Допрос князя Н. Б. Щербатова.
27 сентября 1917 г.
Содержание. Назначение Щербатова министром внутренних дел. Отношение б. государя к этому назначению. Отношение б. императора к общественным организациям и союзу русского народа. Неотправленная телеграмма князю Львову и М. Челнокову. Отношение б. императора к Государственной Думе. Влияние бывшей императрицы. Представление Щербатова бывшей императрице. Распутин. Отношение б. императора к совету министров и Щербатову в вопросе о конституционной монархии. Либеральный совет министров середины 1915 года. Отношения совета министров к Горемыкину. Ненормальные отношения между гражданской и военной властью. Постановка транспорта. Отношение к бывшему императору, как верховному главнокомандующему. Характеристика бывшего императора. Совет министров и его председатель Горемыкин. Почему совет министров был против бывшего императора, как верховного главнокомандующего. Отсутствие придворных влияний. Вера бывшего императора в силу и влиятельность черносотенных организаций. Распутин и министерство Щербатова. Щербатов о Маклакове и Хвостове. Личный состав министерства внутренних дел. Приглашение директором полиции Моллова. Деятельность департамента полиции. Перлюстрация писем. Отношение к общественным организациям, работавшим на оборону. Товарищи министра – Золотарев, Волжин.[*] Причина ухода Джунковского. Отношение министерства внутренних дел к еврейскому вопросу. Отношение б. императора к еврейскому вопросу. Дело о столкновении войск с рабочими в Иванове-Вознесенске. Рептильный фонд. Субсидии из средств департамента полиции черносотенным организациям и на иные цели.
* * *
Председатель. – Князь Н. Б. Щербатов. Вы были управляющим министерством внутренних дел с 5-го июня 1915 года и до 26-го сентября того же года? А раньше вы занимали какой пост?
Щербатов. – Управляющего главным управлением государственного коннозаводства. Одно время я был членом государственного совета по выборам полтавского губернского земства и совмещал эти должности, а потом отказался от должности члена государственного совета.
Председатель. – По ходу наших работ, которые теперь приближаются к концу, нам необходимо выслушать ваши объяснения по некоторым общим вопросам политической жизни того момента, когда вы были у власти, а также по поводу некоторых вопросов внутриведомственных министерства внутренних дел. Так, может быть, сперва вы сообщите Комиссии, при каких обстоятельствах состоялось ваше назначение на пост управляющего министерством внутренних дел и затем, каковы были главнейшие политические факты внутренней жизни за время вашего пребывания в нем?
Щербатов. – О том, что явилось предположение о назначении меня министром внутренних дел, я узнал дней за 7-8 и даже, может быть, меньше, потому что приехал из служебной поездки на Северный Кавказ, если не ошибаюсь, 2-го июня. В день приезда я узнал, что слухи и разговоры, которые носились прежде, – этих разговоров было чрезвычайно много, и я им не придавал значения, повидимому, принимают серьезный характер. Узнал я об этом от А. В. Кривошеина. Выяснилось, что желание о назначении меня министром внутренних дел исходило от большинства тогдашнего совета министров, то-есть от всех кроме председателя.
Иванов. – Горемыкина?
Щербатов. – Как это до государя дошло, мне неизвестно. Быть министром мне чрезвычайно не хотелось по целому ряду соображений. Я служил исключительно по выборам, был земцем, губернским предводителем дворянства, а до того – на военной службе, еще 25 лет назад. Назначение мало меня порадовало. По телефону дня за 3-4 ко мне позвонил председатель совета министров и спросил, когда я могу к нему заехать? Я в тот же день заехал, и он заявил мне о желании государя назначить меня на этот пост. Я сказал, что во время войны не нахожу возможным отказаться, хотя для меня назначение нежелательно, что считаю я себя для этой роли, по целому ряду соображений, неподходящим: и по отсутствию подготовки, и потому, что не занимал тех постов, которые к этому подготовляют, даже в службе по выборам, и что я едва ли буду подходящим для правительства в данный момент по некоторым своим взглядам, и что, во всяком случае, я хотел бы до своего назначения иметь обстоятельный разговор с государем. Вместо этого, я получил в ночь с 5-го на 6-е указ сената без предварительного разговора. Для меня было вполне ясно, что такой предварительный разговор являлся для государя нежелательным. По свойству его характера, – человек это слабовольный (он спорить не умеет абсолютно: он или соглашается с своим собеседником или, после разговора, все-таки делает по-своему), вероятно, он вспомнил, что, когда я был вызван для назначения главноуправляющим государственным коннозаводством, то и тогда торговался, как приказчик со своим доверителем, поставил целый ряд пунктов и заявил, что если они будут приняты, то я соглашаюсь. И, благодаря этому, управление государственным коннозаводством шло, в общем, при мне довольно хорошо; я утроил бюджет в один год, и, в общем, мои мероприятия были удачны. Конечно, я понимал, что тут задачи совсем другие, калибр другой, а кроме того, я отлично понимал, что такой разговор ни к чему не привел бы, и в результате назначение мое не состоялось бы.
Председатель. – То-есть, это разговор с Горемыкиным?
Щербатов. – Нет, с государем. И так как он был убежден, что я буду ставить вопросы категорически определенно, а он ответов не даст, а мое назначение, в силу обстоятельств, которые мне были неизвестны, желательно, то разговор он откладывал. Представился я первый раз после моего назначения, кажется, 7 или 8 дней спустя. И вот я начал с сожаления о невозможности объясниться, потому что мое назначение, может быть, и не состоялось бы тогда, но что, во всяком случае, я считаю своим долгом высказать мою точку зрения и после назначения, что, конечно, для меня не совсем благоприятно. Тут я минут 20 имел разговор, в котором определил свои взгляды.
Председатель. – Будьте добры вкратце передать содержание вашей беседы.
Щербатов. – Во-первых, как я смотрю на положение министра внутренних дел: что такое министр внутренних дел? Прежде всего я считаю, что министр внутренних дел не есть министр полиции, а что он ответственен за полицию постольку, поскольку ответственен в выборе лиц, потому что министром полиции фактически министр внутренних дел быть не должен. «Угодно вам согласиться на такую точку зрения?» – «Да». – Тогда он меня спрашивает: «Как вы относитесь к ген. Джунковскому?». Я говорю: «Я ген. Джунковского давно знаю и, как к человеку, отношусь к нему с полным доверием, но, насколько он подходит к этой должности, судить не берусь. А пользовался он доверием вашего величества?» – «Да, полным». Относительно Джунковского это особенно характерно, потому что не прошло и 2-х месяцев, как я получил записку (без всякой мотивировки) о его увольнении, накануне того дня, когда он должен был выступать по вопросу об Иваново-Вознесенске. Было технически трудно увольнять товарища министра внутренних дел в 24 часа в такое тяжелое время, как мы тогда переживали. Но о причинах увольнения никаких объяснений мне дано не было. Правда, записи этому разговору я не вел, но это одно из главных. Затем, относительно общей внутренней политики. Тогда я сказал, что, по моему убеждению, все происходящее в политической жизни надо рассматривать так, что назревает новое резко выраженное антидинастическое движение. Повидимому, мое заявление, в такой категорической форме высказанное, не как министром внутренних дел, а как общественным деятелем, произвело некоторое впечатление, и, я думаю, едва ли оно способствовало потом, так сказать, правильности отношений. Во всю бытность мою управляющим государственным коннозаводством, в течение двух с половиной лет, надо сказать, я вынес самое благоприятное впечатление от личных докладов, сначала как управляющий коннозаводством, а потом, в последние 10 месяцев, как инспектор всего конского отдела, всей конской армии. Выяснилось, что конская мобилизация так велика, что нужен посторонний элемент, и полномочия мне были даны большие. Надо сказать, во всех технических вопросах, более благоприятного лица для докладов себе представить нельзя было. Память великолепная, входил во все подробности, делом интересовался чрезвычайно и оказывал полное доверие и сознательное доверие. В области же министерства внутренних дел наступило совершенно другое. Как прикасаться к известным вопросам, так глухая стена, пассивное противодействие и полное отсутствие доверия. Вообще, было очень трудно и совершенно бесполезно… Через 6 недель я совершенно ясно и определенно это ощутил и хотел уходить.
