Старая дѣва, «городская» фрейлина былыхъ временъ, княжна Олимпіада Платоновна Дикаго только что успѣла «откушать» свой утренній чай и присѣсть къ туалету, чтобы горничная причесала ей волосы и одѣла ее, когда къ подъѣзду ея деревенскаго жилища подкатилъ экипажъ. Такой ранній визитъ былъ здѣсь явленіемъ необыкновеннымъ. Олимпіада Платоновна уже не первое лѣто проводила въ Сансуси, въ подмосковномъ имѣніи своего брата, и всѣ мѣстные аристократы, начиная съ предводителя дворянства и кончая архіереемъ, давно успѣли привыкнуть къ ея неизмѣннымъ обычаямъ, привычкамъ и правиламъ: съ визитомъ къ ней они не смѣли являться ранѣе второго часа, безъ приглашенія они не являлись къ ней къ обѣду или на вечеръ. Ея образъ жизни и ея правила были опредѣлены разъ и навсегда точно и акуратно и она не измѣняла ихъ ни для кого. Дѣлать исключенія для кого бы то ни было было не въ ея характерѣ. Вслѣдствіе этого ее крайне удивилъ пріѣздъ гостей въ неурочный утренній часъ.
— Софья, кто тамъ, спроси! обратилась она къ своей «камерюнгферѣ», услыхавъ шумъ подъѣхавшаго экипажа.
«Камерюнгфера», такая же старая дѣва, какъ и барыня, поспѣшно вышла изъ будуара и черезъ нѣсколько минутъ возвратилась снова:
— Владиміръ Аркадьевичъ съ дѣтьми пріѣхалъ, доложила она.
— Сумасшедшій, право, сумасшедшій! проговорила Олимпіада Платоновна недовольнымъ тономъ. — Не написалъ, не извѣстилъ и, какъ снѣгъ на голову, изволилъ явиться… И съ супругой? уже съ ядовитой ироніей спросила она.
— Помилуйте, развѣ онъ смѣлъ бы! возразила горничная.
— А — а, матушка, нынче люди все смѣютъ! Ворвутся къ тебѣ въ домъ, незванные, непрошенные, да еще хотятъ, чтобы имъ глазки дѣлали, сердито проговорила Олимпіада Платоновна. — Нынче вѣдь одиннадцатую заповѣдь люди придумали «будь нахаломъ и преуспѣвать будешь!»
Горничная засмѣялась тихимъ смѣхомъ.
— Бросила, вѣрно, супруга то, такъ и пріѣхалъ къ тетушкѣ, продолжала ворчливо Олимпіада Платоновна.
— Ну, ужь и бросила! усумнилась горничная.
— Да ужь ты помяни мое слово, что бросила! настойчиво утверждала Олимпіада Платоновна. — А то зачѣмъ бы ему дѣтей ко мнѣ тащить? Помнишь, какъ князя Петра Андреевича Дикаго жена бросила, тоже ко мнѣ дочь притащилъ. Они всѣ таковы: женятся — не спросятся, разойдутся — дѣтей везутъ. «Вы, chère tante, такъ добры, такъ добры»! Голубчики вы мои, доброта-то моя вотъ гдѣ у меня сидитъ! Олимпіада Платоновна показала костлявымъ пальцемъ на затылокъ. — Изъ за доброты-то своей я не гдѣ нибудь по заграницамъ наслаждаюсь, а въ подмосковномъ Сансуси схимничаю, себя во всемъ урѣзаю…
Горничная сочувственно вздохнула.
— Да ужь что говорить, вы себѣ въ послѣдніе два года платья лишняго не сдѣлали, проговорила она.
— Не лишняго, а никакого не сдѣлала, рѣзко сказала барыня. — Хорошо еще, что Олимпіада Платоновна и въ старыхъ тряпкахъ всегда будетъ Олимпіадой Платоновной! А то вѣдь, пожалуй, скоро за черносалопницу считать бы начали… Право!..
