъ какъ легко одѣтъ рыцарь, не рѣшилась быть свидѣтельницей битвы ея защитника съ ея врагомъ. Санчо же шарилъ по всѣмъ угламъ, и нигдѣ не находя головы великана воскликнулъ наконецъ: «я зналъ, что въ этомъ проклятомъ домѣ все очаровано; прошлый разъ на этомъ самомъ мѣстѣ меня избили кулаками и ногами, такъ что я не зналъ, не видѣлъ, кто это бьетъ меня? теперь опять пропала голова великана, тогда какъ я собственными глазами видѣлъ, что ее отрубили и кровь тутъ текла ручьями.»

— О какой крови и какихъ ручьяхъ, толкуешь ты, чортово отродье! крикнулъ хозяинъ. Развѣ не видишь ты, болванъ, что эта кровь и ручьи — это мои изрѣзанные мѣха съ краснымъ виномъ, въ которомъ плаваетъ теперь эта комната. О, если бы такъ плавала въ аду душа того, кто уничтожилъ мои мѣха.

— Ничего я этого не понимаю, отвѣчалъ Санчо; и знаю только, что если не отыщу я этой головы, такъ графство мое растаяло, какъ соль въ водѣ. Санчо, бодрствуя, сумасшествовалъ болѣе, чѣмъ господинъ его во снѣ; такъ подѣйствовали на его слабую голову обѣщанія Донъ-Кихота.

Хозяинъ выходилъ изъ себя, видя какъ хладнокровно взиралъ оруженосецъ на разрушеніе, сдѣланное его господиномъ. Онъ клялся, что теперь Донъ-Кихоту и Санчо не улизнуть, какъ въ прошлый разъ, ничего не заплативши, что не спасутъ ихъ теперь никакія привилегіи рыцарства, и они заплатятъ за все, даже за заплатки и сшивку козлиной кожи. Священникъ между тѣмъ держалъ за руки Донъ-Кихота, и рыцарь, считая битву конченной и воображая, что онъ стоитъ передъ принцессой Миномикомъ, сказалъ священнику, опустившись передъ нимъ на колѣни: «прекрасная, державная дама, теперь вы можете безопасно проводить вашу жизнь, не страшась никакого чудовища; я же, съ своей стороны, освобожденъ отъ даннаго вамъ слова, потому что при помощи Божіей и той, кѣмъ я живу и дышу, я такъ счастливо окончилъ ваше дѣло.»

— Что? не моя правда, воскликнулъ Санчо, услышавъ слова своего господина; пьянъ я былъ, что ли? продолжалъ онъ, скажите на милость, развѣ не убилъ господинъ мой великана? Дѣло сдѣлано, и графство теперь у меня въ карманѣ.

Нельзя было не разсмѣяться, глядя на эту безумствовавшую пару: господина и слугу. И дѣйствительно всѣ хохотали до слезъ, кромѣ хозяина, посылавшаго себя во всѣмъ чертямъ. Наконецъ священникъ, цирюльникъ и Карденіо уложили, хотя и не безъ труда Донъ-Кихота въ постель, и рыцарь тотчасъ же уснулъ, какъ человѣкъ, окончившій тяжелый трудъ. Оставивъ его въ покоѣ, друзья наши сошли въ низъ и принялись утѣшать Санчо, приходившаго въ отчаяніе оттого, что не могъ онъ отыскать головы великана. Но не такъ-то легко было утѣшать хозяина, огорченнаго внезапной потерей своего вина. Хозяйка тоже кричала, подкрѣпляя слова свои разными жестами: «въ недобрый часъ попалъ сюда этотъ господинъ, обходящійся мнѣ такъ дорого. Прошлый разъ уѣхалъ онъ, ничего не заплативши за ночлегъ, ужинъ, постель, овесъ и сѣно, отговариваясь тѣмъ, что онъ какой-то рыцарь, искатель приключеній, да пошлетъ ему Господь и всѣмъ искателямъ приключеній на свѣтѣ какое-нибудь проклятое приключеніе, — который не можетъ и не долженъ платить, потому что такъ это написано въ какихъ~то рыцарскихъ законахъ. Потомъ изъ-за него явился сюда этотъ другой господинъ, который взялъ мой хвостъ и возвратилъ мнѣ только половину его, да и то какую-то ощипанную, совсѣмъ не годнугю теперь для моего мужа; и вотъ сегодня опять разливаетъ этотъ рыцарь мое вино и разрѣзаетъ мѣха. О, зачѣмъ не течетъ такъ кровь его передъ моими глазами. Но клянусь костьми отца моего и вѣчной памятью бабушки, пусть не надѣется онъ уѣхать теперь, не заплативши, до послѣдняго обола, за все, что онъ перепортилъ тутъ, или не буду я дочь моего отца; и станутъ звать меня не такъ, какъ зовутъ.» Отголоскомъ хозяйки служила добрая Мариторна; молчала только дочь хозяина, изподтишка улыбаясь. Священникъ утишилъ, наконецъ, эту бурю, пообѣщавши заплатить хозяевамъ за весь убытокъ, понесенный ими на винѣ и мѣхахъ, въ особенности же за хвостъ, изъ-за котораго хозяйка подняла такой шумъ. Доротея же утѣшила Санчо, сказавъ ему, что если господинъ его дѣйствительно обезглавилъ великана, то она дастъ ему самое лучшее графство въ своемъ царствѣ, какъ только вступитъ въ мирное обладаніе имъ. Это успокоило Санчо, умолявшаго принцессу повѣрить ему, что онъ видѣлъ собственными глазами отсѣченную голову великана съ бородой, доходившей до поясницы, и если головы этой не нашли, то потому, что въ этомъ домѣ все очаровано, въ чемъ убѣдился онъ на самомъ себѣ, въ тотъ разъ, когда ночевалъ здѣсь. Доротея сказала, что она вѣритъ всему, и просила Санчо успокоиться, обѣщая устроить все по его желанію.

Когда миръ былъ, къ общему удовольствію, возстановленъ наконецъ, священникъ, по просьбѣ Карденіо, Доротеи и всего общества, рѣшился дочитать немногое, оставшееся непрочтеннымъ изъ повѣсти.

«Увѣренный въ вѣрности своей жены, Ансельмъ наслаждался нѣкоторое время полнымъ спокойствіемъ и счастіемъ. Камилла съ умысломъ принимала Лотара съ недовольной миной, желая заставить Ансельма видѣть въ отношеніяхъ ея къ Лотару совершенно противное тому, что было въ дѣйствительности. Къ довершенію обмана, Лотаръ постоянно отказывался заходить болѣе къ Ансельму подъ предлогомъ, будто посѣщенія его непріятны Камиллѣ. Оставаясь, по прежнему, слѣпымъ, Ансельмъ и слушать не хотѣлъ Лотара, становясь, такимъ образомъ, на всѣ лады, орудіемъ своего безчестія въ то самое время, когда онъ видѣлъ себя на верху блаженства. Къ несчастію, Леонелла, въ порывѣ любовныхъ восторговъ, предавалась имъ ежедневно съ большимъ и большимъ увлеченіемъ, надѣясь на свою госпожу, закрывавшую глаза на всѣ ея продѣлки и даже помогавшую ей. Однажды ночью, Ансельмъ услышалъ шаги въ комнатѣ Леонеллы; желая узнать, кто это ходитъ, онъ хотѣлъ отворить дверь, но ее удерживали съ противной стороны. Разсерженный Ансельмъ рванулъ дверь и открылъ ее въ ту самую минуту, когда изъ комнаты Леонеллы выпрыгнулъ въ окно незнакомый мужчина. Ансельмъ бросился за нимъ, чтобы поймать, или по крайней мѣрѣ увидѣть его, но Леонелла загородила дорогу и, удерживая Ансельма, сказала ему: «успокойтесь, господинъ мой; ради Бога, не дѣлайте шуму, не преслѣдуйте этого человѣка, это такой близкій мнѣ человѣкъ… это мой мужъ.»

Раздосадованный Ансельмъ, конечно, не повѣрилъ словамъ Леонеллы и вынувъ кинжалъ грозилъ убить ее, если она не скажетъ сейчасъ же всей правды.

Не помня себя отъ страха, перепуганная Леонелла сказала ему: «не убивайте меня, я открою вамъ такія тайны, что вы и вообразить себѣ не можете.»

— Говори, сказалъ Ансельмъ, или ты умрешь.

— Теперь я такъ взволнована, что ничего не могу отвѣтить вамъ, проговорила Леонелла, но завтра я разскажу вамъ многое такое, что васъ удивитъ; на счетъ же этого господина, выскочившаго изъ окна, пожалуйста не безпокойтесь, это одинъ молодой человѣкъ, давшій слово жениться на мнѣ.

Слова эти успокоили Ансельма. Онъ согласился обождать того, что ему готовились разсказать про Камиллу; онъ такъ былъ увѣренъ въ ней. Несчастный мужъ вышелъ отъ Леонеллы, заперъ ее на ключь и объявилъ, что не выпуститъ ее, пока она не откроетъ всего, что обѣщала, и за тѣмъ поспѣшилъ передать Камиллѣ, что случилось съ ея горничной, обѣщавшей открыть ему на другой день важныя тайны. Къ чему говорить, ужаснуло ли Камиллу это извѣстіе? Ее до такой степени взволновала мысль, что Леонелла готова открыть измѣну ея Ансельму, что у нее не хватило даже силъ обождать и узнать справедливо ли ея подозрѣніе. И какъ только Ансельмъ заснулъ, она въ ту же минуту встала съ постели, собрала самыя драгоцѣнныя вещи свои, взяла нѣсколько денегъ и тайно отъ всѣхъ, покивувъ свой домъ, убѣжала въ Лотару, которому сказала все, что случилось въ эту ночь, умоляя скрыть ее гдѣ-нибудь, или убѣжать вмѣстѣ съ всю отъ ярости Ансельма. Нежданный визитъ Камиллы до того смутилъ Лотара, что онъ не зналъ даже, что отвѣтить ей, не только на что рѣшиться. Наконецъ онъ предложилъ Камиллѣ отвести ее въ монастырь, въ которомъ сестра его была настоятельницей. Камилла согласилась, и Лотаръ, со всею скоростью, которой требовали обстоятельства, отвезъ свою любовницу въ монастырь, а самъ, въ ту же ночь, тайно, покинулъ городъ.

На разсвѣтѣ, Ансельмъ, не замѣчая, что возлѣ него нѣтъ Камиллы, поспѣшно всталъ, желая поскорѣе узнать тайны, которыя обѣщала открыть ему Леонелла. Отворивъ ея комнату онъ, однако, не нашелъ тамъ своей горничной, и только связанныя у окна простыни указали ему путь, которымъ она ушла. Грустный пошелъ онъ сообщить эту новость Камиллѣ, но не находя нигдѣ и Камиллы, онъ совершенно растерялся. Напрасно спрашивалъ онъ прислугу, не видѣлъ ли это нибудь его жены; никто ничего не отвѣтилъ ему. А между тѣмъ, отыскивая Камиллу въ комнатахъ, онъ неожиданно увидѣлъ открытые сундуки, въ которыхъ не оказалось самыхъ дорогихъ вещей; тогда только открылась предъ нимъ ужасная истина.

Полуодѣтый, встревоженный, мрачный побѣжалъ онъ къ Лотару, но узнавши отъ его слугъ, что ночью, забравши всѣ деньги, Лотаръ покинулъ городъ, Ансельмъ готовъ былъ сойти съ ума, особенно же, когда, возвратившись домой, не засталъ тамъ никого; несчастнаго покинули всѣ его слуги. Онъ не зналъ что дѣлать, думать и говорить; и разсудокъ мало-по-малу оставлялъ его, когда въ одну минуту увидѣлъ онъ себя безъ жены, безъ друга, безъ прислуги, покинутый небомъ и землей, и въ довершенію всего обезчещеннымъ, потому что въ бѣгствѣ Камиллы онъ видѣлъ свою погибель. Пришедши немного въ себя, онъ рѣшился уѣхать въ деревню, къ своему другу, у котораго проводилъ нѣкогда время, и разсказать ему о своемъ страшномъ несчастіи. Заперевъ всѣ двери въ своемъ домѣ, онъ отправился, верхомъ, въ деревню, съ трудомъ переводя дыхаше. На половинѣ дороги, терзаемый безотрадными мыслями, онъ слѣзъ съ коня, привязалъ его въ дереву, и изнеможенный, съ тяжелымъ вздохомъ, упалъ на землю;— такъ, пролежалъ онъ до вечера. Въ это время, мимо его проѣхалъ, верхомъ, какой то незнакомый господинъ. Поздоровавшись съ нимъ, Ансельмъ спросилъ его: что новаго въ Флоренціи?

— Самыя странныя новости, отвѣчалъ незнакомецъ. Говорятъ, будто Лотаръ, этотъ искренній другъ богатаго Ансельма, живущаго возлѣ святого Іова, увезъ, сегодня ночью, жену своего друга, который также исчезъ изъ города. Это извѣстіе сообщила горничная Камиллы, пойманная губернаторомъ въ то время, когда она спускалась на простыняхъ изъ окна Ансельмова дома. Я не знаю всей этой исторіи, подробно, скажу вамъ только, что она поразила весь городъ, потому что ничего подобнаго нельзя было ожидать отъ дружбы Ансельма и Лотара, которыхъ называли не иначе, какъ двумя друзьями.

— А не знаете вы, куда уѣхали Лотаръ и Камилла? спросилъ Ансельмъ.

— Не могу вамъ этого сказать, отвѣтилъ флорентинецъ, знаю только, что губернаторъ употребилъ все стараніе открыть бѣглецовъ.

— Поѣзжайте съ Богомъ, милостивый государь, сказалъ Ансельмъ.

— А вы оставайтесь съ нимъ, отвѣтилъ незнакомецъ, пришпоривая своего коня.

При ужасномъ извѣстіи, сообщенномъ ему незнакомымъ флорентинцемъ, Ансельмъ готовъ былъ потерять не только разсудокъ, но даже жизнь. Онъ приподнялся съ земли и дотащился кое какъ до деревни своего друга, не знавшаго еще о несчастіи, постигшемъ Ансельма. Увидя его блѣднаго, дрожащаго и смятеннаго, другъ его подумалъ, что онъ опасно болѣнъ, тѣмъ болѣе, что Ансельмъ просилъ поскорѣе приготовить ему постель и дать чернила и бумаги. Просьбу его поторопились исполнить и оставили его одного въ комнатѣ, заперевъ въ ней, по его просьбѣ, двери. Увидя себя одного, томимый мыслью о постигшемъ его несчастіи и чувствуя смертельныя муки, раздиравшія его сердце, Ансельмъ понялъ, что жизнь его покидаетъ. Желая объяснить причину своей преждевременной смерти, онъ взялъ въ руки перо, но прежде, чѣмъ успѣлъ докончить письмо, у него занялось дыханіе, и онъ испустилъ духъ подъ тяжестью горя, причиненнаго ему его безразсуднымъ любопытствомъ.

На другой день, видя, что уже довольно поздно, а Ансельма между тѣмъ не слышно, хозяинъ дома вошелъ въ комнату Ансёльма, чтобы спросить о здоровьи, и нашелъ его, лежащимъ недвижимо. Половина тѣла его лежала на кровати, другая на письменномъ столѣ; въ рукахъ онъ держалъ еще перо, которымъ писалъ наканунѣ, и возлѣ лежалъ листъ бумаги. Приблизясь къ Ансельму, хозяинъ навалъ его по имени, и, не получая отвѣта, взялъ его за руку, но она была холодна; тогда другъ его понялъ, что Ансельмъ умеръ. Пораженный и опечаленный онъ кликнулъ своихъ слугъ — быть свидѣтелями этого роковаго событія, потомъ взялъ бумагу, написанную, какъ видно было, рукой Ансельма, и прочелъ эти немногія слова: «Безразсудное желаніе лишаетъ меня жизни. Если извѣстіе о моей смерти дойдетъ до Камиллы, пусть она знаетъ, что я ее простилъ; она не призвана была творить чудесъ, а я не въ правѣ былъ требовать ихъ отъ нее. Виновный самъ въ своемъ позорѣ, я былъ бы несправедливъ, если бы….» Больше написать онъ былъ не въ силахъ; жизнь, какъ видно, отлетѣла отъ него въ ту минуту, когда онъ написалъ послѣднее слово. На другой день увѣдомили родныхъ Ансельма о его смерти; они знали уже о постигшемъ его несчастіи, знали монастырь, въ которомъ Камилла готовилась отправиться вслѣдъ за Ансельмомъ въ неизбѣжный путь, не вслѣдствіе извѣстія о смерти ея мужа, а вслѣдствіе дурныхъ вѣстей, полученныхъ объ отсутствующемъ его другѣ. Говорятъ, что оставшись вдовой, она не хотѣла покидать монастыря, но не хотѣла и отказаться отъ свѣта, пока не узнала о послѣдовавшей вскорѣ смерти Лотара въ битвѣ Лотрека съ великимъ капитаномъ, на неаполитанской землѣ, куда бѣжалъ поздно раскаявшійся другъ. Получивъ это извѣстіе, Камилла скрылась на вѣки за монастырскими стѣнами и вскорѣ умерла въ раскаяніи и слезахъ. Такъ трагически кончилось для трехъ лицъ безумно сдѣланное начало.

— Повѣсть эта не дурна, сказалъ священникъ, но только я не могу повѣрить, чтобы подобное происшествіе случилось въ дѣйствительности. Если это вымыселъ, то онъ плохо задуманъ; — нельзя вообразить себѣ мужа, готоваго рѣшиться на такое безумное испытаніе, на какое рѣшился Ансельмъ. Между любовниками могло бы еще устроиться что-нибудь подобное, но между мужемъ и женою — никогда. Разсказана же эта повѣсть не дурно.

Глава XXXVI

Въ эту минуту, стоявшій на порогѣ хозяинъ воскликнулъ: «Господи! какіе гости ѣдутъ; если они остановятся здѣсь, то будетъ намъ чему порадоваться».

— Какіе гости? спросилъ Карденіо.

— Четыре человѣка съ пиками, верхомъ, въ черныхъ маскахъ, отвѣчалъ хозяинъ — и посреди ихъ, на креслѣ, какая то дана, вся въ бѣломъ и тоже въ маскѣ; наконецъ, позади, двое слугъ идутъ пѣшкомъ.

— И близко они? спросилъ священникъ.

— Да такъ близко, что вотъ ужь къ воротамъ подъѣзжаютъ, отвѣтилъ хозяинъ.

Услышавъ это, Доротея закрыла лицо, а Карденіо поспѣшно ушелъ въ комнату, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ. Едва лишь успѣли они принять необходимыя мѣры предосторожности, какъ къ корчмѣ подъѣхали новоприбывшіе путешественники. Четыре красивыхъ и богато одѣтыхъ всадника, слѣзши съ коней, помогли ѣхавшей съ ними дамѣ сойти съ кресла, и одинъ изъ нихъ донесъ ее до стула, стоявшаго у входа въ ту комнату, въ которой спрятался Карденіо. Ни мужчины, ни дама не снимали масокъ и не сказали ни слова; только въ ту минуту, когда замаскированный путешественникъ посадилъ даму на стулъ, она тяжело вздохнула и опустила руки, какъ изнемогающая, больная женщина. Слуги ихъ между тѣмъ отвели лошадей въ конюшню.

Священнику сильно хотѣлось узнать, что это за господа такіе, ничего не говорящіе и старающіеся такъ упорно хранить свое инкогнито; и онъ отправился распросить объ этомъ ихъ слугъ.

— Право, мнѣ трудно сказать вамъ, что это за господа такіе, сказалъ ему одинъ изъ слугъ; думаю только, что они должны быть знатные люди, особенно тотъ господинъ, который взялъ на руки даму; его слушаютъ всѣ остальные и дѣлаютъ то, что онъ велитъ.

— А что это за дама? спросилъ священникъ.

— И этого не могу вамъ сказать, отвѣтилъ слуга; потому что во время всей дороги, я не видѣлъ ни одного уголка ея лица, а слышалъ ея оханія; и охаетъ она, я вамъ скажу, такъ, какъ будто съ каждымъ вздохомъ собирается отдать Богу душу. Вы, ваша милость, не удивляйтесь тому, что мы съ товарищемъ не знаемъ, что это за господа такіе, продолжалъ онъ, мы всего двое сутокъ находимся въ услуженіи у нихъ. Они насъ встрѣтили на дорогѣ и упросили сопровождать ихъ до Андалузіи, обѣщая хорошо заплатить за это.

— А не слыхали ли вы имени котораго-нибудь изъ нихъ? продолжалъ разспрашивать священникъ.

— Ничего не слыхали, отвѣчалъ слуга; они словно зарокъ дали — молчать; слова отъ нихъ не добьешся. Только и слышно, что вздохи этой несчастной дамы, которые просто сердце надрываютъ. Я полагаю, что ее должно быть насильно везутъ въ какое-нибудь такое мѣсто, куда ей вовсе не желательно ѣхать; вѣрно она монахиня, или собирается поступить въ монахини, потому что, вы видите, она вся въ черномъ, и груститъ вѣрно оттого, что не желаетъ поступить въ монастырь.

— Все это очень можетъ быть, сказалъ священникъ и вернулся къ Доротеѣ. Доротея между тѣмъ, слыша стоны покрытой вуалью дамы и движимая свойственнымъ женщинамъ состраданіемъ, подошедши къ незнакомкѣ, сказала ей: «что съ вами? какое горе томитъ васъ? Если оно таково, что женщина, по собственному опыту, знаетъ, какъ облегчить его, въ такомъ случаѣ, распоряжайтесь иною, какъ вамъ будетъ угодно».

Вздыхавшая дама не отвѣтила ничего и продолжала упорно молчать, не смотря на то, что Доротея съ большимъ и большимъ увлеченіемъ продолжала предлагать ей свои услуги. Наконецъ, тотъ самый мужчина, которому, по словамъ слуги, повиновались всѣ остальные, сказалъ Доротеѣ: «не трудитесь, сударыня, предлагать этой дамѣ свои услуги; вы только напрасно потеряете время;— ей незнакомо чувство благодарности, и если вы не желаете услышать какой-нибудь лжи, въ такомъ случаѣ, не ожидайте отъ нее отвѣта».

— Я никогда не лгала, живо воскликнула, упорно молчавшая, до сихъ поръ, дама; напротивъ, я слишкомъ искренна, слишкомъ далека отъ всякаго притворства. И если нуженъ свидѣтель, который подтвердилъ бы мои слова, беру въ свидѣтели васъ самихъ; васъ, котораго моя чистая любовь къ правдѣ сдѣлала вѣроломнымъ обманщикомъ.

«Боже, что слышу я? какой голосъ поразилъ мой слухъ», воскликнулъ, въ эту минуту, раздирающимъ голосомъ Карденіо, ясно слышавшій слова незнакомой дамы, отъ которой его отдѣляла одна только дверь. Взволнованная и изумленная дама въ маскѣ повернула голову въ ту сторону, гдѣ находился Карденіо, и, не видя такъ никого, встала съ намѣреніемъ войти въ сосѣднюю комнату; но незнакомецъ, ревниво слѣдившій за всѣми ея движеніями, не позволилъ ей сдѣлать ни шагу. Въ порывѣ волненія, незнакомка уронила маску и открыла лицо несравненной красоты, похожее на образъ небесный, не смотря на его блѣдность и какое-то странное выраженіе, которое придавали ему глаза красавицы, безцѣльно блуждавшіе вокругъ. Взоръ ея былъ до того тревоженъ, что ее можно было принять за сумасшедшую; и наружные признаки ея помѣшательства возбуждали глубокое состраданіе къ несчастной въ душѣ Доротеи и всѣхъ видѣвшихъ ее въ эту минуту и не знавшихъ причины ея душевнаго разстройства. Говорившій съ ней и крѣпко державшій ея за плечи мужчина не могъ, въ свою очередь, удержать маски, и также очутился съ открытымъ лицомъ. Поднявъ въ эту минуту глаза, Доротея неожиданно увидѣла передъ собою донъ-Фернанда, поддерживавшаго вмѣстѣ съ нею незнакомую даму. При видѣ его, испустивъ изъ глубины души тяжелый — продолжительный вздохъ, Доротея лишилась чувствъ и упала бы на полъ, еслибъ возлѣ нея не было, къ счастію, цирюльника, удержавшаго ее въ своихъ рукахъ. Не теряя ни минуты, священникъ поспѣшилъ снять съ нея вуаль, чтобы брызнуть на нее холодной водой; между тѣмъ донъ-Фернандъ тоже обмеръ, увидѣвши передъ собой Доротею. Тѣмъ не менѣе онъ не выпускалъ изъ рукъ Лусинды (незнакомая дама, старавшаяся освободиться изъ рукъ его, была Лусинда), узнавшей по голосу Карденіо, который, въ свою очередь, узналъ ее. Услышавъ тяжелый вздохъ, вырвавшійся изъ груди Доротеи въ минуту ея обморока, и вообразивъ себѣ, что это крикнула Лусинда, Карденіо, внѣ себя, бросился изъ своей комнаты и наткнулся на донъ-Фернанда, державшаго въ объятіяхъ Лусинду. Донъ-Фернандъ узналъ Карденіо, и всѣ четверо не могли произнести ни одного слова отъ удивленія, не понимая, что дѣлается вокругъ нихъ. Всѣ молчали, глядя другъ на друга; Доротея — на донъ-Фернанда, донъ-Фернандъ — на Карденіо, Карденіо — на Лусинду, Лусинда — на Карденіо. Первой заговорила Лусинда: «оставьте меня во имя того, къ чему обязываетъ васъ ваше положеніе, если ничто другое не въ силахъ остановить васъ. Дайте мнѣ возвратиться къ тому дубу, которому я служу подпорьемъ и съ которымъ не могли разлучить меня ни ваши подарки, ни угрозы, ни ваши достоинства, ни ваши обѣщанія. Вы видите, какими странными и непредугаданными путями небо возвратило меня моему настоящему мужу. Вы знаете уже, благодаря тысячѣ тяжелыхъ испытаній, что одна смерть могла бы заставить меня позабыть его. Пускай же ваше заблужденіе, такъ ясно разсѣянное теперь, превратитъ любовь вашу въ ненависть и ваши ласки въ ярость. Возьмите мою жизнь; позвольте мнѣ только, въ послѣдній разъ, вздохнуть на глазахъ моего любимаго мужа, и я благословлю мою смерть. Она покажетъ, что я оставалась вѣрна ему до послѣдней минуты».

Пришедшая между тѣмъ въ себя Доротея, услышавъ слова Лусинды, поняла это находился возлѣ нее; и видя, что донъ-Фернандъ, не выпуская изъ рукъ Лусинды, ничего не отвѣчаетъ на ея трогательныя просьбы, она превозмогла себя, кинулась на колѣни передъ своимъ соблазнителемъ. и утопая въ слезахъ, лившихся ручьями изъ чудныхъ глазъ ея, сказала ему дрожащимъ голосомъ: «если лучи этого солнца, омрачаемаго твоими руками, не лишаютъ свѣта глаза твои, тогда ты узнаешь, лежащую у ногъ твоихъ, несчастную, — несчастную до тѣхъ поръ, пока тебѣ это будетъ угодно, — и грустную Доротею. Это я, та бѣдная крестьянка, которую ты изъ прихоти, или изъ великодушія, хотѣлъ возвести такъ высоко, чтобы она имѣла право назваться твоею; это я, та несчастная дѣвушка, которая вела покойную и счастливую жизнь до тѣхъ поръ, пока красота твоя, твой голосъ, заговорившій ей, повидимому, такъ искренно о любви, не заставили ея отдать тебѣ ключъ отъ своей свободы и свою непорочность. Но, оттолкнутая тобой, я тобою же доведена теперь до этого мѣста, гдѣ ты меня встрѣчаешь, и гдѣ ты самъ очутился въ томъ положеніи, въ какомъ я встрѣчаю тебя. Не думай, однако, что. я пришла сюда по слѣдамъ моего безчестія; — нѣтъ, меня привело сюда мое горе и сожалѣніе о томъ, что ты меня забылъ. Ты хотѣлъ, чтобы я принадлежала тебѣ, и ты достигъ этого, но такими средствами, что не смотря на все твое желаніе, тебѣ невозможно уже не быть моимъ. Подумай, благородный господинъ мой, что любовь моя можетъ замѣнить для тебя ту красоту и знатность, изъ-за которыхъ ты меня покидаешь. Ты не можешь принадлежать прекрасной Лусиндѣ, потому что принадлежишь мнѣ; Лусинда же не можетъ быть твоею, потому что она принадлежитъ Карденіо. Подумай, что одна изъ этихъ женщинъ боготворитъ тебя; другая ненавидитъ. Ты восторжествовалъ надо мной: своего происхожденія скрыть я не могла, и ты знаешь, что заставило меня отдаться тебѣ; у тебя не остается, значитъ, никакого оправданія, никакого предлога считать себя обманутымъ. Если же все это правда, если ты такой же христіанинъ, какъ дворянинъ, къ чему же бѣжишь ты отъ меня такими извилинами, и не желаешь сдѣлать меня такой же счастливой въ концѣ, какою я была въ началѣ. Если ты не хочешь признать меня своей законной женой, сдѣлай меня рабой твоей, и я сочту себя богатой и счастливой, когда буду въ твоей власти. Не допусти, покидая меня, поблекнуть моему доброму имени подъ гнетомъ злыхъ толковъ и пересудъ; устрани отъ родныхъ моихъ такую грустную старость: они вѣрно служили твоимъ родителямъ, и не такой награды достойна ихъ служба. Если же ты полагаешь, что ты унизишь родъ свой, смѣшавши кровь твою съ моею, то вспомни, что въ мірѣ существуетъ мало фамилій, которымъ нельзя сдѣлать подобнаго упрека, и что не женщины возвеличиваютъ роды. Вспомни при томъ, что истинное благородство заключается въ добродѣтели, и если ты откажешься отъ нея, упорствуя возвратить мнѣ то, что мнѣ принадлежитъ, тогда я буду благороднѣе тебя. Мнѣ остается, наконецъ, сказать тебѣ еще, что волей неволей, но только я твоя жена, и это подтвердятъ твои собственныя слова, отъ которыхъ ты не можешь отречься, если гордишься тѣмъ, за что презираешь меня; это подтвердятъ твои письма, — небо, слышавшее твои клятвы, и наконецъ, еслибъ ничего этого не было, остается еще твоя совѣсть; — въ разгарѣ твоихъ преступныхъ радостей она не перестанетъ подымать внутри тебя свой грозный голосъ, она вступится за призываемую мною правду и смутитъ самыя сладкія минуту твоей жизни».

Доротея проговорила это такимъ трогательнымъ голосомъ, обливаясь такими слезами, что у всѣхъ, даже у незнакомыхъ мужчинъ, сопровождавшихъ донъ-Фернанда, на глазахъ выступили слезы. донъ-Фернандъ безмолвно слушалъ Доротею, пока голосъ ея не прервался, наконецъ, такими тяжелыми вздохами, что только чугунное сердце могло не тронуться ими. Лусинда также глядѣла на Доротею, тронутая горемъ ея, и изумленная ея умомъ и красотой. Она хотѣла бы подойти въ ней, сказать ей нѣсколько словъ въ утѣшеніе, но Фернандъ все еще держалъ ее въ своихъ рукахъ. Наконецъ, взволнованный и изумленный, поглядѣвъ въ нѣмой борьбѣ нѣсколько времени на Доротею, онъ громко воскликнулъ, выпустивъ изъ рукъ своихъ Лусинду: «ты побѣдила, очаровательная Доротея, ты побѣдила! Можно ли устоять противъ столькихъ очарованій, соединенныхъ вмѣстѣ«. Освободясь изъ рукъ Фернанда, не совсѣмъ оправившаяся Лусинда обомлѣла и чуть было не упала на полъ, но стоявшій позади ея Карденіо, забывъ въ эту минуту всякій страхъ и готовый на все, стремглавъ кинулся къ ней и воскликнулъ, заключая ее въ свои объятія: «если милосердому небу угодно будетъ даровать тебѣ отдыхъ, прекрасное, вѣрное, благородное созданіе; то вѣрь, нигдѣ не отдохнешь ты такъ безмятежно, какъ на этихъ рукахъ, поддерживающихъ тебя теперь и державшихъ тебя въ тѣ дни, когда судьба позволяла мнѣ думать, что ты моя». Услышавъ это, Лусинда взглянула на Карденіо, — она его и прежде уже начинала узнавать по голосу, а теперь окончательно убѣдилась, что это онъ самъ. Позабывъ все на свѣтѣ, она кинулась къ нему на шею и, прижимаясь къ нему лицомъ, радостно проговорила: «это вы! да, это вы, настоящій господинъ той женщины, которая принадлежала и принадлежитъ вамъ, не смотря за удары разлучившей насъ судьбы и на бѣдствія, грозящія этой жизни, зависящей отъ вашей».

Это неожиданное происшествіе произвело всеобщее удивленіе. Доротея, замѣтивши, что донъ-Фернандъ измѣнился въ лицѣ, и взявшись за эфесъ своей шпаги, собирался, повидимому, отмстить Карденіо, съ быстротою молніи бросилась къ его ногамъ, обняла его колѣни, и покрывая ихъ слезами и поцалуями, сжимая въ своихъ рукахъ, сказала ему: «что думаешь ты дѣлать, единое убѣжище мое, въ минуту этой неожиданной встрѣчи? У ногъ твоихъ лежитъ твоя жена, а та, которую ты хотѣлъ бы назвать женой, покоится теперь въ объятіяхъ своего мужа. Можешь ли ты передѣлать то, что устроило небо? И не лучше ли тебѣ возвысить, назвать равной тебѣ ту женщину, которая, не смотря на всѣ препятствія, поддерживаемая своимъ постоянствомъ, глядитъ тебѣ теперь въ глаза и орошаетъ слезами любви лицо своего настоящаго мужа? Заклинаю тебя именемъ Бога, заклинаю тебя тобою самимъ, взгляни въ эту минуту безъ гнѣва на то, что разрушаетъ твое заблужденіе, и оставь влюбленныхъ въ мірѣ наслаждаться ихъ счастіемъ столько времени, сколько даруетъ имъ небо. Этимъ ты обнаружишь великодушную душу свою, и міръ увидитъ, что разсудокъ твой умѣетъ торжествовать надъ страстями».

Пока говорила Доротея, Карденіо, не выпуская изъ объятій своихъ Лусинды, пристально глядѣлъ на донъ-Фернанда, твердо рѣшившись, въ случаѣ чего, мужественно защищаться противъ кого бы то ни было, хоть бы защита эта грозила ему смертью. Но въ эту минуту, друзья донъ-Фернанда съ одной стороны, съ другой священникъ и цирюльникъ, также присутствовавшіе при этой сценѣ, — свидѣтелемъ ея былъ и добрякъ Санчо Пансо, — окружили донъ-Фернанда, умоляя его сжалиться надъ слезами Доротеи и не обмануть ея справедливыхъ надеждъ, если только она говорила правду, въ чемъ никто не сомнѣвался. «Подумайте, милостивый государь», добавилъ священникъ, «что не простой случай, какъ это можетъ казаться, а рука Промысла соединила васъ всѣхъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ вы, конечно, меньше всего ожидали встрѣтиться. Подумайте о томъ, что только смерть можетъ отнять Лусинду у Карденіо; и еслибъ ихъ грозили разлучить остріемъ меча, то, умирая вмѣстѣ, они благословили бы самую смерть. Подумайте, что въ крайнихъ случаяхъ, въ неисправимыхъ обстоятельствахъ жизни, лучшее, что остается сдѣлать — это: восторжествовать надъ собою и выказать великодушіе нашей души. Позвольте же этимъ, любящимъ другъ друга, супругамъ, насладиться тѣмъ счастіемъ, которое даруетъ имъ небо, а сами взгляните на Доротею и сознайтесь, что на свѣтѣ найдете не много женщинъ, которыя могли бы — не говорю превзойти, но даже сравниться съ нею въ красотѣ; къ тому же красота соединяется въ ней съ такою трогательной покорностью и безпредѣльной любовью къ вамъ. И если вы дорожите сколько-нибудь именемъ христіанина и дворянина, то вамъ не остается ничего больше сдѣлать, какъ сдержать свое слово. Этимъ вы умилостивите Бога и примиритесь съ тѣми людьми, которые сознаютъ, что добродѣтель можетъ вознести красоту надъ всякимъ дворянствомъ, не умаляя достоинствъ того, это вознесетъ ее на такую высокую степень, и что уступая могуществу страсти, человѣкъ не заслуживаетъ укора, если онъ не сдѣлалъ при этомъ ничего дурнаго». Къ словамъ священника всѣ остальныя лица присовокупили нѣсколько своихъ и, благодаря общимъ усиліямъ, благородное сердце донъ-Фернанда успокоилось наконецъ и преклонилось предъ могуществомъ добродѣтели.

Желая показать, что онъ уступаетъ благимъ совѣтамъ, донъ-Фернандъ нагнулся и сказалъ, обнимая Доротею, «встаньте, прошу васъ; могу ли я хладнокровно видѣть у ногъ своихъ ту самую женщину, которую я ношу въ моемъ сердцѣ, и если, до сихъ поръ, я не успѣлъ вамъ показать этого на дѣлѣ, то это, быть можетъ, по волѣ неба, желавшаго, чтобы, убѣдившись, какъ искренно и неизмѣнно вы любите меня, я научился бы уважать васъ такъ глубоко, какъ вы того заслуживаете. Не порицайте меня за то, что я покинулъ васъ; меня удалила отъ васъ та самая сила, которая привлекла меня въ вамъ. Если не вѣрите мнѣ, то обернитесь; взгляните за счастливую теперь Лусинду, и въ ней вы найдете оправданіе моему поступку. Но такъ какъ Лусинда нашла кого желала, а я то, что мнѣ принадлежитъ, пускай же она, отнынѣ, живетъ въ мирѣ и счастіи многія лѣта съ Карденіо, а я на колѣняхъ стану молить небо, да позволитъ оно мнѣ прожить столько же съ моей Доротеей». Съ послѣднимъ словомъ онъ сжалъ Доротею въ своихъ объятіяхъ и такъ нѣжно прижалъ въ лицу ея — свое, что ему нужно было сдѣлать нѣкоторое усиліе надъ собою, чтобы слезы — свидѣтели его любви и раскаянія — не брызнули у него изъ глазъ. Лусинда же и Карденіо не удерживали своихъ слезъ, и вмѣстѣ съ ними всѣ присутствовавшіе при этой трогательной сценѣ плавали такъ единодушно, — это отъ собственной радости, это, глядя на радость другихъ, — что со стороны можно было подумать: не поразилъ ли ихъ какой-нибудь сильный, нежданный ударъ. Самъ Санчо заливался слезами, но, какъ онъ увѣрялъ впослѣдствіи, потому только, что Доротея оказалась не принцессою Мивоиивонъ, отъ которой онъ ожидалъ такихъ богатыхъ милостей.

Нѣсколько минутъ не умолкали рыданія и продолжалось общее волненіе. Наконецъ Карденіо и Лусинда бросились на колѣни передъ донъ-Фернандомъ и благодарили его въ такихъ трогательныхъ выраженіяхъ, что растерявшійся донъ-Фернандъ не зналъ, что отвѣчать имъ, и только обнималъ ихъ съ живѣйшими знаками любви и раскаянія. Онъ спросилъ послѣ того Доротею: какъ она попала въ такое отдаленное отъ ея родины мѣсто? Доротея разсказала ему тоже самое, что незадолго до того разсказала Карденіо; и донъ-Фернандъ и его друзья, восхищенные этимъ разсказомъ, желали, чтобы она все говорила и говорила; съ такою прелестью она передала имъ повѣсть своихъ несчастій. Послѣ Доротеи разсказалъ и донъ-Фернандъ все, что случилось съ нимъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ нашелъ на груди Лусинды записку, въ которой она писала, что не можетъ быть его женой, такъ какъ она законная жена Карденіо. «Въ первую минуту я хотѣлъ убить ее», говорилъ донъ-Фернандъ, «и убилъ бы, еслибъ мнѣ не помѣшали ея родители. Взволнованный и разъяренный покинулъ я тогда домъ Лусинды, съ намѣреніемъ страшно отмстить за себя. На другой день я узналъ, что Лусинда исчезла изъ родительскаго дома, и никто не могъ сказать, куда она дѣлась. Только спустя нѣсколько мѣсяцевъ стало извѣстно, что она удалилась въ одинъ монастырь, изъявивъ желаніе провести тамъ всю жизнь, если ей не суждено провести этой жизни съ Карденіо. Узнавши объ этомъ, я пригласилъ съ собою трехъ друзей моихъ и отправился съ ними похитить Лусинду. Скрываясь нѣсколько времени возлѣ монастыря, изъ предосторожности, чтобы, узнавъ о моемъ пріѣздѣ, надъ Лусиндой не усилили надзора, я дождался того дня, въ который отворили монастырскія ворота; и тогда, оставивъ двухъ спутниковъ своихъ, на стражѣ, у входа, съ третьимъ отправился въ келью, гдѣ и нашелъ Лусинду, разговаривавшую съ какою-то монахиней. Не давши ей времени опомниться и позвать кого-нибудь на помощь, мы увезли ее въ первую деревню, въ которой достали все нужное для предстоявшей вамъ дороги. Похитить ее было не трудно, потому что монастырь, въ которомъ она скрылась, стоитъ уединенно, вдали отъ людскихъ жилищъ. Увидѣвъ себя въ моей власти, Лусинда лишилась чувствъ, и потомъ только плавала и вздыхала, упорно отказываясь вымолвить хоть одно слово. Безмолвно рыдая, доѣхала она до этого дома, ставшаго для меня какъ бы небомъ, въ которомъ забываются и оканчиваются земныя треволненія».

Глава XXXVII

Скрѣпя сердце слушалъ все это Санчо, потому что всѣ его надежды на будущія владѣнія разсѣялись прахомъ съ той минуты, какъ принцесса Микомиконъ превратилась въ Доротею, а великанъ Пантофиландо въ донъ-Фернанда; а между тѣмъ господинъ его преспокойно почивалъ себѣ, не догадываясь о томъ, что происходило вокругъ него. Доротея же, Карденіо и Лусинда вѣрили съ трудомъ, что счастіе ихъ не сонъ; а донъ-Фернандъ благодарилъ небо, извлекшее его изъ того безвыходнаго, повидимому, лабиринта, въ которомъ онъ рисковалъ погубить и честь свою и себя самаго. Всѣ окружавшія ихъ лица не могли нарадоваться счастливой развязкѣ столькихъ перепутанныхъ происшествій, для которыхъ, казалось, не могло быть удачнаго исхода, и священникъ поздравлялъ каждаго съ тѣмъ счастіемъ, которое выпало на его долю въ этой общей радости. Громче всѣхъ радовалась, однако, хозяйка, потому что Карденіо и священникъ обѣщали съ лихвой заплатить за всѣ убытки, сдѣланные ей Донъ-Кихотомъ.

Одинъ Санчо, какъ мы уже говорили, скорбѣлъ душою среди всеобщей радости. Съ вытянутымъ, какъ аршинъ, лицомъ, вошелъ онъ въ спальню, проснувшагося, наконецъ, Донъ-Кихота, и сказалъ ему: «ваша милость, господинъ рыцарь печальнаго образа, вы можете спать, теперь, сколько вамъ угодно, отложивши попеченіе убивать великановъ и возвращать царицамъ ихъ владѣнія, потому что все уже сдѣлано и порѣшено.

— Еще бы не сдѣлано, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, когда я только что сразился съ великаномъ въ такой ужасной битвѣ, какой мнѣ, быть можетъ, не приведется видѣть ужъ на своемъ вѣку. Однимъ ударомъ я отсѣкъ ему голову, изъ которой кровавые ручьи потекли, какъ вода.

— Скажите лучше, какъ вино, замѣтилъ Санчо, потому что узнайте, ваша милость, если это еще неизвѣстно вамъ, что убитый великанъ оказался разрѣзанными вами винными мѣхами, изъ которыхъ вы пролили не кровь, а тридцать квартъ краснаго вина, отсѣченная же вами голова великана, это злая судьба моя, родившая меня на свѣтъ; и пусть отправляется теперь во всѣмъ чертямъ вся эта штука.

— Что ты плетешь, съ ума ты спятилъ, что ли? воскликнулъ Донъ-Кихотъ.

— Встаньте, ваша милость, встаньте, продолжалъ Санчо, и вы увидите все, что вы надѣлали здѣсь, и за что намъ придется порядкомъ заплатить. Увидите вы и царицу Микомиконъ, ставшую простой Доротеей и многое другое, что вѣроятно удивитъ васъ, если вы еще понимаете хоть что-нибудь.

— Ничего не удивитъ меня, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что если у тебя хорошая память, такъ ты, вѣроятно, помнишь, говорилъ ли я тебѣ прошлый разъ, когда мы ночевали въ этомъ домѣ, что все здѣсь очаровано, и все дѣлается посредствомъ очарованія. Мудрено ли, если и теперь случилось здѣсь что-нибудь подобное.

— Я бы повѣрилъ вамъ, отвѣчалъ Санчо, еслибъ мои прыжки на одѣялѣ похожи были на очарованіе, въ несчастію, это было самое истинное, вовсе не воображаемое дѣло. Я видѣлъ собственными глазами, какъ этотъ самый хозяинъ, который и теперь здѣсь, держалъ за конецъ одѣяло, и какъ онъ заставлялъ меня подпрыгивать въ небесамъ, весело и ехидно подтрунивая надо иной. И какъ ни глупъ и ни грѣшенъ я, все же я понимаю, что если я могу узнавать людей, то значитъ я столько же очарованъ, какъ моя рука и когда сыпятся на меня кулаки и остаются на мнѣ синяки, такъ я такъ и принимаю ихъ за кулаки и синяки, а вовсе не за очарованія.

— Полно, полно, мой другъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; Богъ поможетъ бѣдѣ. Дай мнѣ только одѣться и взглянуть на эти превращенія, о которыхъ ты тутъ толкуешь.

Тѣмъ временемъ, какъ Санчо помогалъ Донъ-Кихоту одѣваться, священникъ разсказалъ донъ-Фернанду и его спутникамъ о сумасшествіи рыцаря, о томъ, какъ выманили его съ Бѣдной скалы, на которую привела его, какъ онъ полагалъ, суровость его даны, и обо всѣхъ остальныхъ приключеніяхъ Донъ-Кихота, разсказанныхъ священнику Санчо. Все это разсмѣшило и изумило донъ-Фернанда и его друзей. Имъ казалось, какъ это кажется впрочемъ всѣмъ, что помѣшательство Донъ-Кихота было рѣшительно безпримѣрно въ своемъ родѣ. Священникъ добавилъ, что теперь, благодаря счастливому превращенію принцессы, нужно оставить прежній планъ и придумать какую-нибудь новую хитрость, при помощи которой можно было бы привести Донъ-Кихота домой. Карденіо предложилъ свои услуги для продолженія начатой комедіи, въ которой Лусинда могла очень удобно разыгрывать роль Доротеи.

— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнулъ донъ-Фернандъ; пусть Доротея продолжаетъ свою роль и если деревня этого добряка недалеко, то мнѣ будетъ очень пріятно способствовать его излеченію.

— Отсюда не болѣе двухъ дней пути до нашего мѣстечка, сказалъ священникъ.

— И если даже болѣе, отвѣтилъ донъ-Фернандъ, то я съ удовольствіемъ совершу этотъ путь для добраго дѣла.

— Въ эту минуту въ комнату вошелъ Донъ-Кихотъ, покрытый всѣмъ своимъ оружіемъ: съ мамбреновскимъ шлемомъ (не смотря на то, что онъ былъ весь измятъ) на головѣ, съ щитомъ и копьемъ въ рукахъ. Это странное видѣніе изумило донъ-Фернанда и его друзей. Они съ удивленіемъ глядѣли на это сухое и желтое, въ полъ аршина длины лицо, на этотъ сборъ разнокалибернаго оружія, на эту спокойно величественную осанку, безмолвно ожидая, что скажетъ имъ этотъ диковинный господинъ. Донъ-Кихотъ, устремивъ съ серьезнымъ видомъ глаза на Доротею, важно сказалъ ей:

— Прекрасная и благородная дама! я узналъ отъ моего оруженосца, что ваше величіе рушилось и ваше бытіе уничтожилось, что изъ царицы вы превратились въ простую женщину. Если это сдѣлано по приказанію царственнаго кудесника, вашего родителя, сомнѣвающагося, быть можетъ, въ томъ, достоинъ ли я сопровождать васъ; въ такомъ случаѣ, мнѣ остается только сказать вамъ, что родитель вашъ очень мало знакомъ съ рыцарскими исторіями. Еслибъ онъ внимательно прочелъ и перечелъ ихъ, то увидѣлъ бы, что рыцари, далеко не пріобрѣтшіе такой извѣстности какъ я, приводили въ счастливому концу болѣе трудныя предпріятія, чѣмъ то, которое выпало теперь на мою долю. Право, это не Богъ знаетъ, что за штука такая: убить какого-нибудь маленькаго великана, какъ бы онъ ни былъ ужасенъ. Очень немного времени тому назадъ я встрѣтился съ нимъ лицомъ къ лицу и…. но я не скажу болѣе ни слова, чтобы вы не подумали, что я солгалъ; всеоткрывающее время договоритъ за меня въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.

