Едва лишь блѣдно-розовая аврора скрылась въ сіяніи лучезарнаго Ѳеба, пришедшаго осушить своими жгучими лучами кристальныя капли, дрожавшія на золотистыхъ волосахъ зари, какъ Донъ-Кихотъ поспѣшилъ разстаться съ сладкой нѣгой, объявшей его члены, поднялся на ноги и кликнулъ, сладко храпѣвшаго еще, Санчо. Видя его съ закрытыми глазами и открытымъ ртомъ, рыцарь, прежде чѣмъ принялся будить своего оруженосца, не могъ не сказать: «О блаженнѣйшій изъ смертныхъ, обитающихъ на земномъ шарѣ! никому не завидуя, и не возбуждая ни въ комъ зависти, счастливецъ! ты отдыхаешь тѣломъ и духомъ, не преслѣдуемый волшебниками, не смущаемый очарованіями!
Спи, повторяю, и сто разъ еще повторю, ты, не страдающій вѣчной безсонницей жгучей ревности; ты, котораго не будитъ забота о просроченныхъ долгахъ, ни о кускѣ насущнаго хлѣба на завтра для тебя и бѣдной семьи твоей. Тебя не снѣдаетъ честолюбіе, тебя не тревожитъ суетный блескъ міра, потому что всѣ твои стремленія кончаются на твоемъ ослѣ, а о тебѣ самомъ долженъ позаботиться я. Я несу это бремя, справедливо предоставленное высшимъ классамъ обычаемъ и природой. Слуга спитъ, господинъ бодрствуетъ за него, думая, какъ ему прокормить и улучшить бытъ своихъ слугъ. Слугу не смущаетъ раскаленное небо, отказывающее землѣ въ живительной росѣ, но господинъ долженъ позаботиться во дни засухи и голода о томъ, кто служилъ ему во времена изобильныя и плодородныя».
На все это Санчо, конечно, не отвѣчалъ ни слова, потому что онъ преспокойно спалъ себѣ, и, но всей вѣроятности, проснулся бы не тамъ скоро, еслибъ Донъ-Кихотъ не тронулъ его концомъ своего копья. Пробудясь, онъ принялся протирать глаза, и протягивая впередъ руки, поворачивая лицо свое то въ одну, то въ другую сторону, проговорилъ: «отъ этой бесѣдки, право, больше пахнетъ окорокомъ, чѣмъ жирофлеями. Клянусь Богомъ, это будетъ свадьба на славу, если отъ нее спозаранку ужъ понесло такими запахами».
— Молчи, обжора, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и поскорѣе вставай; мы отправимся взглянуть, что станетъ дѣлать на этомъ свадебномъ пиру отверженный Василій.
— Да пусть онъ себѣ дѣлаетъ что хочетъ, отвѣчалъ Санчо. Самъ виноватъ, за чѣмъ бѣденъ. Былъ бы богатъ, такъ и женился бы на Китеріи. А когда нѣтъ у человѣка гроша за душой, такъ чтожъ въ облакахъ, что ли, ему тогда жениться? Право, ваша милость, нищій пусть довольствуется тѣмъ, что находитъ, и не ищетъ жемчугу въ виноградѣ. Я готовъ объ закладъ биться, что этотъ Камашъ можетъ этого самаго Василія упрятать въ мѣшокъ съ червонцами. И тоже была бы не послѣдняя дура Китерія, еслибъ плюнула на все, что подарилъ ей и еще подаритъ Камашъ, и прельстилась искуствами Василія швырять палки, да фехтовать рапирой. За этакія чудесныя штуки, ни въ одной корчмѣ стакана вина не дадутъ. Богъ съ ними — съ талантами, отъ которыхъ выгодъ никакихъ нѣтъ. Другое дѣло, когда Богъ наградитъ ими человѣка съ туго набитымъ карманомъ, о, тогда желаю здравствовать имъ; потому что хорошій домъ можно выстроить только на хорошемъ фундаментѣ, а самый лучшій фундаментъ, это деньги.
— Ради Бога замолчи, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; если бы позволить тебѣ оканчивать все, что ты начинаешь говорить, то у тебя не хватило бы времени ни ѣсть, ни спать; ты все бы говорилъ.
— Ваша милость, отвѣчалъ Санчо, вспомните нашъ уговоръ; отправляясь съ вами, я выговорилъ себѣ право говорить когда захочу, лишь бы только не во вредъ ближнему и вамъ, а этого я кажется до сихъ поръ не дѣлалъ.