Наступило короткое молчаніе. Горничная продолжала причесывать волосы госпожи.
— А что, если и въ самомъ дѣлѣ Владиміръ Аркадьевичъ разошелся со своею супругой и привезъ къ намъ дѣтей жить? спросила горничная.
— Что? проговорила Олимпіада Платоновна. — Разбраню, раскричуся, окажу, чтобы и не знали меня…
— А потомъ дѣтей у себя оставите? закончила горничная вопросительнымъ тономъ.
— Дура, дура ты, Софья! проворчала старуха-барыня.
— Да ужь это вѣрно! утверждала горничная.
— Ну, а что жь ты то сдѣлала бы? Ну, научи, что надо сдѣлать, скажи, какъ бы ты поступила? настойчиво проговорила Олимпіада Платоновна, поднимая полусѣдую голову и смотря прямо въ лицо горничной своими проницательными глазами.
Горничная добродушно улыбнулась:
— Стала бы ихъ воспитывать, отвѣтила она добродушно.
— Дура, дура ты, Сонька! Вотъ думала, умный совѣтъ подастъ, а она… старуха-барыня засмѣялась привѣтливымъ смѣхомъ и заторопилась:- Ну, одѣвай скорѣе, одѣвай скорѣе! Силъ моихъ нѣтъ ждать, поскорѣй накричаться хочется, разбранить его, высказать все… Вѣдь ты пойми, нахальство то какое: не предупредилъ, не написалъ и — вотъ-съ принимайте гостя!
Одѣванье пошло быстрѣе…
Отравное впечатлѣніе производили эти двѣ женщины, эти два обломка старины. Низенькая, горбатая, сморщенная, какъ печеное яблоко, княжна Олимпіада Платоновна Дикаго производила съ перваго взгляда самое непріятное, отталкивающее впечатлѣніе. Горбатая фигура, длинныя, костлявыя руки, несоразмѣрная съ туловищемъ большая голова, заплетавшіяся на коду ноги, пестрые отъ неравномѣрно пробивавшейся сѣдины волосы, рѣзко смотрѣвшіе изъ глубокихъ впадинъ глаза, сморщенная и потемнѣвшая, какъ старый пергаментъ, кожа, неровный, то грубый, то визгливый голосъ, напоминавшій голосъ молодого пѣтуха, все это сразу отталкивало человѣка отъ старой отставной фрейлины. Но были люди, любившіе и это обиженное природой существо, и среди этихъ людей первое мѣсто безспорно принадлежало Софьѣ, повѣренной, домоправительницѣ, горничной, молочной сестрѣ, если хотите, подругѣ Олимпіады Платоновны. Софья была ровесницей барышнѣ, она была съ дѣтства взята въ барскій домъ, она съ барышней научилась читать и писать, она знала немного по-французски, она ѣздила съ болѣзненной барышней когда-то за-границу, она знала какой-то печальный романъ въ жизни барышни, она не скрыла отъ барышни и того, что въ ея жизни былъ тоже невеселый романъ. Высокая, высохшая, некрасивая, рябоватая, она тоже производила впечатлѣніе отталкивающее, непріятное, какъ многія старыя дѣвы. Но Олимпіада Платоновна любила ее болѣе всѣхъ своихъ знакомыхъ и родныхъ. Между барышней и служанкой была полная откровенность, была извѣстнаго рода фамильярность, служанка даже сильно вліяла на барышню, но въ тоже время никогда Софья не смѣла сама сѣсть при Олимпіадѣ Платоновнѣ, никогда не смѣла дать ей какой-нибудь совѣтъ при постороннихъ, можно даже сказать, что служанка боялась барышню и сильно мучилась каждый разъ, сдѣлавъ какую-нибудь оплошность и видя необходимость признаться въ этой оплошности, хотя, повидимому, она давно бы должна была привыкнуть, что