Комедія жизни, по обыкновеніе, оканчивается драмою смерти
Тяжело возиться съ дѣтьми! Это мы всѣ знаемъ не только но слухамъ, но и по опыту, такъ какъ каждый изъ насъ, по добротѣ своей души, или воспитывалъ какого-нибудь пріемыша-бѣдняка, употребляя его на посылки, или былъ опекуномъ богатыхъ сиротъ, забывая изъ любви къ нимъ свой домъ, свою жену и своихъ дѣтей, или, несмотря на то, что его считали въ дѣтствѣ ни на что неспособнымъ и тупымъ, развивалъ чужихъ ребятъ въ качествѣ домашняго учителя. Честные, безупречные люди, мы если и погибали когда-нибудь нравственно, то погибали не за свои ошибки, не за свои дурныя наклонности, нѣтъ! ихъ не было въ нашихъ чистыхъ сердцахъ, но гибли мы ради дѣтей, въ чемъ и признавались, когда насъ ловили на взяткѣ или въ воровствѣ. — «Семья, дѣти, ваше превосходительство!» лепетали мы заплетающимся языкомъ въ эти роковыя минуты. Но даже если кто-нибудь не былъ ни въ одномъ изъ этихъ положеній, то ужъ, конечно, рѣдкій изъ насъ могъ безъ стѣсненія въ сердцѣ глядѣть на шалости брошенныхъ родителями безъ присмотра ребятишекъ, и хотя мимоходомъ, а замѣчалъ имъ: «У-у! срамъ какой плакать, вотъ тебя бука съѣстъ!» или: «Зачѣмъ вы воробушка мучаете, вотъ васъ Богъ камешкомъ убьетъ!» или просто принималъ на себя роль судьи и разнималъ дерущихся дѣтей, освобождая тщедушнаго ребенка и давая подзатыльники здоровымъ ребятамъ, — такъ какъ тщедушность, за неимѣніемъ другихъ данныхъ, служитъ всегда признакомъ правоты, — и, довольный своимъ добрымъ дѣломъ, возвращался импровизированный судья домой съ длиннымъ разсказомъ о томъ, какъ онъ спасъ отъ негодяевъ бѣднаго «малютку», и какъ эти негодяи бѣжали за нимъ — судьею — по улицѣ, дразнили его и показывали ему языки. — «Ахъ, дѣти, дѣти, бѣда съ вами», съ горечью заключалъ разсказчикъ повѣсть о своемъ подвигѣ, вспоминая послѣднія событія, то-ееть высунутые языки, ознаменовавшіе этотъ подвигъ… Да, господа, мы люди добрые, очень добрые, мы любимъ дѣтей, только о нихъ и думаемъ, и потому тяжело намъ жить на этомъ свѣтѣ, и, глядя на все совершающееся вокругъ, невольно приходишь къ мысли, что жизнь съ каждымъ днемъ становится труднѣе и труднѣе для добрыхъ людей, посвятившихъ себя всец'ѣло дѣтямъ, тогда какъ дѣти все болѣе и болѣе отбиваются теперь отъ рукъ и даже опекаемые богатые сироты рѣшаются иногда клеветать на своихъ опекуновъ! Скверныя времена! тяжелыя времена!
Не легко жилось и госпожѣ Скрипицыной. То дѣти реверансы плохо дѣлали, то выказывали неприличныя манеры, дурныя наклонности, рисуя портретъ наставницы съ усами, то, наконецъ, приходилось страдать, слушая выговоры ихъ глупыхъ родителей, не воспитывавшихся, должно-быть, нигдѣ.
— Что это вы, мадамъ, мою-то дѣвчонку арихметикѣ не учите, сосчитать сдачи съ рубля не умѣетъ, — говорила толстая купчиха госпожѣ Скрипицыной, являясь съ платой за ученье. Дѣло было въ горячее время, передъ экзаменомъ. — Вы ужъ лучше не заставляйте ее вышивать, ей не бѣлошвейкой быть. А безъ арихметики какая же она будетъ мужу жена?
— Помилуйте, какъ же я могу не учить вышивать, когда всѣ вышиваютъ въ классѣ? — отвѣтила Скрипицына.
— Ну, а она пусть въ арихметикѣ учитъ…
— Это невозможно, на все свое время.
— Нѣтъ, ужъ это что же!
— Я васъ увѣряю.
— Что меня увѣрять-то! Это вы вотъ, что она простого купца дочь, говорите. А то почему бы не время? — Мой хозяинъ подарковъ не можетъ дарить, нешто сахарцу голову…
— Мнѣ не нужно подарковъ.
