208 стр. сборника трактуютъ одну тему -- объ адюльтерѣ. Одна половина сборника посвящена женскому адюльтеру, другая мужскому. Можно было бы пройти мимо, если бы не имена авторовъ. Установилась традиція, что писатель беретъ на себя отвѣтственность за мысль, которая имъ руководить въ творчествѣ, за ту или иную родину его. Но очевидно пришло время разстаться съ этой традиціей. Писатели стали безотвѣтственны, и сборникъ "Земля" -- яркая иллюстрація этой новой полосы.
Арцыбашевъ въ своей драмѣ "Ревность" развиваетъ тѣ же физіологическія предпосылки женской и мужской-измѣны, о которыхъ онъ говорилъ въ своей статьѣ "О ревности". Но если тамъ дѣло шло дѣйствительно, о ревности, то здѣсь отношенія между дѣйствующими лицами, говорятъ о пошлости, о лжи, о глупости, но только не о ревности. Всѣ женщины, играющія какую-нибудь роль въ драмѣ (Соня не въ счетъ, она на заднемъ планѣ и только подаетъ реплики). Похожи другъ на друга. Всѣмъ имъ нравится "быть объектомъ вожделѣнія и больше ничего", говорилъ Андрей Ивановичъ, одно изъ дѣйствующихъ лицъ, за которымъ скрывается авторъ.
Женщина "считаетъ за собой право на обманъ", а такъ калъ физіологическія предпосылки тоже за нее, то что мѣшаетъ ей изъ обмана сдѣлать цѣль жизни, что мѣшаетъ ей стремиться къ власти тѣла?
Въ драмѣ это налицо. И жена писателя, Елена Николаевна, и жена пошлаго, глупаго Семена Семеновича -- обѣ онѣ, одна съ самаго начала, другая нѣсколько позднѣе, иллюстрируютъ мысль автора и Андрея Ивановича. Эта иллюстрація маленькой мысли могла бы въ извѣстномъ смыслѣ произвести впечатлѣніе, если бы она не претендовала на культурный приговоръ женщинъ. Арцыбашевъ, устами Андрея Ивановича, хочетъ увѣрить насъ, что для женщины всѣ богатства ума и чувства вздоръ, "она вся на землѣ, въ чувственныхъ наслажденіяхъ, въ мелочахъ, въ ощущеніяхъ своего тѣла, и ея нужны не сокровища ума и сердца, а просто"...
Когда такъ говоритъ о женскомъ началѣ Вейнингеръ -- у него мысль эта пріобрѣтаетъ характеръ трагедіи міровой жизни, гдѣ ведутъ борьбу начала Ж. и М., онъ не выдержалъ зрѣлища этой трагедіи и погибъ. Но когда Арцыбашевъ весь уходитъ въ этотъ эмпирическій міръ обмана и разсматриваетъ героевъ своихъ въ рамказсъ опошленныхъ семейныхъ отношеній, то не чувствуется трагедія его переживаній. Становится просто стыдно за писателя, за его масштабъ, за санкцію пошлости и лжи.
Что новаго сказалъ намъ Арцыбашевъ? Развѣ мы не знали, что существуетъ цѣлый слой общества, гдѣ отношенія семейныя напоминаютъ публичный домъ? И если бы онъ хотѣлъ сказать только это, и сказалъ бы въ художественной формѣ, то мы могли бы принять эту картину культурно-историческаго быта. Но вѣдь онъ хотѣлъ намъ говоритъ о ревности. Гдѣ же его ревность? Не въ лепетѣ ли Семена Семеновича, который по глупости не видитъ, что происходитъ у него на глазахъ? Или, можетъ быть, въ подсматриваніяхъ Сергѣя Петровича, умоляющаго Елену Николаевну сказать ему правду? И ужъ не івъ послѣдней ли сценѣ художественно-необыкновеннаго убійства -- проявилась ревность? Но вѣдь здѣсь и слѣда нѣтъ душевной муки Сергѣя Петровича, нѣтъ конфликта ненависти и любви -- этой предпосылки ревности. Есть до тошноты пошлыя фразы: "ну, вотъ, добилась".
Стоитъ-ли говорить, что въ пріемахъ творчества Арцыбашева нѣтъ никакой цѣльности? Авторъ часто впадаетъ въ водевильный тонъ. Елена Николаевна въ вознагражденіе за обиду подозрѣнія мужа просить у него... "новую шляпу", а, разсказывая о сівоихъ похожденіяхъ на Кавказѣ, впадаетъ въ тонъ чеховской дамы и, какъ та, Нечаянно проговаривается.
Но чѣмъ хуже, чѣмъ лучше, тѣмъ яснѣе безнадежность арцыбашевскихъ обобщеній, тѣмъ виднѣе перспективы, закрытыя отъ Арцыбашева, исходящія отъ непоблекшихъ тѣней тургеневскихъ женщинъ и идущія къ новому типу въ жизни, въ ея движеніи. Что сказать о Леонѣ Дреѣ Юшкевича?-Всѣ уже основательно забыли начало этого романа -- адюльтера. Да и не стоить вспоминать. Онъ однообразенъ и даже... неприличенъ по нынѣшнимъ временамъ. Неприличіе не все въ томъ, что онъ рисуетъ отъявленнаго Альфонса, а, въ чемъ-то иномъ, о чемъ слѣдовало бы помнить автору.
"Современникъ" Кн. XII. 1913 г.