— Это вы съ двумя мѣхами вина, а не съ великаномъ повстрѣчались лицомъ въ лицу, заговорилъ хозяинъ; но донъ-Фернандъ подалъ ему, въ ту же минуту, знакъ не перебивать Донъ-Кихота.

— Я скажу вамъ, наконецъ, высокая, развѣнчанная дама, продолжалъ рыцарь, что если отецъ развѣнчалъ васъ, вслѣдствіе предполагаемой мною причины, то вы, пожалуйста, не безпокойтесь объ этомъ, потому что нѣтъ на свѣтѣ такой опасности, которой не поборолъ бы этотъ мечъ. Кладя, въ эту минуту, къ ногамъ вашимъ голову вашего врага, онъ, вѣрьте мнѣ, вскорѣ надѣнетъ на вашу голову, принадлежащую вамъ корону.

Донъ-Кихотъ остановился, ожидая отвѣта принцессы, и Доротея, зная, что донъ-Фернандъ рѣшился продолжать начатую мистификацію до тѣхъ поръ, пока Донъ-Кихота не привезутъ домой, отвѣтила ему весьма ловко и серьезно: «рыцарь печальнаго образа! кто сказалъ вамъ о моемъ превращеніи, — тотъ солгалъ, потому что я остаюсь сегодня тѣмъ же, чѣмъ была вчера. Правда, благодаря нѣкоторымъ случайностямъ, со мною произошла маленькая перемѣна, вознесшая меня на верхъ блаженства; тѣмъ не менѣе, повторяю вамъ, я осталась тѣмъ, чѣмъ была, нуждаясь, по прежнему, въ заступничествѣ вашей непобѣдимой руки. Не подозрѣвайте же, благородный рыцарь, моего отца и считайте его человѣкомъ мудрымъ и опытнымъ, если онъ могъ при помощи своей науки открыть такое легкое и вѣрное средство пособить моему несчастію. Безъ счастливой встрѣчи съ вами, я бы никогда не узнала того блаженства, которое испытываю теперь. Беру нашихъ слушателей въ свидѣтели того, что я говорю истинную правду. И намъ остается только отправиться завтра утромъ въ дорогу — сегодня пришлось бы ограничиться слишкомъ короткимъ переѣздомъ, такъ какъ ужь поздно; — въ счастливомъ же окончаніи моего дѣла я надѣюсь, полагаясь на Бога и на мужество вашего благороднаго сердца.» Въ отвѣтъ на это Донъ-Кихотъ, обратясь къ Санчо, сказалъ ему съ недовольнымъ видомъ: «теперь, бѣдный мой Санчо, скажу я тебѣ, что ты величайшій глупецъ въ Испаніи. Не говорилъ ли ты мнѣ, негодная тварь, будто принцесса превратилась въ простую Доротею, не назвалъ ли ты отсѣченную мною голову великана злою судьбою, родившею тебя на свѣтъ; не наговорилъ ли ты мнѣ, наконецъ, сотню другихъ глупостей, взволновавшихъ меня такъ, какъ я никогда еще не былъ взволнованъ? Клянусь Богомъ,» добавилъ онъ, взглянувъ на небо и скрежеща зубами, «я не знаю, что удерживаетъ меня въ эту минуту отъ такого дѣла, которое стало бы на вѣки памятнымъ всѣмъ лгунамъ-оруженосцамъ странствующихъ рыцарей.»

— Успокойтесь, дорогой господинъ мой, отвѣчалъ Санчо; очень быть можетъ, что я ошибся на счетъ превращенія госпожи принцессы Миномиконъ, но что касается головы великана, или мѣховъ съ винами, и того, что вы пролили не кровь, а красное вино, то, клянусь Богомъ, въ этомъ я совершенно правъ: разрѣзанная вами, въ разныхъ мѣстахъ, козлиная кожа по сю пору лежитъ у вашего изголовья, и ваша спальня все еще похожа на винное озеро. Если вы мнѣ не вѣрите теперь, то повѣрите, — когда придетъ пора готовить яйца, то есть когда хозяинъ потребуетъ съ васъ денегъ за все, что вы перерѣзали и пролили у него. Я же душевно радуюсь, что царица наша осталась такою же царицей какою была, потому что въ ея царствѣ есть и моя доля, какъ у всякаго пайщика въ общинѣ.

— Я говорю только, что ты болванъ, Санчо, и больше ничего, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; прости меня, и позабудемъ объ этомъ.

— Да, да! воскликнулъ донъ-Фернандъ; всего лучше забыть; и, такъ какъ теперь уже довольно поздно, и принцессѣ угодно, чтобы мы отправились въ путь завтра, поэтому намъ остается только повиноваться ей. Ночь мы проведемъ въ бесѣдѣ, а утромъ пустимся въ дорогу вмѣстѣ съ господиномъ Донъ-Кихотомъ, и будемъ свидѣтелями неслыханныхъ подвиговъ его, во время этого великаго предпріятія, всю тяжесть котораго онъ великодушно взваливаетъ на себя.

— Это я долженъ сопутствовать и служить вамъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; теперь же мнѣ остается только благодарить васъ за вашу милость и считать себя обязаннымъ за доброе мнѣніе обо мнѣ, которое я постараюсь всѣми силами оправдать, хотя бы это стоило мнѣ не только жизни, но даже чего-нибудь большаго, если это возможно.

Пока Донъ-Кихотъ и Фернандъ обмѣнивались любезностями и предложеніями услугъ, въ корчмѣ неожиданно появился новый путешественникъ, привлекшій всеобщее вниманіе. Костюмъ его показывалъ, что это христіанинъ, недавно возвратившіеся изъ мавританскихъ земель. На немъ былъ надѣтъ голубой камзолъ съ короткими рукавами, безъ воротника, голубые брюки и фуражка такого же цвѣта; за стальной перевязи, обхватывавшей его грудь, висѣла мавританская шпага. Вмѣстѣ съ нимъ, верхомъ на ослѣ, пріѣхала женщина въ мавританскомъ костюмѣ. Лицо ея было закрыто вуалью, а голова обвязана широкимъ головнымъ покрываломъ. Длинное, арабское платье, съ накинутымъ сверху краснымъ плащемъ, закрывало ея отъ шеи до ногъ. Смуглый, съ длинными усами и окладистой бородой, кавалеръ ея — повидимому, лѣтъ сорока съ небольшимъ, былъ крѣпко и хорошо сложенъ, и казался бы знатнымъ господиномъ, еслибъ былъ одѣтъ немного иначе. Войдя въ корчму, онъ попросилъ отвести ему отдѣльную комнату и остался очень недоволенъ, узнавши, что всѣ комнаты заняты. Обратясь за тѣмъ въ дамѣ-мавританкѣ, судя по ея костюму, — онъ взялъ ее на руки и помогъ ей сойти съ осла. Въ ту же минуту Лусинда, Доротея, хозяйка, дочь ея и Мариторна окружили незнакомку, привлеченныя ея своеобразнымъ костюмомъ, подобнаго которому имъ никогда не случалось видѣть.

Всегда любезная и предупредительная Доротея, видя, какъ непріятно подѣйствовало за мавританку извѣстіе, что въ домѣ не оказалось отдѣльной комнаты, добродушно сказала ей: «не безпокойтесь, сударыня, о томъ, что эта корчма представляетъ такъ много неудобствъ, что дѣлать? это общее свойство всѣхъ корчмъ. Но если вамъ угодно будетъ раздѣлить наше убѣжище, (она указала за Лусинду), то, быть можетъ, въ продолженіи всей дороги, вы нигдѣ не встрѣтите болѣе радушнаго пріема.» Ничего не отвѣчая, незнакомая дана встала со стула и скрестивъ на груди руки, наклонила, въ знакъ благодарности, голову и нагнулась всѣмъ тѣломъ. Молчаніе ея окончательно убѣдило всѣхъ, что это мавританка, не знающая языка христіанъ; между тѣмъ плѣвникъ, занимавшійся до сихъ поръ другимъ дѣломъ, возвратился къ своей дамѣ, и видя, что она ничего не отвѣчаетъ окружавшимъ ее со всѣхъ сторонъ женщинамъ, сказалъ имъ: «дѣвушка эта почти вовсе не знаетъ нашего языка и говорятъ только за своемъ родномъ; поэтому она ничего не можетъ отвѣтить вамъ.»

— Мы ее просимъ только провести эту ночь въ одной спальнѣ съ нами, отвѣтила Лусинда. Мы постараемся доставить ей здѣсь всевозможныя удобства и примемъ ее съ тою заботливостію, съ какою должны принимать иностранца, а въ особенности иностранку.

— Цалую ваши руки за нее и за себя, сказалъ плѣнникъ, и вполнѣ оцѣняю ваше лестное предложеніе; оно слишкомъ значительно, принимая во вниманіе мое положеніе и то, кѣмъ оно сдѣлано.

— Скажите, пожалуйста, эта дама христіанка или магометанка? спросила Доротея. Ея платье и молчаніе заставляютъ васъ думать, что она не той вѣры, какой намъ хотѣлось бы.

— Тѣломъ и платьемъ она магометанка, отвѣчалъ плѣнникъ, во душой истинная христіанка, потому что она пламенно желаетъ быть ею.

— Она, значитъ, не крещенная? сказала Лусинда.

— Пока нѣтъ, отвѣтилъ плѣнникъ, ей некогда было окреститься со времени отъѣзда вашего изъ ея родины Алжира, и такъ какъ она не подвергалась пока такой опасности, которая побудила бы окрестить ее прежде исполненія извѣстныхъ обрядовъ, требуемыхъ святой нашей матерью церковью, поэтому она и не торопилась. Но Богъ, я полагаю, скоро дозволитъ окрестить ее съ торжественностью, достойной ея происхожденія, болѣе высокаго, чѣмъ это можно предположить, судя по ея костюму.

Слова эти пробудили всеобщее любопытство. Всякій горѣлъ желаніемъ узнать, кто этотъ плѣнникъ и эта мавританка; но никто не рѣшился спросить ихъ объ этомъ тотчасъ же, сознавая, что имъ нужно дать теперь спокойно отдохнуть, а не разспрашивать ихъ, кто они такіе. Доротея взяла за руку мавританку, и усадивъ возлѣ себя, попросила ее снять вуаль. Въ отвѣтъ за это мавританка взглянула за плѣнника, какъ бы спрашивая у него, что ей говорятъ и что слѣдуетъ ей дѣлать? Плѣнникъ сказалъ ей по арабски, что ее просятъ снять вуаль, и что она хорошо сдѣлаетъ, исполнивши эту просьбу. Услышавъ это, незнакомка въ туже минуту приподняла вуаль и открыла такое прекрасное лицо, что Лусинда нашла ее прекраснѣе Доротеи, а Доротея — прекраснѣе Лусинды; и всѣ единодушно согласились, что если какая-нибудь женщина могла сравниться. производимымъ ею очарованіемъ, съ Доротеей и Лусиндой, такъ это безспорно, обворожительная мавританка; нѣкоторые находили ее даже прекраснѣе двухъ знакомыхъ намъ красавицъ. И такъ какъ красота невольно влечетъ въ себѣ ваши симпатіи, поэтому всѣ гости поспѣшили услуживать очаровательной незнакомкѣ, а донъ-Фернандъ спросилъ у плѣнника, какъ ее зовутъ?

«Лелйла Зораида», отвѣтилъ плѣнникъ; не успѣлъ онъ, однако, проговорить этихъ словъ, какъ мавританка, догадавшись о чемъ его спрашивалъ христіанинъ, торопливо воскликнула съ какимъ-то очаровательнымъ неудовольствіемъ: «No, no, Zoraida, Maria, Maria,» давая понять, что ее зовутъ Марія, а не Зораида. Эти слова и проникавшій въ душу голосъ мавританки вызвали слезы на глазахъ нѣкоторыхъ слушателей, а особенно слушательницъ, отъ природы болѣе нѣжныхъ и сострадательныхъ, чѣмъ мужчины.

— Да, да, Марія, Марія, сказала Лусинда, восторженно обнимая ее.

— Si, si, Maria, Zoraida macange, то есть Зораиды нѣтъ болѣе, отвѣчала мавританка.

Между тѣмъ наступалъ вечеръ, и хозяинъ, по приказанію донъ-Фернанда, постарался приготовить самый лучшій обѣдъ, какой можно было сдѣлать въ его домѣ. Въ назначенный часъ, путешественники ваши усѣлись за длинный, узкій столъ, такъ какъ во всемъ домѣ не оказалось ни круглаго, ни четыреугольнаго. Первое мѣсто за столомъ было предложено Донъ-Кихоту, напрасно старавшемуся отклонить отъ себя эту честь; возлѣ него, какъ возлѣ своего рыцаря, помѣстилась, по желанію Донъ-Кихота, принцесса Миномиконъ. За ними сѣли: Лусинда и Зораида, а напротивъ донъ-Фернандъ и Карденіо; рядомъ съ дамами помѣстился священникъ и цирюльникъ; и за тѣмъ остальныя мѣста завяли другіе мужчины. За обѣдомъ, проходившемъ очень весело и уничтожавшимся весьма исправно, всѣ невыразимо обрадовались, когда Донъ-Кихотъ, переставши ѣсть и движимый тѣмъ же побужденіемъ, которое заставило его нѣкогда обратиться съ длинной рѣчью къ пастухамъ, вознамѣрился сказать что-то и теперь.

— Господа, началъ онъ, нельзя не согласиться, что странствующимъ рыцарямъ приходится видѣть чудесныя, удивительныя, неслыханныя вещи. Въ самомъ дѣлѣ, найдется ли такой человѣкъ, который переступивъ, въ эту минуту, черезъ порогъ этого замка, и заставши васъ сидящими, такимъ образомъ за столомъ, могъ бы вообразить или повѣрить тому, — кто мы такіе? Кто бы сказалъ, что возлѣ меня сидитъ великая царица Микомиконъ, которую мы всѣ очень хорошо знаемъ, и что я тотъ рыцарь печальнаго образа, молва о которомъ пронеслась по всѣмъ концамъ земли. И можно ли усумниться въ томъ, что званіе стравствующаго рыцаря возносится надъ всѣми другими; что рыцарь достоинъ тѣмъ большаго уваженія, чѣмъ большимъ онъ подверженъ опасностямъ. Пусть исчезнутъ изъ глазъ моихъ господа, утверждающіе, будто перо должно быть уважаемо болѣе меча, или я скажу имъ, что они не знаютъ, что говорятъ. Въ подтвержденіе своихъ словъ они обыкновенно приводятъ тотъ аргументъ, что умственный трудъ предпочтительнѣе физическаго, и что воинамъ свойственъ только, одинъ, физическій трудъ, какъ будто военный человѣкъ, подобно хорошему носилыцику, долженъ обладать только могучими плечами, какъ, будто въ кругъ военныхъ занятій не входитъ наука войны, требующая самаго высокаго развитія и ума; какъ будто, наконецъ, полководецъ, предводительствующій войсками въ военное время, и генералъ, обороняющій осажденную крѣпость не работаютъ столько же умственно, сколько и физически. Развѣ при помощи физической силы мы проникаемъ въ намѣренія непріятеля, угадываемъ его движенія и планы, догадываемся о затруднительномъ положеніи его и устраняемъ грозящія намъ опасности? все это входитъ въ область умственнаго труда, и тѣлу вашему дѣлать тутъ нечего. Если же воинскія занятія, подобно занятіямъ ученымъ и литературнымъ, требуютъ работы мысли, то постараемся опредѣлить, чей трудъ важнѣе: воина или книжника? Сдѣлать это не трудно, опредѣливши цѣль, къ которой стремится тотъ и другой, и согласившись, что-то занятіе достойно большаго уваженія, которое движется болѣе высокими побужденіями. Конечная цѣль письменъ (я не говорю о книгахъ, божественныхъ, указующихъ пути въ царствіе небесное; съ такой безпредѣльной цѣлью, никакая другая сравниться не можетъ; я говорю о нашихъ мірскихъ книгахъ) состоитъ въ томъ, чтобы оградить исполненіе справедливаго закона, доставить торжество правосудію и даровать каждому то, что принадлежитъ ему; цѣль конечно высокая, благородная, достойная всякой похвалы, но все-же уступающая цѣли, предположенной воинами, стремящимися даровать всѣмъ высочайшее благо за свѣтѣ — миръ. Миръ, вотъ истинная и конечная цѣль войны; война же составляетъ призваніе воина. Если же мы согласны, что цѣль войны составляетъ миръ, и что эта возносится надъ тою, къ которой стремятся письмена, то намъ остается только сравнить физическіе труды, выпадающіе на долю воина съ трудами книжника, и узнать какіе изъ нихъ тяжелѣе.

Донъ-Кихотъ продолжалъ говорить съ такою логическою послѣдовательностью и въ такихъ прекрасныхъ выраженіяхъ, что увлекая слушателей, онъ заставлялъ ихъ смотрѣть за себя, вовсе не какъ за полуумнаго; напротивъ того, такъ какъ его окружали большею частью дворяне, предназначенные, по своему положенію, къ военному званію, поэтому они слушали его съ большимъ удовольствіемъ.

— Вотъ вамъ обстановка, труды и лишенія студента, продолжалъ Донъ-Кихотъ, во первыхъ, и это самое главное, бѣдность; говорю это не потому, чтобы всѣ студенты были бѣдны, но потому, что я желаю представить худшую сторону ихъ быта. Упомянувши о бѣдности, я, кажется, могу умолчать обо всемъ остальномъ, касающемся горькой доли студентовъ; потому что на свѣтѣ не существуетъ ничего прекраснаго для бѣдняка. Бѣдность студентъ претерпѣваетъ иногда по частямъ, испытывая то голодъ, то холодъ, то нужду въ самой необходимой обуви, а иногда все это вмѣстѣ. Впрочемъ, онъ никогда не бываетъ такъ бѣденъ, чтобы не могъ найти куска хлѣба, хотя, быть можетъ, кусокъ этотъ достанется ему немного поздно, и окажется крохами со стола какого-нибудь богача; худшее бѣдствіе, испытываемое студентами, это то, что они называютъ хожденіемъ на супъ.^[10] Кромѣ того, они могутъ всегда погрѣться въ какой-нибудь кухнѣ, или найти очагъ, чтобы согрѣть, или, по крайней мѣрѣ, сколько-нибудь размять свои члены; наконецъ ночью они всѣ спятъ въ закрытыхъ зданіяхъ. Считаю излишнимъ упоминать о такихъ мелочахъ, какъ напримѣръ: о недостаткѣ сапогъ и бѣлья, о невзрачности и бѣдности ихъ гардероба, наконецъ о свойственной имъ слабости наѣдаться по горло при всякомъ удобномъ случаѣ. Такимъ то тернистымъ путемъ, прислоняясь то тамъ, то здѣсь, подымаясь въ одномъ мѣстѣ, чтобы упасть въ другомъ, они достигаютъ, наконецъ, цѣли своихъ стремленій; и тогда то, прошедши черезъ всѣ эти острые каменья, пробравшись между своего рода Сциллой и Харибдой, перелетаютъ, какъ бы несомые попутнымъ вѣтромъ счастія, на тѣ кресла, съ высотъ которыхъ они управляютъ міромъ, замѣнивъ голодъ сытостью, холодъ — пріятной свѣжестью, рубище — наряднымъ платьемъ, рогожи — голландскимъ полотномъ и штофными гардинами; — награды, которыхъ конечно заслуживаютъ ихъ знаніе и таланты. Но если сравнить и взвѣсить ихъ съ трудами воина, о, насколько они останутся позади, какъ это я легко докажу вамъ.

Глава XXXVIII

Донъ-Кихотъ остановился, чтобы перевести дыханіе и потомъ продолжалъ:

— Такъ какъ мы заговорили по поводу студентовъ о бѣдности и ея различныхъ проявленіяхъ, то посмотримъ: это бѣднѣе, испанскій солдатъ или испанскій студентъ? и мы убѣдимся, что на свѣтѣ нѣтъ никого бѣднѣе испанскаго солдата. Онъ принужденъ довольствоваться или своимъ скуднымъ, не въ срокъ выдаваемымъ, или вовсе не получаемымъ жалованьемъ, или тѣмъ, что онъ награбитъ собственными руками, подъ страхомъ погубить душу и жизнь. Онъ до того изнашивается иногда, что кожаный камзолъ служитъ ему въ одно время мундиромъ и рубашкой; и спрашиваю, чѣмъ защитится онъ отъ стужи, въ открытомъ полѣ, среди глубокой зимы? Развѣ только воздухомъ, выпускаемымъ изъ рта, да и этотъ воздухъ, выходя изъ пустого пространства, долженъ быть холоденъ по закону природы. Но вотъ наступаетъ ночь, въ продолженіи которой солдатъ долженъ былъ бы отдохнуть отъ дневныхъ трудовъ. Конечно, это ужь его вина, если постель его будетъ не достаточно широка, потому что онъ можетъ отмѣрить для себя сколько ему угодно земли и сколько угодно ворочаться на ней, не опасаясь измять простынь. Наступаетъ, наконецъ, день битвы, въ которой онъ можетъ разсчитывать на повышеніе; въ этотъ день ему надѣнутъ на голову, какъ докторскую шапку, компрессъ изъ корпіи и перевяжутъ рану, сдѣланную пулей, — прошедшей, быть можетъ, черезъ оба виска, или ядромъ, оторвавшимъ у него руку или ногу. Но допустимъ, что ничего подобнаго не случится и что милосердое небо поможетъ солдату выйти неизувѣченнымъ изъ битвы; чтожъ? онъ и теперь можетъ очень легко остаться такимъ же бѣднякомъ, какимъ былъ; придется ожидать другихъ сраженій, и выходить постоянно цѣлымъ и побѣдоноснымъ изъ встрѣчей съ непріятелями, чтобы, наконецъ, чего-нибудь достигнуть; — это чудеса, рѣдко случающіяся. Скажите мнѣ, господа, если только вы обращали на это какое-нибудь вниманіе, велико ли число воиновъ, вознагражденныхъ войной, въ сравненіи съ числомъ погибшихъ въ ней. Вы, конечно, согласитесь, что сравненія въ этомъ отношеніи невозможны, что число мертвыхъ безконечно, между тѣмъ какъ число вознагражденныхъ живыхъ можетъ быть изображено тремя цифрами. Не то мы видимъ въ средѣ людей, посвятившихъ себя письменности. Они полой, не говорю рукавомъ, своего платья, всегда добудутъ средства въ существованію; между тѣмъ вознагражденіе, получаемое испанскимъ солдатомъ, на столько слабѣе, на сколько тяжелѣе его труды. Мнѣ, я предугадываю, отвѣтятъ на это, что легче вознаградить прилично двѣ тысячи ученыхъ дѣятелей, чѣмъ тридцать тысячъ воиновъ; тѣмъ болѣе, что первыхъ вознаграждаютъ званіями и должностями, которыя могутъ принадлежать только этимъ людямъ и никому болѣе; тогда какъ солдатъ долженъ быть вознагражденъ изъ собственныхъ средствъ того, кому онъ служитъ, но эта самая невозможность прилично вознаградить воина краснорѣчивѣе всего говорить въ мою пользу. Оставимъ, однако, это въ сторонѣ, иначе мы забредемъ въ безвыходный лабиринтъ, и возвратимся въ вопросу о преимуществѣ оружія надъ книгой и письмомъ. Споръ между ними до сихъ поръ не рѣшенъ еще. Каждая сторона представляетъ доводы въ свою пользу. Письмена утверждаютъ, что безъ нихъ оружіе не могло бы существовать, такъ какъ война имѣетъ свои законы, которымъ она подчиняется; законы же создаетъ письменность и наука. Противная сторона отвѣчаетъ на это, что законы могутъ быть поддерживаемы только оружіемъ, что оружіе ограждаетъ государства, является защитникомъ царствъ, стражемъ селъ и городовъ; что оно дѣлаетъ безопасными дороги и очищаетъ отъ пиратовъ моря, что безъ него республики, монархіи, всякія гражданскія общества, — сухопутные и морскіе пути были бы вѣчно подвержены всѣмъ ужасамъ войны, имѣющей свои права на злоупотребленія и насилія. Дѣло извѣстное: что стоитъ дороже, то лучше. Чтобы возвестись за поприщѣ гражданскомъ, нужно время, бодрствованіе, голодъ, нагота, головныя боли, несваренія желудка и другія, подобныя имъ непріятности, о которыхъ я уже упоминалъ. Но тотъ, кто стремится вознестись на поприщѣ военномъ, долженъ потерпѣть столько же невзгодъ и лишеній, какъ и студентъ, съ тою разницею, что всѣ эти невзгоды и лишенія становятся несравненно тяжелѣе, потому что для воина они всегда сопряжены съ опасностію для жизни. Какъ можно сравнить голодъ или недостатокъ обуви, испытываемой студентомъ, съ лишеніями воина, въ то время, когда, стоя, въ осажденной крѣпости, на часахъ, у исходящаго угла какого-нибудь равелина, онъ слышитъ въ направленіи, занимаемаго имъ поста, подземную работу врага, вырывающаго минную галлерею, и не смѣетъ бѣжать отъ опасности. грозящей ему такъ близко. Онъ можетъ только извѣстить обо всемъ своего начальника, тотъ позаботится отвести непріятельскій ударъ устройствомъ контръ-машины; а часовой, между тѣмъ, долженъ стоять, ежеминутно ожидая взрыва, который подыметъ его до облаковъ и опрокинетъ потомъ въ бездну, не спрашивая на это его согласія. Если же эта смерть кажется вамъ не особенно ужасной, въ такомъ случаѣ представимъ себѣ, двѣ галеры, сцѣпившіяся на абордажъ, среди безбрежнаго моря, оставляя солдату для движеній и дѣйствій нѣсколько футовъ за доскахъ, расположенныхъ у носа корабля. Солдату грозитъ теперь столько смертей, сколько онъ видитъ передъ собою пушечныхъ жерлъ и наведенныхъ на него аркебузъ; онъ видитъ, что при первомъ неловкомъ шагѣ онъ отправится въ бездну владѣній Нептуна, и однако, одушевляемый честью, движимый мужествомъ, неустрашимо подставляетъ грудь свою подъ вражьи мушкеты и стремится достигнуть тѣмъ узкимъ путемъ, на которомъ онъ обреченъ дѣйствовать, непріятельской галеры. И не успѣетъ одинъ солдатъ опуститься туда, откуда не возстанетъ онъ до конца міра, какъ уже другой стоитъ на его мѣстѣ; когда же этотъ, въ свою очередь исчезнетъ въ волнахъ, сторожащаго это, какъ свою добычу, моря, новый солдатъ появляется въ ту же минуту на мѣстѣ прежняго, за нимъ является слѣдующій прежде, чѣмъ успѣетъ умереть его товарищъ: смѣлость и мужество, которыхъ ничто не въ силахъ превзойти. Блаженны времена, не знавшія ужасовъ, распространяемыхъ этими орудіями смерти, изобрѣтателя которыхъ я считаю проклятымъ и низверженнымъ въ бездны ада, гдѣ онъ получаетъ достойное возмездіе за свое изобрѣтеніе. Благодаря имъ, безчестная рука поражаетъ благороднаго рыцаря; и въ разгарѣ мужества, воспламеняющаго какое-нибудь безстрашное сердце, шальная пуля, Богъ вѣсть откуда прилетѣвшая, пущенная, быть можетъ, наудачу, бѣглецомъ, испуганнымъ огнемъ его собственнаго оружія, пресѣкаетъ мысль и жизнь такого воина, который заслуживалъ счастливо жить здѣсь многія лѣта. И, право, когда я подумаю объ этомъ, то въ глубинѣ души сожалѣю, что я сдѣлался странствующимъ рыцаремъ въ тотъ отвратительный вѣкъ, въ который мы имѣемъ несчастіе жить. Меня, конечно, не ужасаетъ никакая опасность и, однако, мнѣ грустно думать, что немного пороху и свинцу можетъ лишить меня возможности прославиться на всемъ земномъ шарѣ мужествомъ моей руки и остріемъ моего меча. Но, да будетъ воля Господня: если я достигну того, чего желаю, я тѣмъ большаго достоинъ буду уваженія, чѣмъ большія преодолѣю опасности, сравнительно съ странствующими рыцарями минувшихъ временъ».

Эту длинную рѣчь, Донъ-Кихотъ говорилъ тѣмъ временемъ, какъ другіе обѣдали, забывая самъ о пищѣ, не смотря на неоднократныя напоминанія Санчо, упрашивавшаго его сначала закусить, и потомъ ораторствовать сколько ему будетъ угодно. Слушатели же его не могли не пожалѣть, что такой умный человѣкъ, такъ здраво разсуждающій обо всемъ, сошелъ съ ума на этомъ проклятомъ и роковомъ для него рыцарствѣ. Священникъ сказалъ, что хотя самъ онъ принадлежитъ къ классу людей, получившихъ ученую степень и посвятившихъ себя книгамъ, онъ тѣмъ не менѣе совершенно согласенъ съ Донъ-Кихотомъ во всемъ, что онъ говорилъ о преимуществѣ службы съ оружіемъ въ рукахъ надъ всѣми другими родами общественной дѣятельности. Послѣ ужина, тѣмъ временемъ, какъ хозяйка, дочь ея и Мариторна приготовляли для дамъ ту комнату, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ, донъ-Фернандъ попросилъ плѣнника разсказать исторію своей жизни. «Она должна быть интересна», сказалъ онъ, «судя по дамѣ, которую вы привезли съ собою». Плѣнникъ сказалъ, что онъ отъ души готовъ исполнить просьбу донъ-Фернанда, но боится разсказомъ своимъ обмануть общія ожиданія; тѣмъ не менѣе онъ согласился разсказать исторію своей жизни. Священникъ и другія лица, окружавшія плѣнника, поблагодарили его и повторили просьбу донъ-Фернанда.

— Къ чему просить о томъ, что вы можете приказать, сказалъ плѣнникъ въ отвѣтъ на просьбы, посыпавшіяся на него со всѣхъ сторонъ. Прошу вашего вниманія, и вы услышите истинную исторію, далекую отъ тѣхъ вымысловъ, которые создаетъ съ такими усиліями, обогащенное знаніями воображеніе. При этихъ словахъ всѣ присутствовавшіе поправились на своихъ мѣстахъ, и въ комнатѣ воцарилось глубокое молчаніе. Видя, что всѣ готовы слушать его, плѣнникъ пріятнымъ голосомъ такъ началъ разсказъ свой:

Глава XXXIX

Разсказъ Плѣнника.

Корень нашего рода, къ которому природа была благосклоннѣе судьбы, слѣдуетъ искать въ небольшомъ городкѣ, въ Леонскихъ горахъ. Въ этой бѣдной мѣстности отецъ мой успѣлъ прослыть за богача, и онъ дѣйствительно былъ бы богатъ, еслибъ собиралъ богатство также старательно, какъ расточалъ его. Эту наклонность въ щедрости онъ пріобрѣлъ, служа, въ молодыхъ лѣтахъ, въ военной службѣ, составляющей, какъ это извѣстно всякому, школу, въ которой скряга дѣлается щедрымъ, а щедрый расточительнымъ; скупой солдатъ составляетъ рѣшительный феноменъ. Отецъ мой обладалъ такого рода щедростью, которая граничитъ съ расточительностью; качество не совсѣмъ похвальное въ человѣкѣ семейномъ, чье имя и средства должны наслѣдовать его дѣти. У него было трое сыновей въ такомъ возрастѣ, когда человѣку слѣдуетъ уже позаботиться объ избраніи извѣстнаго рода жизни. Зная свое неумѣнье распоряжаться деньгами, чего онъ нисколько не скрывалъ, отецъ мой хотѣлъ устранить отъ себя возможность быть расточительнымъ, передавъ въ другія руки свое имѣніе; то есть, отказавшись отъ того, безъ чего самъ Александръ казался бы жалкимъ скрягою. Задумавъ это, онъ позвалъ насъ однажды въ кабинетъ, и тамъ, затворивши двери, сказалъ намъ: «дорогіе сыновья мои! что я желаю вамъ всего лучшаго, въ этомъ нельзя усумниться, потому что вы мои дѣти; а что я не желаю вамъ ничего дурного, въ этомъ вы увѣритесь, узнавши, что я не хочу прибрать въ свои руки вашего имѣнія. И дабы окончательно убѣдить, что я люблю васъ какъ отецъ, и не ищу вашего разоренія, я сообщу вамъ, теперь, мое намѣреніе, о которомъ я давно уже размышлялъ, и которое, какъ кажется, зрѣло обдумалъ наконецъ. Вы находитесь въ такомъ возрастѣ, что каждому изъ васъ пора избрать себѣ родъ занятій, который доставилъ бы вамъ почести и деньги. Я, съ своей стороны, раздѣлю все мое имущество на четыре равныя части; изъ нихъ три части отдамъ вамъ, а четвертую приберегу на свой вѣкъ себѣ. Я желаю только, чтобы каждый изъ васъ, получивъ слѣдующую ему часть имѣнія, пошелъ по одной изъ трехъ указанныхъ мною дорогъ. Есть у насъ въ Испаніи старая, умная и справедливая поговорка, — всѣ поговорки впрочемъ таковы: Церковь, или море, или дворъ короля, то есть, говоря яснѣе, каждый желающій добиться денегъ и славы долженъ сдѣлаться монахомъ, или пуститься въ море съ торговой цѣлью, или служить при дворѣ королю; касательно этого послѣдняго у насъ, вы знаете, говорятъ: «лучше королевскія крохи, чѣмъ барскія щедроты». И я желаю, продолжалъ онъ, чтобы одинъ изъ васъ занялся торговлей, другой посвятилъ себя наукамъ, а третій служилъ бы королю въ войскахъ, потому что ко двору его попасть очень трудно, война же если и не обогащаетъ, то за то прославляетъ насъ. Черезъ недѣлю я отдамъ каждому изъ васъ вашу часть денегъ, и разсчитаюсь съ вами до послѣдняго мараведиса; теперь же скажите мнѣ: согласны ли вы послѣдовать моему совѣту и исполнить мои желанія?

Мнѣ, какъ старшему, пришлось отвѣчать первому. Попросивъ отца не раздѣлять имѣнія и распоряжаться имъ по своему желанію, не заботясь о насъ, такъ какъ мы молоды и сами можемъ добыть себѣ средства къ жизни, я прибавилъ, что слушаться его я тѣмъ не менѣе готовъ, и желаю служить съ оружіемъ въ рукахъ Богу и королю. Братъ мой, также предложивъ отцу все свое достояніе, изъявилъ желаніе отправиться съ своею частью наслѣдства въ Индію и тамъ заняться торговлей. Самый меньшій, и какъ кажется, самый благоразумный изъ насъ, сказалъ, что онъ избираетъ духовное званіе, или, по крайней мѣрѣ, желаетъ окончить курсъ ученія въ Саламанкѣ. Когда всѣ мы высказали свое желаніе, тогда отецъ, нѣжно обнявъ насъ, поспѣшилъ исполнить данныя намъ обѣщанія. Онъ отдалъ каждому изъ насъ его часть, состоявшую, я это хорошо помню, ровно изъ трехъ тысячъ червонцевъ чистыми деньгами, которыми заплатилъ отцу его братъ, лупившій у него имѣніе, желая, чтобы оно не выходило изъ рукъ вашего семейства. Когда наступило время проститься съ нашимъ добрымъ отцомъ, я уговорилъ его взять изъ моей части двѣ тысячи червонцевъ, находя, что не хорошо было бы съ моей стороны оставить его на склонѣ дней съ тѣми скудными средствами, которыя онъ отдѣлилъ себѣ; у меня же оставалось довольно денегъ, чтобы снабдить себя всѣмъ нужнымъ солдату. Два брата мои послѣдовали моему примѣру и оставили отцу по тысячѣ червонцевъ каждый, такъ что старикъ получилъ четыре тысячи, сверхъ приходившихся на его долю при раздѣлѣ имѣнія. Простившись за тѣмъ съ отцомъ и съ дядей, мы разстались съ ними не безъ грусти и слезъ. Они просили насъ извѣщать ихъ, при удобномъ случаѣ, о нашихъ удачахъ и неудачахъ. Мы обѣщали имъ это, и когда они благословили насъ и дали намъ прощальный поцалуй, тогда одинъ изъ насъ отправился въ Саламанку, другой въ Севилью, а я въ Аликанте, гдѣ стоялъ въ это время генуезскій корабль, готовый возвратиться съ грузомъ шерсти въ Италію. Сегодня ровно двадцать два года, какъ я покинулъ домъ моего отца, и въ теченіи этого долгаго времени я не имѣлъ извѣстія ни отъ одного изъ братьевъ, хотя и писалъ имъ нѣсколько разъ.

Теперь я постараюсь покороче разсказать вамъ, что случилось со мною съ тѣхъ поръ. Сѣвъ на корабль въ Аликанте, я счастливо прибылъ въ Геную, а оттуда въ Миланъ, гдѣ купилъ оружіе и сдѣлалъ военную обмундировку, желая поступить въ піемонтскія войска; но на пути въ Алеясандрію, я узналъ, что герцогъ Альба отправился во Фландрію. Тогда я перемѣнилъ свой первоначальный планъ и отправился въ слѣдъ за герцогомъ. Я участвовалъ съ нимъ во многихъ битвахъ, присутствовалъ при смерти графовъ Эгмонта и Горна, и произведенный въ поручики поступилъ подъ команду знаменитаго офицера Діего Урбины, уроженца Гвадалаксарскаго. Спустя нѣсколько времени, по прибытіи ноемъ во Фландрію, мы узнали о лигѣ, составленной, въ Бозѣ почившемъ, его святѣйшествомъ, папой Піемъ V, съ Венеціей и Испаніей противъ общаго врага христіанскаго міра Турокъ, отнявшихъ тогда у Венеціанцевъ, при помощи своего флота, знаменитый островъ Кипръ; роковая и невознаградимая для Венеціанцевъ потеря. До насъ дошли также слухи, что главнокомандующимъ союзными войсками будетъ назначенъ свѣтлѣйшій принцъ Донъ-Жуанъ Австрійскій, побочный братъ нашего великаго короля Филиппа II. Повсюду говорили о повсемѣстныхъ огромныхъ приготовленіяхъ въ войнѣ. Все это побуждало меня принять участіе въ готовящейся открыться морской компаніи; и хотя я ожидалъ производства въ капитаны при первой вакансіи, я тѣмъ не менѣе отправился въ Италію. Судьбѣ угодно было, чтобы я пріѣхалъ туда въ то время, когда Донъ-Жуанъ Австрійскій, высадившись въ Генуѣ, готовъ былъ отправиться въ Неаполь, гдѣ онъ намѣревался соединить свой флотъ съ венеціанскимъ, что удалось сдѣлать, однако, не ранѣе какъ въ Мессинѣ. Но что сказать мнѣ теперь? Дослужившись до капитанскаго чина, почетное званіе, которымъ я обязанъ былъ скорѣе счастливымъ обстоятельствамъ, нежели своимъ заслугамъ, я участвовалъ въ великой и навѣки памятной Лепантской битвѣ. Въ этотъ счастливый для христіанства день, разубѣдившій христіанскій міръ въ непобѣдимости Турокъ на морѣ, и сразившій отоманскую гордость, въ этотъ день мнѣ одному не суждено было радоваться между столькими осчастливленными людьми; ибо погибшіе въ этой великой битвѣ христіане узнали еще большее счастіе, чѣмъ побѣдители, оставшіеся въ живыхъ. Вмѣсто того, чтобы быть увѣнчаннымъ, какъ во дни Римлянъ, морскимъ вѣникомъ, я увидѣлъ себя въ ночь, смѣнившую великій день, скованнымъ по рукамъ и по ногамъ. Вотъ какъ это случилось: смѣлый и счастливый корсаръ Ухали, король алжирскій, сцѣпился на абордажъ съ главной галерой мальтійскаго коменданта, на ней оставались въ живыхъ только три рыцаря, и то тяжело раненые; на помощь имъ двинулась галера Іоанна Андрея Дорія, на которую я вошелъ съ моими матросами. Исполняя свой долгъ, я вскочилъ на непріятельскую галеру, но она быстро удалилась отъ преслѣдовавшихъ ее кораблей, и мои солдаты не могли послѣдовать за мной. Такъ остался я одинъ, окруженный многочисленными врагами, которымъ не могъ долго сопротивляться. Они овладѣли мною совершенно израненнымъ, и такъ какъ вамъ извѣстно, господа, что Ухали удалось уйти изъ этой битвы съ своей эскадрой, то я остался у него въ плѣну, и оказался однимъ несчастнымъ между столькими счастливцами, однимъ плѣннымъ между столькими освобожденными; въ этотъ день возвратили свободу пятнадцати тысячъ христіанъ, служившихъ, въ неволѣ, гребцами на турецкихъ галерахъ. Меня отвезли въ Константинополь, гдѣ султанъ наименовалъ моего господина, особенно отличившагося въ Лепантской битвѣ, и захватившаго, какъ трофей и свидѣтельство своего мужества, мальтійское знамя, главнокомандующимъ флотомъ. Въ слѣдующемъ 1572-мъ году я былъ въ Наваринѣ и служилъ гребцомъ на галерѣ Три листа. Тутъ я увидѣлъ, какъ упустили мы послѣ Лепантской битвы случай захватить въ гавани весь Турецкій флотъ, потому что находившіеся на корабляхъ Альбанцы и Янычаре, ожидая нападенія въ самой гавани, приготовляли платье и туфли, намѣреваясь убѣжать на берегъ, не ожидая сраженія; такой ужасъ навелъ на нихъ побѣдоносный флотъ нашъ. Но небу не угодно было даровать намъ это счастіе, не потому, чтобы наши начальники были небрежны или неискусны, но за грѣхи христіанскаго міра Богъ пожелалъ оставить вблизи христіанъ палачей, готовыхъ во всякую минуту наказать насъ. Ухали между тѣмъ удалился на островъ Модонъ, находящійся близъ Наварина, высадилъ тамъ войска и укрѣпивъ входъ въ гавань, спокойно остался на островѣ, пока не удалился Донъ-Жуанъ. Во время этой кампаніи, начальникъ неаполитанской галеры Волчица, этотъ боевой громъ, счастливый и непобѣдимый капитанъ, отецъ своихъ солдатъ, донъ-Альваро де-Базанъ, маркизъ Санта-Крузскій захватилъ турецкое судно Добычу, находившееся подъ командой одного изъ сыновей славнаго корсара Барбаруссы. Это былъ человѣкъ чрезвычайно жестокій; онъ обходился съ своими невольниками до того дурно, что когда гребцы на его галерѣ увидѣли шедшую на нихъ Волчицу, они не слушая болѣе приказаній грести скорѣе, разомъ сложили весла, бросились на своего начальника и повлекли его отъ корчмы къ носу, нанося ему такіе удары, что прежде чѣмъ онъ добрался до мачты, душа его была уже въ аду; такъ жестоко онъ обращался съ своими невольниками, и такъ ужасно они ненавидѣли его.

Мы возвратились въ Константинополь въ 1573 году; тамъ мы узнали, что Донъ-Жуанъ Австрійскій взялъ штурмомъ Тунисъ, и передалъ этотъ городъ Мулей-Гамету, отнявъ, такимъ образомъ, у одного изъ ужаснѣйшихъ и храбрѣйшихъ людей въ мірѣ, Мулей-Гамида всякую надежду возвратить когда-нибудь потерянное имъ царство. Султанъ почувствовалъ всю тяжесть этой потери и съ благоразуміемъ, наслѣдованнымъ имъ отъ своихъ славныхъ предковъ, предложилъ Венеціанцамъ миръ, въ которомъ они нуждались еще болѣе, чѣмъ Турки. Въ 1574 году турецкія войска появились передѣ Гулеттой и фортомъ, воздвигнутымъ Донъ-Жуаномъ передъ Тунисомъ, но, къ несчастію, остававшимся недостроеннымъ. Въ теченіи всей этой войны, я оставался гребцомъ на галерѣ, не имѣя никакой надежды возвратить свободу, по крайней мѣрѣ посредствомъ выкупа, потому что я твердо рѣшился ничего не писать отцу о моихъ несчастіяхъ. Гулетту между тѣмъ взяли, а вскорѣ за тѣмъ палъ и офртъ. Подъ стѣнами этихъ укрѣпленій собралось, какъ тогда считали, шестьдесятъ пять тысячъ турецкихъ войскъ, состоявшихъ на жалованьи у султана и 400,000 мавровъ и арабовъ изъ Африки. Эта безчисленная толпа везла за собою столько продовольственныхъ и боевыхъ припасовъ, за нею слѣдовало столько мародеровъ, что враги наши, кажется, могли закрыть руками и закидать землей Гулетту и фортъ. Первые удары разрушили Гулетту, считавшуюся до тѣхъ поръ неодолимой. Она пала не по винѣ своихъ защитниковъ, сдѣлавшихъ, съ своей стороны, все, что могли, но потому, что на окружавшемъ ея песочномъ грунтѣ чрезвычайно легко было, какъ показалъ опытъ, рыть траншеи; при построеніи ея предполагали, что грунтовыя воды находились тамъ на глубинѣ двухъ футъ отъ поверхности земли. между тѣмъ какъ турки не нашли ихъ и на глубинѣ четырехъ. При помощи безчисленнаго количества мѣшковъ съ пескомъ, они воздвигли высокіе траншейные бруствера и, стрѣляя въ насъ съ командующаго надъ крѣпостью вала, уничтожали всякую возможность съ нашей стороны не только защищаться, но даже показываться за укрѣпленіяхъ. Общее мнѣніе было тогда таково, что намъ слѣдовало защищаться не въ Гулеттѣ; а ожидать непріятеля въ полѣ и воспрепятствовать его высадкѣ. Но люди, говорившіе это, не имѣли, какъ видно, никакого понятія о военномъ дѣлѣ, потому что въ Гулеттѣ и фортѣ насчитывали едва семь тысячъ человѣкъ солдатъ. Какимъ же образомъ, предположивъ даже, что эта горсть воиновъ оказалась бы еще храбрѣе, чѣмъ она была въ дѣйствительности, могла сразиться она въ открытомъ полѣ съ безчисленными силами противника? И можно ли оборонить крѣпость, обложенную со всѣхъ сторонъ, расположенную въ непріятельской землѣ и не вспомоществуемую войсками въ полѣ. Многіе, подобно мнѣ, видятъ, напротивъ, особенную милость неба къ Испаніи въ томъ, что оно допустило разрушеніе этого гнѣзда разврата, этого гложущаго червя, этой ненасытной пасти, пожиравшей безплодно столько денегъ, единственно, быть можетъ, для того, чтобы сохранить воспоминаніе о взятіи ее непобѣдимымъ Карломъ V, какъ будто для его безсмертія нужны эти каменья. Вмѣстѣ съ Гулеттой, какъ я вамъ говорилъ, палъ и фортъ; Турки овладѣли имъ шагъ за шагомъ. Его защищали такъ мужественно, что въ двадцати двухъ отбитыхъ штурмахъ мы убили болѣе двадцати пяти тысячъ непріятелей, и изъ трехъ сотъ оставшихся въ живыхъ, защитниковъ его, никто не былъ взятъ цѣлымъ и здоровымъ; что можетъ краснорѣчивѣе свидѣтельствовать о героизмѣ, съ которымъ осажденные защищали крѣпость? Вмѣстѣ съ тѣмъ сдался на капитуляцію и другой маленькій фортъ или башенька, выстроенная посреди острова Эстано; ее оборонялъ мужественный валенсіанскій воинъ Донъ-Жуанъ Заногера. Турки взяли въ плѣнъ коменданта Гулетты донъ-Педро-Пуэрто Кареро, который сдѣлалъ нее, что было возможно для защиты крѣпости, и съ горя, что не ногъ оборонить ее, умеръ на дорогѣ въ Константинополь, куда его везли плѣннымъ. Турки взяли въ плѣнъ также и коменданта форта, Габріо Цервеллона, славнаго и безстрашнаго миланскаго инженера. Много значительныхъ лицъ погибло при осадѣ этихъ двухъ мѣстъ, между прочимъ великодушный іонитскій рыцарь Пагано-Доріа, такъ благородно поступившій въ отношеніи брата своего Ивана Андрея Доріа. Смерть его была тѣмъ ужаснѣе, что онъ погибъ подъ ударами нѣсколькихъ арабовъ, которымъ онъ ввѣрилъ себя, видя неминуемое паденіе форта. Они взялись провести его въ мавританскомъ платьѣ до Табарки, маленькаго форта, которымъ владѣютъ на этомъ берегу генуезцы въ видахъ добыванія коралловъ; но на дорогѣ отсѣкли ему голову и отнесли ее турецкому адмиралу, подтвердившему на нихъ нашу поговорку: измѣна можетъ нравиться, но измѣнникъ никогда. Говорятъ, будто онъ велѣлъ повѣсить измѣнниковъ, поднесшихъ ему въ подарокъ мертвую голову Доріа за то, что они передали въ руки его этого рыцаря мертвымъ, а не живымъ.

Между христіанами, взятыми въ фортѣ, находился нѣкто донъ-Педро Агиларъ, уроженецъ какого-то андалузскаго города, служившій юнкеромъ въ гарнизонѣ форта. Это былъ человѣкъ чрезвычайно умный и храбрый; обладавшій, кромѣ того, замѣчательнымъ поэтическимъ талантомъ. Мнѣ это очень хорошо извѣстно; потому что злая судьба поэта предала его въ руки того самаго человѣка, въ неволю къ которому попался и я; онъ служилъ даже на одной галерѣ со мной. Прежде чѣмъ мы отплыли отъ берега, донъ-Педро написалъ одно стихотвореніе, родъ эпитафіи Гулеттѣ и форту. Я помню его до сихъ поръ, и прочту вамъ, потому что, сколько мнѣ кажется, оно должно понравиться вамъ. Когда плѣнникъ произнесъ имя Педро, донъ-Фернандъ взглянулъ на своихъ товарищей, и всѣ они улыбнулись, когда же рѣчь зашла о стихахъ, тогда одинъ изъ друзей донъ-Фернанда, прервавши разсказъ, сказалъ плѣннику; прежде чѣмъ вы прочтете эти стихи, не скажете ли вы мнѣ, что сталось съ донъ-Педро Агиларскимъ?

