I

Большой домъ и его отношенія къ рожденіе, жизни и смерти его обитателей

Это былъ дѣйствительно большой домъ, какъ Россія есть дѣйствительно большое государство. Число его жителей равнялось числу жителей иного изъ безуѣздныхъ и даже уѣздныхъ русскихъ городовъ. Его достопочтенные обитатели, какъ это бываетъ и въ городахъ, принадлежали ко всѣмъ сословіямъ, даже были въ немъ и такіе, которые просто-напросто не принадлежали ни къ какому сословію, несмотря на то, что законодательство устроило сословіе «разночинцевъ». Кромѣ этихъ «Ивановъ, не помнящихъ родства», гулявшихъ съ «волчьими паспортами», было въ большомъ долгѣ нѣсколько семей толстыхъ купцовъ, у которыхъ висѣли на шеяхъ медали за пожертвованія, теплились во всѣхъ комнатахъ жертвенныя лампады съ запыленными фарфоровыми яйцами и понемногу приносилась въ жертву времени и моли дорогая мебель, скрывавшаяся въ теченіе многихъ лѣтъ подъ чехлами. О бокъ съ однимъ изъ купцовъ нанимала квартиру «мадамъ», какъ называли въ домѣ дѣвицу, содержавшую школу исключительно для женскаго пола, между которымъ въ неурожайные годы были и мальчики. Надъ школой жилъ какой-то разбогатѣвшій изъ скуднаго жалованья и пившій запоемъ надворный совѣтникъ, съ Станиславомъ въ петлицѣ и пряжкою за безпорочную службу. Надъ нимъ существовала какая-то вдовица, устроившая государство въ государствѣ, то-есть раздѣлившая свою квартиру на части, и такимъ образомъ превратившаяся въ хозяйку-собственницу. Этимъ раздѣленіемъ она пріобрѣла право изгонять изъ своихъ владѣній непокорныхъ вассаловъ-жильцовъ и доказала міру, какъ легко захватить въ свои руки извѣстную долю власти. Былъ въ домѣ даже и генералъ, но — успокойтесь, встревожившійся читатель, — генералъ былъ статскій. Не стану исчислять всѣхъ жильцовъ большого дома, но скажу, что тутъ было все, начиная съ нѣмецкой аптеки господина Гифта и кончая русскимъ трактиромъ. О немъ гласила вывѣска съ нарисованными на ней тарелками, летящимъ ножомъ и чайнымъ приборомъ. Надъ нимъ красовалась надпись: «Трактиръ сѣми купающихся лѣбѣдей», а внизу значилось лаконическое: «въ хотъ». Всѣ эти предметы съ ихъ жизнью и видомъ до того знакомые и, такъ сказать, родные, что, глядя на правописаніе этой вывѣски — я боюсь болѣе смѣлыхъ примѣровъ — и на правописаніе другихъ вывѣсокъ, невольно приходишь втупикъ и думаешь, что именно это — появляющееся на вывѣскахъ и во всѣхъ безъ исключенія письмахъ великихъ и малыхъ россіянъ — правописаніе есть настоящее, а другое, — появляющееся только въ учебникахъ, — есть вымышленное злонамѣренными людьми для нашей гибели. Въ теченіе каждаго года въ домѣ родилось, женилось и умирало скоропостижно и отъ изнурительныхъ болѣзней, отъ пьянства и насильственною смертью, ни болѣе, ни менѣе людей, какъ сколько слѣдуетъ по неизмѣннымъ законамъ статистики, то-есть какъ разъ столько, чтобы жители могли имѣть всегда свѣжія темы для разговоровъ, тѣмъ болѣе интересныхъ, что предметъ ихъ весьма близко касался каждаго изъ жителей.

Если глядѣть со стороны, изъ пустынь Африки, напримѣръ, то, пожалуй, можетъ казаться, что до жильцовъ большого дома нисколько не касалось вотъ хоть бы рожденіе сына — немного преждевременное — у двадцатидвухлѣтняго портного Приснухина, котораго женили на двадцатипятилѣтней генеральской горничной, видя всѣ признаки его пламенной любви къ ней. Но это можетъ казаться только изъ пустынь Африки, и то людямъ вѣтренымъ, готовымъ назвать сплетнями возникшіе по поводу этого рожденія толки, споры и счеты недѣль, — за неимѣніемъ мѣсяцевъ, — дней и даже часовъ, протекшихъ со дня брака. Но благоразумный, практическій человѣкъ, надѣленный съ избыткомъ способностью къ глубокимъ соображеніямъ, сейчасъ смекнетъ, что новорожденный младенецъ очень и очень важное событіе въ жизни большого дома и что средства его родителей непремѣнно должны быть приведены въ ясность.

— Рожаетъ, рожаетъ! — кричала жирная и вѣчно тревожная слесарша Иванова, или, попросту, Иваниха, своему мужу, вбѣгая съ одышкой въ свою грязную квартиру въ день рожденія Порфирія Приснухина, одного изъ моихъ любезныхъ героевъ.

— Экъ тебя разобрало! — флегматично пробормоталъ сквозь зубы слесарь, отирая оборотомъ грязной руки грязный потъ съ грязнаго лба. — Четырехъ недѣль нѣтъ, какъ они повѣнчались.

— А все-таки рожаетъ.

— Машинный онъ, что ли, у нихъ будетъ! Хлебнула ты, вѣрно, на радостяхъ, — произнесъ мужъ, стуча молоткомъ.

— Ну да, ты подносилъ! Дни-то я и безъ тебя сосчитала: сегодня двадцать-пятый пошелъ, третьяго дня онъ ее въ шестой разъ билъ…

— Такъ что-жъ, что билъ? — прервалъ неторопливо слесарь потокъ жениныхъ рѣчей. — Тебѣ-то какое дѣло? Завидно, что ли?