Олимпіада Платоновна очень мало обращаетъ вниманія на разныя оплошности людей и еще менѣе на оплошности своей Софьи. Олимпіада Платоновна и Софья слыли каждая въ своемъ кругу «старыми дѣвками», «злючками», «полоумными чудачками», но и вокругъ Олимпіады Платоновны групировались въ минуты жизни трудныя разныя племянницы и племянники, крестницы и крестники, гонимые родителями или преслѣдуемые кредиторами, и вокругъ Софьи сгрупировалась цѣлая шайка ея родныхъ, служившихъ у Олимпіады Платоновны поварами, прачками, кучерами и лакеями. Олимпіада Платоновна была не богата, но и далеко не бѣдна: у нея былъ небольшой капиталъ, крошечное имѣньице и пенсія въ шесть тысячъ рублей; этихъ доходовъ, конечно, было бы вполнѣ достаточно для нея, но она постоянно нуждалась, сидѣла безъ гроша, такъ какъ ее обирали всѣ, кому было не лѣнь; а такихъ людей среди «захудалыхъ» родственниковъ Олимпіады Платоновны было не мало. Софья въ свою очередь могла бы кое-что скопить, живя на всемъ готовомъ и получая хорошее жалованье и подарки, но у нея никогда не было денегъ: если ее не обирали разные крестники и крестницы, племянники и племянницы, то ее обирала сама Олимпіада Платоновна, вѣчно сидѣвшая безъ денегъ и занимавшая ихъ у Софьи. Но каковы бы ни были внутреннія качества этой пары — языки двухъ старыхъ дѣвъ были иногда невыносимы: критиковать и бранить всѣхъ и все, начиная съ самихъ себя, вошло, кажется, въ плоть и кровь этихъ женщинъ. Когда онѣ удалялись въ Сансуси, онѣ рѣже встрѣчались съ людьми, у нихъ меньше являлось поводовъ кого-нибудь осуждать, имъ меньше бросалось въ глаза, какъ живетъ тотъ-то и тотъ-то, но Олимпіада Платоновна получала газеты и между барышней и служанкой ежедневно происходили разговоры въ родѣ слѣдующаго:
— Ты помнишь, Софья, Валеріана Ржевскаго? спрашивала Олимпіада Платоновна.
— Еще бы! отвѣчала Софья. — Головорѣзъ, какъ есть головорѣзъ былъ! Въ вѣкъ не забуду, какъ покойная его матушка къ намъ пріѣзжала въ слезахъ, когда его въ долговое хотѣли посадить за долги! Мы же выручали!
— Ну, да, да! И можешь представить, этого-то мота, этого-то головорѣза на директорское мѣсто въ акціонерную компанію посадили! сообщала Олимпіада Платоновна. — Его подъ опекой держать надо, а его директоромъ дѣлаютъ!
— Да что вы! удивлялась Софья. — Да ужь это не другой-ли Ржевскій? Вѣдь этотъ и не въ чинахъ, и виду надлежащаго не имѣетъ. Такъ себѣ, шаркуномъ выглядитъ!
— Да нѣтъ, вотъ тутъ напечатано: Валеріанъ Ивановичъ Ржевскій, указывала на газету Олимпіада Платоновна. — Другого Валеріана Ивановича Ржевскаго нѣтъ! Хорошо дѣла то компаніи пойдутъ! А? Это я бы нашего Митрошку-пьяницу въ домоправители произвела, что бы было? И вѣдь все такъ, все такъ у насъ дѣлается! А потомъ и жалуются: «ахъ, компанія у насъ лопается!.. ахъ, дѣла дурно идутъ! ахъ, людей у насъ нѣтъ!» А! людей нѣтъ! Дѣлъ некому вести! Скажите, пожалуйста, какая несчастная страна, что и людей не сыщешь!.. Да они бы ко мнѣ пришли спросить, что за человѣкъ Валеріанъ Ржевскій, такъ я бы имъ, голубчикамъ моимъ, его атестацію дала! Не поздоровилась бы ему, родному!
