Бѣдные жильцы прощаются съ большимъ домомъ
Съ этой роковой минуты, которую мы описали въ предъидущей главѣ, у Ольги Васильевны явились новыя заботы, новыя соображенія и, вслѣдствіе ихъ, развилась новая черта въ характерѣ; умѣнье изобрѣтать и обманывать. Она стала теперь носить пирожки и рябчиковъ, но не выгружала ихъ при Варѣ, а отдавала Игнатьевнѣ и уговаривала ту подогрѣвать ихъ и дѣлать видъ, что это все куплено или приготовлено дома. Очень часто Игнатьевну посылали купить пятокъ апельсиновъ, который уже два дня лежалъ въ кухонномъ шкапу и совсѣмъ не былъ купленъ. Варя, между тѣмъ, искала мѣста, публиковала о себѣ въ газетахъ и приготовляла себѣ разныя принадлежности женскаго туалета. Наконецъ, мѣсто нашлось отличное и нашлось, но черезъ газеты. Наставали дни разлуки. Уже въ іюнѣ мѣсяцѣ въ послѣдній разъ собрались всѣ бѣдные жильцы ленныхъ владѣній, по случаю отъѣзда Ардальона. Молодежь сидѣла въ комнатѣ Ольги Васильевны, у маіорской дочери собрались старыя жилицы. Разговоры не вязались: какой-то гнетъ грусти, недовольства и раздраженія лежалъ у всѣхъ на душѣ.
— Вотъ и несчастье пришло и разлука подоспѣла, — замѣтилъ Порфирій.
— Ну, какое же несчастье? — воскликнулъ Ардальонъ. — Я на мѣсто ѣду, Варя тоже; тебѣ одному плохо, потому что ты вышелъ изъ гимназіи, глупость сдѣлалъ.
— А какъ же бы ты сдѣлалъ? — спросилъ Порфирій.
Онъ похудѣлъ и словно выросъ въ послѣднее время, его лицо было серьезно и сурово. Онъ начиналъ понимать, что онъ теперь глава дома, и съ чисто юношескою надменностью, не лишенною прелести, исполнялъ эту роль.
— Остался бы учиться.
— А мать-то, братьевъ и сестеръ бросилъ бы.
— Да-а…
— И то хорошо, — желчно промолвилъ Приснухинъ.
— Да ты пойми меня, ты вотъ все меня какимъ-то бездушнымъ считаешь, — началъ Ардальонъ. — А я вотъ какъ думаю: твоя мать въ теченіе года перебилась бы, а ты-то, кончивъ курсъ, былъ бы полезнѣе ей, чѣмъ теперь. Кто тебя безъ диплома возьметъ на службу?
— Служу же теперь, — отвѣчалъ Порфирій.
— Да, хороша служба! Корректуру знакомый типографщикъ, Христа ради, сталъ давать…
— Не Христа ради, а потому, что дешево взялъ…
— Ну, это все равно. На это не разживешься.
— Однако, я и перепиской зарабатываю, и еще время остается на ученье братьевъ и на свои занятія.
— А что изъ твоихъ занятій выйдетъ? Ну, выучишься ты всему, ученѣе меня будешь, а сунь носъ на государственную службу, не бывъ въ университетъ, — такъ и не примутъ.
— Ты это насчетъ диплома говоришь?
— Да.
— Ну, такъ знай же, что никакихъ дипломовъ не буду я брать, ни на какую службу не пойду, а добьюсь того, что всякій подлецъ мнѣ кланяться станетъ. Голова да руки есть, такъ безъ хлѣба не останусь!
Ардальонъ вытаращилъ глаза на Порфирія, услышавъ въ его голосѣ какую-то ѣдкую злобу и заносчивость.
— По правдѣ сказать, братъ, мнѣ противно твое отношеніе къ матери, — продолжалъ Приснухинъ. — Пріучила она тебя считать ее неблагородною, а себя благороднымъ, вотъ ты и гонишься за разными дипломами и свидѣтельствами. Бери ихъ, они не мѣшаютъ, только сдается мнѣ, что будешь ты чиновникомъ вонъ такимъ, какъ тѣ, что съ моимъ отцомъ фальшивыя квитанціи писали…
Ардальонъ покраснѣлъ и отвернулся. Всѣ помолчали.