— Какое дѣло? — избоченилась слесарша и покраснѣла отъ злобы. — Она третьяго дня на весь домъ орала, съ нашимъ Васькой съ перепугу родимчикъ сдѣлался. Такъ что-жъ, я не мать развѣ своему дѣтищу? Какое мнѣ дѣло! Это тебѣ-то, безстыжіе твои глаза, дѣла ни до чего нѣтъ, благо ты ночью-то, чѣмъ бы съ женой быть, чортъ знаетъ гдѣ шляешься. Закона-то ты не знаешь, христопродавецъ, фармазонъ ты этакой! Сосѣди рѣзаться будутъ, а намъ и дѣла нѣтъ!.. А ты чего подъ ноги суешься? У-у, чтобъ васъ не было! — крикнула раздраженная женщина и вытрепала за волосенки вбѣжавшаго со двора грязнаго сынишку.

Маленькое созданье вытаращило глаза на мать и стало пятиться задомъ къ отцу.

— Плюнь, братъ, на нее: дура у тебя мать, — шопотомъ проговорилъ слесарь и провелъ жесткою и сырою рукой по щекѣ сына, оставивъ на ней четыре сѣровато-черныя полосы.

Маленькое созданье юркнуло подъ ноги отца, и черезъ секунду его головенка уже торчала между стуломъ, наковальнею и колѣнями слесаря. Это нисколько не смутило работника, и онъ хладнокровно продолжалъ стучать молоткомъ около самой головы сына. Этотъ тощій господинъ, какъ человѣкъ, имѣвшій въ жизни столкновенія съ полиціей, съ ремесленной управой и мѣщанской гильдіей, былъ выносливымъ философомъ и съ должнымъ презрѣньемъ смотрѣлъ на глупый бабій задоръ своей жены.

— Разбойникъ, разбойникъ! — воскликнула она: — сына изуродовать хочешь. Чего ты молотищемъ-то стучишь у его носа, чего потакаешь-то ему? Вѣдь дитё глупо, вѣдь…

— Здравствуйте! Готовъ мой замочекъ? — зазвенѣлъ голосокъ, и между желѣзными опилками слесарной зашуршали крахмаленныя юбки молоденькой горничной надворнаго совѣтника.

— Да вѣдь я сказалъ, что въ субботу будетъ готовъ, въ субботу и будетъ, — сурово отвѣтилъ неразговорчивый человѣкъ.

— Ахъ, а я и забыла, думала въ пятницу, — раскаялась въ своей мнимой забывчивости горничная и обратилась къ хозяйкѣ съ желаннымъ вопросомъ:- слышали, рожаетъ?

— Какъ не слыхать, — слышали! Это мой-то оселъ только не вѣритъ. Начнутся теперь крики да ревъ, не дадутъ и ночью покоя, вѣдь къ намъ отъ нихъ все до слова слышно.

— А по мнѣ, хоть изъ пушекъ пали, такъ я не услышу, если спать завалюсь, — замѣтилъ философъ, дѣлая расклепку на замкѣ.

— Ну, ужъ что про тебя и говорить. А вотъ, погоди, годика черезъ три твоему Васькѣ проходу не будетъ, портняжкино дѣтище тузить его станетъ. Разбирай ихъ тогда. Будетъ еще горя, ложками не выхлебаемъ, кулаками слезы отирать будемъ.

— Это точно, — согласилась горничная.

— А пусть ихъ дерутся, — рѣшилъ хозяинъ. — Битая посуда два вѣка живетъ…

— Пусть дерутся! А какъ такой разбойникъ вырастетъ, какъ у полового? Намедни разбилъ стекло у насъ камнемъ, а самъ драло, — намъ же пришлось стекло вставлять. Что, скажешь, не правда? Дѣла намъ нѣтъ, хоть у всѣхъ сосѣдей по шести ребятъ родись?

— Свиньи они, что ли, что по шести рожать станутъ?

— Тьфу, дуракъ!

Въ эту минуту въ двери слесарской просунулось худощавое лицо частной повивальной бабки, принимавшей у всего бѣднаго населенія дома дѣтей и извѣстной всѣмъ подъ именемъ «бабушки».

— Пожалуйста, Кузьма Петровичъ, стучите потише! — промолвила эта жеищнна, поздоровавшись съ присутствующими. — Роженица страшно мучится, повремените немного работать.

— Ахъ, матушка, ужъ и въ своей-то конурѣ работать нельзя! — взбѣсилась слесарша. — Да я нарочно все вворхъ дномъ поставлю, покажу, что я у себя хозяйка.

— Полноте, Анна Семеновна! У васъ у самихъ недавно ребенокъ родился, вы знаете, что это не шутка, — кротко замѣтила бабка. — Съ больною отъ испугу можетъ несчастье случиться, да вы потомъ себѣ покою не найдете, каяться будете.

— По мнѣ, пожалуй, я и отдохну часокъ, — промолвилъ слесарь по уходѣ бабки и, захвативъ, какъ бы мимоходомъ, со стѣны фуражку съ раздвоеннымъ козырькомъ, побрелъ лѣнивою, болѣзненною походкой къ двери, уводя за руку сынишку.

— Знаю я твой отдыхъ! Безстыжіе твоя глаза, въ кабакъ пойдешь отдыхать, вернешься буянить, жену колотить! Человѣконенавистникъ, кровопійца ты! — сквозь слезы кричала ему вслѣдъ жена и махнула рукой, когда тощая фигура мужа и его заломленная на-бокъ, сальная фуражка пропали изъ виду. — Вотъ время-то подоспѣло, а я-то дура думала, что еще мѣсяцевъ семь будемъ спокойны!

— Нашихъ барина и барыню тоже страхъ беретъ, все утро сегодня только объ этой исторіи и толковали, — снова зазвенѣлъ голосокъ горничной. — Сама-то у насъ скаредная такая, боится, что у портняжки расходовъ прибавится, дровъ не на что будетъ купить, станутъ изъ нашего сарая таскать; тамъ, глядишь, молока ребенку понадобится, тоже у сосѣдей красть начнутъ… Вотъ вамъ прибыль, замки ко всему нужно будетъ придѣлать…

— Какая теперь работа! Чуетъ мое сердце, что мой соколъ теперь загуляетъ. Больно буенъ онъ во хмелю-то, — вздохнула слесарша и съ свойственной ей живостью перешла къ новому разговору:- а что у генерала?

