Новобрачные приняли Донъ-Кихотъ съ большимъ поэтомъ, въ благодарность за мужество, съ которымъ онъ защищалъ ихъ дѣло. Считая его такимъ умнымъ же, какъ храбрымъ, они видѣли въ немъ Сида по мужеству, Цицерона по краснорѣчію.
Трое сутокъ угощался добрякъ Санчо на счетъ молодыхъ. Отъ нихъ наши искатели приключеній между прочимъ узнали, что Китеріи ничего не было извѣстно объ обманѣ, помощью котораго Василій задумалъ достигнуть того, чего онъ и достигъ; про то знали только Василій, да нѣсколько друзей, поддержавшихъ его въ рѣшительную минуту.
— Нельзя и не слѣдуетъ называть обманомъ того, чѣмъ устроивается хорошее дѣло, сказалъ Донъ-Кихотъ; а для влюбленныхъ, что лучше женидьбы? Но, берегитесь, друзья мои, продолжалъ онъ, величайшій врагъ любви, это нужда, неумолимая нужда. Въ жизни влюбленныхъ, принадлежащихъ другъ другу, все радость, счастіе, блаженство; но повторяю, есть у нихъ и величайшіе враги: недостатокъ и бѣдность. Поэтому пускай Василій поменьше обращаетъ теперь вниманія на свои таланты — они могутъ доставить ему извѣстность, но не деньги — и займется какимъ-нибудь честнымъ ремесломъ, которое всегда прокормитъ трудолюбиваго человѣка. Для бѣдняка прекрасная жена составляетъ такой кладъ, котораго онъ можетъ лишиться только вмѣстѣ съ честью. Честная и красивая жена бѣднаго мужа достойна быть украшена пальмами и лаврами. Красота сама по себѣ очаровываетъ взоры и покоряетъ сердца; изъ-за нее, какъ изъ-за дорогой добычи, сражаются царственные орлы, благородные соколы и другія величественныя птицы. Но красота, окруженная бѣдностью, подвержена нападенію вороновъ, коршуновъ и другихъ хищныхъ, неблагородныхъ птицъ, и та женщина, которая побѣдоносно отразитъ ихъ безчестныя нападенія, смѣло можетъ назваться вѣнцомъ своего мужа. Одинъ древній мудрецъ, не помню какой именно. говоритъ, что въ цѣломъ мірѣ есть всего одна прекрасная женщина и совѣтуетъ каждому мужу, для его спокойствія и счастія, видѣть эту единственную женщину въ своей женѣ. Самъ я не женатъ и никогда не собирался жениться, но не смотря на то могу дать нѣкоторые совѣты касательно выбора жены. Прежде всего посовѣтовалъ бы я каждому, желающему жениться, обратить больше вниманія на то, что говорятъ объ избранной имъ женщинѣ, а не на то, что она имѣетъ. Добродѣтельная женщина пользуется хорошей славой не потому только, что она добродѣтельна, но потому еще что кажется такою; открытый промахъ или легкомысленный шагъ вредятъ ей больше, чѣмъ тайный грѣхъ. Вводя въ свой домъ честную женщину, намъ не трудно развить и сохранить въ ней все хорошее, но не легко исправить женщину порочную; переходъ отъ одной крайности къ другой вообще очень труденъ, хотя и не скажу, чтобы онъ былъ невозможенъ.
Внимательно выслушавъ все это, Санчо пробормоталъ себѣ подъ носъ: «вотъ подумаешь — господинъ мой, когда случится мнѣ сказать умное слово, онъ сейчасъ замѣтитъ, что мнѣ пристало пуститься проповѣдывать по бѣлому свѣту, а того не видитъ, что когда самъ примется совѣтовать да поучать, такъ невольно подумаешь, почему бы ему не взять въ обѣ руки по двѣ проповѣди и не проповѣдывать на всѣхъ перекресткахъ обо всемъ, что только нужно человѣку. И на какого чорта, не понимаю я, съ такой наукой, быть ему странствующимъ рыцаремъ. Клянусь Богомъ, я все воображалъ, что онъ только и знаетъ свое рыцарство, а между тѣмъ нѣтъ, кажется, на свѣтѣ ничего такого, чего не могъ бы онъ разсудить!»
