Не мог вспомнить Виктор Алексеевич, чтоб за все сорок шесть прожитых им на свете лет, он когда-нибудь, к кому-нибудь испытывал столь пламенную ненависть, как к этой Клеопатре. Разве что в младенчестве, в годы, не оставляющие в памяти письмен, могла существовать такая цельная, звериная, совершенно бессильная ярость. Тогда, может-быть, это вторично переживаемая трагедия. Но во всей сознательной жизни не было, ну да, разумеется, не было столь мучительной злобы. Мучительной, именно, из-за полного бессилья. Ну, что делать? Милицию на помощь звать? Она и от милиции отгрызется. Да и не на улицу же девушку без гроша вышвыривать. На это у него при всей ненависти характера не хватит. Денег он ей предлагал. Но у этой девицы не только тупые, а вывихнутые какие-то мозги. Она заявила:
— Знаете что? Одолжаться по-настоящему я у вас не желаю. Ем то, что от вас и от вашей работницы остается, куда это девать? Все равно: собаки вы не держите, в мусорный ящик только выкинуть! Сплю в кухне на своем тряпье и целый день дома не бываю. Чем же, собственно, я вам обязана и чем стесняю? Если вы беситесь от того, что я за две комнаты от вас дышать смею или двигаться, то это уж барские фу-ты, ну-ты! Это из вас выколачивать следует. Если он научный работник, дак ты и не дыши поблизости! Эко блюдо — Гарри Пиль!
И дверью еще хлопнула, уходя. Вот уже месяц к концу подходит, как из-за нелепой, смехотворной случайности он положительно болен, душой болен. Эта Клепка низменна до предела! Никак не может понять, что одна мысль о пребывании в его квартире ее, такой во всем чужой, органически неприятной, не дает ему свободно дышать.
Он с тоской ждет трескучего звонка, всегда несдержанного топота ее шумливой возни в кухне. Иногда она забегает и днем на несколько мгновений. Тогда Астахов испытывает странное облегчение. Облегчает острая вспышка гнева. Когда же возвращается в урочный час, целый день мозжит, как больная кость, злобное ожидание.
Случалось несколько раз, Клепка не приходила ночевать. Тогда он с отчаянием думал: если бы она его заранее предупреждала! Какой бы мог быть у него праздничный, прежний день!
Астахов осунулся, потерял аппетит, стал тревожно спать. Пробовал советоваться с друзьями, со знакомыми, те смеялись в ответ:
— Да просто выгони ты эту наглую особу из своей квартиры и только.
«Только». Если бы он мог!
Сникая головой, печально думал:
— Свержение какого бы то ни было насилья для меня так же невозможно, недоступно, как для Клепки деликатность!
Прошло тягостно долгих полторы недели со дня Клепкиного вторженья. В чреде этих дней, стесненных и жалких, только одно утро выдалось радостное, освежающее. Учитель Александров, энтомолог-любитель, известил, что ему посчастливилось приобрести для Виктора Алексеевича ценную золотистую жужелицу. Сам в ближайшее время зайти к Астахову он не мог но, зная, каким нетерпеньем загорится Астахов, получив извещенье, назначил ему свиданье в одиннадцатом утра в библиотеке Дома Просвещенья. От волненья Астахов спотыкался на ходу. Лицо его было растерянным и светлым, как в молодости, когда он спешил на свиданье к девушке любимой и священной. Он ничего и никого не примечал вокруг. В одном из коридоров почти натолкнулся на диванчик. Клепка, сидевшая на нем, подняла голову от книги, посмотрела на Астахова и, чтобы скрыть внезапную робость своего взгляда, насупилась, воинственно выпрямилась и голову немного набок занесла с вызовом. Астахов промчался мимо, не видя. Она вздохнула облегченно, снова с натужным прилежаньем углубилась в чтение. Когда же Астахов шел обратно, вышло так, что взволнованная Клепка его не заметила, а он ее увидел на лестнице внизу. Сердито передернув плечами, приостановился на площадке вверху, подождал, может-быть, сейчас уйдет. Клепка стояла на предпоследней ступеньке с каким-то верзилой-блондином. Астахов видел только густоволосый белокурый затылок и спину мужчины, облеченного в черное суконное пальто. Но клепкино лицо через плечо ее собеседника он видел хорошо. Она, не отводя глаз, смотрела на блондина, щеки ее рдели. Грубая яркость румянца и черно-сизых волос смягчалась чудесной кроткой улыбкой и особенным трепетным сияньем глаз.