— Да помилуйте, кто же его не знаетъ! говорила возмущенная Софья. — Я думаю, каждый извощикъ въ Петербургѣ скажетъ, какъ онъ куролесилъ!.. Въ трубу все дѣло пуститъ, всю компанію разоритъ въ разоръ! Ужь своего имѣнія не уберегъ, наслѣдственное все промоталъ, такъ гдѣ уже ему чужія-то деньги беречь!
— И по-дѣломъ имъ, по-дѣломъ! волновалась Олимпіада Платоновна. — Вора на вора сажаютъ, негодяя за негодяемъ къ дѣламъ приставляютъ, ну, все и развинчивается, все и расползается. Нѣтъ, вы людей умѣйте выбирать, вы волковъ въ овчарни не пускайте, тогда у васъ всѣ эти компаніи и пойдутъ хорошо!.. А они Ржевскихъ въ денежнымъ сундукамъ приставляютъ!.. Господи, и когда это кончится, когда кончится, — просто и ума не приложишь!
Иногда бесѣды касались и политическихъ вопросовъ.
— Ты вѣдь знавала короля Фердинанда Второго? спрашивала Олимпіада Платоновна такимъ тономъ, какъ будто Софья была близко знакома со всѣми европейскими вѣнценосцами.
— Какъ-же! тѣмъ же тономъ отвѣчала Софья. — Онъ къ намъ, когда мы въ Неаполѣ жили, съ визитомъ пріѣзжалъ, молодой еще совсѣмъ былъ…
— Ну да, да! Тогда еще столько надеждъ на него возлагали, говорила Олимпіада Платоновна. — Вотъ, говорили, финансы неаполитанскіе поправитъ, подниметъ силу государства. Ужь газеты трубили, трубили о его доблестяхъ! А теперь не сегодня, такъ завтра воевать со своими собственными подданными придется.
— Да что вы? удивлялась Софья. — И съ чего это?
— А продолжай идти тѣмъ путемъ, которымъ разъ пошелъ, говорила Олимпіада Платоновна. — А то онъ ошибку за ошибкой творитъ, свое-же дѣло портитъ, а въ Римѣ тѣмъ временемъ новый папа, — тамъ вѣдь теперь Пій IX папой назначенъ, — реформы разныя дѣлаетъ, ну, неаполитанцамъ и завидно, народъ живой, горячій. И какъ вѣдь не понять, что безъ уступокъ съ такимъ народомъ ничего не подѣлать, что головой своей только рискуетъ! Да впрочемъ, всѣ они, Бурбоны, упрямы, это ужь, вѣрно, фамильное: большіе носы, толщина да упрямство, вотъ и все, что имъ по наслѣдству достается. И помяни ты мое слово, когда нибудь кромѣ этого у нихъ ничего и не останется.
— Ну, за такимъ наслѣдствомъ, пожалуй, что и гнаться не стоитъ, смѣялась Софья.
Въ такихъ разговорахъ о директорахъ, губернаторахъ, министрахъ и короляхъ проводилось время, покуда приходилось пробавляться только газетными извѣстіями и бранить министровъ и королей, не имѣя причины журить знакомыхъ и родныхъ. Но, не щадя никого, осмѣивая и браня всѣхъ, эти двѣ женщины не щадили и самихъ себя. По крайней мѣрѣ, Олимпіада Платоновна стала извѣстна въ свѣтѣ именно съ того дня, когда она зло подшутила надъ собой. Ее въ давно былые дни ея молодости назначили фрейлиной къ одному изъ малыхъ дворовъ тѣхъ временъ; она представилась одной изъ высочайшихъ особъ и эта особа ласково замѣтила ей:
— Я надѣюсь теперь видѣть васъ чаще?
— А развѣ, ваше высочество, желаете въ своемъ дворцѣ устроить кунсткамеру? наивнымъ тономъ спросила тогда еще молодая Олимпіада Платоновна.