— Нѣтъ, ужъ это что! Кому не нужно подарковъ! Небось другія-то и пишутъ лучше, а у нашей-то ничего и не разберешь, словно мухи, прости Господи, бумагу засидѣли.
— У нея почеркъ порядочный, женщины не пишутъ крупно.
— Ну, ужъ я неграмотный человѣкъ, надо мной можно смѣяться; по мнѣ можетъ и впрямь для бабъ другая грамота, а про нее и отецъ говоритъ, что у нея ничего не разберешь. Ужь знали бы это, такъ и учить не стоило бы, даромъ деньги платили. Та же безграмотная, царапать перомъ-то я, пожалуй, нацарапаю. А еще хвалились, что у васъ не такая дрянь школа, какъ у Митрофанихи; необразованной ту называли, а въ ея-то школѣ дочь нашего молодца нашу-то Машутку во всѣхъ статьяхъ обогнала.
— Зачѣмъ же вы не отдадите и вашу дочь къ madame Mitrofanoff, если тамъ хорошо? — холодно замѣтила Скрипицына.
— Да что же намъ по-сорочьи съ мѣста на мѣсто скакать, это ужъ не резонъ; отдали, а потомъ, нако-съ, и бери опять!
— Вѣрно вы и сами поняли, что у madame Mitrofanoff дѣтей развращаютъ, что въ ея школѣ нравственность не развиваютъ, что оттуда можетъ выйти горничная, и то дурная, а не благовоспитанное дитя.
— Ну, да, а вы послушали бы, что Митрофаниха-то про васъ поетъ! Я ужъ было и испугалась, каюсь, подумала: гласъ народа, гласъ Божій! Можетъ, это все и правда, что вы-то живете съ…
— Ради Бога, не передавайте мнѣ сплетенъ этой отвратительной женщины! — воскликнула съ ужасомъ госпожа Скрипицына, чувствуя стѣсненіе въ груди. Она глубоко страдала въ эту минуту. — Вы меня извините, отъ этихъ разсказовъ у меня спазмы, я не могу… Я не такъ воспитана… Охъ, что же это!.. Боже мой, за что Ты меня испытываешь? — изъ глазъ бѣдной женщины брызнули слезы, пальцы ея руки, лежавшей на столѣ, судорожно дрожали.
Купчиха испугалась не на шутку.
— Охъ, я окаянная! Ужъ вы простите меня, старую дуру! Не даромъ мой-то мнѣ говоритъ: ну. ты воды не удержишь? Не хотѣла, видитъ Богъ, не хотѣла васъ изобидѣть, мадамъ, вы ужъ меня простите! на Машуткѣ-то не вымещайте.
— Я васъ не держу, извините, мнѣ нужно отдохнуть… Все это… Отдохнуть мнѣ нужно…
— Отдохните, отдохните, авось пройдетъ… Это у меня тоже случаемъ бываетъ, какъ мой-то воевода хмельнымъ придетъ, ну, у меня и въ глазахъ замутится… Отдохните. Только ужъ Машутку-то не обижайте, ребенокъ что? не виноватъ въ нашей глупости!
Другой визитъ окончился печальнѣе. Какая-то нарядная чиновница, выбивающаяся на дорогу благосостоянія, негодовала на Скрипицыну за то, что въ школѣ дурно кормятъ пансіонерокъ.
— Я думала, что у васъ такіе родственники, — говорила она язвительнымъ тономъ, точно каждое ея слово должно было пронзить и проколоть Скрипицыну. — Я думала, что вы хоть въ ихъ домахъ привыкли, какъ надобно обращаться съ благородными дѣтьми. А вы? Вы чѣмъ кормите, дѣтей?
Скрипицына искала въ своемъ умѣ оправданія; она сама знала, что столъ сталъ дурнымъ въ послѣднее время, и страдала отъ этого болѣе всѣхъ окружающихъ.
— Нѣтъ, вы мнѣ скажите, чѣмъ вы кормите дѣтей? — язвила чиновница, видя смущеніе содержательницы школы. — Этимъ кормятъ дѣтей у вашихъ родственниковъ?
— Ахъ, Боже мой!..
— Нѣтъ, нѣтъ, вы мнѣ основательно отвѣтьте, этимъ ли кормятъ дѣтей у вашихъ родственниковъ?.. А я вамъ вотъ что скажу: надо или школу содержать, или покровительствовать бѣднымъ учителямъ-иностранцамъ, что-нибудь одно, что-нибудь одно…
— Послушайте! — воскликнула Скрнницына.