— Лакей ихъ горюетъ: платье чистить онъ отдалъ портняжкѣ, теперь боится, что тотъ заложить вещи…

— А сами-то, сами-то что?

— Сама, сказывалъ лакей по секрету, вчера весь вечеръ сыну выговаривала. «Вотъ, говоритъ, теперь и помогай имъ, заботься о всякой дряни, воспитывай чужого ребенка, чтобы не срамили насъ». — «Эка важность, — отвѣтилъ сынъ:- бросить имъ грошъ, такъ и будутъ молчать, а нѣтъ — такъ и ничего не дадимъ. Имъ же хуже будетъ. Что я, дѣвчонка, что ли, что это сдѣлаетъ мнѣ мараль? Слушая васъ, подумаешь, что я преступленіе сдѣлалъ. Шалость — вотъ и все! Въ восемнадцать лѣтъ это позволительно». — «Ну, что тамъ толковать, въ наше время и не то дѣлалось, — говорить генералъ. — Вотъ время-то было!!!.. Шутникъ онъ, знаете, такой…

— Я думаю, сынъ-то ихній и крестить будетъ?

— Конечно!

— Ужъ только и тяжело же ей жить! Когда она подъ вѣнецъ становилась, такъ я ужъ знала, что плохо ей будетъ. Женихъ-то фертомъ къ налою подлетѣлъ, а она, точно ее на веревкѣ волокли, едва дотащилась до подножки. Такъ мнѣ и хотѣлось ее толкнуть въ спину. Свое счастье, дура, упустила, своими руками выдала, а вотъ теперь и плачься, какъ мужъ свое право купилъ, первымъ сталъ. И намъ-то было бы лучше, когда бы она верхъ надъ нимъ взяла, а то съ этого битья покою нѣтъ…

Никто не позаботился, хорошо ли будетъ жить новорожденному человѣчку, никто не подумалъ, что, можетъ-быть, надо для общаго благополучія сдѣлать что-нибудь болѣе дѣйствительное, чѣмъ замки къ сараямъ; но зато долго продолжались разныя глубокія соображенія и занимали они всѣхъ жильцовъ. Даже одинъ изъ сотни нашихъ геніальныхъ писателей, жившій въ большомъ домѣ, терпѣливо выслушалъ отъ своей жены-институтки всѣ подробности этой исторіи, вѣроятно, съ благою цѣлью написать на подготовленную самою жизнью тему одинъ изъ своихъ блистательныхъ, столь любимыхъ публикою, комическихъ разсказовъ. Я привелъ бы здѣсь всѣ эти разсужденія, если бы не зналъ, во-первыхъ, что мои соотечественники способны къ точно такимъ же глубокимъ соображеніямъ. Однимъ изъ самыхъ яркихъ доказательствъ этой способности было признавіе, гордившагося красотою своихъ формъ, Чичикова за безногаго калѣку капитана Копѣйкина. Но я, однако, сомнѣваюсь, что мы не способны къ еще болѣе крупнымъ соображеніямъ, до того твердо укоренившимся въ насъ, что никакія послѣдующія и противорѣчащія имъ событія не заставятъ насъ попотчивать себя именемъ телятины. Во-вторыхъ, я знаю, что моимъ соотечественникамъ, вѣроятно, и нѣтъ покуда другого дѣла, кромѣ глубокихъ соображеній.

Итакъ, въ большомъ домѣ всегда былъ неистощимый запасъ разговоровъ. Такъ какъ подобные разговоры, какъ мы видѣли, близко касались каждаго изъ жителей, то послѣдніе, несмотря на свои лѣта, знаніе и образованность, ни имѣли ни охоты, ни времени, ни нужды заниматься какими-нибудь общественными, политическими, научными или литературными вопросами, или какимъ-нибудь тому подобнымъ „постороннимъ“ вздоромъ, очень вѣрно, по своей великой русской смѣтливости, соображая, что своя рубашка къ тѣлу ближе и что имъ не для чего заботиться, напримѣръ, объ общественныхъ дѣлахъ, потому что это дѣла общества, т.-е. чьи-то чужія, а не ихъ личныя, собственныя, не дѣла портного Приснухина, не дѣла содержательницы комнатъ Игнатьевны или кого-нибудь изъ близкихъ, изъ „своихъ“. Все это заставляетъ меня съ прискорбіемъ сознаться, что избранные мною герои большого дома были люди дюжинные, ничѣмъ не выдававшіеся изъ общаго колорита нашей сѣренькой жизни, и что я, какъ пѣвецъ ихъ мелкихъ радостей и страданій, стою очень не высоко, доказывая свою неспособность къ воспроизведенію великихъ событій и великихъ личностей. Но могу увѣрить читателя, что я не щадилъ усилій отыскать болѣе великихъ героевъ, болѣе кипучей жизни, болѣе высокихъ страстей, желая возвысить себя описаніемъ возвышенныхъ предметовъ, и, все-таки, усилія моего сильно разбитаго самолюбія остались тщетными…

Теперь прологъ конченъ, исторія начинается, дѣйствующія лица дѣлаютъ приличныя своимъ ролямъ физіономіи, ненужные актеры бѣгутъ за кулисы, и зрители успѣваютъ увидать изъ-подъ приподнятаго занавѣса только ихъ ноги…

