Виновникомъ тревоги оказался Санчо, хотѣвшій войти къ Донъ-Кихоту, не смотря на сопротивленіе его племянницы и экономки. «Что нужно здѣсь этому лентяю, этому бродягѣ?» кричала экономка: «Ступай, любезный, домой, нечего тебѣ здѣсь дѣлать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, какъ угорѣлый, по большимъ дорогамъ».
— Хозяйка сатаны! отвѣчалъ Санчо; не врите такъ безбожно; не я совращаю, а меня совращаютъ и уговариваютъ рыскать по бѣлому свѣту, меня увлекъ господинъ вашъ изъ дому обманомъ, обѣщавъ мнѣ островъ, ожидаемый мною по сю пору.
— Какого острова ему здѣсь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, съѣстной кусокъ этотъ островъ, что-ли?
— Лакомый то лакомый кусокъ, отвѣчалъ Санчо, только не съѣстной, а такой, который стоитъ четырехъ городовъ и цѣлой провинціи.
— Но тебя не пустятъ сюда, невѣжа, грубіянъ, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своихъ небывалыхъ островахъ.
Священникъ и цирюльникъ отъ души смѣялись слушая этотъ забавный споръ, но Донъ-Кихотѣ, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы онъ не далъ, по своему обыкновенію, воли языку, и остановивъ экономку приказалъ впустить Санчо. Въ ту же минуту священникъ и цирюльникъ простились съ своимъ другомъ, отчаяваясь въ его излеченіи. Они видѣли, что теперь онъ больше, чѣмъ когда-нибудь зараженъ своимъ проклятымъ рыцарствомъ.
— Вспомните мое слово, говорилъ священникъ цирюльнику, если другъ нашъ не пустится въ новыя странствованія въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.
— Непремѣнно. Но меня не столько удивляетъ помѣшательство господина, сколько наивность его оруженосца, который такъ вбилъ себѣ въ голову этотъ островъ, что его ничѣмъ не вышибешь теперь изъ нея, отвѣтилъ цирюльникъ.
— Да хранитъ ихъ Богъ. Мы же не перестанемъ ни на минуту слѣдить за ними, и посмотримъ чѣмъ кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этихъ двухъ людей какъ будто созданныхъ другъ для друга, такъ что глупость одного дополняетъ сумасшествіе другого.
— Ваша правда, интересно знать, что выдумаютъ они теперь, оставшись вмѣстѣ.
— Мы узнаемъ это отъ домашнихъ нашего друга, отъ нихъ ничто не ускользнетъ.
Между тѣмъ Донъ-Кихотъ запершись съ своимъ оруженосцемъ говорилъ ему:
— Санчо! грустно мнѣ было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвалъ тебя отъ твоей семьи, точно я самъ не покидалъ своей. Мы вмѣстѣ уѣхали, странствовали по одной дорогѣ, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали одинъ разъ на одѣялѣ, то меня чуть не сто разъ били палками; вотъ единственное преимущество, которое я имѣлъ передъ тобой во все время нашихъ странствованій.
— Оно такъ и должно быть, отвѣчалъ Санчо, потому что, по вашимъ собственнымъ словамъ, вся горечь приключеній должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами ихъ.
— Ты ошибаешься Санчо, сказалъ рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet…
— Я не знаю иныхъ языковъ, кромѣ своего природнаго, перебилъ Санчо.
— Когда страдаетъ голова, съ ней страдаетъ все тѣло, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Я, господинъ твой. Голова тоuо тѣла, часть котораго составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпѣваемое мною страданіе должно отразиться на тебѣ, какъ твое на мнѣ.
— Оно то должно быть такъ, но только когда меня, несчастный членъ какого то тѣла, подкидывали на одѣялѣ, голова моя прогуливалась тогда за стѣнами двора, глядя на мои воздушныя путешествія, и не ощущая при этомъ ни малѣйшей боли. Между тѣмъ, я думаю, что если члены извѣстнаго тѣла должны страдать при страданіи головы, то и голова, въ свою очередь, должна была бы страдать при всякомъ страданіи частей ея тѣла.
— Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрѣлъ хладнокровно, какъ тебя подкидывали на одѣялѣ? Не думай и не говори этого, мой другъ; будь увѣренъ, что я страдалъ въ эту минуту больше тебя. Но потолкуемъ объ этомъ когда-нибудь на свободѣ. Теперь, Санчо, скажи мнѣ откровенно, что говорятъ обо мнѣ наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думаютъ они о моихъ подвигахъ, о моемъ самоотверженіи, о моемъ намѣреніи воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышалъ ты обо мнѣ, не пріукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что вѣрный слуга долженъ говорить своему господину всегда и вездѣ голую правду; и знай, мой другъ, что еслибъ обнаженная истина всечасно возставала предъ сильными міра сего, то мы жили бы въ золотомъ вѣкѣ, называемомъ и безъ того золотымъ, по сравненію его съ вѣками минувшими. Помни это, Санчо, и отвѣчай прямо на мои вопросы.