— Нѣтъ-съ, не буду и слушать, и не говорите! Если я и начала говорить съ вами, такъ только для того, чтобы дать вамъ почувствовать, что благородные люди понимаютъ васъ, насквозь понимаютъ. У-у, какъ! сощурила чиновница глаза и ткнула указательнымъ пальцемъ въ воздухъ. — А то бы я и не стала говорить съ вами; я не говорю съ «такими» женщинами!
Скрипицына вскочила, послѣдняя фраза поразила ее.
— Вонъ! — крикнула она, не владѣя собою.
— Постойте! — воскликнула чиновница. — Я за тѣмъ и пришла, чтобы сказать вамъ, что никогда, никогда нога моя не будетъ въ вашемъ домѣ. Не вы выгоняете изъ него, а люди сами бѣгутъ отъ васъ… Да я, да я всѣмъ разскажу, всѣхъ обѣгаю! — не выдержала чиновница благороднаго, но колкаго тона и обличила свои неблагородныя стремленія «обѣгать всѣхъ» съ разсказами объ «исторіи».
Но этимъ не кончилось; этимъ только, такъ сказать, началась суть романа Скрипицыной. Чиновница взяла изъ школы свою дочь и, должно-быть, «обѣгала» многихъ, потому что за ея дочерью начали убывать и другія ученицы. Большой домъ, а за нимъ и другіе дома, и весь кварталъ начали бить въ набатъ о дѣлахъ Скрипицыной. Одни говорили, что у нея худо учатъ, другіе, что у нея худо кормятъ, третьи, что она развратничаетъ. Добрые граждане предостерегали другъ друга отъ опасности, и даже самые страшные враги теперь самоотверженно забыли свои личные дрязги, стараясь помогать другъ другу въ распространенія слуховъ. Добрая сторона человѣческой природы взяла верхъ надъ злой. Болѣе всѣхъ другихъ отличались въ успѣшномъ распространеніи слуховъ сестры Скрипицыной по профессіи. Madame Mitrofanoff клялась, что Скрипицына близка не только съ учителемъ французомъ, но и завлекаетъ другого учителя, что французъ узналъ объ этомъ и вышла сцена такая, такая сцена, что «ахъ и не говорите!» Mademoiselle Petroff съ гримасой объясняла, что Скрипицына едва ли можетъ учить дѣтей, что она была и въ институтѣ послѣднею ученицею, въ томъ самомъ институтѣ, откуда сама mademoiselle Petroff вышла первою, что, конечно, можетъ-быть, Скрипицына послѣ училась, но это едва ли правда, такъ какъ mademoiselle Petroff видѣла сама своими глазами одно изъ писемъ Скрипицыной, «съ двадцатью ошибками, съ двадцатью, можете себѣ представить!» Madame Glanz и mademoiselle Rondeau говорили еще болѣе, и особенно опасна была mademoiselle Rondeau, которая ровно ничего не говорила, а только со вздохомъ восклицала на всѣ разспросы о Скрипицыной: «Богъ съ ней! мнѣ только страшно за ея воспитанницъ! Бѣдныя, бѣдныя дѣти!» Родители этихъ воспитанницъ приходили въ ужасъ и чувствовали, какъ морозъ пробѣгалъ по ихъ кожѣ. Всѣ поименованныя мною женщины держали школы, тоже хотѣли приносить пользу отечественному просвѣщенію, какъ же имъ было не говорить дурного про Скрипицыну? Это все въ порядкѣ вещей и отъ этого-то всякое дѣло у насъ и идетъ такъ успѣшно впередъ, дѣлаетъ изумительные успѣхи при помощи братьевъ по профессіи!..
Съ убылью ученицъ убывали и средства Скрипицыной. Ея школа, какъ и всѣ наши частныя школы, была открыта для хлѣба, и запасныхъ денегъ не было; въ нее, тоже какъ во всѣ русскія школы, сначала хлынуло много народу, вѣчно поддающагося золотымъ надеждамъ; теперь эти надежды были обмануты, народная волна бѣжала прочь, и корабль становился на мель. Пришлось отказать нѣсколькимъ учителямъ, послѣдней школьной приманкѣ; пришлось не платить остальнымъ двумъ и забирать все, что можно, въ долгъ.
— Лавочники, сударыня, ужъ очень насъ одолѣли, — говорила Даша госпожѣ, прибирая въ комнатѣ. — Скоро ли вы, говорятъ, долги-то отдадите. Нахлѣбницъ разныхъ, сиротъ неблагодарныхъ держите, а въ лавки не платите…
— Ахъ, Даша, я всѣмъ заплачу, — произнесла Скрипицына, пропуская безъ замѣчанія намекъ на Варю.