Знаю только, отвѣчалъ плѣнникъ, что пробывъ два года въ Константинополѣ, онъ убѣжалъ оттуда въ албанскомъ костюмѣ, съ греческимъ проводникомъ, но возвратилъ ли онъ себѣ свободу? этого не могу вамъ сказать; думаю, что да, потому что менѣе чѣмъ черезъ годъ, я встрѣтилъ въ Константинополѣ, провожавшаго его грека, но переговорить съ нимъ, въ несчастію, не ногъ.

— Такъ позвольте сказать вамъ, добавилъ путешественникъ, что донъ-Педро родной мой братъ; онъ живетъ теперь безбѣдно, спокойно и счастливо у себя дома; женатъ и имѣетъ троихъ дѣтей.

— Благодареніе Богу, отвѣчалъ плѣнникъ, за всѣ милости, которыми Онъ осыпалъ его; не знаю существуетъ ли на свѣтѣ что-нибудь отраднѣе возвращенной свободы.

— Знаю я очень хорошо и эти стихи, замѣтилъ путешественникъ.

— Въ такомъ случаѣ потрудитесь прочесть ихъ, отвѣтилъ плѣнникъ; вы, вѣроятно, прочтете ихъ лучше меня.

— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ путешественникъ, вотъ они:

Глава XL

Счастливыя, прославленныя души!

Стряхнувъ съ себя, какъ прахъ, покровъ вашъ смертный,

Вы отъ земли въ край горній вознеслись.

Пылая доблестью и гнѣвомъ благороднымъ,

Своей и вражьей кровью обагрили вы

Песокъ земной и волны океана.

Не мужество, покинула васъ жизнь.

Но смертью побѣжденные, вы пали

Съ вѣнкомъ побѣднымъ на челѣ, стяжавъ

Въ погибели, межъ камней и желѣзомъ,

Безсмертную извѣстность на землѣ

И славу вѣчную за небесахъ.

Стихи понравились слушателямъ, и плѣнникъ, обрадованный хорошими вѣстями о товарищѣ своей неволи, стадъ продолжать разсказъ.

Овладѣвъ Гулеттой и фортомъ, турки велѣли разрушить ихъ; въ фортѣ, впрочемъ, нечего было разрушать. Чтобы поскорѣй кончить дѣло, ихъ минировали съ трехъ сторонъ; но ни съ одной нельзя было взорвать того, что казалось наименѣе прочнымъ; именно старыхъ стѣнъ, тогда какъ стѣны новой постройки инженера Фратина легко были подорваны. Послѣ этого побѣдоносный турецкій флотъ съ торжествомъ возвратился въ Константинополь, гдѣ немного спустя умеръ, господинъ мой, Ухали. Его звали Ухали Фортаксъ, что значитъ, по турецки, паршивый ренегатъ, какимъ онъ и былъ дѣйствительно. У турокъ, нужно вамъ сказать, въ обычаѣ называть людей по присущимъ имъ достоинствамъ или недостаткамъ; у нихъ всего четыре отоманскихъ фамиліи: всѣ остальныя получаютъ свое наименованіе отъ тѣлесныхъ качествъ или душевныхъ свойствъ главы семейства. Этотъ паршивый ренегатъ, во время своего рабства, былъ четырнадцать разъ гребцомъ на султанскихъ галерахъ. Достигнувъ тридцати четырехъ лѣтъ, и оскорбленный однимъ туркомъ, давшимъ ему оплеуху, въ то время, какъ онъ дѣйствовалъ весломъ, Ухали, желая отмстить ему, отрекся отъ своей вѣры, и благодаря своему мужеству сдѣлался королемъ алжирскимъ и адмираломъ морей, то есть третьимъ лицомъ въ имперіи, не пресмыкаясь по тѣмъ извилистымъ путямъ, которыми обыкновенно входятъ въ милость къ султанамъ. Онъ былъ родомъ Калбріецъ, и въ сущности хорошій человѣкъ; съ невольниками своими, которыхъ у него было тысячи три, онъ обращался весьма человѣколюбиво. Послѣ его смерти, согласно оставленному имъ завѣщанію, невольники были раздѣлены поровну между его наслѣдниками и султаномъ, считающимся наслѣдникомъ всѣхъ своихъ подданныхъ; онъ имѣетъ право на полученіе одинаковой части съ родными покойнаго изъ его наслѣдства. Я достался одному венеціанскому ренегату, взятому въ плѣнъ Ухали въ то время, когда онъ былъ юнгой на христіанской галерѣ и сдѣлавшимся въ послѣдствіи его любимцемъ. Новый хозяинъ мой, Гассанъ Ага, былъ однимъ изъ самыхъ жестокихъ ренегатовъ; пріобрѣвши огромное богатство, онъ былъ сдѣланъ впослѣдствіи королемъ алжирскимъ. Я послѣдовалъ за нимъ изъ Константинополя въ Алжиръ, восхищенный тѣмъ, что буду находиться близко отъ Испаніи; не потому, чтобы я намѣренъ былъ писать кому нибудь о моемъ несчастномъ положеніи, но потому, что я думалъ, не будетъ ли въ Алжирѣ судьба благопріятнѣе для меня, чѣмъ въ Константинополѣ, гдѣ и много разъ пытался бѣжать, но всегда безуспѣшно. Въ Алжирѣ я думалъ поискать новыхъ средствъ достигнуть того, чего я такъ пламенно желалъ, — надежда возвратить свободу не покидала меня ни на минуту; и когда въ моихъ прежнихъ попыткахъ успѣхъ не оправдывалъ ожиданій, я никогда не падалъ духомъ; — послѣ всякой неудачи въ умѣ моемъ рождалась новая мысль и въ душѣ новая надежда, и какъ ни слаба она была, она, тѣмъ не менѣе, поддерживала мое мужество.

Такъ проводилъ я жизнь, заключенный въ тюрьмѣ, называемой турками баньо, въ которыхъ мусульмане содержатъ безъ разбора всѣхъ плѣнныхъ христіанъ: частныхъ, королевскихъ и рабочихъ. Послѣдніе съ трудомъ могутъ ожидать возвращенія изъ неволи; они принадлежатъ всѣмъ вмѣстѣ и никому въ частности, и потому ихъ некому выкупить. Многіе частные люди приводятъ въ эти баньо своихъ невольниковъ, особенно когда послѣдніе ожидаютъ быть выкупленными, и оставляютъ ихъ здѣсь до дня выкупа. Тоже бываетъ и съ невольниками султана. Ихъ не гоняютъ на работы, но если ихъ не скоро выкупаютъ, въ такомъ случаѣ, чтобы заставить невольниковъ настоятельно хлопотать о выкупѣ, ихъ посылаютъ, какъ другихъ, таскать лѣсъ; работа, я вамъ скажу, не легкая. Не смотря на мои увѣренія, что у меня нѣтъ никакого состоянія и никакой надежды быть выкупленнымъ, меня помѣстили между плѣнниками, ожидавшими выкупа, узнавши, что я капитанъ, и на меня надѣли цѣпи, скорѣе въ знакъ того, что я подлежу выкупу, чѣмъ съ цѣлію удерживать меня въ неволѣ. Такъ очутился я въ тюрьмѣ съ множествомъ значительныхъ лицъ. Хотя мы испытывали постоянно голодъ и другія лишенія, ничто, однако, не мучило насъ такъ сильно, какъ зрѣлище тѣхъ неслыханныхъ истязаній, какимъ подвергалъ на нашихъ глазахъ христіанскихъ невольниковъ мой господинъ. Не проходило дня, чтобы онъ не приказывалъ кого-нибудь повѣсить; сегодня садилъ на колъ одного, завтра отрѣзывалъ уши другому, и нее это за такіе пустяки, а иногда и вовсе безъ причины, — что, по словамъ самихъ турокъ, онъ дѣлалъ зло, единственно изъ любви къ нему, слѣдуя внушенію своей свирѣпой натуры, заставлявшей его быть плаченъ человѣческаго рода. Одинъ только плѣнникъ умѣлъ ладить съ нимъ, это былъ испанскій солдатъ Саведра; съ цѣлію освободиться изъ неволи, онъ прибѣгалъ къ такимъ средствамъ, что память о нихъ будетъ долго жить въ томъ краю. И однако Гассанъ Ага никогда не рѣшался не только ударить его, но даже сказать грубое слово, между тѣмъ какъ мы всѣ боялись, — да и самъ онъ не разъ ожидалъ, — что его посадятъ на колъ, въ наказаніе за его постоянныя попытки къ побѣгу. Еслибъ у меня было время, я разсказалъ бы вамъ столько интереснаго про этого солдата, что, вѣроятно, успѣлъ бы занять васъ разсказами о немъ несравненно болѣе, чѣмъ разсказомъ о себѣ самомъ, къ которому я теперь возвращаюсь.

На дворъ нашей тюрьмы выходили окна (въ тѣхъ странахъ ихъ дѣлаютъ чрезвычайно узкими), богатаго и знатнаго мавра, закрытыя частыми и толстыми рѣшетками. Однажды, сидя на террасѣ нашей баньо съ тремя изъ моихъ товарищей (всѣ остальные были въ то время на работѣ), и пробуя, для препровожденія времени, скакать съ цѣпями на ногахъ, я случайно поднялъ глаза и увидѣлъ, что изъ окошечка въ домѣ мавра, опускается трость съ привязаннымъ на концѣ ея пакетикомъ. Тростью этой махали сверху внизъ, какъ бы подавая намъ знать прійти и взять ее. Мы внимательно оглянулись по сторонамъ, и одинъ изъ моихъ товарищей, убѣдившись, что насъ никто не видитъ, подошелъ къ опущенной изъ окна трости, но ее въ ту же минуту приподняли и стали качать направо и налѣво, подобно тому, какъ качаютъ толовой въ звавъ отрицанія; товарищъ нашъ вернулся назадъ, и трость стали опять опускать. Другой мой товарищъ отправился по слѣдамъ перваго и испыталъ ту же неудачу. Наконецъ, третій также возвратился ни съ чѣмъ. Послѣ нихъ я рѣшился попытать счастія, и не успѣлъ подойти въ стѣнѣ, какъ трость лежала уже у моихъ ногъ. Я оторвалъ привязанный къ концу ея пакетъ и нашелъ въ немъ, завернутыми въ платкѣ, десять маленькихъ золотыхъ монетъ, называемыхъ sianis, каждая изъ нихъ равна нашимъ десяти реаламъ. Говорить ли, какъ обрадовался я этой находкѣ? радость моя была также велика, какъ и недоумѣніе о томъ, откуда пришло намъ, или лучше сказать мнѣ, это богатство; такъ какъ трость опустили на землю только при моемъ приближеніи, то ясно было, что деньги предназначались мнѣ. Я взялъ драгоцѣнный подарокъ, сломалъ трость, вернулся на террасу, чтобы взглянуть на дорогое окно и увидѣлъ мелькавшую въ немъ руку ослѣпительной бѣлизны. Мы подумали тогда, что вѣрно одна изъ женщинъ, жившихъ въ домѣ мавра, подала намъ милостыню, и въ знакъ благодарности сдѣлали нѣсколько поклоновъ по мавритански, скрестивъ руки на груди, наклоняя голову и нагибаясь всѣмъ тѣломъ. Немного спустя намъ показали въ окно маленькій крестъ изъ тростника и въ ту же минуту спрятали его. Это заставило насъ предположить, что въ донѣ мавра находилась какая-нибудь невольница христіанка. Но бѣлизна руки, но драгоцѣнные браслеты заставили насъ усомниться въ справедливости этого предположенія. Не ренегатка ли это? подумали мы, зная, что мавры уважаютъ ихъ болѣе, нежели своихъ женщинъ и часто женятся на нихъ. Во всѣхъ нашихъ предположеніяхъ мы были, однако, далеки отъ истины. Съ этихъ поръ взоры наши постоянно обращались въ завѣтному окну, въ этому полюсу, на которомъ явилась намъ невѣдомая звѣзда. Въ продолженіи двухъ недѣль мы, однако, не видѣли бѣлой руки, и изъ окна намъ не подавали никакого знака. Хотя мы употребляли всѣ усилія узнать, это жилъ въ домѣ противъ насъ, и не было ли тамъ какой-нибудь ренегатки; мы узнали только, что тамъ живетъ знатный и богатый мавръ Аги-Морато, начальникъ форта Бота, должность весьма значительная въ томъ краю. Но въ то время, когда мы потеряли всякую надежду получить другой подарокъ, въ окнѣ, неожиданно, опять появилась трость съ привязаннымъ на концѣ ея другимъ, гораздо большимъ пакетомъ; — и въ этотъ день въ баньо не было никого. Къ трости опять подошли трое моихъ товарищей, и опять безуспѣшно; ее опустили на землю только при моемъ приближеніи. Въ этотъ разъ я нашелъ въ платкѣ сорокъ испанскихъ червонцевъ и написанное по арабски письмо, на концѣ котораго былъ нарисованъ большой крестъ. Я поцаловалъ крестъ, взялъ деньги и возвратился на террасу, гдѣ всѣ мы поклонились, какъ въ прошлый разъ, въ знакъ благодарности; въ окнѣ еще разъ появилась рука, и когда я показалъ знаками, что прочту письмо, окно затворилось. Никто изъ насъ, къ несчастію, не зналъ по арабски, и если велико было наше желаніе прочесть письмо, то намъ представлялась еще большая трудность найти кого-нибудь, кто бы могъ это сдѣлать. Я рѣшился, наконецъ, довѣрить нашу тайну одному ренегату изъ Мурсіи, давно желавшему сдѣлаться моимъ другомъ, принявъ напередъ всевозможныя предосторожности, помощью которыхъ можно было бы заставить его хранить ввѣренную ему тайну: Въ магометанскихъ странахъ встрѣчаются такіе ренегаты, которые, желая возвратиться на свою христіанскую родину, стараются добыть себѣ рекомендацію какого-нибудь знатнаго плѣнника, свидѣтельствующаго о честности ренегата, объ услугахъ, оказанныхъ имъ христіанскимъ плѣнникамъ и о тонъ, что онъ желаетъ покинуть магометанъ при первомъ удобномъ случаѣ. Нѣкоторые ренегаты добиваются этихъ рекомендацій, движимые истинно хорошими намѣреніями; другіе хитрятъ и стараются получитъ ихъ, преслѣдуя разныя нечистыя цѣли. Они посѣщаютъ христіанскія стороны только для грабежа, и въ случаѣ несчастія, показываютъ свои рекомендаціи, какъ доказательство того, что они, желая возвратиться въ лоно христіанской религіи, воспользовались случаенъ пріѣхать вмѣстѣ съ турками. Они получаютъ, такимъ образомъ, очень легкое церковное прощеніе и примиряются съ людьми; потомъ, обдѣлавъ за родинѣ свои дѣла, возвращаются опять въ Варварійскія земли, чтобы приняться за старое ремесло. Но нѣкоторые ренегаты, повторяю, пользуются этими рекомендаціями, какъ честные люди, ищутъ ихъ съ хорошими намѣреніями и остаются навсегда въ христіанскихъ странахъ. Одной изъ подобныхъ личностей былъ ренегатъ, сошедшійся со мною; онъ имѣлъ отъ всѣхъ моихъ товарищей рекомендательныя письма, въ которыхъ мы отзывались о немъ съ самой выгодной стороны. Еслибъ турки нашли у него эти рекомендаціи, то сожгли бы его живымъ. Я узналъ, что онъ можетъ не только говорить, но даже писать по арабски. Прежде, однако, чѣмъ довѣриться ему, я просилъ его прочесть одну бумажку, найденную мною, какъ я увѣрялъ, въ щели моего сарая. Взявши письмо, онъ внимательно осмотрѣлъ его и принялся читать про себя; я спросилъ его, понимаетъ ли онъ, что такъ написано?

— Все рѣшительно понимаю, отвѣчалъ ренегатъ, и если вы хотите, чтобы я перевелъ его вамъ, такъ дайте мнѣ бумаги и чернила; на бумагѣ мнѣ это легче сдѣлать чѣмъ на словахъ. Мы дали ему чернилъ и бумаги, и онъ принялся потихоньку писать. Вотъ вамъ полный испанскій переводъ этого письма, отъ слова до слова, сказалъ онъ, окончивши свое писаніе. Замѣтьте только, что Лельля Маріемъ значитъ Дѣва Марія. Письмо было такого рода.

«Когда я была ребенкомъ, у отца моего жила невольница христіанка, научившая меня на моемъ языкѣ христіанскимъ молитвамъ и много говорившая мнѣ о Лельлѣ Маріемъ. Христіанка умерла, и душа ея отправилась не въ огонь, а вознеслась въ престолу Аллаха, потому что съ тѣхъ поръ я видѣла ее два раза, и она велѣла мнѣ отправиться въ христіанскіе края, чтобы увидѣть такъ Лельлу Маріемъ, которая очень любитъ меня. Но я не знаю, какъ мнѣ отправиться туда? Я видѣла черезъ мое окно многихъ христіанъ, но изъ нихъ только ты показался мнѣ дворяниномъ. Я молода и красива, и могу взять съ собою много денегъ. Можешь ли ты сдѣлать такъ, чтобы я уѣхала съ тобою; въ христіанской странѣ ты сдѣлаешься, если захочешь, моимъ мужемъ; если же не захочешь, тогда Лельля Маріемъ пошлетъ кого-нибудь, кто женится на мнѣ. Письмо это я пишу тебѣ; выбери хорошаго человѣка, который бы прочелъ его; не довѣряйся только маврамъ, они обманутъ тебя. Все это очень огорчаетъ меня. Я хотѣла бы, чтобы ты никому не довѣрялся, потому что если отецъ узнаетъ, что я пишу къ тебѣ, то броситъ меня въ колодезь и завалитъ каменьями. Къ моей трости я привяжу ниточку, а ты привяжи въ этой ниточкѣ отвѣтъ; если же тебѣ некому написать его по арабски, такъ напиши какъ-нибудь; Лельла Маріемъ сдѣлаетъ такъ, что я его пойму. Пусть хранитъ тебя Аллахъ и этотъ крестъ, который я цалую такъ часто, какъ мнѣ велѣла христіанка невольница».

Господа, вы не удивитесь, если я вамъ скажу, что эта записка удивила и восхитила насъ. Видя нашу радость, которой мы не могли скрыть, ренегатъ понялъ, что это письмо не случайно найдено нами, и умолялъ насъ довѣриться ему, обѣщая рисковать жизнью для нашего освобожденія. Говоря это, онъ вынулъ, хранившееся у него на груди, металлическое распятіе, и со слезами на глазахъ клялся, изображаемымъ этимъ распятіемъ Богомъ, въ котораго онъ не смотря на свое отступничество, питалъ живую вѣру, свято хранить все, что мы ему откроемъ. Онъ говорилъ, что ему кажется, или вѣрнѣе онъ предчувствуетъ, что при помощи женщины, написавшей намъ это письмо, мы должны возвратить себѣ свободу, а онъ надѣется достигнуть цѣли самыхъ пламенныхъ желаній своихъ, состоящихъ въ томъ, чтобы возвратиться въ лоно святой его матери церкви, отъ которой онъ былъ отторгнутъ, какъ гнилой удъ, грѣхомъ и невѣжествомъ. Говоря это, ренегатъ обливался такими слезами и обнаруживалъ такое глубокое раскаяніе, что всѣ мы единодушно рѣшились сказать ему, какъ получили это письмо, не скрывая отъ него ничего. Мы ему показали то окошечко, изъ котораго опускалась трость, и онъ обѣщалъ узнать, кто живетъ въ томъ домѣ. Отвѣтъ на письмо мавританки ренегатъ написалъ тотчасъ же подъ мою диктовку. Я вамъ повторю его^отъ слова до слова, потому что живо помню до сихъ поръ всякую мелочь, касающуюся этого событія; память о немъ превратится только съ послѣднимъ вздохомъ моимъ. Вотъ что отвѣтилъ я мавританкѣ:

«Да хранитъ тебя Аллахъ и Присноблаженная Лельля Маріемъ, истинная Матерь Бога нашего. Нѣжно любя тебя, она внушила тебѣ мысль отправиться въ христіанскіе края. Попроси Ее открыть намъ, какъ исполнить то, что она велѣла; Она такъ добра, что сдѣлаетъ это. Я же и всѣ мои товарищи христіане готовы умереть за тебя. Напиши мнѣ, что думаешь ты дѣлать, а я отвѣчу тебѣ. великій Аллахъ послалъ въ намъ христіанскаго плѣнника, умѣющаго читать и писать на твоемъ языкѣ, что доказываетъ это письмо, и ты безъ страха можешь теперь писать намъ все, что тебѣ будетъ угодно. Касательно же того, что по пріѣздѣ въ христіанскіе края, ты хочешь сдѣлаться моей женой, то я даю тебѣ слово христіанина жениться на тебѣ, если ты этого пожелаешь; христіане, какъ тебѣ извѣстно, лучше мавровъ сдерживаютъ свои обѣщанія. Да хранятъ тебя Аллахъ и Лельля Маріемъ святымъ своимъ покровомъ».

Написавъ и запечатавъ это письмо, я обождалъ двое сутокъ, и когда въ тюрьмѣ не было никого, я отправился на террасу взглянуть — не появится ли въ знакомомъ окнѣ трость? ожиданіе мое скоро исполнилось. Увидѣвши трость, я въ ту же минуту подалъ знакъ, хотя я и не видѣлъ кому, привязать къ ней нитку, но оказалось, что она была привязана уже. При помощи ее, я отправилъ отвѣтъ мавританкѣ, и нѣсколько минутъ спустя въ окнѣ показалась опять наша звѣзда съ бѣлымъ знаменемъ мира, маленькимъ платкомъ. Его опустили на землю, и мы нашли въ немъ болѣе пятидесяти золотыхъ монетъ, увеличившихъ въ пятьдесятъ разъ нашу радость и утвердившихъ насъ въ надеждѣ возвратить себѣ свободу. Въ ту же ночь вернулся ренегатъ. Онъ сказалъ, что въ указанномъ нами домѣ живетъ дѣйствительно мавръ Аги-Морато, что онъ баснословно богатъ, имѣетъ всего одну дочь, первую красавицу во всей Варварійской странѣ, на которой хотѣли жениться многіе вице-короли Алжирскіе, но она постоянно отказывала всѣмъ, и что у нее была невольница христіанка, недавно умершая. Все это совершенно согласовалось съ тѣмъ, что было сказано въ письмѣ. За тѣмъ мы посовѣтовались съ ренегатомъ на счетъ того, какъ похитить мавританку и возвратиться въ христіанскія страны. Ренегатъ совѣтовалъ обождать отвѣта Зораиды (такъ называлась та женщина, которая хочетъ называться теперь Маріей), такъ какъ мы всѣ согласны были въ томъ, что она одна могла найти средства преодолѣть всѣ предстоявшія намъ трудности. Ренегатъ клялся умереть или освободить насъ.

Въ продолженіе слѣдующихъ четырехъ дней, тюрьма наша была полна народу, а потому во все это время мы не видѣли трости. На пятый день мы остались наконецъ одни, и знакомая трость не замедлила появиться съ такимъ большимъ грузомъ, что мы не могли сомнѣваться въ новомъ богатомъ подаркѣ. На этотъ разъ я нашелъ въ платкѣ письмо и ровно сто золотыхъ монетъ. Бывшій съ нами въ ту пору ренегатъ перевелъ намъ тутъ же письмо мавританки. Вотъ что она писала намъ:

«Не знаю, господинъ мой, какъ уѣхать намъ въ Испанію; Лельла Маріемъ не сказала мнѣ этого, хотя я и спрашивала у нее. Все, что я могу сдѣлать, это дать вамъ много золотыхъ денегъ чрезъ окно. Выкупитесь этими деньгами ты и твои друзья, и одинъ изъ васъ пускай сейчасъ же отправится въ христіанскія страны, купитъ тамъ лодку и возвратится назадъ. Меня вы найдете въ саду моего отца; я буду у главныхъ воротъ, на берегу моря, на которомъ проведу все лѣто съ отцомъ и нашими невольниками. Ночью вы можете легко похитить меня тамъ и привести въ лодкѣ. Помни, что ты обѣщалъ быть моимъ мужемъ, иначе я попрошу Лельлу Маріемъ наказать тебя. Если ты никому не можешь довѣрить покупку лодки, въ такомъ случаѣ выкупись и поѣзжай самъ; ты вернешься скорѣе, чѣмъ другіе; я вѣрю этому, потому что ты христіанинъ и дворянинъ. Постарайся узнать гдѣ нашъ садъ; когда ты придешь туда гулять, я буду знать, что въ тюрьмѣ нѣтъ никого и дамъ тебѣ много денегъ. Пусть хранитъ тебя Аллахъ».

Таково было второе письмо. Прочитавши его, всѣ мои товарищи изъявили желаніе отправиться въ Испанію и купить тамъ лодку, обѣщая исполнить это съ величайшей точностью. Я также предложилъ свои услуги, но ренегатъ сказалъ, что онъ не позволитъ ни кому изъ насъ освободиться прежде другихъ, зная по опыту, какъ плохо сдерживаютъ свои обѣщанія люди, освободившіеся изъ неволи. Очень часто, говорилъ онъ, знатные плѣнники выкупали кого-нибудь изъ своихъ товарищей, отправляли его съ деньгами въ Валенсію или Маіорку купить тамъ катеръ и пріѣхать за выкупившими его плѣнниками, и никогда эти люди не возвращались назадъ. Радость видѣть себя на свободѣ и боязнь попасть опять въ неволю заставляли ихъ забывать о благодарности къ кому бы то ни было. Въ доказательство этого, онъ разсказалъ намъ въ немногихъ словахъ одно происшествіе, случившееся въ Алжирѣ съ нѣсколькими христіанскими дворянами, и удивительное даже въ той странѣ, въ которой привыкли ничему не удивляться; такъ часты тамъ самые необыкновенные случаи. Ренегатъ сказалъ намъ, чтобы мы отдали ему предназначенныя для выкупа деньги, на которыя онъ лупитъ катеръ въ самомъ Алжирѣ, подъ предлогомъ вести торговлю съ Тэтуаномъ и другими прибрежными городами; когда же у него будетъ катеръ, тогда, говорилъ ренегатъ, онъ безъ труда найдетъ средства освободить насъ; и если мавританка исполнитъ свое обѣщаніе и дастъ довольно денегъ для выкупа насъ всѣхъ, въ такомъ случаѣ намъ очень легко будетъ уѣхать среди бѣлаго дня. Вся трудность состояла теперь въ томъ, что мавры не позволяютъ ренегатамъ покупать обыкновенныхъ катеровъ, а только большія судна; справедливо предполагая, что ренегатъ, особенно если онъ испанецъ, можетъ купить небольшой катеръ, для того, чтобы возвратиться на родину. Но это не бѣда, сказалъ онъ намъ, я войду въ половину съ какимъ-нибудь тагаринскимъ мавромъ,^[11] предложивъ ему купить пополамъ катеръ, и потомъ дѣлить вмѣстѣ со мною торговые барыши. Подъ его именемъ, я пріобрѣту катеръ, и тогда дѣло сдѣлано.

Хотя мы, правду сказать, предпочитали послать кого-нибудь изъ нашихъ купить въ Маіоркѣ лодку, какъ совѣтовала намъ мавританка, тѣмъ не менѣе мы не рѣшились противорѣчить ренегату, страшась, чтобы въ случаѣ отказа онъ не выдалъ и насъ и Зораиду, за которую всѣ мы готовы были пожертвовать жизнью. Такимъ образомъ намъ пришлось вручить нашу судьбу въ руки Бога и ренегата; Зораидѣ мы отвѣтили, что все будетъ исполнено по ея совѣтамъ, которые такъ хороши, какъ будто внушены ей самой Лельлой Маріемъ, и что отъ нее одной будетъ зависѣть теперь поспѣшить отъѣздомъ или немного обождать; вмѣстѣ съ тѣмъ я повторилъ ей обѣщаніе быть ея мужемъ. Послѣ этого, въ тѣ дни, когда въ тюрьмѣ не было никого, мы получили отъ Зораиды, при помощи платка и трости, еще до двухъ тысячъ золотыхъ. Въ одномъ изъ своихъ писемъ она писала мнѣ, что въ будущую пятницу будетъ въ саду, и до отъѣзда дастъ намъ еще нѣсколько денегъ; если же всего этого будетъ мало, то она просила увѣдомить ее объ этомъ, обѣщая дать намъ столько денегъ, сколько будетъ нужно; такая пустая сумма, писала она, ничего не значитъ для ея отца, — въ тому же въ рукахъ ея находятся ключи отъ всѣхъ отцовскихъ богатствъ. Мы дали ренегату пятьсотъ ефимковъ на покупку лодки, а за восемьсотъ я выкупилъ себя, передавъ эти деньги одному валенсіанскому купцу, находившемуся, въ ту пору, въ Алжирѣ. Онъ выкупилъ меня на слово, обязуясь внести за меня деньги съ приходомъ перваго корабля изъ Валенсіи; — еслибъ онъ заплатилъ тотчасъ же, вице-король заподозрилъ бы его въ томъ, что онъ удерживалъ деньги, предназначенныя для выкупа меня, и пускалъ ихъ въ оборотъ, во время пребыванія своего въ Алжирѣ. Господинъ мой былъ такой коварный человѣкъ, что я не рѣшился совѣтовать купцу заплатить за меня деньги немедленно.

Наканунѣ той пятницы, въ которую Зораида должна была выйти въ садъ, она дала намъ еще тысячу ефимковъ и писала о своей готовности уѣхать съ нами; вмѣстѣ съ тѣмъ она просила меня узнать — какъ только я получу свободу — гдѣ садъ ея отца, и пріискать, во что бы то ни стало, случай увидѣться такъ съ нею. Я обѣщалъ ей, въ немногихъ словахъ, исполнить все, что она велитъ, и просилъ ее молиться за насъ передъ Лельлой Маріемь, читая всѣ тѣ молитвы, которымъ научила ее невольница христіанка. За тѣмъ я позаботился выкупить трехъ моихъ товарищей, страшась, чтобы видя меня на свободѣ, и между тѣмъ сами оставаясь въ неволѣ, они не задумали бы погубить меня и Зораиду. Хотя я зналъ ихъ за хорошихъ людей, которыхъ не слѣдовало бы подозрѣвать въ возможности подобнаго поступка съ ихъ стороны, тѣмъ не менѣе, не желая ничѣмъ рисковать въ этомъ дѣлѣ, я поспѣшилъ ихъ выкупить такъ же, какъ выкупилъ себя, передавъ деньги знакомому мнѣ купцу, который могъ совершенно спокойно поручиться за насъ всѣхъ. Я ничего не сказалъ ему, однако, о нашемъ заговорѣ, потому что подобное довѣріе было слишкомъ опасно.

Глава XLI

Ранѣе двухъ недѣль ренегатъ успѣлъ купить хорошій катеръ, способный поднять тридцать человѣкъ. Чтобы устранить всякое подозрѣніе, онъ поѣхалъ на этомъ катерѣ въ Саргель, небольшой городъ, вблизи Орана, въ двадцати миляхъ отъ Алжира, производящій значительный торгъ винными ягодами. Онъ ѣздилъ туда два или три раза, въ сопровожденіи того тагарина, о которомъ говорилъ намъ. Тагаринами называютъ въ варварійскихъ странахъ арагонскихъ мавровъ, а Мудезхарами — мавровъ Гренады, называемыхъ Ельхесъ въ Фецкомъ королевствѣ. Фецкій король наполняетъ ими ряды своей арміи охотнѣе, чѣмъ другими маврами. Прогуливаясь на своемъ катерѣ, ренегатъ постоянно бросалъ якорь въ маленькой бухтѣ, находившейся въ разстояніи двойного выстрѣла изъ аркебуза отъ сада Зораиды. Такъ, вмѣстѣ съ молодыми маврами, служившими у него гребцами, онъ съ умысломъ принимался читать алзалу, или, какъ будто шутя, дѣлалъ то, что онъ намѣревался скоро сдѣлать серьезно. Онъ отправлялся, напримѣръ, въ садъ отца Зораиды просить фруктовъ, и мавръ охотно давалъ ихъ ему, не спрашивая, кто онъ такой? Ему очень хотѣлось увидѣться съ Зораидой, хотѣлось сказать ей, что это онъ долженъ, по моему распоряженію, отвезти ее въ христіанскую страну и просить ее, вполнѣ положившись на него, ожидать терпѣливо минуты отъѣзда; но сдѣлать этого ему не удалось, потому что мавританки не показываются на глаза маврамъ и туркамъ безъ позволенія своихъ мужей или отцовъ. Съ христіанами же онѣ видятся и говорятъ вольнѣе, чѣмъ это, можетъ быть, слѣдовало бы. Правду сказать, я былъ очень доволенъ, что ренегатъ не могъ переговорить съ Зораидой: она страшно испугалась бы, увидѣвъ судьбу свою ввѣренную его языку. Къ счастію, Богъ, руководившій нашимъ дѣломъ, сохранилъ ее отъ этого. Ренегатъ, между тѣмъ, видя, что онъ совершенно безопасно предпринимаетъ свои минныя путешествія въ Саргель, кидая якорь гдѣ и когда ему угодно, видя, что товарищъ его тагаринъ слушался его во всемъ, и что ему оставалось только найти гребцовъ христіанъ, попросилъ меня указать ему тѣхъ лицъ, которыхъ я хотѣлъ увезти съ собой, кромѣ выкупленныхъ уже трехъ моихъ товарищей, и велѣлъ намъ всѣмъ быть готовыми въ пятницѣ; это былъ день назначенный имъ для отъѣзда. Я договорился между тѣмъ съ двѣнадцатью отличными испанскими гребцами, имѣвшими полную возможность свободно выходить изъ города. Найти столько гребцовъ было не легко тогда, потому что не за долго передъ тѣмъ изъ порта вышло двадцать кораблей, на которыхъ отплыли почти всѣ гребцы. Мнѣ же удалось такъ легко найти ихъ потому, что ихъ хозяинъ, занятый окончаніемъ постройки гальоты въ верфи, не пускался въ это лѣто въ плаваніе. Я велѣлъ имъ въ первую пятницу, тихо выйти, по одиночкѣ, изъ города, и ожидать меня по дорогѣ къ саду Аги-Морато. Приказаніе это я передалъ каждому гребцу порознь, сказавши имъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что если они встрѣтятъ тамъ другихъ христіанъ, то пусть скажутъ имъ, гдѣ я велѣлъ ожидать себя. Послѣ этого мнѣ оставалось только увѣдомить Зораиду — въ какомъ положеніи находятся ваши дѣла, попросить ее быть покойной и не пугаться, если мы неожиданно похитимъ ее раньше того срока, въ который, по ея разсчету, могъ возвратится катеръ христіанъ. Я рѣшился идти въ садъ Аги-Мората. и тамъ посмотрѣть, не въ состояніи ли я буду переговорить съ ней. Наканунѣ нашего отъѣзда я вошелъ въ садъ, подъ предлогомъ набрать салату, и первый человѣкъ, который встрѣтился мнѣ тамъ, былъ отецъ Зораиды. Кто я и что мнѣ нужно? спросилъ онъ меня на тонъ языкѣ, которымъ говорятъ мавры съ невольниками во всѣхъ Варварійскихъ владѣніяхъ и даже въ Константинополѣ; его нельзя назвать ни арабскимъ, ни испанскимъ, ни какимъ-нибудь другимъ языкомъ, — это смѣсь всевозможныхъ нарѣчій, совершенно понятная, однако, для христіанъ и магометанъ. Я сказалъ Аги-Морато, что я невольникъ албанца Мами (я зналъ, что этотъ албанецъ большой другъ Аги-Мората) и что я хотѣлъ нарвать въ саду у него салату. Мавръ спросилъ меня, «ожидаю ли я выкупа и сколько проситъ за меня мой хозяинъ?» Но прежде чѣмъ успѣлъ я отвѣтить ему, въ садъ вошла чудесная Зораида. Она давно уже не видѣла меня, и такъ какъ мавританки безъ церемоніи показываются христіанамъ и никогда не убѣгаютъ ихъ, поэтому ничто не мѣшало ей подойти къ намъ. Видя, что она идетъ очень тихо, отецъ подозвалъ ее къ себѣ. Я не въ силахъ передать теперь: въ какомъ блескѣ красоты, въ какомъ роскошномъ нарядѣ, полна какой граціи, предстала въ ту минуту несравненная Зораида. Скажу только, что на ея прекрасной шеѣ, на ея локонахъ, въ ея ушахъ было больше жемчугу, чѣмъ волосъ на головѣ. На обнаженныхъ нѣсколько ногахъ ея сіяли золотыя кольца, осыпанныя такими брилліянтами, что отецъ ея, какъ она впослѣдствіи сказала мнѣ, цѣнилъ ихъ въ десять тысячъ дублоновъ, покрытые драгоцѣнными, безчисленными жемчужинами браслеты стоили столько же. Жемчугъ составляетъ любимое украшеніе мавританскихъ женщинъ; и у мавровъ можно найти его больше, чѣмъ у всякаго другаго народа въ мірѣ. Отецъ Зораиды славился своими жемчугами, считавшимися лучшими въ Алжирѣ. Вообще состояніе его полагали болѣе чѣмъ въ двѣсти тысячъ испанскихъ ефимиковъ; и обладательницею всего этого богатства была та самая женщина, которая принадлежитъ теперь мнѣ. Вы видите только тѣнь красоты ея теперь, послѣ столькихъ горестей и лишеній, и можете судить о томъ, чѣмъ была она въ благословенные дни ея жизни; казалась ли она прекрасною тогда, покрытая брилліянтами и жемчугами. Красота имѣетъ свои эпохи: обстоятельства жизни усиливаютъ или ослабляютъ ее, и хотя душевныя волненія обыкновенно разрушаютъ, но иногда могутъ и усилить ее. Зораида показалась мнѣ тогда обворожительнѣйшей женщиной, подобной которой никогда не видѣли мои глаза; и подъ вліяніемъ благодарности, которую я питалъ въ ней за ея благодѣянія, мнѣ казалось, что предо мной предстало божественное созданіе, нисшедшее съ небесъ для моего спасенія. Когда она подошла въ намъ, отецъ сказалъ ей по арабски, что я невольникъ его друга Албанца Мами и пришелъ къ нему въ садъ за салатомъ Зораида на томъ смѣшанномъ языкѣ, о которомъ я вамъ говорилъ, спросила меня: дворянинъ ли я, и почему меня до сихъ поръ не выкупили изъ неволи? Я отвѣтилъ, что меня выкупили за полторы тысячи Zultani; сумма, по которой она можетъ судить. какъ дорого оцѣнилъ меня мой хозяинъ.

— Еслибъ ты принадлежалъ моему отцу, сказала она мнѣ, то я сдѣлала бы такъ, что онъ не уступилъ бы тебя и за два раза столько, потому что вы христіане всегда говорите неправду и притворяетесь бѣдными, чтобы обманывать мавровъ.

— Можетъ быть и такъ, госпожа моя, отвѣтилъ я, но клянусь Богомъ, я сказалъ и буду говорить правду всѣмъ на свѣтѣ.

— А когда ты уѣзжаешь?

— Я думаю, завтра. Завтра уходитъ отсюда французскій корабль, я хочу отправиться на немъ.

— Не лучше ли тебѣ подождать испанскаго корабля, чѣмъ ѣхать съ французами, они вамъ не друзья.

— Еслибъ я зналъ навѣрно, что корабль изъ Испаніи придетъ, тогда я, быть можетъ, обождалъ бы, но теперь, вѣрнѣе уѣхать завтра. Желаніе увидѣть родимый край и дорогихъ мнѣ лицъ не позволяетъ мнѣ ожидать другого лучшаго случая; если приходится ждать его, то для меня онъ не лучшій.

— Ты вѣрно женатъ, и спѣшишь воротиться — увидѣть жену?

— Нѣтъ, я не женатъ, но далъ слово жениться по возвращеніи на родину.

— А красива та женщина, на которой ты обѣщалъ жениться?

— Такъ красива, что достойно восхвалить ее можно только, сказавши, что она похожа на тебя.

Услышавъ это, отецъ Зораиды добродушно разсмѣялся и сказалъ мнѣ: «клянусь Аллахомъ, христіанинъ, она должна быть очень красива, если похожа на мою дочь, которая всѣхъ красивѣе въ нашей сторонѣ; если не вѣришь мнѣ, посмотри на нее хорошо и тогда повѣришь.» Въ разговорѣ нашемъ съ Зораидой, Аги-Морато служилъ намъ посредникомъ, потому что онъ лучше умѣлъ говорить на этомъ незаконномъ языкѣ, которымъ обыкновенно говорятъ въ тѣхъ странахъ съ христіанами. Зораида же, хотя и понимала его, выражала свои мысли болѣе знаками, чѣмъ словами.

Въ это время въ садъ вбѣжалъ, весь запыхавшись, мавръ, крича во все горло, что четыре турка перескочили черезъ садовую стѣну и рвутъ съ деревьевъ незрѣлые плоды. При этомъ извѣстіи старикъ и Зораида задрожали отъ страха, — мавры боятся турокъ, особенно дерзкихъ турецкихъ солдатъ, обращающихся съ подвластными имъ маврами хуже чѣмъ съ невольниками.

— Ступай, дочь моя, домой и сиди запершись, пока я буду говорить съ этими собаками, сказалъ Зораидѣ Аги-Морато; ты же христіанинъ, продолжалъ онъ, обратившись ко мнѣ, ищи себѣ салата, и Аллахъ да поможетъ тебѣ благополучно возвратиться на твою родину. Я низко поклонился ему, и Аги-Морато пошелъ къ туркамъ, оставивъ меня одного въ Зораидой Притворившись сначала, будто она идетъ домой, Зораида возвратилась ко мнѣ, какъ только отецъ ея скрылся за деревьями.

— Amesi, christiano, amesi, сказала она мнѣ со слезами на глазахъ, что значитъ: ты уѣзжаешь, христіанинъ, уѣзжаешь.

— Да, уѣзжаю, сказалъ я, но только съ тобой. Жди меня въ первую пятницу и не испугайся, увидѣвши насъ въ этотъ день; мы отвезенъ тебя въ христіанскіе края.

Она поняла, что я сказалъ ей, и обвивъ мою шею своей рукой, дрожащимъ шагомъ пошла домой. Судьбѣ угодно было — быть можетъ на нашу погибель, но небо, къ счастію, сохранило насъ — чтобы отецъ Зораиды, успѣвши прогнать турокъ, увидѣлъ, какъ мы шли съ его дочерью; мы тоже увидѣли его. Въ эту роковую минуту, умная Зораида не отняла своей руки отъ моей шеи, а напротивъ, еще больше приблизилась во мнѣ, опустила голову на мою грудь, и поджавъ немного колѣни притворилась. будто съ ней сдѣлался обморокъ. Я, съ своей стороны, показывалъ видъ, будто поддерживаю ее противъ воли. Аги-Морато поспѣшилъ къ намъ почти бѣгомъ и видя дочь свою безъ чувствъ, спросилъ, что съ нею? Ее безъ сомнѣнія напугали эти собаки, сказалъ онъ, не слыша отвѣта своей дочери; и отклонивъ ее отъ моей груди, прижалъ къ своей. Зораида тяжело вздохнула и взглянувъ на меня, сказала мнѣ съ невысохшими еще слезами на глазахъ:

— Amesi, christiano, amesi! т. е. уходи, христіанинъ, уходи.

— Что намъ за дѣло до этого христіанина, отвѣтилъ отецъ, онъ не сдѣлалъ тебѣ ничего дурнаго; а турки ушли уже отсюда. Не печалься же, дочь моя; турки, повторяю тебѣ, ушли туда, откуда пришли.

— Да, господинъ мой, ты правъ, турки испугали ее, сказалъ я Аги-Морато. Но дочь твоя велитъ мнѣ уйти, и я ухожу, чтобы не сдѣлать ей непріятности. Оставайся съ миромъ, и позволь, когда мнѣ понадобится, приходить за травою въ твой садъ, хозяинъ мой увѣряетъ; что такого салата, какъ у тебя, нельзя найти нигдѣ.

— Приходи когда хочешь, сказалъ Аги-Морато, дочь моя не скажетъ тебѣ этого, ее сердитъ видъ христіанина; уйти же она велѣла тебѣ для того, чтобы велѣть уйти туркамъ, или потому, что тебѣ время искать твои травы.

Простившись съ мавромъ я ушелъ отъ него, а Зораида, чувствовавшая на каждомъ шагу, будто у нее вырываютъ душу, отправилась съ своимъ отцомъ. Пользуясь даннымъ мнѣ дозволеніемъ, я исходилъ садъ по всѣмъ направленіямъ, тщательно осмотрѣлъ въ немъ всѣ входы и выходы, сильныя и слабыя мѣста, словомъ все, чѣмъ можно было воспользоваться при совершеніи нашего предпріятія. Возвратившись домой, я отдалъ обо всемъ полный отчетъ ренегату и моимъ товарищамъ, вздыхая о томъ времени, когда мнѣ суждено будетъ увидѣть себя мирнымъ 'обладателемъ клада, ниспосылаемаго мнѣ небомъ въ лицѣ чудесной Зораиды.

Время между тѣмъ шло, и наступилъ, наконецъ, давно желанный для насъ день. Мы рѣшились въ точности исполнить все, по обдуманному заранѣе плану, и самый полный успѣхъ увѣнчалъ наши надежды. Въ первую пятницу, послѣ того, какъ я видѣлся съ Зораидой въ саду, ренегатъ, темною ночью кинулъ якорь. почти противъ того самаго мѣста, гдѣ насъ ждала обворожительная дочь Аги-Морато. Христіане гребцы были уже готовы и оставались спрятанными въ разныхъ мѣстахъ. Бодро и весело ожидали они моего прибытія, нетерпѣливо желая попасть скорѣй на стоявшій передъ ними катеръ. Не зная уговора, сдѣланнаго съ ренегатомъ, они воображали, что имъ придется перебить мавровъ, сидѣвшихъ въ катерѣ, и силою добыть себѣ свободу. Какъ только я показался съ моими товарищами, спрятанные гребцы въ ту же минуту выбѣжали мнѣ на встрѣчу. Городскія ворота были въ это время заперты уже, и никто не показывался въ полѣ. Собравшись всѣ вмѣстѣ, мы стали разсуждать о томъ: отправиться ли намъ сначала за Зораидой, или овладѣть маврскими гребцами? Тѣмъ временемъ, какъ мы разсуждали объ этомъ, пришелъ ренегатъ и пожурилъ насъ за то, что мы теряемъ даромъ самое драгоцѣнное время. Онъ сказалъ вамъ, что прежде всего нужно овладѣть лодкой, потому что заспанные мавры, не ожидая никакого нападенія, не помышляютъ конечно о защитѣ, и слѣдственно справиться съ ними теперь легко и безопасно, а потому уже слѣдуетъ отправиться за Зораидой. Мы согласились съ нимъ въ одинъ голосъ, и не медля ни минуты, отправились къ лодкѣ, ведомые ренегатомъ. Онъ вскочилъ на катеръ первымъ и схватившись за саблю, закричалъ маврамъ по арабски: «не смѣть двинуться съ мѣста, если вы дорожите жизнью.» Въ слѣдъ за ренегатомъ въ лодку вошли почти всѣ христіане. Нерѣшительные мавры страшно перепугались, услышавъ грозное приказаніе своего начальника; и никто изъ нихъ даже не подумалъ взяться за оружіе; такъ что мы перевязали ихъ безъ малѣйшаго затрудненія, грозя пронзить насквозь остріемъ нашихъ мечей каждаго, кто рѣшится крикнуть. Перевязавши мавровъ, половина христіанъ осталась въ лодкѣ сторожить плѣнниковъ, а я съ другою половиною и съ ренегатомъ, шедшимъ и теперь впереди, отправились въ садъ Аги-Морато. Мы отворили садовые ворота такъ легко, какъ будто они вовсе не были заперты, и въ глубокой тишинѣ. не разбудивъ никого, приблизились къ жилищу прекрасной мавританки. Зораида ждала насъ у окна, и услышавъ чьи-то шаги, спросила: христіане ли это? Я отвѣтилъ да, и добавилъ, что ей остается только сойти въ низъ Не колеблясь ни одного мгновенья, не отвѣтивъ мнѣ ни слова, она сошла внизъ, отворила дверь и явилась передъ нами въ такомъ сіяніи красоты и драгоцѣнныхъ каменьевъ, что словами выразить этого невозможно. Я поспѣшилъ поцаловать ей руку, ренегатъ и двое моихъ товарищей сдѣлали тоже самое, а за тѣмъ и остальные христіане, не знавшіе о томъ, что сдѣлала для насъ Зораида, тоже поцаловали у ней руку. Такимъ образомъ всѣ мы, какъ будто благодарили и признавали ее нашей освободительницей. Ренегатъ спросилъ ее по арабски, въ саду ли ея отецъ?

— Да, отвѣчала Зораида, онъ спитъ тамъ.