* * *

Въ тотъ день, или, лучше сказать, въ тѣ три дня, съ которыхъ собственно начинается разсказъ, большой домъ не былъ разстроенъ рожденіемъ какого-нибудь человѣческаго образчика, но бѣжалъ въ ближайшій храмъ удостовѣриться въ дѣйствительности и законности вѣнчанія одного изъ „своихъ“, не подсматривалъ, кто первый изъ вѣнчающихся встанетъ на розовую подстилку и неминуемо вырветъ у судьбы для себя право на старшинство въ будущей семьѣ, не шептался по поводу обычной драки и глухихъ воплей въ жилищѣ портного Приснухина, но, тѣмъ не менѣе, домъ былъ видимо взволнованъ. Повсюду слышался какой-то зловѣще таинственный шопотъ, на нѣкоторыхъ лицахъ выражались признаки испуга, сожалѣнья и больше всего нетерпѣнья. Волненіе росло съ приближеніемъ къ квартирѣ Игнатьевны, но начиналось оно у самыхъ воротъ, гдѣ вы могли узнать причину его, подслушавъ разговоръ дворника съ какимъ-то мѣщаниномъ въ смазныхъ сапогахъ, въ длиннополомъ черномъ сюртукѣ, застегнутомъ до шея и засаленномъ на всѣхъ тѣхъ мѣстахъ, до которыхъ могли касаться длинныя и худыя руки его владѣльца. Шея послѣдняго была обмотана черной шелковой тряпкой, состоявшей въ должности галстука и походившей на обрывокъ веревки. Мѣщанинъ, вѣроятно, и не подозрѣвалъ, что онъ съ этой веревкой на шеѣ очень походилъ на человѣка, почти покончившаго съ жизнью, сорвавшагося съ висѣлицы. Сходство сильно подкрѣплялось всею его вытянутою, узкою и костлявою фигурою. Встрѣтивъ его ночью, вы отсторонились бы отъ него, хотя онъ не былъ ни воромъ, ни разбойникомъ а жилъ честнымъ и прибыльнымъ трудомъ гробовщика.

— Что, еще не отправился? — спросить онъ такимъ тономъ, какимъ обыкновенно спрашиваютъ про лѣнтяя, кончилъ ли онъ заданное ему дѣло.

— Нѣтъ еще, — лѣниво позѣвывая, отвѣтитъ дворникъ.

Онъ сидѣлъ на тумбѣ у воротъ и, поигрывая метлой, дѣлалъ узоры изъ кучи сметенной пыли.

— Долго мается! Ужъ одинъ бы конецъ да и на боковую, — замѣтилъ мѣщанинъ, вертя жадными и высматривающими глазами, похожими на глаза хищной птицы, ищущей падали.

Сходство съ сорвавшимся съ висѣлицы человѣкомъ заставляло думать, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ друженъ съ этими птицами.

— Ну, да вамъ-то все равно, немного отъ него поживитесь, — проговорилъ дворникъ, подогнавъ метлой подъ хвостъ бѣжавшую развлечься собачонку. — Не знаю я, что вамъ за охота пришла изъ-за такой дряни сюда по жару переть. Дѣло-то все сломаннаго гроша не стоить!

— Копейка рубль бережетъ!.. Да я, впрочемъ, не для него шелъ. Это я мимоходомъ остановился. Я вотъ тутъ черезъ двѣ улицы у купца Иванова былъ…

— А что? нешто сама-то померла?

— Померла. Тамъ ужъ теперь и полиція понаѣхала. Опечатываютъ все. Дѣти-то малолѣтнія остались. И вѣдь какъ пронюхаетъ эта полиція? Изъ Иванихи духъ вонъ, а красные воротники въ двери со своими печатями. Видно, деньгамъ нигдѣ пропасть не дадутъ. Опекать, вишь, дѣтей надо! Богаты, такъ вотъ и станутъ ихъ денежки опекать. Мой молодецъ тоже всю ночь провелъ у ихъ дома, ждать, когда она Богу душу отдастъ.

— Поладили?

— Еще бы! Я ужъ, благодареніе Богу, на нихъ не впервые работаю. Шокинъ хотѣлъ перебить. Да нѣтъ, — шалишь! Рыломъ, значить, не вышелъ такія работы справлять. И время-то нынче плохое, радъ-радъ, какъ какая-нибудь работишка навернется. Вотъ въ холеру такъ не то было… Тоже и матеріалъ вздорожалъ, а господа скупятся, торгуются. Да что! Хоронить нонче вздумали въ необитыхъ гробахъ безъ глазету. Вотъ тутъ и получай барыши!..

Въ эту минуту подъ ворота протряслась изъ лавочки старушонка, желавшая, повидимому, показать, что она бѣжитъ, и встрѣтилась съ содержательницею комнатъ Игнатьевною, бѣжавшею со двора и по дорогѣ натягивавшею на растрепанную голову платокъ.

— Ну, что, мать моя? — жалобно воскликнула старушонка.

— Преставился, голубушка моя, преставился! Охъ! Тихо умеръ — ровно заснулъ… Намъ, сиротамъ, долго жить велѣлъ. За гробовщикомъ бѣгу…

— Варька-то, я думаю, убивается?

— Охъ, ужъ и не спрашивай! — простонала слезливо, сморкаясь въ шерстяной шейный платокъ, Игнатьевна, очень довольная, какъ былъ бы доволенъ каждый изъ насъ на ея мѣстѣ, что Богъ привелъ похлопотать на чужихъ похоронахъ, знать всѣ подробности, предшествовавшія имъ, сдѣлаться черезъ это первымъ лицомъ на нихъ и обратить на себя вниманіе цѣлаго дома, какъ обращаютъ на себя вниманіе цѣлаго государства неизвѣстные прихлебатели извѣстныхъ покойниковъ. — А, Филиппъ Ивановичъ! — воскликнула Игнатьевна, увидавъ мѣщанина:- васъ-то мнѣ и нужно. Семенъ Мартыновичъ приказалъ долго жить, такъ ужъ вы гробикъ-то подешевле по сосѣдству сдѣлайте.

— Дешевле денегъ не будетъ.

— Это что говорить!

— Мы съ нашимъ удовольствіемъ всегда готовы служить, когда вамъ угодно. Умрите, такъ мы васъ такъ похоронимъ, что и не услышите.

— Подите вы, грѣховодникъ, съ вашими шутками! Такое ли теперь время?..