— Извольте, но только не сердитесь когда я вамъ скажу, безъ всякихъ украшеній все, что я слышалъ о васъ.
— Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.
— Такъ скажу я вамъ по правдѣ: всѣ говорятъ, что вы рехнулись, да и я вмѣстѣ съ вами. Дворяне говорятъ, будто вы не имѣли права прибавлять къ вашей фамиліи донъ и называть себя рыцаремъ, владѣя всего на всего четырьмя виноградными деревьями и нѣсколькими десятинами земли съ рвомъ спереди и позади; рыцари очень недовольны, что въ нимъ присталъ простой гидальго, особенно тѣ изъ нихъ, которые не только въ рыцари, да не годятся и въ оруженосцы, которые чистятъ сажей сбрую и заштопываютъ чернымъ шолкомъ свои зеленые носки.
— Это меня не касается. Я всегда прилично одѣтъ и никогда не ношу платья съ заплатами; съ дырами, быть можетъ, но только съ дырами, сдѣланными оружіемъ, а не временемъ.
— На счетъ же вашего мужества, благородства и вашихъ подвиговъ, мнѣнія розны: одни говорятъ, что вы довольно забавный полуумный; другіе — что вы храбры, но безтолковы; третьи — что вы благородный сумазбродъ; всѣ же, вообще, такъ хорошо честятъ васъ, какъ лучше и придумать нельзя, еслибъ даже захотѣть.
— Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, чѣмъ возвышеннѣе наши достоинства, тѣмъ сильнѣе злословятъ ихъ; ты это ясно видишь теперь. Многіе ли изъ великихъ историческихъ лицъ не были оклеветаны? Юлій Цезарь, этотъ славный полководецъ прослылъ за эгоиста, неряху и развратника. Великаго Александра обвиняли въ пьянствѣ. Проводившій жизнь свою въ баснословныхъ подвигахъ Геркулесъ прослылъ человѣкомъ изнѣженнымъ и сладострастнымъ. О братѣ Амадиса донъ-Галаорѣ говорили, что онъ безпокоенъ и неуживчивъ, а о самомъ Амадисѣ, будто онъ плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бѣдный мой Санчо, я нисколько не огорченъ всѣми этими слухами, утѣшая себя тѣмъ, что несправедливость людей была удѣломъ многихъ великихъ мужей, ставшихъ удивленіемъ міра.
— Но позвольте, на срединѣ дороги не останавливаются; замѣтилъ Санчо.
— Что же еще? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— А то, отвѣчалъ Санчо, что, до сихъ поръ, я подчивалъ васъ медомъ, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человѣка, который доскажетъ вамъ остальное. Сынъ Варѳоломея Караско, Самсонъ, пріѣхалъ вчера вечеромъ изъ Саламанки, гдѣ онъ получилъ званіе бакалавра; узнавши о его пріѣздѣ, я отправился поболтать съ нимъ, и узналъ отъ него, что въ Италіи отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Въ этой книгѣ говорится только о васъ и обо мнѣ; и если вѣрить Караско, такъ я выставленъ въ ней за показъ всему міру подъ моимъ настоящимъ именемъ Санчо Паесо. Въ книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мѣрѣ, тысячу разъ, не понимая, какой чортъ разсказалъ это все описавшему насъ сочинителю.
— Нужно думать, что книгу эту написалъ какой-нибудь мудрый волшебникъ, потому что отъ нихъ не скрыто ничего, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
— Должно быть волшебникъ, чортъ бы его побралъ, отвѣтилъ Санчо; Караско говорятъ, будто онъ называется Сидъ Гамедъ Беренгена[1].
— Это мавританское имя — сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Очень можетъ быть; мавры, какъ слышно, любятъ бадиджану — отвѣчалъ Санчо.
— Ты однако, перепуталъ, кажется, имя автора, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; потому что слово сидъ значитъ господинъ.
— Этого я не знаю, но если вамъ желательно, чтобъ я привелъ сеюда самого бакалавра, то я полечу къ нему быстрѣе птицы, сказалъ Санчо.
— Ты сдѣлаешь мнѣ этимъ большое одолженіе; послѣдняя новость такъ сильно затронула мое любопытство, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что я не возьму ничего въ ротъ, пока не узнаю подробно обо всемъ.
Санчо тотчасъ же побѣжалъ за бакалавромъ, съ которымъ онъ вскорѣ вернулся къ Донъ-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговоръ, переданный въ слѣдующей главѣ.