Председатель. – Каких же вопросов нельзя было касаться, не встретившись с глухою стеною?
Щербатов. – Во-первых, определение сферы деятельности министра внутренних дел и председателя совета министров. Ведь это законом совершенно предусмотрено не было. Вот по этим вопросам и по вопросам политики к законодательным учреждениям. Затем, взаимные отношения государя и министра внутренних дел в отношении к общественным и всяким организациям. Взгляды могут быть различные, но тут был такой сумбур, такой невероятный сумбур в этой области, с которым я мириться не мог.
Председатель. – То-есть где, в жизни или во взглядах вашего собеседника при высочайших докладах?
Щербатов. – Во взглядах собеседника и в практике. Он считал, что вмешательство министерства внутренних дел в его отношения с разными обществами есть посягательство на его прерогативы, что это стесняет его деятельность, а между прочим, из этого выходили самые невероятные вещи. Например, в момент вступления моего в должность, обмен телеграммами с земским и городским союзами, при чем телеграммы приходили так, что я не знал их содержания.
Иванов. – Телеграммы между кем?
Щербатов. – Телеграммы к городским и земским обществам.
Председатель. – Они шли через министра двора?
Щербатов. – Нет, когда через председателя совета министров, а когда и от самого. Ведь личного секретаря даже не было. Способ ведения дел был вообще чрезвычайно своеобразный. Таким образом, что писал государь этим союзам, я узнавал потом уже из их ответов. Бесконечные обращения к нему союза русского народа и всех других союзов, которым, собственно говоря, не полагалось непосредственно обращаться к государю, на все это клалась резолюция помимо министра внутренних дел. Таким образом, приходилось считаться уже с совершившимся фактом. Не помню, но одна из резолюций показалась мне очень неудачной; я ее спрятал в стол и на следующем докладе сказал, что счел невозможным передать в делопроизводство такое заявление. «Почему?» – Я говорю «потому, что, по-моему, она должна на месте, в уездном городе, произвести совершенно нежелательное впечатление». – «Да это я лично для вас». – «Значит, я должен эту высочайшую резолюцию сообщить?» В конце концов, он очень неохотно, но согласился со мной, и я тут же ее уничтожил.
Председатель. – Это какая резолюция?
Щербатов. – Не помню, по какому-то политическому вопросу. Но дело не в существе, а в крайне неудачной форме. Я помню, она была совершенно недопустима в сферу уездного города.
Председатель. – Это единственный случай, что была высочайшая отметка на бумаге, касающейся уездного города, может быть, местного союза русского народа?
Щербатов. – Может быть, но кроме союза русского народа обращались очень многие. Потеряна была всякая правильность в этом отношении. Все непосредственно писали, помимо министра, а к министру приходили бумаги уже с резолюцией государя. Все мои попытки устроить, чтобы это направлялось сначала ко мне, чтобы я подобрал по группам и уже тогда приводил в более или менее однородную форму, не увенчались успехом; это считалось как бы вмешательством в личные отношения монарха с теми организациями. Затем чрезвычайно характерно в этом сумбуре, который был по отношению к городским и земским союзам, это то, что было в самом конце и на чем произошло острое столкновение с Горемыкиным. На последнем заседании совета министров, в ставке, числа 21-22 сентября, когда было выражено неодобрение нашим поступкам (письмо от 21-го августа), после обеда, перед самым отъездом, когда я видеть государя не мог, Горемыкин мне передал телеграмму черновик, и сказал, что государь повелел отправить от моего имени эту телеграмму Челнокову и князю Львову.
Иванов. – От имени государя или вашего?
Щербатов. – Моего. Телеграмма показалась мне грубой по форме и нелепой по содержанию, потому что государь отказывался их принять и находил их действия неправильными, но, вместе с тем, им рекомендовалось заняться вопросом призрения раненых, то-есть, вопросом об инвалидных домах, и тем открывалась новая сфера для их деятельности. Я на это указал.
Председатель. – Вы указали Горемыкину?
Щербатов. – Горемыкин согласился и поправил телеграмму. Когда он поправил, то я сказал: «Раз вы поправляете, то это не есть высочайше одобренная редакция, а проект, а с проектом я лично не согласен, и не отправлю». Он сказал: «Как угодно». В это время меня вызывает граф Фредерикс. Гр. Фредерикс говорит: «Умоляю эту телеграмму нелепую не отправлять. Мне предлагали ее отправить и я счел невозможным». И вот я полчаса так провел: внизу один старец рекомендовал отправлять, а наверху другой – не отправлять.
Председатель. – Это где было?
Щербатов. – В Могилеве.
Председатель. – Вы не можете вспомнить содержания телеграммы?
Щербатов. – Это был отказ в приеме.
Председатель. – Это повод, а содержание?
Щербатов. – Содержание – недовольство союзами, что они самозванны и самочинны.
Председатель. – Что они занимаются чем-либо другим, кроме призрения?
Щербатов. – Но тут же давалось новое призрение, которое не входило в их задачи и совершенно ими не обслуживалось. В вагоне, – мы ехали в министерском поезде, – все согласились, что такую телеграмму подать нельзя. Она была переделана и, когда подъезжали к Петрограду, я понес ее показать Горемыкину. Он с этим не согласился. Таким образом, я телеграмму два дня не отправлял, а на второй день я по прямому проводу был вызван, и гр. Фредерикс спрашивает: «Вы отправили телеграмму?». Я говорю: «Нет». – «Советую вам не отправлять; имею на то основания». Я говорю: «Очень благодарен, но желал бы иметь официальное подтверждение». Тогда я получил официальную телеграмму по прямому проводу о том, что государь император поручает мне не посылать телеграмму, но вызвать этих лиц в Петроград и лично передать им о причинах, по которым он не желает их принять; что мною и было сделано. Между прочим, на заседании совета министров я неоднократно указывал, что считаю сношения государя с разного рода организациями по вопросам ведомства, через головы министров, способом совершенно неуместным и нежелательным.
Иванов. – Николай Борисович, вы изволили коснуться вопроса об отношении бывшего государя к общественным организациям, а не можете ли рассказать об отношении его к Государственной Думе?
Щербатов. – Это никогда ребром не ставилось.
Председатель. – Тем не менее, вы упомянули, что, вследствие разногласия вашего, как министра внутренних дел, с бывшим носителем верховной власти, был вопрос о политике в законодательных учреждениях.
Щербатов. – Например, я считал, что едва ли нормальны сношения государя с членами Думы и с председателем, очень серьезные, помимо совета министров. Таким образом, выходило, что можно было вести известную политику с Государственной Думой министру внутренних дел, и председатель совета министров что-то самостоятельно вел, и государь опять-таки с ними имел сношения. Знаете, когда три человека, с теми же самыми лицами, ведут три самостоятельные политики, не сговорившись между собой, это мне представлялось невозможным. Государь от этого отказаться не желал, он желал поддерживать личные сношения.