— А что же? время какъ время! Или вы насчетъ того, что Семенъ Мартыновичъ-то умеръ?.. Такъ могу васъ увѣрить, что ежечасно въ году кто-нибудь да умираетъ. Такъ этакъ и ротъ пришлось бы запечатать-съ. Даже вотъ и теперь-съ, въ эту минуту, я думаю, что не только множество людей умираетъ, а, можетъ-быть, иного изъ нихъ и Семеномъ Мартыновичемъ зовутъ-съ. Право слово-съ! такъ что же тутъ печалиться?

Мѣщанинъ, какъ всѣ сухіе, отжившіе и похожіе на сорвавшихся съ висѣлицы людей субъекты, очень любилъ разсуждать сухо, доказательно и хладнокровно. Извѣстно, что не отжившіе еще люди не разсуждаютъ, а спорятъ, но въ сущности это все равно.

Во время этихъ разсужденій вся компанія съ дворникомъ въ хвостѣ добралась по черной, узенькой лѣстницѣ съ обкусанными временемъ ступенями до четвертаго этажа, гдѣ помѣщались ленныя владѣнія Игнатьевны. Всѣ путники пошли въ квартиру. Дворникъ, втянувшійся въ свою службу, не преминулъ подмахнуть метлой соръ на площадкѣ лѣстницы, за что его объявила грѣховодникомъ какая-то старушка, такъ какъ не слѣдуетъ убирать сору тамъ, гдѣ есть покойникъ; на этотъ упрекъ дворникъ проворчалъ: „ну да, вы все знаете“, поставилъ метлу въ уголъ, покачалъ перила, пробуя ихъ крѣпость, потрогаль замокъ дверей и затѣмъ послѣдовалъ за другими въ жилище.

Оно начиналось кухней, гдѣ была отгорожена половинкою ширмы, шкапомъ и комодомъ кровать хозяйки и гдѣ подъ печкой возились куры, сообщая кухнѣ своеобразный запахъ. На столѣ бѣгали въ волненіи прусаки, видимо недоумѣвая, почему въ это утро хозяйка не пила чаю и лишила ихъ обычныхъ хлѣбныхъ крошекъ. Они, кажется, совѣщались о значеніи этого необыкновеннаго событія и значительно поводили усами. Далѣе находилась проходная комната вдовы капитана Акулины Елизаровны Успенской, женщины, имѣвшей видъ вареной груши, которую мужики продаютъ въ лѣтнее время. Лицо этой особы очень легко было спрятать подъ ладонью, такъ оно было бѣдно размѣромъ, и вообще вся она имѣла особенное свойство юркости скользить, выскальзывать и вырастать, неизвѣстно откуда, передъ людьми, поражая ихъ своимъ жалобнымъ голосомъ, имѣвшимъ всего двѣ-три нотки для выраженія всѣхъ душевныхъ ощущеній, горя, радостей, страстей. Не знаю, были ли эти свойства слѣдствіемъ маленькаго роста или бѣдности, которая пріучаетъ дѣлать и не такіе потѣшные фокусы, но это было такъ; до причинъ мнѣ, какъ эпическому писателю, нѣтъ дѣла. За комнатою капитанши слѣдовала комната дочери маіора, тоже проходная, тоже раздѣленная „драпирую“, какъ выражалась гордая, сухая и длинная маіорская дочь, имѣвшая громадный лобъ, надъ которымъ по случаю неумѣстнаго вихра выстригались посрединѣ волоса, такъ что этотъ лобъ придавалъ лицу маіорской дочери египетское выраженіе, извѣстное всѣмъ знатокамъ древнихъ египетскихъ изваяній, то-есть, когда она смѣялась, то вы должны были чувствовать въ этомъ смѣхѣ затаенныя слезы и глухой, какъ шумъ далеко скачущаго коня, ропотъ на судьбу. Слыша, напримѣръ, бойко произнесенное ею французское слово „драпира“, вы невольно должны были впасть въ тоску и воскликнуть: „О! затѣмъ ее не учили по-французски: она была бы счастлива“. Можетъ-быть, и это былъ фокусъ съ ея стороны, которому научила бѣдность, а, впрочемъ, какихъ лицъ не создаетъ мать-природа! Послѣдняя непроходная, но самая маленькая комната принадлежала до этого дня человѣку, котораго добрые люди звали въ дѣтствѣ Сенюшкой и сироточкой и, замѣчая, что у него нѣтъ куска хлѣба, изъ сожалѣнія надѣляли грошовыми пряниками, цареградскими стручьями и подсолнечниками. Потомъ добрые люди прозвали его Сенькой и бабочникомъ и драли за выбитыя бабками стекла и за лѣность въ уѣздномъ училищѣ и выдрали двѣсти тридцать четыре раза. Послѣ двѣсти тридцать четвертой порки онъ быль пожалованъ въ Семены Мартыновичи, въ приказную крысу, въ чернильную душу, въ міроѣда, въ взяточника, и, кромѣ этихъ общихъ многихъ титуловъ, прозванъ горемыкой и кротомъ, а теперь… Теперь кто-то захватывающимъ душу голосомъ шепчетъ ему тысячи ласкательныхъ, страстныхъ и сладкихъ прозвищъ, зоветъ его ими къ жизни и счастью, но онъ не откликнется ни на одно… Страшное дѣло смерть!.. Впрочемъ, я смѣюсь на похоронахъ людей и плачу въ день ихъ рожденія… Эта комната была чище другихъ, на окнахъ стояли горшечки съ дешевенькими цвѣтами, занавѣски у оконъ были не новы, но чисты и искусно подштопаны, въ простѣнкѣ висѣло завѣшанное зеркало, въ углу стоялъ диванъ, хранившій во всю длину углубленіе, въ которомъ смутно можно было узнать оттискъ, сдѣланный долго лежавшимъ человѣческимъ тѣломъ; здѣсь спалъ и умеръ кротъ, а наискосокъ дивана стояла довольно нарядная кровать съ дѣвственно бѣлымъ пологомъ. На этой кровати спала обыкновенно „Варя“, „Варюшка“, „Варичка“, „ненаглядная“, „жизнь“, „счастіе“ чернильной души, міроѣда, приказной крысы, Семена Мартыновича — его четырнадцатилѣтнія дочь. Теперь это дитя стояло на колѣняхъ, положивъ голову на столъ, гдѣ лежалъ покойникъ, и горько рыдало, какъ никогда не рыдали вы, читающій отъ праздности эту исторію, читатель, — рыдало, не обращая вниманія ни на любопытные взгляды, ни на нѣжныя утѣшенія собравшейся вокругъ толпы, передъ которою какъ-то страшно вытянулся худой покойникъ. У него были закрыты глаза мѣдными пятаками, накрѣпко притянута платкомъ нижняя челюсть къ верхней и связаны на груди руки, у правой руки были подогнуты два крайніе пальца, а три другіе сложены для крестнаго знаменія, — точно эти люди боялись, что онъ сброситъ эти мѣдные пятаки, крикнетъ и взглянетъ на всѣхъ грозными глазами, чтобы испугать навѣкъ того, кто думаетъ сдѣлать вредъ его Варѣ. Эти пятаки могли бы подѣйствовать страшно даже на твердые и выносливые нервы, если бы каждый изъ присутствовавшихъ не быль погруженъ въ свои глубокія соображенія…