— Что ты бормочешь, Санчо? спросилъ его Донъ-Кихотъ.
— Ничего я не бормочу, отвѣчалъ Санчо, я жалѣю только, что не довелось мнѣ, прежде чѣмъ жениться, услышать то, что вы говорили здѣсь. Ну да не даромъ говорятъ, отвязанный быкъ съ большей охотой лижетъ себя.
— Развѣ Тереза твоя такъ зла? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Не то, чтобы такъ зла, да тоже и не такъ добра, какъ я бы хотѣлъ, отвѣчалъ Санчо.
— Напрасно ты дурно говоришь о своей женѣ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, вѣдь она мать твоихъ дѣтей.
— Ну на этотъ счетъ, я вамъ скажу, мы не въ долгу одинъ у другаго, отвѣчалъ Санчо Вы думаете она лучше отзывается обо мнѣ; какъ бы не такъ, особенно, когда придетъ ей дурь ревновать. Тутъ, я вамъ скажу, даже чорту не въ терпежъ пришлось бы.
Трое сутокъ господинъ и слуга его пробыли у новобрачныхъ, которые принимали и угощали ихъ, какъ королей. Донъ-Кихотъ попросилъ этимъ временемъ знакомаго намъ лиценціанта — ловкаго бойца на рапирахъ — отыскать кого-нибудь, кто бы указалъ ему дорогу въ Монтезиносской пещерѣ, такъ какъ рыцарь желалъ убѣдиться собственными глазами на сколько справедливы чудесные разсказы, ходящіе о ней въ народѣ. Лиценціантъ отвѣчалъ, что двоюродный братъ его, студентъ, большой любитель рыцарскихъ книгъ, съ удовольствіемъ проводитъ рыцаря до знаменитой пещеры, и покажетъ ему лагуны Руидеры, извѣстныя не только во всемъ Ламанчѣ, во даже въ цѣлой Испаніи. «Увѣряю васъ, говорилъ лиценціантъ, вы съ большимъ удовольствіемъ проведете съ нимъ время. Онъ приготовляетъ теперь въ печати нѣсколько книгъ и думаетъ посвятить ихъ разнымъ принцамъ».
Двоюродный братъ этотъ вскорѣ пріѣхалъ на тяжелой ослицѣ, покрытой полосатой попоной. Санчо осѣдлалъ осла и Россинанта, набилъ поплотнѣе свою котомку, походившую на котомку двоюроднаго брата, также туго набитую, послѣ чего, помолясь Богу и простившись съ хозяевами и гостями Донъ-Кихотъ, Санчо и двоюродный братъ пустились по дорогѣ въ славной Монтезиносской пещерѣ. Дорогою Донъ-Кихотъ спросилъ двоюроднаго брата, чѣмъ онъ занимается и что онъ изучаетъ? Двоюродный братъ отвѣчалъ, что онъ намѣренъ быть гуманистомъ и собирается напечатать нѣсколько, чрезвычайно интересныхъ и обѣщающихъ большія выгоды, книгъ. Одна изъ книгъ, говорилъ онъ, называется Книгой одеждъ, въ которой описано больше трехсотъ нарядовъ съ соотвѣтствующими имъ цвѣтами, шифрами, гербами, такъ что придворнымъ рыцарямъ, по его словамъ, останется только для торжественныхъ случаевъ выбирать въ его книгѣ любой нарядъ, ни у кого не заимствуясь и не терзая мозговъ своихъ, придумывая какъ бы одѣться. Въ ней есть наряды для ревнующихъ, отверженныхъ, забытыхъ, отсутствующихъ, которые придутся рыцарямъ въ пору, какъ шелковый чулокъ. Написалъ я еще другую книгу, продолжалъ студентъ: Превращенія или Испанскій Овидій, изложенную чрезвычайно своеобразно. Подражая шуточному слогу Овидія, я говорю чѣмъ была Гиральда Севильская, ангелъ Магдалины, сточная труба Векингуерра въ Кордовѣ, быки Гизандо, Сіерра-Морена, фонтаны леганитосскіе и левіаніосскіе въ Мадритѣ, а также фонтаны молитвъ и золотыхъ трубъ. Каждое описаніе сопровождается аллегоріями, метафорами и соотвѣтствующею ему игрою словъ. И наконецъ еще есть у меня книга: Добавленія къ Виргилію Полидорскому, трактующая объ изобрѣтеніи вещей; книга, полная глубокой эрудиціи и стоившая мнѣ много труда, потому что все, о чемъ забылъ сказать Полидоръ, открыто и объяснено иною чрезвычайно остроумно. Полидоръ, напримѣръ, ничего не упоминаетъ о томъ, кто первый страдалъ на свѣтѣ насморкомъ, или кто первый стадъ лечить треніемъ французскую болѣзнь? Я открылъ это и подтвердилъ свое открытіе ссылками на двадцать пять извѣстнѣйшихъ авторовъ. Судите сами теперь, сколько труда могла стоить подобная книга и можетъ ли она принести пользу людямъ?
— Господинъ мой! прервалъ его Санчо, да поможетъ вамъ Богъ въ вашихъ трудахъ, но не можете ли вы мнѣ сказать… впрочемъ, вѣроятно можете, потому что вы все знаете, — это первый почесалъ у себя въ головѣ? должно быть, такъ мнѣ кажется по крайней мѣрѣ, праотецъ нашъ Адамъ.
— И мнѣ такъ кажется, отвѣчалъ двоюродный братъ, потому что Адамъ, безъ сомнѣнія, имѣлъ голову съ волосами. Вотъ поэтому, да еще потому, что онъ былъ первый человѣкъ, онъ долженъ былъ иногда чесать у себя въ головѣ.
— Я тоже думаю, сказалъ Санчо; но скажите еще, кто первый на свѣтѣ прыгнулъ?
— Любезный мой, отвѣтилъ двоюродный братъ, сказать это теперь, не изслѣдовавъ и не изучивъ предмета, я не могу; но я узнаю это какъ только возвращусь въ своимъ книгамъ и скажу тебѣ при первой встрѣчѣ: мы видимся, надѣюсь, не въ послѣдній разъ.
— Не трудитесь ужъ доискиваться этого, сказалъ Санчо, потому что я самъ открылъ то, что спрашивалъ васъ. Первый прыгнулъ на свѣтѣ, я полагаю, Люциферъ, когда его турнули съ неба; оттуда онъ спрыгнулъ, какъ извѣстно, въ самую глубь ада.
— Клянусь Богомъ, ты правъ, сказалъ двоюродный братъ, а Донъ-Кихотъ добавилъ: Санчо, я увѣренъ, что и отвѣтъ этотъ и вопросъ придумалъ ты не самъ; вѣроятно ты гдѣ-нибудь слышалъ ихъ.
— Молчите, ваша милость, перебилъ Санчо, потому что если я начну спрашивать и отвѣчать, то не кончу и до завтрашняго дня. Ужели вы полагаете, что не справившись у сосѣдей я не могу даже спросить какую-нибудь глупость и отвѣтить на нее.
— Ты сказалъ больше чѣмъ знаешь, сказалъ Донъ-Кихотъ; сколько людей трудятся на свѣтѣ, стремясь узнать и убѣдиться въ чемъ-нибудь такомъ, что ни для кого не нужно.