Председатель. – Но как же? Передайте обмен мнений по этому вопросу между вами и бывшим императором.
Щербатов. – Я говорил, что политика в отношении к законодательным учреждениям должна быть одна: или председатель совета министров, или министр внутренних дел должен получать определенные директивы государя по соглашению с советом министров. А между тем, этого не было, и все носило случайный и личный характер.
Председатель. – Что же вам отвечали?
Щербатов. – Ничего определенного; по свойству его характера, все такие вопросы смазывались.
Председатель. – Значит, была противоположная точка зрения. В чем проявлялось влияние императрицы за время пребывания вашего в должности?
Щербатов. – Видимого – никакого. Императрице я, до назначения министром внутренних дел, никогда не был представлен и никогда с нею не говорил, потому что, будучи губернским предводителем и управляющим государственным коннозаводством, я, как полагается в таких случаях, и записывался на представление, но никогда принимаем не был. Несколько лет она постоянно болела и не принимала. Но когда я был назначен министром внутренних дел, то через несколько дней (я не торопился записаться, дела было очень много), 12-го июня состоялся съезд в ставке, где, в присутствии государя и великого князя Николая Николаевича, был поднят вопрос об объединении военной и гражданской власти и другие очень серьезные вопросы. После окончания заседания государь сказал, что императрица очень хочет со мной познакомиться. «Пожалуйста, как вернетесь в Петроград, поезжайте в Царское Село». Я на другой день вернулся, и через день был принят. Разговор носил общий характер и был довольно продолжителен. Пробовала она говорить о политике, а я переходил с тона государственного на тон светский. Это не понравилось, и больше я никогда никаких разговоров непосредственно с нею не имел. Я могу сказать, что за четыре месяца ни разу никакой попытки, например, навязать мне кого-нибудь, какую-нибудь протекцию, не было. Положим, я отучил за время управления государственным коннозаводством, когда всех предлагаемых кандидатов более чем неделикатно спускал. Так что за четыре месяца никого, ни губернатора, ни вице-губернатора я не назначил по протекции, и лично на меня давления с этой стороны не было, но отношения, первое время, почему-то были очень хорошие и необъяснимо почему; а в конце, со второй половины, были отрицательные.
Председатель. – Каких же вопросов политики хотела коснуться ваша собеседница?
Щербатов. – Она говорила о духе Москвы.
Председатель. – Оппозиционно?
Щербатов. – Она скользила по разным вопросам, желая вызвать на разговор, но я разговора в этой области не принял и переходил на другие темы.
Председатель. – Производило впечатление, что она осведомлена по этим вопросам?
Щербатов. – Этого я не могу сказать. Было впечатление, что разговор подготовлен, что она говорила по известной программе, и когда программа кончилась, тогда кончился и разговор. О Балтийском крае, – как раз начиналось нашествие… По вопросу о военнопленных…
Председатель. – Скажите, а ваши товарищи в совете министров говорили вам, что императрица вмешивается в их дела?
Щербатов. – Я знал, что у нее были постоянные сношения с председателем совета министров, а так, непосредственно, нет, я от них не знал.
Председатель. – Скажите, вам пришлось встретиться с Распутиным?
Щербатов. – Нет, никогда. Он считал почему-то неудобным пребывание в Петрограде в бытность мою министром. Почему? Довольно трудно сказать. Он был настолько охраняем, что я с ним ничего не мог сделать, но он считал неудобным, и уехал на другой день после моего назначения. Приезжал в Петроград на три дня перед увольнением великого князя Николая Николаевича и вернулся на другой день после моего увольнения, о чем был заранее предупрежден телеграммой. Так что я его видел в жизни моей один раз, на Царскосельском вокзале, месяца через два после моего ухода. В газетах писали, будто бы он был у меня в передней, ждал, что я был с ним груб и не принимал его. Все это неправда.
Председатель. – Вы изволили сказать, что еще по одному вопросу разошлись ваши мнения с бывшим государем, – по вопросу о распределении функций между министром внутренних дел и председателем совета министров.
Щербатов. – То-есть, я настаивал, что функции должны быть разграничены, а они фактически разграничены не были.
Председатель. – Вы делали специальный изустный доклад?
Щербатов. – То-есть, я несколько раз возвращался к этому, прежде чем делать доклад. Я хотел подготовить почву, но это не приводило к результатам и едва ли встречалось сочувственно со стороны председателя совета министров.
Председатель. – Скажите, ваш собеседник все-таки уяснял те вопросы, которые вас, как министра внутренних дел, беспокоили, именно вопросы, – я позволил бы себе резюмировать ваши объяснения, вопросы отсутствия конституционного государя в стране и попытки продолжать личную политику при существующих законодательных учреждениях? Вы, повидимому, совершенно определенно этот вопрос ставили?
Щербатов. – Да, но никогда, я говорю, на все серьезные вопросы, никогда определенных ответов не получалось; переводился разговор на другую тему. Это была известная, выработанная тактика.
Председатель. – В совете министров был поставлен вами или кем-нибудь из ваших товарищей по совету, вашей группой этот вопрос?
Щербатов. – Собственно говоря, совет почти весь был единомышленным, даже можно сказать весь, кроме председателя совета министров.
Председатель. – Может быть, вы краткую историю этого единомышленного совета нам изложите. Для вас было тогда ясно, что вы и ваши товарищи были навязанными короне министрами, тем подъемом общественного движения, который явился в результате наших галицийских поражений?
Щербатов. – То-есть кто?
Председатель. – Вы и другие?
Щербатов. – Другие были до того.
Председатель. – Я говорю, что в течение короткого времени был заменен ряд министров другими. Ну, скажем, Щегловитов – Хвостовым.
Щербатов. – Ведь Хвостов был рекомендован Горемыкиным, который лично его знал, и мы очень высоко ценили Хвостова, как человека; его положение было довольно щекотливое, потому что, с одной стороны, он был непосредственно подчинен Горемыкину и в хороших с ним, личных, почти семейных отношениях, а с другой почти во всем остальном примыкал к нашим взглядам. Но государь не считал его навязанным. Ко мне лично государь относился хорошо. Я не могу сказать, что мое назначение было ему неприятно. Он все-таки за два с половиной года привык ко мне и имел иллюзию, что это, может быть, не так скверно. К Поливанову он, несомненно, относился недоброжелательно; это был, действительно, навязанный.
Председатель. – Так вот краткую историю совета, этих двух-трех месяцев, пока реакция не взяла верх. Перед какими крупнейшими политическими вопросами вы стали, вступив в состав совета министров?
Щербатов. – Во-первых, в совете министров под председательством Горемыкина было трудно заниматься. Человек он пожилой. Бывали дни, когда он был чрезвычайно утомлен и когда заниматься под его председательствованием было истинным наказанием. Сидели четыре часа, где можно было два, или, может быть, час просидеть. Затем, время было чрезвычайно горячее. Шла речь об эвакуации Петрограда, о Думе, о роспуске Думы, вопрос польский, который отвлекал чрезвычайно много времени, так что ставить принципиальные вопросы почти нельзя было, настолько вопросы злободневные были остры. Ничего планомерного не было. Это было как во время пожара. Все вопросы, они постоянно, каждый день, можно сказать, в каждом заседании затрагивались, и создалась невозможная атмосфера оппозиции всего совета против своего председателя, так что работа совершенно не клеилась. Об этом докладывали государю все мы по-одиночке. Я лично несколько раз говорил, что такая работа совершенно невозможна, что дело не делается, что работать с председателем совета никакие министры не в состоянии, независимо даже от взглядов, – просто он неработоспособный уже человек. Говорил ему это я и другие в заседании под его председательством в присутствии Горемыкина, но результатов никаких не получалось.