— Ну, не много онъ унесетъ тѣла съ собою, — проговорилъ мѣщанинъ, снимая мѣрку съ покойника.

— Исхудалъ, исхудалъ совсѣмъ голубчикъ!

— Оно, впрочемъ, и хорошо: нести легче будетъ, — сообразилъ мѣщанинъ.

— Ну, какъ отпоютъ, такъ тоже отяжелѣетъ, — рѣшилъ дворникъ.

— Извѣстное дѣло! Ужъ какой щепкой ни высохни, а какъ скажутъ: „Земля въ землю отыдетъ“, — такъ и отяжелѣетъ, земля, значитъ, станетъ тянуть свое.

— Это, я думаю, преданіе! — гордо усомнилась маіорская дочь, и въ ея лицѣ было видно, что ей самой прискорбно это сомнѣніе.

— Что намъ до этого за дѣло, что оно такое! А ужъ вѣрно такъ постановлено, — пустила въ ходъ свои жалобныя три нотки Акулина Елизаровна.

— Это точно-съ! — ввернулъ мѣщанинъ. — Вотъ теперь хоть бы и объ кошкѣ сказать. Тоже, кажется, такъ себѣ: дрянь — скотина. Ну, а сколько бы ни ѣхало на телѣгѣ людей, все ничего, присади же къ нимъ только кошку — и пойдетъ лошадь въ мыло, въ мыло; совсѣмъ умается. Ужъ такое животное отъ Бога эта кошка!

Всѣ молчали, вѣроятно, скорбя о судьбѣ Вари и ея отца. Покойникъ попрежнему пугалъ своими пятаками. Читальщикъ-сосѣдъ гнусливо бормоталъ что-то себѣ подъ носъ, катая восковой шарикъ и выскабливая изъ-подъ ногтей грязь. Онъ читалъ у всѣхъ покойниковъ въ домѣ „по сосѣдству“, а плату нерѣдко получаль натурою, то-есть штофъ въ день и приличную закуску.

— А деньги-то за гробъ, Авдотья Игнатьевна, оставятъ онъ или собирать отъ продажи имущества будете? — спросилъ мѣщанинъ, высматривая ястребомъ комнату.

— Нѣтъ, батюшка, на гробъ и попу оставилъ. Всѣмъ этимъ распорядился. Халата даже шить не велѣлъ, въ сюртукѣ приказать хоронить, да и тотъ сзади не разрѣзать…. Ужъ языкъ, это у него мѣшался, а говорилъ:- „Не надо халата!.. Что я — мастеровой, что ли?.. Не рѣжьте сюртука, задомъ стать будетъ нельзя…“ Остальное-то продавать будемъ. Варюшкѣ деньги на первый случай нужны. Ничего-то у нея нѣтъ!..

— Да-съ, богатая невѣста осталась! Истинно безприданница!..

— Поди-ко, сюда полиція носу не покажетъ имущество опечатывать.

— Побоится; что все на сургучѣ останется!

— Охъ! хлопотъ-то сколько! Не знаю я, справлюсь ли, успѣю ли все обдѣлать, — жаловалась Игнатьевна, и всѣ прочіе добрые люди признались, что у нихъ дѣла много, что едва ли они успѣютъ сдѣлать все нужное.

И когда же у человѣка бываетъ мало дѣла? Помните, читатель, катъ вы торопились на-дняхъ по дѣлу, когда вамъ попался вашъ знакомый и въ теченіе часа передавалъ вамъ и о родинахъ, и о крестинахъ, и о похоронахъ у какихъ-то Ивановъ Ивановичей и Матренъ Кузьминишнъ, а другой знакомый затащилъ васъ въ кондитерскую и разсказалъ вамъ смѣшную исторію Амаліи Ѳедоровны, любовницы Василія Васильевича, съ которымъ друженъ родственникъ вашего начальника? Пропасть дѣла было у васъ въ этотъ день, страшно вы торопились.

Толпа любопытныхъ, между тѣмъ, росла. Покойника ежеминутно осматривали, приподнимали надъ нимъ простыню. Боязливые люди, осмотрѣвъ его до мельчайшихъ подробностей, разспросивъ всю его, всему дому извѣстную, исторію, трогали его за большой палецъ ноги, чтобы онъ не пригрезился имъ ночью, и сильно боялись, что патентованный способъ можетъ не помочь, какъ выдохшійся персидскій порошокъ. Они очень, очень боялись смотрѣть на покойниковъ! Мухи бродили по лицу трупа, какъ бы желая ободрить людей и сказать имъ: да смотрите, онъ и насъ нонѣ спугнуть не можетъ! Настала ночь, насталъ еще день, время шло своимъ чередомъ, шумно, дѣятельно и, признаюсь съ сожалѣніемъ, очень прозаично, безъ всякой торжественности. И помилуйте! какая торжественность можетъ быть въ смерти какого-нибудь бѣдняка Семена Мартыновича въ чаду глубокихъ соображеній? Насталъ и третій день. Черноглазая Варя въ черненькомъ ситцевомъ платьицѣ снова стояла у трупа, въ послѣдній разъ рыдала надъ своимъ отцомъ. Вотъ передъ нею закрыли его крышкою и понесли съ лѣстницы, гдѣ раздавались крики разныхъ чиновниковъ, иногда черезъ мѣру и опасно либеральные.

