— Прошу вас, милая барышня, оставайтесь спокойно один момент. Один маленький момент. Вам надоедает позировать? Я это понимаю, вы такая живая, такая естественная! ах, черт возьми! выражение глаз невозможно схватить!
— Да пейте же ваш кофе, Лангилль! — воскликнул Тремор, сидевший на веранде, в нескольких шагах от мольберта и читавший с нетерпеливым видом.
— Вы неблагодарный, Мишель, — упрекнула Сюзи. — Как! Вы упрекаете г-на Лангилля за его усердие — окончить поскорее мой портрет?
— Я его ни в чем не упрекаю… но я хочу, чтобы он пил свой кофе горячим… Право, смешно, уже выходят из-за стола!
Действительно, выходили из-за стола, но Лангилль, который писал уже в продолжение более часа до завтрака, чувствовал себя в настроении работы. Между тем как г-н Фовель, Колетта и г-н Бетюн, который был проездом в Ривайере, разговаривали в курительной за кофе, поданным по восточному, Сюзанна позировала, окруженная золотистым светом, с растрепанными волосами, с сверкающими глазами, с губами, как бы дрожащими еще от смеха или от песни.
ее светлый цвет лица, ее серое полотняное платье, чайные розы, завядшие от жары в ее руках, мягкая зелень растений, обвивавших решетчатую стенку веранды, гармонировали с очаровательным изяществом тонов.
В продолжение нескольких минут мисс Северн добросовестно оставалась неподвижной, затем она очевидно сочла свои усилия достаточными.
— Г-н Лангилль, я задыхаюсь! — объявила она, двигаясь в своем ивовом кресле.
— Отдохните немного, — согласился художник.
В Париже, в Ривайере Лангилль был завсегдатаем дома Фовелей. Колетта и Мишель знали с детства этого друга их дяди и обходились с ним, как с товарищем, как в то отдаленное время, когда художник неутомимо принимал участие в их играх.
Пятидесяти пяти лет, невысокий и нескладный, с простодушным и даже немного бабьим лицом, Лангилль никоим образом не осуществлял в физическом отношении законченный тип романтического или крайне модернистского художника. Его рот, оттеняемый слегка усами и не лишенный тонкости, и его буйная чаща волос придавали ему оригинальный вид. Но он не стремился изображать живописную фигуру; его талант, которому несколько вредила перед большой публикой слишком искренняя скромность, мог быть так же мало подозреваем в комедианстве, как и его наружность.
Может быть Лангилль был обязан своему неизменному прекрасному настроению духа, не отравляемому чванством, большим числом своих друзей. Очень общительный, он любил общество в обширном значении слова; однако, предпочитал маленькие интимные сборища, завтраки в тесном кружке, болтовню вокруг самовара, разговоры, не слишком банальные, но и не слишком тонкие, не слишком церемонные, но и не слишком вольные — немноголюдных собраний; — изящную и утонченную роскошь домашнего очага, где чувствовалось бы искусное и скромное влияние женщины. Лангилль предпочитал общество женщин, молодых или старых, но изящных, умных и тонко воспитанных, всякому другому. „Великий говорун перед Господом“, если не великий ум, Лангилль любил, кокетливо настроенный своей слушательницей, все равно 20 или 60 лет, расположившись с удобством в кресле, — рассуждать, рассказывать анекдоты, прибегая охотно к пословицам, поговоркам и т. п., с робкой заботливостью отделывая фразы и владея своей особенной манерой выискивать самое простое слово.
Ах! как он ими любовался, в качестве бескорыстного дилетанта, этими прелестными друзьями, этими любезными собеседницами! И инстинктивно, чтобы лучше высказать им свое удивление, прибегал к устарелым выражениям, более старым, чем он сам, и которые, вызывая их смех, все таки им льстили, так как эти выражения не были заимствованы из языка обитателей квартала Бют Шомон.
Сюзанна показалась Лангиллю восхитительной. При виде ее он вспомнил слова Беатриче у Шекспира: „Когда я родилась, звезда танцевала на небе“[31]. Эту пляску звезды, ему казалось, он видел в светлых очах молодой девушки, слышал ее ритм в ее голосе.
— В ней есть, — говорил он Колетте, — что-то от птички, от цветка, от прозрачного ручейка, да разве я знаю еще что? Она молода, весела, чиста, нет, она нечто большее — она сама чистота, веселее, молодость! Присутствие этой „мисс Весны“ освежает меня и делает мой дух светлее.