Это вызвало на лицахъ присутствующихъ невольныя улыбки.
— Я вотъ очень жалѣю, что меня, какъ дѣвушку, нельзя послать на конгресъ отъ лица Россіи, такъ же серьезно продолжала Олимпіада Платоновна.
— Для чего? спросили ее.
— Все бы хоть какое нибудь пугало было, а то теперь нашихъ уполномоченныхъ вовсе не боятся тамъ, замѣтила горбунья.
Этотъ разговоръ разнесся быстро по городу и за Олимпіадой Платоновной сразу утвердилась слава остроумной и смѣлой дѣвушки. Сперва ее знали съ этой стороны только въ ея тѣсномъ кружкѣ, теперь эти качества стали извѣстны всему большому свѣту. Къ Олимпіадѣ Платоновнѣ стали заглядывать все чаще и чаще высокопоставленныя лица, находя не только удовольствіе, но и поученіе въ ея меткихъ, ѣдкихъ и смѣлыхъ бесѣдахъ. Салонъ ея вдоваго отца, занимавшаго очень видный постъ въ администраціи государства, или, вѣрнѣе сказать, ея салонъ сталъ извѣстенъ въ Петербургѣ, а потомъ и заграницей, гдѣ довольно долго прожилъ старикъ, какъ одинъ изъ лучшихъ аристократическихъ салоновъ, гдѣ общество подъ вліяніемъ хозяйки смѣло и рѣзко обсуждало политическіе и общественные вопросы.
Безпощаднѣе всего относилась Олимпіада Платоновна къ своей «глупости», какъ она называла свою «доброту».
— Вѣдь всѣ знаютъ, что я зла, что я старая, сумасбродная дѣвка, говорила она своей наперсницѣ,- и все таки лѣзутъ ко мнѣ за помощью. А почему? Потому, что всѣ знаютъ, какая я эгоистка: мнѣ непріятно волновать себя отказами, потому я и исполняю всякія просьбы.
— Ну, ужь это вы клеплете на себя, вступалась Софья за свою госпожу. — Просто потому добро дѣлаете, что сердце у васъ доброе.
— И врешь, и врешь, Сонька! сердилась Олимпіада Платоновна. — Если бы у меня было сердце доброе — я ходила; бы отыскивать бѣдняковъ и раздавала бы имъ все. А я вотъ сижу и не подумаю помочь людямъ, если они сами не придутъ ко мнѣ за помощью.
— Да зачѣмъ же вамъ еще искать бѣдняковъ, если ихъ и такъ безъ числа лѣзетъ? возражала Софья. — И этимъ то всѣмъ средствъ нѣтъ помочь, себя урѣзаете во всемъ…
— А все же, если бы я добрая была, такъ ходила бы отыскивать самыхъ бѣдныхъ, спорила Олимпіада Платоновна. — А то я готова первому мошеннику помочь, только бы онъ отсталъ отъ меня и не безпокоилъ меня. Нѣтъ, помогаю я, чтобы только меня не безпокоили, чтобы себя отъ непріятности избавить, а то мнѣ и дѣла нѣтъ, что тамъ гдѣ то какой нибудь Сидоръ или Иванъ голодаетъ.
И каждый разъ, когда родные, знакомые или чужіе люди опустошали карманы Олимпіады Платоновны, она ворчала долго, по цѣлымъ недѣлямъ, браня себя за свою глупость, пророча себѣ въ будущемъ разоренье и долговое отдѣленіе, и какъ только являлись новые просители, отдавала опять все, что еще находилось въ ея карманѣ или въ карманѣ Софьи. Тѣмъ не менѣе сердилась на это она очень серьезно, такъ же серьезно, какъ и теперь, когда незванный и непрошенный явился къ ней сынъ ея покойной сестры Владиміръ Аркадьевичъ Хрюминъ.