Председатель. – Как же к этому отнесся председатель совета министров, в присутствии которого вы говорили о его негодности?
Щербатов. – Это были самые тяжкие разговоры.
Председатель. – Он просто не реагировал?
Щербатов. – Не реагировал, или пробовал, так сказать, огрызаться, или иронически пускал довольно удачные выражения. Создавалась атмосфера совершенно нестерпимая, не деловая.
Председатель. – Было вскоре после вашего назначения заседание в ставке по вопросу о согласовании действий гражданских и военных властей в связи с наступлением неприятеля?
Щербатов. – Это было одно из деловых заседаний.
Председатель. – Что же здесь было решено?
Щербатов. – Подробностей я не помню. Был вопрос об отношении командующего войсками к гражданским властям, распоряжения, отношения, очень сложный вопрос о губернаторах всей западной окраины. Вопрос сношений гражданских властей с военными, вопрос транспорта.
Председатель. – Ну, а затем, какие еще были экстраординарные политические события у вас? Мне хотелось бы подойти к вашему коллективному письму к бывшему императору, а затем к последующему заседанию.
Щербатов. – Затем, вопрос о полной неурегулированности отношений между гражданской и военной властью, с первых же дней войны, лично меня поставил в невероятное положение. Выхожу я через неделю после назначения на утреннюю прогулку на даче у себя. Прохожу мимо забора и вижу объявление к жителям Петрограда, но в тоне обращения ко всему населению Российской империи, подписанное ген. Бонч-Бруевичем или кем-то из генералов, по вопросу об отношении работодателей к рабочим по всей России, с которым я не согласен. И эта штука у меня, на моем заборе, без моего ведома. Вот до какой степени было! Ведь никакое полевое управление войсковое, очевидно, не предусмотрело вопроса управления военными властями полицией в столице в военное время. Надо сказать, что градоначальник не был мне подчинен. Я всего за три месяца видел его раза три.
Иванов. – Драчевский?
Щербатов. – Нет, князь Оболенский. На фабрику, против моего дома, приезжал какой-то генерал и прапорщик и вели разговоры с рабочими более, чем наивные, и наобещали им таких вещей, о которых те понятия не имели. Вот картина, которая была!
Председатель. – Картина развала?
Щербатов. – Развал, несуразность полная. Я добился того, что устроен был при начальнике фронта командующего округом, не помню, кажется, Рузского, совет, который я образовал и в состав коего входили товарищ министра внутренних дел, товарищ министра юстиции и торговли, гарантировавший от таких необычайных афиш и разговоров некомпетентных людей с рабочими. Вот вопросы первые, с которыми мне тогда пришлось иметь дело. Затем, вопрос транспорта. Выходило так, что участок Александровской дороги, такой важной, около Москвы, находился в руках гражданского ведомства, а кончик – в руках военных властей. Был целый ряд несообразностей. Было даже так, что половина губернии на одном положении, половина на другом. С первых же дней пришлось доказывать государю, что это необходимо изменить. И вот в одном из заседаний совета министров в Царском Селе мне вдруг почудилось, что государь как-то очень охотно соглашается, и мне инстинкт подсказал, что это не к добру. Я говорю: «Необходимо объединение, но не доводя до крайности». «Что вы хотите сказать этим?» Я говорю, что «крайностью было бы совмещение в лице вашего императорского величества всей власти в лице верховного главнокомандующего». Он покраснел и сказал: «Нет, об этом речи быть не может. Я хотел это сделать в начале войны, но совет министров меня убедил не делать». Действительно, это было. А через две недели, не предупредив нас, зная, как мы относимся, он решил сделаться верховным главнокомандующим. Вот до какой степени трудно было с ним иметь дело! Нельзя было быть уверенным, что решенный вопрос не перерешится. Он перерешался и принимался без всякого совета с людьми, о которых он мог думать, что эти люди будут не того мнения, как он.
Председатель. – Вы объяснили себе это закулисным влиянием на бесхарактерного человека людей волею твердых?
Щербатов. – Да, несомненно. Но, знаете, вообще, в какой мере, я точных указаний не имею. Объясняли это влиянием императрицы и Распутина. Но я думаю, как слабовольный человек, он всегда боялся, и на этом играли. Разумеется, он боялся всякого человека, который начинал играть слишком большую роль, будь то Столыпин или великий князь Николай Николаевич. Так что положение великого князя Николая Николаевича было таково, что давало легкую пищу для воздействия.
Председатель. – Вы изволите помнить ваше письмо на имя бывшего императора?
Щербатов. – Да.
Председатель. – Между прочим, вы пишете: «на том же заседании воочию оказалось коренное разномыслие между председателем совета министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и установлении образа действий правительства. Такое положение во всякое время недопустимо, в настоящие дни гибельно». Вы не можете развить несколько эту часть письма и пояснить, в чем состояло это разномыслие?
Щербатов. – Затрудняюсь. Это разномыслие было всегда на заседаниях совета министров. Заседания в совете министров происходили три раза в неделю, и это было сплошное разномыслие в течение трех месяцев. До чего доходило: на одном из заседаний в сентябре, в Могилеве, государь, после того, как выразил нам неодобрение, говорит: «Отчего вы не можете работать с председателем совета министров?». Говорит в его присутствии. Я ему сказал: «Во-первых, есть разные точки зрения бюрократа, земца, военного, юриста. Это, говорю, все различные точки зрения, и иногда каждый остается при своей. Есть и другое, более серьезное. Гораздо более простое, но и более неустранимое. Это разница взглядов двух поколений. (Мне тогда было 47 лет, а Горемыкину – 75.) Я говорю, что я очень люблю моего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать в одном имении с моим отцом я не могу». Доходило до таких разговоров. Горемыкин говорит: «Каждый столковался бы скорее с отцом, чем с сыном». Вот разговор.
Председатель. – Но здесь вы пишете о заседании, которое происходило под личным председательством государя императора. Таких заседаний было два?
Щербатов. – Нет, их было пять-шесть. И на них тоже были сплошь недоразумения. Государь вставал из-за стола и уходил. Мы выходили в другую комнату, а Горемыкин оставался. А когда Горемыкин уходил, мы приходили.
Председатель. – Что вас заставило выступить в пользу оставления верховного командования за великим князем Николаем Николаевичем?
Щербатов. – Мы полагали, что государь лично, не обладая никакими способностями военными, ни тактическими, ни стратегическими, ничего не внесет полезного в смысле военном, но внесет в ставку все те отрицательные стороны, которые всегда двор приносит в военную среду; это раз. Затем, пребывание государя в ставке технически делало невозможным правильное управление страной. Это я ему развивал и наедине, и при всех. Если всем министрам раз в неделю, скажем, туда к нему ездить, то это лишило бы страну, в течение, по крайней мере, двух с половиной суток всякого правительства. Затем, эти министерские поезда, если их делать скорыми, мешают движению, если же нам ездить порознь, то никогда совета министров полного тоже не может быть, потому что всегда два министра были бы в пути, что совершенно невозможно. Мы говорили, что внесет такую безалаберщину и такой беспорядок, от которых будет, несомненно, большой ущерб, что и вышло, потому что министру внутренних дел, раз в пять дней приблизительно, надо было иметь доклад, прямо по технике вопроса, по количеству дел, а тут невозможно. Надо было посылать по почте, то-есть, вместо того, чтобы выяснить вопрос, либо задерживать, либо рисковать получить такую резолюцию, с которой неизвестно, что делать.