И он просил позволения преподнести своему другу Тремору портрет этой „мисс Весны“.
— О! какой у вас брюзгливый вид! — заметила молодая девушка, проходя мимо Мишеля, по-прежнему занятого перелистыванием иллюстрированных журналов, разбросанных на столе.
Она вошла в курительную, налила себе кофе и появилась вновь на пороге стеклянной двери с флаконом в руке.
— Я вам преподнесу своей белой рукой немного шартрезу, г-н, мой живописец. Вы его заслужили, не правда ли? — сказала она, с своей забавной манерой говорить, мило приподнимая углы губ.
— Если сударыня удостоите меня этой милости, — ответил Лангилль, поставив свою пустую чашку.
Мишель в свою очередь прошел в курительную.
— Идите выкурить сигару, Лангилль! — закричал он.
— Мой милый друг, вы меня соблазняете, но сигары мне вредны.
— Тогда папироску?
— Нет, благодарю, я более не курю… и затем, этим локонам не хватает легкости и… я не желаю во время позирования, — сказал художник, упрямо принимаясь опять за свою акварель.
— Но у вас еще достаточно времени!
— Послушай, Мишель, оставь ты этого бедного Лангилля в покое! — сказал смеющийся голос Колетты, пересиливая глухой шум разговора Роберта и Бетюна, в котором она только что принимала участие. Я желаю, чтобы он поступал по своему усмотрению, бродил или работал, курил или нет в зависимости от собственного настроения. В Кастельфлоре он у себя! Не так ли, дорогой маэстро?
— Благодарю вас, сударыня, благодарю!
Уже он вновь взялся за кисти. Теперь он обращался к Сюзанне, между тем как Тремор, не настаивая больше, уселся в курительной, не очень далеко от двери.
— Добрый Мишель! Какой любезный и предупредительный к своему старому другу! Посидите еще один момент, молю вас, барышня… Я еще вчера сказал Ланкри, говоря о нем и о вас: „какая прелестная пара! и как приятно в наш век прозы и презренного расчета встретить нежно согласных жениха и невесту, жениха и невесту, любящих друг друга!..“ Немного более в профиль, прошу вас.
— Могу я посмотреть?.. Ах! как это красиво… гораздо красивее меня, г-н Лангилль!
— О! милая барышня, какая ересь!
— Уверяю вас… ну, я опять благоразумна.
— Благодарю. Хорошо! Луч солнца в ваших волосах! Немного налево, так!.. Вы совершаете большие прогулки с Мишелем?
— Верхом, да, очень часто.
— Это восхитительно. В Ривайере есть прелестные уголки, тропинки, просеки, полные поэзии! И Мишель так прекрасно понимает простую природу этой местности.
— Разве Мишель очень любит простую природу?
— Он ее любит, как артист, барышня, а артист интересуется тысячью вещей, которых обыкновенный наблюдатель не замечает даже. Классики искали красоту в невозможном, романтики искали ее в исключительном, но она находится в легком, обыденном, и там-то настоящий художник умеет найти ее. Стебель травы, луч — и все его существо потрясено!.. Не двигайте так рукой, ради Бога… Ах! милая барышня, какое наслаждение и какая мука в одно и то же время вас рисовать. Какое наслаждение, когда, чтобы изобразить идеал, достаточно скопировать действительность, но какая мука найти эту действительность столь же непередаваемой, как и идеал.
— Вы право нелепы с этим портретом, мой милый друг! — сказал в эту минуту Мишель, стараясь принять тон шутки.
— Мишель прав, Лангилль, — подтвердил радушно г-н Фовель, не бросайте же нас всех ради Сюзи, черт возьми!
— Сейчас, мои дорогие друзья, сейчас… Одну секунду, — сказал Лангилль, отодвигаясь, чтобы рассмотреть свое произведение.
— Мишель, — позвала Сюзанна, — идите полюбоваться.
Мишель послушался приказания и обратился покорно, хотя неохотно, с несколькими комплиментами к художнику.
Пробило половина второго.
— Понмори и Рео явятся скоро… чтобы играть в крокет и в теннис, — воскликнула молодая девушка.
Лангилль привскочил:
— Понмори! г-жа Рео! так рано! Я не знал… Нужно пойти вымыть руки, — говорил он растерянно, — я отвратителен… Не беспокойтесь, Тремор. Милая барышня, благодарю вас за терпение.