Въ такого рода пріятныхъ разговорахъ путешественники наши провели весь день. На ночь они расположились въ одной маленькой деревушкѣ, откуда, по словамъ двоюроднаго брата, было не болѣе двухъ миль до Монтезиносской пещеры, такъ что рыцарю оставалось теперь запастись только веревками, на которыхъ можно было бы ему опуститься въ адъ; вслѣдствіе чего путешественники наши купили сто саженей каната, и на другой день, около двухъ часовъ, пріѣхали къ пещерѣ, широкій входъ въ которую былъ совершенно закрытъ колючими растеніями, дикими фиговыми деревьями, хворостникомъ и крапивой.
Приблизившись въ пещерѣ, путешественники слѣзли съ своихъ верховыхъ животныхъ, и Санчо съ двоюроднымъ братомъ принялись крѣпко обвязывать веревками Донъ-Кихота. «Ваша милость, сказалъ этимъ временемъ Санчо своему господину; «послушайтесь меня и не хороните вы себя заживо въ этой пещерѣ. Боюсь я, что бы вы не повѣсили сами себя тамъ, какъ кружку, которую опускаютъ въ колодезь, чтобы сохранить въ ней свѣжую воду. Не вамъ, ваша милость, осматривать это подземелье, которое должно быть хуже мавританской тюрьмы».
Обвяжи меня и молчи, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; осмотрѣть эту пещеру предназначено именно мнѣ.
— Умоляю васъ, господинъ Донъ-Кихотъ, сказалъ съ своей стороны двоюродный братъ; осмотрите все въ этой пещерѣ ста глазами; можетъ быть тамъ найдется что-нибудь пригодное для моей книги, трактующей о превращеніяхъ.
— Будьте покойны, отвѣчалъ Санчо; вы знаетъ пословицу: дѣло мастера боится.
— Господа, какъ мы однако недальновидны, сказалъ Донъ-Кихотъ, когда его уже обвязали веревками поверхъ его камзола. Намъ слѣдовало запастись колокольчикомъ; мы привязали бы его къ веревкѣ, и я извѣщалъ бы васъ звонкомъ о томъ, что я живъ и продолжаю опускаться въ пещеру; но дѣло сдѣлано, и намъ остается только поручить себя Богу. Съ послѣднимъ словомъ онъ кинулся на колѣнки тихо прочелъ короткую молитву, испрашивая у Господа помощи въ этомъ опасномъ и совершенно новомъ приключеніи, послѣ чего громко воскликнулъ: «владычица мыслей моихъ, несравненная Дульцинея Тобозская! если дойдетъ до тебя моя молитва, заклинаю тебя твоей несравненной красотой, услышь меня и не откажи въ твоей помощи, въ которой я такъ нуждаюсь теперь. Я намѣренъ опуститься въ раскрывающуюся предъ взорами моими бездну, единственно за тѣмъ, дабы міръ узналъ, что для того, въ кому ты благоволишь, не существуетъ никакого предпріятія, въ которое онъ не могъ бы вдаться и привести въ счастливому концу».
Говоря это, онъ приблизился къ отверстію пещеры, но прямо войти въ нее было рѣшительно невозможно, а нужно было пробиться, и рыцарь принялся разсѣкать мечомъ на право и на лѣво вѣтви хворостника, закрывавшія входъ въ пещеру. Произведенный этими ударами шумъ встревожилъ множество воронъ и вороновъ, вылетѣвшихъ такъ стремительно и въ такомъ огромномъ количествѣ изъ хворостнику, что они опрокинули Донъ-Кихота, и еслибъ рыцарь вѣрилъ въ предзнаменованія также твердо, какъ въ догматы римско-католичесвой религіи, то счелъ бы это дурнымъ знакомъ и не рѣшился бы опуститься въ ужасное подземелье. Поднявшись на ноги и вида, что изъ пещеры не вылетаетъ болѣе ни вороновъ, ни летучихъ мышей, ни другихъ ночныхъ птицъ, онъ попросилъ Санчо и двоюроднаго брата тихо опускать его на веревкахъ въ пещеру. Когда рыцарь исчезъ изъ глазъ своихъ спутниковъ, Санчо послалъ ему свое благословеніе, сопровождая его крестнымъ знаменіемъ.