— Въ такомъ случаѣ нужно разбудить его, сказалъ ренегатъ, и увезти вмѣстѣ со всѣми богатствами этого великолѣпнаго сада.

— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнула Зораида; никто не тронетъ ни одного волоса на его головѣ. Здѣсь нѣтъ ничего больше того, что я увожу съ собой; этого достаточно, чтобы обогатить и осчастливить васъ всѣхъ. Погодите немного и вы увидите. Сказавши это, она ушла въ свои комнаты, обѣщая скоро возвратиться и прося насъ быть покойными и не подымать шуму. Я спросилъ у ренегата, о чемъ онъ говорилъ съ Зораидой? и узнавши въ чемъ дѣло, просилъ его исполнять во всемъ волю мавританки, возвратившейся скоро съ сундукомъ, до такой степени наполненнымъ золотыми деньгами, что она съ трудомъ удерживала его. Въ саду между тѣмъ пробудился ея отецъ, и услыхавъ шумъ, подошелъ въ окну. Увидѣвъ домъ свой окруженный христіанами, онъ сталъ кричать раздирающимъ голосомъ: «воры! воры! христіане!..» Крикъ этотъ встревожилъ насъ всѣхъ.

Ренегатъ, видя грозившую намъ опасность и сознавая какъ необходимо было для насъ окончить дѣло, не поднявъ на ноги весь домъ, побѣжалъ въ комнату Аги-Морато. Нѣкоторые изъ моихъ товарищей послѣдовали за нимъ, я же не смѣлъ покинуть Зораиды, упавшей почти безъ чувствъ ко мнѣ на руки. Минуту спустя ренегатъ и его товарищи привели къ намъ Аги-Морато, связаннаго по рукамъ и съ завязаннымъ ртомъ, грозя убить его при первомъ словѣ, которое онъ вымолвитъ. Зораида закрыла глаза, не чувствуя себя въ силахъ взглянуть на своего отца. Онъ же онѣмѣлъ отъ изумленія, не понимая, что могло заставить ее отдаться намъ въ руки. Но такъ какъ ноги намъ были всего нужнѣе тогда, поэтому мы поспѣшили возвратиться на берегъ, гдѣ насъ давно уже ожидали, безпокоясь о томъ, не случилось ли съ нами какого-нибудь несчастія.

Съ небольшимъ въ два часа ночи мы соединились, наконецъ, всѣ въ лодкѣ. Отцу Зораиды развязали руки и отняли платокъ отъ рта, но ренегатъ повторилъ ему еще разъ, что если. онъ вымолвитъ хоть одно слово, тогда пусть простится съ жизнью. Замѣтивъ между нами свою дочь, Аги-Морато тяжело вздохнулъ, особенно когда увидѣлъ, что я держу ее обнявши, и она остается совершенно спокойной, не пытаясь ни освободиться изъ моихъ объятій, ни защищаться отъ нихъ, ни удаляться отъ меня. Старикъ не сказалъ, однако, ни слова; страшась, чтобы ренегатъ не исполнилъ своихъ угрозъ. Когда весла опустили въ воду, Зораида, увидѣвъ въ лодкѣ отца своего и другихъ связанныхъ мавровъ, попросила ренегата передать мнѣ ея просьбу: освободить ихъ, говоря, что она скорѣе кинется въ воду, чѣмъ рѣшится видѣть передъ собою въ неволѣ такъ нѣжно любившаго ея отца. Я согласился исполнить просьбу ея, но ренегатъ воспротивился. «Если мы оставимъ ихъ здѣсь, сказалъ онъ, они поднимутъ на ноги весь городъ, за нами пошлютъ въ погоню легкіе корабли, стѣснятъ насъ съ суши и съ моря, и мы погибли. Все, что мы можемъ сдѣлать, это освободить ихъ въ первой христіанской землѣ.» Мы согласились съ мнѣніемъ ренегата, и Зораида, повидимому, удовлетворилась доводами, которыми мы объяснили ей невозможность исполнить тотчасъ же ея просьбу.

Наконецъ, поручивъ себя въ пламенной молитвѣ Богу, мы поплыли, въ мертвой тишинѣ, но съ отрадною скоростью, по направленію къ Балеарскимъ островамъ, составляющимъ ближайшій къ Алжиру христіанскій край. Въ это время дулъ довольно сильный вѣтеръ, море было не совсѣмъ спокойно, и продолжать путь къ Маіоркѣ нельзя было; поэтому мы принуждены были держаться берега, въ сторонѣ Орана, безпокоясь о томъ, какъ бы насъ не открыли въ маленькомъ городѣ Саргелѣ, отстоящимъ, по этому пути, на шестьдесятъ миль отъ Алжира. Кромѣ того мы страшились встрѣчи съ какимъ-нибудь гальотомъ, привозящимъ товары изъ Тэтуана; въ случаѣ же встрѣчи съ купеческимъ невооруженнымъ кораблемъ каждый изъ насъ, полагаясь на себя и на своихъ товарищей, надѣялся не только не сдаться, но еще овладѣть этимъ кораблемъ, на которомъ мы могли бы вѣрнѣе и безопаснѣе совершить нашъ переѣздъ. Зораида все время сидѣла возлѣ меня, спрятавъ голову на моей груди, чтобы не видѣть отца, и я слышалъ, какъ она тихо молилась и просила Лельлу Маріемъ не покидать насъ.

Хотя въ утру мы сдѣлали болѣе тридцати миль, но отъ берега удалились не болѣе какъ на тройное разстояніе выстрѣла изъ аркебуза. Берегъ представлялъ теперь совершенную пустыню; и мы не опасались быть открытыми. Скоро намъ удалось, наконецъ, войти въ открытое, немного успокоившееся море. Отплывъ мили на двѣ отъ берега, мы велѣли гребцамъ грести поочередно, до тѣхъ поръ, пока всѣ закусятъ, но гребцы отвѣчали, что времени терять нельзя, а потому пусть закусываютъ тѣ, которымъ дѣлать нечего; они же, ни за что на свѣтѣ, не сложатъ веселъ. Мы не противорѣчили имъ, но почти въ ту же минуту подулъ сильный вѣтеръ, и мы, сложивши весла, натянули паруса, направляясь къ Орану; другаго направленія намъ нельзя было держаться. Подъ парусами мы дѣлали болѣе восьми миль въ часъ, — не страшась ничего, кромѣ встрѣчи съ вооруженнымъ кораблемъ. Давши поѣсть маврамъ, ренегатъ утѣшилъ ихъ, сказавши, что мы не намѣрены забрать ихъ въ неволю, а освободимъ при первой возможности. Тоже самое сказалъ онъ отцу Зораиды, но старикъ отвѣтилъ ему: «христіане! я могу ожидать отъ вашего великодушія всего, только не свободы; я не такъ простъ, чтобы повѣрить твоимъ словамъ. Не для того похитили вы меня, подвергаясь такой опасности, чтобы такъ великодушно освободить меня теперь, зная, какой богатый выкупъ могу я внести за себя. Назначайте же цѣну, я заплачу вамъ, сколько вы потребуете за себя и за это бѣдное дитя, за эту лучшую и драгоцѣннѣйшую часть моей души.» Съ послѣднимъ словомъ онъ принялся такъ горько плакать, что возбудилъ общее сочувствіе и заставилъ Зораиду взглянуть на своего несчастнаго отца. глубоко тронутая видомъ, обливавшагося горючими слезами, старина, она встала съ моихъ колѣнъ, подошла къ отцу, обняла его, стала утѣшать и прижавшись лицомъ другъ къ другу, они такъ горестно рыдали, что у всѣхъ насъ на глазахъ выступили слезы. Но когда Аги-Морато увидѣлъ дочь въ праздничной одеждѣ, покрытую драгоцѣнными каменьями, онъ спросилъ ее на своемъ языкѣ: «дочь моя! что это значитъ? вчера вечеромъ, прежде чѣмъ съ нами случилось это страшное несчастіе, я видѣлъ тебя въ будничномъ платьѣ, а теперь вижу въ самомъ богатомъ нарядѣ, какой я могъ подарить тебѣ во время вашего величайшаго благоденствія. Ты не имѣла времени переодѣться, и не получила отъ меня никакого радостнаго извѣстія, которое могло бы заставить тебя надѣть праздничное платье. Отвѣчай мнѣ; это тревожитъ меня сильнѣе, чѣмъ испытываемое мною несчастіе.»

Ренегатъ переводилъ намъ все, что мавръ говорилъ своей дочери не отвѣчавшей ему ни слова. Когда же Аги-Морато увидѣлъ на катерѣ оставленный имъ въ Алжирѣ сундукъ, въ которомъ хранилось его богатство, онъ изумился еще болѣе и спросилъ Зораиду, какимъ образомъ этотъ сундукъ очутился въ нашихъ рукахъ и что въ немъ находится?

Тогда ренегатъ, не ожидая отвѣта Зораиды, сказалъ старику: «не трудись, господинъ мой, спрашивать у Зораиды; скажу тебѣ одно, оно объяснитъ все остальное. Узнай, что дочь твоя христіанка, что это она разбила наши цѣпи и возвратила намъ свободу. Она отдалась намъ добровольно, и, если я не ошибаюсь, также счастлива теперь, какъ человѣкъ, переходящій отъ мрака въ свѣту, отъ смерти въ жизни и изъ ада въ рай.

— Дочь моя, правда-ли это? воскликнулъ мавръ.

— Правда, правда, отвѣтила Зораида.

— Какъ, ты христіанка, ты христіанка! проговорилъ старикъ; и сама предала отца своего въ руки его враговъ?

— Да, я христіанка, сказала Зораида, но не я привела тебя сюда; я никогда не желала повидать тебя, не желала тебѣ ничего дурнаго, а только одно хорошее.

— А что же хорошаго сдѣлала ты себѣ, дочь моя?

— Спроси объ этомъ Лельлу Маріемъ, она отвѣтитъ тебѣ лучше меня.

Услышавъ это, мавръ съ невообразимою скоростью бросился въ воду, и вѣроятно потонулъ бы, если бы длинное платье несчастнаго не удержало его на поверхности веды. Мы прибѣжали на крикъ Зорайды, и схвативъ мавра за плащь, вытащили его изъ воды безъ чувствъ. Перепуганная Зораида, съ трогательной нѣжностью и безпредѣльной скорбью, стала рыдать надъ своимъ мертвымъ уже, какъ она думала, отцомъ. Мы положили мавра головой внизъ; изъ него вытекло много воды, и часа черезъ два онъ очнулся. Вѣтеръ между тѣмъ перемѣнился, такъ что мы принуждены были приблизиться къ землѣ, и только помощью веселъ вамъ удалось не быть выброшенными на берегъ. Но счастливая звѣзда наша привела насъ въ бухту, образующую маленькій мысъ, называемый маврами Cava rhoumia, что въ переводѣ на нашъ языкъ значитъ: дурной христіанки. По преданію, сохранившемуся у мавровъ, на этомъ мѣстѣ погребена та Кава, которая погубила Испанію; Cava по арабски значитъ дурная женщина, а rhoumia христіанка. Мавры считаютъ дурнымъ предзнаменованіемъ, когда имъ приходится бросать здѣсь якорь, и безъ особенной нужды никогда не пристаютъ въ этому мысу. Для насъ же онъ оказался очень гостепріимнымъ, потому что море начинало страшно бушевать. Мы высадили нашихъ часовыхъ, и не складывая ни на минуту веселъ, закусили тою провизіею, которой запасся на дорогу ренегатъ; затѣмъ мы изъ глубины души помолились Богу и Пресвятой Дѣвѣ, прося ихъ не оставлять насъ и помочь намъ счастливо окончить, такъ удачно начатое предпріятіе.

Уступая просьбамъ Зораиды, мы приготовились высадить здѣсь на берегъ отца и другихъ мавровъ; у нее не доставало духу видѣть связаннымъ, какъ злодѣя, отца своего, и въ неволѣ своихъ земляковъ; видъ этихъ несчастныхъ разрывалъ ея нѣжное сердце. Мы обѣщали исполнить ея просьбу, какъ только двинемся съ мѣста; — въ этой пустынѣ можно было безопасно оставить отца ея и другихъ мавровъ. Небо услышало наши молитвы; вѣтеръ перемѣнился, и море успокоилось, приглашая насъ продолжать нашъ путь. Улучивъ благопріятную минуту, мы развязали мавровъ и, въ великому удивленію послѣднихъ, высадили ихъ, поочередно, одного за другимъ, за берегъ. Когда очередь дошла до отца Зораиды, пришедшаго между тѣмъ въ себя, онъ сказалъ намъ: «христіане! неужели вы вѣрите, что эта злая женщина радуется моему освобожденію? Неужели вы думаете, что она жалѣетъ меня? Нѣтъ, нѣтъ, она хочетъ избавиться отъ меня за тѣмъ, чтобы присутствіе мое не смущало ее въ минуту преступныхъ желаній. Она отреклась отъ вѣры отцовъ своихъ не потому, что нашла, какъ вы думаете, вашу вѣру лучшей, а потому, что въ вашихъ краяхъ женщинамъ легче грѣшить, чѣмъ у насъ». Обратясь потомъ въ дочери и удерживаемый мною за обѣ руки, изъ предосторожности, чтобы онъ не покусился на какой-нибудь отчаянный поступокъ, старикъ воскликнулъ: «женщина безславная, такъ рано развратившаяся! слѣпая и бездушная! куда ты отправляешься? ты отдаешься этимъ собакамъ, нашимъ смертельнымъ врагамъ. Да будетъ проклятъ часъ, въ который ты родилась на свѣтъ; да будутъ прокляты заботы, которыми я окружалъ твою юность». Видя, что старикъ не намѣревается кончать своей рѣчи, я поспѣшилъ высадить его на берегъ, и такъ онъ продолжалъ громкимъ голосомъ разсыпаться въ проклятіяхъ, умоляя Магомета упросить Аллаха, чтобы онъ погубилъ насъ всѣхъ. Когда же, натянувши паруса, мы удалились на столько, что не могли уже слышать его, тогда, на терявшемся въ отдаленіи берегѣ, мы видѣли еще, какъ старикъ рвалъ на себѣ волосы, ударялъ себя въ лицо и катался по землѣ. Собравшись съ силами, онъ успѣлъ еще крикнуть такимъ громовымъ голосомъ, что мы еще разъ, и уже въ послѣдній, услышали его: «Дочь моя любимая, воротись, воротись! приди ко мнѣ на берегъ; я все тебѣ прощу. Отдай этимъ людямъ твои богатства, и приди, утѣшь старика отца. Безъ тебя онъ умретъ въ этой пустынѣ, гдѣ ты его покидаешь!» Слыша это, Зораида, съ растерзаннымъ сердцемъ, обливалась слезами; и могла только отвѣтить ему этими немногими словами: «о, мой отецъ! пусть сдѣлаетъ такъ Аллахъ, чтобы обратившая меня въ христіанство Лельла Маріемъ утѣшила тебя въ твоей печали. Аллахъ знаетъ, что я не могла не сдѣлать того, что сдѣлала и что эти христіане ничѣмъ не обязаны одной моей волѣ. Еслибъ даже я хотѣла позволить имъ уѣхать однимъ, а сама остаться бы дома съ тобой, то это было бы невозможно для меня; душа моя спѣшила исполнить свое дѣло, кажущееся мнѣ столь же святымъ, какъ тебѣ преступнымъ».

Зораида говорила это въ то время, когда мы теряли уже изъ виду ея отца, и старикъ не могъ услышать послѣднихъ словъ своей дочери. Тѣмъ временемъ, какъ я старался утѣшить ее, гребцы принялись за свое дѣло, и мы поплыли подъ такимъ благопріятнымъ вѣтромъ, что ожидали увидѣть утромъ берега Испаніи. Но такъ какъ земное счастіе никогда не бываетъ полно, а всегда омрачается чѣмъ-нибудь дурнымъ, поэтому наша злая звѣзда, или, быть можетъ, проклятія мавра, призванныя имъ на голову своей дочери (проклятій отца всегда слѣдуетъ страшиться), смутили нашу радость. Мы ѣхали среди глубокой ночи, подъ парусомъ, съ сложенными веслами, потому что благопріятный вѣтеръ позволялъ гребцамъ сидѣть въ бездѣйствіи, какъ вдругъ, неожиданно, замѣтили, при свѣтѣ луны, круглое судно, плывшее на всѣхъ парусахъ пряно на насъ. Оно было уже такъ близко, что, опасаясь столкнуться съ нимъ, мы принуждены были наскоро собрать паруса, а встрѣченный нами корабль очистилъ намъ дорогу при помощи руля. Съ палубы этого корабля насъ спросили кто мы, откуда и куда плывемъ? но такъ какъ насъ спрашивали по французски, поэтому ренегатъ быстро сказалъ намъ: «молчите, это, вѣроятно, французскіе пираты, которые нападаютъ на всѣхъ». Мы послушали ренегата, ничего не отвѣтили и, выигравъ немного пространства, оставили корабль подъ вѣтромъ. Въ ту же минуту намъ послали во слѣдъ два выстрѣла изъ орудія, по всей вѣроятности, связанными ядрами: первое изъ нихъ разбило пополамъ мачту, упавшую въ море вмѣстѣ съ парусомъ, а другое ударило въ нашъ катеръ, почти въ одно время съ первымъ, и пробило его въ нѣсколькихъ мѣстахъ, не тронувъ, однако, никого изъ пассажировъ. Страшная течь, открывшаяся на нашемъ катерѣ, заставила насъ громко просить о помощи. Съ корабля въ ту же минуту спустили шлюбку, и двѣнадцать французовъ, вооруженныхъ аркебузами, подплыли къ намъ съ зажженными факелами и пригласили насъ въ свою шлюбку, сказавши, что они дали намъ урокъ за нашу невѣжливость. Въ то время, какъ мы пересаживались въ шлюбку, ренегатъ взялъ сундукъ, въ которомъ хранилось богатство Зораиды и кинулъ его въ море такъ, что никто этого не видѣлъ. Съ шлюбви мы перешли на французскій корабль. Распросивши обо всемъ, что французамъ хотѣлось узнать, они ограбили насъ, какъ наши смертельные враги; съ Зораиды они сняли все, даже застежки, бывшія у ней на ногахъ. Но я не столько безпокоился объ этихъ потеряхъ, огорчавшихъ Зораиду, сколько о томъ, чтобы пираты не сдѣлали чего-нибудь худшаго, чтобы они не отняли у нее того, что было въ ней всего драгоцѣннѣе. Къ счастію, люди эти падки только на деньги и добычу, и въ этомъ отношеніи до такой степени ненасытимы, что они оставили бы насъ даже безъ платья, если бы увидѣли, что могутъ извлечь изъ него какую-нибудь пользу.

Нѣкоторые пираты хотѣли было кинуть насъ въ море, завернутыми во флагъ, намѣреваясь торговать въ испанскихъ портахъ, подъ британскимъ флагомъ, они не могли привезти насъ живыми, иначе ихъ открыли бы и наказали. Но капитанъ, ограбившій Зораиду, сказалъ, что онъ доволенъ добычей и не намѣренъ заходить теперь ни въ какой испанскій портъ, а желаетъ пройти ночью чрезъ Гибралтарскій проливъ и возвратиться какъ можно скорѣе въ Рошель, откуда онъ выѣхалъ; поэтому пираты дали намъ шлюбку отъ своего корабля и снабдили всѣмъ нужнымъ для того непродолжительнаго плаванія, которое оставалось намъ сдѣлать. На другой день мы были въ виду испанскихъ береговъ. Увидѣвъ ихъ, мы забыли всѣ претерпѣнныя нами несчастія, бѣдствія и нищету, какъ будто испытали ихъ не мы, а другіе; такъ велико счастье возвратить потерянную свободу. Около полудня пираты стали пересаживать насъ въ шлюбву, давши намъ нѣсколько боченковъ воды и сухарей; капитанъ же, движимый какимъ то, Богъ его знаетъ, состраданіемъ, подарилъ Зораидѣ сорокъ золотыхъ и не позволилъ своимъ матросамъ снять съ нее того платья, въ которомъ вы видите ее теперь. Мы сошли въ шлюбку, благодаря Бога за оказанную намъ милость; въ эту минуту мы чувствовали въ душѣ болѣе благодарности, чѣмъ памятозлобія. Пираты направились въ проливу, а мы, не справляясь съ другимъ компасомъ, кромѣ виднѣвшейся земли, принялись грести такъ дружно, что въ ночи могли надѣятся достигнуть берега. Небо было мрачно, луна не показывалась; и мы находили не совсѣмъ благоразумнымъ пристать въ берегу темною ночью. Многіе были, однако противнаго мнѣнія и требовали пристать въ берегу во что бы то ни стало, хотя бы намъ пришлось высадиться на совершенно безлюдной скалѣ; только въ такомъ случаѣ мы могли, по ихъ мнѣнію, считать себя совершенно безопасными отъ тэтуанскихъ корсаровъ, покидающихъ Варварійскіе берега съ наступленіемъ ночи и къ утру причаливающихъ къ берегамъ Испаніи, откуда они съ добычей возвращаются опять на ночь домой. Согласуя противорѣчащія стороны, мы рѣшились приближаться въ берегу исподволь, и если тишина моря позволитъ, то пристать тамъ, гдѣ это окажется возможнымъ. около полуночи мы причалили къ подошвѣ высокой горы, отнесенной на столько отъ моря, что на берегу оставалось довольно мѣста для высадки. Опрокинувши шлюбку на песокъ, мы вышли на берегъ, на колѣняхъ облобызали родимую землю, и съ глазами полными отрадныхъ слезъ возблагодарили Господа, осѣнявшаго насъ своимъ покровомъ во время нашего пути. Вынувъ за тѣмъ провизію изъ шлюбки, мы стали взбираться на гору, и все еще не могли успокоиться и увѣрить себя, что державшая насъ земля была земля христіанская.

Заря занялась позже, чѣмъ мы желали; но мы продолжали взбираться на вершину горы, чтобы посмотрѣть оттуда, не замѣтимъ ли гдѣ-нибудь деревушки, или пастушьяго шатра. Но какъ далеко мы не смотрѣли, мы не могли замѣтить ни тропинки, ни людскаго жилища и ни одного живаго существа. Тѣмъ не менѣе мы рѣшились идти дальше, въ твердой увѣренности, что узнаемъ отъ кого-нибудь, гдѣ мы находимся. Болѣе всего тревожился я за Зораиду, шедшую пѣшкомъ по каменьямъ; я взялъ ее на руки, но моя усталость утомляла ее болѣе, чѣмъ освѣжалъ отдыхъ на моихъ рукахъ. И она, ни за что не соглашалась утомлять меня, весело и терпѣливо пошла подъ руку со мной. Сдѣлавши около четверти мили, мы услышали колокольчикъ. Возвѣщая близость стада, онъ заставилъ насъ оглянуться, и мы замѣтили, у одной колоды, молодого пастуха, вырѣзывавшаго себѣ палку. Мы позвали его, но пастухъ, быстро вскочивъ съ своего мѣста, со всѣхъ ногъ бросился удирать отъ насъ. Увидѣвъ ренегата и Зораиду въ мавританскомъ платьѣ, онъ вообразилъ, что за нимъ гонятся всѣ мавры Варварійскихъ странъ, и убѣгая отъ насъ черезъ лѣсъ, кричалъ, изо всей мочи: «мавры, мавры ворвались сюда! Къ оружію, въ оружію!» Услыхавъ эти криви, мы не знали, сначала, что дѣлать? но сообразивъ, что пастухъ своими криками подыметъ тревогу во всемъ околодкѣ, и что на встрѣчу намъ вышлютъ пограничную стражу, мы велѣли ренегату снять съ себя турецкое платье и надѣть камзолъ безъ рукавовъ, который далъ ему одинъ изъ освобожденныхъ съ нами христіанъ. Затѣмъ, поручивъ себя Богу, мы продолжали идти по слѣдамъ мальчика, ожидая встрѣчи съ пограничной стражей. И дѣйствительно, не прошло двухъ часовъ, какъ мы увидѣли, выходя изъ хворостника на лугъ, пятдесятъ всадниковъ, сказавшихъ рысью намъ на встрѣчу. Но когда они увидѣли вмѣсто мавровъ бѣдныхъ христіанъ, они въ недоумѣніи остановились. Одинъ изъ нихъ, впрочемъ, спросилъ насъ: не мы ли случайно стали причиной поднятой пастухомъ тревоги?

«Да», отвѣчалъ я, «мы»; во пока я собирался сказать ему: кто мы, откуда и т. д. одинъ изъ христіанъ, возвратившихся вмѣстѣ съ нами, узнавши заговорившаго съ нами всадника, воскликнулъ: «благодареніе Богу, приведшему насъ къ такой хорошей пристани! Мы находимся, если я не ошибаюсь, въ Велецъ-Малагѣ, и если долгая неволя не ослабила моей памяти, то я узнаю въ васъ дядю моего Педро-Бустаменто». Услышавъ это, всадникъ поспѣшно соскочилъ съ коня и горячо обнялъ своего племянника.

— Я узнаю тебя, воскликнулъ онъ, мой дорогой племянникъ! Я думалъ, что тебя нѣтъ ужь на свѣтѣ! и мать и сестра твоя не надѣялись больше увидѣть тебя. Но Богъ сохранилъ тебя для той радости, которую доставитъ имъ теперь встрѣча съ сыномъ и братомъ. Мы знали, что ты въ Алжирѣ, и судя по платью твоихъ товармщей, я угадываю, что, вѣроятно, вы, какимъ-нибудь чудомъ, возвратили себѣ свободу.

— Да, да, сказалъ молодой человѣкъ, я разскажу вамъ потомъ подробно всѣ наши приключенія.

Узнавши, что мы возвратившіеся изъ неволи христіане, всадники слѣзли съ коней и предложили намъ доѣхать до Велецъ-Малаги; — мы были въ полутора миляхъ отъ нее. Насъ спросили, гдѣ мы оставили шлюбку, и нѣсколько всадниковъ отправились на берегъ, чтобы отвезти ее въ городъ. Остальные заставили насъ сѣсть верхомъ на коней, и Зораида помѣстилась на конѣ дяди нашего товарища. Весь городъ вышелъ насъ встрѣтить, узнавши о нашемъ прибытіи отъ одного изъ опередившихъ насъ всадникомъ. Зрѣлище освобожденныхъ изъ неволи христіанъ, никого не удивило тамъ, какъ не удивило бы и зрѣлище плѣнныхъ мавровъ; въ Велецъ-Малагѣ подобныя событія не новость; но красота Зораиды, сіявшая тогда въ полномъ блескѣ, поразила всѣхъ. Усталость послѣ трудной дороги и радость, наполнившая ее, когда она увидѣла себя въ безопасности, въ христіанскомъ краю, покрыли ея лицо такими дивными красками; что еслибъ меня не ослѣпляла любовь, то я оказалъ бы, что въ цѣломъ мірѣ, нельзя было найти тогда, какъ мнѣ казалось, болѣе прекраснаго созданія. Всѣ мы отправились прямо въ церковь, и Зораида, войдя во храмъ, воскликнула отъ удивленія, увидѣвъ тамъ образъ Лельлы Маріемъ. Мы сказали ей, что это иконы Богоматери, и ренегатъ объяснилъ ей, какъ умѣлъ, что значитъ это слово, желая преисполнить ея такимъ благоговѣніемъ къ образу Богоматери, какъ будто въ немъ появлялась сама Лельля Маріемъ, — Зораида своимъ проницательнымъ природнымъ умомъ быстро поняла нее, что сказалъ ей ренегатъ объ иконахъ. Изъ храма мы отправились въ городъ и размѣстились въ разныхъ домахъ. Христіанинъ изъ Вехецъ-Малаги привезъ меня, ренегата и Зораиду въ домъ своихъ родныхъ, людей очень достаточныхъ и принявшихъ насъ, какъ своихъ дѣтей.

Шесть дней провели мы въ ВелецъМахагѣ. Этимъ временемъ ренегатъ отправился въ Гренаду испросить у святой инквизиціи разрѣшеніе возвратиться въ лоно католической церкви, другіе христіане отправились куда хотѣли. Остался только я съ Зораидой, имѣя всего на всего тѣ деньги, которыми мы обязаны были великодушію французскаго капитана. На нихъ я купилъ осла, и служа Зораидѣ вожатымъ и оруженосцемъ, но не супругомъ, отправляюсь съ нею на мою родину. Тамъ я узнаю, живетъ-ли еще отецъ мой, устроился ли счастливѣе меня который-нибудь изъ братьевъ, хотя, правду сказать, небо, даровавъ мнѣ Зораиду, наградило меня такимъ сокровищемъ, что я не помѣнялся бы ни съ кѣмъ моимъ положеніемъ. Терпѣніе, съ которымъ переноситъ она всѣ неудобства, всѣ лишенія, неразлучныя съ бѣдностію, и ея пламенное желаніе сдѣлаться христіанкою, такъ удивительны и сильны, что, очарованный ими, я съ восторгомъ посвящаю ей остатокъ моей жизни. Но, увы! счастіе, испытываемое мною при мысли, что она моя, и что я принадлежу ей, невольно омрачается, когда я подумаю: найду ли я на родинѣ какое-нибудь скромное убѣжище для нее и для себя? Быть можетъ время и смерть разстроили состояніе моего отца и братьевъ; и взамѣнъ дорогихъ мнѣ лицъ, боюсь въ краю родномъ не найти никого, кто бы удостоилъ даже узнать меня. Вотъ, господа, что я могъ разсказать вамъ; интересенъ ли мой разсказъ, судите сами. Я же хотѣлъ бы разсказывать его короче, хотя и безъ того, боязнь утомить васъ заставила меня умолчать о нѣкоторыхъ событіяхъ и опустить многія подробности.

Глава XLII

Плѣнникъ умолкъ, и восхищенный донъ Фернандъ сказалъ ему: «милостивый государь! вы такъ разсказали всѣ эти странныя происшествія, что разсказъ вашъ сталъ интересенъ не менѣе переданныхъ въ немъ событій. Все въ немъ любопытно, чрезвычайно, полно столкновеній, которыя удивляютъ и очаровываютъ слушателей; и если бы вы говорили до завтра, то мы съ новымъ наслажденіемъ слушали бы повтореніе вашего разсказа».

Карденіо и другіе такъ чистосердечно поспѣшили предложить плѣнному капитану свои услуги, что послѣдній не могъ не благодарить ихъ отъ души. Донъ-Фернандъ предложилъ, между прочимъ, устроить дѣло такъ, чтобы братъ его былъ крестнымъ отцомъ Зораиды, если только плѣнникъ согласится пріѣхать въ нему; и обѣщалъ доставить ему всевозможныя удобства въ дорогѣ. Плѣнникъ поблагодарилъ донъ-Фернанда, но отказался отъ его великодушныхъ предложеній.

Между тѣмъ наступилъ вечеръ и было довольно уже поздно, когда у воротъ корчмы остановилась карета, окруженная нѣсколькими всадниками, спросившими хозяйку: можно ли переночевать у нее въ домѣ? хозяйка отвѣтила, что у нее нѣтъ ни одного свободнаго мѣста.

«Чортъ возьми!» вскричалъ одинъ изъ всадниковъ, слѣзшій уже съ коня; «для господина аудитора мѣсто должно найтись».

При словѣ аудиторъ хозяйка чуть не задрожала и поспѣшила отвѣтить: «постели у меня нѣтъ; вотъ бѣда. Если у ихъ милости, господина аудитора, есть постель, такъ милости просимъ, добро пожаловать, мы съ мужемъ уступимъ нашу комнату».

«Въ добрый часъ», воскликнулъ оруженосецъ. Въ эту минуту изъ кареты вышелъ человѣкъ, костюмъ котораго показывалъ, кто онъ такой. Его длинное платье съ разрѣзными рукавами подтверждало слова оруженосца, назвавшаго господина своего аудиторомъ. Онъ велъ за руку щегольски одѣтую дѣвушку лѣтъ шестнадцати, свѣжую, прелестную, словомъ такую красавицу, какую не легко встрѣтить, съ чѣмъ согласились бы всѣ находившіеся въ корчмѣ путешественники, еслибъ у нихъ не было передъ глазами Зораиды, Лусинды и Доротеи. Донъ-Кихотъ, встрѣтивъ вмѣстѣ съ другими аудитора, привѣтствовалъ его этими словами: «милостивый государь! вы можете совершенно безопасно провести ночь въ этомъ замкѣ. Хотя онъ не великъ и не щеголяетъ особенно роскошной обстановкой, но на свѣтѣ нѣтъ такой бѣды, нѣтъ такого неудобства, которыя не уступили бы силѣ меча и могуществу знанія; въ особенности же когда имъ сопутствуетъ красота, подобно тому, какъ олицетворяемой вами наукѣ сопутствуетъ эта прелестная дѣвушка, передъ которой должны отворяться не только ворота замковъ, но, открывая ей всюду дорогу, должны разступаться скалы и преклоняться горы. Войдите же, милостивый государь, въ этотъ рай; вы найдете въ немъ свѣтила, достойныя сопутствовать ведомому вами солнцу, найдете на стражѣ оружіе и красоту во всемъ ея блескѣ«.

Услышавъ эта привѣтствіе, аудиторъ ошалѣлъ и принялся осматривать Донъ-Кихота съ головы до ногъ, удивленный и его фигурой, и его словами. Не зная, что отвѣтить ему, онъ пришелъ въ новое изумленіе, увидѣвъ Зораиду, Лусинду и Доротею. Услыхавъ отъ хозяйки о пріѣздѣ новыхъ гостей и о чудной красотѣ молодой путешественницы, три красавицы вышли ей на встрѣчу. Донъ Фернандъ, Карденіо и священникъ съ самой изысканной любезностью сдѣлали аудитору нѣсколько предложеніе$; и послѣдній вошелъ въ корчму, удивленный тѣмъ, что видѣлъ, и тѣмъ, что слышалъ. Знакомыя же наши красавицы старались какъ можно лучше принять его дочь. Аудиторъ скоро увидѣлъ, что въ корчмѣ собрались все очень порядочные люди, и только лицо, турнюра, вообще вся фигура Донъ-Кихота приводили его въ недоумѣніе. Когда кончились предложенія услугъ, и старые и новые гости, такъ сказать, оглядѣлись, тогда всѣ стали думать, какъ бы имъ лучше устроиться въ этой корчмѣ? Рѣшено было, что дамы будутъ ночевать въ той комнатѣ, о которой намъ приходилось уже не разъ упоминать, а мужчины расположатся снаружи, какъ бы на стражѣ дамъ. Аудиторъ, къ великой радости своей дочери (молодая дѣвушка была дочь его), охотно согласился, чтобы она спала въ одной комнатѣ съ другими дамами, устроившимися лучше, чѣмъ онѣ предполагали, на несчастной кровати хозяина и другой, привезенной аудиторомъ.

Съ перваго взгляда, плѣнникъ узналъ сердцемъ въ аудиторѣ своего родного брата. Онъ вышелъ изъ комнаты и спросилъ оруженосца аудитора, какъ фамилія его господина и не знаетъ ли откуда онъ родомъ?

«Господина моего зовутъ Жуанъ Перцъ де Віедна, сказалъ оруженосецъ; родомъ онъ, какъ слышно, изъ какого то леонскаго городка». Это извѣстіе и лицо аудитора окончательно убѣдили плѣнника, что это меньшой братъ его, изъявившій нѣкогда желаніе посвятить себя наукамъ. Не помня себя отъ радости, онъ отвелъ въ сторону донъ-Фернанда, Карденіо и священника и сказалъ имъ, кто такой аудиторъ. Оруженосецъ передалъ ему также, что господинъ его отправляется въ столицу Мексики, въ званіи аудитора индѣйскаго совѣта, что пріѣхавшая съ нимъ молодая дѣвушка — это дочь его, лишившаяся матери при своемъ рожденіи и теперь единственная наслѣдница ея богатаго приданаго. Что ему дѣлать? спрашивалъ плѣнникъ у священника, Карденіо и донъ-Фернанда, прямо ли открыться, или убѣдиться напередъ, что братъ не оттолкнетъ брата, встрѣтивъ его въ бѣдности.

— Позвольте мнѣ устроить это дѣло, сказалъ священникъ; а, впрочемъ, напередъ увѣренъ, что вы встрѣтите, со стороны вашего брата, вполнѣ родственный пріемъ; по его наружности и обхожденію сейчасъ видно, что онъ не заносчивъ, не гордъ и понимаетъ, что такое удары судьбы.

— Только прямо открыться ему я бы не желалъ, сказалъ капитанъ.

— Повѣрьте мнѣ, отвѣтилъ священникъ, что я устрою дѣло къ общему удовольствію. Въ эту минуту подали ужинъ, и мужчины, кромѣ плѣнника, сѣли за общій столъ, а дамы отправились ужинать въ свою комнату. За ужиномъ священникъ, улучивъ минуту, сказалъ аудитору: во время моего плѣна въ Константинополѣ, у меня былъ товарищъ, носившій вашу фамилію. Одинъ изъ храбрѣйшихъ воиновъ и лучшихъ офицеровъ въ испанской пѣхотѣ, онъ былъ столько мужественъ, сколько несчастливъ.

— Какъ звали его? спросилъ аудиторъ.

— Руи Перецъ де Віедма, сказалъ священникъ: уроженецъ какого-то леонскаго города. Онъ иного говорилъ мнѣ о своемъ отцѣ и братьяхъ, и еслибъ я не вѣрилъ ему какъ самому себѣ, то счелъ бы его разсказъ за одну изъ тѣхъ небылицъ, которыя разсказываютъ старушки зимой у очага. Онъ говорилъ, будто отецъ его раздѣлилъ свое имѣніе поровну между тремя сыновьями и подалъ имъ при этомъ совѣты лучше Катоновскихъ. Я, съ своей стороны, могу сказать, что капитану этому такъ повезло на избранномъ имъ поприщѣ, что, благодаря своему мужеству, своимъ блестящимъ способностямъ, онъ, безъ всякой протекціи, скоро достигъ капитанскаго чина и ожидалъ дальнѣйшаго повышенія. Но счастье скоро покинуло его; и въ то время, когда онъ могъ ожидать всѣхъ даровъ фортуны, на долю его выпали только ея тернія. Въ счастливый и славный день Лепантской битвы, когда столько христіанъ возвратили свободу, онъ одинъ очутился въ неволѣ. Я былъ взятъ въ плѣнъ въ Гулеттѣ, и потомъ, вслѣдствіе разныхъ случайностей, раздѣлялъ съ нимъ неволю въ Константинополѣ, откуда его отправили въ Алжиръ. Тамъ, какъ я впослѣдствіи узналъ, съ нимъ случилось одно изъ самыхъ удивительныхъ въ мірѣ происшествій. Продолжая такимъ образомъ, священникъ разсказалъ аудитору исторію плѣнника и Зораиды; и аудиторъ слушалъ разсказъ этотъ такъ внимательно, какъ не слушалъ до сихъ поръ ничего. Священникъ, однако, не сказалъ ему, что сталось съ плѣнникомъ послѣ того, какъ французскіе пираты напали на катеръ возвращавшихся изъ неволи христіанъ. Онъ оставилъ капитана и прекрасную мавританку въ томъ грустномъ и безпомощномъ положеніи, въ какое привели ихъ пираты и что сталось съ ними потомъ? достигли ли они берега Испаніи, или французы увезли ихъ съ собой, этого, сказалъ священниуъ, онъ не знаетъ. Плѣнникъ, въ свою очередь, внимательно слушалъ священника, наблюдая издали малѣйшія движенія брата. Когда священникъ окончилъ разсказъ, братъ плѣнника сказалъ ему съ тяжелымъ вздохомъ, съ глазами, полными слезъ: «о, милостивый государь, еслибъ вы знали, кому вы разсказали эту исторію, какъ потрясли вы самыя нѣжныя струны моего сердца. Не смотря на всю мою твердость, на всѣ мои усилія, я не могу удержать теперь этихъ слезъ, льющихся у меня изъ глазъ. Этотъ славный капитанъ, товарищъ вашъ, это старшій братъ мой; движимый болѣе высокими побужденіями и одаренный болѣе могучей душой, чѣмъ я и другой мой братъ, онъ избралъ славное поприще воина, — одно изъ трехъ поприщъ, указанныхъ намъ отцомъ, о чемъ вы слышали уже отъ него самого въ этомъ разсказѣ, показавшемся вамъ сказкою доброй старушки. Я посвятилъ себя письменнымъ занятіямъ, и на этомъ пути Богъ и мои способности помогли мнѣ достигнуть того званія, въ которомъ вы меня видите. Третій братъ мой въ Перу. Онъ пріобрѣлъ большое богатство и тѣмъ, что переслалъ намъ до сихъ поръ, онъ не только возвратилъ полученную имъ при раздѣлѣ часть наслѣдства, но доставилъ еще отцу возможность жить роскошно по прежнему; я тоже, благодаря ему, могъ удобнѣе продолжать свои занятія и легче устроить свою карріеру. Отецъ мой живъ еще, но умираетъ отъ желанія узнать, что сталось съ его старшимъ сыномъ и молитъ Бога въ неустанныхъ молитвахъ своихъ, чтобы смерть не заврыла ему глазъ прежде, чѣмъ онъ увидитъ этого несчастнаго сына. Одно меня удивляетъ: почему, во время претерпѣнныхъ имъ несчастій, братъ мой никогда не подумалъ извѣстить о себѣ своихъ родныхъ. Если бы отецъ мой, или кто-нибудь изъ насъ знали, что сталось съ нимъ, ему не пришлось бы ожидать чудесной трости, возвратившей ему свободу. Но и теперь, Богъ вѣсть, освободили ли его французы, или, быть. можетъ, умертвили, чтобы скрыть свое преступленіе. Не ожидалъ я, что мнѣ придется такъ грустно продолжать путь, начатый такъ радостно. Неизвѣстность, что сталось съ братомъ моимъ, не дастъ мнѣ ни минуты покою. О, добрый братъ мой, кто бы могъ сказать мнѣ, гдѣ ты теперь? и я отправился бы возвратить тебѣ свободу; хотя бы ее пришлось купить цѣною моей собственной. Кто извѣститъ нашего престарѣлаго отца о томъ, что ты живъ еще, хотя, быть можетъ, въ мрачномъ подземельи варварійской тюрьмы. Гдѣ ты? еслибъ мы знали, наши богатства выкупили бы тебя изъ тяжкой неволи. И ты, великодушная, прекрасная Зораида, почему я не могу отплатить тебѣ за все, что сдѣлала ты для моего брата! почему не могу я быть свидѣтелемъ возрожденія души твоей и твоей свадьбы, которая осчастливила бы насъ всѣхъ».

Такъ отвѣтилъ аудиторъ, выслушавъ извѣстіе о своемъ братѣ; и глубокое горе его проникло въ душу всѣхъ его слушателей. Видя какъ удался маленькій обманъ, священникъ не желалъ держать аудитора долѣе въ томительной неизвѣстности. Онъ всталъ изъ-за стола, отправился за Зораидой, потомъ въ обществѣ Лусинды, Доротеи и дочери аудитора, подошелъ въ плѣннику, взялъ его за руку, и возвратился съ мавританкой и плѣнникомъ къ аудитору. «Осушите ваши слезы», сказалъ ему священникъ, «и пусть исполнится въ эту минуту все, чего вы желали. Предъ вами вашъ братъ и ваша прелестная невѣстка; это капитанъ Віедма», продолжалъ онъ, указывая на плѣнника, «а это», указавъ на Зораиду, «прекрасная мавританка, его освободительница. французскіе пираты лишили ихъ всего; и вамъ остается теперь выказать въ отношеніи своего брата все великодушіе вашего благороднаго сердца». Плѣнникъ кинулся въ объятія аудитора, но послѣдній отклонилъ брата, желая разглядѣть его съ нѣкотораго разстоянія. Скоро, однако, онъ узналъ своего старшаго брата, сжалъ его въ своихъ объятіяхъ, и залился слезами, глубоко тронувшими свидѣтелей этой неожиданной встрѣчи. Что прочувствовали въ эту минуту оба брата, что сказали они другъ другу? это трудно даже вообразить, не только передать. Они, то кротко разсказывали другъ другу происшествія своей жизни, то являли самые трогательные признаки братской привязанности; аудиторъ обнималъ Зораиду, предлагалъ ей свое состояніе и приказывалъ дочери цаловать ее въ свою очередь; и хорошая христіанка и прелестная мавританка вызывали у всѣхъ слезы знаками взаимной любви и благодарности. Молча, но внимательно смотрѣлъ на все это Донъ-Кихотъ, приписывая всѣ эти происшествія разнымъ химерамъ своего рыцарства; а между тѣмъ съ другой стороны порѣшили, что Зораида и плѣнникъ возвратятся съ своимъ братомъ въ Севилью, и извѣстятъ обо всемъ ихъ престарѣлаго отца, приглашая его пріѣхать на свадьбу и крестины Зораиды. Аудитору нельзя было ни перемѣнить дороги, ни остановиться въ пути; онъ узналъ, что черезъ мѣсяцъ эскадра отправится изъ Кадикса въ новую Испанію, и съ его стороны было бы неловко упустить этотъ случай.

Въ концѣ концовъ всѣ были обрадованы счастливой встрѣчей плѣнника съ его братомъ, но было уже далеко за полночь, и всѣ отправились хоть немного отдохнуть до утра. Донъ-Кихотъ взялся охранять замокъ отъ покушеній какого-нибудь великана или иного негодяя, который, вздумалъ бы возмутить сонъ прекрасныхъ дамъ, ночевавшихъ въ замкѣ, привлекаемый могуществомъ ихъ красоты. Всѣ — знавшіе рыцаря благодарили его за услугу, и кстати разсказали о его странномъ помѣшательствѣ аудитору, что, конечно, не мало удивило послѣдняго. Одинъ Санчо, принужденный такъ долго не спать, былъ не въ духѣ, но за то онъ устроился потомъ лучше всѣхъ на збруѣ своего осла, не предчувствуя, что часъ дорогой расплаты за нее уже приближался. Дамы ушли, наконецъ, въ свою комнату, мужчины улеглись какъ знали, а Донъ-Кихотъ, согласно своему обѣщанію, вышелъ изъ корчмы и расположился на стражѣ воображаемаго замка.

Заря едва занималась, когда дамы наши были разбужены, чудеснымъ голосомъ, раздавшимся вблизи корчмы. Онѣ жадно стали прислушиваться въ нему, особенно Доротея, проснувшаяся раньше всѣхъ; — дочь президента, Клара Віедма спала еще возлѣ нее. Никто не могъ угадать, кто это пѣлъ такъ восхитительно? Не акомпанируя себя ни на какомъ инструментѣ, обворожительный голосъ, привлекшій общее вниманіе раздавался то будто на дворѣ, то какъ будто въ конюшнѣ; и между тѣмъ, какъ удивленныя дамы внимательно слушали его, Карденіо сказалъ, подошедши къ ихъ комнатѣ: «если вы не не спите, то послушайте молодого погонщика, который очаровываетъ, а не поэтъ».

— Мы слушаемъ его, сказала Доротея, и напрягая болѣе и болѣе вниманіе, она разслушала слѣдующій романсъ:

Глава XLIII

Пловецъ я, и давно по морю

Глубокому любви;

Плыву я безъ надеждъ достигнуть

Когда-нибудь земли.

Ведетъ меня, вдали сіяя,

Чудесная звѣзда;

Самъ Палинуръ ^[12]не зрѣлъ подобной

Звѣздѣ той никогда

Куда ведетъ она, не знаю,

Но глядя на нее,

Безъ цѣли я стремлюсь за нею,

Позабывая все.

Суровая предосторожность

И страхъ, что скажетъ свѣтъ,

Какъ тучи отъ меня скрываютъ

Порою мой предметъ.

Звѣзда моя! въ своемъ сіяньи

Жизнь почіетъ моя;

И я умру, какъ ты исчезнешь

Изъ виду у меня.

Когда пѣвецъ оканчивалъ послѣдній куплетъ, Доротея нашла, что Кларѣ стоило бы послушать этотъ прекрасный голосъ. «Извини, душа моя,» сказала она, слегка толкнувъ ее, «что я разбудила тебя, но я хотѣла доставить тебѣ наслажденіе услышавъ такой обворожительный голосъ, какого тебѣ не удастся быть можетъ услышать никогда.» Не разслышавъ, что говорили ей, полупробужденная Клара, протирая глаза, попросила Доротею повторить то, что она сказала. Доротея повторила, и Клара стала внимательно прислушиваться къ голосу обворожительнаго пѣвца, но не успѣла она прослушать двухъ или трехъ стиховъ, какъ вся затряслась, точно въ лихорадкѣ, и кинувшись на шею Доротеѣ, сказала ей: «жизнь моя, душа! за чѣмъ ты меня разбудила. Судьба не могла сдѣлать ничего лучше, намъ закрыть мнѣ уши и глаза, чтобы не видѣть и не слышать этого несчастнаго пѣвца.»

— Что съ тобой? спросила изумленная Дооротся, вѣдь этотъ пѣвецъ простой погонщикъ муловъ.

— Не погонщикъ, отвѣтила Клара, а владѣтель земель и душъ, въ томъ числѣ моей, которой онъ будетъ вѣчно владѣть, если самъ не откажется отъ нее. Любовное признаніе такой молодой дѣвушки, какъ Клара, изумило Доротею, и она нашла ее развитой не по лѣтамъ.