Он рассматривал с печальным видом свои выпачканные красками пальцы, затем взял осторожно руку Сюзанны и приложился к ней губами:
— Вы ангел! — добавил он, удаляясь.
Как только он вышел, Мишель встал перед Сюзанной во весь рост со скрещенными руками.
— Сколько раз вы слышали историю о стебле травы и о луче, сколько раз? — спрашивал он с чем-то вроде бешенства.
Сюзанна заупрямилась.
— Но я слышала в первый раз.
— В первый раз!
— Конечно, в первый раз!.. Бедный, бедный, милый Лангилль, вы с ним обошлись грубо! Это неблагородно! А я его люблю, да, я его очень люблю…
— Я его люблю так же, как и вы, поверьте мне… Но мы посмотрим, когда вы услышите пятидесятый раз о стебле травы и о луче… К тому же у него манера говорить с женщинами и молодыми девушками, которая мне всегда не нравилась и меня раздражала.
— У Лангилля?
— Да, у Лангилля… Эти вечные мадригалы… И эта манера целовать вам руку! Разве это прилично?.. Но так как вас это забавляет, не будем об этом говорить.
Сюзанна разразилась смехом.
— Уж не ревнуете ли вы к Лангиллю? — воскликнула она. — Вы! К Лангиллю! Если бы это еще было к…
— К кому, скажите пожалуйста? — перебил Тремор, этот раз выведенный из себя.
Молодая девушка посмотрела на него с удивлением. Она знала понаслышке и даже немного из собственных наблюдений о вспышках дурного настроения Мишеля, но эта выходка из-за Лангилля ее поставила в тупик.
— Не знаю, — ответила она, мужественно встречая опасность, — к кому бы то ни было, но… О! бедный человек, он, находящий нас такими согласными!
— Мне кажется, это его не касается, наше согласие.
Автомобиль Понмори въезжал с большим шумом на посыпанный песком двор. Мисс Северн поднялась.
— Это в первый раз, что мы ссоримся, — сказала она с большим достоинством. — Я вас считала более вежливым.
И она вышла, направляясь к Колетте.
Это действительно была их первая ссора, но уже много дней она висела в виде угрозы, нарушая ровность их обычных отношений. Сюзи не имела времени предаться размышлениям. Появление г-жи Рео и ее сестры, следовавшее почти непосредственно за приездом Понмори, заставило ее поторопиться повести своих подруг к свежей акварели, где она узнавала себя с некоторым удовлетворением.
— Это мило, не правда ли? Он мне сделал немного большой рот, но это мило?
— Это прелестно, Сюзанна, маленькое образцовое произведение искусства по тонкости и грации. Этот славный Лангилль, какой изящный художник!..
Сюзанна бросилась на бамбуковый диван, смеясь, как безумная.
— Тереза, милая Тереза, Мишель ревнует к Лангиллю!
— К Лангиллю? — повторила г-жа Рео, смеясь также.
— О! знаете, наконец ревнует…
И мисс Северн весело рассказала, как все произошло.
— Как бы там ни было Мишель все-таки рассержен, — заключила она с менее торжествующим видом… Но он был неправ, следовательно, я не стану делать первые шаги… а так как и он их не сделает, это будет комично!
Г-жа Рео устремила на молодую девушку выразительный взгляд своих бархатистых глаз.
— Могу я быть вполне откровенна при моей дружбе к вам, Сюзи?
— О! да.
— Ну, тогда, слушайте меня, не занимайтесь расследованием вашей вины и вины г-на Тремора. Но, когда уедут докучные посетители, вложите мило вашу руку в руку вашего жениха и скажите ему: „мне кажется, вы были немного неправы, но сама того не желая, я причинила вам огорчение, и я не могу перенести этой мысли…“ Вы увидите, что он не будет сердиться.
— Однако… — возразила молодая девушка.
Колетта, Лангилль и Понмори, затем г-н Фовель и Мишель заполнили веранду; все спустились в сад, и всякий интимный разговор стал невозможен.
— Я думала, вы возвращаетесь в Сен-Сильвер, — сказала Сюзанна, видя, что Мишель также направляется к крокету.
— Я переменил намерение, — ответил он сухо.
В течение партии, когда Лангилль, увлекшись историей, которую рассказывал г-же Рео, пропустил свою очередь, затем, ошеломленный порицанием Мишеля, не попал в дугу, Гастон Понмори обратил внимание на дурное расположение духа молодого человека.