— Не помню этого уговора, сказалъ Донъ-Кихотъ; но если бы даже онъ существовалъ, я все таки хочу, чтобы ты замолчалъ и отправился за мною. Слышишь ли: вчерашніе инструменты ужъ заиграли и обрадовали эти долины; свадьбу, вѣроятно, отпразднуютъ скорѣе въ утренней прохладѣ, нежели въ дневномъ жару.
Санчо послушался своего господина, осѣдалъ осла и Россинанта, и наши искатели приключеній, сѣвши верхомъ, шагъ за шагомъ, въѣхали въ павильонъ. Первое, что кинулось тутъ въ глаза Санчо, это былъ цѣлый быкъ, воткнутый на вертелѣ въ дуплѣ молодаго вяза; въ нѣкоторомъ разстояніи отъ него горѣѵа куча дровъ, и вокругъ нее стояли шесть чугунныхъ котловъ, въ которыхъ легко укладывались быки, казавшіеся тамъ чуть не голубями. На деревьяхъ висѣло безчисленное количество очищенныхъ зайцевъ, зарѣзанныхъ куръ, дичи и разной свойской птицы, развѣшанной на вѣтвяхъ, чтобы сохранить ее свѣжей. Тутъ же Санчо насчиталъ ведеръ шестдесятъ самаго лучшаго вина. Бѣлый хлѣбъ наваленъ былъ кучами, какъ пшеница въ житницѣ, а разнородные сыры нагромождены были, какъ кирпичи, образуя цѣлыя стѣны; возлѣ нихъ стояли два котла съ масломъ, приготовленнымъ для пряженія въ немъ пирожнаго, которое вынимали лопатами и опускали потомъ въ особый котелъ съ медомъ. Болѣе пятидесяти чистыхъ и ловкихъ кухарокъ и поваровъ возились у очага. Въ широкомъ желудкѣ быка зашито было двѣнадцать молочныхъ поросенковъ для приданія ему нѣжности и вкуса. Разныя же пряности и сладости навалены были не фунтами, а пудами въ огромномъ открытомъ сундукѣ. Хотя яства эти не отличались особенной нѣжностью, но ихъ было достаточно, чтобы накормить цѣлую армію.
Съ непритворнымъ восторгомъ жадными глазами поглядывалъ на нихъ Санчо. Его очаровали во первыхъ котлы, изъ которыхъ онъ съ удовольствіемъ позаимствовался бы кое чѣмъ; потомъ чаны съ виномъ и наконецъ фруктовыя пирожныя. Не будучи въ состоянія долѣе удерживать себя, онъ подошелъ къ одному изъ поваровъ, и со всей вѣжливостью голоднаго желудка попросилъ его позволить ему обмакнуть въ котелъ ломоть хлѣба.
— Братецъ, отвѣчалъ поваръ, сегодня, благодаря Канашу богатому, не такой день, чтобы кто-нибудь ногъ голодать. Слѣзай-ка съ осла, возьми вилку и скушай на здоровье одну или двѣ курицы.
— Не вижу я, братецъ мой, нигдѣ здѣсь вилки, — сказалъ Санчо, оглянувшись по сторонамъ.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ поваръ, изъ-за чего онъ столько хлопочетъ этотъ человѣкъ, и схвативъ первую попавшуюся ему подъ руку кострюлю, опустилъ ее въ котелъ, вынулъ оттуда сразу трехъ куръ и двухъ гусей и подалъ ихъ Санчо: — «на ка, закуси пока этимъ, въ ожиданіи обѣда», — сказалъ онъ ему.
— Да мнѣ не во что взять всего этого, — замѣтилъ Санчо.
— Ну такъ забирай съ собой и кострюлю, отвѣтилъ поваръ; Канашъ богатый не поскупится и на это добро, ради такого радостнаго дня.