— Не понимаю ни того, что хотите вы сказать этими землями и душами, ни того, кто этотъ пѣвецъ, и почему голосъ его тамъ взволновалъ васъ? Но нѣтъ, не говорите теперь ничего; я не хочу изъ-за вашихъ тревогъ лишиться наслажденія услышать этотъ обворожительный голосъ. — Мы услышимъ сейчасъ, если я не ошибаюсь, новую пѣснь.

— Ну, какъ хотите, отвѣтила Клара; и чтобы не слышать новой пѣсни, закрыла уши обѣими руками. Удивленная Доротея, вся обратившись въ слухъ, услышала слѣдующую пѣснь:

О, сладкая моя надежда!

Сквозь рядъ преградъ и невозможность

Ты твердо пролагаешь путь свой,

Указанный самой себѣ.

Не обомлѣй же, каждый часъ,

Лицомъ къ лицу, встрѣчаясь съ смертью.

Тріумфы, радости побѣды

Не малодушнымъ въ мірѣ знать;

И счастье не для тѣхъ, кто въ битву

Вступить съ судьбою не дерзаетъ,

И въ нѣгѣ сонно жизнь влачитъ.

Пусть радость, торжество свое

Любовь цѣною дорогою

Намъ продаетъ; такъ быть должно.

Нѣтъ вещи въ мірѣ драгоцѣннѣй,

Какъ та, которая себя

Во столько цѣнитъ, сколько намъ

Она даруетъ наслажденья,

И то, что получить легко

Себя не цѣнитъ ни во что.

Любовь порою, всѣмъ извѣстно,

На свѣтъ чудеса творитъ,

И какъ не трудно мнѣ моей

Достигнуть цѣли, я, однакожъ,

Живу надеждой отъ земли

На небо вознестись.

Пѣвецъ умолкъ, и Клара принялась опять вздыхать. Доротеѣ страшно хотѣлось узнать причину этихъ сладкихъ звуковъ съ одной стороны и тяжелыхъ вздоховъ съ другой, и она спросила у Клары: что та собиралась сказать ей? Боясь, чтобы ее не услышала Лусинда, Клара, крѣпко прижавъ въ себѣ Доротею, сказала ей почти шопотомъ:

— Этотъ пѣвецъ, душа моя, это сынъ одного Арагонскаго дворянина. Онъ жилъ въ Мадритѣ противъ насъ, и хотя отецъ мой всегда закрывалъ окна зимою сторами, а лѣтомъ жалузи, однако, Богъ его знаетъ какъ, должно быть въ церкви, или въ другомъ мѣстѣ, этотъ молодой человѣкъ увидѣлъ и влюбился въ меня. И началъ онъ, съ тѣхъ поръ, слезами и разными знаками изъ оконъ своего дома показывать мнѣ, что онъ меня любитъ, да и меня заставилъ тоже полюбить его, хоть я и не знаю, чего ему нужно отъ меня. Чаще всего, стоя у окна, онъ соединялъ одну руку съ другой, какъ будто хотѣлъ этимъ показать что женится на мнѣ; и я очень была бы рада, еслибъ онъ женился на мнѣ, да только не знала, кому сказать про это, потому что я одна, у меня нѣтъ матери. Я позволяла ему дѣлать мнѣ разные знаки, но сама не дѣлала ему никакого знака, только, когда не было дома моего отца и его отца, я приподымала немножечко стору и позволяла ему смотрѣть на меня; отъ радости онъ, тогда, просто съ ума сходилъ. Въ это время отцу моему велѣно было уѣхать, и когда молодой этотъ человѣкъ узналъ, что я должна уѣхать, — только узналъ онъ не отъ меня, потому что я никогда не могла сказать ему ни слова, — такъ съ горя заболѣлъ, я думаю что съ горя, и уѣзжая, я не могла проститься съ нимъ даже глазами. Только представьте себѣ, черезъ два дни, въ одной деревнѣ — до нее отсюда будетъ день ѣзды — я вдругъ увидѣла его на порогѣ корчмы, одѣтаго какъ погонщикъ, и если-бы я не носила портрета его въ моей душѣ, то ни за что бы не узнала его, такъ хорошо онъ переодѣлся. Но я узнала его, и Боже, какъ я удивилась и обрадовалась. только онъ все смотрѣлъ на меня такъ, чтобы не замѣтилъ этого мой отецъ; онъ боится встрѣтиться съ нимъ глазами, и когда проходитъ мимо меня по дорогѣ, или въ другомъ мѣстѣ, всегда избѣгаетъ его взоровъ. Я знаю кто онъ; знаю что изъ любви во мнѣ онъ идетъ пѣшкомъ и такъ устаетъ; поэтому я просто умираю съ горя; и куда только онъ опуститъ ногу, я сейчасъ же опускаю туда глаза. Я, право, не знаю, зачѣмъ онъ идетъ, и какъ ногъ онъ уйти отъ своего отца, который такъ любитъ его; онъ у него одинъ сынъ, и кромѣ того его нельзя не любить, вы сами это скажете, когда увидите его. И знаете-ли, всѣ эти пѣсни, которыя онъ поетъ, сочинены имъ самимъ, потому что онъ отличный поэтъ и студентъ. Боже, какъ только я услышу или увижу его, такъ вся затрясусь отъ страха, все я боюсь, чтобы его не узналъ мой отецъ, и не узналъ бы, что мы любимъ другъ друга. Я ему не сказала до сихъ поръ ни слова, и не смотря на то люблю его такъ, что просто жить безъ него не ногу. Вотъ, душечка, кто такой этотъ пѣвецъ, который такъ понравился вамъ; по его чудесному голосу вы можете судить, что онъ вовсе не погонщикъ, какъ вы говорите, а владѣтель земель и душъ, какъ я говорю.

— Довольно, довольно, дона-Клара, воскликнула Доротея, покрывая ее поцалуями. Молите Бога, чтобы поскорѣе наступилъ день; завтра а надѣюсь, съ помощью Божіей, кончить вашу любовь такъ же счастливо, какъ прекрасно она началась.

— Увы! отвѣтила дона-Клара, какъ можетъ она кончиться счастливо, когда его отецъ такъ знатенъ и богатъ, что сочтетъ меня недостойной быть не только женой, но даже горничной своего сына? обвѣнчаться же съ нимъ тайно я ни за что не соглашусь. Я хотѣла бы только, чтобы онъ оставилъ меня и возвратился домой; можетъ быть, въ разлукѣ съ нимъ, отдаленная отъ него огромнымъ пространствомъ, я буду меньше страдать по немъ, хотя, впрочемъ, я знаю, что разлука не поможетъ мнѣ. И я не понимаю, какъ чортъ меня впуталъ въ это дѣло, откуда взялась во мнѣ эта любовь, когда я такая молодая, и онъ такой молодой; мы кажется однихъ лѣтъ, а мнѣ такъ нѣтъ еще и шестнадцати лѣтъ, по крайней мѣрѣ отецъ говоритъ, что мнѣ будетъ ровно шестнадцать лѣтъ въ день Святаго Михаила.

Доротея не могла не разсмѣяться дѣтскому лепету доны-Клары.

— Заснемъ еще немного до утра, сказала она; днемъ Богъ поможетъ намъ, я надѣюсь, успокоить ваше сердце, или у меня не будетъ ни языка, ни рукъ.

Дѣвушки скоро заснули, и въ корчмѣ снова воцарилось мертвое молчаніе.

Не спали только Мариторна и дочь хозяина. Зная, что за господинъ такой Донъ-Кихотъ; зная, что вооруженный съ головы до ногъ, онъ сторожитъ верхомъ на конѣ замокъ, онѣ задумали сыграть съ нимъ шутку, или, по крайней мѣрѣ, посмѣяться немного надъ его сумасбродными рѣчами.

Нужно сказать, что на улицу въ корчмѣ выходило только маленькое отверстіе на сѣновалѣ, изъ котораго бросали внизъ сѣно. У этого то отверстія расположились наши полудамы и увидѣли оттуда Донъ-Кихота. Верхомъ на конѣ, облокотясь на копье, рыцарь отъ времени до времени такъ тяжело и горестно вздыхалъ, какъ будто съ каждымъ вздохомъ готовился испустить духъ. «О, моя дама, Дульцинея Тобозская,» восклицалъ онъ влюбленнымъ, томнымъ голосомъ, «верхъ красоты, совершенство ума, хранилище прелестей, совокупность всѣхъ достоинствъ; полнѣйшее олицетвореніе всего, что есть въ мірѣ прекраснаго и благороднаго. Что дѣлаешь ты въ эту минуту? Вспоминаешь ли о плѣненномъ тобою рыцарѣ, добровольно идущемъ на встрѣчу столькимъ опасностямъ, для того только, чтобы служить тебѣ. О, извѣсти меня о ней трехлицая богиня! Завидуя ей, гдѣ видишь ты ее? Прогуливается ли она, въ эту минуту, по какой-нибудь галереѣ своего величественнаго замка, стоитъ ли, облокотясь на перила балкона, думая о томъ, какъ усмирить тревогу моего оскорбленнаго сердца, безопасно для своего величія и своей непорочности; какимъ блаженствомъ вознаградить мои труды, какимъ отдыхомъ мою усталость, какой милостью мои услуги и какой жизнью мою смерть. И ты, спѣшащее осѣдлать коней твоихъ, солнце. чтобы пораньше встрѣтить мою даму, снеси ей поклонъ отъ меня, но не дерзай напечатлѣть на ней поцалуй мира, или ты пробудишь во мнѣ большую ревность, чѣмъ пробудила въ тебѣ эта неблагодарная, заставившая тебя, любя и ревнуя, столько потѣть и бѣгать въ долинахъ Ѳессаліи, или на Пенейскихъ берегахъ; не помню, гдѣ именно».

Этотъ трогательный монологъ былъ прерванъ дочерью хозяйки. «Добрый мой господинъ, будьте такъ добры, подъѣзжайте сюда,» крикнула она рыцарю. Донъ-Кихотъ обернулся, и при свѣтѣ сіявшей, въ полномъ блескѣ, луны, разглядѣлъ маленькое отверстіе на чердакѣ, показавшееся ему окномъ, даже съ золотыми рѣшетками, какъ это и должно было быть въ такомъ великолѣпномъ замкѣ, какимъ казалась Донъ-Кихоту корчма. Онъ, конечно, въ ту же минуту, вообразилъ, что красавица, дочь владѣтеля самка, увлеченная любовью къ пріѣхавшему въ замокъ рыцарю, задумала какъ въ прошлый разъ очаровывать и искушать его. Чтобы не показаться не вѣжливымъ и неблагодарнымъ, рыцарь повернулъ крутомъ Россинанта и подъѣхалъ къ отверстію на сѣновалѣ. «Душевно жалѣю прекрасная дама», сказалъ онъ, замѣтивъ двухъ женщинъ, «что вы обратили ваши влюбленные взоры на того, кто не можетъ отвѣтить вамъ такъ, какъ, заслуживаетъ ваша прелесть и доброта. Но не вините этого жалкаго странствующаго рыцаря за то, что любовь не позволяетъ ему отдать оружіе другой дамѣ, кромѣ той, которая стала безусловной владычицей его съ той минуты, какъ онъ ее увидѣлъ. Простите же мнѣ, прекрасная дама, и удалитесь въ свои покои. Не заставьте меня показаться еще болѣе неблагодарнымъ, выслушавъ ваше признаніе. И если ваша любовь ко мнѣ можетъ потребовать отъ меня чего бы то ни было, кромѣ моей любви, требуйте, и я клянусь очаровательнымъ врагомъ моимъ, котораго отсутствіе я теперь оплакиваю, сдѣлать все, хотя бы вы велѣли достать вамъ клочекъ волосъ Медузы, бывшихъ, какъ извѣстно, змѣями, или закупоренныхъ въ стклянкѣ солнечныхъ лучей».

— Не этого нужно госпожѣ моей, сказала Мариторна.

— Чего же нужно ей, скажите мнѣ, скромная дуэнья? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Вашу прекрасную руку, сказала Мариторна. Пусть хоть на ней насытитъ госпожа моя ту ужасную страсть, которая привела ее сюда. Ахъ! еслибъ папенька ихъ узнали, что онѣ пришли сюда, они бъ изрубили госпожу мою такъ, что самымъ большимъ кускомъ отъ нее осталось бы ухо.

— Хотѣлъ бы я это увидѣть, сказалъ Донъ-Кихотъ; но отецъ одумается, если не захочетъ произвести самаго страшнаго разрушенія, какое производилъ когда бы то ни было родитель, дерзавшій поднять руку на нѣжное тѣло своей влюбленной дочери.

Вполнѣ увѣренная, что Донъ-Кихотъ подастъ руку дочери хозяина, Мариторна побѣжала въ конюшню, взяла тамъ недоуздокъ осла Санчо и вернулась съ нимъ на сѣновалъ въ ту самую минуту, когда Донъ-Кихотъ, приподнявшись, во весь ростъ, на сѣдлѣ, протянулъ руку къ рѣшетчатому окну, у котораго стояла, какъ онъ воображалъ, плѣненная имъ красавица.

— Нате, берите эту руку, или скорѣе этого палача всѣхъ злодѣевъ, сказалъ онъ, протягивая руку; берите эту руку, которой не касалась еще рука ни одной женщины, даже той, которая владѣетъ всѣмъ моимъ существомъ. Даю вамъ ее не для поцалуевъ, но чтобы вы взглянули на плотность ея нервъ, на ширину венъ и расположеніе мускуловъ; судите по нимъ, какова должна быть сила этой руки.

— Это мы увидимъ, сказала Мариторна, и сдѣлавши изъ недоуздка узелъ, охватила имъ кисть Донъ-Кихота, крѣпко привязавши другой конецъ недоуздка къ засову, которымъ запиралась дверь сѣновала.

Донъ-Кихотъ скоро почувствовалъ жестокость веревки. «Прекрасная дама», сказалъ онъ, «вы скорѣе царапаете, чѣмъ ласкаете мою руку; не обходитесь съ ней такъ сурово, она неповинна въ томъ, что причинила вамъ не моя воля. Отмщая мнѣ, къ чему изливать всю силу вашего негодованья на такую незначительную часть моей особы, какъ эта рука. Подумайте, что-тотъ, кто любитъ такъ нѣжно, не мститъ такъ жестоко». Всѣхъ этихъ фразъ Донъ-Кихота, къ не счастію, никто не слыхалъ, потому что какъ только Мариторна привязала его, въ ту же минуту обѣ дѣвушки, умирая со смѣху, убѣжали съ сѣновала, оставивъ несчастнаго рыцаря въ ловушкѣ, изъ которой ему не было никакой возможности освободиться. Онъ стоялъ, какъ мы уже говорили, вытянувшись во весь ростъ, на спинѣ Россинанта, съ рукой протянутой въ окошечку и привязанной въ засову двери сѣновала; и страшно безпокоился онъ, чтобы не двинулся какъ-нибудь конь, и не оставилъ его въ висячемъ положеніи. Несчастный рыцарь не смѣлъ сдѣлать ни малѣйшаго движенія, хотя спокойный характеръ Россинанта ручался за то, что онъ онъ готовъ простоять неподвижно весь вѣкъ. Когда наконецъ Донъ-Кихотъ понялъ, что онъ просто на просто привязанъ, и что дамы исчезли, онъ вообразилъ, что опять находится подъ вліяніемъ какого то очарованія, какъ въ прошлый разъ, когда его избилъ въ этомъ самомъ замкѣ очарованный мавръ. И онъ проклиналъ, втихомолку, свое неблагоразуміе: проклиналъ себя за то, что рѣшился пріѣхать во второй разъ въ тотъ замокъ, въ которомъ онъ испыталъ уже разъ столько непріятностей, тѣмъ болѣе, что у странствующихъ рыцарей постановлено правиломъ: если какое-нибудь предпріятіе разъ не удалось, это значитъ, что исполнить его предназначено другому рыцарю, и во второй разъ никто не обязанъ браться за такое дѣло, въ которомъ однажды онъ не имѣлъ успѣха. Донъ-Кихотъ потянулъ было въ себѣ руку, желая испытать, не въ состояніи ли онъ будетъ освободить ее, но, въ несчастію, она была такъ хорошо привязана, что всѣ попытки освободить ее оставались напрасны; онъ, впрочемъ, дергалъ руку немного осторожно, боясь, чтобы этимъ временемъ не двинулся Россинантъ. И при всемъ своемъ желаніи сѣсть на сѣдло, несчастный рыцарь принужденъ былъ стоять на немъ. Въ эту то минуту пожелалъ онъ обладать мечемъ Амадиса, разрушавшемъ всякое очарованіе; въ эту то минуту проклиналъ онъ звѣзду свою, думая о той ужасной потерѣ, которую станетъ испытывать вселенная тѣмъ временемъ, какъ онъ будетъ оставаться очарованнымъ (онъ совершенно убѣжденъ былъ, что ужъ онъ очаровавъ), въ эту то минуту онъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь, вспомнилъ о своей возлюбленной дамѣ Дульцинеѣ Тобозской; въ эту то минуту кликнулъ онъ своего вѣрнаго оруженосца Санчо-Пансо, сладко храпѣвшаго, забывши все на свѣтѣ, на вьюкѣ своего осла; въ эту то минуту призывалъ онъ помочь ему мудрецовъ Алкифоа и Лирганда и добрую подругу свою Урганду. Но увы! ничего не помогло, и утро застало его въ такомъ грустномъ, такомъ безнадежномъ положеніи, что онъ мычалъ какъ быкъ, потерявши всякую надежду на то, чтобы день пособилъ его несчастію. Онъ считалъ уже себя очарованнымъ навсегда, и думалъ, что недвижимо будетъ стоять онъ теперь съ конемъ своимъ, не кушая, не засыпая, не освѣжаясь ни однимъ глоткомъ воды, пока не превратится злое вліяніе звѣздъ, или пока не разочаруетъ его другой, болѣе мудрый волшебникъ.

Но онъ ошибся въ своихъ предположеніяхъ. Рано утромъ въ корчмѣ подъѣхали четыре видныхъ, хорошо одѣтыхъ всадника, съ карабинами, привязанными въ сѣдламъ, и принялись сильно стучать въ запертыя ворота. Увидѣвъ ихъ, Донъ-Кихотъ громкимъ голосомъ закричалъ имъ съ того мѣста, на которомъ продолжалъ стоять на стражѣ:

— Рыцари, или оруженосцы, или кто бы вы ни были: не стучите въ ворота этого замка, тамъ всѣ спятъ теперь; къ тому же крѣпостей никогда не отворяютъ прежде, чѣмъ успѣетъ солнце освѣтить всю землю. Удалитесь же и подождите гдѣ-нибудь до утра, тогда мы увидимъ, слѣдуетъ ли вамъ отворить ворота, или нѣтъ.

— Какого чорта замокъ, или крѣпость, вы тутъ нашли, станемъ мы дожидаться, отвѣтилъ ему одинъ изъ всадниковъ. Если вы хозяинъ этой корчмы, такъ велите отворить ворота; мы накормимъ здѣсь только лошадей, и поѣдемъ дальше, потому что спѣшимъ.

— Рыцарь! неужели я похожъ на хозяина корчмы? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Право не знаю, на что вы похожи; знаю только, что вы городите чушь, называя эту корчму замкомъ.

— Это замокъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, и одинъ изъ лучшихъ здѣсь; въ немъ почиваютъ теперь особы, носившія скипетръ въ рукахъ и ворону на головѣ.

— Лучше бы вы сказали на оборотъ, замѣтилъ путешественникъ: скипетръ на головѣ и корону въ рукахъ. Должно быть комедіанты остановились здѣсь, у нихъ короны и скипетры вещь очень обыкновенная; коронованныя же лица, не думаю, чтобы остановились въ такихъ грязныхъ корчмахъ.

— Вы, какъ видно, понятія не имѣете о тѣхъ приключеніяхъ, которыя такъ часто случаются съ странствующими рыцарями, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

Утомившись слушать Донъ-Кихота, всадники принялись снова стучать въ ворота, и на этотъ разъ такъ безпощадно, что всѣ въ корчмѣ проснулись и хозяинъ вышедъ спросить, кто это стучитъ?

Въ эту минуту одинъ изъ коней пріѣзжихъ всадниковъ подошелъ приласкаться къ Россинанту; и какъ ни грустенъ былъ, повидимому. Россинантъ, стоя неподвижно, съ опущенными ушами, и поддерживая, вытянувшагося, во весь ростъ, господина своего, онъ все же былъ изъ мяса и крови, хотя и казалось, что изъ дерева, и не могъ не отвѣтить на ласки, такъ любовно подошедшаго къ нему коня. Но какъ только онъ двинулся съ мѣста, ноги Донъ-Кихота съѣхали съ сѣдла, и рыцарь повалился бы на землю, еслибъ не былъ привязанъ. Въ эту минуту онъ почувствовалъ такую страшную боль, какъ будто ему отрѣзывали или отрывали руку, и онъ повисъ на воздухѣ, почти касаясь, на бѣду свою, травы; мы сказали на бѣду свою, потому что Донъ-Кихотъ увеличивалъ свои страданія, вытягиваясь изо всѣхъ силъ, чтобы стать на землю, бывшую у него почти подъ ногами. Такъ несчастные, терзаемые пыткой подъ блокомъ, сами увеличиваютъ свои мученія, обманываемые надеждой коснуться земли.

Глава XLIV

Услышавъ пронзительные крики Донъ-Кихота, испуганный хозяинъ, отворивъ ворота, вышелъ узнать, кто это такъ страшно кричитъ. Мариторна же, догадавшись въ чемъ дѣло, скрытно побѣжала на сѣновалъ, отвязала тамъ руку Донъ-Кихота, и рыцарь упалъ на землю въ глазахъ хозяина и путешественниковъ, подошедшихъ къ нему съ вопросомъ, что заставило его такъ страшно кричать? Ничего не отвѣчая на это, Донъ-Кихотъ снялъ съ руки недоуздокъ, вскочилъ на Россинанта, прикрылся щитомъ, укрѣпивъ въ рукѣ копье, отъѣхалъ на нѣкоторое разстояніе, чтобы выиграть пространство, и возвратившись легкимъ галопомъ назадъ, сказалъ хозяину и всадникамъ: «кто скажетъ, что я былъ очарованъ, тому я, съ позволенія принцессы Миномиконъ, видаю перчатку и вызываю его на бой».

Услышавъ это, всадники пришли въ невыразимое изумленіе, но хозяинъ объяснилъ имъ въ чемъ дѣло, сказавши, это такой Донъ-Кихотъ, и что удивляться ему нечего, потому что онъ не въ своемъ умѣ.

Всадники спросили послѣ того хозяина: не остановился ли у него въ корчмѣ юноша лѣтъ пятнадцати, или шестнадцати, одѣтый какъ погонщикъ, описавши при этомъ ростъ, лицо и другіе признаки юноши, влюбленнаго въ Дону-Клару. Хозяинъ отвѣтилъ, что корчма теперь биткомъ набита всякимъ народомъ, и онъ рѣшительно не обратилъ вниманія, есть ли здѣсь такой юноша, или нѣтъ. «Онъ здѣсь», воскликнулъ, въ эту минуту, одинъ изъ всадниковъ, замѣтивъ карету аудитора: «безъ всякаго сомнѣнія здѣсь; вотъ та карета, за которой онъ, какъ говорятъ, идетъ слѣдомъ. Пускай же одинъ изъ насъ останется здѣсь», продолжалъ онъ, «а остальные отправятся искать его. Да одному не мѣшаетъ караулить и вокругъ корчмы, чтобы не позволить ему убѣжать черезъ заборъ».

«Мы это и сдѣлаемъ», отвѣчалъ другой всадникъ; послѣ чего двое вошли на дворъ, третій остался у воротъ, а четвертый пошелъ обходить кругомъ дома. Хозяинъ не понималъ, въ чему все это дѣлается, хотя и догадался, что всадники отыскиваютъ того юношу, о которомъ они спрашивали.

Между тѣмъ наступилъ день и разбудилъ вмѣстѣ съ крикомъ Донъ-Кихота ночевавшее въ корчмѣ общество, и раньше всѣхъ взволнованную Клару и Доротею. Онѣ не могли сомкнуть глазъ; одна, зная, что такъ близко отъ нея находится любимый ею юноша, другая, сгарая нетерпѣніемъ увидѣть его. Донъ-Кихотъ же не помнилъ себя отъ гнѣва и досады, видя, что никто не отвѣчаетъ на его вызовъ и не обращаетъ на него никакого вниманія; и если бы законы рыцарства позволяли рыцарю вступить въ бой, давши слово не пускаться ни въ какое приключеніе до тѣхъ поръ, пока не исполнитъ того, которое онъ поклялся привести къ концу, то Донъ-Кихотъ, безъ сомнѣнія, напалъ бы на всѣхъ этихъ всадниковъ, и заставилъ-бы ихъ, волей не волей, отвѣтить на его вызовъ. Но такъ какъ ему нельзя было пуститься въ другое приключеніе, прежде возстановленія на тронѣ принцессы Миномиконъ, поэтому онъ вынужденъ былъ молчать, и ожидать, сложа руки, чѣмъ кончатся дѣлавшіяся на глазахъ его распоряженія всадниковъ. Одинъ изъ нихъ скоро нашелъ своего господина, спавшаго рядомъ съ настоящимъ погонщикомъ, не думая о томъ, что его ищутъ, и въ особенности о томъ, что его отъищутъ. «Господинъ донъ-Луи,» сказалъ онъ юношѣ, взявши его тихонько за руку, «а, господинъ донъ-Луи; должно быть вы одѣты теперь совсѣмъ какъ слѣдуетъ такому господину, какъ вы, и постель то ваша какъ разъ такая, на какой слѣдовало бы спать молодому господину, окруженному дома такими нѣжными заботами своей матери». Юноша протеръ свои заспанные глаза и взглянувъ со вниманіемъ на того, это разбудилъ его, узналъ въ немъ слугу своего отца; эта неожиданная встрѣча такъ поразила его, что онъ нѣсколько минутъ не могъ проговорить ни слова. «Вамъ остается теперь, господинъ Донъ-Луи», продолжалъ между тѣмъ слуга, «покориться судьбѣ и отправиться домой, если вашей милости не угодно, чтобы господинъ мой, вашъ отецъ, отправился на тотъ свѣтъ, потому что горесть, испытываемая имъ въ разлукѣ съ вами, сведетъ его во гробъ».

— Но какимъ образомъ узналъ мой отецъ, куда я отправился и въ какомъ платьѣ? спросилъ Донъ-Луи.

— Такимъ образомъ, отвѣчалъ слуга, что одинъ студентъ, которому вы изволили открыть ваше намѣреніе, тронутый скорбью, овладѣвшею вашимъ отцомъ, когда онъ не находилъ васъ болѣе въ своемъ домѣ, разсказалъ ему обо всемъ. Тогда господинъ нашъ поспѣшилъ послать въ погоню за вами четырехъ слугъ, и мы, какъ видите, всѣ четверо здѣсь, въ вашимъ услугамъ, довольные, какъ нельзя болѣе, тѣмъ, что можемъ отвести васъ туда, гдѣ такъ нѣжно васъ любятъ.

— Это будетъ зависѣть отъ моего желанія, или отъ велѣній неба — отвѣчалъ Донъ-Луи.

— Ваша милость, сказалъ слуга, что можетъ повелѣть небо, и что остается пожелать вамъ, если не возвратиться домой; ничего другаго сдѣлать вы не' можете.

Слыша этотъ разговоръ, молодой погонщикъ, лежавшій возлѣ Донъ-Луи, всталъ съ своего мѣста и поспѣшилъ разсказать обо всемъ донъ-Фернанду, Карденіо и другимъ лицамъ, которыя встали уже и одѣвались. Погонщикъ сказалъ, что неизвѣстный человѣкъ называетъ спавшаго на дворѣ юношу донъ, и хочетъ отвести его домой, а юноша несоглашается. Всѣ, слышавшіе восхитительный голосъ, которымъ небо одарило мнимаго погонщика, пожелали узнать, что это за таинственный юноша, и въ случаѣ чего рѣшились даже защитить его отъ насилія слугъ; съ этимъ намѣреніемъ мужчины отправились туда гдѣ находились увѣщевавшій слуга и спорившій съ нимъ господинъ.

Въ эту самую минуту, изъ комнаты своей вышла и Доротея вмѣстѣ съ взволнованной Кларой. Отведши въ сторону Карденіо, Доротея коротко передала ему исторію любви пѣвца и Клары, а Карденіо сказалъ ей, въ свою очередь, что за пѣвцомъ пріѣхали теперь, посланные отцомъ его, слуги; это извѣстіе до того испугало слышавшую Карденіо Клару, что она упала бы на полъ, еслибъ Доротея не поддержала ее. Карденіо попросилъ Доротею увести Клару въ ея комнату. обѣщая уладить это дѣло. Въ комнату между тѣмъ вошелъ Донъ-Луи въ сопровожденіи своихъ слугъ. Они уговаривали юношу возвратиться домой безъ замедленія и утѣшить огорченнаго отца. Донъ-Луи отвѣчалъ, что сдѣлать этого никакимъ образомъ не можетъ. пока не окончитъ чего то такого, что касается его жизни, чести и души. Слуги рѣшились намекнуть ему, что въ крайнемъ случаѣ, они увезутъ его силою. «Но только мертвымъ» отвѣтилъ юноша. «Какъ бы вы меня ни отвозили, но повторяю вамъ: вы отвезете только трупъ мой». Споръ этотъ привлекъ вниманіе аудитора, донъ-Фернанда, товарищей его, Карденіо, священника, цирюльника и Донъ-Кихота. нашедшаго, что ему не къ чему долѣе сторожить замокъ. Карденіо, звавшій уже исторію мнимаго погонщика, спросилъ слугъ, зачѣмъ они хотятъ увести его? Затѣмъ, чтобы возвратить въ жизни отца этого благороднаго господина, отвѣчали слуги; онъ умираетъ съ горя, не находя своего сына.

— Къ чему говорить о моихъ дѣлахъ, сказалъ Донъ-Луи. Я свободенъ, захочу ворочусь, не захочу, такъ никто не отвезетъ меня насильно.

— Ваша милость! разсудокъ долженъ отвезти васъ, сказалъ ему одинъ изъ слугъ, и если вамъ не угодно слушать, такъ мы должны слушать его, чтобы исполнить порученіе, съ которымъ мы посланы, и которое исполнить мы обязаны.

— Скажите обстоятельно, въ чемъ дѣло? вмѣшался неожиданно аудиторъ. Одинъ изъ слугъ, узнавши въ немъ сосѣда своего господина, поспѣшилъ отвѣтить: «ваша милость, господинъ аудиторъ, развѣ вы не изволите узнать ихъ милость, этого молодаго господина, вѣдь они сынъ сосѣда вашей милости, и изволили, въ этомъ, какъ сами изволите видѣть, неприличномъ для такого знатнаго господина платьѣ, убѣжать изъ дому.» Вглядѣвшись внимательно въ мнимаго погонщика, аудиторъ узналъ донъ-Луи, и взявъ его за руки воскликнулъ: «Боже, какое ребячество, Донъ-Луи! скажите, пожалуйста, что могло заставить васъ уйти отъ вашего отца въ такомъ, недостойномъ васъ, платьѣ?» Влюбленный юноша ничего не могъ отвѣтить аудитору, и только почувствовалъ что изъ глазъ его готовы брызнуть слезы. Взявши подъ руку юношу, аудиторъ отвелъ его въ сторону, чтобы узнать причину его побѣга, сказавши въ тоже время слугамъ, чтобы они оставались спокойными, потому что онъ уладитъ дѣло. Пока аудиторъ занятъ былъ съ Донъ-Луи, у воротъ послышались страшные крики. Дѣло въ томъ, что два молодца, ночевавшіе въ корчмѣ, видя, что тамъ всѣ заняты теперь мнимымъ погонщикомъ, задумали удрать, ничего не заплативши. Но хозяинъ, обращавшій больше вниманія на свои, чѣмъ за чужія дѣла, остановилъ этихъ господъ у воротъ и потребовалъ денегъ, ругнувъ ихъ при этомъ такъ безцеремонно за ихъ плутовское намѣреніе, что тѣ не вытерпѣли и отвѣтили ему кулаками, принудившими несчастнаго хозяина крикнуть: «караулъ». Вся надежда оставалась за Донъ-Кихота; къ нему первому обратилась дочь хозяина въ минуту опасности. «Защитите, ради Бога данной вамъ силы, защитите, господинъ рыцарь, моего несчастнаго отца», сказала она Донъ-Кихоту, «его совсѣмъ избили два злодѣя». Съ убійственнымъ хладнокровіемъ отвѣтилъ ей Донъ-Кихотъ: «прекрасная дама! я не могу, въ настоящую минуту, исполнить вашей просьбы, потому что не смѣю пускаться ни въ какое другое приключеніе, пока не приведу къ концу того, которому я поклялся посвятить всѣ мои силы. Но я сдѣлаю для васъ все, что могу. Прежде всего я попрошу васъ отправиться, какъ можно скорѣе, къ вашему отцу и сказать ему, чтобы онъ всѣми силами выдерживалъ битву и не позволилъ врагамъ побѣдить себя. Я же отправлюсь, тѣмъ временемъ, къ принцессѣ Микомиконъ, и испрошу у нея дозволенія помочь вашему отцу, если оно будетъ дано мнѣ, въ такомъ случаѣ, вѣрьте мнѣ, я съумѣю воспользоваться имъ».

— О, горе мнѣ, воскликнула находившаяся тутъ же Мариторна, прежде чѣмъ ваша милость получите это позволеніе, господинъ мой будетъ ужъ на томъ свѣтѣ.

— Въ такомъ случаѣ, сударыня, потрудитесь достать мнѣ его, сказалъ Донъ-Кихотъ; иначе я ничего не могу сдѣлать, но повторяю вамъ, если я получу это позволеніе, въ такомъ случаѣ, что за бѣда, будетъ ли господинъ вашъ на томъ или на этомъ свѣтѣ, я возвращу его, если понадобится, и изъ того свѣта, на перекоръ этому, или по крайней мѣрѣ, такъ накажу его убійцъ, что вы будете вполнѣ отмщены». Не сказавъ болѣе ни слова, онъ отправился въ Доротеѣ и преклонилъ предъ нею колѣни, испрашивая у ея величія, въ рыцарскихъ и странствующихъ выраженіяхъ, позволенія помочь управляющему замкомъ, находящемуся въ страшной опасности. Принцесса отъ всего сердца дала ему это разрѣшеніе, и Донъ-Кихотъ, прикрывшись щитомъ, поспѣшилъ съ обнаженнымъ мечомъ въ воротамъ, возлѣ которыхъ два молодца расправлялись съ хозяиномъ. Но когда рыцарь подошелъ въ мѣсту расправы, онъ вдругъ отшатнулся назадъ, и оставался недвижимымъ, не смотря на упреки хозяйки и Мариторны, спрашивавшихъ, что останавливаетъ его, почему онъ не спѣшитъ помочь мужу одной и хозяину другой.

«Что останавливаетъ?» сказалъ Донъ-Кихотъ; «то, что я не смѣю, какъ рыцарь, обнажить меча противъ простыхъ людей; это дѣло моего оруженосца. Позовите его, онъ расправится съ этою сволочью и отмститъ ей за нанесенное вамъ оскорбленіе.»

Такого то рода сцена происходила у воротъ. На несчастнаго хозяина сыпались тамъ кулаки, приводившіе въ ужасъ хозяйку, дочь ея и Мариторну, проклинавшихъ малодушіе Донъ-Кихота и тѣ ужасныя минуты, которыя переживалъ ихъ мужъ, хозяинъ и отецъ. Но оставимъ ихъ въ этомъ положеніи. Къ нимъ, безъ сомнѣнія, это-нибудь явится на помощь, а если нѣтъ, тѣмъ хуже для того, это суется въ воду, не спросившись броду, пускай же онъ страдаетъ и молчитъ. Отойдемъ теперь шаговъ пятьдесятъ назадъ и узнаемъ, что отвѣчалъ аудитору Донъ-Луи. Заливаясь слезами и такъ сильно сжимая руки аудитора, какъ будто на сердцѣ юноши лежалъ тяжелый камень, Донъ-Луи говорилъ отцу Клары: «могу вамъ только сказать, что въ тотъ день, когда небо велѣло, а наше сосѣдство позволило мнѣ увидѣть дочь вашу и мою владычицу Дону-Клару, съ тѣхъ поръ я сталъ ея рабомъ, и если съ вашей стороны я не встрѣчу противодѣйствія, то сегодня же ваша дочь будетъ моей женой. Для нее я покинулъ домъ мой, отца, для нее одѣлся въ это платье, и пустился за ней слѣдомъ всюду, куда бы вы не увезли ее, подобно стрѣлѣ, стремящейся въ цѣли, и моряку слѣдующему за полярной звѣздой. Дочь ваша знаетъ о моихъ желаніяхъ ровно столько, сколько она могла догадаться по проливаемымъ мною слезамъ; она видѣла эти слезы, хоть и вдали. Вы знаете богатство и знатность моихъ родныхъ, знаете, что я одинъ сынъ у отца. Если этого достаточно для того, чтобы вы согласились осчастливить меня, считайте меня съ этой минуты вашимъ сыномъ. И если отецъ мой, по своимъ видамъ, остался бы недоволенъ найденнымъ мною счастьемъ, то возложимъ наши надежды на всесильное время, которое измѣняетъ человѣческую волю, какъ измѣняетъ все въ мірѣ.»

Донъ-Луи замолчалъ, и аудиторъ былъ столько же удивленъ трогательною и такъ деликатно сдѣланною исповѣдью влюбленнаго юноши, сколько озабоченъ тѣмъ, что дѣлать ему въ этомъ исключительномъ и совершенно непредвидѣнномъ случаѣ. Онъ просилъ Донъ-Луи успокоиться, сказалъ, что онъ попроситъ слугъ не увозить его до завтра, и тѣмъ временемъ обдумаетъ свое рѣшеніе. Донъ-Луи насильно поцаловалъ аудитору руку и оросилъ ее слезами, — это могло тронуть камень, не только сердце отца доны-Клары, сообразившаго своимъ практическимъ умомъ, какая прекрасная партія представляется его дочери въ лицѣ донъ-Луи. Онъ желалъ, однако, устроить эту свадьбу съ согласія отца Луи, надѣявшагося — это зналъ аудиторъ — видѣть сына своего великимъ господиномъ. Въ то время, когда съ одной стороны слуги Донъ-Луи терпѣливо ожидали окончанія разговора аудитора съ ихъ господиномъ, а съ другой состоялась мировая между хозяиномъ и поколотившими его гостями, согласившимися, скорѣе благодаря умнымъ словамъ Донъ-Кихота, нежели безсильнымъ угрозамъ Хозяина, заплатить ему то, что онъ требовалъ; — въ это самое время никогда не дремлющій чортъ привелъ въ корчму того цирюльника, у котораго Донъ-Кихотъ похитилъ шлемъ Мамбрена, а Санчо збрую, обмѣненную впрочемъ на свою собственную. Отводя осла въ конюшню, цирюльникъ увидалъ Санчо, который что-то починялъ въ своемъ вьюкѣ, и не успѣлъ онъ замѣтить его, какъ въ ту же минуту схватилъ оруженосца за шиворотъ и закричалъ во все горло: «а, донъ негодяй, теперь ты у меня въ рукахъ; отдай мнѣ сейчасъ мой тазъ, мой вьюкъ и збрую, которую ты подтибрилъ у меня.» Схваченный, такъ неожиданно за шиворотъ, и слыша, какъ честитъ его, Санчо, держа одною рукою вьюкъ, далъ другою такого кулака цирюльнику, что окровавилъ ему всѣ зубы. Цирюльникъ тѣмъ не менѣе не отступалъ, и, невыпуская изъ рукъ вьюка, продолжалъ кричать по прежнему; на крикъ его выбѣжала толпа народу. «Во имя короля и правосудія,» кричалъ онъ, «этотъ негодяй, этотъ грабитель на большихъ дорогахъ хочетъ убить меня за то, что я отнимаю у него свое добро.» — «Врешь, врешь,» кричалъ въ свою очередь Санчо, «я вовсе не грабитель на большихъ дорогахъ, а только пользуюсь добычей, оставленной моему господину Донъ-Кихоту послѣ одержанной имъ побѣды.» Донъ-Кихотъ, успѣвшій уже появиться за мѣстѣ расправы, былъ восхищенъ мужествомъ, выказаннымъ его оруженосцемъ въ нападеніи и оборонѣ. Онъ даже счелъ его теперь замѣчательнымъ храбрецомъ, и внутренно далъ себѣ слово посвятить его въ рыцари, при первомъ удобномъ случаѣ, находя, что это званіе пристанетъ въ нему какъ нельзя болѣе. Споря съ Санчо цирюльникъ сказалъ: «этотъ вьюкъ принадлежитъ мнѣ, также какъ смерть, которую должно мнѣ небо; и такъ онъ хорошо знакомъ мнѣ, какъ будто я самъ родилъ его; зову въ свидѣтели моего осла — онъ не позволитъ мнѣ соврать. Всего лучше примѣрить къ нему этотъ вьюкъ, и подлецъ я буду, если онъ не налѣзетъ на него какъ перчатка на руку. Мало того: въ тотъ самый день, какъ пропалъ вьюкъ, у меня похитили совсѣмъ новенькій, ни разу еще не бывшій въ употребленіи, тазикъ изъ красной мѣди, стоившій мнѣ цѣлый ефимокъ. Услышавъ это, Донъ-Кихотъ не въ силахъ былъ долѣе удерживать себя. Быстро помѣстясь между бойцами, онъ разнялъ ихъ, и положивъ вьюкъ на землю, чтобы всѣ могли разглядѣть его прежде, чѣмъ обнаружится истина, громкимъ голосомъ воскликнулъ: «господа! вы ясно убѣдитесь сейчасъ, какъ страшно ошибается этотъ добрякъ оруженосецъ, называя цирюльничьимъ тазикомъ то, что было, есть и будетъ шлемомъ Мамбрена, который я отнялъ у него въ бою, и которымъ владѣю по всей справедливости. Что же касается сѣдла, то я въ это дѣло не вмѣшиваюсь. Скажу только, что оруженосецъ мой попросилъ у меня позволенія взять збрую съ коня этого побѣжденнаго мною труса и надѣть ее на своего осла; я позволилъ ему, и если теперь обыкновенное сѣдло превратилось въ вьючное, то я не могу объяснить этого иначе, какъ тѣми превращеніями, которыя постоянно случаются во всѣхъ происшествіяхъ съ странствующими рыцарями. Въ доказательство того, что я сейчасъ сказалъ, бѣги Санчо, и принеси сюда шлемъ Мамбрена, который кажется этому простяку цирюльничьимъ тазомъ.

— Нѣтъ ужь, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, если нѣтъ у насъ другихъ доказательствъ, кромѣ шлема Мамбрена, — такъ будьте здоровы; этотъ шлемъ Мамбрена такой же точно цирюльничій тазъ, какъ это вьюкъ, а не сѣдло

— Дѣлай, что тебѣ велятъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; быть можетъ не все же наконецъ происходитъ въ этомъ замкѣ при посредствѣ очарованій. Когда шлемъ Мамбрена былъ принесенъ, Донъ-Кихотъ, взявъ его изъ рукъ Санчо, сказалъ: «господа, скажите на милость, съ какимъ лицомъ дерзнетъ утверждать этотъ оруженосецъ, будто это цирюльничій тазъ, а не шлемъ? и я клянусь тѣмъ рыцарскимъ орденомъ, въ которомъ служу, что этотъ шлемъ остался такимъ же, какимъ я взялъ его; я ничего не прибавилъ къ нему и не отнялъ у него. — «Совершенная правда,» прибавилъ Санчо, «съ тѣхъ поръ, какъ господинъ мой овладѣлъ этимъ шлемомъ, онъ покрывалъ имъ голову только въ одной битвѣ, когда освобождалъ колодниковъ; и безъ этого таза-шлема ему пришлось бы очень плохо, потому что камни тогда сыпались на него какъ градъ.»

Глава XLV

— Можно ли такъ морочить народъ, какъ морочатъ насъ эти господа, увѣряющіе будто тазъ мой — не тазъ, а шлемъ Мамбрена, воскликнулъ цирюльникъ.

— А это скажетъ противное, перебилъ Донъ-Кихотъ, того я съумѣю, если онъ рыцарь, убѣдить, что онъ лжетъ, а если онъ оруженосецъ, такъ я заставлю его почувствовать, что онъ солгалъ тысячу разъ.

Синьоръ Николай, находившійся вмѣстѣ съ другими при этомъ интересномъ спорѣ, зная насквозь Донъ-Кихота, рѣшился подлить масла въ огонь и порядкомъ посмѣшить публику, и съ этою цѣлью сказалъ другому цирюльнику: «господинъ цирюльникъ, или кто бы вы ни были, скажу я вамъ, что я тоже цирюльникъ, получившій болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ дипломъ на званіе мастера; поэтому я очень хорошо знаю всѣ инструменты и прочія принадлежности нашей профессіи. Мало того; въ молодыхъ лѣтахъ, я служилъ солдатомъ, и потому знаю также очень хорошо, что такое шлемъ, шишакъ и другіе воинскіе атрибуты. И я не утверждаю, потому что всегда готовъ уступить болѣе разумному мнѣнію, но говорю, что этотъ господинъ держитъ въ рукахъ своихъ не только не цирюльничій тазъ, но что эта вещь такъ же похожа на тазъ, какъ бѣлое на черное и правда на ложь; по моему, это шлемъ, только не цѣлый.

— Нѣтъ, не цѣлый, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ему не достаетъ цѣлой половины.

— Вы правы, вмѣшался священникъ, понявшій затаенную мысль своего друга; съ нимъ въ ту же минуту согласились Карденіо, донъ-Фернандъ и его товарищи. Самъ аудиторъ, если бы его не занимало въ эту минуту открытіе, сдѣланное ему Донъ-Луи, помогъ бы, съ своей стороны, шуткѣ, но, погруженный въ серьозныя размышленія, онъ не обращалъ никакого вниманія на споръ Донъ-Кихота съ цирюльникомъ.

— Пресвятая Дѣва! воскликнулъ одураченный цирюльникъ, возможное ли дѣло, чтобы столько честныхъ людей увѣряли меня, будто мой тазикъ — шлемъ Мамбрена; да такая диковинка могла бы изумить весь университетъ со всей его ученостью. Господа, ужь ежели это шлемъ, а не тазъ, въ такомъ случаѣ и этотъ вьюкъ долженъ быть сѣдломъ.

— Мнѣ оно кажется вьюкомъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; но я сказалъ уже, что я не мѣшаюсь въ это дѣло.

— Вьюкъ это или сѣдло, вмѣшался священникъ, пусть это рѣшитъ господинъ Донъ-Кихотъ; потому что я и всѣ эти господа уступаемъ ему первенство во всемъ, касающемся рыцарства.

— Помилуйте, господа, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, со мною случились въ этомъ замкѣ такія странныя происшествія оба раза, какъ я здѣсь останавливался, что я ничего не могу теперь утверждать положительно; здѣсь все дѣлается при посредствѣ очарованій; я убѣжденъ въ этомъ окончательно. Прошлый разъ меня страшно безпокоилъ прогуливающійся по этому замку очарованный мавръ, а свита его тревожила въ то время Санчо. Вчера вечеромъ я висѣлъ, почти два часа, привязанный за руки, не зная ни того, какъ меня привязали, ни того, какимъ образомъ я свалился потомъ на землю. И теперь, вы хотите, чтобъ я сталъ рѣшителемъ этого запутаннаго спора; нѣтъ, господа, это значило бы слишкомъ много принимать на себя. Я отвѣтилъ уже на странную претензію этого господина, желавшаго сдѣлать, во что бы то ни стало, шлемъ Мамбрена цирюльничьимъ тазомъ, но разрѣшить вопросъ на счетъ сѣдла и сказать утвердительно: простое оно или вьючное, за это я не берусь, и считаю лучшимъ предоставить рѣшеніе этого дѣла вашему здравому смыслу, господа. Какъ люди, не посвященные въ рыцари, вы, быть можетъ, свободны отъ вліянія очарованій, и видя въ этомъ замкѣ все такъ, какъ оно существуетъ въ дѣйствительности, а не такъ, какъ кажется мнѣ, вы въ состояніи будете лучше судить обо всемъ.

— Господинъ Донъ-Кихотъ говоритъ какъ оракулъ, отвѣтилъ донъ-Фернандъ, въ этомъ никто не можетъ усумниться, а потому намъ, господа, предстоитъ рѣшить, что это такое: вьюкъ или сѣдло? Но чтобы сдѣлать это какъ можно безпристрастнѣе, я вамъ отдамъ сейчасъ полный и вѣрный отчетъ объ этомъ спорномъ дѣлѣ.

Тѣхъ, кто зналъ Донъ-Кихота, комедія эта смѣшила до упаду, но не посвященные въ тайну съ изумленіемъ видѣли вокругъ себя сборище какихъ то полуумныхъ. Особенно поражены были Донъ-Луи, его слуги и случайно остановившіеся въ корчмѣ какихъ то три новыхъ гостя, оказавшихся стрѣльцами святой Германдады. Больше всѣхъ отчаявался конечно обладатель Мамбренскаго шлема; тазъ несчастнаго превратился въ его глазахъ въ Мамбреновскій шлемъ, а вьюкъ, чего добраго, готовъ превратиться въ драгоцѣнное сѣдло.