— Самые лучшие друзья ссорятся во время крокета, — возразила Сюзанна.
И лукавая улыбка осветила ее глаза.
Неужели Мишель серьезно сердился на ни в чем неповинного Лангилля? Но сама не имевшая обыкновения дуться, Сюзи ненавидела эту слабость у других, и вечером, так как Мишель обедал в Кастельфлоре, мысль, забавлявшая ее почти весь день, делала ее теперь угрюмой. Что Лангилль раздражал Мишеля, это было допустимо, но чтобы неудовольствие Мишеля отражалось на Сюзанне, это было возмутительно! Заключение: и чего этот скучный Лангилль не оставался у себя дома!
И молодая девушка меланхолично думала о веселом и счастливом месяце, следовавшем за возвращением ее жениха, о прекрасных прогулках, об увлекательных разговорах, показавших ей нового Мишеля. Как тепло вспоминал он их обоюдное обещание! Каким хорошим товарищем был он! Сначала Сюзи немного боялась Мишеля: она считала его таким холодным, таким серьезным, так выше себя; затем, незаметно, она решила, что он более застенчив, чем суров, более сдержан, чем холоден, и она поняла, что это превосходство без позировки имело свою прелесть.
Она находила удовольствие разговаривать с этим страстным любителем рыться в пергаментах, не презиравшим ее невежества; наконец, Мишель, не желая жертвовать собой Сатане, его великолепию и его деяниям, казалось, понимал, что маленькая Занна могла любить свет и давал согласие, чтобы она в нем забавлялась со всем пылом своей жизнерадостной молодости.
В то время счастливого мира, чтобы найти повод к какому-нибудь упреку, мисс Северн пришлось бы искать долго и много; и тогда даже она могла бы найти лишь такие мелкие поводы, которые конечно не заслуживали, чтобы обращать на них внимание… Эти мелочи пожалуй мучили ее немного больше, чем она в этом себе сознавалась, но она не ведала наслаждения растравлять полученные раны и прилагала напротив усилия относиться к ним с благотворным равнодушием.
Что она вспоминала с полным удовлетворением — это нежную доброту Мишеля в день смерти бедной старухи Мишо, и новое для нее чувство полнейшего доверия к нему, успокоившее тогда ту нервную тоску, те болезненные воспоминания, от которых она страдала. В этот день Сюзанна почувствовала, что она не была одинока и на следующий день это ободряющее впечатление еще более утвердилось. Затем, почти тотчас же все переменилось. Изо дня в день Мишель становился все более угрюмым, но также и более светским.
Теперь он принимал все приглашения вместе с Фовелями и только иногда избегал приемов в Кастельфлоре; но по аномалии, чем более он ездил в свет, тем менее, казалось, ему там нравилось, и его приветливость изменялась в обратном отношении к его видимому интересу к обществу. Даже поверхностно наблюдая за Мишелем, легко можно было увидеть, что, если к некоторым избранным он благоволит, как например, к Жаку Рео и его жене или еще к этой неприятной и жеманной г-же де Лорж, преследовавшей его своей болтовней, — другие лица, между обычными гостями Кастельфлора, внушали ему с некоторого времени нечто в роде антипатии. Так например, он часто сердился на Поля Рео, невзлюбил всех Понмори, не пропускал ни одного случая противоречить этому бедному Раймонду Деплану и не мог более выносить Лангилля.
Наконец, он стал порицать Сюзанну при всяком случае, хотя не открыто, глухо, взглядами и молчанием, выводившими ее из себя.
Всякий пустяк раздражал Мишеля; маленькие „американизмы“, которые он раньше извинял, вскоре, это очевидно, будут названы непристойными эксцентричностями. И ни одного дружеского взгляда, никогда ни одного комплимента, нежного слова! У Мишеля были „правила“… и затем, он был гордец! Сначала он старался обуздывать свою гордость, поступать против своих слишком суровых правил, но его властолюбивый нрав взял вскоре верх над этими миролюбивыми намерениями. Мишель желал маленькую, очень спокойную, очень сдержанную жену, очень хозяйственную, товарища, друга, — пусть будет так, но друга, который существовал, дышал бы только для него одного! Ах! Несчастный, как он попался! Она была красива и весела, и пленительна, и безумно любила удовольствия, невеста Мишеля, и она останется такой, будет смеяться, веселиться и ею будут восхищаться!.. Что тут дурного?..
Сердиться из-за Лангилля!