— Что тебѣ вздумалось ссориться на прощаньи? — ласково спросилъ онъ чрезъ нѣсколько минутъ.
— Это не ссора; я просто сказалъ, что я думаю, — отвѣтилъ Порфирій. — Не обижайся, братъ! Всѣхъ насъ заѣла нужда. Вотъ взгляни, и онѣ всѣ горюютъ, — указалъ онъ на женщинъ, сидѣвшихъ въ комнатѣ маіорской дочери. — Твоя мать плачетъ, что не можетъ жить по своему неблагородству съ тобою, а ты привыкъ къ этой мысли и повѣрилъ, что это правда. Моя мать мучается, что я изъ-за нея здоровье гублю; а скажи я, что я переѣду, она меня удержитъ. Да и не можетъ не удержать… Впрочемъ, и я-то не уѣду. Что я безъ ея любви?.. Кому нуженъ?
— Порфирій, мы васъ любимъ, — промолвила тихо Варя.
— Полноте, Варвара Семеновна! Мы привыкли другъ къ другу, а кто кого любитъ — это узнаемъ послѣ, когда другъ другу помочь будетъ нужно. Кто первый прибѣжитъ на крикъ, — тому и дипломъ на любовь…
Всѣ помолчали.
— А вѣдь это вы правду говорили о томъ, что насъ бѣдность заѣла, — замѣтила Варя. — Вотъ и Ольга Васильевна унижается, потому что и я, и она бѣдны.
— Разумѣется. Долго я раздумывалъ, — задумчиво произнесъ Порфирій:- и увидалъ, что какъ ни бейся каждый изъ бѣдняковъ, а въ концѣ-концовъ все то же выйдетъ, — придется или разойтись другъ съ другомъ, какъ Ардальону съ матерью, какъ Варѣ съ Ольгой Васильевной, или губить себя другъ для друга, какъ губимъ себя мы съ матерью… Мнѣ работать за троихъ приходится и о себѣ думать нельзя, а ее это грызетъ, — а разстанемся, такъ еще хуже будетъ обоимъ… Вотъ если бъ мы всѣ вмѣстѣ-то остались жить, такъ дѣло лучше бы было…
— Ну, нѣтъ; я ужъ не осталась бы больше здѣсь! — воскликнула Варя.
— А были вѣдь и хорошіе дни, — элегическимъ тономъ произнесъ Ардальонъ:- помнишь Варя, какъ мы дѣтьми играли въ этой же комнаткѣ, твой отецъ былъ живъ. Порфирій въ тѣ годы еще буянилъ на дворѣ, иногда забѣгалъ и къ намъ. Все, каждая мелочь оживаетъ теперь передъ моими глазами и заставляетъ меня горевать объ этихъ дняхъ.
— О чемъ тутъ горевать, если все это надоѣло! — воскликнулъ Приснухинъ.
— Совсѣмъ не надоѣло; кто тебѣ это сказалъ? Я всей душой радъ бы воротить это время.
— Оно и воротилось бы, если бы не надоѣло тебѣ нытье твоей матери, вѣчная праздность Любови Алексѣевны и вѣчныя сплетни Игнатьевны. Варѣ тоже надоѣли и поцѣлуи, и пирожки Ольги Васильевны… Глупая, братъ, это жизнь и настроился ты на скорбь о ней, потому что ты ныть любишь. Душно было здѣсь и глупо прошло наше дѣтство. Слышались здѣсь ласки, но звучали онѣ словно заупокойное пѣніе, точно все кого-то отпѣвали здѣсь. Всѣ о хлѣбѣ охали, а добывать его никто не умѣлъ… Вотъ и мы выросли тоже олухами, не знаемъ, какъ взяться за дѣло и какое-такое это дѣло будетъ. Чортъ съ ней, съ этою жизнью, и да благословитъ Господь этихъ бѣдныхъ женщинъ за ихъ любовь къ намъ!
Лицо Приснухина горѣло лихорадочнымъ румянцемъ, и глаза сверкали уже не дѣтскимъ огнемъ.