Председатель. – Во всяком случае, быть в ненормальных отношениях, в письменных сношениях с главою государства?
Щербатов. – Совершенно верно. А затем отдавали себе отчет, что оставление императрицы здесь могло грозить стремлением в той или иной форме, если не регентствовать, то близко к этому, что во всех отношениях было крайне опасно.
Председатель. – Скажите, с каким придворным течением в ваше время приходилось вам считаться, как министру?
Щербатов. – Ни с каким.
Председатель. – Но единоличное влияние придворных?
Щербатов. – Никакого. Двора вообще никакого не существовало, потому что гр. Фредерикс, человек очень пожилой, не государственного, во всяком случае, уклада, но в высшей степени порядочный и честный, чуждый всякой интриги, никакого влияния не имел, хотя был единственный, который старался и мог спорить, и имел иногда довольно бурные объяснения, но он был в таком состоянии, что утром в сознании, а к вечеру в рамолисменте. Так что никакого планомерного влияния быть не могло. Считать А. А. Вырубову за влияние, это, может быть; но более ограниченную женщину в мире найти трудно. Так что остается влияние Распутина и всяких личностей, которые с заднего крыльца приходили, в роде князя Андронникова. Этих я не считаю придворными, а придворных никого. Например, гр. Бенкендорф, который никакого отношения не имел. Кн. Долгорукий, который никакого отношения не имел. Воейков… Я думаю, чисто в маленьких каких-нибудь делах, но никогда не видел, чтобы он вмешивался в какое-либо государственное дело.
Председатель. – Да, в смысле влияния, интриг, отсутствие двора и замена его отдельными, иной раз недоброкачественными лицами, быть может, ничего не изменило?
Щербатов. – Я должен сказать, за мою бытность, за те три-четыре месяца, я никакой придворной интриги не знал никогда. Знал о влиянии Распутина, да. Другого влияния никакого не знал.
Председатель. – Значит, одна большая интрига Распутина?
Щербатов. – Одна, которую я придворной не считаю.
Председатель. – Итак, князь, около четы, – носителя верховной власти и его супруги, – было полное отсутствие атмосферы, как в смысле государственного представительства, так и придворного?
Щербатов. – Да. Было доверенное честное лицо – князь Орлов. Я знаю всех этих лиц близко, так как они все однолетки и мои товарищи. Я их всех знаю, и Долгорукова, и Орлова. Орлов был удален. Также был Дрентельн, человек, имевший свое мнение. Он тоже был удален, хотя вмешательство его сводилось к нулю. Затем никого совершенно не оставалось.
Иванов. – Когда вы бывали в ставке, совпадало ваше присутствие с присутствием Александры Федоровны?
Щербатов. – Нет, в мое время она никогда не была.
Иванов. – Я спрашиваю потому, что хотел знать, какое влияние оказывала она, когда приезжала в ставку?
Щербатов. – Нет, при мне она не была. Она стала ездить значительно позже.
Председатель. – А со стороны союза русского народа, черносотенных организаций, вы испытывали какое-нибудь затруднение или попытки влиять на вашу работу, как министра?
Щербатов. – Нет, лично на меня они не пробовали. Они, вероятно, сознавали, что я достаточно в курсе, как общественный деятель, что мне очков не вотрешь, особенно в этом отношении; и они не пробовали. Но государю вороха посылали телеграмм. Я пытался доказывать, что, я понимаю, в Курске, в Одессе, так или иначе, можно к ним относиться, и они имеются в натуре, а что эти, которые посылают, они собираются, четыре-пять более или менее сомнительных лиц, и отправляют телеграммы, а в натуре их не существует. Но чувствовалось, что в этом отношении не верили. И раз даже, когда было заседание в Могилеве, когда мы говорили, что неудовольствие растет, он говорит: «Вот вы, – говорит, – слишком много в Петрограде сидите, вы совершенно прониклись петроградскими болотными язвами (хотя я мало сидел), а вот голос народа». Так что результатом наших объяснений были все-таки указания на эти вороха, и они производили свое действие.
Председатель. – Прямо против Распутина вам не приходилось выступать перед верховной властью?
Щербатов. – Нет. Это была, так сказать, миссия Самарина, это ему было поручено.
Иванов. – Чье влияние было, что Распутин в то время, когда вы были министром, из Сибири не приезжал?
Щербатов. – А не знаю. Он почему-то меня боялся и был убежден, вероятно…
Иванов. – А вы не изволили высказываться, что не допустили бы его приезд сюда?
Щербатов. – Просто он нашел благоразумнее, взвесив все, сидеть там.
Председатель. – Эти вороха телеграмм, на которые вам указывали во время беседы, были однородного содержания? Они, кажется, опубликованы в «Правительственном Вестнике»?
Щербатов. – Да, они приходили потом ко мне. Большею частью, довольно трафаретные.
Председатель. – То-есть они содержали нападки на законодательные учреждения, на Государственную Думу и на министерства, пользующиеся доверием народа?
Щербатов. – Даже на министерства особенно нет. Я никогда не обращал внимания на них. Больше всего поддерживали желание командовать армией. Вот – лейт-мотив. Попутно, разумеется, и другое. Но, главным образом, поддержка его мысли командовать армией.
Председатель. – Что вы знаете о деятельности вашего предшественника и вашего преемника, то-есть о Маклакове и Хвостове?
Щербатов. – О преемнике ровно ничего. Знаю столько, сколько все. Я уехал тогда же в деревню, вскоре после отставки.
Председатель. – Так что вы не сдавали ему министерства?
Щербатов. – Нет, сдачи вообще не было.
Председатель. – Один уходит, а другой остается на его месте, и это вне всякой непосредственной связи?
Щербатов. – Секретных документов у меня никаких не было. Но так раза два обменялись мнениями. Я считал излишним для себя вступать в разговоры с ним. Было совершенно ясно, чем это кончится.
Председатель. – Почему это было вам ясно?
Щербатов. – Я вообще невысокого мнения о нем, как о нравственной личности.
Председатель. – Откуда же у вас создалось такое представление?
Щербатов. – А так, знаете, трудно сказать. По деятельности губернатора, вообще, сложилось мнение о нем, как о человеке сомнительных нравственных качеств, карьериста, большого хвастуна. И я считал совершенно излишним иметь с ним продолжительные разговоры.
Председатель. – А у вас было представление о том, что этот человек может взять казенные деньги даже в довольно значительном размере?
Щербатов. – Я слышал об этом. Слышал вскоре после ухода, что вообще деньги начали широко тратиться, что суммы департамента полиции очень широко шли. Джунковский был большой скопидом, человек в высшей степени аккуратный, добросовестный, честный. Поставленный мною директор департамента Моллов тоже человек аккуратный. Потом, я слышал, расходы пошли бешеные, но я не входил в это. И за всю бытность, за его министерство, ни разу у него не был.
Председатель. – Ну, а с вашим предшественником Н. А. Маклаковым, вам приходилось вступать в преемственную связь?