— Ну, ну, одѣла? Все? Пойду браниться! говорила она, направляясь въ залъ изъ будуара. — Еще сейчасъ дѣти разревутся, увидавъ пугало! Тоже очень пріятно слышать ревъ при своемъ появленіи! Хоть бы предупредилъ ихъ, что ли, чтобы не боялись, а то, я думаю, и на это ума не хватило! ворчала она на ходу, ковыляя и путаясь въ своемъ шелковомъ платьѣ темнаго цвѣта съ пелеринкой, прикрывавшей горбъ.
— Ma tante! послышался при ея появленіи въ гостиной голосъ Владиміра Аркадьевича, уже уставшаго ждать выхода тетки.
— Здравствуй, здравствуй! скороговоркой проговорила она, подставляя ему къ губамъ сморщенную, длинную и крупную руку. — Не писалъ, не предупредилъ и пріѣхалъ! Очень, очень умно! Это твои дѣти?
— Да… Ольга, Евгеній, подойдите! обратился Владиміръ Аркадьевичъ къ дѣтямъ, застѣнчиво и пугливо пятившимся отъ уродливой старухи. — Поцѣлуйте у тетушки руку!
Дѣти не двигались съ мѣста. Неожиданныя событія послѣднихъ дней, желчныя выходки раздраженнаго отца и безъ того уже успѣли смутить и сбить ихъ съ толку, а тутъ еще къ довершенію всего они очутились лицомъ къ лицу съ невиданнымъ страшилищемъ. Они готовы были заплакать и пятились назадъ отъ тетки. Это не ускользнуло отъ вниманія Олимпіады Платоновны.
— Послѣ, послѣ! поспѣшно замахала она рукой. — Они, я думаю, голодны, такъ имъ не до цѣлованія рукъ!
Она позвонила. Вошелъ лакей.
— Сведи дѣтей въ столовую, скажи Софьѣ, чтобы дали имъ завтракать, сладкаго чего нибудь, сказала хозяйка. — Вели имъ идти! обратилась она къ племяннику.
— Ступайте, тамъ завтракъ готовъ вамъ, сказалъ Владиміръ Аркадьевичъ.
— А потомъ побѣгайте по саду, цвѣты тамъ есть, проговорила Олимпіада. Платоновна, стараясь какъ нибудь ободрить дѣтей.
Дѣти быстро пошли изъ комнаты: они были рады скрыться отъ страшной старухи, которую уже дѣвочка шопотомъ успѣла назвать брату: «бабой-ягой.» Первое впечатлѣніе, произведенное на нихъ теткой, было не въ ея пользу. Олимпіада Платоновна сознавала это и взволновалась еще болѣе.
— И что это ты, милый, не предупредилъ, ихъ, что они не должны боятся людей, какими бы пугалами гороховыми ни выглядѣли люди, раздражительно произнесла старуха, когда дѣти вышли. — Вѣдь теперь они ночью спать не будутъ отъ страха послѣ нашей пріятной встрѣчи. Родимчики еще, пожалуй, сдѣлаются!
— Ma tante, вы ошибаетесь, дѣтямъ вовсе нечего было пугаться, началъ любезнымъ тономъ Хрюминъ, но тетка перебила его.
— Пожалуйста, не старайся быть любезнымъ! Я, милый, шестьдесятъ лѣтъ не могу отучиться отъ страху, когда себя въ полутемной комнатѣ въ зеркалѣ увижу, такъ ужь они то и подавно съ непривычки должны испугаться. И что это тебѣ вздумалось ихъ привезти ко мнѣ? На показъ, что-ли? Такъ ты знаешь, что я пискуновъ не жалую.
Хрюминъ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко. Онъ хорошо зналъ придирчивый и неровный характеръ сумасбродничавшей чудачки-старухи и ждалъ не особенно пріятнаго объясненія. Племянникъ и тетка сѣли, но разговоръ начался не сразу.
— Я, ma tante, очень несчастливъ, началъ онъ, наконецъ, дѣлая печальное лицо.
