Пролетело лето. Шесть партий рабочей молодежи с электростанции провели отпуск на своей собственной даче. И если «первый блин» вышел комом, то остальные партии уже умело провели свои две недели.
Каждая партия, перед отправлением вместе с предыдущей тщательно обсуждала, как заполнить свой отпуск, как организовать его.
Шашки, шахматы, коллективная читка газет. Обсуждение прочитанных книг. Организация «полпредов», в обязанность которых входило раз в три дня отчитаться по газетам о том, что делается в «его государстве». Экскурсии во дворец. Купание. Связь с окрестным крестьянством.
Вот, что заполнило время, что устанавливало взаимный незаметный контроль.
15 августа на дачу была послана последняя партия, под руководством Ани Гладышевой.
В числе 18 ребят «последышей», как окрестили их, поехал и Шалька.
Совсем другим парнем стал Шалька за последнее время. Не стало прежнего веселого балагура, ко всему относившегося легко и просто.
И часто веселое игривое прозвище «Шалька», сменяли ребята на собственное имя — Андрей Скучный.
Вот и сейчас в вагоне, ребята поют одну за другой веселые песни, — а Андрей молчит.
— Шалька, ты и впрямь, что-то за последнее время стал оправдывать свою фамилию.
— Чего молчишь, что воды в рот набрал?
Усмехается в ответ Шалька. Тянет из кармана макинтоша «Сафо» и курит одну за другой папиросу.
Вагон постукивает на стыках, звякает на стрелке, мимо проносятся верхушки берез, ольх, елок, крыши сторожек, шлагбаумы, столбы телеграфные.
Душно, несмотря на открытые окна. Только у сидящих рядом с окном дивчат ветерок нежно приподнимает пряди волос, да на платках голубых, красных, сиреневых складки-холмики нагоняет.
Солнце изжелто-красное уже вниз опускается, заставляя жмуриться и глаза отворачивать.
Песня ребят мешает сосредоточиться Шальке. Мелькают в голове мысли, как столбы телеграфные. С открытыми глазами думает, а глаза ничего не видят. Смотрит Шалька на шляпу впереди сидящей дамы да пристально так, что та уж дважды в зеркало, что в сумочке вделано, гляделась. А перед глазами Шальки не шляпа соломенная, а жизнь его за последние годы чудится.
Жизнь комсомольская.
Коллектив молодежи при Райпродкоме, где в 19-ом в союз вступал.
Абанский, Гусаров, — активисты-старики, что в союз его принимали.
Вагон телячий, что под Детское вез таких же, как он ребят, громыхавших винтовками на Юденича.
Старый солдат, комвзвод, объяснявший, как обращаться с винтовкой — «… трехлинейная, пехотная, образца 1893» — беззвучно шепчут Шалькины губы строки из стрелкового устава.
…Не любовь у нас
Только шуточки…
«Мешают», — недовольно думает он, перекидывая взгляд на ребят и опять вперив его в соломенную шляпу.
Райком ВЛКСМ, директивы, собрания секретарей бурные.
Мобилизация в деревне. Кружки по изучению юношеского движения, доклады о международном положении.
Что же сейчас? Что-то не так.
Не так.
Вот до чего дошло. Оппозицию возглавляет. Он, десять лет в комсомоле проведший.
Новые формы, новая система.
Ему, воспитанному в условиях командования… Раз сказано, знает — кончено… Когда все было основано на директиве сверху, а к мысли с низов относились недоверчиво (не оппозиция ли грехом?). Трудно, ой, как трудно, найти свое место.
А тут еще самокритика. Каждый твой шаг, каждое движение, чувствуешь, находится под контролем. И какой-нибудь комсомолец, только два дня, как получивший билет, «кроет» тебя. Тяжело это. Ведь мы — старики создавали организацию. Ну, промахнулся, что сделаешь. Можно и простить.
Раньше и с работой иначе было. Сколько времени сам сидел всего только членом бюро, прежде чем агитпропство дали. Растили актив потихонечку, выверяли постепенно. А теперь? Вон Анька. Девка не плохая. Факт. Далеко пойдет. А вот все-таки, так сразу из организатора фото-кружка в агитпропы. И член союза-то всего с 2-летним стажем. А есть ведь и старики. В роде его. Их обошли. Нет ступенчатости. Сахалинского через год секретарства в Райком в орготдел хотят взять. А раньше посидел бы он годика два на одном заводе, потом на другой бы перекинули. Собирай опыт, учись.
Вот их система (насупились брови у Шальки). Взяли, не проверив парня, и послали организатором первой группы отдыхающих. А результат и сказался. Его до сих пор возмущал случай с Федей Летуном.
Опозорил комсомол. Кимовский значок замарал. Опозорил всю революционную организацию, трудящейся молодежи.
Нужно исправить это безобразие. Нужно показать, как умеет отдыхать молодежь, как она умеет работать.
Выправим линию, авторитет восстановим… Наша группа не подкачает. Анька молодец, да и поможем ей.
Вагон постукивает на стыках. Солнце ниже садится. Прошел кондуктор, отбирая билеты. Скоро и Гатчина.
…Сквозь подметки просочи… сочилась
Да и упала на пясок…
Тянул Бугрин, с набитым по обыкновению леденцами ртом.
Колеса застукали по стенкам чаще. В окна замелькали фуражки, платки, ермолки, шляпки. Поезд подошел к перрону.
* * *
На третий день, с утра, сразу же после чая смылся Шалька от ребят.
— Куда, Андрей?
— Пройдусь, Аня. Пожалуй, не ждите к обеду.
— Остался бы, во дворец хотим сходить.
— Нет, пойду уж.
— Как знаешь!
Посмотрела ему в след, тряхнула стриженой по-мальчишески головой и пошла к ребятам в гостиную.
По дорожке, что извивалась причудливо между столетними в обхват деревьями, опустив голову, медленно шагал Шалька. Глаза близорукие щуря, оглядывался по сторонам. Листья опавшие желтые, сероватые под сандалиями шуршали. Еще медленнее пошел он, что-то бормоча себе под нос. Вот уже и забор «Заповедника». Тряхнул головой, распрямил плечи, разбежался… и смаху — хлюп… хлюп… забурчала вода в болотистом почве под сандальями, свернул к тропинке и зашагал быстро, быстро.
Вечером поздно улеглись ребята, всякие расписания нарушив. Тихонов виноват. Настроил свой радиоприемник, повесив антену на две огромные, сучковатые ольхи. Приемник всего в две лампы, а слышно отлично. Чуть не 20 станций, особенно на коротких волнах.
…Улеглись поздно, а спать не хотелось. В открытое окно светил полный месяц, и мерцали редкие, августовские звездочки.
На крыльце раздался шум. Через минуту в спальню вошел Шалька.
— Где болтался?
— Бродят тут по ночам!
— Где был, Андрей?
Шалька сел на край кровати и, наклонившись, стал снимать сандалии.
— После расскажу, ребята. Спать вам надо, да и я умаялся.
— Шамовка в ящике, на кухне.
— Не хочу, у крестьян ужинал.
— Далеко ходил?
— В село Василино, — верст семь, не больше.
— Семь верст киселя хлебал. Чай сандалии-то, того?
— Держатся. Ну, до завтра. Спать ребята.
* * *
За чаем задержались дольше обыкновенного. Уж на Что Бугрин любит поесть, но и тот позабыл о ситном и яйцах.
— Конечно, нам с мужиками не равняться. Косить и жать из нас только Сеня да Тихонов умеют. Ну а работа все равно найдется.
— Электричество провести бы, — вздохнул Тихонов.
— Махнул братец. А где динамо, двигатель, материал?