Щербатов. – Видите, Маклакова я лично знал. Когда я был губернским предводителем дворянства в Полтаве, он был управляющим казенной палатой. Так что мы с ним сидели в губернских центральных учреждениях года два-три. Затем, когда он был назначен министром внутренних дел, что меня чрезвычайно удивило, как почти и всю Россию, то я у него был за все время раз, вернее сказать, у его жены. И затем, когда я уже был назначен, то имел с ним разговоры, два разговора по часу, может быть, времени. Но так как очевидно было, что наши взгляды, при личных хороших отношениях, наши политические взгляды не совпадают совершенно, то нам нечего было говорить. Отношение мое? Когда он был назначен министром внутренних дел, то один из бывших министров спросил меня: «Какого вы мнения о Маклакове?». Я говорю, что есть предприятия, от которых можно ждать 10%-20% удачи, есть и такое предприятие, которое может дать, заведомо можно сказать, 99% неудачи. Таким я считаю назначение на пост министра внутренних дел Маклакова. – «Почему?» – «Потому что это человек, который органически не переваривает никаких выборных учреждений и будет в натянутых отношениях, начиная с мещанской управы и кончая государственным советом. Вот, собственно, что можно было заранее сказать. А так как я на счет выборных учреждений другого взгляда, то нам не о чем было разговаривать.
Председатель. – Какие отрасли министерства внутренних дел обратили на себя ваше внимание и что вы там нашли в смысле личного состава?
Щербатов. – Личный состав был, прежде всего, безличным. Вот первая его характеристика. Это – система известного подбора. Менять состав чрезвычайно трудно, потому что машина эта чрезвычайно сложна. Разладить ее легко, а подготовить лиц, которые бы на-ходу могли принять ее, трудно. Так что я к этому делу очень осторожно подходил. А затем, когда через шесть недель пришел к убеждению, что мне там нечего делать, то от перемен воздержался, потому что подводить людей, как я подвел Моллова, считал неблаговидным. Моллова я снял с места прокурора палаты, и потом он едва попал на место губернатора, так что я от перемен воздержался. Губернаторский состав я с первых же дней сильно пощипал. О всех я имел более или менее личное мнение, как местный деятель. И целую серию, кажется, человек 10-11, в самое короткое время переменил, что вызвало тогда ужасный вопль. Затем я успел, в значительной степени, очистить от элементов весьма почтенных, но неработоспособных, совет министра, потому что я имел в виду постоянное замещение его бывшими непригодными губернаторами, которые могли быть полезны в совете министра. Вот эти две группы, губернаторы и совет министра – это я сделал. А в центральном ведомстве я удовольствовался приглашением кн. Волконского для связи с законодательными учреждениями, Моллова, лично мне знакомого, которому я мог верить, а затем в остальном, я только намечал, но осуществить ничего не мог.
Председатель. – Вы Моллова пригласили специально для заведывания департаментом полиции?
Щербатов. – Да.
Председатель. – Что же заставило его пригласить? У вас создалось некоторое беспокойство в связи с действиями департамента полиции?
Щербатов. – Нет. Я Джунковскому, как человеку, верил, но когда он ушел, то директор департамента полиции, очень милый человек…
Иванов. – Это Брюн-де-сент Ипполит?
Щербатов. – Да… был весьма почтенный человек, но едва ли достаточно зубастый. Поэтому, мне хотелось кого-нибудь, кого бы я знал, а Моллов бывший прокурор полтавского окружного суда, губернский гласный, его я давно знал, и считался он, как в судебном ведомстве, так и в прокуратуре, довольно выдающимся. По делам военного шпионажа, единственные сведения, которые имел ген. Иванов, были одесского округа. Это его сведения, весьма ценные. Все это дало мне основание его пригласить.
Председатель. – Что вы знали о деятельности департамента полиции?
Щербатов. – Очень мало. Я поставил себя так, что все эти дела всецело перешли товарищу министра, заведывающему полицией. Я сказал, что министр внутренних дел не министр полиции, а что его дело найти товарища министра, который бы пользовался доверием высочайшей власти, и предоставить ему, по возможности, автономно действовать.
Председатель. – Значит, вы исходили при этом из априорно отрицательного отношения к деятельности департамента полиции, не основанного на каких-нибудь конкретных данных, о которых вы узнали, когда вступили в должность?
Щербатов. – Нет, я не скажу, чтобы априорного. А потому, что дело полицейское, дело специальное, к которому я лично, по категории общественного деятеля, не мог быть подготовленным. Поэтому, приходилось поручать людям более или менее к этому подготовленным.
Председатель. – Вас вводил кто-нибудь в курс деятельности департамента полиции, то-есть кто-нибудь из высших чинов министерства рассказывал, какими методами действует департамент полиции в области политической?
Щербатов. – Джунковский мне сделал подробный доклад, и я все более и более выносил впечатление, что Джунковский едва в курсе дела.
Председатель. – Откуда это было видно?
Щербатов. – С разных сторон. Осведомленность его мне казалась не вполне достаточной. Например, приехал Распутин, и я об этом узнал случайно, а департамент полиции не знал, хотя филеры там были. А затем, я думаю, это такая большая и сложная машина и настолько была сложная организация, что лицу, стоявшему даже близко, как Джунковскому, но не подготовленному специально, войти во все тонкости было трудно.
Председатель. – Джунковский рассказывал вам о приемах политического розыска, который применялся в департаменте полиции?
Щербатов. – Нет, я этих вопросов совершенно не касался; когда выяснилось, что Джунковский недостаточно в курсе технических вопросов, то я стал думать, кого найти, и хотел из Моллова сделать товарища министра.
Председатель. – Что заставило вас думать, что Моллов пригоден к делу политического розыска?
Щербатов. – Например, дела по военному шпионажу, единственные материалы, которые были у военного ведомства. Я, в бытность свою инспектором, объезжая армию (я там почти 10 месяцев был), слышал от командующих войсками, что единственные сведения, которые они имели, были от одесской прокуратуры.
Председатель. – Что вы знали об учреждении секретного сотрудничества, учреждении провокационного характера, когда лица, состоя членами политической партии и продолжая свою деятельность в этих партиях, вместе с тем, состояли агентами на службе департамента полиции?
Щербатов. – Я, как министр внутренних дел, этого не касался.
Председатель. – Что вам было известно о перлюстрации, которая практиковалась, главным образом, в департаменте полиции?
Щербатов. – В первый же, второй или третий день моего назначения, ко мне явился…
Председатель. – Тайный советник Мардариев?
Щербатов. – Да, как бы сорвавшийся с картины Маковского, и очень таинственно и очень торжественно подал мне запечатанный пакет. Первые дни я интересовался, что это такое. Надо сказать, на меня это произвело прежде всего комичное впечатление, потому что, как и во всем, системы никакой не было. В первом пакете были письма большею частью светских дам, отзывы обо мне и моих знакомых; это интереса никакого не представляло. Затем, были другие сюжеты. Все это напечатано на машинке. Так ли оно действительно? Вставлено ли, урезано ли, где конец? – Были только отрывки писем. Часто они не подозревали, от кого письмо. Например, подпись: «Саша» или «Коля», а откуда и кому адресовано, не подозревали; они даже не подозревали, насколько письмо могло быть интересно или неинтересно. Все это носило совершенно случайный характер. Какие-то письма, куда-то запускалась рука, таков был usus, что это предназначалось для министра внутренних дел, а затем министр вкладывал в другой конверт и отправлял в департамент полиции. Оставляя в стороне вопрос юридической этики, – это носило совершенно нелепый характер. Министру внутренних дел что-то давали, от кого-то давали, – совершенно бессмысленно. По этому поводу я говорил с Молловым, с Похвисневым, и все признавали полную нелепость и бессмысленность этой штуки во всех отношениях, но сразу прекратить, если бы я приказал прекратить, было нельзя: она не была бы прекращена, потому что надо было все сверху донизу переделать.
Председатель. – Вы обратили внимание на незаконность такого вскрытия писем?