— „Вотъ ужъ чисто петербургская лѣстница! — кричали безумные смѣльчаки. — Каковы у насъ домохозяева-то! Ой, вы меня придавили гробомъ! Выше, выше поднимайте на поворотѣ черезъ эти проклятыя перила. На конную площадь вывелъ бы я здѣшняго хозяина!“

Наконецъ, гробъ снесли внизъ, поставили на дроги, и двѣ клячи, вѣроятно, завидовавшія участи каждаго покойника, кряхтя, потащили дроги. Чиновники обтерли съ пальцевъ приставшее къ нимъ сусальное золото и спокойно выпрямились для шествованія за гробомъ, такъ какъ ихъ ропотъ и протесты не навлекли на нихъ рѣшительно никакихъ дурныхъ послѣдствій. Все народонаселеніе большого дома было обращено въ глаза, изо всѣхъ оконъ торчали головы, матери отталкивали дѣтей, чтобы достать лучшее мѣсто, дѣти карабкались имъ на спины, чтобы увидать хоть что-нибудь, на дворѣ была давка. Въ воротахъ вся толпа засуетилась, заговорила, загалдѣла и остановилась; въ заднихъ рядахъ люди встали на цыпочки и закинули кверху головы, чтобы дальше видѣть.

— Что такое случилось? Почему не ѣдутъ дальше? — кричали взволнованные голоса.

— Нельзя. Иваниху везутъ. Подождать надо, — перебѣгало по рядамъ.

— Худая примѣта. У дворницкой остановились. Помереть дворнику, — рѣшила сдесарша.

— Ну, вотъ еще! Это по причинѣ лошадей остановили, а не онѣ сами по себѣ остановились, — заспорила другая баба.

— Это все равно.

— Все равно, да не одно!

— Экая умная! всѣ порядки знаетъ, тебѣ вѣрно кульера прислали съ депешой, — озлилась слесарша.

— Ну, да, кульера!

— Усь, усь, хвати ее за космы-то! — крикнулъ халатникъ-мастеровщина.

Бабы напустились на него. Неизвѣстно, чѣмъ бы это кончилось, если бы дроги не тронулись, и самихъ бабъ не увлекла все увлекающая за собою толпа.

— Взгляни на эту праздную чернь, — говорила генеральша своему сыну, выходя съ лорнетомъ въ рукѣ на балконъ и раздвигая дорогіе цвѣты. — Чего сбѣжались смотрѣть? Похоронъ не видали! И это въ будни, когда у нихъ работа стоитъ. Послѣ этого жалѣй ихъ, сочувствуй ихъ нуждамъ!

— Кто же не знаетъ теперь, что они лѣнтяи, тунеядцы? дураки одни могутъ имъ сочувствовать, — отвѣтилъ сынъ, выдвигая голову за рѣшетку балкона.

— Вонъ генеральша съ сыномъ на похороны смотритъ, — говорили въ толпѣ глупой черни, указывая на балконъ и не зная, что никакая генеральша не унизится до такого глупаго любопытства, что ей нѣтъ на это времени, и что она интересуется не похоронами, а просто желаетъ на дѣлѣ убѣдиться въ грубости, праздности и отвратительныхъ привычкахъ черни. Съ этою же цѣлью оторвался отъ своихъ великихъ трудовъ и подошелъ къ окну на зовъ своей жены одинъ изъ нашихъ славныхъ писателей, жившій въ домѣ; но геній, какъ это всегда случается, не былъ замѣченъ толпой…

Между тѣмъ, тѣло Семена Мартыновича поѣхало за богатымъ погребальнымъ поѣздомъ купчихи Ивановой, точно и его назначили для увеличенія и безъ того длинной процессіи. Впрочемъ, Игнатьевну и ея вассаловъ радовало это стеченіе обстоятельствъ.

— Вотъ ужъ не ждалъ онъ, голубчикъ, что ему такое счастье выпадетъ. И попы-то, и пѣвчіе впереди идутъ, путь ему въ царствіе небесное указываютъ, — говорила жалобнымъ голосомъ капитанша.

— Да, да, не всякій такого счастья дождется, — соглашалась какая-то особа въ поношенномъ салопѣ, приставшая по дорогѣ въ провожатымъ. — А что, видно, онъ бѣдный былъ?

— Охъ, ужъ и не говорите! Меня спросите, видѣла я его нужды-то. Штаны самъ себѣ шилъ, носки штопалъ!

— Охъ ты, Господи, чиновникъ-то!.. Сиротъ вѣрно оставилъ?

— Да, вонъ дочь идетъ…

— А мальчикъ-то, емназистъ, что съ ней идетъ, тоже сирота, племянникъ какой-нибудь?

— Нѣтъ, это чужой ей, это мой сынишка, — сказала капитанша.

— Мм!.. Ну, а насчетъ судьбы-то дочери сдѣлать онъ распоряженіе?

— Какое распоряженіе? Началъ онъ ей, должно-быть, наставленье читать. „Но живи…“ — говорить, — да и замолчалъ; кашель началъ его душить. Мы ужъ и то, и другое, — поотдохнулъ. Спрашиваемъ: „Семенъ Мартыновичъ, ты, батюшка, что-то сказать хотѣлъ Варѣ“ — Рукой замахать. Мы и то, и се, — Молчитъ; вѣрно языкъ у него отнялся… или что. Такъ и не знаетъ она, наша голубушка, что онъ ей сказать хотѣть. Не живи! Вотъ теперь и догадывайся, что онъ думалъ. Не живи! А какъ не жить, если самъ ей жизнь далъ? Руки на себя наложить, что ли? Такъ для этого и родиться не стоило. Не живи! вотъ оно слово-то!