Донъ-Фернандъ, среди общаго смѣха, спрашивалъ у каждаго на ухо мнѣніе о томъ: чѣмъ должна сдѣлаться эта спорная драгоцѣнность — сѣдломъ или вьюкомъ? Спросивъ всѣхъ знакомыхъ рыцаря, донъ-Фернандъ громко сказалъ: «господа, я утомился, спрашивая, поочередно, у всѣхъ мнѣнія о томъ: вьюкъ это или сѣдло? и всѣ рѣшительно сказали мнѣ, что было бы величайшимъ безуміемъ утверждать, будто это ослиный вьюкъ, а не сѣдло, и притомъ породистаго коня.

— «Одумайтесь же, добрый человѣкъ,» добавилъ онъ, обратясь къ цирюльнику; вы видите, что несмотря на всѣ ваши увѣренія и на свидѣтельство вашего осла, это сѣдло, а не ослиный вьюкъ, какъ вы утверждаете, не имѣя на то никакихъ доказательствъ.»

— Пусть потеряю я мѣсто въ раю, воскликнулъ несчастный цирюльникъ, если вы всѣ, господа, не ошибаетесь. Вѣдь не пьянъ же я наконецъ, у меня во рту сегодня не было ни росинки, если не считать грѣховъ моихъ. Наивность цирюльника столько же смѣшила зрителей, какъ безумство Донъ-Кихота.

— Лучше всего будетъ, отозвался Донъ-Кихотъ, если каждый возьметъ то, что ему принадлежитъ, и дѣлу конецъ.

— Если все это не шутка, отозвался въ эту минуту одинъ изъ слугъ Донъ-Луи, такъ я рѣшительно не понимаю, какъ могутъ такіе умные господа утверждать, будто это не вьюкъ, а это не цирюльничій тазъ. И я полагаю, что они, должно быть не даромъ хотятъ увѣрить насъ, будто передъ нами лежитъ совсѣмъ не то, что мы видимъ собственными глазами. Да, клянусь Богомъ, — при этомъ онъ громко поклялся — всѣ люди на свѣтѣ не могли бы заставить меня признать вотъ эту вещь чѣмъ нибудь инымъ, а не цирюльничьимъ тазомъ, а вотъ эту инымъ чѣмъ, а не вьюкомъ осла.

— Можетъ быть это вьюкъ ослицы, замѣтилъ священникъ.

— Все равно, сказалъ слуга; дѣло въ томъ, ослиный ли это вьюкъ, или сѣдло, какъ вы всѣ, господа, утверждаете.

Одинъ изъ стрѣльцовъ, слыша конецъ этого спора, не могъ скрыть своей досады и громко воскликнулъ: это ослиный вьюкъ, это также вѣрно какъ то, что мой отецъ человѣкъ, и кто станетъ утверждать противное, тотъ долженъ быть пьянъ какъ вино.

— А ты врешь, какъ мужикъ и болванъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и не долго думая, поднявъ свое копье, съ которымъ онъ никогда не разставался, собирался хватить имъ такъ сильно по головѣ стрѣльца, что еслибъ тотъ не успѣлъ податься назадъ, то растянулся бы во весь ростъ. Копье разбилось, ударившись объ землю, и стрѣльцы видя, какъ обращаются съ ихъ товарищемъ, возвысили голосъ во имя святой Германдады. Хозяинъ, принадлежавшій къ одному братству съ стрѣльцами, въ ту же минуту побѣжалъ за своей розгой и шпагой, и возвратившись пристроился къ своимъ товарищамъ; слуги Донъ-Луи окружили своего господина, боясь, чтобы онъ не убѣжалъ, воспользовавшись общей суматохой, цирюльникъ, съ своей стороны, поспѣшилъ воспользоваться поднявшейся кутерьмой и схватился за свое сѣдло, которое Санчо не выпускалъ изъ рукъ; Донъ-Кихотъ обнажилъ мечъ и кинулся за стрѣльцовъ, Донъ-Луи кричалъ своимъ слугамъ, приказывая имъ поспѣшить за помощь Донъ-Кихоту, Карденіо и донъ-Фернандъ также приняли сторону рыцаря, священникъ ораторствовалъ надрывая легкія, хозяйка кричала во все горло, дочь ея вздыхала, Мариторна завывала, Лусинда перепугалась, Доротея не знала что дѣлать, Дона-Клара упала въ обморокъ. Цирюльникъ схватился за Санчо, Санчо отбивался отъ цирюльника, донъ-Луи, котораго одинъ изъ слугъ осмѣлился взять за руку, чтобы онъ не убѣжалъ, отвѣтомъ своимъ въ формѣ оплеухи, окровавилъ дерзкому всѣ зубы, аудиторъ принялъ Донъ-Луи подъ свою защиту, донъ-Фернандъ измѣрилъ ногами своими тѣло одного стрѣльца, хозяинъ кричалъ караулъ и наконецъ вся корчма превратилась въ неумолкаемые стоны, завыванія, крики, угрозы, удары мечами и кулаками, и страшную потасовку съ пролитіемъ крови.

Вдругъ, среди этого хаоса, среди этой общей свалки, новая мысль поражаетъ Донъ-Кихота. Вообразивъ себѣ, что онъ перенесенъ въ лагерь Аграманта, рыцарь закричалъ громовымъ голосомъ, отъ котораго чуть не потряслись стѣны: «остановитесь! Положите оружіе, успокойтесь, и выслушайте меня, если вы дорожите жизнью!» Пораженные этими громовыми звуками, всѣ дѣйствительно остановились, и Донъ-Кихотъ обратился въ нимъ съ такою рѣчью: «господа, не говорилъ ли я вамъ, что этотъ замокъ очарованъ и населенъ легіонами демоновъ. Въ доказательство этого я хочу, чтобы вы увидѣли теперь вашими собственными глазами, какъ перешла сюда вражда, обуревавшая лагерь Аграманта. Смотрите: здѣсь сражаются за обладаніе мечомъ; тамъ за обладаніе конемъ; съ одной стороны за бѣлаго орла, съ другой за шлемъ, словомъ всѣ сражаются, не понимая другъ друга. По этому прошу васъ, господинъ аудиторъ, и васъ, господинъ священникъ, подойдите ко мнѣ: пусть одинъ изъ васъ будетъ королемъ Аграмантомъ, а другой королемъ Собриномъ; вы возстановите между нами миръ. Клянусь Богомъ, мнѣ тяжело видѣть, что столько благородныхъ людей готовы уничтожить другъ друга изъ какихъ-нибудь пустяковъ.

Стрѣльцы ничего не понявшіе, что ораторствовалъ Донъ-Кихотъ, и сильно помятые донъ-Фернандомъ, Карденіо и ихъ товарищами, на отрѣзъ отказались успокоится; но цирюльникъ согласился, потому что во время свалки ему изорвали бороду, совершенно также какъ и вьюкъ. Санчо, какъ покорный слуга, въ ту же минуту послушалъ своего господина; слуги Донъ-Луи также успокоились, видя, какъ мало толку выходитъ изъ ихнихъ безпокойствъ, одинъ хозяинъ настаивалъ на томъ, что нужно наказать дерзость этого полуумнаго, который то и дѣло переворачиваетъ весь домъ вверхъ дномъ. Но не смотря на всѣ его старанія, спокойствіе было наконецъ установлено: вьюкъ остался сѣдломъ, тазъ — шлемомъ Мамбрена и корчма осталась замкомъ въ воображеніи Донъ-Кихота.

Когда тревога утихла наконецъ, и возстановленъ былъ всеобщій миръ, благодаря вмѣшательству священника и аудитора, слуги донъ-Луи рѣшились, во что бы то ни стало, увезти въ ту же минуту своего господина, и тѣмъ временемъ какъ Донъ-Луи спорилъ съ ними, аудиторъ открылъ донъ-Фернанду, Карденіо и священнику тайну юноши и спрашивалъ у нихъ совѣта, какъ ему поступить въ этомъ случаѣ.

Общее мнѣніе рѣшило, чтобы донъ-Фернандъ объявилъ слугамъ донъ-Луи, это онъ такой и сказалъ имъ, что онъ отвезетъ господина ихъ въ Андалузію, къ маркизу брату своему, который приметъ влюбленнаго юношу какъ нельзя лучше. «Теперь же, сказалъ донъ-Фернандъ слугамъ, господинъ вашъ позволитъ скорѣе искрошить себя въ куски, чѣмъ возвратится къ отцу; это ясно какъ день.» Узнавши, кто такой донъ-Фернандъ и испытавъ твердую рѣшимость влюбленнаго юноши поставить на своемъ, слуги рѣшили между собою, чтобы трое изъ нихъ возвратились назадъ и извѣстили обо всемъ отца донъ-Луи, а четвертый остался бы при молодомъ господинѣ въ качествѣ слуги и зорко слѣдилъ за нимъ до тѣхъ поръ, пока не сдѣлается извѣстнымъ, за что рѣшился отецъ его, или пока не пришлютъ за нимъ.

Такъ окончательно утишена была властью Аграманта и благоразуміемъ Собрина поднявшаяся въ корчмѣ буря. Но когда неумолимый врагъ согласія и мира, демонъ увидѣлъ себя побѣжденнымъ, увидѣлъ, какъ мало пользы извлекъ онъ для себя, втолкнувъ столько народу въ безвыходный, повидимому лабиринтъ, онъ рѣшился попытать еще разъ счастья, породивъ новые смуты и ссоры.

Стрѣльцы святой Германдады, узнавъ, съ какими значительными лицами они имѣютъ дѣло, и понявъ, что какой бы оборотъ ни принялъ споръ, на долю ихъ выпадутъ только новые удары, рѣшились положить оружіе. Но, немного спустя одинъ изъ нихъ, именно тотъ, съ которымъ такъ безцеремонно обошлись ноги донъ-Фернанда, вспомнилъ, что между находившимися у него приказами о задержаніи разныхъ преступниковъ находился, между прочимъ, приказъ задержать и Донъ-Кихота; святая Германдада велѣла арестовать его за освобожденіе имъ каторжниковъ. Санчо, какъ мы знаемъ боялся этого совершенно справедливо. Вспомнивъ про этотъ приказъ, стрѣлецъ хотѣлъ свѣрить обозначенныя въ немъ примѣты съ наружностью и фигурой Донъ-Кихота. Доставъ изъ-за пазухи нѣсколько конвертовъ, онъ нашелъ между ними нужную ему бумагу и сталъ читать ее по складамъ — онъ былъ не особенно бойкій чтецъ — поднимая при каждомъ словѣ глаза на Донъ-Кихота, и сравнивая примѣты, обозначенныя въ бумагѣ съ наружностью рыцаря; дѣло было ясно, арестовать слѣдовало именно Донъ-Кихота. Положивъ бумаги на прежнее мѣсто и держа въ одной рукѣ нужный ему приказъ, онъ схватилъ другою за горло Донъ-Кихота такъ, что-тотъ не могъ дохнуть.

«Помощь святой Германдадѣ!» громко закричалъ онъ; «я требую ее теперь серьезно; вотъ приказъ, въ которомъ велѣно задержать этого грабителя на большихъ дорогахъ». Прочитавъ приказъ, священникъ убѣдился, что стрѣлецъ правъ; примѣты обозначенныя въ бумагѣ указывали на Донъ-Кихота. Донъ-Кихотъ же, не помня себя отъ гнѣва, услыхавъ какъ назвалъ его негодяй стрѣлецъ, схватилъ его обѣими руками за горло, и еслибъ на помощь стрѣльцу не явились его товарищи, то онъ скорѣе бы испустилъ духъ, чѣмъ вырвался бы изъ рукъ разъяреннаго рыцаря.

Хозяинъ же, обязанный подать помощь своимъ собратіямъ, явился на подмогу стрѣльцамъ святой Германдады. Хозяйка увидѣвъ, что мужъ ея вмѣшался въ новую ссору, снова принялась кричать на весь домъ и только напугала дочь и Мариторну. Прибѣжавши на этотъ крикъ, онѣ помогли хозяйкѣ взывать о помощи въ небу и ко всѣмъ гостямъ.

«Нѣтъ, господинъ мой, правъ,» воскликнулъ въ тоже время Санчо; «этотъ замокъ дѣйствительно очарованъ, потому что ни одного часа нельзя прожить въ немъ мирно.»

Донъ-Фернандъ вырвалъ стрѣльца изъ рукъ Донъ-Кихота, и рознялъ ихъ, въ невыразимому удовольствію того и другаго, потому что они всѣми силами когтей своихъ вцѣпились одинъ въ воротникъ, а другой прямо въ горло своего противника. Стрѣльцы настойчиво требовали, однако, чтобы имъ передали Донъ-Кихота, связаннаго по рукамъ и по ногамъ. какъ того требовала служба королю и святой Германдадѣ, во имя которыхъ они просили помощи противъ этого грабителя на большихъ и малыхъ дорогахъ. Слушая это, Донъ-Кихотъ только презрительно улыбался, и сохраняя все свое достоинство, ограничился слѣдующимъ отвѣтомъ: «приблизьтесь, необразованная сволочь! приблизьтесь во мнѣ! Возвратить свободу закованнымъ въ цѣпи, освободить арестантовъ, поднять упавшихъ, помочь нуждающимся, облегчить страдальцевъ, это вы называете грабежомъ на большихъ дорогахъ. О, сволочь! о презрѣнные люди, недостойные, по своему тупоумію, чтобы небо открыло вамъ сокровища, заключаемыя въ себѣ странствующимъ рыцарствомъ; васъ слѣдуеть только заставить понять всю великость преступленія, которое вы совершаете, не умѣя уважать присутствія, — что я говорю? тѣни странствующаго рыцаря. Приблизьтесь, невѣжественные грубіяны, а не слуги правосудія; приблизьтесь вы, грабящіе прохожихъ съ разрѣшенія святой Германдады, и скажите, какой это невѣжда дерзнулъ подписать приказаніе арестовать такого рыцаря, какъ я? какой это олухъ оказался незнающимъ того, что для рыцарей не существуетъ другихъ судилищъ, другихъ законовъ, кромѣ ихъ собственнаго меча, другаго кодекса, кромѣ ихъ воли и другаго правила, кромѣ совершаемыхъ ими подвиговъ. какой это глупецъ не зналъ, что никакая дворянская грамота не даетъ столько привилегій, никакой титулъ — такой знатности, какія даются рыцарю въ тотъ день, когда его посвятятъ въ рыцари, и онъ начинаетъ тяжелое служеніе свое въ орденѣ рыцарства. Какой рыцарь платилъ когда нибудь десятины, соляныя, винныя, таможенныя, заставныя, городскія или рѣчныя пошлины? какой портной спрашивалъ у него о фасонѣ платья? какой управитель, принявшій его въ своемъ замкѣ, потребовалъ съ и его денегъ за ночлегъ? Какой король не посадилъ его рядомъ съ собою за столъ? какая дѣвушка не влюбилась въ него и не отдала ему съ рабскою покорностью всѣхъ своихъ сокровищъ? Наконецъ, какого странствующаго рыцаря видѣли, видятъ и когда бы то ни было увидятъ, который не съумѣлъ бы дать четырехсотъ палокъ, четыремстамъ, дерзнувшимъ противиться ему, стрѣльцамъ.

Глава XLVI

Тѣмъ временемъ, какъ говорилъ Донъ-Кихотъ, священникъ намекалъ стрѣльцамъ на то, что рыцарь не въ своемъ умѣ (стрѣльцамъ, впрочемъ, не трудно было замѣтить это по его дѣйствіямъ и словамъ), а потому они не обязаны исполнить приказанія святой Германдады задержать Донъ-Кихота, потому что, все равно, его пришлось бы отпустить потомъ, какъ полуумнаго. Но стрѣлецъ, предъявившій приказъ, объявилъ, что не его дѣло разсуждать — въ своемъ, или не въ своемъ умѣ Донъ-Кихотъ, что онъ обязавъ только исполнить приказаніе начальства, и что полуумнаго, задержаннаго одинъ разъ, можно триста разъ отпустить потомъ.

«Но только, если вы теперь собираетесь задержать его,» сказалъ священникъ, «такъ я сильно сомнѣваюсь, чтобы онъ дался вамъ;«и онъ успѣлъ, наконецъ, словами, а Донъ-Кихотъ своими безумными выходками убѣдить стрѣльцовъ, что они были бы безумнѣе самого Донъ-Кихота, еслибъ не поняли, что это за господинъ такой. Стрѣльцы успокоились, и даже взялись быть посредниками между цирюльникомъ и Санчо, продолжавшими еще спорить, какъ непримиримые враги. Стрѣльцамъ удалось, наконецъ, если и не вполнѣ помирить тяжущіяся стороны, то, по крайней мѣрѣ, склонить ихъ на значительныя уступки; противники согласились помѣняться вьюками, оставивши при себѣ хомуты. За шлемъ же Мамбрена священникъ успѣлъ. скрытно онъ Донъ-Кихота, заплатить владѣльцу его восемь реаловъ; послѣ чего цирюльникъ формально отказался за себя и за своихъ потомковъ отъ нравъ своихъ на этотъ шлемъ.

Покончивъ два важнѣйшихъ, спорныхъ дѣла (это были, дѣйствительно, самыя важныя и оживленныя), оставалось уговорить слугъ домъ-Луи, чтобы трое изъ нихъ возвратились домой, а четвертый сопровождалъ своего господина туда, куда намѣренъ былъ отвести его донъ-Фернандъ. Смягчившаяся въ любовникамъ и храбрецамъ фортуна помогла окончить это дѣло быстрѣе, чѣмъ можно было ожидать. Слуги донъ-Луи изъявили полное согласіе на сдѣланное имъ предложеніе, и это до того обрадовало Клару, что на лицѣ ея нельзя было не прочесть оживлявшей его радости. Зораида же, не понимая того, что дѣлалось вокругъ нея, печалилась и радовалась, смотря потому, что замѣчала скорбь или радость — на другихъ лицахъ: въ особенности же внутреннее настроеніе ея согласовалось съ выраженіемъ лица того плѣнника капитана, съ котораго она не сводила глазъ, сливаясь съ нимъ душой. Между тѣмъ хозяинъ, замѣтивъ, что священникъ разсчитывался съ цирюльникамъ, потребовалъ отъ Донъ-Кихота денегъ за ночлегъ, кушанье, а также за розлитое вино и разрѣзанные козловые мѣха, клянясь, что если Донъ-Кихотъ не заплатитъ за все, до послѣдняго обола, такъ онъ не выпуститъ изъ корчмы ни Россинанта, ни осла Санчо. Къ счастію и. это дѣло было улажено священникомъ, при помощи денегъ донъ-Фернанда, заплатившаго за все, не смотря на готовность аудитора расплатиться съ хозяиномъ. Во всей корчмѣ возстановленъ былъ, наконецъ, такой полный миръ и воцарилось такое спокойствіе, что она походила уже не на обуреваемый враждою лагерь Аграманта, которому уподобилъ ее недавно Донъ-Кихотъ, а напоминала, напротивъ, глубокій миръ Римской имперіи временъ Октавіана; и за это, какъ утверждалъ общій голосъ, слѣдовало благодарить высокое краснорѣчіе священника и щедрость донъ-Фернанда.

Донъ-Кихотъ, увидѣвъ себя, наконецъ, освобожденнымъ отъ всѣхъ перебранокъ и ссоръ, виновникомъ которыхъ былъ и онъ самъ и его оруженосецъ, подумалъ, что время бы уже пуститься въ путь, и привести скорѣе къ концу это предпріятіе, предназначенное совершить ему одному. И онъ отправился преклонить колѣна предъ Доротеей, не хотѣвшей, однако, отвѣчать ему пока онъ не встанетъ. Исполняя волю принцессы, Донъ-Кихотъ всталъ и обратился къ ней съ слѣдующими словами: «прекрасная принцесса! Быстрота, безспорно, есть мать удачь; неоднократный опытъ въ важныхъ обстоятельствахъ показалъ намъ, что только быстротою исполненія выигрываются сомнительныя дѣла. Нигдѣ, однако, эта истина не обнаруживается такъ блистательно, какъ въ предпріятіяхъ воинскихъ; упреждая рѣшимостью и быстротой намѣренія врага, мы одерживаемъ побѣду прежде, чѣмъ непріятель успѣетъ приготовиться къ оборонѣ. Вѣнценосная дама! я говорю это потому, что намъ не къ чему, какъ мнѣ кажется, долѣе оставаться въ этомъ замкѣ; малѣйшее замедленіе теперь можетъ сдѣлаться пагубнымъ для насъ, и намъ придется когда-нибудь раскаяться въ немъ. Какъ знать? Не извѣщенъ ли уже великанъ своими шпіонами о моемъ намѣреніи поразить его и, пользуясь временемъ, которое мы такъ щедро даримъ ему, не укрѣпился ли онъ въ какой-нибудь неприступной крѣпости, о которую разобьются всѣ усилія моей неутомимой руки. Предупредимъ же, принцесса, быстротою движенія, замыслы врага; пустимся, не теряя ни минуты, въ путь, и вѣрьте мнѣ, что въ ту минуту, когда я предстану лицомъ къ лицу съ вашимъ врагомъ, вы получите все, что желаете». Донъ-Кихотъ замолчалъ. ожидая отвѣта прекрасной инфанты. Доротея, принявъ величественный видъ и поддѣлываясь подъ слогъ Донъ-Кихота, отвѣтила ему: «благодарю васъ, господинъ рыцарь, за ваше искреннее желаніе помочь моему великому горю; такъ долженъ поступить истинный рыцарь, ниспосланный въ міръ защищать сирыхъ и помогать гонимымъ. Да благоугодно будетъ небу исполнить наши общія желанія, и вы узнаете тогда, существуютъ ли на свѣтѣ благодарныя женщины. Покорная вашему желанію, я готова покинуть этотъ замокъ сію же минуту, потому что у меня нѣтъ другой воли, кромѣ вашей. Располагайте же иною, какъ знаете; — та, которая рѣшилась ввѣрить вашей рукѣ свою судьбу и защиту попранныхъ правъ ея на престолъ, не можетъ возражать на то, что повелитъ ей ваша мудрость».

— Великъ Господь! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; предо мною преклоняется принцесса, и потому я долженъ безъ замедленія поднять и возстановить ее на прародительскомъ тронѣ. Ѣдемъ же сію минуту. Движимый нетерпѣніемъ скорѣе достигнуть далекой страны, я нахожу, что теперь вся опасность въ промедленіи. И такъ какъ небо не создало, а адъ не изрыгнулъ никого, кто бы устрашилъ меня, поэтому, Санчо, осѣдлывай скорѣй Россинаита, осла своего и иноходца принцессы; простимся съ управляющимъ замкомъ, съ этими господами и двинемся въ путь.

— О господинъ мой, господинъ мой, отвѣтилъ ему, покачивая головой, глядѣвшій на всю эту сцену Санчо, — окажу я вамъ, ни кого не задѣвая, что случилась въ деревнѣ такая бѣда, какой и не снилось намъ никогда.

— Неучь, сказалъ Донъ-Кихотъ, какая бѣда можетъ случиться во всѣхъ деревняхъ и городахъ міра, до которыхъ достигаетъ моя слава.

— Если ваша милость гнѣваетесь, отвѣчалъ Санчо, въ такомъ случаѣ я замолчу и не открою вамъ того, что, какъ вѣрный слуга, я долженъ былъ бы открыть своему господину.

— Говори, что хочешь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, лишь бы только ты не выдумалъ устрашить меня своими словами. Если же ты самъ страшишься, въ такомъ случаѣ дѣлай то, что тебѣ прилично, я же, котораго ничто не устрашаетъ, буду дѣлать то, что мнѣ прилично.

— Не въ томъ дѣло, какъ грѣшенъ я предъ Господомъ Богомъ, совсѣмъ не въ томъ, отвѣтилъ Санчо, а доложу я вамъ, ваша милость, что эта госпожа, называющая себя царицею великаго Микомиконскаго царства, такая же царица, какъ моя мать, и это я знаю навѣрное, потому что, еслибъ она была въ самомъ дѣлѣ царица, такъ не стала бы ходить, чуть только глаза съ нее спустятъ, во всѣ углы амуриться съ однимъ изъ этихъ господъ.

При этихъ словахъ Доротея покраснѣла до бѣлковъ глазъ: мужъ ея, донъ-Фернандъ, дѣйствительно, не разъ, тайкомъ обнималъ и цаловалъ ее. Санчо однажды подмѣтилъ это и ему показалась подозрительной такая фамиліарность принцессы съ какимъ то неизвѣстнымъ господиномъ; — вести себя такимъ образомъ могла, по его мнѣнію, какая-нибудь придворная дама великой царицы, но, никакъ не она сама. Доротея рѣшительно не знала, что сказать ей и допустила Санчо говорить далѣе: — «Я вамъ сказалъ это, господинъ мой», продолжалъ Санчо, «потому что боюсь, какъ бы въ концѣ пути, проѣхавши такое огромное разстояніе, проведши столько дурныхъ ночей и еще худшихъ дней, не очутиться намъ съ вами въ дуракахъ, чтобы не пришлось намъ облизываться, глядя, какъ этотъ господинъ, любезничающій съ принцессами въ корчмахъ, станетъ кушать плоды нашихъ трудовъ; въ чему же, въ такомъ случаѣ. торопиться намъ осѣдлывать Россинанта, осла и иноходца? Не лучше ли оставаться спокойно въ сторонѣ; пусть по нашей поговоркѣ каждая женщина остается за своимъ веретеномъ и отправимся обѣдать.

Милосердая Владычица! Какъ описать гнѣвъ, которымъ воспылалъ Донъ-Кихотъ, услышавъ дерзкія слова своего оруженосца! Съ глазами, горѣвшими какъ пламень, задыхаясь отъ злобы, онъ неистово воскликнулъ: «болванъ, мужикъ, неучь, клеветникъ, грубіянъ, безстыдникъ! Какъ осмѣлился ты сказать все это въ присутствіи моемъ и этихъ высокихъ дамъ? Какъ осмѣлился ты даже вообразитъ что-нибудь подобное? Прочь съ моихъ глазъ: лгунъ, клеветникъ, сплетникъ, не понимающій, что значитъ уваженіе, которое мы обязаны имѣть къ коронованнымъ лицамъ. Вонъ съ глазъ моихъ, если ты не хочешь испытать мой гнѣвъ». Сказавши это, Донъ-Кихотъ нахмурилъ брови, надулъ щеки, косо взглянулъ, ударилъ объ полъ ногою, словомъ, обнаружилъ всѣ признаки самаго бѣшенаго гнѣва, и своими грозными словами и жестами до того напугалъ несчастнаго Санчо, что-тотъ весь задрожалъ и желалъ провалиться въ эту минуту сквозь землю. Онъ поспѣшно отвернулся и удалился изъ глазъ своего разъяреннаго господина. Узнавшая хорошо характеръ Донъ-Кихота, Доротея поспѣшила успокоить рыцаря.

— Не сердитесь, господинъ рыцарь печальнаго образа, сказала она, не обращайте вниманія на дерзкія слова вашего оруженосца. Быть можетъ онъ не совсѣмъ не правъ, и христіанскую совѣсть его не слѣдуетъ подозрѣвать въ лжесвидѣтельствѣ противъ моей особы. Нужно вѣрить, нисколько не сомнѣваясь, что въ этомъ замкѣ, какъ вы утверждаете, все очаровано, и вашему оруженосцу, при помощи сатанинскихъ ухищреній, могло очень легко привидѣться что-нибудь предосудительное для моей особы.

— Клянусь всемогущимъ Богомъ, вы правы, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Этого грѣшника, безъ сомнѣнія, искушало какое-нибудь дурное видѣніе, показавшее ему то, чего онъ не могъ увидѣть иначе, какъ только при помощи волшебства, это непремѣнно такъ. Зная доброту и непорочность этого несчастнаго человѣка, я не могу заподозрить его въ желаніи оклеветать кого бы то ни было.

— Такъ было и будетъ, воскликнулъ донъ-Фернандъ; и вы, господинъ рыцарь, должны простить вашему оруженосцу и возвратить его въ лоно вашихъ милостей sicut erat in principio, прежде чѣмъ эти проклятыя видѣнія перевернули вверхъ дномъ его голову.

Донъ-Кихотъ согласился простить Санчо, и приведенный священникомъ оруженосецъ пришелъ съ повинной головой преклонять колѣни предъ своимъ господиномъ и облобызать его руку. Благословивъ Санчо, Донъ-Кихотъ сказалъ ему:

— Теперь, Санчо, ты можешь, кажется, убѣдиться, что въ этомъ замкѣ все дѣлается при посредствѣ очарованіи, какъ это а говоритъ тебѣ много и много разъ.

— Вѣрю, господинъ мой, отвѣтилъ Санчо; вѣрю, что все здѣсь происходитъ при посредствѣ очаровавшій, только происшествіе съ одѣяломъ случилось въ дѣйствитежльности.

— Не вѣрь этому, сказалъ Донъ-Кихотъ; если бы оно случилось въ дѣйствительности, такъ я бы отмстилъ за тебя тогда и съумѣлъ бы отмстить теперь. Но ни теперь, ни тогда, я не вижу и не знаю, кому я долженъ мстить.

Гости пожелали узнать, что это за происшествіе съ одѣяломъ, и хозяинъ подробно разсказалъ имъ воздушное путешествіе, совершенное въ корчмѣ этой Санчо-Пансо, порядкомъ насмѣшивъ разсказомъ своимъ все общество. Одинъ Санчо готовъ былъ разсердиться, но Донъ-Кихотъ успокоилъ его, повторивъ еще разъ, что происшествіе съ одѣяломъ было чистѣйшее очарованіе. Довѣрчивость Санчо никогда не доходила, однако, до того, чтобы онъ согласился признать очарованіемъ происшествіе съ одѣяломъ; онъ постоянно оставался въ твердой увѣренности, что его подбрасывали на одѣялѣ люди изъ костей и плоти, а не привидѣнія, какъ увѣрялъ Донъ-Кихотъ.

Двое сутокъ проживало уже высокое общество въ знакомой намъ корчмѣ, и такъ какъ имъ казалось, что пора, наконецъ, отправиться, поэтому всѣ стали придумывать средства избавить донъ-Фернанда и Доротею отъ труда провожать Донъ-Кихота до его деревни, гдѣ должно было прекратиться путешествіе рыцаря въ Микомиконское царство, съ цѣлію возстановленія на прародительскомъ престолѣ его законной государыни. Отправиться съ Донъ-Кихотомъ должны были только священникъ и цирюльникъ; дома они думали поискать средствъ вылечить рыцаря. Отвести Донъ-Кихота взялся по найму одинъ крестьянинъ, случайно остановившійся съ своими волами и телѣгой въ той самой корчмѣ, гдѣ находился рыцарь съ знакомой намъ компаніей. Для Донъ-Кихота устроили родъ деревянной клѣтки, въ которой онъ могъ расположиться совершенно свободно, и когда все было улажено, тогда, по совѣту священника, донъ-Фернанда и его товарищей, переодѣтые стрѣльцы и слуги донъ-Луи, закрывши лица — для того, чтобы рыцарь принялъ ихъ не за тѣхъ людей, которыми онъ былъ окруженъ въ воображаемомъ замкѣ, а за какихъ-то иныхъ — вошли въ ту комнату, гдѣ, полный радостныхъ надеждъ, отдыхалъ Донъ-Кихотъ. Подойдя къ постели бѣднаго рыцаря, который, мирно почивая, не ожидалъ такого предательства, они схватили его всѣ вмѣстѣ и связали такъ крѣпко по рукамъ и по ногамъ, что когда Донъ-Кихотъ пробудился, то не могъ пошевельнуть ни однимъ членомъ, и только изумлялся, видя себя окруженнымъ какими-то странными фигурами. Благодаря, однако, своему разстроенному уму, грезившему постоянно о какихъ-то очарованіяхъ, онъ въ ту же минуту вообразилъ себѣ, и не только вообразилъ, но окончательно увѣрился въ томъ, что его окружили привидѣнія этого памятнаго для него очарованнаго замка, и что безъ всякаго сомнѣнія онъ очарованъ, такъ какъ онъ не могъ ни двинуться, ни защищаться; словомъ все случилось именно такъ, какъ думалъ священникъ, главный виновникъ этого удивительнаго событія.

Изъ всѣхъ присутствовавшихъ при этой сценѣ, одинъ Санчо оставался хладнокровнымъ и не измѣнился въ лицѣ. И хотя онъ былъ очень близокъ отъ того, чтобы захромать на одну могу съ Донъ-Кихотомъ, онъ тѣмъ не менѣе догадался, что это за господа такіе — всѣ эти странныя фигуры, но не дерзалъ разинуть рта, не узнавши чѣмъ кончится это неожиданное нападеніе на его господина. Донъ-Кихотъ также потерялъ охоту говорить, ожидая, подобно своему оруженосцу, чѣмъ кончится это внезапно поразившее его бѣдствіе. Кончилось же оно тѣмъ, что связаннаго рыцаря перенесли въ клѣтку, стоявшую у его постели, и заколотили въ ней доски такъ крѣпко, что только надорвавшись два раза можно было разбить ихъ. За тѣмъ привидѣнія взвалили клѣтку на плечи, и въ ту же минуту, когда они выходили изъ комнаты, во слѣдъ имъ раздался ужасный голосъ, на столько ужасный, сколько могъ сообщить ужаса своему голосу цирюльникъ, не тотъ который спорилъ о сѣдлѣ, а другой, кричавшій теперь во слѣдъ очарованному рыцарю: «О рыцарь печальнаго образа! не отчаявайся, видя себя заключеннымъ въ эту тюрьму, въ которой тебя уносятъ теперь. Заключить тебя было необходимо, дабы ты скорѣе окончилъ то предпріятіе, на которое указало тебѣ твое великое сердце и которое совершится тогда, когда страшный Ламанчскій левъ и бѣлая горлица Тобозская пріютятся въ одномъ гнѣздѣ, склонивъ великолѣпное чело свое подъ сладостно-легкое ярмо Гименея. Отъ этого неслыханнаго союза произойдутъ, къ удивленію міра, мужественные львенки, наслѣдующіе хищныя когти ихъ мужественнаго отца. И все это должно случиться, прежде чѣмъ свѣтило, преслѣдующее бѣглую нимфу, дважды посѣтитъ, во время своего быстрокрылаго бѣга, сіяющіе образы Зодіака. И ты, вѣрнѣйшій и благороднѣйшій изъ оруженосцевъ, носившихъ мечь у пояса, бороду на подбородкѣ и обоняніе въ ноздряхъ, не смутись духомъ и не обомлѣй, увидѣвъ, какъ похищаютъ въ глазахъ твоихъ цвѣтъ странствующаго рыцарства. Скоро ты узришь себя вознесеннымъ такъ высоко, что самъ себя не станешь узнавать, и тогда-то исполнятся всѣ обѣщанія твоего великодушнаго господина. Именемъ мудрой Ментороніаны, увѣряю тебя, что тебѣ будетъ заплачено все твое жалованье, въ чемъ ты убѣдишься скоро на дѣлѣ. Слѣдуй-же по слѣдамъ мужественнаго и очарованнаго рыцаря, господина твоего, потому что тебѣ предназначено проводить его до того мѣста, гдѣ вмѣстѣ вы отдохнете. Больше мнѣ не позволено сказать ничего, поэтому, призвавъ на ваши головы благословеніе неба, я возвращаюсь туда, одинъ я знаю куда». Въ концѣ своего предсказанія, незримый пророкъ возвысилъ голосъ фистулой и потомъ понизилъ его мало-по-малу съ такими трогательными модуляціями, что даже тѣ, которые знали объ этой комедіи, готовы были повѣрить дѣйствительности придуманнаго ими обмана.

Это предсказаніе успокоило и утѣшило Донъ-Кихота. Онъ понялъ, что ему обѣщано святое соединеніе съ его возлюбленной Дульцинеей Тобозской узами церковнаго брака, отъ котораго произойдутъ на свѣтъ львенки, въ вѣчной славѣ Ламанча. Полный непоколебимой вѣры въ слова невидимаго пророка, Донъ-Кихотъ воскликнулъ, испустивъ глубокій вздохъ: «О, это бы ты ни былъ, ты, предсказавшій мнѣ столько счастія, молю тебя! Попроси отъ меня мудраго покровителя моего волшебника, да не допуститъ онъ меня погибнуть въ этой тюрьмѣ прежде чѣмъ исполнятся всѣ твои радостныя обѣщанія; и если суждено имъ исполниться, тогда я признаю небеснымъ блаженствомъ томленія мои въ этомъ заключеніи, найду услажденіе въ этихъ цѣпяхъ, и это деревянное ложе, на которое меня кладутъ теперь, покажется мнѣ не суровымъ полемъ битвы, а восхитительнѣйшимъ брачнымъ ложемъ. Что касается добраго оруженосца моего Санчо Пансо, который станетъ утѣшать меня въ моемъ заключеніи, то я вполнѣ полагаюсь на него. Его добрый, честный нравъ ручается за то, что онъ не покинетъ меня въ счастіи и въ несчастіи. И еслибъ моя или его звѣзда не дозволила бы мнѣ даровать ему этотъ давно обѣщанный островъ, или что-нибудь подобное, то, во всякомъ случаѣ, жалованье его не потеряно. Въ моемъ завѣщаніи я объявляю, чтобы ему заплачено было не столько, сколько онъ достоинъ за вѣрную службу и многочисленныя услуги свои, но сколько позволяютъ мои слабыя средства».

При послѣднихъ словахъ Донъ-Кихота, Санчо глубоко поклонился своему господину и поцаловалъ обѣ его руки; одну, впрочемъ, трудно было поцаловать, потому что руки рыцаря были связаны вмѣстѣ. Послѣ этого привидѣнія взвалили клѣтку на плечи и отнесли ее на телѣгу съ волами.

Глава XLVII

— Много серьезныхъ и достовѣрныхъ исторій странствующихъ рыцарей прочелъ я, сказалъ Донъ-Кихотъ, когда его посадили въ клѣткѣ на телѣгу, и однако мнѣ никогда не случалось ни читать, ни даже слышать, чтобы очарованныхъ рыцарей везли какъ меня, въ клѣткѣ, на такихъ лѣнивыхъ и вялыхъ животныхъ. Обыкновенно ихъ переносили съ невообразимой быстротой по воздуху, въ какомъ-нибудь мрачномъ облавѣ, или на огненной колесницѣ, или, наконецъ, верхомъ на гипогрифѣ. Но, Боже правый, везти, какъ меня, въ телѣгѣ за волахъ, это ужасно. Быть можетъ, впрочемъ, рыцари и очарованія нашего времени подчинены другимъ законамъ, чѣмъ прежде; быть можетъ и то, что для меня, какъ для новаго дѣятеля, какъ для воскресителя забытаго странствующаго рыцарства придумано новаго рода очарованіе и новый способъ перенесенія. Что ты думаешь объ этомъ, другъ мой, Санчо?

— Право не знаю, что я думаю, отвѣтилъ Санчо, потому что я не читалъ столько странствующихъ писаній, какъ ваша милость, но только и готовъ присягнуть, что всѣ эти окружающія насъ видѣнія не совсѣмъ православны.

— Православны, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, какъ могутъ быть онѣ православны, когда ты видишь вокругъ себя демоновъ, которые принявъ разные фантастическіе образы постарались привести меня въ такое чудесное положеніе. Если ты не вѣришь мнѣ, такъ прикоснись въ нимъ, ощупай ихъ, и ты убѣдишься, что они состоятъ изъ мира и существуютъ только для зрѣнія.

— Помилуйте, ваша милость, отвѣтилъ Санчо; я уже прикасался къ нимъ, и доложу вамъ, что вотъ этотъ эфиръ, который возится вотъ тамъ, свѣжъ какъ роза и разодѣтъ и раздушенъ совсѣмъ не какъ чортъ; отъ чертей, какъ говорятъ, пахнетъ сѣрой и другими отвратительными запахами, а отъ этого за полверсты слышны духи. Санчо говорилъ это о донъ-Фернандѣ; отъ него, дѣйствительно, какъ отъ знатнаго господина, пахло духами.

— Не удивляйся этому, другъ мой Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, черти многомудры, и хотя имъ дѣйствительно присущъ извѣстный запахъ, они все-таки духи, и слѣдственно отъ нихъ, какъ отъ духа ничѣмъ не пахнетъ. Сами же они постоянно слышатъ самый отвратительный запахъ, и это понятно: они носятъ съ собою повсюду адъ, нигдѣ и никогда не находя облегченія своимъ адскимъ мукамъ, пріятный же запахъ доставляетъ извѣстнаго рода наслажденіе, по этому для нихъ не можетъ существовать пріятнаго запаха. Если же тебѣ кажется, будто отъ этого демона пахнетъ духами, такъ это обманъ, чортъ морочитъ тебя, чтобы ты не подумалъ, что онъ чортъ.

Между тѣмъ, какъ между господиномъ и слугою его происходилъ этотъ разговоръ, донъ-Фернандъ и Карденіо, боясь, чтобы Санчо не проникъ въ ихъ замыслы — отъ этого было не далеко — рѣшились поскорѣе отправить Донъ-Кихота, и отозвавъ въ сторону хозяина, велѣли ему живѣе осѣдлать Россинанта и осла, что и было сдѣлано съ похвальной быстротою. Въ то же время священникъ договорился на счетъ платы съ стрѣльцами святой Германдады, которые должны были сопровождать Донъ-Кихота до деревни его. Наконецъ Карденіо привязалъ въ арчаку сѣдла Россинанта съ одной стороны щитъ, съ другой шлемъ Донъ-Кихота, и подалъ Санчо знавъ сѣсть на осла и взять за узду Россинанта; послѣ этого по обѣ стороны клѣтки помѣстились по два стрѣльца, вооруженныхъ аркебузами, и поѣздъ готовъ былъ уже тронуться, но въ эту самую минуту хозяйка, дочь ея и Мариторна вышли проститься съ Донъ-Кихотомъ, притворно оплакивая постигшее его несчастіе.

— Не плачьте, сострадательныя дамы, сказалъ имъ Донъ-Кихотъ; что дѣлать? всѣ эти несчастія до такой степени нераздѣльны съ моимъ званіемъ, что еслибъ со мною не случилось этого ужаснаго происшествія, то я не могъ бы считать себя знаменитымъ странствующимъ рыцаремъ. Ничего подобнаго никогда не случалось съ малоизвѣстными рыцарями, и оттого никто не помнитъ о нихъ. Несчастія — это удѣлъ тѣхъ, которые своимъ мужествомъ и иными достоинствами возбуждаютъ зависть въ сердцахъ принцевъ и рыцарей, употребляющихъ всѣ усилія унизить добрыхъ, хотя бы самыми нечестными средствами. И однакожъ, таково могущество добродѣтели, что она одна, сама по себѣ, уничтожая силу всей магіи, которую могъ знать творецъ ея Зороастръ, выходитъ торжествующей изъ борьбы, распространяя свое сіянье надъ міромъ, какъ солнце надъ небомъ. Простите мнѣ, любезныя дамы, если я невольно нанесъ вамъ какое-нибудь оскорбленіе, потому что сознательно и безъ причины я не оскорблю никого. Молите Бога, да освободитъ онъ меня изъ этой тюрьмы, въ которую засадилъ меня злой волшебникъ. Если когда-нибудь я возвращу свободу себѣ, то, повѣрьте, не забуду того радушнаго пріема, который я встрѣтилъ въ этомъ замкѣ, и постараюсь достойно отблагодарить васъ.

Тѣмъ временемъ какъ Донъ-Кихотъ говорилъ это, хозяйкѣ, ея дочери и Мариторнѣ, священникъ и цирюльникъ простились съ донъ-Фернандомъ, его товарищами, капитаномъ, аудиторомъ и наконецъ съ счастливыми теперь Доротеей и Лусиндой. Всѣ они обнялись и обѣщали писать о себѣ другъ другу. Донъ-Фернандъ сказалъ священнику свой адресъ, и просилъ извѣстить его о Донъ-Кихотѣ, увѣряя, что это доставитъ ему величайшее удовольствіе. Съ своей стороны онъ обѣщалъ увѣдомить священника обо всемъ, что можетъ интересовать его; обѣщалъ написать ему о своей свадьбѣ, о крестинахъ Зораиды, о возвращеніи домой Лусинды и наконецъ о донъ-Луи. Священникъ обѣщалъ исполнить съ величайшею точностью все, что у него просили, и новые друзья еще разъ обнялись и обмѣнялись взаимными обѣщаніями и предложеніями разныхъ услугъ. Въ то же самое время въ священнику подошелъ хозяинъ и передалъ ему нѣкоторыя бумаги, найденныя, какъ онъ говорилъ, въ подкладкѣ того самаго чемодана, въ которомъ лежала повѣсть: Безразсудно любопытный. Такъ какъ владѣлецъ ихъ не явился, сказалъ онъ священнику, поэтому вы можете смѣло взять ихъ съ собою. Священникъ поблагодарилъ хозяина за подарокъ, и развернувъ рукопись прочелъ слѣдующее заглавіе: Ринконете и Кортадилло (повѣсть). Такъ какъ эта рукопись была передана священнику вмѣстѣ съ понравившейся ему повѣстью Безразсудно любопытный, поэтому онъ предположилъ, что обѣ повѣсти принадлежатъ одному и тому же автору и должны быть одинаково интересны; и онъ спряталъ рукопись съ намѣреніемъ прочесть ее при удобномъ случаѣ. Сѣвши послѣ того верхомъ на коня, вмѣстѣ съ другомъ своимъ цирюльникомъ, оба замаскированные, чтобы не быть узнанными Донъ-Кихотомъ, они выѣхали наконецъ изъ корчмы, вслѣдъ за телѣгой на волахъ, въ слѣдующемъ порядкѣ: во главѣ поѣзда двигалась телѣга, сопровождаемая хозяиномъ ея крестьяниномъ; по обѣ стороны телѣги шли стрѣльцы съ аркебузами, за нею верхомъ на ослѣ ѣхалъ Санчо, ведя за узду Россинанта и наконецъ сзади всѣхъ священникъ и цирюльникъ, въ маскахъ, верхомъ на здоровыхъ мулахъ, медленно и важно двигаясь, замыкали поѣздъ. Донъ-Кихотъ съ связанными руками сидѣлъ въ клѣткѣ, вытянувши ноги и прислонившись спиною къ рѣшеткѣ, храня такое молчаніе, какъ будто онъ былъ не человѣкъ изъ плоти и крови, а каменная статуя. Двигаясь въ мертвомъ молчаніи, шагъ за шагомъ, поѣздъ, сдѣлавъ около двухъ миль, выѣхалъ на лугъ, показавшійся хозяину телѣги очень удобнымъ мѣстомъ для отдыха и прекраснымъ пастбищемъ для его воловъ. Онъ сказалъ объ этомъ священнику, но цирюльникъ велѣлъ ѣхать далѣе, зная, что недалеко отъ этого мѣста, у ската одного холма, есть другой несравненно болѣе свѣжій и роскошный лугъ. Въ эту минуту, священникъ, обернувшись назадъ, увидѣлъ позади себя шесть или семь весьма прилично одѣтыхъ всадниковъ. Двигаясь не съ воловьей флегмой, а на здоровыхъ монашескихъ мулахъ, пришпориваемыхъ желаніемъ добраться поскорѣе до корчмы, находившейся въ одной или двухъ миляхъ отъ нихъ, всадники эти скоро догнали поѣздъ.

Быстрые, догнавши медленныхъ, вѣжливо раскланялись между собою, и одинъ изъ нихъ — Толедскій каноникъ — господинъ сопровождавшихъ его всадниковъ, увидѣвъ передъ глазами какой-то необыкновенный, въ порядкѣ двигавшійся поѣздъ: — изъ телѣги, стрѣльцовъ, Санчо, Россинанта, священника, цирюльника и въ клѣткѣ Донъ-Кихота, не могъ не спросить, что все это значитъ и почему этого господина везутъ такимъ страннымъ манеромъ? Замѣтивъ, однако, по сторонамъ клѣтки вооруженныхъ стрѣльцовъ, каноникъ подумалъ, что заключенный, вѣроятно, какой-нибудь злодѣй, разбойничавшій за большихъ дорогахъ, или другой великій преступникъ, подлежащій суду святой Германдады.

Спрошенный каноникомъ стрѣлецъ отвѣтилъ: что онъ не знаетъ, отчего этого господина везутъ въ клѣткѣ; спросите, сказалъ онъ, у него самого, пусть онъ вамъ скажетъ.

Донъ-Кихотъ дѣйствительно поспѣшилъ сказать канонику: «милостивый государь! понимаете-ли вы сколько-нибудь, что значитъ странствующее рыцарство? Если понимаете, въ такомъ случаѣ я разскажу вамъ постигшее меня несчастіе; если же не понимаете, такъ не стоитъ говорить».

Видя, что между всадникомъ и Донъ-Кихотомъ завязался разговоръ, священникъ и цирюльникъ поспѣшили на выручку самихъ себя, боясь, какъ бы не обнаружился обманъ, при помощи котораго они увозили Донъ-Кихота.

— Братъ, сказалъ каноникъ Донъ-Кихоту, въ рыцарскихъ книгахъ я смыслю не много болѣе чѣмъ въ началахъ логики доктора Вилланадо, и если вамъ ничего больше не нужно, въ такомъ случаѣ можете смѣло разсказать мнѣ ваши несчастія.