— Давеча, — продолжалъ Порфирій страстнымъ тономъ:- кто-то изъ васъ сказалъ о вашей любви ко мнѣ. Вотъ эта-то любовь другъ къ другу есть все, что дала намъ хорошаго прошлая жизнь. Но мы еще сами не знаемъ, что такое любовь. Мы только цѣловать другъ друга умѣемъ, а когда-нибудь понадобится и помощь, и не нужны будутъ поцѣлуи. Я это уже испыталъ. Меня мать цѣлуетъ теперь, братья ласкаютъ, а никто изъ нихъ не могъ мнѣ пособить, не могъ научить меня въ эти тяжелые дни. Дорого я далъ бы если бы кто-нибудь поддержалъ меня теперь… Придется, можетъ-быть, и вамъ испытать такое горе, тогда идите ко мнѣ,- я помогу. Не знаю, поможете ли вы мнѣ, но я за себя ручаюсь.
Тонъ этихъ задушевныхъ словъ былъ до того искреннимъ, что ихъ нельзя было назвать хвастовствомъ. Ардальонъ, съ свойственной ему чувствительностью, бросился на шею къ Приснухицу. Варя тихо подошла къ нему и поцѣловала его. Онъ вспыхнулъ и, совершенно растерявшись, прильнулъ губами къ ея рукѣ.
— Варя, я васъ очень люблю! — взволнованнымъ голосомъ прошепталъ Порфирій.
Варѣ даже и въ голову не пришло, что ей объяснялись въ любви, что эти слова вырвались изъ глубины этой открытой, честной души.
На другой день уѣхалъ Ардальонъ. Еще болѣе принизилась крошечная Акулина Елизаровна, еще жалобнѣе стали звучать единственныя три нотки ея голоса. Варя торопилась шить себѣ платья. Ольга Васильевна старалась добыть побольше денегъ на покупку нужныхъ для Вари вещей. Наконецъ, осенью переѣхала съ квартиры и Варя… Всѣ были какъ-то грустны, словно не на жизнь провожали цвѣтущую юность, а готовились къ ея похоронамъ. Повидимому, и Ольга Васильевна, при поступленіи Вари на мѣста могла снова начать жизнь жиденькой гувернантки и оставить ленныя владѣнія, опустѣвшія и безъ того. Но привычка къ новому образу жизни была уже очень сильна въ Ольгѣ Васильевнѣ. Она разсудила, что, во-первыхъ, она стала теперь свободнѣе жить, чѣмъ прежде, что у нея хотя нѣсколько часовъ въ день принадлежитъ собственно ей самой и не смущается шумомъ дѣтей; во-вторыхъ, она думала, что Варя можетъ, по какому-нибудь случаю, лишиться мѣста, и тогда ой снова понадобится помощь друга, — значить, лучше удержать квартиру за собой и быть всегда наготовѣ принять свою любимицу. Сообразивъ послѣднее, Ольга Васильевна рѣшилась копить деньги, чтобы Варя могла занимать ихъ у нея на свои нужды или, въ случаѣ своего замужества, сдѣлать на нихъ, хотя необходимое, приданое. Ольга Васильевна, несмотря на потребность копить деньги, все-таки рѣшилась на одинъ расходъ: на шитье новаго платья для себя, и дала себѣ слово не пользоваться чужими пирожками; но, внимательно разсмотрѣвъ свой гардеробъ, она увидѣла, что онъ еще очень и очень хорошъ, особенно, если вывернуть черное шелковое платье и изъ двухъ черныхъ люстриновыхъ сдѣлать одно. Она даже упрекнула себя въ стремленіи къ мотовству, когда выгладила распоротыя полотнища двухъ платьевъ и увидѣла, что у нея изъ остатковъ выйдетъ даже небольшая пелеринка. Что-то въ родѣ страха закралось въ ея сердце при мысли о своей склонности къ мотовству. «Такія ли теперь мои средства и лѣта, чтобы мотать? — думала она. — И вдругъ я захвораю, что тогда будетъ?» Ей стало казаться неблагоразумнымъ готовить для себя ежедневный обѣдъ, потому что ее непремѣнно гдѣ-нибудь накормятъ на урокахъ, да сверхъ того, что же она за исключеніе? Вѣдь не готовитъ же обѣдовъ никто въ своеобразномъ царствѣ Игнатьевны? И сама его правительница, и ея капитанша, и ея маіорская дочь, всѣ онѣ живутъ кофеемъ и ѣдятъ въ «сухомятку», то-есть, сегодня, питаются ситникомъ съ колбасой, завтра варенымъ картофелемъ съ маслицемъ, послѣзавтра поѣдятъ рѣдечки съ кваскомъ да прихватятъ студеню, и только развѣ въ воскресенье испекутъ пирожокъ… Это и дешево, и удобно, хлопотъ меньше.