— Знаю, барышня, только очень ужъ ругаются они…
— Богъ съ ними, я ихъ прощаю! — трогательно отвѣчала госпожа и кротко вздыхала, поднимая въ потолку потухающіе глаза.
Въ это тяжелое время подоспѣла новая, но не неожиданная бѣда. Василій Николаевичъ Скрипицынъ оканчивалъ курсъ ученія и выходилъ въ офицеры. Уже часто въ послѣднее время примѣрялъ онъ на голову мѣховую гусарскую шапку и мечталъ объ этой красивой формѣ съ шнурочками и побрякушками. Также часто пробовалъ онъ расчеркиваться для практики «корнетомъ Скрипицынымъ», но, къ сожалѣнію, выйти въ гусары не представилось средствъ. Весна — пора цвѣтовъ, пора любви и, можетъ-быть, поэтому самаго сильнаго истребленія денегъ. Въ это время во всѣ концы Россіи несутся грамотныя и безграмотныя письма, гласящія: «Любезные родители, я, слава Богу, здоровъ, выхожу въ полкъ, то пришлите мнѣ триста рублей денегъ». Получая эти письма, провинція приходить въ ужасъ; мамаши, нашивавшія для сыновей всякихъ принадлежностей мужского туалета изъ домашняго холста, никакъ не подозрѣвали, что сынкамъ понадобятся еще и деньги, и какія деньги! Триста рублей — да этого мамашѣ въ провинціи на два года хватаетъ! И вотъ провинціалы-родители бѣгаютъ изъ дома въ домъ занимать триста рублей, а провинція шепчетъ: «ну, петербургскіе сынки протрутъ глаза батюшкинымъ деньгамъ!» Въ эту же пору явился и Василій Николаевичъ къ сестрѣ съ требованіемъ трехсотъ рублей на обмундировку.
— Мнѣ нужно бѣлье, — говорилъ онъ: — нужны разныя мелочи; ты, пожалуйста, выдай мнѣ на это денегъ, послѣ изъ оброка крестьянъ вычтешь.
— Другъ мой, я не могу себѣ сдѣлать всего вдругъ, мои дѣла идутъ плохо, — говорила сестра.
— Помилуй, ты взяла къ себѣ эту дѣвчонку, значитъ, у тебя есть средства, а мнѣ не хочешь въ долгъ дать, — разсердился брать.,
Скрипицына потупила голову; ей хотѣлось сознаться, разумѣется, драматическимъ тономъ, что Варя взята по другимъ соображеніямъ, что она приноситъ не убытокъ, а пользу, по сознаться въ этомъ значило отказаться отъ званія благодѣтельницы, а это было не въ силахъ Скрипицыной, несмотря на все появившееся въ ней въ послѣднее время смиреніе.
— Попробуй съѣздить къ Дикобразову, можетъ-быть, онъ дастъ тебѣ взаймы, — начала она.
— Мнѣ ѣхать къ нему? Унижаться? — воскликнулъ Василій Николаевичъ. — Нѣтъ! Если ты не хочешь этого сдѣлать, то я и подавно не могу. Моя жизнь впереди, а не хочу войти въ свѣть съ именемъ нищаго.
— Мой другъ, что же дѣлать? — убивалась сестра.
Василій Николаевичъ шагалъ по комнатѣ.
— Ты пойми, я отъ гусарскаго мундира отказываюсь, чтобы не разорять тебя, я отказываюсь отъ своего призванія, — желчно говорилъ онъ. — Ты только вздыхать умѣешь, когда людямъ нужна помощь! Ты губишь меня… И если бы я требовалъ подарковъ, жертвъ, а то я прошу въ долгъ. Ты получишь эти деньги обратно… Не бойся, я не отрекусь отъ уплаты.
— Другъ мой, другъ мой, пойми, что я нищая! — воскликнула сестра.
— Нищая! — бросился къ ней братъ. — Нищая, а въ шелковыхъ платьяхъ ходишь, бирюльки разныя покупаешь, французишку содержишь; ты думаешь, я ребенокъ, не понимаю ничего?
— Мои отношенія къ нему святы! — зарыдала сестра. — Неужели ты-то этого не знаешь? Господи, Господи, до чего я дожила!
— Полно хныкать! Довольно я видѣлъ слезъ, пора покончить съ этими комедіями! Поѣзжай къ Дикобразовымъ и проси у нихъ денегъ, но на себя проси, слышишь, на себя проси!