— Нужно, необходимо, чтобы мы помирились, — повторяла Сюзанна, желая еще в тот же вечер помириться с Тремором, так как молодой человек уезжал на следующий день на целых три дня.
— Но как нам помириться? как? — продолжала она себя спрашивать, в то время, как Тремор разговаривал с Робертом и Колеттой, отвечая только лаконически с холодной и церемонной вежливостью своей невесте.
Бедная, добрая Тереза! Какие иллюзии составляла она себе и как мало она знала Мишеля!
После обеда, однако, когда Тремор по своей привычке пошел курить на террасу, она нагнала его и облокотилась подле него на перила.
„Что нужно делать?“ — думала она, видя, что он не замечает или делает вид, что не замечает ее присутствия. И она вновь подумала о совете Терезы. Ему легко можно было последовать. Мишель выпрямился, с папироской во рту, с рукой на каменных перилах; ничего проще, как придвинуть к этой руке другую руку, и сделать так, как сказала Тереза. Один момент Сюзи соблазнялась рискнуть на это; нужно было только небольшое мужество. Ну!.. Но что скажет Мишель? Если он скажет что-нибудь злое или если посмеется, или даже если он будет иметь удивленный вид, Сюзанна прекрасно сознавала, что она ему этого никогда не простит.
Она положила свою руку в нескольких сантиметрах от руки молодого человека. Боже мой! Они казались созданными, чтобы соединиться, эти две руки, такие спокойные в эту минуту, такие миролюбивые, одна подле другой! И наконец, это не в первый раз будет, что маленькая ручка почувствует себя в большой… Сюзанна еще колебалась, но то мужество, которого она молила у самой себя, не являлось; нет, нужно прибегнуть к другому способу примирения. Для Сюзи, которая не была Терезой, и для Мишеля, не бывшего г-ном Рео, лучшая тактика заключается в том, чтобы забыть ссору и разговаривать, как обыкновенно. Тогда она храбро произнесла первую пришедшую ей на ум банальность.
— Мишель, — сказала она, — могу я читать роман Терье?
— Какой, мой друг? Терье написал большое число романов, — ответил довольно сухо Мишель.
Теперь не против Лангилля, но, вероятно, против себя самого, он был раздражен в эту минуту, и это состояние духа плохо настраивало его в пользу других.
— Последний вышедший, — сказала снисходительно молодая девушка.
— Ну?
— Я вас спрашиваю, могу ли я его читать; Колетта меня упрекает, что я вообще не в курсе новинок.
— Я не знаю, я его не читал.
— Ах! это конечно достаточная причина.
Мишель принялся вновь курить, устремив глаза на уже темный парк; через несколько минут Сюзанна начала вновь:
— Вы знаете, Пепа больна?
— Ваша лошадь? Да. Я ее даже осмотрел сегодня; это ничего.
Новое довольно продолжительное молчание.
— Мишель, я нахожу г-жу Рео очаровательной; чем более я ее знаю, тем больше я ее люблю,
— Ах! тем лучше.
— Мы будем часто видеться с ними в Париже, неправда ли? когда… когда мы будем женаты.
— С кем?
— С Рео.
— Если вам будет угодно.
Часы подвигались, но только часы, а не дела Сюзанны. Мишель должен был уехать. Смутно молодая девушка сознавала, что что-то в отношениях между нею и ее женихом будет непоправимо разбито, если они расстанутся так, и она испытывала тоску.
— Мишель, — сказала она вдруг, делая над собой большое усилие, — как вы были несправедливы к этому бедному Лангиллю во время крокета!
— У него страсть играть, а он не умеет держать молоток, — ответил с убеждением молодой человек, как будто бы выигрывать партии в крокет было одним из самых важных интересов его жизни.
— Я этого не отрицаю, но нам нужен был восьмой.
— Основательная причина! Я бы взял два шара.
— Послушайте Мишель, — сказала мягко молодая девушка, — сознайтесь, что крокет вас вовсе не так интересует, а вы были просто в дурном расположении духа?
Мишель с нетерпением бросил папиросу.
— Сюзанна, мы уже поссорились из-за этого… Лангилля. Я согласен с вами, что у меня был довольно глупый взрыв гнева, но вы дурно поняли мои слова.
— Пусть будет так; не будем спорить об этом. Мне хотелось бы только, чтобы ни одно облако не существовало между нами из-за такой ничтожной причины, Мишель.