— Очень радъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, узнайте же, господинъ рыцарь, что меня везутъ въ этой клѣткѣ очарованнымъ завистью злаго волшебника. Онъ очаровалъ меня, потому что всякая доблесть сильнѣе преслѣдуется злыми, чѣмъ уважается добрыми. Я странствующій рыцарь, не изъ тѣхъ, чьихъ именъ не начертала слава на страницахъ безсмертія, но изъ тѣхъ, чьи имена за зло зависти, наперекоръ всѣмъ ухищреніямъ персидскихъ маговъ, индійскихъ браминовъ и эѳіопскихъ гимнософистовъ, она принуждена начертать въ храмѣ безсмертія, да служатъ эти рыцари въ примѣръ и поученіе грядущимъ поколѣніямъ, да указуютъ будущимъ рыцарямъ пути, по которымъ они могутъ достигать неувядающей славы.

— Господинъ Донъ-Кихотъ говоритъ совершеннѣйшую правду, вмѣшался священникъ. Онъ ѣдетъ очарованнымъ въ этой клѣткѣ — не за грѣхи свои — но злыми ухищреніями тѣхъ, которыхъ оскорбляетъ всякая доблесть и гнѣваетъ всякое мужество. Вы видите, милостивый государь, передъ собою рыцаря печальнаго образа, о которомъ вы, быть можетъ, слыхали, потому что его мужественные подвиги и великія дѣла будутъ начертаны на неумирающемъ металлѣ и вѣчномъ мраморѣ, не смотря на всѣ усилія зависти и злобы скрыть дѣла его отъ свѣта.

Услышавъ подобныя рѣчи отъ человѣка заключеннаго и другаго не заключеннаго, каноникъ чуть было не перекрестился отъ изумленія, и ни онъ, ни сопровождавшія его лица не могли понять, что съ ними случилось. А между тѣмъ Санчо Пансо, услышавъ, что говорилъ священникъ, тоже подъѣхалъ къ канонику и исправилъ все дѣло сказавши ему: — «господинъ мой! похвалите-ли, побраните-ли вы меня за то, что я вамъ скажу, но только господинъ мой Донъ-Кихотъ такъ же очарованъ, какъ моя мать. Онъ какъ былъ, такъ и остается въ полномъ разсудкѣ и также ѣстъ, пьетъ, спитъ, вамъ всѣ мы грѣшные и какъ ѣлъ, пилъ и спалъ до тѣхъ поръ, пока его не посадили въ клѣтку. Какъ же, послѣ этого, сами посудите, могу я повѣрить, что господинъ мой очарованъ. Я, слава Богу, слышалъ не одинъ разъ, что очарованные не ѣдятъ, не пьютъ, не спятъ, не говорятъ, а мой господинъ, если ему не замазать рта, будетъ больше говорить, чѣмъ тридцать прокуроровъ». Кинувъ затѣмъ взглядъ на священника, онъ добавилъ: «о господинъ священникъ, господинъ священникъ! ужели вы полагаете, что я васъ не узнаю. Неужели вы думаете, что я не понимаю, къ чему клонятся всѣ эти очарованія? Нѣтъ, я узналъ и насквозь понялъ васъ, и скажу вамъ, что щедрости не ужиться съ скряжничествомъ и зависти съ добрымъ намѣреніемъ. Если бы чортъ не впуталъ ваше преподобіе въ наши дѣла, то господинъ мой былъ бы уже обвѣнчанъ теперь съ инфантою Миномивнонскою, а я былъ бы, по крайней мѣрѣ, графомъ, потому что меньшаго нельзя было ожидать отъ доброты господина печальнаго образа и великости оказанныхъ мною услугъ. Но видно нѣтъ ничего справедливѣе того, что колесо фортуны вертится, — какъ говорятъ въ нашей сторонѣ, — быстрѣе мельничнаго, и что тѣ полетятъ сегодня въ грязь, которые сидѣли вчера на самомъ верху. Пуще всего безпокоятъ меня жена и дѣти, да и какъ не безпокоиться, когда онѣ встрѣтятъ теперь своего отца такимъ же мужикомъ, какимъ онъ былъ, тогда какъ должны были встрѣтить его входящимъ въ двери своего дома губернаторомъ, или вице-королемъ какого-нибудь королевства. Все это я говорю, ваше преподобіе, въ тому, чтобы васъ взяла сколько-нибудь совѣсть за моего господина, съ которымъ вы поступаете такъ дурно, — чтобы на томъ свѣтѣ не потребовали отъ васъ отчета за клѣтку, въ которую вы заперли его, чтобы не отяготилъ онъ вашей души отвѣтственностью за потерю всѣхъ тѣхъ благодѣяній, которыхъ не будетъ оказывать онъ несчастнымъ все время, пока вы будете держать его въ клѣткѣ«.

— Какъ, воскликнулъ въ отвѣтъ на это цирюльникъ; ты тоже, значитъ, Санчо, одного поля ягода съ твоимъ господиномъ, и тебя, значитъ, нужно посадить въ клѣтку; ты тоже, какъ видно, очарованъ. Въ недобрый часъ, какъ я вижу, потолстѣлъ ты отъ обѣщаній твоего господина, вбивши себѣ въ голову этотъ островъ, котораго тебѣ какъ ушей не видать.

— Не потолстѣлъ я нисколько, отвѣтилъ Санчо, да и не такой я человѣкъ, чтобы утолстить меня, хотя бы самому королю, и хоть я бѣденъ, все таки я старый христіанинъ, и ничѣмъ не обязанъ ни одной живой душѣ. И если я ожидаю и желаю получить островъ, такъ другіе желаютъ гораздо худшихъ вещей, всякій изъ насъ сынъ своихъ дѣлъ. Я человѣкъ, какъ другіе, и могу. значитъ, сдѣлаться губернаторомъ острова, особенно находясь въ услуженіи у господина, который можетъ завоевать столько острововъ, что не будетъ знать, наконецъ, куда дѣвать ихъ. Подумайте, господинъ цирюльникъ, о томъ, что вы изволили сказать; вѣдь тутъ дѣло идетъ не о бородахъ, которыя нужно сбрить. Мы, кажись, знаемъ другъ друга; знаемъ, что не таковскій я человѣкъ, котораго можно поймать на удочку; а что касается до моего господина, то про его одинъ Господь знаетъ, какъ онъ очарованъ, и пока сору изъ избы лучше не выметать.

Цирюльникъ не хотѣлъ ничего больше говорить, боясь, чтобы Санчо не далъ воли своему языку, чего опасался и священникъ; поэтому послѣдній пригласилъ каноника отъѣхать нѣсколько впередъ, обѣщая открыть ему тайну господина въ клѣткѣ, и разсказать много другихъ интересныхъ вещей. Каноникъ, согласившись на просьбу священника, опередилъ съ своими слугами поѣздъ, и потомъ выслушалъ очень внимательно все, что разсказалъ ему священникъ о жизни, характерѣ, умѣ и помѣшательствѣ Донъ-Кихота. Священникъ послѣдовательно разсказалъ рядъ приключеній рыцаря съ самаго начала до того времени, когда его посадили въ клѣтку, съ цѣлью насильно отвезти домой, и тамъ поискать средствъ вылечить его.

Съ невыразимымъ удивленіемъ выслушали эту странную исторію каноникъ и его слуги.

— Ваше преподобіе, отвѣтилъ каноникъ священнику: рыцарскія книги это сущая язва, по моему мнѣнію, и хотя призрачный интересъ ихъ заставилъ меня въ свободныя минуты прочесть начало почти всѣхъ этихъ книгъ, тѣмъ не менѣе я никогда не рѣшался прочесть которую-нибудь изъ нихъ отъ доски до доски. Мнѣ казалось, что съ небольшими измѣненіями въ нихъ описывается одно и тоже, и что въ этой книгѣ нѣтъ ничего больше, какъ въ той и въ послѣдней найдется тоже, что въ первой. Мнѣ кажется даже, что направленіе, замѣчаемое въ рыцарскихъ книгахъ, господствуетъ въ древнихъ сумазбродныхъ Милезіенскихъ басняхъ, стремившихся только развлекать, но не поучать — въ противоположность баснямъ апологическимъ, долженствовавшимъ развлекая поучать. Но если допустить, что единственная цѣль рыцарскихъ книгъ забавлять читателя, и въ такомъ случаѣ, я, право, не понимаю, какъ онѣ могутъ достигать даже одной этой цѣли своими нелѣпостями. Читая хорошую книгу, мы наслаждаемся той гармоніей и красотой, обаянію которыхъ невольно поддается наша душа, созерцая прекрасное на яву или въ воображеніи; но то, въ чемъ безобразіе идетъ объ руку съ презрѣніемъ всякихъ правилъ, не можетъ доставить наслажденія никому. А какую красоту, какую пропорціональность частей между собою и въ отношеніи въ цѣлому, можно найти въ баснѣ, въ которой 16-лѣтняя дѣвушка разсѣкаетъ на двое высокаго, какъ башня, великана, точно онъ сдѣланъ изъ тѣста. На что похожи описанія этихъ битвъ, въ которыхъ, по словамъ историковъ ихъ, сражалось до милліона воиновъ; — если только съ ними сразился герой книги, тогда дѣлать нечего, онъ, волей неволей, одной силой своей руки, долженъ разгромить милліонную рать. Какъ легко въ этихъ басняхъ видается въ объятія странствующаго рыцаря какая-нибудь наслѣдственная императрица или королева. Какой, сколько-нибудь развитый, умъ можетъ читать такой вздоръ, что по морю плыветъ, какъ корабль, подъ благопріятнымъ вѣтромъ, цѣлая башня, наполненная рыцарями, что вечеромъ она отплываетъ отъ береговъ Ломбардіи, а къ утру пристаетъ къ землямъ Іоанна-индѣйскаго, или къ другимъ подобнымъ странамъ, о которыхъ ничего не говоритъ Птоломей и не имѣлъ понятія Марко-Паоло. Если мнѣ скажутъ, что сочинители подобныхъ книгъ просто задались цѣлью выдумывать небывалыя и невозможныя событія, находя совершенно излишнимъ придерживаться сколько-нибудь истины, то все же я скажу, что вымыселъ тѣмъ прекраснѣе, чѣмъ менѣе кажется онъ вымышленнынъ, тѣмъ болѣе нравится, чѣмъ онъ правдоподобнѣе. Онъ долженъ шевелить мысль читателя; долженъ быть воспроизведенъ такимъ образомъ, чтобы дѣлая невозможное вѣроятнымъ, сглаживая уродливости и неровности, онъ заставлялъ бы читателя вѣрить себѣ, удивляя и услаждая его. Ничего подобнаго нельзя встрѣтить въ сочиненіяхъ автора, съ умысломъ уклоняющагося отъ природы и правды, то есть отъ того, что составляетъ главную силу художественнаго произведенія. Я не читалъ еще такой рыцарской книги, всѣ части которой составляли бы одно тѣло, въ которой средина соотвѣтствовала бы началу и конецъ отвѣчалъ началу и срединѣ. Напротивъ того, творцы этихъ произведеній составляютъ ихъ изъ такихъ разнородныхъ и разрозненныхъ кусковъ, какъ будто нарочно хотятъ воспроизвести урода, а не стройный образъ. кромѣ того, слогъ ихъ шероховатъ и грубъ; сцены любви не благопристойны, возносимые ими подвиги преувеличены, описанія битвъ растянуты и тяжелы, а путешествіи нелѣпы и сумазбродны; въ разговорѣ просвѣчиваетъ вся умственная скудость ихъ авторовъ, лишенныхъ всякой художественной мѣры и искры живой творческой силы, а потому вполнѣ достойныхъ быть изгнанными изъ любаго христіанскаго общества, какъ праздные и опасные люди». Священникъ, съ большимъ вниманіемъ выслушавъ каноника, счелъ его за умнаго человѣка, говорившаго глубокую истину, и отвѣтилъ ему, что вполнѣ раздѣляя съ нимъ ненависть въ рыцарскимъ книгамъ, онъ сжегъ кучу рыцарскихъ книгъ Донъ-Кихота. При этомъ онъ подробно разсказалъ, какъ разбиралъ онъ книги Донъ-Кихота, какія казнилъ, какія помиловалъ. Каноникъ отъ души посмѣялся этому разсказу. — «Порицая немилосердо эти книги», замѣтилъ каноникъ, «я нахожу въ нихъ одно хорошее, именно канву: блестящія талантъ могъ бы развернуться и выказать себя на ней во всемъ блескѣ. Онѣ представляютъ обширное поле, на которомъ перо можетъ двигаться совершенно свободно, описывая бури, кораблекрушенія, битвы и проч. Оно можетъ нарисовать великаго полководца, одареннаго всѣми талантами, необходимыми для того, чтобы стяжать воинскую славу: искуснаго, умнаго, проникающаго въ намѣренія непріятеля, умѣющаго краснорѣчиво убѣждать и разубѣждать своихъ солдатъ, мудраго и сдержаннаго въ совѣтѣ, быстраго въ исполненіи, столь же стойкаго въ оборонѣ, какъ стремительнаго въ нападеніи. Писатель можетъ разсказывать здѣсь поперемѣнно то какое-нибудь трагическое происшествіе, то веселое и неожиданное; въ одномъ мѣстѣ онъ можетъ оплакать благородную, умную, красивую женщину, въ другомъ мужественнаго и благороднаго христіанина, противопоставляя ему какого-нибудь невѣжду фанфарона; въ третьемъ изобразить храбраго и сострадательнаго принца, щедрость великодушныхъ властителей и вѣрность преданныхъ имъ вассаловъ. Въ подобномъ сочиненіи писатель можетъ поперемѣнно выказываться астрономомъ, географомъ, музыкантомъ, государственнымъ человѣкомъ, даже волшебникомъ, если захочетъ и ему представится удобный случай къ тому. Онъ можетъ послѣдовательно изобразить искусство Улисса, набожность Энея, мужество Ахиллеса, несчастія Гектора, измѣну Сонона, дружбу Эураліи, щедрость Александра, мужество Цезаря, великодушіе Траяна, самоотверженность Зопира, благоразуміе Катона, наконецъ, всевозможныя достоинства, образующія совершеннаго героя, все равно, надѣлитъ ли онъ ими одного человѣка или нѣсколькихъ. И если подобное сочиненіе будетъ умно задумано, написано чистымъ, пріятнымъ слогомъ и приблизится на сколько это возможно къ истинѣ, тогда данная автору канва украсится разнородными и драгоцѣнными узорами, и сочиненіе его представитъ столько красотъ, что оно достигнетъ высочайшей степени совершенства, до которой можетъ возвыситься поэтическое произведеніе, предназначенное, услаждая, — поучать читателя. Свобода, предоставляемая писателю въ созданіи и развитіи подобнаго рода произведеній, даетъ возможность ему непремѣнно являться въ нихъ лирикомъ, эпикомъ, трагикомъ, комикомъ, соединяя въ себѣ всѣ красоты пріятной и сладкой науки поэзіи и краснорѣчія, потому что эпопея можетъ быть написана прозой такъ же удобно, какъ и стихами,

Глава XLVIII

— Вы совершенно правы, сказалъ священникъ канонику, и потому тѣмъ большаго достойны порицанія сочинители подобныхъ книгъ, пишущіе не думая, не разсуждая, пренебрегая правилами искуства, которыя руководятъ талантомъ. помогли бы писателю также прославиться прозою, какъ прославились своими стихами два князя поэзіи римской и эллинской.

— Сказать правду, замѣтилъ каноникъ, я самъ пробовалъ написать рыцарскую книгу, соблюдая всѣ названныя мною условія; и нечего грѣха таить, исписалъ листовъ сто. Желая, однако, узнать, тамъ ли хорошо мое произведеніе, какъ я полагалъ, я отдалъ его за судъ страстныхъ, но умныхъ и образованныхъ любителей подобнаго рода книгъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ просилъ прочитать его и такихъ господъ, которые ищутъ въ книгѣ только однихъ сумазбродствъ; и что же? тѣ и другіе, осыпали одинаковыми похвалами мое сочиненіе. Тѣмъ не менѣе я не продолжалъ моей работы, во первыхъ потому, что мнѣ казалось это дѣломъ неприличнымъ моему духовному званію и, кромѣ того, потому, что на свѣтѣ больше невѣждъ, чѣмъ людей образованныхъ. Не спорю, лучше слышать похвалы немногихъ мудрецовъ, чѣмъ порицанія многочисленныхъ глупцовъ, и, однако, и все-таки не рѣшился подвергать себя суду невѣжественной толпы, читающей, по преимуществу, подобнаго рода книги. Что въ особенности побудило меня оставить мою работу, это нѣкоторыя мысли, возбужденныя во мнѣ драматическими представленіями, разыгрываемыми теперь на нашихъ театрахъ. Если эти историческія и неисторическія драмы, безъ ногъ и головы, наполненныя однѣми нелѣпостями, приходятся по вкусу публики, если она восторженно апплодируетъ имъ, если авторы сочиняющіе и актеры разыгрывающіе ихъ, говорятъ въ одинъ гоюлосъ, что драмы должны быть именно таковы, потому что этого требуетъ публика, потому что драматическія представленія, написанныя съ уваженіемъ къ здравому смыслу и искуству, нравятся тремъ, четыремъ умнымъ человѣкамъ, а всѣ остальные нисколько не поймутъ достоинствъ хорошей драмы, и что для сочинителей и актеровъ выгоднѣе угождать доставляющему имъ средства къ жизни большинству, чѣмъ пріобрѣтать уваженіе незначительнаго меньшинства: поэтому я невольно подумалъ, что такая же грустная участь постигла бы и мою книгу, еслибъ я поломалъ голову, желая приблизить ее къ правдѣ и натурѣ: я сдѣлалъ бы себя, какъ говорятъ, портнымъ Кампилло, доставлявшимъ нитки и фасонъ. Не разъ пытался я убѣдить нашихъ авторовъ, какъ сильно они ошибаются, воображая, что сумазбродными піесами они. привлекутъ болѣе публики, чѣмъ піэсами, сообразующимися съ правилами искуства; но господа эти до того упрямы, до того убѣждены въ своей непогрѣшимости, что нѣтъ никакой возможности образумить ихъ. Однажды, помню, сказалъ я одному сочинителю: помните ли вы, нѣсколько лѣтъ тому назадъ играли въ Испаніи три трагедіи одного знаменитаго нашего поэта; онѣ приводили въ одинаковый восторгъ и невѣжественную и образованную публику, и доставляли большіе сборы, чѣмъ тридцать самыхъ лучшихъ піесъ, игранныхъ впослѣдствіи. Вы, безъ сомнѣнія, отвѣтилъ писатель, намекаете на Изабеллу, Фили и Александру? Вы угадали, сказалъ я. Въ этихъ трагедіяхъ соблюдены всѣ правила искусства; и не смотря на то, онѣ понравились публикѣ и казались ей тѣмъ, чѣмъ были въ дѣйствительности. Не публика. значитъ, виновата, довольствуясь нелѣпостью, а тѣ, которые не умѣютъ угощать ее ничѣмъ инымъ. Въ Отмщенной Неблагодарности, въ Нуманціи, въ Влюбленномъ купцѣ мало нелѣпостей, еще меньше ихъ въ Полезномъ Врагѣ и въ другихъ драмахъ даровитыхъ писателей; и однако драмы эти прославили ихъ авторовъ и обогатили трудившихся надъ ними актеровъ. Много сказалъ я ему еще кое-чего другаго, и нѣсколько смутилъ, нѣсколько поколебалъ его, но все-таки не разсѣялъ его заблужденія.

— Вы пробудили во мнѣ, отвѣтилъ священникъ, давнишнюю злобу мою къ нынѣшнимъ драмамъ; я ихъ ненавижу совершенно также, какъ рыцарскія книги. Драма, по словамъ Цицерона, должна быть зеркаломъ, отражающимъ въ себѣ жизнь человѣческую; она должна быть олицетвореніемъ правды и примѣромъ для нравовъ. Наши же драмы отражаютъ въ себѣ одну нелѣпость, изображаютъ распутство и служатъ примѣромъ развѣ для глупости. Въ самомъ дѣлѣ, если намъ представятъ въ первомъ актѣ драмы ребенка въ колыбели, а во второмъ выведутъ его бородатымъ мужемъ, то большей глупости, кажется, и придумать нельзя. Или не величайшая ли это нелѣпость, представить старика хвастуномъ, юношу трусомъ, лакея ораторомъ, пажа мужемъ совѣта, короля носильщикомъ тяжестей и принцессу судомойкой? Что сказать, наконецъ, о нашихъ драмахъ въ отношеніи соблюденія условій времени и мѣста? Развѣ мы не видѣли комедій, въ которыхъ дѣйствіе начинается въ Европѣ, продолжается въ Азіи, и оканчивается въ Африкѣ; и если бъ было четыре акта, то четвертый, вѣроятно, происходилъ бы въ Америкѣ, такъ что драма происходила бы во всѣхъ частяхъ свѣта. Если въ драмѣ должно быть соблюдена историческая правда, то можно ли, въ такомъ случаѣ удовлетворить самому невзыскательному требованію, заставляя Пепина или Карла Великаго нести, вмѣсто Ираклія, крестъ въ Іерусалимъ, или заставляя его вмѣсто Готфрида Бульонскаго отымать гробъ Господень у невѣрныхъ, тогда какъ этихъ историческихъ дѣятелей раздѣляетъ такое огромное пространство времени. Если же драма должна быть полнѣйшимъ вымысломъ, то можно ли вводить въ нее, въ такомъ случаѣ, съ непростительными при томъ ошибками, дѣйствительно случившіяся историческія событія. Хуже всего то, что существуютъ невѣжды, въ глазахъ которыхъ всю красоту художественнаго произведенія составляетъ именно эта уродливость, и требовать отъ драмы чего-нибудь инаго значитъ, по ихъ мнѣнію, изъявлять капризныя прихоти беременной женщины. Если же мы коснемся мистерій, Боже, сколько увидимъ въ нихъ небывалыхъ чудесъ и искаженныхъ событій. Чудеса дерзаютъ выставлять теперь на показъ даже въ мірскихъ драмахъ для того, чтобы произвести эффектъ, ошеломить публику и зазывать ее такими приманками въ театръ. Все это оскорбляетъ правду и искажаетъ исторію къ стыду испанскихъ писателей, иностранные драматурги, соблюдающіе въ своихъ произведеніяхъ всѣ правила эстетики, называютъ насъ невѣждами и варварами, читая наши печатныя нелѣпости. Писателю нельзя оправдываться тѣмъ, что благоустроенное правительство разрѣшаетъ театральныя представленія съ цѣлію доставить народу какое-нибудь нравственное препровожденіе времени въ свободныя минуты, отвлекая его такимъ образомъ отъ безнравственнаго занятія, на которое такъ падка праздность. На этомъ основаніи нельзя говорить, что все равно хороша ли, или дурна драма, но если она удовлетворяетъ названной цѣли, то ни актерамъ, ни сочинителямъ совершенно не въ чему подчиняться какимъ бы то ни было эстетическимъ законамъ. Приводить этого аргумента въ оправданіе, повторяю, нельзя, потому что занимать праздныя минуты толпы несравненно лучше хорошими произведеніями, чѣмъ дурными. Присутствуя при представленіи умной, художественной драмы, зритель смѣясь надъ шуткой, просвѣщается серьезными мыслями и образовываетъ вкусъ свой хорошимъ языкомъ: выводимыя на сценѣ плутни замѣняютъ для него жизненный опытъ, примѣры просвѣщаютъ умъ, порокъ сильнѣе отталкиваетъ его и еще сильнѣе привлекаетъ въ себѣ добродѣтель. Хорошая драма должна производить подобное дѣйствіе на самаго грубаго, самаго безстрастнаго зрителя. Невозможно, чтобы драма исполненная всѣхъ этихъ достоинствъ могла бы нравиться, интересовать и доставлять зрителямъ меньше наслажденія, чѣмъ большая часть нынѣшнихъ драмъ, за которыя нельзя даже обвинять нашихъ авторовъ. Они большею частію очень хорошо сознаютъ свои грѣхи и понимаютъ, что слѣдовало бы имъ дѣлать, но, въ несчастію, драма стала въ наше время товаромъ, фабрикуемымъ для продажи, поэтому они отговариваются, и совершенно справедливо тѣмъ, что еслибъ драмы ихъ неудовлетворяли требованіямъ людей, то отъ нихъ отказывались бы актеры. Такимъ образомъ писатель, волей неволей, принужденъ покоряться требованіямъ людей, вознаграждающихъ его труды. Убѣдиться въ этомъ не трудно. Стоитъ только вспомнить безчисленное число драмъ, написанныхъ счастливымъ испанскимъ геніемъ такими прекрасными стихами, съ такой прелестью и умомъ, наполненныхъ такими изящными шутками и глубокими мыслями, что слава поэта распространилась по всему міру. И что же? потому только, что онъ принаравливается въ требованіямъ актеровъ, далеко не всѣ его драмы отличаются тѣми высокими достоинствами, которыми блистаютъ нѣкоторыя. У насъ, какъ извѣстно, ставили на сцену такія дикія піэсы, что съигравъ ихъ актеры принуждены были удалиться изъ Испаніи, избѣгая наказанія, грозившаго имъ за то, что въ этихъ піесахъ встрѣчались предосудительныя выходки противъ нѣкоторыхъ государей и безчестные намеки на нѣкоторыя извѣстныя личности; я могъ бы представить нѣсколько подобныхъ примѣровъ. Всѣ эти недостатки и много другихъ, о которыхъ я умалчиваю, могли бы быть легко устранены, еслибъ у насъ находился осторожный, просвѣщенный и искусный критикъ, обязанный просматривать всѣ піэсы, предназначенныя къ представленію на театрахъ, не только столичныхъ, но и провинціальныхъ, такъ что безъ одобренія, подписи и печати этого критика мѣстныя власти не могли бы, ни въ какомъ случаѣ, разрѣшать постановки піесы на сцену. Тогда актеры, разыгрывая только тѣ піэсы, которыя одобрены добросовѣстной критикой, были бы избавлены отъ всѣхъ непріятностей, угрожающихъ имъ теперь. Авторы же, принужденные, въ свою очередь, подвергать свои произведенія предварительно суду строгой критики, старательнѣе и съ большимъ умомъ обдѣлывали бы ихъ; у насъ появились бы прекрасныя драмы, и мы счастливо достигли бы той цѣли, въ которой стремимся. Публика оставалась бы довольна, авторы успѣли бы прославиться, актеры обогатиться, надзоръ надъ ними былъ бы снятъ, наказанія уничтожены.

Если-бы кромѣ того другому лицу, или хоть тому же самому, поручили просматривать рыцарскія сочиненія, тогда у насъ, безъ сомнѣнія, появились бы книги, полныя всѣхъ тѣхъ достоинствъ, о которыхъ вы говорили. Онѣ обогатили бы нашъ языкъ драгоцѣнными сокровищами краснорѣчія, и помрачили бы старыя книги сіяніемъ новыхъ, которыя издавались бы для развлеченія не только вѣчно праздныхъ, но и самыхъ занятыхъ людей; потому что лукъ не можетъ оставаться вѣчно натянутымъ, и слабость человѣческая ищетъ отдыха въ позволительныхъ развлеченіяхъ.

Разговоръ каноника и священника прерванъ былъ появленіемъ цирюльника. «Вотъ гдѣ бы намъ хорошо было остановиться», сказалъ онъ, «и отдохнуть тѣмъ временемъ, какъ волы попасутся на свѣжемъ, роскошномъ лугу».

— Мнѣ тоже кажется, отвѣтилъ священникъ.

Каноникъ согласился съ мнѣніемъ лиценціанта, и восхищенный прелестнымъ видомъ разстилавшейся предъ взорами его долины, рѣшился остановиться здѣсь вмѣстѣ съ своими новыми знакомыми. Желая полюбоваться картиной мѣстности, разъузнать по подробнѣе о подвигахъ Донъ-Кихота, и поговорить еще съ священникомъ, расположившемъ въ свою пользу каноника, послѣдній приказалъ нѣсколькимъ слугамъ отправиться въ находившійся недалеко заѣзжій домъ и привезти оттуда обѣдъ для всего общества. Но одинъ изъ слугъ отвѣтилъ ему, что нагруженный до верху всякими припасами мулъ каноника долженъ быть уже въ заѣзжемъ домѣ, поэтому имъ рѣшительно нечего брать такъ, кромѣ овса. «Въ такомъ случаѣ«, отвѣтилъ каноникъ, «отведите туда нашихъ лошадей, а сюда приведите мула».

Между тѣмъ Санчо, видя, что онъ можетъ, наконецъ, свободно переговорить съ своимъ господиномъ, безъ неизмѣннаго присутствія священника и цирюльника, подошелъ къ клѣткѣ Донъ-Кихота и сказалъ ему: «господинъ мой, чтобы облегчить свою совѣсть, я долженъ сказать вамъ кое-что на счетъ вашего очарованія. Во-первыхъ, доложу я вамъ, что эти два господина въ маскахъ, которые сопровождаютъ васъ, это наши земляки, священникъ и цирюльникъ, и я такъ думаю, что они должно быть изъ зависти, — завидно имъ стало, что вы превосходите ихъ вашими подвигами, — сговорились увезти васъ въ клѣткѣ. Если это правда, такъ значитъ, вы вовсе не очарованы, а просто одурачены, какъ дуракъ. И я васъ попрошу, потрудитесь, ваша милость, отвѣтить мнѣ на мой вопросъ; если вы отвѣтите такъ, какъ я думаю, тогда вы раскусите весь этотъ обманъ и ясно увидите, что вы не очарованный, а просто полуумный.

— Спрашивай, что тебѣ нужно, сказалъ Донъ-Кихотъ; я готовъ отвѣтить тебѣ на все. А на это ты не обращай вниманія, что окружающія насъ привидѣнія кажутся тебѣ земляками моими священникомъ и цирюльникомъ, очень можетъ быть, что это такъ кажется тебѣ; только ты ни за что не вѣрь этому, это вовсе не они. Очарователямъ очень легко принимать тѣ образы, подъ которыми имъ нужно показаться намъ. Теперь, напримѣръ, они приняли образы моихъ друзей, желая заставить тебя думать то именно, что ты думаешь, и втолкнуть въ такой лабиринтъ сомнѣній и недоумѣній, изъ котораго не въ состояніи вывести никакая тезеева нить. Да и меня они хотѣли ввести въ сомнѣніе и не позволить мнѣ угадать, откуда обрушился на меня этотъ ударъ. Потому что, если съ одной стороны мнѣ будутъ говорить, будто меня сопровождаютъ друзья мои священникъ и цирюльникъ, а съ другой, видя себя въ клѣткѣ, и зная, что никакая человѣческая сила, если только она не сверхъестественная, не въ состояніи была бы замкнуть меня въ клѣтку, — что, по твоему, долженъ я думать или сказать? развѣ только, что меня очаровали совершенно иначе, чѣмъ очаровывали прежнихъ странствующихъ рыцарей; по крайней мѣрѣ, сколько я могу судить по тѣмъ рыцарскимъ исторіямъ, которыя я прочелъ. Успокойся же, мой другъ, и перестань вѣрить, будто насъ окружаютъ мои друзья; они такіе же друзья мои, какъ я туровъ. Теперь говори, что тебѣ нужно: я готовъ отвѣчать тебѣ хоть до завтра,

— Мать наша, Богородице! воскликнулъ Санчо; неужели ваша милость до такой степени обезумѣли, что совершенно не Можете понимать, когда вамъ говорятъ настоящую правду, когда вамъ толкуютъ, что въ эту клѣтку васъ усадило не очарованіе, а злоба. Но я вамъ сейчасъ докажу, какъ нельзя лучше, что вы не очарованы. Позвольте мнѣ взглянуть… да поможетъ вамъ Богъ скорѣй освободиться отъ этой каторги, и очутиться въ объятіяхъ госпожи Дульцинеи въ ту минуту, когда вы меньше всего будете этого ожидать.

— Окончи твои пожеланія, сказалъ Донъ-Кихотъ, и спрашивай, что тебѣ нужно; я сказалъ уже, что отвѣчу тебѣ на все съ величайшей точностію.

— Этого только мнѣ и нужно, продолжалъ Санчо; скажите же мнѣ, ваша милость, по истинной правдѣ, какъ истинный странствующій рыцарь, ничего не прибавляя и ничего не убавляя.

— Повторяю тебѣ, перебилъ Донъ-Кихотъ, что я ничего не солгу. Но, ради Бога, спрашивай, говори, потому что ты мнѣ надоѣдаешь наконецъ твоими предисловіями, изворотами и круговоротами.

— Я говорю только, отвѣтилъ Санчо, что и вполнѣ надѣюсь на правдивость и откровенность моего господина; и такъ какъ это подходитъ очень кстати къ нашему дѣлу, то я осмѣлился бы спросить у вашей милости, со всѣмъ должнымъ къ вашей милости уваженіемъ: скажите на милость, ваша милость, хотите ли вы пить, ѣсть, спать и дѣлать все то, чего въ вашемъ положеніи не хочетъ никто.

— Да, да, да! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, очень даже хочу.

Глава XLIX

— Ну вотъ я васъ поймалъ, воскликнулъ Санчо, клянусь моей душой и жизнью поймалъ, и мнѣ ничего больше не нужно. Ваша милость, вы знаете, у насъ когда кто нибудь становится самъ не свой, о немъ говорятъ: Богъ его знаетъ, что съ нимъ сталось? онъ словно очарованный, не ѣстъ, не пьетъ, не спитъ, отвѣчаетъ совсѣмъ не то, что у него спрашиваютъ; значитъ тѣ очарованы, которые не ѣдятъ, не пьютъ, не спятъ и ничего другаго не дѣлаютъ, а вовсе не ваша милость, потому что вы пьете и кушаете, когда вамъ даютъ, отвѣчаете на то, что у васъ спрашиваютъ, и дѣлаете все остальное. Какой же вы очарованный?

— Ты правъ, Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, но я говорилъ тебѣ, что есть разные роды очарованій. То, что дѣлалось прежде, могло со временемъ измѣниться, и очарованные нашего времени, можетъ быть, ощущаютъ тѣ потребности, какія ощущаю я; производимыя временемъ перемѣны трудно подвести подъ какія-нибудь правила. Я знаю навѣрное, что я очарованъ, и этого достаточно для моего спокойствія; иначе, клянусь тебѣ, меня бы сильно тревожила совѣсть, еслибъ, сколько-нибудь сомнѣваясь въ моемъ очарованіи, я оставался бы, малодушный, въ бездѣйствіи, въ этой клѣткѣ, отказывая въ помощи моей руки толпамъ несчастныхъ и скорбящихъ, которые теперь, больше чѣмъ когда-нибудь, должны нуждаться въ моемъ заступничествѣ.

— И все таки я нахожу, что для вѣрности, вашей милости нужно было попытаться выйти изъ клѣтки; я съ своей стороны, берусь помогать вамъ всѣми силами. Право, ваша милость, попытайтесь ка выйти и сѣсть на Россинанта, который тоже словно очарованъ — такой онъ задумчивый и грустный — и пустимся еще разъ искать приключеній. Если это не удастся, такъ развѣ не будетъ намъ времени вернуться въ клѣтку, и ужь тогда, клянусь вамъ, я, какъ вѣрный оруженосецъ, сяду въ нее вмѣстѣ съ вашею милостью, если вы будете настолько несчастны, а я глупъ, что мы ничего лучшаго не придумаемъ съ вами, какъ вернуться назадъ въ клѣтку.

— Согласенъ, и подаю тебѣ руку, сказалъ Донъ-Кихотъ. Если, улучивъ удобную минуту, ты выпустишь меня изъ клѣтки тогда и буду слушаться тебя во всемъ. Но, другъ мой, Санчо, ты увидишь скоро, какъ сильно ты ошибаешься, отрицая постигшее меня несчастіе.

Во время этого разговора странствующаго рыцаря и клявшагося оруженосца, телѣга Донъ-Кихота подъѣхала къ тому мѣсту, гдѣ ее ожидали, слѣзши съ коней: священникъ, каноникъ и цирюльникъ. Крестьянинъ отпрегъ воловъ и пустилъ ихъ пастись на обширный лугъ; свѣжесть и тишина его приглашали насладиться этимъ мѣстомъ не только такихъ очарованныхъ людей, какъ Донъ-Кихотъ, но и такихъ разсудительныхъ, какъ его оруженосецъ. Санчо попросилъ священника позволить рыцарю выйти изъ клѣтки. «Отъ души готовъ бы позволить», сказалъ священникъ, «но боюсь, чтобы Донъ-Кихотъ, воспользовавшись свободной минутой, не удралъ туда, гдѣ его никто уже не отъищетъ».

— Я отвѣчаю за него, сказалъ Санчо.

— Я тоже, добавилъ каноникъ; да и чего бояться, если онъ дастъ слово рыцаря: не удаляться ни на шагъ безъ нашего разрѣшенія.

— Даю вамъ его, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, слышавшій весь этотъ разговоръ. Къ тому же тотъ, кто очарованъ, подобно мнѣ, не имѣетъ своей воли. Очаровавшій волшебникъ можетъ не дозволить очарованному двинуться съ мѣста въ продолженіи трехъ вѣковъ; и еслибъ онъ убѣжалъ, какъ вы боитесь, то очарователь заставилъ бы его на крыльяхъ вернуться назадъ. поэтому вы можете совершенно спокойно позволить мнѣ выйти изъ клѣтки.

Въ отвѣтъ на это каноникъ заставилъ Донъ-Кихота протянуть руку, не смотря на то, что обѣ руки у него были связаны, и рыцаря, къ величайшему его удовольствію, выпустили изъ клѣтки на честное слово.

Вырвавшись на свободу, Донъ-Кихотъ прежде всего вытянулъ всѣ члены свои, одинъ за другимъ, потомъ подошелъ къ Россинанту и сказалъ ему, ласково потрепавъ его по шеѣ: «цвѣтъ и краса коней! Уповая неизмѣнно на Бога и на Святую Матерь Его, я надѣюсь, что мы скоро увидимся съ тобою такъ, какъ желаемъ оба: ты, неся на шеѣ своего господина, а я, сидя верхомъ на тебѣ, и снова вмѣстѣ станемъ мы преслѣдовать тѣ цѣли, для которыхъ я ниспосланъ въ міръ».

Выпучивъ глаза, смотрѣлъ каноникъ на Донъ-Кихота, удивляясь его странному безумію; въ особенности же поражало его то, что этотъ несчастный рыцарь говорилъ удивительно здраво обо всемъ, заговариваясь только на. рыцарствѣ, какъ мы видѣли это уже много и много разъ. «Возможное-ли дѣло, господинъ гидальго», сказалъ онъ Донъ-Кихоту, — когда вся компанія усѣлась на лугу, въ ожиданіи обѣда, — «чтобы чтеніе пустыхъ и нелѣпыхъ рыцарскихъ книгъ могло оказать такое пагубное вліяніе на вашу голову? Вы воображаете, будто вы очарованы и убѣждены во многихъ другихъ нелѣпостяхъ, правдоподобныхъ. какъ ложь. Не понимаю, какъ можетъ существовать на свѣтѣ такой легковѣрный человѣкъ, который въ состояніи вѣрить существованію кучи Амадисовъ и всему этому безконечному числу знаменитыхъ странствующихъ рыцарей? Можно ли вѣрить, чтобы на свѣтѣ существовало столько требизондскихъ императоровъ, столько феликсовъ гирканскихъ, столько коней и иноходцевъ, столько странствующихъ дѣвъ, столько змѣй и драконовъ, столько андріакъ, столько великановъ, столько неслыханныхъ приключеній, столько очарованій, столько битвъ, столько ужасныхъ встрѣчь, столько народовъ и костюмовъ, столько влюбленныхъ принцессъ, столько оруженосцевъ сдѣлавшихся графами, столько краснобаевъ Карловъ, столько любовныхъ писемъ, столько любезностей, столько знаменитыхъ воиновъ, и наконецъ столько сумазбродствъ, сколько находится ихъ въ рыцарскихъ книгахъ. Онѣ, признаюсь, нѣсколько интересуютъ меня до тѣхъ поръ, пока умъ не напомнитъ, что я читаю ложь и чепуху; тогда лучшую изъ нихъ я швыряю въ стѣну, и швырнулъ бы въ огонь, если-бы возлѣ меня лежала горящая головня. Онѣ достойны этого, за свое презрѣніе ко всему, что сколько-нибудь естественно и натурально, за распространеніе вредныхъ идей, за изобрѣтеніе новаго образа жизни, за то, что заставляютъ невѣжественную массу вѣрить себѣ и считать правдой всю ту галиматью, которой онѣ наполнены. И онѣ дерзаютъ еще помрачать умы благородныхъ гидальго, подобно тому, какъ помрачили вашъ, и довели до того, что васъ принуждены посадить въ клѣтку и на волахъ отвести домой, точно льва или тигра, возимаго на показъ изъ деревни въ деревню, людьми добывающими себѣ этимъ средства въ жизни. Опомнитесь, сжальтесь сами надъ собой, господинъ Донъ-Кихотъ, и возвратитесь въ лоно здраваго смысла. Если же, движимые вашей природной наклонностью, вы не можете обойтись безъ чтенія сказаній о великихъ подвигахъ; въ такомъ случаѣ раскройте книгу судій въ священномъ писаніи, въ ней вы найдете величественныя дѣла, блестящія и достовѣрныя событія.

И развѣ, наконецъ, Лузитанія не имѣла Виріата, Римъ — Цезаря, Карфагенъ — Аннибала, Греція — Александра. Кастилія — графа Фернанда Гонзалесскаго, Валенсія — Сида, Эстрамадура — Діего Гарсіи-Паредесскаго, Хересъ — Гарси Пересъ Варгаса, Толедо — Гарси Ласко, Севилья — донъ-Мануэля Понса де Леона; сказанія о дѣяніяхъ этихъ мужей могутъ интересовать, развлекать, удивлять, очаровывать и поучать величайшихъ геніемъ. Чтеніе это достойно вашего высокаго ума; оно обогатитъ васъ историческими познаніями, зажжетъ въ васъ любовь ко всему доброму, просвѣтитъ васъ полезными знаніями, укрѣпитъ вашу нравственность, сдѣлаетъ васъ благоразумнымъ безъ слабости и мужественнымъ безъ дерзости; и все это во славу Бога, въ вашу собственную пользу и къ прославленію вашего роднаго Ламанча.

Донъ-Кихотъ съ напряженнымъ вниманіемъ выслушалъ каноника, и когда послѣдній замолчалъ, рыцарь пристально взглянувъ на него сказалъ: «милостивый государь! вы хотѣли, если я не ошибаюсь, доказать мнѣ, что на свѣтѣ никогда не было странствующихъ рыцарей, что рыцарскія книги ничто иное, какъ олицетвореніе лжи, вздора и вреда; что я очень дурно дѣлаю, читая ихъ, еще хуже вѣра имъ, и еще хуже подражая имъ, рѣшившись подвизаться на тернистомъ пути странствующаго рыцаря. И все это вы утверждаете потому только, что не вѣрите въ существованіе Амадиса Гальскаго и Греческаго, и во множество другихъ рыцарей, жизнь и дѣянія которыхъ описаны въ порицаемыхъ вами книгахъ».

— Совершенно вѣрно, сказалъ каноникъ.

— Кромѣ того, книги эти, вы говорите, продолжалъ Донъ-Кихотъ, принесли мнѣ большой вредъ потому, что, разстроивши мой мозгъ, онѣ заперли меня въ клѣтку. Поэтому мнѣ слѣдуетъ одуматься, перестать читать ихъ и заняться другими книгами, болѣе правдоподобными, болѣе приспособленными къ тому, чтобы развлекая поучать.

— Совершенно справедливо, сказалъ каноникъ.

— Я же, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, нахожу, что очарованы и здраваго смысла, должно быть, лишены вы сами, если вы не содрогнулись оклеветать такія распространенныя, и по общему мнѣнію, достовѣрныя книги, что тотъ, кто отрицаетъ ихъ, становится достойнымъ такого же наказанія, какому вы желаете подвергнуть эти скучныя и непріятныя для васъ писанія. Въ самомъ дѣлѣ, заставить кого бы то ни было не вѣрить въ существованіе Амадиса и другихъ рыцарей, исторіями которыхъ наполнены до верху порицаемыя вами книги, это все равно, что заставить вѣрить въ то, что солнце не свѣтитъ, морозъ грѣетъ, а земля не держитъ насъ на себѣ. Какой умъ можетъ убѣдить кого бы то ни было, что исторія инфанты Флороны и Гвидо Бургонскаго ложь, или что подвигъ Фіербраса на мосту, случившійся во времена Карла Великаго — небывалое событіе? Вѣдь это, клянусь Богомъ, такая же правда, какъ то, что теперь день. Если это ложь, въ такомъ случаѣ нужно признать ложью все, что исторія передаетъ о Гекторѣ, Ахиллесѣ, Троянской войнѣ, двѣнадцати перахъ Франціи и о превращенномъ въ ворона королѣ англійскомъ, Артурѣ, возвращенія котораго до сихъ поръ ожидаетъ народъ Британскій. Дерзнутъ ли признать небылицей исторію Гверина Мезкино или завоеваніе святаго Грааля, тогда какъ почти на нашей памяти жили еще люди, помнившіе дуэнью Квинтаньону, этого лучшаго виночерпія Британіи. Я помню, какъ одна изъ моихъ бабушекъ по отцу постоянно говорила, встрѣчая какую-нибудь дуэнью: эта женщина, дитя мое, похожа на дуэнью Квинтаньону. Нужно думать, что бабушка моя знала эту дуэнью, или по-крайней мѣрѣ видѣла ея портретъ. Кто можетъ отрицать достовѣрность исторіи Петра Прованскаго и хорошенькой Магалоны, когда и теперь въ оружейной залѣ нашихъ королей хранится пружина, величиною въ желѣзный шкворень, двигавшая деревянную лошадь, на которой совершалъ свои воздушныя путешествія храбрый Петръ Прованскій. Рядомъ съ нею лежитъ сѣдло Бабіеки, верховаго коня Сида, и въ Ронсевальскомъ проходѣ до сихъ поръ показываютъ рогъ Роланда, длинный, какъ бревно. Все это доказываетъ, что за свѣтѣ существовали и двѣнадцать перовъ Франціи, и Петръ, и Сидъ, и другіе подобные имъ рыцари, называемые въ народѣ искателями приключеній. Иначе пришлось бы отрицать существованіе знаменитаго странствующаго рыцаря Жуана Мерло Португальскаго, его путешествіе въ Бургундію, битву въ городѣ Раси, гдѣ онъ сражался съ знаменитымъ Шарни, названнымъ Моисеемъ Петромъ, и другую битву въ городѣ Балѣ съ Моисеемъ Генрихомъ Раместанскимъ; битвы, изъ которыхъ онъ дважды вышелъ, покрытымъ славой, побѣдителемъ. Нужно отрицать также битвы въ Бургундіи знаменитыхъ испанцевъ Педро Барбо и Гутіеро Кихада — отъ котораго я происхожу по прямой мужской линіи — побѣдившихъ сыновей графа Сенъ-Поля. Нужно отрицать и то, что донъ-Фернандъ Гведа отправлялся въ Германію искать приключеній и сражался тамъ съ придворнымъ рыцаремъ австрійскаго герцога Георгомъ. Наконецъ поединокъ Мозена Людовика Фальцесъ съ Кастильскимъ рыцаремъ донъ-Гонзальвомъ Гусманскимъ, и знаменитый турниръ на Орбигосскомъ мосту, устроенномъ Суэро Кинанесъ, и столько другихъ величавыхъ подвиговъ, совершонныхъ испанскими и чужеземными рыцарями, нужно считать сказками, сочиненными для потѣхи толпы. Чтобы отрицать всѣ эти достовѣрныя событіи, нужно быть безумнымъ или полууннымъ.

Каноника поразило это странное смѣшеніе истинныхъ и вымышленныхъ происшествій, перечисленныхъ Донъ-Кихотомъ и глубокое знаніе имъ всего, что сколько-нибудь соприкасалось съ странствующимъ рыцарствомъ.

— Я не отрицаю извѣстной доли правды въ нѣкоторыхъ изъ поименованныхъ вами событій, отвѣтилъ каноникъ; особенно считаю достовѣрными подвиги названныхъ вами испанскихъ рыцарей. Соглашаюсь и съ тѣмъ, что на свѣтѣ существовали двѣнадцать перовъ Франціи, но только не могу вѣрить, чтобы они совершили все то, что приписываетъ имъ историкъ ихъ Турпинъ. Это были, дѣйствительно, рыцари, избранные королемъ Французскимъ и названные французскимъ словомъ pair, въ ознаменованіе того, что всѣ они равны, или покрайней мѣрѣ должны быть равны доблестями и мужествомъ. Это было военное братство, подобное братству Свитаго Іакова или Калатравы, въ которое могутъ быть приняты только избранные мужи, и подобно тому, какъ теперь говорятъ: рыцарь Святаго Іакова, или Алкантары, такъ говорили тогда: рыцарь двѣнадцати перовъ. Что на свѣтѣ существовали Сидъ или Бернардъ дель Карпіо, въ этомъ никто не сомнѣвается, но совершили ли они всѣ тѣ подвиги, которые имъ приписываютъ, это опять другой вопросъ. Что же касается пружины Петра, лежащей возлѣ сѣдла Бабіеки, въ оружейной залѣ короля, то грѣшный человѣкъ, какъ не велика она по вашимъ словамъ, я однако не замѣтилъ ее, хотя отлично видѣлъ лежащее возлѣ нее сѣдло.

— И однако она хранится въ этой залѣ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, въ кожанномъ футлярѣ для предохраненія отъ ржавчины.