Тѣмъ времененъ, какъ Санчо устроивалъ свои дѣлишки, Донъ-Кихотъ увидѣлъ двѣнадцать крестьянъ, въѣхавшихъ въ павильонъ, верхомъ, на красивыхъ кобылахъ, покрытыхъ дорогой сбруей съ бубенчиками. Одѣтые въ праздничные наряды, крестьяне проскакали нѣсколько разъ вокругъ луга, весело восклицая, «да здравствуютъ Канашъ и Китерія, онъ такой же богатый, какъ и она красивая, а она красивѣе всѣхъ на свѣтѣ«. Услышавъ это, Донъ-Кихотъ тихо сказалъ себѣ: «видно, что простяки эти не видѣли Дульцинеи Тобозской, иначе они немного скромнѣе хвалили бы свою Китерію». Спустя минуту, въ бесѣдку вошли съ разныхъ сторонъ партіи разныхъ плясуновъ, между прочимъ — плясуновъ со шпагою; ихъ было двадцать четыре; все красавцы за подборъ, въ чистой, бѣлой полотняной одеждѣ, съ разноцвѣтными шелковыми платками на головѣ. Впереди ихъ шелъ лихой молодецъ, у котораго одинъ изъ крестьянъ, красовавшихся верхомъ на кобылахъ, спросилъ не ранилъ ли себя кто-нибудь изъ его партіи?
— Богъ миловалъ, — отвѣчалъ вожатый, пока всѣ здоровы. Въ ту же минуту принялся онъ съ своими товарищами составлять пары, выдѣлывая такія па и такъ ловко, что Донъ-Кихотъ, видѣвшій на своемъ вѣку довольно разныхъ танцевъ, признался однако, что лучше этихъ видѣть ему не случалось.
Не менѣе восхитила Донъ-Кихота и другая партія, прибывшая вскорѣ за первою. Эта группа состояла изъ подобранныхъ деревенскихъ красавицъ, не позже восемнадцати и не моложе четырнадцати лѣтъ. Всѣ онѣ были одѣты въ платья изъ легкаго зеленаго сукна; полураспущенные, полузаплетенные въ косы, чудесные и свѣтлые, какъ солнце, волосы ихъ были покрыты гирляндами изъ розъ, жасминовъ, гвоздикъ и левкоя. Во главѣ этой очаровательной группы шелъ маститый старецъ и важная матрона: старики, живые не по лѣтамъ. Двигались они въ тактъ, подъ звуки Заторской волынки, и живыя, скромныя и прелестныя дѣвушки, составлявшія эту группу, были кажется лучшими танцорками въ мірѣ.
Сзади ихъ составилась сложная, такъ называемая, говорящая пляска. Это была группа изъ восьми нимфъ, расположенныхъ въ два ряда; впереди перваго ряда шелъ Купидонъ; впереди другаго — Корысть; Купидонъ съ своими крыльями, колчаномъ и стрѣлами, Корысть, — покрытая дорогими парчевыми и шелковыми матеріями. Имена нимфъ, предводимыхъ Амуромъ, были написаны на бѣломъ пергаментѣ, сзади, на ихъ плечахъ. Первая нимфа называлась поэзіей, вторая скромностью, третья доброй семьей, четвертая мужествомъ. Точно также обозначались и нимфы, предводимыя Корыстью. Первая была: щедрость, вторая изобиліе, третья кладъ, четвертая мирное обладаніе. Впереди ихъ четыре дикихъ звѣря тащили деревянный замокъ. Покрытые снопами листьевъ и зеленою прядью, они были изображены такъ натурально, что чуть не испугали бѣднаго Санчо. На фасадѣ и четырехъ сторонахъ замка было написано: замокъ крѣпкой стражи. Группу эту сопровождали четыре прекрасныхъ флейтиста и игроки на тамбуринѣ. Танцы открылъ Купидонъ. Протанцовавъ двѣ фигуры, онъ поднялъ вверхъ глаза, и прицѣливаясь изъ лука въ молодую дѣвушку, стоявшую между зубцами замка, сказалъ ей.
«Я богъ всемогущій въ воздухѣ, на землѣ, въ глубинѣ морской и во всемъ, что содержитъ бездна въ своей ужасающей пучинѣ! Я никогда не зналъ, что такое страхъ; я могу сдѣлать все что захочу, даже невозможное, а все возможное я кладу, снимаю создаю, и запрещаю».
Съ послѣднимъ словомъ онъ пустилъ стрѣлу на верхъ замка и возвратился на свое мѣсто.
За нимъ выступила Корысть, сдѣлала два па, послѣ чего тамбурины замолкли, и она сказала, въ свою очередь:
«Я то, что можетъ сдѣлать больше, чѣмъ любовь, указывающая мнѣ путь; родъ мой самый знаменитый на всемъ земномъ шарѣ«.
«Я — Корысть, изъ-за которой мало кто дѣйствуетъ на свѣтѣ благородно; дѣйствовать же безъ меня можно только чудомъ, но какова бы я ни была, я отдаюсь тебѣ — вся и на всегда. Аминь».