Въ голосѣ Василія Николаевича было нѣчто свирѣпое, безпощадное; его молодое личико было грозно.
— Я не поѣду, — зарыдала сестра.
— Поѣдешь! Слышишь: поѣдешь! Если ты откажешься отъ этого, то я здѣсь, въ твоей комнатѣ, передъ твоими глазами застрѣлюсь!
— Ахъ! — истерически крикнула сестра, и въ ея ушахъ уже раздавался звукъ будущаго выстрѣла.
Пришлось ѣхать къ Дикобразовымъ, просить у нихъ денегъ.
— Помилуйте, вѣдь вы школу содержите, у васъ должны быть средства, — отвѣтили Дикобразовы на просьбу.
— Моя школа падаетъ, она мнѣ убытокъ приноситъ, — говорила Скрипицына.
— Такъ бросьте ее, идите въ гувернантки.
— Въ гувернантки! — ужаснулась Скрипицына, и ея воображенію представилась картина жизни въ гувернанткахъ.
Эта жизнь заставляетъ человѣка отказаться отъ всѣхъ своихъ привычекъ, заставляетъ его подлаживаться подъ новые характеры, навлекаетъ на него сотни выговоровъ; на эту жизнь трудно рѣшиться въ тѣ годы, въ какихъ была Скрипицына. По ея тѣлу пробѣжала дрожь.
— Ни за что, — проговорила она:- лучше умереть!
— Хорошо, если умрете; а если жизнь протянется, тать надо же найти средства къ существованію, — холодно замѣтили ей.
Переговоры кончились ничѣмъ. Скрипицына не спала всю ночь послѣ этого визита и перебирала всѣ вещи, думая, что бы такое продать, чтобы достать денегъ. Но за что она ни бралась, все было такъ ничтожно по своей стоимости, все было поддѣльное, ненужное, лощеное только снаружи.
— А вѣдь за все деньги платила! — какъ-то тупо произнесла она, качая головою, и развела руками.
Ея умъ, повидимому, началъ ей измѣнять. Что-то недоумѣвающее и трусливое выражалось въ ея помутившихся глазахъ. На слѣдующій день явился Василій Николаевичъ.
— Ну, что? — спросилъ онъ.
— Не дали, — отвѣтила сестра.
— Надо еще къ кому-нибудь съѣздить, — возразилъ братъ.
— Некуда больше ѣхать. Вотъ продай мои часы и серебро.
— Что за это дадутъ! — съ пренебреженіемъ воскликнулъ братъ.
— Что бы ни дали, но больше ничего нѣтъ для продажи, — отвѣтила глухо сестра и еще глуше прибавила:- и не ѣзди ко мнѣ, что тебѣ ко мнѣ ѣздить?
Василій Николаевичъ поглядѣлъ на нее и удивился, увидавъ, что ея брови почему-то не черны, а щеки не блистаютъ свѣжимъ румянцемъ.
— Ты больна? — спросилъ онъ.
— Чего тутъ спрашивать? Бери вещи, ступай и дай Богъ тебѣ счастья.
Скрипицына говорила не своимъ голосомъ. Братъ, молча, забралъ вещи и ушелъ. «Новую комедію ломаетъ, дура!» — думалъ онъ дорогою.
Скрипицына легла на диванъ и не трогалась съ мѣста до вечера.
— Нездоровы вы, барышня? — спрашивала Даша.
— Да.
— Охъ, ужъ горе какое! Бывало вы и не хворали прежде и веселы были, а вотъ, какъ я замѣтила, съ приходомъ этой дѣвчонки, ужъ вы меня за слово извините, все пошло подъ гору.
— Оставь ты ее въ покоѣ,- замѣтила Скрипицына.
— Нѣтъ-съ, я правду говорю, — заспорила Даша. — И люди все ею попрекаютъ, и я сама вижу, что мы на нее разорились.
— Да какое тебѣ дѣло, на кого я разорилась? — сердито произнесла Скрипицына.
— Какъ какое? — обозлилась Даша. — Вѣдь и мнѣ не весело, когда мнѣ два мѣсяца жалованья не отдаютъ!
— Господи! — вырвался вздохъ у Скрипицыной.
Кончились, между тѣмъ, экзамены, настали каникулы. Кредиторы осаждали двери. Въ одинъ прекрасный день явился Даву.
— Mademoiselle, — говорилъ онъ Скрипицыной: — мнѣ очень грустно, но я долженъ попросить васъ выдать мнѣ жалованье.
— Ахъ, добрѣйшій monsieur Davout, — отвѣтила Скрипицына: — подождите, я въ настоящее время нахожусь въ страшно затруднительномъ положеніи.