Щербатов. – Даже данных не было: как это делалось, в каком количестве, и где это было. Вообще надо было всю штуку эту изменить. Если бы я отдал приказание не исполнять, все-таки исполнялось бы, и разница была бы лишь в том, что пакета мне не приносили бы. Я убежден, что это продолжалось бы.
Председатель. – Что же, продолжали вам носить эти пакеты?
Щербатов. – Эти пакеты перекладывались из конверта в конверт. Они у меня ночевали, приходили вечером, а утром уходили.
Председатель. – Вы интересовались содержимым конверта или прямо переправляли?
Щербатов. – Я прямо переправлял. По содержанию, они имели комичный характер. Я видел, что это зло, которое в той или другой форме существует почти во всех европейских странах, а ныне в Российском государстве более, чем где-либо.
Председатель. – Скажите пожалуйста, вы застали в ведомстве следы борьбы, которая велась при министре Маклакове, с общественными организациями, работающими на оборону? Ведь ваш взгляд на это был иным?
Щербатов. – Значительно иным. Я в деятельности земской их не вполне одобрял. Не по политическим, а чисто по административным, даже по земским соображениям, я находил, что дело приняло слишком государственный характер и вышло из рамок земства. Земство брало на себя такие обязанности, которые оно фактически исполнить не могло. Но это вопрос не политический.
Председатель. – Но тем не менее, вам приходилось считаться с мероприятиями, которые были в этой области при Маклакове?
Щербатов. – Сразу атмосфера переменилась. Г.г. чиновники очень чутки, и отношение сразу изменилось. Так что у меня лично с ним были хорошие отношения, хотя с глазу на глаз я спорил, доказывал, что контроль нужен всюду, что оперировать с этими миллионами нельзя так, как оперировать с десятками тысяч.
Председатель. – Во всяком случае, ваш взгляд был положительным?
Щербатов. – Да. Виноват, забыл сказать: я, как губернский гласный полтавский, прежде был одним из представителей обще-земской организации, так что с Львовым у меня были старые отношения, со времен японской войны.
Председатель. – Я забыл вас спросить, вы встретились с Золотаревым в ведомстве в качестве товарища министра?
Щербатов. – Он был в отпуску, и, когда приехал, тут мы очень миролюбиво поговорили и расстались.
Иванов. – Очень скоро расстались?
Щербатов. – Сейчас же. Ничего против него не имея, я находил, что он мне не дает никаких плюсов в смысле общественности и т. д., и тогда был назначен кн. Волконский.
Иванов. – А Волжин при вас долго был?
Щербатов. – Волжин все время был, он был директором департамента общих дел.
Иванов. – Какие его отношения были, он сочувствовал вашим взглядам, вашему направлению или нет?
Щербатов. – Да. У меня с ним прежде были хорошие отношения, так что у нас все шло гладко. Он человек без особой инициативы, но мне не чинил никаких препятствий.
Председатель. – Какое вы себе составили представление о причинах ухода Джунковского?
Щербатов. – Я тогда же понял, что дело касается Распутина; но в чем точно, не знаю. Я поставил это в связь с теми разоблачениями, которые были в «Биржевых Ведомостях» и касались поездки Распутина в Москву в 1915 году, зимой. Повидимому, так и было. Было усмотрено (я не помню, кто это мне говорил), что некоторые выражения статьи были будто бы теми же самыми, которые находились в докладе Джунковского государю в марте или апреле 1915 года, и что будто бы он дал эти сведения печати. Ничего подобного не было.
Председатель. – Какова была политика министерства внутренних дел при вас в отношении евреев? Она ведь несколько изменилась? Кому принадлежала инициатива в этом изменении? Каков был ваш взгляд на дело, встретило ли проведение этого взгляда какие-нибудь препятствия?
Щербатов. – Существенным изменением было расширение черты еврейской оседлости, вернее сказать, не расширение, а уничтожение.
Иванов. – Изменение?
Щербатов. – Сначала изменение. Сначала я просил три губернии.
Иванов. – Это, кажется, по вашему циркуляру?
Щербатов. – Нет, это сначала из-за беженцев.
Председатель. – Если можно, князь, последовательно, вкратце, изложите все.
Щербатов. – Вступление неприятельских войск на территорию России вызвало огромный поток беженцев, а так как население в западной полосе почти сплошь состоит из евреев, то, очевидно, в числе этих беженцев было огромное число евреев. Они заполнили, прежде всего, восточную часть черты еврейской оседлости, то-есть губернии Черниговскую и Полтавскую. Здесь это переполнение стало давать себя чувствовать довольно болезненно, города начали переполняться, поднялись цены на продукты, усиливалось недовольство местных жителей, и в некоторых местах могло кончиться погромами. Тогда явилась необходимость расширить черту, и я прибавил губернии Тамбовскую, Воронежскую, Пензенскую; кажется, эти три; но как только волна докатилась и туда, я стал получать телеграммы от земств угрожающего характера: что пока их было мало, они принимались с распростертыми объятиями, а когда стало много, началась агитация против и, главным образом, на почве базарных столкновений. Вот это исходный пункт. Затем, я считал, что черты еврейской оседлости не существует фактически. Она давала только повод к злоупотреблениям полиции. Не предрешая вопроса, я находил нужным это изменить. Тогда это довольно легко прошло в совете министров, никаких серьезных возражений не было. Последовало распоряжение совета, но объявленное моим циркуляром. Возникали соображения юридического характера, имели ли мы право это сделать или нет, в виду закона. Тогда специалисты нашли, что все более или менее законно; никто не возражал. Так и было сделано.
Председатель. – Журнал совета министров по этому поводу был высочайше утвержден?
Щербатов. – Вероятно. Я этого не помню. Вообще никаких трений не было.
Председатель. – Вы по этому поводу делали доклад бывшему императору?
Щербатов. – Как же, делал.
Председатель. – Какое вы встретили отношение?
Щербатов. – Никакого сопротивления не было.
Председатель. – Что же, он интересовался, почему вы возбудили этот вопрос, или он был несколько подготовлен?
Щербатов. – Он был подготовлен. Я теперь не помню подробно своего доклада, но помню, прошло довольно легко.
Председатель. – Не казалось вам, что линия вашей политики совпала с линией какого-то секретного поведения и отношения к этому вопросу?
Щербатов. – Не могу сказать. Решение вытекало в силу необходимости, из условий военной обстановки.
Председатель. – Он не ставился, как вопрос принципиальный?
Щербатов. – Нет.
Председатель. – Но ставилось оно в связи с конкретным фактом переполнения беженцами известных губерний, или же рассматривалось как уступка общественному мнению, которое давно стояло за отмену черты оседлости?
Щербатов. – Да, об этом был разговор, одно совпало с другим. Так или иначе, но, с точки зрения военной, это надо было решить.
Председатель. – Вам не показалось странным, что это благоприятное для евреев разрешение вопроса не встретило противодействия со стороны верховной власти, которая в ряде резолюций высказывалась ранее систематически против них?
Щербатов. – Я говорю, тут спорить почти не приходилось, потому что это было вызвано необходимостью.
Председатель. – Вам не было известно отношение Распутина к этому вопросу?
Щербатов. – Нет.
Председатель. – А в совете министров вы тоже не встретили противодействия?
Щербатов. – Нет.
Председатель. – Вы поставили этот вопрос на очередь?
Щербатов. – Да.
Председатель. – Так что даже Горемыкин не возражал против этого решения?
Щербатов. – Нет.
Председатель. – А было предположение решить вопрос в общей форме и в законодательном порядке, или считалось желательным решение его путем циркуляра, основанного на журнале совета министров?