За Корыстью выступила поэзія. Протанцовавъ тоже, что Купидонъ и Корысть, она обратилась къ той же дѣвушкѣ и сказала ей:
«Въ сладостныхъ звукахъ и избранныхъ мысляхъ, мудрыхъ и высокихъ, сладкая поэзія посылаетъ тебѣ, моя дама, душу свою, завернутую въ тысячѣ сонетовъ. И если вниманіе мое тебѣ не непріятно, я вознесу тебя превыше лунныхъ сферъ, и станешь ты предметомъ зависти тебѣ подобныхъ».
Вслѣдъ за поэзіей отъ группы, предводимой Корыстью, отдѣлилась щедрость и, протанцовавъ свой танецъ, сказала:
«Щедростью называютъ извѣстный способъ давать, который также далекъ отъ расточительности, какъ и отъ противоположной ему крайности: онъ свидѣтельствуетъ о мягкой и слабой привязанности; но я, чтобы возвеличить тебя, стану отнынѣ расточительна. Это порокъ, безспорно, но порокъ благородный, присущій влюбленному, открывающему въ подаркахъ свое сердце.
Такимъ же точно способомъ приближались и удалялись остальныя лица, составлявшія обѣ группы; каждая нимфа протанцовывала свои па и говорила нѣсколько фразъ: иногда изящныхъ, иногда смѣшныхъ; Донъ-Кихотъ однако запомнилъ — хотя на память онъ пожаловаться не могъ — только тѣ, которыя мы привели выше. Послѣ этого обѣ группы, смѣшавшись, начали составлять различныя фигуры весьма живыя и граціозныя. Любовь, проходя мимо замка, пускала на верхъ его стрѣлы, между тѣмъ какъ Корысть кидала въ его стѣны золотые шары. Наконецъ, натанцовавшись вдоволь, Корысть достала изъ своего кармана, какъ будто наполненный деньгами, огромный кошелекъ, сдѣланный изъ кожи большаго ангорскаго кота, и кинула его въ замокъ; въ ту же минуту стѣны его съ трескомъ повалились на землю, и защищаемая ими молодая дѣвушка осталась одна среди разрушенныхъ оградъ. Тогда подошла къ ней Корысть съ своими слугами и накинувъ ей на шею толстую золотую цѣпь, готова была сдѣлать ее своей плѣнницей. Но приведенный этимъ въ негодованіе Купидонъ съ своей партіей, поспѣшилъ вырвать изъ рукъ Корысти плѣненную ею красавицу. И нападеніе и оборона произведены были въ тактъ, подъ звуки тамбуриновъ. Дикіе звѣри кинулись разнять сражавшихся; упадшія стѣны замка были возстановлены, молодая дѣвушка снова скрылась за ними и тѣмъ кончились танцы, восхитившіе зрителей.
Донъ-Кихотъ спросилъ у одной изъ нимфъ, кто сочинилъ и поставилъ на сцену этотъ балетъ? ему сказали, что одинъ церковникъ, большой мастеръ сочинять подобнаго рода вещи.
— Готовъ биться объ закладъ, сказалъ рыцарь, что этотъ церковникъ или бакалавръ долженъ быть большимъ другомъ Камаша, чѣмъ Василія, и умѣетъ, какъ кажется, лучше уколоть своего ближняго, чѣмъ отслужить вечерню. Въ этомъ балетѣ онъ мастерски выставилъ на показъ маленькіе таланты Василія и многоцѣнныя достоинства Камаша.
Услышавъ это Санчо воскликнулъ: «королю и пѣтухъ, я стою за Камаша».
— Сейчасъ видно, что ты мужикъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и всегда готовъ кричать да здравствуетъ тотъ, кто побѣдилъ.
— Кто я? этого я не знаю, возразилъ Санчо, но то, что никогда въ жизни съ котловъ Василія не соберу я такой пѣнки, какую собралъ сегодня съ котловъ Камаша, это я знаю очень хорошо, — и онъ показалъ Донъ-Кихоту кострюлю съ гусьми и курами, которыхъ принялся весьма мило и рьяно пожирать. «Ты стоишь того, что имѣешь и имѣешь то, чего стоишь», отозвался онъ о талантахъ бѣднаго Василія, уничтожая свой завтракъ. «На свѣтѣ«, продолжалъ онъ, «существуетъ только два рода и два состоянія, какъ говорила одна изъ моихъ прабабушекъ: имѣть и не имѣть; покойница была всегда на сторонѣ имѣть. Ныньче, господинъ мой рыцарь Донъ-Кихотъ, больше значитъ имѣть, чѣмъ умѣть, и оселъ, осыпанный золотомъ, кажется прекраснѣе любой неукрашенной лошади. Ныньче, повторяю вамъ, держу я сторону Камаша, потому что онъ кормитъ меня птицами, зайцами, кроликами и разными другими кушаньями; а отъ Василія пожива сегодня плоха.