— Я знаю. Я и не безпокоилъ бы васъ. Вы знаете, что я и не заикался о деньгахъ въ теченіе всего времени, — оправдался Даву;- но, къ сожалѣнію, я долженъ оставить школу.
Скрипицына поблѣднѣла.
— Вы оставляете школу? Другъ мой, вы чѣмъ-нибудь недовольны?
— Нѣтъ, нѣтъ, помилуйте! Но я уѣзжаю изъ Петербурга навсегда.
Скрипицына провела рукой по лбу.
— Какъ же это?.. Такъ вдругъ… — начала она.
— Мнѣ необходимо нужно. Я ѣду черезъ недѣлю. Вы будете такъ добры и передадите деньги моему повѣренному; господину Гро.
Даву сталъ откланиваться. Скрипицына безсмысленно и безсознательно простилась съ нимъ. Ея мысли перемѣшались совсѣмъ. Три послѣднихъ года ея дѣла шли все хуже и хуже, но событія послѣдняго года выходили изъ ряда вонъ. Теперь въ ней точно что-то оборвалось.
— Уѣзжаетъ, — говорила она, ходя по комнатѣ и машинально поправляя нарукавнички на костлявыхъ рукахъ. — Уѣзжаетъ! — простонала она, потерла рукой лобъ и подошла къ столу, взяла книгу и бросила ее снова на столъ. — Уѣзжаетъ!!.- зарыдала она и прильнула головой къ столу.
Скрипицына была смѣшна даже въ эту минуту. Ея изліянія походили на ломанье мелодраматическаго яраго актера, ея тощая подкрашенная фигурка походила на уродливую куклу, все это было комично.
И точно, какъ же не смѣяться до колотья надъ этой женщиной? Ей говорили въ дѣтствѣ: tenez vous droit! и она держалась прямо, за что ее прозвали потомъ «гренадеромъ въ юбкѣ»; она слышала съ пеленъ, что тонкія манеры и хорошая обстановка важнѣе всего, что безъ этого на человѣка смотрятъ подозрительно и не принимаютъ его въ порядочное общество, и она отличалась такими манерами и такой одеждой; за первое ее считали бездушныхъ истуканомъ, за вторую она вошла въ долги; ее не учили въ дѣтствѣ разсчитывать, называя это мѣщанствомъ, но теперь ее называли безчестною, такъ какъ она не могла платить долговъ бѣднякамъ ремесленникамъ; она научилась въ юности обожать подругъ и учителей и считать «позорными» всякія другія отношенія къ людямъ, и вотъ она обожала monsieur Даву, что заставило Даву насмѣяться надъ ея романтизмомъ, постороннихъ людей забросать ее грязью за развращенность, а насъ улыбнуться и дать ей эпитетъ «старой дѣвы», играющей роль пансіонерки. Каждая бездѣлушка, каждый ея поступокъ были слѣдствіемъ привитыхъ къ ней съ дѣтства понятій и привычекъ, и за все это ее осмѣивали, обманывали, злословили. Да, дѣйствительно, она была смѣшна, шла бы учиться жизни въ общество всѣхъ тѣхъ людей, которые закрыли для нея двери, шла бы замужъ за тѣхъ жениховъ, которые не являлись къ ней, попросила бы по выходѣ изъ института совѣтовъ и помощи у тѣхъ юныхъ родственниковъ, которые возили ей конфеты въ институтъ и бросили ее по выходѣ оттуда… Давайте же смѣяться надъ нею! Веселѣе же! чего тутъ задумываться?
Въ комнату вошла Варя и сѣла за пяльцы. Скрипицына опомнилась, подняла голову и стала смотрѣть на Варю.
«Какая она тихая. Славное у нея лицо, — думала Скрипицына. — У нея и сердце доброе. Я видѣла, какъ она ласкала Ольгу Васильевну. Отчего же она не ласкаетъ меня, боится меня? Я сама, вѣрно, виновата. Запугала я ее, я мало вниманія на нее обращала. Она будетъ меня любить, если я буду съ ней ласковѣе. И что я падаю духомъ? Дѣла устроятся. Даву вѣрно чѣмъ-нибудь обидѣлся; онъ вернется, я ему напишу. Будемъ мы жить мирно. Продамъ что-нибудь, займу, средства будутъ. Вотъ Варя подрастетъ, помогать будетъ. Доброе дитя!»
Скрипицына встала и подошла къ Варѣ. Она провела рукою по шелковистымъ, волосамъ дѣвочки; въ этомъ движеніи была какая-то необычайная нѣжность и мягкость.