— Мы не семейные люди; Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видѣлъ, такъ тотъ не обидѣлъ. Живъ Богъ — жива и душа, не отъ хлѣба человѣкъ сытъ будетъ, какъ говорится. Куда намъ кушанья-то разстрапывать, однихъ горшковъ потомъ не перемоешь; да оно и лучше, какъ въ печи-то у насъ стряпни нѣтъ: горшокъ съ горшкомъ столкнется, а тамъ и ссора. Ну ее, ссору-то!
Всѣ зги правила принимались всѣми, и только маіорская дочь, иногда чувствуя невыносимый голодъ, рисковала произвести неожиданный аффектъ и говорила, что ее у знакомыхъ угощали сегодня «тертымъ пуреемъ» и «французскимъ потажемъ»… Итакъ, Ольга Васильевна повела, несмотря на всѣ колебанія, ту же жизнь и иногда радовалась, угощая своихъ добрыхъ, добрыхъ сосѣдокъ разными кусочками рябчиковъ и пирожковъ. Она любила этихъ жилицъ отъ всей души; да, впрочемъ, кого же не любила Ольга Васильевна? Для нея всѣ, весь міръ были добрыми, добрыми, добрыми существами…
— Что вы, матушка, не подадите просьбы о вспомоществованіи? — спросила ее однажды ноющимъ голосомъ капитанша:- Убиваетесь вы работою, а тутъ, все-таки, вамъ денежная помощь была бы.
— Куда же это подать просьбу? — удивилась Ольга Васильевна.
— Какъ куда? гдѣ вашъ папенька изволили служить, или въ человѣколюбивое. Разумѣется, тутъ ужъ мало выдадутъ, къ митрополиту отошлютъ, левизоръ пріѣдетъ. А нѣтъ, такъ подайте въ комиссію прошеній.
— Да я и не знаю, какъ написать эту просьбу.
— И, матушка, что тутъ мудренаго; вотъ у насъ есть форма, вы съ нея и спишите… Гдѣ-то она у меня завалилась только… Память-то у меня стала. Все послѣ Ардальоши, — захныкала бѣдная женщина. — А вотъ, кажется, она. Я ее по уголку знаю, уголокъ вонъ тутъ оборванъ.
— «Ваше Сіятельство, — начала читать Ольга Васильевна затасканную и почернѣвшую отъ грязи бумагу. — Оставшись послѣ смерти мужа моего, коллежскаго совѣтника Тараканчикова, безъ всякой пенсіи и не имѣя состоянія, будучи притомъ обременена пятерыми малолѣтними дѣтьми, изъ коихъ»…
— Какъ же это? — сконфузилась Ольга Васильевна. — Тутъ о дѣтяхъ говорится и мужъ…
— А вы мужа-то выкиньте и дѣтей тоже, вотъ оно и подойдетъ. И Ардальоша такъ дѣлалъ. Это, видите, Тараканчиковой прошеніе; счастливое оно такое, всегда на него выдаютъ…
— Кто эта такая?
— А Христосъ ее знаетъ, коллежская совѣтница какая-то была. Мнѣ, знаете, эту форму-то одна знакомая дала, помяни ее, Господи, во царствіи Своемъ. Умерла она… Ардальоша былъ тогда малъ еще, охъ-хо-хо!.. Сочинять онъ, голубчикъ мой, тогда еще не умѣлъ, такъ вотъ съ формы и писалъ.
— Нѣтъ ужъ, — вздохнула Ольга Васильевна:- я не буду просьбы подавать. Какъ-то совѣстно.