— Сюзи, что мне было досадно, это то, что вы сказали, будто я ревную. Ревновать — мне, к Лангиллю! Вот странная идея! Вы ведь верите, Сюзи, что я не ревновал к Лангиллю? К тому же я вовсе не ревнив по природе, — окончил он без смущения и в этот момент почти веря тому, что говорит.
— Одним словом, все забыто, не так ли? — сказала молодая девушка. — Друзья?
— Друзья, Сюзи.
Он взял и пожал руку, протянутую ему; таким образом разговор окончился так, как бы мог начаться; но это все таки было не то же самое, и Сюзи это чувствовала, хотя она себя поздравила с тем, что оказалась ловким дипломатом.
Размышления Мишеля в то время, как он возвращался пешком в башню Сен-Сильвера, были к тому же менее всего оптимистические. Они клонились к тому плачевному заключению, что Сюзанна и он решительно не понимали друг друга, и что всякое действительное согласие между ними представлялось все менее и менее возможным.
О! как опасно оставаться идеалистом, несмотря ни на что! В продолжение более месяца он представлял себе, что он наконец достиг этого относительного счастья, состоявшего в спокойствии, мирной привязанности, нежной интимности, к которому он стремился. Сюзи конечно не была той женщиной, в которую он мог влюбиться, но одно мгновение ему казалось, что он нашел в ней друга, прелестного, желанного „товарища“, о котором мечтал. Прежде всего его очаровал этот изящный и решительный ум; затем в один вечер он видел свою невесту у изголовья умершей, полную смирения, и он сам почувствовал свое сердце столь эгоистичным подле этого детского сердца, широко раскрытого для любви к ближнему! В тот вечер волнение, охватившее Мишеля, было глубокое, сильное… Но на следующий день пришлось все таки убедиться, что молодая девушка, так нежно благодарившая его в передней Кастельфлора, была та же, которая танцевала „skirt-dance“, не боялась при случае выкурить папироску, любила до безумия красивые туалеты и вальсы и которая никогда бы не согласилась выйти замуж за человека без средств.
Чтобы глубже проникнуть в эту двойственность личности, Мишель хотел видеть Сюзанну в свете, он за ней там наблюдал. Теперь он убедился: мисс Северн была решительно и прежде всего кокетка, маленькая дьявольская кокетка, которая до самозабвения опьянялась своей собственной прелестью и тупоумной лестью окружавших ее. Но если Мишель чувствовал мало симпатии к молодым эксцентричкам, то кокеток он ненавидел!
Это было непобедимое отвращение. Он ими гнушался и из убеждения и инстинктом. Когда же он невольно дал слегка почувствовать это, он удивил, нагнал скуку на молодую девушку и… разве не усмотрела она в этом ревность? Ревность — и к Лангиллю… дурочка! Как она не поняла, что, если ее жених не мог без возмущения слушать салонную болтовню этого старого чижа, то это было из принципа, из уважения к человеку… Ревнует! Сюзанна, вероятно, представляла себе, что, по примеру Деплана и ему подобных, он не мог видеть хорошенького личика, чтобы тотчас же из-за этого не потерять рассудок.
Рассуждая все время так, Мишель приближался к башне Сен-Сильвера, усталый от Сюзанны, усталый от себя самого. Ах! ужасно усталый! И он сожалел о своей ссоре с мисс Северн и больше всего сожалел он о прежнем покое.
Зачем убаюкивал он себя такими нежными иллюзиями тогда в тиши деревни, сидя в карете, мягко катившейся по дороге? Какие нелепые планы создавал он, потому только, что впечатлительная девочка плакала на его плече?
Сюзанна-кокетка, — что ему до этого? Разве он не предполагал этого уже в самом начале их товарищеского союза? Не была ли Колетта также кокеткой, и не покорился ли Мишель с самого начала тому, чтобы иметь жену кокетку, легкомысленную и даже эксцентричную? Разве он, подобно другим, выбирал свою жену между многими? Нет, обстоятельства, глупый рок ему ее навязал.
Итак, он предоставит Сюзанне поступать по своему, оставляя за собой право решительно вмешаться только в том случае, когда этого потребует его достоинство. Но беспокоиться из-за ветреницы, маленькой, неразумной, шальной особы, стараться ее перевоспитать… никогда, конечно!
И только после того, как Мишель, много раз пробежав этот, все тот же, круг мыслей, счел себя вполне образумившимся, он уехал в Париж, где провел три дня.