— Радио отдадим. Шут с ним. Мы и новый сделаем.
— Правильно, Тиша.
— Ну, а что в самом деле делать?
— Ты наобещал там наверно, работники мол — во.
— Ничего не обещал. Говорю, придем, поможете, коли не справимся. А предсельсовета схватился. Вот, говорит, дело?
— Понимаешь, есть две семьи, одни бабы, да ребята маленькие. Мужики на войне погибли.
— Бедняки, значит?
— Не кулакам же помогать, я к кулаку и не пойду, — заявила Гладышева.
— Пошли, ребята.
— Нет, я договорился на завтра. Если мы сейчас пойдем, пока то да се, пока дойдем, это уж больно по городскому времени выйдет. Завтра и начнем с утра. В четыре часа пойдем. К шести будем там.
* * *
Неделю прожили ребята в Василино. Уходить не хотели, настояла Анька.
— Не для работы я вас сюда привезла. До отъезда три дня осталось. Отдохнуть надо, а то вдруг, в весе убавитесь? Мне нагоняй будет.
— Анюточка-голубушка, ну еще денек, — упрашивали ребята.
— Анька — вырви глаз. Чорт с ним, что вес потеряем, зато делов-то.
— Делов — падежов не знаешь. Да и не чертыхайся. Нет довольно. Отдыхать так отдыхать.
Вся деревня, бабы, девки, ребята бегали смотреть, как работают «городские».
— Встанут и глазеют, — смеется Бугрин. А нет того, чтобы помочь.
— Им это, видать, в диковинку.
— Работаем мы ребята, араписто. Посмеяться, видно, хотят.
А когда вечером шли с полей в деревню, в избу-читальню на ночлег, их провожали приветливые взгляды мужиков. А деревенский балагур дед Семен стал по середине дороги, снял шапку и бросая ее в пыль кричал:
— Ай да помощнички, старых вдов защитнички… Ай да работнички… Земно вам кланяюсь… Дай вам бог невест хороших, а мне внучат пригожих.
И, сменяя шутовский тон на серьезный, говорил:
— Умаялись, чай. Заходи чайком побаловаться. Чайку-то нет. Тю-тю. Так малинки попьем. Лучше пропотеем.
— Глашка, куда запропастилась девка? Шурка-а, скажи Глашке пусть ставит ведерный.
Изба-читальня вечерами была набита битком… «городские» были веселый народ. Песни, шутки, да и газетку почитают. Тихонов учил двух молодых ребят, как обращаться с радиопередвижкой.
— Как накал упадет, лампы станут гореть темнее, значит, пиши нам. Вышлем новые батареи. Да не перепутай, когда ставить их будешь. Анод к накалу не приключи.
— Не перепутаем, поняли.
Провожали комсомольцев всем селом. Перед частоколом, что окружало село, процессию догнал предсельсовета.
— Стой, мужички, дело есть.
— Выкладай.
— А вот, слушайте.
Вытащил из кармана кучу бумаг, долго искал, а потом:
— Вот дурак-то, да я ее на столе оставил.
— Что, что оставил?
— Письменную благодарность. Вот дурак-то, дурак.
— Ладно, и так обойдемся. Прощайте товарищи, — сказала Аня. За ней стали пожимать всем руки и остальные ребята.
— Спасибо, вот уж спасибо. Вот уж пособили то, — причитала одна из вдов, которой помогли ребята.
Вторая молча утирала слезы краем передника.
Версты три провожала крестьянская молодежь комсомольцев, а когда распрощались, в сотый раз обещая писать, когда скрылись спины провожавших за поворотом дороги, Шалька строго взглянул на отпускников и сказал:
— Ну, ребята, нашу, кимовскую, — и первый затянул:
«Вперед заре навстречу,
Товарищи в борьбе…»
«Письменная» благодарность, за подписями с «приложением казенной печати», через неделю была прислана в коллектив.