А дроги все подвигались впередъ…

Отпѣли купчиху Иванову въ особенной церкви, Семена Мартыновича въ общей, и обоихъ зарыли въ одинаково тѣсныя, въ одинаково темныя и безотвѣтныя могилы. Гости поѣхали въ собственныхъ экипажахъ, на наемныхъ дрожкахъ и потащились пѣшкомъ на поминки. Много высказала разныхъ глубокихъ соображеній у Ивановыхъ и не менѣе того у Игнатьевны.

— И умеръ то онъ, голубчикъ, въ экое время, весною, когда жильцовъ и собаками не отыщешь, такъ и разсчитывай, что два мѣсяца комната простоитъ пустая, — говориза Игнатьевна, въ которой на минуту проснулись эгоистическіе расчеты. Потомъ опять пришла ей на умъ продажа имущества для помощи Варѣ. — Боюсь я, послѣ покойника платья не купятъ. Всякій боится, знаетъ, что оно тлѣетъ на человѣкѣ, лѣзетъ и разлетается, точно кто-нибудь силой тайною тянетъ его и снизу, и сверху, и въ стороны…

— Ахъ, это преданіе! — опечалилась своимъ собственнымъ сомнѣніемъ маіорская дочь.

— Ну, ужъ нѣтъ-съ! это извѣстно, что сорокъ дней душа-то къ мукамъ приготовляется, по землѣ летаетъ, ни въ раю, ни въ аду, и это она-то и дѣлаетъ.

— Вы только свѣшайте его на вѣсахъ, да замѣтьте, сколько вѣсу, такъ все какъ рукой снимете. Это дѣло всѣхъ извѣстное, — утѣшила капитанша.

— Вотъ мы теперь тутъ разсуждаемъ, а его душа, можетъ-быть, здѣсь носится, грѣхи свои оплакиваетъ, молитвъ нашихъ грѣшныхъ проситъ. Все-то ей теперь ясно, и вражда ваша, на грѣхъ ее наводившая, и прегрѣшенья старыя. Гнѣвно смотритъ она теперь на насъ, искусителей. Охъ, тяжко ей, бѣдной! — расчувствовалась Игнатьевна, у которой сочились слезы сожалѣнія за бѣдную душу. — Разскажите-ка намъ, какъ это тамъ вы по божественному знаете, — обратилась она къ читальщику, наливая ему рюмку водки изъ пустѣвшаго штофа.

Читальщикъ выпилъ, крякнулъ и замогильнымъ голосомъ началъ разсказывать замогильныя тайны, точно онъ самъ недавно вернулся изъ далекаго путешествія на тотъ Свѣтъ…

Вечеръ тихо наступалъ и бросалъ тѣнь на окружающіе предметы… Особенно чутко и болѣзненно вслушивался въ гробовые разсказы отставного дьячка маленькій гимназистъ, сынъ капитанши, прижавшійся съ матери и косо поглядывавшій за полурастворенную дверь, за которой была тьма. Изрѣдка заставляли его вздрагивать возившіяся въ кухнѣ куры… Одно, повидимому, главное лицо молчало и не то прислушивалось къ рѣчамъ, не то о чемъ-то размышляло. Это лицо — была Варя.

— Не боишься ли ты, Варя, здѣсь спать? — спросила Игнатьевна, когда разошлись гости.

— Нѣтъ.

— Да и я-то что горожу! Вѣдь ты и при покойникѣ тутъ спала, а теперь и подавно бояться нечего, ты ему не врагъ была, дурного ему не сдѣлала. Не придетъ онъ тебя укорять, что ты ему грѣховъ прибавила. Спи, голубчикъ мой!

Варя простилась съ Игнатьевной, отъ которой попахивало водкой, и осталась одна въ комнатѣ, гдѣ по лѣтнему положенію не было и свѣчи. У ней вдругъ сжалось сердце отъ непонятнаго страха. Ей помнилось, что здѣсь стоялъ покойникъ и — странное дѣло! — онъ казался ей не отцомъ, не ея любимымъ отцомъ, а просто страшнымъ покойникомъ, съ пятаками вмѣсто глазъ, съ грознымъ лицомъ, покойникомъ, котораго душа мучается въ зги минуты, пугаетъ враговъ, не находитъ себѣ мѣста и носится надъ землей, иногда стонетъ и просить молитвъ, молитвъ и прощеній… Варя оглядѣлась: ея кровать съ бѣлымъ пологомъ стояла, какъ катафалкъ съ бѣлымъ балдахиномъ; дѣвочка не рѣшилась лечь на нее и, крадучись, сѣла на кресло, прижалась въ уголокъ и закрыла глаза руками. По ея тѣлу то пробѣгала дрожь, то бросало ее въ жаръ, передъ глазами носились какіе-то ужасные призраки, все смутнѣе и смутнѣе. Наконецъ, ея руки медленно упали на колѣни, голова опустилась на грудь, остриженные волосенки выбились изъ-подъ траурнаго чепчика и разсыпались по лицу: она спала. А сумерки вечера побѣлѣли, и въ окно глядѣла блѣдная, безстрастно спокойная, петербургская майская ночь, безъ звѣздъ, безъ мѣсяца, съ безслѣдно тающими въ воздухѣ облаками, не сулящими ни освѣжительной грозы, ни истребляющаго града, ни благодатнаго дождя, ночь похожая и на разсвѣтъ, и на сумерки, и, болѣе всего, на призракъ, созданный больнымъ воображеніемъ, и обливала она своимъ бѣлесоватымъ свѣтомъ и безъ того блѣдное лицо дѣвочки, дѣлая его еще блѣднѣе…