Такой, удивительно духовный, жертвенный, сияющий взгляд свойствен только темпераментным влюбленным женщинам. Он на мгновенье делает прекрасными до святости даже незначительные и некрасивые женские лица. Ни один, самый страстнейший из необузданно страстных мужчин так не посмотрит на желанную возлюбленную. Всегда в жаркости будет муть, хищность и стыд. А девушка, женщина в первой своей влюбленности в десятой, в двадцатой, в какой угодно еще неопытная или знающая грех, подарит этот взгляд любому кретину, преступнику, прохвосту, ничтожеству, каждому, кто глубоко взволнует ее кровь. Так смотрела жена Астахова, смиренница Нина Николаевна, на тупоглазого, мокрогубого, отвратительно белесого своего военкома. А прежде, с такой же святой проникновенностью глядела на мужа, на Виктора Алексеевича. Тогда Астахов оправдывал, восхищался, встречая нинины глаза в миги любовных утех. Думал: оброк материнства, возложенный природой на женщину, дает ей право и силу при всей безобразности плотского желанья освящать его бесстыдство душевным волненьем. Но после измены жены он возбрезговал, сделался навсегда трезвым и несправедливым в сближеньях с женщинами. И сияющие клепкины глаза пробудили в душе его гадливое чувство, еще большую неприязнь к девушке.
«Нашла место, где млеть! Проход загородила! Хоть бы кто-нибудь их спугнул. Не видят ничего кругом, друг на друга не наглядятся, гадость какая!»
Как нарочно, действительно, ни снизу никто не поднимается, и наверху только он, Астахов. Сердито откашлявшись, он решительно пошел вниз. Приближаясь, слышал конец разговора:
— Не сердись, Костя… Честное слово, не надо. Не приду. Не стоит, Костька, право!
— Эх ты, расчетливая мещанка! Рыба!
— Ну, все равно, как хочешь обзывай, я не рассержусь на тебя. После сам поймешь. Эх, Костька!
— Ну, смотри, я кланяться не буду. Пожалеешь, а я и без тебя не заскучаю.
— Так не говори… Мне очень, очень обидно, но я не приду.
— Ну и дура! Я всегда считал тебя не особенно далекой, но все-таки. Ладно, не хочешь, не надо, другую найдем. Больше ко мне, смотри, не вяжись. Прощай.
— Костя!
— Ну что? Передумала?
— Н-нет.
— А нет, так чего же?.. Ну тебя к дьяволу, надоело мне канитель тянуть!
Астахов был уже совсем около них. Блондин решительно шагнул впереди него и быстро пошел к выходу. Клепка проводила его взглядом, потом, сразу сникнув, побледнев, медленно стала подниматься по лестнице, низко наклонив голову. Чуть плечом не коснулась Астахова, но не посмотрела на него.
Вернулась Клепка в обычный вечерний час, когда еще не ушла домой Петровна, прислуга. Она и открыла на звонок. Астахов слышал, как Петровна уходила, прощалась с Клепкой. И вдруг из кухни еле слышно донеслись голоса. Разговор. Значит, Клепка не одна. Он вышел в столовую. Прислушался. Юный приглушенный мужской голос.
«Что же это такое? Она своего самца привела сюда? Тоже в моей квартире поселить решила, что ли?»
Но голос как-будто не тот, что слышал Астахов на лестнице утром. Выше и тоньше, чем у верзилы-блондина. Вдруг ясно донесся несдержанный Клепкин голос:
— Погрейся, посиди еще. Ну его к чорту, не лопнет от злости. Эх, Ванька, плохи наши делишки, ну, ничего, наладятся!
Послышался глухой мягкий звук, похожий на шлепок по плечу или по спине.
Гость что-то ответил негромко, потом оба замолчали. Действительно, что же это такое, наконец! Утром Костька, ночью Ванька. Девица перестала стесняться.
Развязность движений, нелепые клепкины словечки, слишком громкий «базарный», по определению Астахова, голос — всегда вызывали в нем ощущение какой-то нечистоты, совершенно недопустимой для девушки. Оказывается она, действительно… нечистоплотна. Ее дальнейшее пребывание в квартире даже небезопасно в таком случае. Этого еще недоставало! Астахов ощутил сильное сердцебиение и муть в голове.
Юнец в кухне пробыл недолго. Клепка проводила его и заперла дверь на ночь на оба ключа.
Оглянулась, увидела в дверях столовой Астахова с бледным, искаженным лицом. Охнула и проговорила:
— Батюшки, что это вы? Испугались? Чего?
Он бешено крикнул:
— Я не позволю устраивать у меня… Не смейте приводить сюда, в мою квартиру, своих… своих мужчин. Здесь не притон!
Клепка широко раскрыла глаза, качнула головой, потом вдруг голосисто расхохоталась.