— И-и, чего, тутъ совѣститься. Для того и капиталы эти есть, чтобы бѣдные люди просьбы подавали, — заговорила строптиво Игнатьевна. — Вѣдь вотъ вы бѣдняетесь, бѣгаете, а вдругъ что случится, захвораете, на вѣтеръ будь сказано, тогда деньги-то и пригодятся. Вѣдь безъ нихъ належитесь, никто и не поможетъ, ваши-то знакомые, чай, и не заглянутъ справиться о васъ. Вотъ знавала я одну учительшу, тоже неподалеку здѣсь жила; такъ, матушка, какъ захворала она, то ровно деревяжка какая навалялась, такъ и умерла, можетъ и не отъ болѣзни, съ голода просто. Да что хлопотъ было, какъ пришлось ее чужимъ людямъ хоронить…
Ольга Васильевна задумалась, и передъ нею воскресъ образъ этой брошенной учительницы. Она вздрогнула. Стало ей ясно, что ее ждетъ та же участь, если не будетъ скоплено денегъ. Она теперь думала объ этомъ съ невольнымъ страхомъ. Черезъ день, изъ просьбы вдовы Тараканчиковой вышло, при помощи всѣхъ жилицъ, прошеніе отъ имени Ольги Васильевны Суздальцевой. Ольга Васильевна краснѣла, составляя ату просьбу; она готова была выкинуть изъ нея и «ангела кротости и милосердія, и молитвы къ престолу Всевышняго за истинно отеческую любовь» невѣдомаго для нея его сіятельства, — но ареопагъ феодальнаго государства возсталъ и безъ того на Ольгу Васильевну за то, что она не соглашалась въ своей просьбѣ «припасть къ стопамъ его сіятельства и лобзать его щедрую руку». Наконецъ, просьба написалась и была подана…
Изъ комиссіи принятія прошеній вышло довольно значительное вспомоществованіе.
— Ну, теперь въ человѣколюбивое подайте, — жалобно посовѣтовала капитанша. — Жаль, что вы замужемъ-то не были, дѣтей у васъ нѣтъ, а то и отсюда побольше бы на первый разъ выдали.
Разъ сочиненная просьба переписалась снова и подалась. Пріѣхалъ ревизоръ, сморщенный, тощій, съ разбитыми ногами и мигавшими отъ старости глазами. По совѣту своихъ опытныхъ наставницъ, Ольга Васильевна объявила, что она живетъ въ одной комнатѣ съ маіорской дочерью, что у нея глаза плохи, и работать она не можетъ. Старикъ, полудремотно сидя на стулѣ и какъ-то тыкаясь впередъ головою, безмолвно слушалъ исповѣдь просительницы.
— А вонъ, того… пирожки ѣдите… — указалъ онъ на лежавшіе на столѣ пирожки.
— Батюшка, ѣсть нечего, такъ хозяйка сжалилась, — вмѣшалась Акулина Елизаровна, уже десятки лѣтъ знакомая съ ревизоромъ.
— Хоро-шіе пи-ро-жки, — сонно проговорилъ старикъ и нюхнулъ съ ногтя большого пальца табаку.
— Не угодно ли, если не побрезгуете, — предложила Акулина Елизаровна.
— Отъ хлѣба-соли, того… не отказываются… Что-жъ, попробую, — прошамшилъ ревизоръ и, стряхнувъ пальцы, выпачканные въ табакѣ, взялъ пирожокъ.
Въ комнатѣ воцарилось молчаніе.
— Такъ, того, кто мужъ-то былъ? — очнулся старикъ.
— Я дѣвица, — покраснѣла Ольга Васильевна.
— Без-дѣ-тная, значитъ… Ну, что-жъ, не у всѣхъ дѣти… Да и какія дѣти теперь!.. Н-да, такъ я, того, похлопочу-у. Охъ-хо-хо! — кряхтя, поднялся онъ со стула и медленною походкою, сопровождаемый поклонами и просьбами бѣдныхъ женщинъ, вышелъ вонъ.
Получилось и еще пособіе въ пять рублей.
Путь проторялся…
Читатель, вѣроятно, очень часто встрѣчался съ бѣднымъ Трезоромъ — съ Ольгой Васильевной. Вонъ она съ нотами подъ мышкой въ черномъ коротенькомъ платьѣ, въ засаленной кофточкѣ, съ озабоченнымъ сухимъ лицомъ маршируетъ по грязи на уроки, бытъ-можетъ, къ вашимъ дѣтямъ, читатель…
1886