— Да ведетъ тебя Богъ, Подобно Скалѣ французской и Троицѣ Гаетовой[9], сказалъ онъ, слава и цвѣтъ странствующаго рыцарства. Иди, всемірный воитель, стальное сердце, желѣзная рука! Да ведетъ тебя Богъ и возвратитъ здравымъ въ свѣту этой жизни, отъ которой ты отказался, чтобы погрести себя въ подземной темнотѣ«. Двоюродный братъ проводилъ рыцаря почти тѣми же словами.
Донъ-Кихотъ продолжалъ между тѣмъ требовать, чтобы канатъ опускали ниже и ниже. Но когда крики его, выходившіе изъ отверстія пещеры, какъ изъ трубы, стали неслышны, Санчо и двоюродный братъ перестали спускать канатъ и хотѣли было начать подымать рыцаря вверхъ; но обождали еще съ полчаса и тогда только стали подымать канатъ, который подавался удивительно легко, какъ будто на концѣ его не было никакого груза, что заставило ихъ думать, не остался ли Донъ-Кихотъ въ пещерѣ. При этой мысли Санчо горько зарыдалъ и быстро потянулъ въ себѣ ванатъ, чтобы поскорѣе убѣдиться въ истинѣ своего предположенія. Но когда спутники Донъ-Кихота вытянули ужъ саженей восемьдесятъ, тогда только почувствовали тяжесть, чему они невыразимо обрадовались; наконецъ на разстояніи десяти саженей они явственно увидѣли самого Донъ-Кихота. Не помня себя отъ радости, Санчо закричалъ ему: «милости просимъ, милости просимъ, пожалуйте, добрый мой господинъ; мы было ужъ думали, что вы остались въ этой пещерѣ«. Донъ-Кихотъ не отвѣчалъ ни слова, и когда его совсѣмъ уже вытащили за свѣтъ, тогда только увидѣли, что у него закрыты глаза и онъ спитъ. Его положили на землю и развязали веревки, но рыцарь все спалъ. Санчо и двоюродный братъ принялись тогда ворочать, трясти его и достигли наконецъ того, что разбудили Донъ-Кихота, хотя и не скоро. Протягивая свои члены, какъ человѣкъ, пробужденный отъ глубока. го. сна, рыцарь смотрѣлъ сначала съ удивленіемъ по сторонамъ и черезъ нѣсколько времени воскликнулъ: «друзья мои! вы оторвали меня отъ такого чудеснаго зрѣлища, какое не радовало взоровъ еще ни одного смертнаго. Теперь я вижу, что земныя радости проходятъ, какъ тѣни, или сонъ, и увядаютъ, какъ полевые цвѣты. О, несчастный Монтезиносъ! О, израненный Дюрандартъ! О, злополучная Белерма! О, рыдающій Гвадіана! и вы, злосчастныя дщери Руидеры, показывающія въ вашихъ обильныхъ водахъ — слезы, проливаемыя вашими прекрасными глазами!»
Двоюродный братъ и Санчо съ большимъ вниманіемъ слушали Донъ-Кихота, который какъ будто съ неимовѣрными болями выжималъ слова изъ своихъ внутренностей. Спутники рыцаря просили объяснить имъ его загадочныя слова и разсказать, что видѣлъ онъ въ этомъ аду, въ который онъ нисходилъ.
— Вы называете пещеру эту адомъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ, нѣтъ, друзья мои, она не заслуживаетъ такого названія. Но прежде чѣмъ разсказывать, что видѣлъ онъ въ пещерѣ, рыцарь попросилъ дать ему поѣсть, чувствуя страшный голодъ. Исполняя его просьбу, на травѣ разостлали коверъ, или попону, покрывавшую осла двоюроднаго брата, развязали котомки и путешественники наши, дружески усѣвшись кругомъ, пообѣдали и поужинали разомъ. Когда попону убрали, Донъ-Кихотъ сказалъ своимъ спутникамъ: «сидите, дѣти мои, и выслушайте внимательно то, что я вамъ разскажу».