— Варя, — сказала она грустнымъ тономъ:- слышала ли ты, нашъ добрый Даву уѣзжаетъ?
— Да-съ, онъ женится, — отвѣтила, спокойнымъ голосомъ Варя, не поднимая головы отъ пялецъ. Она не понимала всего ужаса своихъ словъ.
— Что?! — воскликнула Скрипицына и схватила руку Вари.
— Онъ женится на Бѣляевой, — отвѣтила Варя, поднявъ голову и чувствуя боль въ рукѣ, сжатой костлявыми пальцами Скрипицыной.
Это пожатіе походило на пожатіе командора въ Донъ-Жуанѣ.
— Лжешь, лжешь, лжешь, негодная дѣвчонка! — схватила Скрипицына плечи Вари своими костлявыми пальцами. — На Бѣляевой, на моей бывшей ученицѣ! Женится! Лжешь! Какъ онъ могъ ее полюбить, какъ она смѣла? Говори, почему ты знаешь это?
— Они переписывались, когда она была еще здѣсь, — отвѣтила Варя, дрожа всѣмъ тѣломъ подъ костлявыми пальцами, сжавшими ея плечи.
— Переписывались! Переписывались! и я не знала!
Варя почувствовала, какъ костяные пальцы, державшіе ее, разжались, и въ комнатѣ раздался глухой стукъ отъ паденія человѣческаго тѣла. Варя въ ужасѣ вскочила и прислонилась къ стѣнѣ, не имѣя силъ пошевельнуться съ мѣста. Ея плечи еще ныли отъ боли. Въ комнату на стукъ прибѣжали Даша, Ольга Васильевна'и кухарка. Онѣ хлопотали около лежавшей въ обморокѣ Скрипицыной, и никто изъ нихъ не обращалъ вниманія на Варю.
— Чего вы стоите-то истуканомъ? лучше бы помогли намъ. Вѣдь она ваша благодѣтельница была, а не наша, — сказала, наконецъ, Даша, замѣтивъ Варю.
Варя вздрогнула и сѣла, почти упала на стулъ. Ея голова была отуманена всей предшествовавшей сценой. Ей самой нужна была помощь. Скрипицыну уложили въ постель. Пріѣхалъ докторъ и сказалъ, что у нея горячка. Варя начала ходить, чередуясь съ Ольгой Васильевной, за благодѣтельницей. Она какъ-то боялась этой женщины, костлявой, блѣдной, съ полусѣдыми волосами, прежде казавшимися черными. Ее заставлялъ вздрагивать горячечный бредъ полумертваго существа. Сначала этотъ бредъ вертѣлся на давно минувшихъ свѣтлыхъ событіяхъ молодости, что подавало доктору надежду на выздоровленіе, и дѣйствительно, Скрипицына какъ будто забыла недавно случившееся и отдыхала въ далекомъ прошломъ; но какъ только стали воскресать ея силы, такъ тотчасъ же недавнее вспомнилось ей снова.
— Модисткѣ не смѣютъ давать совѣтовъ, а мнѣ, начальницѣ школы, смѣютъ! — бормотала она. — Я тряпка… Кредиторы, братъ… Переписывались, переписывались!.. Лжешь, лжешь, лжешь, негодная дѣвчонка!
Варю бросало въ жаръ отъ этихъ отрывистыхъ фразъ, а ночи, блѣдныя, тихія, мутныя, снова напоминали ей другія ночи, другую потухающую жизнь и тоже бредъ, полубезсмысленный, полупонятный, среди котораго яснѣе всего звучало слово: «не живи!..» Какъ не жить? Вопросы, мечты, воспоминанія роились, какъ пчелы, жужжали, мѣшались между собою, иногда убаюкивали молодую голову, и тихо клонилась она въ полудремотѣ, низко, низко клонилась на грудь. Вдругъ какой-нибудь внезапный шумъ на дворѣ пробуждалъ Варю; она поднимала голову, медленно обводила глазами комнату, видѣла все ту же полумертвую массу худого человѣческаго тѣла, тотъ же едва мерцающій ночникъ, едва теплющуюся лампаду, озаряющую потемнѣвшіе лики святыхъ, и снова дремала усталая дѣвушка. Въ одно изъ такихъ полупробужденій она увидѣла въ полудремотѣ, что полуживой трупъ копошится на кровати, его голова какъ-то странно поднята и прислонена въ столбику кроватной спинки, на шеѣ повязанъ платокъ, обвивающій и этотъ столбикъ отъ кровати, тѣло какъ будто силится податься впередъ, въ горлѣ трупа слышится какая-то страшная хрипота, ночникъ едва горитъ и, кажется, готовъ потухнуть. Варя долго смотрѣла испуганными глазами на эту картину, наконецъ, очнулась и бросилась изъ комнаты.