— Я думала, вы его за налетчика приняли. Подумаешь, моралист какой выискался! Петровна мне рассказывала, как вы Дашу для аккуратной связи покупали, со всякими предосторожностями и от болезней и от алиментов. Знаете что? Вот это очень скверно! Несознательное, очень нехорошее отношение к женщине. А мне вы не имеете права… Да еще зря! К Ваньке у меня нет никакого полового влечения, и у него ко мне тоже…
Бесстыдная наглая девчонка! Сквернейшим разнузданным языком о глубоко интимных вещах… Только очень распущенная, только падшая женщина может так о них разговаривать.
Виктор Алексеевич топнул ногой, подступил к девушке с криком.
— Я не желаю больше, ни одного дня не желаю больше терпеть вас у себя! Слышите? Это, действительно, уж наглость… Переходящая всякие границы! Потрудитесь освободить меня от вашего присутствия! Завтра, чтобы не было вас здесь, иначе я приму меры к принудительному выселению.
У Клепки ярко разгорелись щеки и глаза. Она подбоченилась и тоже притопнула ногой.
— А вы так разговариваете!.. Довольно я терпела! Хватит! Если так, я у вас отдельную комнату отниму! Для одного и двух за-глаза. Достану ордер, чорта с два вы меня тогда выселите! И приходить буду, когда захочу. А то еще возьму и правда налетчиков на вашу квартиру наведу. Чтоб хоть воздух свежий впустить, вот!
Виктор Алексеевич, перебивая ее, почти визжал:
— Налетчиков! Какой налет может быть хуже? Вы ограбили меня, я работать, я мыслить не могу. Все разгромлено… И в довершенье всего еще не доставало, чтобы вы…
Клепка, не слушая, тоже перебила его криком:
— Еще хоть бы лекции читал, а то шлепает губами сам себе над букашками, над таракашками, а за ним еще ухаживают! Ученый, ученый, а начхать на вашу ученость, когда вы, как крыса из подполья, от людей шарахаетесь. Никому от вашей учености ни свету, ни радости!
— Дура! Распутная девка!
Неужели он эти слова прокричал? Сам себе не верил. До чего дошел! Эта особа довела до того, что сам себя уважать скоро перестанет. Он закрыл лицо трясущимися пальцами. Особенно мучительны стыд, боль, унизительное раскаяние за вспышку оттого, что Клепка на последний, самый грубый выкрик его ни словом не ответила. Только посмотрела ему прямо в бешеные, покрасневшие глаза, потом с особым выраженьем большого уверенного достоинства и силы неспешно повернулась, ушла в кухню. Он слышал, как там она спокойней, без обычного грохота, сдвинула ящики, налаживая свою постель.
С трясущимися губами, со взмокшими сразу волосами, смешно спотыкаясь, Астахов метался по кабинету. Конечно, он совершенно непростительно, недопустимо забылся в гневе. Но все же, но все же… Ведь эта нахальная, тупая девчонка, ведь она его в такое исступление привела. Она не безграмотная, не из деревни, чему-то и раньше училась, теперь учится в высшем учебном заведении. «Шлепаете губами над таракашками»… Плюет на науку, знает только какие-то удивительные, плотские, как мычанье, убогие слова и ничего не признает, ничего, что выше куска, постели и этого… этого… совершенно зоологического «у меня к Ваньке нет полового влеченья»… И ведь он этих — нынешних почти не знает. Этих Костек, Ванек, Клепок! Не одна же она такая. Чувствуется, что и слова эти ходовые, не ее. Тогда… кому, кому в наследство весь его вдохновенный труд? Они понимают только то, что дает им грубо материальное улучшение немедленно, сейчас. Им понятны лишь прикладные знанья, то, что уже материализовано. А мысль? Высшее право науки на упоенье мыслью, независимой от их дневного рыночного заказа. Оно для них — ничто? Если даже Клепка не так развратна и грязна, как ему показалось, то все же, все же, какая ужасающая нищета духа!
Уже мутнела тьма за окном. Астахов не мог успокоиться. Не мог ни сидеть ни лечь. Ноги дрожали, а он все срывался с места. Нет, это невозможно! Для него это невозможно. Она должна понять, что сама виновата. Во всяком случае, он-то должен извиниться за вспышку и более достойным образом попросить девушку уехать. Она тупа душевно, но он не смел сам перед собой, не смел даже ей, такой тупой и низменной, кричать в лицо омерзительные и бранные слова. Пожалуй, и она оскорбилась. Может-быть, плачет, не спит!
Тяжело ступая, будто осев на ноги, Астахов прошел через столовую в кухню. Остановился, послушал, прежде чем постучать в закрытую дверь. От волненья кровь шумно билась в виски. Он не сразу расслышал, как в равномерное «ш-ш-ш» глубокой ночной тишины также размеренно и спокойно врывается легкое всхрапыванье сладко спящей Клепки. Услышав, приподнял брови, горестно покачал головой, вздохнул и отошел от двери.