— Быть можетъ, отвѣтилъ каноникъ, но, клянусь моимъ священнымъ саномъ, я не замѣтилъ ее. Но если бы даже она хранилась въ залѣ короля, должно ли это убѣдить меня въ существованіи Амадисовъ и безчисленнаго множества иныхъ рыцарей, о которыхъ разсказываютъ столько небылицъ. И развѣ пружина Петра должна заставить такого умнаго и образованнаго человѣка, какъ вы, считать истиной весь этотъ вздоръ, всю эту наглую ложь, которой переполнены рыцарскія книги.

Глава L

— Вотъ это мило! воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Книги, напечатанныя съ разрѣшенія короля и одобренныя цензурой; книги, возбуждающія всеобщій восторгъ, пожираемыя, такъ сказать, великими и малыми, богатыми и бѣдными, учеными и невѣждами, простолюдинами и знатью, словомъ людьми всѣхъ родовъ и состояній, оказываются наполненными наглою ложью, между тѣмъ вамъ въ нимъ описаны до мельчайшихъ подробностей: родословная, мѣсторожденіе и мѣсто похожденій, возрастъ, наконецъ всѣ дѣянія рыцарей, какъ они происходили день въ день, минута въ минуту. Ради Бога, господа, одумайтесь, продолжалъ онъ; не клевещите на истину, и вѣрьте мнѣ, что въ этомъ отношеніи, я вамъ подаю лучшій совѣтъ, какому можетъ послѣдовать умный человѣкъ. Если вы не вѣрите мнѣ, такъ прочтите эти, уничтожаемыя вами, книги; и тогда вы сами узнаете то наслажденіе, которое онѣ доставляютъ всѣмъ своимъ читателямъ. Скажите, можетъ ли что-нибудь сравниться съ наслажденіемъ видѣть эту восхитительную картину: передъ вами кипящее смоляное озеро, кишащее змѣями, ящерицами, ужами и другими ядовитыми, отвратительными, ужасными насѣкомыми. И вдругъ изъ глубины его слышится горестный, умоляющій звукъ. О, это бы ты ни былъ рыцарь, стоящій на берегу нашего ужаснаго озера, говоритъ невѣдомый голосъ, если ты желаешь обладать кладомъ, скрытымъ подъ этими черными волнами, то призови на помощь все свое мужество, и погрузись въ эти кипящія волны. Если у тебя не хватитъ рѣшимости, въ такомъ случаѣ ты недостоинъ узрѣть несказанныя чудеса семи замковъ нашихъ семи фей, обитающихъ на днѣ этихъ смоляныхъ водъ. И не успѣлъ умолкнуть этотъ грозный голосъ, какъ рыцарь, забывая всякій страхъ, всѣ грозящія ему опасности, не скинувъ даже съ себя своего тяжелаго вооруженія, и только поручивъ себя Богу и своей дамѣ, кидается въ мрачныя волны кипящаго озера; и въ ту минуту, когда меньше всего думаетъ о томъ, что станется съ нимъ, онъ видитъ себя среди восхитительнѣйшихъ садовъ, подобныхъ которымъ нѣтъ и въ елисейскихъ поляхъ. И ему кажется, что воздухъ тамъ какъ будто прозрачнѣе, будто солнце сіяетъ тамъ съ какимъ то новымъ блескомъ. И видитъ онъ роскошный лѣсъ, радующій взоры рыцаря вѣтвистыми, ярко-зелеными деревьями, и слухъ его обворожаютъ чудесные голоса миріадъ радужныхъ птицъ, весело прыгающихъ по скрещивающимся вѣткамъ. У ногъ его протекаетъ свѣжій ручей съ зеркальными водами, струящимися по бѣлымъ камнямъ, которые кажутся золотымъ рѣшетомъ, пропускающимъ жемчужины востока. Возлѣ него плещетъ роскошный фонтанъ изъ мрамора и разноцвѣтной яшмы; немного дальше виднѣется другой фонтанъ, сложенный, какъ то небрежно, рукою великаго художника изъ набросанныхъ въ безпорядкѣ раковинъ и бѣло-желтыхъ жилищъ слизняка. Нестройно, но чудесно смѣшанные съ кусками чистѣйшаго хрусталя, они образуютъ своеобразную, капризную постройку, въ которой искуство, соперничая съ природой, торжествуетъ надъ нею. А между тѣмъ съ противоположной стороны возвышается величественный замокъ съ массивными золотыми стѣнами, съ гіацинтовыми дверьми и алмазными зубцами, выстроенный съ такимъ божественнымъ вкусомъ, что рисунокъ его кажется драгоцѣннѣе всей этой кучи рубиновъ, изумрудовъ, брилліантовъ, топазовъ, золота, гіацинтовъ и прочаго матеріала, изъ котораго построенъ этотъ удивительный замовъ. И когда взоръ вашъ. пораженъ всѣми этими чудесами, изъ ограды замка выходитъ группа сіяющихъ красавицъ, въ такихъ пышныхъ нарядахъ, что если бы я принялся описывать великолѣпіе ихъ, то никогда бы не кончилъ.

И та красавица, которая идетъ впереди другихъ, приближается къ безстрашному рыцарю, беретъ его за руку, ведетъ, не говоря ни слова, во дворецъ, и раздѣвши тамъ, обмываетъ его мятной, тепловатой водой, натираетъ тѣло его душистыми мазями и облекаетъ потомъ въ бѣлоснѣжную сорочку, надушенную самыми изысканными ароматами; другая дѣвушка накидываетъ на него плащъ, который одинъ стоитъ, на худой счетъ, столько же, какъ любой городъ, а можетъ быть даже дороже. Скажите теперь, что можетъ быть восхитительнѣе, если послѣ этого вамъ скажутъ, какъ очаровательныя дѣвушки привели рыцаря въ сіяющій несказаннымъ великолѣпіемъ залъ, гдѣ онъ находитъ столы, уставленные такими рѣдкими яствами, что онѣмѣваетъ отъ изумленія; тутъ льютъ ему на руки дистилированную душистую воду, усаживаютъ его въ кресло эбеноваго дерева, и чудесныя дѣвушки служатъ ему, сохраняя чудесное молчаніе. Онѣ предлагаютъ ему тысячи такихъ изысканныхъ блюдъ, что рыцарь не знаетъ за что взяться. и въ тоже время неизвѣстно чьими перстами приводятся въ движеніе струны, очаровывающія слухъ рыцаря музыкальной мелодіей во все время обѣда. Послѣ обѣда, когда блюда прибраны уже со стола, и рыцарь небрежно развалившись въ мягкомъ креслѣ, принимается, можетъ быть, чистить себѣ зубы, передъ нимъ неожиданно раскрывается дверь, и въ нее входитъ красавица прелестнѣе всѣхъ тѣхъ, которыя существовали до сихъ поръ на свѣтѣ. Она подходитъ въ рыцарю, садится возлѣ него, и разсказываетъ ему сладкимъ голосомъ о томъ, что это за замокъ, о томъ, какъ очарованная, она обитаетъ въ немъ и множество другихъ удивительныхъ подробностей, изумляющихъ рыцаря и очаровывающихъ читателя. Но не стану болѣе распространяться объ этомъ; я довольно сказалъ въ доказательство того, что на какой бы страницѣ не раскрыть исторію странствующаго рыцаря, она всегда увлечетъ читателя. Господа, повторяю вамъ, читайте эти книги, и если васъ одолѣваетъ скука, если вы чувствуете себя въ дурномъ настроеніи духа, вы увидите тогда, какъ рыцарскія книги развлекутъ и успокоятъ васъ. Съ своей стороны я могу сказать, что съ того дня, какъ я сталъ странствующимъ рыцаремъ, я чувствую себя мужественнымъ, щедрымъ, великодушнымъ, предупредительнымъ, предпріимчивымъ, благосклоннымъ, терпѣливо переносящимъ труды, усталость, страданія, заключеніе и наконецъ очарованіе. Да, хотя меня очень недавно заперли, какъ полуумнаго въ клѣтку, я тѣмъ не менѣе надѣюсь при помощи своей руки, если небо поможетъ и судьба не станетъ противодѣйствовать мнѣ, сдѣлаться вскорѣ королемъ: да явлю въ этомъ высокомъ санѣ всю благодарность и щедрость, наполняющія мое сердце. Человѣкъ бѣдный не въ состояніи показать себя щедрымъ, какъ бы онъ не былъ въ сущности щедръ; благодарность же, существующая только въ желаніи — мертва, какъ вѣра безъ дѣлъ. Вотъ почему я желалъ бы сдѣлаться императоромъ, чтобы, благодѣтельствуя друзьямъ моимъ, особенно этому бѣдному оруженосцу моему Санчо Пансо, котораго я считаю лучшимъ человѣкомъ въ мірѣ, я бы могъ выказать себя на дѣлѣ такимъ, какимъ создала меня природа. Я отъ души хотѣлъ бы дать этому Санчо какое-нибудь графство, которое я обѣщалъ ему нѣсколько дней тому назадъ; боюсь только, что у него не хватитъ дарованія хорошо управлять имъ.

— Потрудитесь только, господинъ Донъ-Кихотъ, добыть мнѣ это графство, котораго я жду не дождусь, поспѣшилъ отвѣтить Санчо; и повѣрьте, что я съумѣю управлять имъ. А если не съумѣю, такъ развѣ не отдаютъ господа въ аренду своихъ имѣній. Арендаторы платятъ имъ ежегодно столько то денегъ и управляютъ себѣ имѣніемъ, какъ знаютъ, а господинъ сидитъ сложа руки, и только и работы у него, что получать деньги, да издерживать ихъ. Я, ваша милость, стану дѣлать тоже самое. И къ чему мнѣ ломать голову надъ тѣмъ, чтобы придумать, какъ управлять; къ чему это? лучше освобожу я себя отъ всякихъ хлопотъ, и стану, какъ герцогъ какой-нибудь, получать деньги за наемъ имѣнія, и плевать мнѣ на то, что станутъ говорить обо мнѣ.

— Другъ мой, такъ можно управлять только хозяйствомъ страны и пользованіемъ доходами съ нея, сказалъ каноникъ, но правосудіе должно быть отправляемо въ немъ государемъ. Оттого государю нужно обладать особенными дарованіями, необходимо имѣть зрѣлый умъ и любовь въ истинѣ, иначе все будетъ происходить въ его царствѣ шиворотъ на выворотъ. Богъ, впрочемъ, помогаетъ добрымъ намѣреніямъ простаго и противодѣйствуетъ злымъ помысламъ гснуснаго.

— Ничего и не понимаю въ этой философіи, сказалъ Санчо; и знаю только, что хотѣлось бы мнѣ получить графство въ ту минуту, какъ сдѣлаюсь я способнымъ управлять имъ, потому что души у меня, слава Боту, столько же, какъ у всякаго другого, а тѣла не меньше, чѣмъ у любаго человѣка на свѣтѣ; и я буду такимъ же царемъ въ своемъ графствѣ, какъ другіе цари въ своихъ, а ставши царемъ, я стану дѣлать все, что захочу, а дѣлая все, что захочу, стану дѣлать то, что мнѣ нравится, а дѣлая то, что мнѣ нравится, никакого чорта я больше не захочу, а когда ничего больше не захочу, значитъ нечего будетъ и желать, а когда нечего будетъ желать, значитъ и дѣло въ шляпѣ. Давайте же мнѣ, поскорѣе, это графство, и да благословитъ васъ Богъ; за тѣмъ до свиданія, какъ говоритъ слѣпой своему товарищу.

— Санчо, отвѣтилъ каноникъ, я говорилъ тебѣ вовсе не пустую, какъ ты думаешь, философію; и на счетъ управленія графствами можно было бы сказать многое и многое.

— Не знаю, что вы могли бы сказать еще, перебилъ Донъ-Кихотъ; я же, съ своей стороны, дарю Санчо графство, слѣдуя примѣру великаго Амадиса, подарившаго своему оруженосцу островъ Твердый. Я тоже, значитъ, могу, съ спокойной совѣстью, сдѣлать графомъ этого Санчо, котораго я считаю лучшимъ оруженосцемъ, какого имѣлъ у себя какой бы то ни было странствующій рыцарь.

Каноникъ изумленъ былъ осмысленной чепухой (если только можетъ быть осмыслена чепуха) Донъ-Кихота, разсказаннымъ имъ приключеніемъ съ рыцаремъ озера, глубокимъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на него сумазбродными разсказами, вычитанными имъ въ его книгахъ и наконецъ легковѣріемъ Санчо, такъ страстно мечтавшимъ о графствѣ, обѣщанномъ ему Донъ-Кихотомъ.

Въ эту самую минуту прислуга каноника возвратилась изъ корчмы и привезла съ собою закуску. Разложивъ на лугу коверъ, собесѣдники наши усѣлись подъ тѣнью четырехъ деревьевъ и пообѣдали здѣсь, не желая, какъ говорили они, потерять пастбища на лугу. Тѣмъ временемъ какъ они мирно закусывали, въ гущѣ находившагося вблизи хворостника раздался пронзительный свистъ, и почти въ ту же минуту хорошенькая, разношерстная коза выскочила изъ хворостника, а въ нѣкоторомъ отдаленіи показался молодой пастухъ, приглашавшій ее возвратиться назадъ къ стаду обычными у пастуховъ словами. Но испуганное животное прямо прибѣжало къ нашимъ путешественникамъ и остановилось, какъ бы прося у нихъ защиты. Минуту спустя прибѣжалъ пастухъ, и взявши ее за рога сказалъ ей, какъ существу, способному понимать: «а, бѣгляночка моя, что сталось съ тобой; что тебѣ за охота пастись съ связанными ногами? Какая муха кусаетъ, какой волкъ пугаетъ тебя, дочка моя? не скажешь ли ты мнѣ этого моя милочка? Впрочемъ, сударыня, вы женскаго пода, такъ какъ же быть вамъ спокойными? Чтобъ ему проклятымъ быть вашему характеру и тому, съ кого вы берете примѣръ. Пойдемъ, пойдемъ назадъ, моя голубушка; если ты не будешь въ стадѣ такою рѣзвою, за то между своими тебѣ будетъ покойнѣе и безопаснѣе; да и что станется съ другими козочками, подумай, если бѣгаешь ты, которой слѣдовало бы вести ихъ за собою.»

Рѣчь эта порядкомъ насмѣшила всѣхъ, особенно каноника; и онъ сказалъ пастуху: «ради Бога, успокойся немного и не торопись уходить съ твоей козой. Ты говоришь, она самка; такъ позволь же ей слѣдовать своему природному инстинкту, вѣдь, все равно, бѣдѣ ужъ не поможешь. На-ка, скушай лучше этотъ кусочекъ, да выпей немного вина. Успокойся, милый мой, и самъ, и дай отдохнуть твоей козѣ«. Говоря это, онъ подалъ пастуху ножомъ кусокъ холоднаго зайца. Пастухъ взялъ зайца, поблагодарилъ каноника, выпилъ вино и, переведя духъ, сказалъ:

— Господа, мнѣ, право, не хочется, чтобы вы сочли меня за дурачка; если я говорилъ съ козой, то потому, что есть какая то сила въ этихъ словахъ, что я ей сказалъ. Я неучь, правда, но все же не такой, чтобы не знать, какъ обращаться съ скотами и какъ съ людьми.

— Вѣрю тебѣ, отвѣтилъ священникъ, и знаю по опыту, что лѣса питаютъ поэтовъ, а пастушьи шатры укрываютъ философовъ.

— Если не философовъ, то, по крайней мѣрѣ, такихъ людей, которые сами научили себя уму разуму, сказалъ пастухъ, и чтобы вы повѣрили этому, чтобы вы, господа, ощупали вашими руками мою правду, я хочу, безъ приглашенія съ вашей стороны, разсказать вамъ — если только разсказъ мой не наскучитъ вамъ — одно истинное происшествіе. Оно докажетъ вамъ правду того, что сказалъ этотъ господинъ — пастухъ указалъ на священника — и того, что сказалъ я самъ.

— Все это похоже на тѣнь какого то рыцарскаго приключенія и потому я съ большимъ удовольствіемъ готовъ слушать тебя, сказалъ пастуху Донъ-Кихотъ, да надѣюсь, что и эти господа послушаютъ тебя съ неменьшимъ удовольствіемъ, потому что всѣ они люди умные и большіе охотники до любопытныхъ новостей, которыя удивляютъ, забавляютъ и развлекаютъ слушателя, что сдѣлаетъ, вѣроятно, и твоя исторія. Начинай же, мой милый; мы охотно послушаемъ тебя.

— Кромѣ меня, воскликнулъ Санчо; я сейчасъ ухожу къ ручью съ этимъ пирогомъ и наѣмся имъ дня на три. Господинъ мой, Донъ-Кихотъ, въ частую говорилъ мнѣ, что оруженосецъ странствующаго рыцаря долженъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, ѣсть, сколько влѣзетъ; потому что ему можетъ быть придется забрести потомъ въ такой непроходимый лѣсъ, изъ котораго и въ недѣлю не выберешься; и если попасть туда на тощакъ, или съ порожней котомкой, то, клянусь Создателемъ, можно на вѣки застрянуть тамъ, обратившись въ кожу да кости, какъ это и случается нашему брату сплошь да рядомъ.

— Санчо, ты всегда тянешь на матеріальную сторону, сказалъ ему Донъ-Кихотъ; убирайся же ты, куда тебѣ угодно, и ѣшь, что тебѣ угодно. Я же сытъ вполнѣ, и мнѣ нужна теперь душевная пища, которую мнѣ, вѣроятно, и доставитъ разсказъ этого пастуха.

— И мы всѣ накормимъ имъ наши души, добавилъ каноникъ, попросивъ вмѣстѣ съ тѣмъ пастуха начать свой разсказъ. Ласково потрепавъ козу, которую онъ все держалъ за рога, пастухъ сказалъ ей: «ложись здѣсь, моя рѣзвушка; мы успѣемъ еще вернуться къ нашему стаду». Коза какъ будто поняла слова своего хозяина, потому что чуть только онъ сѣлъ, она въ ту же минуту мирно улеглась возлѣ него и, глядя на ея мордочку, можно было подумать, что она внимательно слушаетъ разсказъ пастуха, переданный въ слѣдующей главѣ.

Глава LI

— Верстахъ въ трехъ отсюда, такъ началъ пастухъ, есть невзрачная деревушка, населенная, однако, самымъ богатымъ въ нашей сторонѣ народомъ. Въ ней проживалъ крестьянинъ, котораго всѣ уважали за его богатство, а еще болѣе за его прямой, честный нравъ. Но самымъ большимъ богатствомъ и счастіемъ его была, какъ самъ онъ говорилъ, его умная и скромная красавица дочь. Еще съизмала славилась она красотой своей, но на шестнадцатой веснѣ изъ нее вышла такая красавица, что всѣ заглядывались и не могли наглядѣться на нее. Молва о ней разошлась по окрестнымъ деревнямъ, да какое по деревнямъ — по городамъ далекимъ, такъ что о ней говорили даже въ палатахъ царей, и любопытные чуть не изъ-за тридевять земель пріѣзжали къ намъ подивиться этому чуду. Отецъ глядѣлъ за всю во всѣ глаза, да это-бы ничего, важно то, что сама она глядѣла за собой; потому что вы знаете, господа, нѣтъ такихъ замковъ и затворовъ, которые могли-бы уберечь молодую дѣвицу лучше, чѣмъ она сама себя. Жениховъ явилось у нее тьма тьмущая, изъ близкихъ и далекихъ сторонъ — не даромъ же она была красавица, да къ тому еще богатая — такъ что отецъ самъ не зналъ, кому изъ нихъ отдать свое сокровище; и, между прочими, мѣтилъ на меня, за тѣмъ, что онъ зналъ меня какъ своего земляка, молодого, добраго христіанина, къ тому же богатаго и малаго не глупаго.

На бѣду мою подвернулся тутъ съ своей любовью другой такой же парень, какъ я, такъ что старику трудно стало рѣшить, за кѣмъ изъ васъ будетъ счастливѣе его ненаглядная дочь; и порѣшилъ онъ такъ, чтобы переговорить съ самой Леандрой — такъ звали сгубившую меня красавицу — и дать ей самой выбрать между нами двумя: то есть поступилъ старикъ въ этомъ дѣлѣ такъ, какъ слѣдовало бы поступать всѣмъ отцамъ, у которыхъ есть дочери невѣсты. Не то, чтобы они заставляли дочекъ своихъ выбирать между дурными женихами, а хорошо-бы было, кабы они позаботились набрать побольше хорошихъ жениховъ, да и позволили бы потомъ дочерямъ своимъ выбрать себѣ между ними того, который придется имъ по сердцу.

Не знаю, право, кого изъ насъ выбрала Леандра, знаю только, что обоихъ насъ отправили съ носомъ; пробормотали намъ, что невѣста очень еще молода, ну и остальное все такое же. Нужно вамъ сказать, что тотъ парень, который хотѣлъ перебить у меня Леандру, звался Ансельмомъ, а я зовусь Евгеніемъ: говорю это, чтобы вамъ знать, какъ зовутъ главныхъ лицъ этой печальной исторіи; — она хоть и не совсѣмъ еще кончилась, но только безъ крови и смерти никогда ей не кончиться.

Въ то самое время, когда мы посватали Леандру, явился у насъ въ себѣ, новый человѣкъ, Винцентъ Рока. Онъ былъ сынъ одного небогатаго крестьянина изъ сосѣдняго съ нами села, и пришелъ къ намъ изъ Италіи и другихъ сторонъ, гдѣ онъ служилъ солдатомъ. Лѣтъ двѣнадцать тому назадъ его увезъ изъ деревни проходившій чрезъ нее съ своею ротою капитанъ; и вотъ привелось ему опять возвратиться на родную сторону. Пришелъ онъ къ намъ, одѣтый по солдатски, весь въ цвѣтахъ, и вездѣ у него висѣли разные стеклянные шарики и стальныя цѣпочки. Люди наши, народъ все лукавый, способный подыматься на всякія хитрости, особенно когда дѣлать имъ больше нечего, сосчитали и подмѣтили: сколько у него всѣхъ этихъ бирюлекъ и разныхъ нарядовъ; и оказалось, что у него всего-то было только три платья съ чулками и подвязками, но только онъ такъ ловко умѣлъ изворачиваться ими, такъ хорошо умѣлъ мѣнять ихъ и поперемѣнно надѣвалъ одно съ другимъ, что не сосчитавши всего его убранства, можно было поклясться, что у него на худой счетъ десять перемѣнъ платья и штукъ двадцать пуковъ разныхъ перьевъ. Былъ онъ, при всемъ этомъ, немного музыкантъ, и такъ хорошо игралъ на гитарѣ, что у насъ говорили, будто онъ заставляетъ гитару не играть, а говорить. Къ тому же онъ былъ еще стихоплетъ, и о всякомъ пустякѣ, происходившемъ у насъ въ околодкѣ, умѣлъ настрочить бумагу мили въ полторы. Вотъ этотъ то бравый солдатъ, этотъ щеголь, стихоплетъ и музыкантъ Винцентъ Розка заставилъ Леандру взглянуть на себя изъ окна своего дожа; и чтожъ вы думаете? Всѣ эти разныя цацки соблазнили ее, а плаксивыя пѣсни солдата съ ума ее свели; стала она вѣрить всѣмъ небылицамъ, которыя городилъ ей этотъ воякъ, и ужъ видно такъ чорту угодно было, — приглядѣлся онъ ей такъ, что просто души въ немъ не слышала она, между тѣмъ какъ солдатъ не успѣлъ еще и подумать хорошенько объ ней. Вамъ извѣстно, господа, ничто не устроится такъ скоро, какъ любовное дѣло, когда женщина сама возьмется за него, и точно: прежде чѣмъ которому-нибудь изъ жениховъ Леандры въ голову пришло подумать что-нибудь на счетъ ея и стихоплета солдата, ихъ ужъ и слѣдъ простылъ.

Убѣжала Леандра съ солдатомъ изъ отцовскаго дома; матери у нее нѣтъ, и она сана помогла этому затесавшемуся къ намъ воину одержать такую побѣду, какой, я полагаю, онъ никогда въ жизни не одерживалъ, хотя и городилъ намъ про разныя свои побѣды. Происшествіе это взбудоражило весь околотокъ. Я и Ансельмъ не знали, что и подумать; отецъ Леандры былъ ни живъ, ни мертвъ; родные были обезславлены, судіи — разбужены, полицейскіе и сыщики — посланы въ погоню. Осмотрѣли дороги, лѣса, словомъ все, что могли, и наконецъ, на третьи сутки, нашли Леандру въ одной рубашкѣ, въ какой то пещерѣ, въ горахъ, безъ денегъ и безъ вещей, которыя она унесла изъ дому. Привели ее въ несчастному отцу, и тамъ распросили у нее въ подробности, какъ случилось все это грустное дѣло. Леандра объявила безъ обиняковъ, что Винцентъ Рока надулъ ее, что онъ уговорилъ ее бѣжать изъ дому, повалявшись обвѣнчаться съ нею и увезти ее потомъ въ прекраснѣйшій городъ въ цѣломъ свѣтѣ — Неаполь, что проведенная и просто околдованная имъ, она повѣрила всему, что говорилъ ей этотъ негодяй, и обокравъ отца рѣшилась убѣжать съ любовникомъ. Разсказала она и то, какъ онъ увелъ ее въ горы, какъ ограбилъ ее тамъ и заперъ въ той пещерѣ, въ которой ее нашли, а самъ ушелъ, Богъ его знаетъ куда. Все это, конечно, только пуще удивило насъ всѣхъ.

Правду сказать, государи мои, немного трудно повѣрить воздержности этого негодяя, но Леандра клялась всѣмъ святымъ, что онъ не прибѣгнулъ къ насилію, и этого было довольно, чтобы утѣшить несчастнаго ея отца. И не пожалѣлъ онъ тогда всѣхъ другихъ пропавшихъ у него сокровищъ, получивъ назадъ въ цѣлости такое сокровище, которое стоитъ разъ потерять, чтобы никогда уже не найти. Съ того времени, какъ возвратилась домой Леандра, отецъ рѣшился скрыть ее отъ глазъ людскихъ, и заперъ ее въ сосѣднемъ городѣ — въ монастырь, возлагая всю надежду на время, которое, можетъ быть, заставитъ позабыть о дурномъ поступкѣ его дочери. Молодость Леандры оправдывала этотъ поступокъ ея передъ тѣми людьми, которые не имѣютъ надобности безславить и прославлять ее, которые знали и умъ ея и нравъ. Они свалили всю бѣду на женскую вѣтренность, на женскій характеръ, который въ частую дѣлаетъ такое, что человѣку разсудительному никогда и въ голову не придетъ.

Съ того времени, какъ заперли Леандру въ монастырѣ, замкнулись и глаза Ансельма; безъ Леандры имъ стало ничего не видно, и что было видѣть имъ безъ нее на свѣтѣ. Да тоже сталось и со мной; и для меня безъ Леандры не осталось радостей на землѣ. И съ той поры, какъ стало пропадать наше терпѣніе, стало усиливаться наше горе; мы проклинали солдата съ его нарядами, проклинали слѣпоту отца, и кинувши родное село, задумали скрыться въ этой долинѣ. Мы привели сюда наши стада; Ансельмъ — овецъ, а я — козъ; и живемъ теперь, среди этихъ рощъ, то вспоминая, то тоскуя о нашей любезной, то распѣвая пѣсни, въ которыхъ хвалимъ и коримъ сгубившую насъ Леандру прекрасную. И по нашему примѣру много другихъ влюбленныхъ въ Леандру пришли укрываться въ этихъ горахъ; и столько ужъ ихъ теперь набралось здѣсь, что стали эти горы похожи на пастушью Аркадію, въ которой со всѣхъ сторонъ слышно одно слово: Леандра. Одинъ зоветъ ее причудливой и вѣтреной, другой коритъ ее солдатомъ, третій благословляетъ и прощаетъ ее, четвертый хулитъ и проклинаетъ; одни прославляютъ красоту ее чудесную, другіе проклинаютъ ея нравъ. Словомъ всѣ унижаютъ ея и вмѣстѣ, какъ Богу своему, поклоняются ей; и вѣрите ли, до того доходятъ безумство нѣкоторыхъ, что они корятъ ее за данный имъ будто бы отказъ, хоть никогда они ни одного слова не промолвили съ ней; другіе изъ себя выходятъ отъ ревности, хоть ревновать ее тоже не приходится, потому что она не успѣла еще сдѣлать ничего такого, чего ужь не исправить во вѣкъ. И здѣсь вокругъ вы не найдете ни одного грота, ни одной пещеры, ни одного ручейка, ни одного дерева, гдѣ бы вы не повстрѣчали горюющаго и вѣтрамъ поверяющаго тоску свою пастуха. Вездѣ только и слышно имя Леандры: Леандра — грохочутъ горы, Леандра — журчатъ ручьи, Леандра, вотъ нашъ богъ въ этой долинѣ; вотъ волшебница, околдовавшая и отравившая насъ всѣхъ. Изъ-за нее всѣ мы находимся, сами не знаемъ, въ какомъ то страхѣ. Но всѣхъ тяжелѣе, и умнѣе, и безумнѣе тоскуетъ Ансельмъ; рыдаетъ онъ въ разлукѣ съ Леандрой, и рыдая поетъ подъ звуки скрипки, на которой онъ такъ же прекрасно играетъ, какъ прекрасно слагаетъ свои унылыя пѣсни. Я же поступаю, по моему мнѣнію, благоразумнѣе: громко проклиная довѣрчивость и вѣтренность женщинъ, ихъ обманчивыя клятвы, ихъ измѣнчивость и ихъ неразборчивый вкусъ. И теперь вамъ, вѣрно, стало понятно, господа, почему я не долюбливаю эту козу, хотя она и лучшая въ моемъ стадѣ: она женскаго рода. Вотъ вамъ та исторія, которую я обѣщалъ разсказать. Если она вышла длинновата, то повѣрьте мнѣ, что и охота моя — послужить вамъ чѣмъ могу ничуть не короче. Господа! молочная моя здѣсь поблизости; если вамъ угодно заглянуть въ нее, милости просимъ; вы найдете тамъ свѣжій творогъ, свѣжее молоко и отличные свѣжіе плоды.

Глава LII

Разсказъ этотъ показался весьма интереснымъ, и восхищенный имъ каноникъ осыпалъ похвалами разсказчика, который походилъ скорѣе на остроумнаго придворнаго, чѣмъ на грубаго пастуха, и оправдывалъ слова священника, говорившаго: что въ горахъ можно находить иногда весьма дѣльныхъ людей. Всякій съ своей стороны, похвалилъ молодаго пастуха, но похвалы Донъ-Кихота затмили всѣ остальныя. «Другъ мой», сказалъ онъ пастуху, «еслибъ мнѣ дозволено было вдаться сегодня въ какое-нибудь приключеніе, то, клянусь тебѣ, я сію же минуту отправился бы за прекрасной Леандрой: я похитилъ бы ее — не смотря ни на какихъ настоятельницъ изъ монастырскихъ стѣнъ, въ которыхъ бѣдную дѣвушку держутъ противъ воли, и передалъ бы ее тебѣ съ однимъ условіемъ: не забывать законовъ странствующихъ рыцарей. воспрещающихъ оскорблять дамъ. Сильный, однако, вѣрой моей въ Бога Всемогущаго, я надѣюсь, что могущество злаго волшебника не вѣчно будетъ торжествовать надъ могуществомъ другого, исполненнаго лучшихъ намѣреній; и тогда ты смѣло можешь разсчитывать на мою готовность служить тебѣ, ибо, какъ рыцарь, я ниспосланъ въ міръ помогать нуждающимся, гонимымъ и сирымъ».

До сихъ поръ пастухъ не обращалъ никакого вниманія на Донъ-Кихота, но послѣ этихъ словъ, онъ съ любопытствомъ началъ разсматривать его съ головы до ногъ; и, видя передъ собою какую то тощую, несчастную фигуру, спросилъ сидѣвшаго рядомъ съ нимъ цирюльника, что это за чудакъ?

— Кто же, отвѣтилъ цирюльникъ, какъ не знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, бичь зла, каратель неправды, поддержка дѣвъ, ужасъ великановъ и непобѣдимый побѣдитель всѣхъ.

— Это что-то смахиваетъ на тѣхъ господъ, о которыхъ пишутъ въ рыцарскихъ книгахъ, замѣтилъ пастухъ; они дѣлали все тоже, что этотъ рыцарь, но только вы, ваша милость, должно быть, шутите, потому что у этого потѣшнаго господина голова, кажись, не въ порядкѣ.

— Негодяй! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; это у тебя она, видно, не въ порядкѣ, у меня же она въ большемъ порядкѣ, чѣмъ у той сволочи, которая родила тебя на свѣтъ. Съ послѣднимъ словомъ, онъ такъ яростно швырнулъ въ пастуха лежавшій вблизи хлѣбъ, что сплюснулъ ему носъ. Не охотникъ до шутокъ. пастухъ, не обращая вниманія ни на коверъ, ни на скатерть, ни на обѣдавшихъ господъ, схватилъ Донъ-Кихота обѣими руками за горло съ такимъ остервененіемъ, что по всей вѣроятности задушилъ бы его, еслибъ на помощь своему господину не подоспѣлъ Санчо. Взявши пастуха сзади за плечи, онъ опрокинулъ его навзничь, перебивши при этомъ посуду и перевернувши на столѣ все вверхъ дномъ. Освободясь изъ когтей пастуха, Донъ-Кихотъ вскочилъ къ нему на животъ; и окровавленный, измятый кулаками Санчо, несчастный противникъ рыцаря искалъ вокругъ себя ножа, чтобы пырнуть имъ Донъ-Кихота; но каноникъ и священникъ успѣли припрятать всякое оружіе. Цирюльникъ же умудрился какъ то такъ устроить, что Донъ-Кихотъ опять очутился подъ пастухомъ, и тогда то послѣдній, въ отмщеніе за собственную кровь, окровавилъ, въ свою очередь, физіономію рыцаря.

Глядя на эту сцену, священникъ и каноникъ надрывали со смѣху животы; стрѣльцы тоже хохотали до упаду, и этотъ единодушный смѣхъ увеличивалъ ярость сражавшихся, озлобляя ихъ, какъ грызущихся собакъ. Одинъ Санчо былъ угрюмъ, удерживаемый прислугой каноника, не пускавшей его подать помощь своему господину.

Между тѣмъ какъ одни смѣялись, а другіе дрались, въ полѣ неожиданно послышался заунывный звукъ трубы, привлекшій общее вниманіе. Особенно поразилъ онъ Донъ-Кихота. Лежа подъ пастухомъ, почти изуродованный градомъ сыпавшихся на него кулаковъ, онъ забылъ въ эту минуту о мщеніи, сгарая нетерпѣніемъ узнать причину услышанныхъ имъ звуковъ. «Чортъ,» сказалъ онъ своему противнику; «называю тебя чортомъ, потому что ты не можешь быть никѣмъ инымъ; если ты такъ храбръ и силенъ, что можешь торжествовать надо мной. Пусти меня на одинъ часъ, потому что этотъ жалобный звукъ должно быть зоветъ меня къ какому-то приключенію.» Пастухъ, утомленный столько же наносимыми имъ, сколько и получаемыми ударами, въ ту же минуту покинулъ своего противника. Освободившись отъ пастуха, Донъ-Кихотъ обтеръ лицо и повернулъ голову въ ту сторону, гдѣ слышался трубный звукъ, замѣтилъ вдали нѣсколько лицъ, спускавшихся, какъ кающіеся грѣшники, въ бѣлыхъ одеждахъ, съ холма. Нужно сказать, что этотъ годъ былъ страшно сухой, почему въ Испаніи повсемѣстно совершались молебствія о ниспосланіи дождя, и теперь крестьяне сосѣдней деревни устроили священное шествіе къ часовнѣ, построенной на небольшой горѣ, возвышавшейся вблизи села.

Донъ-Кихотъ, видя странную одежду молящихся и забывая, что онъ видитъ ее въ тысячу первый разъ, вообразилъ себѣ, что онъ видитъ какое-то новое приключеніе, и что ему одному, какъ странствующему рыцарю, суждено привести его къ концу. Въ особенности его убѣдило въ этой химерѣ то, что покрытая трауромъ статуи Мадонны показалась ему высокой дамой, увозимой въ плѣнъ какими то дерзкими измѣнниками. Вообразивши это, онъ въ ту же минуту побѣжалъ къ мирно пасшемуся на лугу Россинанту, быстро осѣдлалъ его, отстегнулъ отъ арчака забрало и щитъ, спросилъ у Санчо мечь, и затѣмъ громкимъ голосомъ сказалъ изумленной компаніи: «теперь, господа, вы убѣдитесь, какое неоцѣненное благо для міра составляютъ странствующіе рыцари. Теперь вы скажете, достойны ли они всеобщаго уваженія?» Съ послѣднимъ словомъ онъ сжалъ бока Россинанта — шпоръ у рыцаря на этотъ разъ не оказалось — и крупной рысью, потому что Россинантъ не мастеръ былъ, кажется, галопировать, по крайней мѣрѣ его ни разу не видѣли галопирующимъ во все время его странствованій, — поскакалъ на встрѣчу священной процессіи, не слушая священника, цирюльника и каноника, старавшихся удержать его. Не остановилъ его и голосъ Санчо, кричавшаго изо всѣхъ силъ: «что вы дѣлаете, куда вы скачете, господинъ Донъ-Кихотъ. Какой чортъ бунтуетъ васъ противъ святой нашей католической вѣры? Одумайтесь! вѣдь это движется духовная процессія». Напрасно, однако, Санчо надрывалъ себѣ легкія, господинъ его твердо рѣшился напасть на бѣлыя привидѣнія. Видя передъ собою только эти мнимыя привидѣнія, онъ не слышалъ ничего, что ему кричали, да врядъ ли услышалъ, и послушался бы въ эту минуту даже королевскаго призыва. Подскакавши къ духовной процессіи, онъ придержалъ Россинанта, давно уже ощущавшаго потребность перевести духъ, и сиплымъ, дрожащимъ голосомъ закричалъ: «остановитесь злодѣи, закрывшіе свои преступныя лица! остановитесь и выслушайте то, что я вамъ скажу»

Слова эти поразили и остановили процессію; одинъ изъ четырехъ ксендзовъ, пѣвшихъ литанію, пораженный странной фигурой Донъ-Кихота, видомъ несчастнаго Россинанта и всей, въ высшей степени смѣшной, обстановкой рыцаря, отвѣтилъ ему: «братъ! если тебѣ нужно что-нибудь сказать намъ, то поторопись, мы не можемъ останавливаться ни для какихъ разговоровъ или объясненій, если ихъ нельзя передать въ двухъ, трехъ словахъ».

— Я передамъ вамъ его въ одномъ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; освободите сію же минуту эту даму. Ея траурное покрывало слишкомъ краснорѣчиво говоритъ, что вы нанесли ей какое-то тяжкое оскорбленіе и теперь уводите ее въ плѣнъ. Я, какъ рыцарь, ниспосланный въ міръ попирать всякое зло, не позволю вамъ двинуться теперь ни шагу впередъ.

Донъ-Кихота, какъ и слѣдовало ожидать, сочли за полуумнаго, вырвавшагося изъ дома сумасшедшихъ; и толпа, участвовавшая въ процессіи, принялась громко хохотать надъ нимъ. Но это окончательно взбѣсило Донъ-Кихота, и онъ, не произнеся больше ни слова, напалъ на процессію. Тогда одинъ господинъ, отдѣлившись отъ процессіи, вышелъ, съ палкою въ рукахъ, на встрѣчу Донъ-Кихоту, и не смотря на то, что рыцарь нанесъ ему сильный ударъ мечомъ и разрубилъ на двое палку, онъ хватилъ его, однако, обломкомъ этой палки такъ сильно по плечу, что Донъ-Кихотъ безъ чувствъ свалился съ щитомъ своимъ на землю.

Санчо, бѣжавшій весь запыхавшись за своимъ господиномъ, умолялъ теперь его противника пощадить несчастнаго, очарованнаго рыцаря, который въ жизнь свою не сдѣлалъ и не пожелалъ никому зла. Но не ноль бы Санчо удержали руку, поразившую Донъ-Кихота, а несчастная фигура самаго рыцаря, лежавшаго недвижимо, какъ мертвый. Вообразивъ себѣ, что несчастный рыцарь убитъ, испуганный противникъ его, подобравъ полы платья, пустился съ быстротою лани, безъ оглядки, бѣжать черезъ поле. На помощь Донъ-Кихоту спѣшили между тѣмъ всѣ лица, сопровождавшія его въ пути, и толпа, составлявшая священную процессію, видя, что нѣсколько человѣкъ бѣгутъ, въ сопровожденіи вооруженныхъ стрѣльцовъ, прямо къ тому мѣсту, гдѣ она остановилась, вообразила себѣ, будто на нее хотятъ напасть, и приготовляясь къ защитѣ, построила родъ каре. Съ непокрытыми головами, вооружась, кто плетью, кто подсвѣчникомъ, воины процессіи рѣшились не только отразить нападеніе, но и сами напасть на врага, Судьба устроила однако дѣло лучше чѣмъ можно было ожидать. Въ числѣ лицъ, составлявшихъ священную процессію, нашелся знакомый нашего священника, и случившаяся въ это время, какъ нельзя болѣе кстати, встрѣча старыхъ знакомыхъ положила конецъ недоумѣніямъ и страхамъ. Священникъ, какъ и слѣдовало ожидать, тотчасъ же разсказалъ своему знакомому, кто такой Донъ-Кихотъ; и они подошли къ нему, чтобы удостовѣриться: живъ ли этотъ злополучный бѣднякъ, надъ которымъ причитывалъ Санчо, разсыпаясь въ этихъ отборныхъ фразахъ:

— «О, цвѣтъ рыцарей, которому суждено было погибнуть отъ одного взмаха падки, на полупути такой блистательной жизни. О, гордость твоего рода, слава Ламанча и цѣлаго міра, преданнаго теперь на жертву злодѣямъ, которымъ безъ тебя некого и нечего будетъ страшиться. О, мужъ, превзошедшій щедростью всѣхъ Александровъ, вознаградившій меня за восьминедѣльную службу мою великолѣпнѣйшимъ изъ острововъ, омываемыхъ волнами морей. О ты, смиренный съ великими и дерзновенный съ смиренными, презиравшій опасностями, претерпѣвавшій оскорбленія, влюбленный самъ не знавши въ кого, бичь злыхъ, подражатель праведныхъ, врагъ развращенныхъ, словомъ странствующій рыцарь — и большей не нужно тебѣ похвалы.»

Эти возгласы привели въ себя Донъ-Кихота. Онъ открылъ глаза и проговорилъ слабымъ голосомъ: «тотъ, кто живетъ вдали отъ васъ, Дульцинея Дульцинѣйшая, подверженъ большимъ страданіямъ. Помоги мнѣ, другъ мой Санчо, взобраться на мою очарованную колесницу; я не могу теперь опереться на стремена, потому что у меня разбито плечо.»

— Это я сдѣлаю всего охотнѣе, дорогой господинъ мой, отвѣтилъ Санчо; — и отправимся-ка домой вмѣстѣ съ этими господами, желающими вамъ всякаго добра. Тамъ, мы приготовимся въ третьему выѣзду, который, быть можетъ, будетъ славнѣе и благопріятнѣе для насъ.

— Санчо, ты говоришь золотыя слова, сказалъ ему Донъ-Кихотъ; мы, дѣйствительно, ничего лучшаго не можемъ придумать, какъ переждать дурное вліяніе звѣздъ, тяготѣющее надъ нами теперь.

Священникъ, каноникъ и цирюльникъ въ одинъ голосъ согласились съ Донъ-Кихотомъ, послѣ чего, посмѣявшись немного надъ Санчо, они помѣстили рыцаря на его очарованную колесницу и, простившись съ пастухомъ, собрались наконецъ въ дорогу. Стрѣльцы не захотѣли идти дальше, и священникъ тутъ же разсчитался съ ними. Каноникъ, съ своей стороны, попросивъ священника извѣстить его о томъ, что станется съ Донъ-Кихотомъ, излечится ли онъ отъ своего помѣшательства, или всѣ усилія вразумить его окажутся напрасными — попросилъ позволенія продолжать свой путь. Всѣ разбрелись такимъ образомъ въ разныя стороны, оставивъ съ Донъ-Кихотомъ только священника, цирюльника, Санчо, осла и добраго Россинанта. отличавшагося во всѣхъ случаяхъ жизни такимъ же примѣрнымъ терпѣніемъ, какъ и его господинъ. Крестьянинъ запрегъ воловъ, устроилъ Донъ-Кихоту помѣщеніе на сѣнѣ, и съ неизмѣнной флегмой своей поѣхалъ по той дорогѣ, по которой велѣлъ ѣхать священникъ.

Черезъ шесть дней поѣздъ прибылъ въ деревню, и такъ какъ день былъ воскресный, поэтому весь живой людъ высыпалъ на дорогу, по которой долженъ былъ проѣзжать Донъ-Кихотъ. Можно представить себѣ удивленіе земляковъ его, когда они увидали въ клѣткѣ знакомаго имъ гидальго, и одинъ мальчуганъ побѣжалъ извѣстить племянницу и экономку рыцаря о пріѣздѣ его. Тяжело было слышать, какъ жалобно заголосили обѣ женщины, услыхавъ, что Донъ-Кихотъ возвращается домой въ клѣткѣ на волахъ. Онѣ били себя по щекамъ, проклиная рыцарскія книги, и отчаяніе ихъ усилилось еще, когда господинъ ихъ появился на порогѣ своего дома.

Жена Санчо также побѣжала встрѣтить своего мужа, зная, что онъ служитъ оруженосцемъ у Донъ-Кихота, и первымъ дѣломъ спросила его, здоровъ ли оселъ?

— Здоровѣе хозяина, отвѣчалъ Санчо.

— Слава Богу за такую милость Его, воскликнула жена Санчо. Скажи же ты мнѣ, теперь, мой милый, что выгадалъ ты, служивши оруженосцемъ, какой гостинецъ привезъ мнѣ?

— Никакого, отвѣтилъ Санчо, я привезъ что-то получше и подороже всякихъ гостинцевъ.

— Слава тебѣ Господи, слава тебѣ Господи, восклицала жена. Показывай же, голубчикъ, что ты такого получше привезъ намъ: пусть отведетъ оно мою душу; ужъ какъ она истосковалась по тебѣ.

— Погоди, дай домой добраться, сказалъ Пансо; такъ увидишь, а теперь благодари Бога за то, что все такъ хорошо устроилось, что если приведется намъ отправиться во второй разъ искать приключеній, такъ увидишь ты меня тогда, по крайней мѣрѣ, графомъ или губернаторомъ острова, и не какого-нибудь острова, а самаго лучшаго, какой на свѣтѣ есть.

— Дай Богъ, голубчикъ, сказала жена, потому что въ крайней мы теперь нуждѣ; но скажи, дружокъ мой, что такое это — островъ? Никогда не приводилось слыхать мнѣ про это.

— Медъ созданъ не для осла, замѣтилъ Санчо; придетъ время, когда ты узнаешь, что значитъ островъ, и разинешь ротъ, слушая, какъ станутъ называть тебя барыней твои крестьянки.

— Что ты это толкуешь, Санчо, про крестьянокъ, острова и барынь? воскликнула Жуана Пансо;— такъ звалась жена Санчо Пансо, не потому, чтобы она приходилась родственницей ему, а потому что въ Ламанчѣ жены обыкновенно принимаютъ фамилію своихъ мужей.

— Не торопись узнавать все сразу, перебилъ Санчо; довольно будетъ, если я скажу тебѣ всю правду, да къ слову замѣчу, что нѣтъ кажись на свѣтѣ ничего лучше, какъ быть честнымъ оруженосцемъ странствующаго рыцаря, ищущаго приключеній. Правда, большая часть этихъ приключеній оканчиваются не совсѣмъ такъ, какъ-бы желательно было. Можно сказать, что изъ ста приключеній ровно въ девяносто девяти совсѣмъ дѣло дрянь выходитъ; и это по опыту знаю, потому что приключались со мною такія приключенія, изъ которыхъ я выходилъ немного помятымъ, приключались и такія, изъ которыхъ я вылеталъ на одѣялахъ; и однако, все же это милая вещь, скажу я, искать приключеній, перелѣзая черезъ горы, пробираясь сквозь лѣса, взбираясь на скалы, посѣщая замки, ночуя и днюя въ корчмахъ совершенно даромъ, не платя ни одного мараведиса, ни… то есть ровно ничего.

Тѣмъ временемъ, какъ Санчо Пансо проводилъ въ подобныхъ разговорахъ время съ женой своей Жуанной Пансо, экономка и племянница приняли, раздѣли и уложили своего господина на его старой, со скрипомъ, постели. Донъ-Кихотъ не узнавалъ близкихъ ему лицъ, какъ то странно глядѣлъ на нихъ, и не могъ догадаться, гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлается? Священникъ, разсказавши племянницѣ, какого труда стоило привести Донъ-Кихота домой, просилъ ее смотрѣть за нимъ во всѣ глаза, чтобы онъ опять не ускользнулъ изъ дому. Слова эти вызвали новую сцену; женщины принялись снова завывать и проклинать рыцарскія книги, и просили небо низвергнуть въ бездны ада сочинителей столькихъ нелѣпостей. И страшно безпокоились онѣ о томъ, какъ бы имъ опять не остаться безъ дяди и господина ихъ, какъ бы Донъ-Кихотъ, поправившись немного здоровьемъ, не пустился въ третье странствованіе, что дѣйствительно случилось и описано во второй части этой большой и истинной исторіи.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.