Щербатов. – Очень трудно вспомнить, что было в заседании совета министров и что было в обмене мнений между членами совета. Я помню, высказывалось опасение, что обсуждение этого вопроса в законодательных учреждениях может вызвать неприятные разговоры и обострить партийные отношения. Многие члены Государственной Думы находили это нежелательным. Я тогда говорил с некоторыми видными евреями, и они были решительно против обсуждения в законодательных учреждениях.
Председатель. – Так что мысль о проведении его чрез законодательные учреждения была поставлена?
Щербатов. – Я не помню, было ли это поставлено в совете министров или отдельными министрами. Но тогда было это признано несвоевременным и, по тогдашнему острому моменту, нежелательным.
Председатель. – Может быть, вы вспомните несколько подробнее ваше представление по этому вопросу государю?
Щербатов. – Нет, совершенно не помню. Помню только, что никакого противодействия не было.
Председатель. – При вас Дума заседала?
Щербатов. – Да, заседала.
Председатель. – Вы не припомните запроса, предъявленного в Думе по поводу Иваново-Вознесенского дела, столкновение с рабочими и расстрел нескольких человек? Что вам известно по этому делу?
Щербатов. – На этот запрос должен был отвечать Джунковский, и как раз накануне он был уволен. Тогда это дело могло принять те или другие формы, но после того, как он был уволен, острота этого вопроса в Думе отошла, потому что уход чрезвычайно взволновал Думу. Здесь я помню, единственный раз, что перлюстрация (тогда было представлено одно письмо) дала, в известной степени, объективную картину дела. Было письмо одной школьной учительницы, свидетельницы этого, которая все описывала и очень сожалела об этом случае. По ее мнению, толпа вела себя так, что солдаты, из чувства самообороны, должны были стрелять. Я помню, что это было единственное письмо, которое дало нечто реальное.
Председатель. – Скажите, пожалуйста, вам департамент полиции и товарищ министра докладывали о провокационной подкладке этого дела, то-есть о том, что толпу вывели на улицу агенты тайной полиции, в результате чего произошел расстрел?
Щербатов. – Джунковский этому не верил.
Председатель. – Он просто не верил или приводил какие-нибудь конкретные данные?
Щербатов. – Нет, я помню, он этому не верил.
Председатель. – То-есть из априорного отношения к возможности провокации или после обследования данного случая?
Щербатов. – Не сумею вам сказать. Он отвечал по этому вопросу в Думе.
Председатель. – Что вам известно о существовании так называемого рептильного фонда, который находился в ведении министерства внутренних дел?
Щербатов. – По этому поводу недавно я давал сведения. Я вступил в должность в июне, а ушел в сентябре; все же эти вопросы имели сезонный характер, – они были осенью. Я предполагал в сентябре созвать совещание и все эти вопросы об отношении правительства к прессе обсудить. При вступлении в должность, мне был представлен список этих изданий очень длинный, причем меня поразило распределение средств, доведенное до абсурда: например, провинциальные издания получали 1½ тысячи в год! Что это за субсидирование? Зачем? Усмотреть какую-нибудь систему тоже было нельзя. Просто были подачки более или менее полезным изданиям, по мнению некоторых лиц. Затем, так как всем этим господам не было надобности ко мне являться, когда суммы были ассигнованы, то все эти разговоры были бы осенью. Помню, что из столичных изданий была «Земщина».
Председатель. – Этот список имеется в нашем распоряжении. Скажите, что вам известно было о субсидии, которая выдавалась из средств департамента полиции, так называемым, черносотенным организациям и на иные цели?
Щербатов. – Этого я совершенно не касался. Все эти вопросы были годовые, я этого периода не застал.
Председатель. – Но какое было ваше отношение к этим выдачам из средств департамента полиции?
Щербатов. – Никакого отношения не было, потому что предполагалась реорганизация департамента полиции, и надо было изменить личный состав, а до этого все разговоры были бы напрасны.
Председатель. – Тут имеется несколько записей денежных по департаменту полиции (читает): «28-го августа 1915 года № 58495 и. д. директора Васильеву на известное князю Щербатову назначение – 3000 рублей».
Щербатов. – Решительно не помню.
Председатель. – Или: «7-го сентября 1915 года за № 58917 действительному статскому советнику Заккиту на известное князю Щербатову назначение – 500 рублей».
Щербатов. – Совершенно не помню. Я помню, что фамилия Заккит была.
Председатель. – Это помощник московского градоначальника.
Щербатов. – Да, теперь помню. Ему есть нечего было. Он был уволен за московские беспорядки. Считали, что он пострадал невинно. Во всяком случае, он здесь был, и семья положительно помирала с голоду.
Председатель. – «1-го сентября 1915 года за № 58599 ему же, то-есть Брюн-де-сент-Ипполиту по приказанию князя Щербатова – 500 рублей».
Щербатов. – Совершенно не помню.
Председатель. – «5-го сентября 1915 года за № 58837 Джунковскому по совершенно секретному ордеру князя Щербатова – 12.000».
Щербатов. – Это было, когда он уходил. Его уволили, а человек он без всяких средств. Он уходил в армию, и ему нечем было расплатиться за квартиру. Человек он бескорыстный, честный, который берег эти деньги. Деньги эти считались находившимися в его распоряжении. Я считал, что нельзя отставить человека, чтобы после него оставить долги.
Иванов. – Это в виде награды?
Щербатов. – В виде единовременного пособия, потому что, при тогдашних отношениях, какие-либо единовременные ходатайства встретили бы отказ, а по существу я считал, что это было бы в высшей степени несправедливо. Я считал себя морально совершенно правым.
Председатель. – На бланке директора департамента полиции за подписью Брюн-де-сент-Ипполита от 1-го сентября 1915 года в деле № 730 департамента полиции по 3-му делопроизводству о деньгах, представляемых господину директору департамента полиции на известное министру и товарищу министра внутренних дел назначение, значится следующее: «В 3-е делопроизводство департамента полиции. Препровождая при сем совершенно секретно ордер господину управляющему министерством от 31-го августа 1915 года, прошу выдать свиты генералу Джунковскому указанные в ордере деньги на известное его сиятельству назначение».
Щербатов. – Из тех денег, которые были в его вполне безотчетном распоряжении.
Иванов. – То-есть в распоряжении министра и Джунковского?
Щербатов. – Да.
Председатель. – Так что это те деньги, которые были у него на руках?
Щербатов. – Нет, это те суммы, которые он мог бы истратить на законном основании.
Председатель. – Но вам не казалось, что все-таки круг назначения этих трат определенный?
Щербатов. – Да, но практика была такова. Мне казалось, что, во всяком случае, пострадавшему лицу, можно было дать.
Председатель. – Скажите пожалуйста, вам известно что-нибудь о деятельности Крыжановского, который занимал при вас должность государственного секретаря?
Щербатов. – Нет, ничего.
Председатель. – В деле проведения выборов в Государственные Думы?
Щербатов. – При мне этого не было.
Председатель. – При вас не было, а после?
Щербатов. – Нет.
Председатель. – Не известно ли вам обстоятельство увольнения или перевода из черниговского окружного суда Ющенко за его столкновение с Маклаковым?
Щербатов. – Никакого понятия не имею.
Председатель. – Вы были тогда губернским предводителем дворянства?
Щербатов. – Да, я был полтавским предводителем.
Председатель. – Так что о деятельности Маклакова, как губернатора, вам ничего не известно. Вопросов больше нет. Позвольте вас поблагодарить.