— Кончилъ ли ты? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Нечего дѣлать, нужно кончить, когда я вижу, что ваша милость дуется, отвѣчалъ Санчо, а когда бъ не это, то говорилъ бы я, кажется, теперь дня три.
— Молю Бога, Санчо, чтобы мнѣ привелось увидѣть тебя нѣмымъ прежде, чѣмъ я умру — сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Судя потому, какъ мы двигаемся по дорогѣ этой жизни, отвѣчалъ Санчо, можетъ статься, что прежде чѣмъ вы умрете, я стану мѣсить зубами землю, и тогда, пожалуй, слова не произнесу до разрушенія міра, или, по крайней мѣрѣ, до послѣдняго суда.
— Санчо, замѣтилъ рыцарь, даже тогда ты не искупишь молчаніемъ всей твоей болтовни, и никогда не промолчишь ты столько, сколько ты успѣлъ наговорить и наговоришь еще до конца твоей жизни. Мнѣ же не видѣть тебя нѣмымъ даже во снѣ, потому что, по закону природы, я долженъ умереть — раньше тебя.
— Клянусь Богомъ, господинъ мой, отозвался Санчо, не слѣдуетъ довѣряться этому скелету — смерти, которая пожираетъ съ такимъ же апетитомъ ягненка, какъ и барана; и слышалъ я отъ нашего священника, что стучится она съ одинаковой силой и одинаково опустошаетъ замки царей, какъ и хижины бѣдняковъ. Силы у этой госпожи больше, чѣмъ нѣжности, она ничѣмъ не брезгаетъ, все кушаетъ, все ей на руку, и наполняетъ свою котомку народомъ всякаго званія и возраста. Это, ваша милость, жнецъ, который не знаетъ ни минуты отдыха, а жнетъ себѣ и коситъ, вездѣ и всегда, свѣжую и сухую траву. Она не жуетъ, кажись, ничего, а сразу проглатываетъ и уничтожаетъ все, что только видитъ передъ глазами. У нее какой то собачій голодъ, котораго никогда ничѣмъ не насытишь, и хотя нѣтъ у нее желудка, но можно подумать, что она больна водяной и хочетъ выпить жизнь всего живущаго, какъ мы выпиваемъ кружку воды.
— Довольно, довольно, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Оставайся на верху и не падай оттуда; все, что ты сказалъ о смерти выражено грубо, но такъ, что лучше не сказалъ бы любой проповѣдникъ. Санчо, повторяю тебѣ, если-бы у тебя, при твоемъ природномъ здравомъ смыслѣ, было хоть немного выработанности и знанія, ты смѣло могъ бы отправиться проповѣдывать по бѣлому свѣту.
— Кто хорошо живетъ, тотъ хорошо и проповѣдуетъ, сказалъ Санчо; другихъ проповѣдей я не знаю.
— Да и не нужно тебѣ никакихъ другихъ, добавилъ Донъ-Кихотъ. Одного только я не понимаю: начало премудрости есть, какъ извѣстно, страхъ Божій, между тѣмъ ты боишься ящерицы больше чѣмъ Бога, и однако, по временамъ тоже мудрствуешь.
— Судите лучше о вашемъ рыцарствѣ, отвѣчалъ Санчо, и не повѣряйте вы чужихъ страховъ, потому что я также боюсь Бога, какъ любое дитя въ нашемъ приходѣ. Не мѣшайте мнѣ опорожнить эту кострюлю; право лучше заниматься дѣломъ, чѣмъ попусту молоть языкомъ и бросать на вѣтеръ слова, за которыя у насъ потребуютъ отчета на томъ свѣтѣ. Сказавши это, онъ принялся опоражнивать свою кострюлю съ такимъ аппетитомъ, что соблазнилъ даже Донъ-Кихота, который, вѣроятно, помогъ бы своему оруженосцу покончить съ его курами и гусями, если-бы не помѣшало то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.