Въ комнату явились со свѣчами люди и внезапно озарили свѣтомъ Скрипицыну, которой худая голова была привязана къ спинкѣ кровати, а руки силились оттянуть тѣло отъ этой страшной головы съ острымъ носомъ и впалыми глазами. Стали развязывать платокъ. Скрипицына начала биться, у нея на мигъ явилась сила.
— Не хочу, не хочу жить! — бормотала она. — Слышите, не хочу! Не смѣйте трогать! Негодная, ты имъ сказала! проклятая дѣвчонка! Слышите, не хочу!
Скрипицына билась, ее пришлось держать. Черезъ минуту силы снова оставили ее. Не долго пришлось ей жить, судьба услужила ей, послала смерть.
Опять похороны, опять осмотръ покойника и глубокія соображенія, теперь еще болѣе глубокія, такъ какъ весь домъ интересовался предстоящимъ аукціономъ и разглядывалъ, нѣтъ ли какой-нибудь посудины для выгодной покупки. Вѣроятно, и читатель поинтересовался бы всѣмъ этимъ, потому что интересно видѣть, какъ продаютъ для уплаты долговъ тѣ вещи, которыми мы любовались. Вотъ кушетка, гдѣ вы часто сиживали, расточая комплименты хозяйкѣ; вотъ блюдечко, гдѣ лежала ваша визитная карточка, она лежитъ на немъ и теперь, и суровый кредиторъ, прочитавъ на ней вашу фамилію, говоритъ: «Ишь, тоже, вѣрно, какой-нибудь прихлебатель былъ, поѣдалъ, что у насъ въ долгъ забиралось». Все это интересно, но я напомню читателю, что у насъ есть одна живая вещь, которую некому взять, — это Варя. Передъ нею въ эти два года совершился цѣлый романъ человѣческой жизни, описанный въ этихъ пяти главахъ, она понимала это и не думала, что эти два года прошли безсодержательно, нѣтъ! она научилась понимать многія вещи, которыхъ не понимала прежде. Два года тому назадъ она слышала дома одни вопросы о томъ, что испечь въ воскресенье: пирожокъ или каравайчикъ? и въ этомъ видѣла почти всю сущность жизни. Теперь она узнала, что значитъ блескъ баловъ и театровъ, прочитала нѣсколько романовъ; поняла, что такое значитъ привязанность Ардальона, Игнатьевны, Ольги Васильевны; Скрипицыной и ея брата, — и яснѣе всего поняла, что значитъ остаться одной среди сотенъ тысячъ чужихъ, не знающихъ о ея существованіи людей. Два года тому назадъ эти слова были для нея китайской фразой, теперь они стали роковою частью ея думъ. Она твердила себѣ: «я никому не нужна!» и эти страшныя слова были правдой. Вѣдь, положа руку на сердце, читатель, вы должны сознаться, что и вы не взяли бы ее ни въ горничныя, ни въ гувернантки, ни въ швеи; вѣдь она ни къ чему не была еще приготовлена. Да, она была никому ни на что не нужна.
— Душенька, о бэтній мой малютка! — говорила ей ломанымъ языкомъ на похоронахъ Скрипицыной какая-то нѣмка. — Фи совсѣмъ сиротъ, никого у фасъ нѣтъ?
— Никого! — опустивъ голову, отвѣтила Варя.
— О, я такъ любить такой молотенькой созтань! — воскликнула съ чувствомъ нѣмка. — Хотитъ, а фасъ къ себѣ беретъ?
Варя взглянула на нее благодарными глазами и вдругъ почувствовала, что кто-то грубо, по-мужицки, дернулъ ее въ сторону.
— Чего вы съ ней разговариваете? — произнесъ молодой, но суровый голосъ.
Варя съ изумленіемъ взглянула на юношу.
— Никогда не говорите съ ней; слышите? не то пальцами на васъ показывать будутъ, — продолжалъ онъ.
Нѣмка снова подошла къ Варѣ.
— Послушайте, мадамъ, лучше не подходите къ ней, худо будетъ, — погрозилъ юноша нѣмкѣ.
Нѣмка сцѣпилась съ нимъ ругаться; а Варя поспѣшила уйти. Ей было знакомо это молодое, широкое лицо, но она забыла имя этого человѣка…
Что же оставалось ей дѣлать?..