— Это я знаю, сухо замѣтила тетка.
— Знаете? спросилъ онъ съ недоумѣніемъ.
— Ну да, если-бы былъ счастливъ, такъ зачѣмъ бы тебѣ было ко мнѣ то пріѣзжать? искуственно простодушнымъ тономъ отвѣтила она.
Онъ вздохнулъ, чувствуя себя еще болѣе неловко и не зная, какъ приступить къ довольно щекотливому объясненію съ капризной старухой. Объясненія съ нею иногда напоминали что то въ родѣ стремленія поймать ежа, не уколовъ рукъ.
— Вамъ, конечно, неизвѣстно еще, что случилось со мною, такъ какъ этого еще вообще никто не знаетъ. Моя жена оказалась мелкой и ничтожной личностью; она гнусно обманывала меня, проговорилъ онъ, не зная, какъ приступить къ дѣлу.
— Ну, а потомъ? равнодушно спросила старуха, прямо смотря на его смущенную физіономію.
— Она бросила меня, окончилъ онъ коротко.
— Въ чемъ же несчастье то твое?
— Какъ въ чемъ? Развѣ этого мало? удивился племянникъ. — Вы поймите…
Старуха-тетка не дала ему кончить.
— Да вѣдь это только все то, чего ты желалъ самъ, проговорила она ироническимъ тономъ.
— Я? съ изумленіемъ переспросилъ племянникъ.
— А то кто же? Ужь не я ли? засмѣялась сухо старуха-тетка и ея старческій смѣхъ непріятно отдался въ ушахъ племянника. — Вѣдь все это я тебѣ предсказывала, ну, а ты и слушать не хотѣлъ, женился, значитъ, все это испытать желалъ, — вотъ и испыталъ. Теперь радоваться долженъ, что однимъ опытомъ въ жизни больше. Просто смѣшно смотрѣть: доживутъ чуть ли не до сѣдыхъ волосъ, а все какими то мальчиками остаются: «ma tante, меня обидѣли!» Ахъ, батюшка, слава Богу, самъ великовозрастный, самъ обидѣть другихъ можешь, такъ тутъ хныкать нечего!
Владиміръ Аркадьевичъ даже обидѣлся.
— Ma tante, я не въ такомъ теперь положеніи, чтобы издѣваться надо мною, меня жалѣть нужно, проговорилъ онъ нѣсколько драматично, стараясь не раздражаться.
— Ахъ, батюшка, зачѣмъ же ты ко мнѣ то ѣхалъ? воскликнула старуха. — Ты бы лучше къ кузинѣ Дарьѣ Петровнѣ направился: она вонъ послѣ смерти своего мужа двадцать лѣтъ на утѣшеніе брошенныхъ мужей посвятила. Ну, а мнѣ, ужь извини, не приходится плакать, когда передо мной этакій большой мужикъ, какъ ты, плачетъ, что его баба обидѣла! Ты ужь и въ обществѣ гдѣ нибудь не прослезился ли? Вѣдь, пожалуй, посмѣшищемъ сдѣлаешься, пальцами указывать будутъ: «вонъ мужъ, котораго жена обидѣла.»
Старуха сдѣлала презрительную, очень некрасивую гримасу и захохотала.
— А я тебѣ вотъ что скажу, начала она снова, не давъ ему времени отвѣтить. — Когда ты началъ дурить, воображая, что ты влюбленъ, я тебѣ говорила, что это дочь писаря какого-то, воспитанная какой то французской торговкой не у дѣлъ, ѣздящая для ловли жениховъ въ клубы, — не пара тебѣ. Ты вѣдь въ кружевныхъ пеленкахъ выросъ, въ высшемъ кругу на паркетѣ избаловался, среди знати высшіе вкусы развилъ, а батюшка твой покойный, не тѣмъ онъ будь помянутъ, оставилъ тебѣ только долги неоплатные въ наслѣдство, такъ въ такомъ положеніи не о любви, не о сантиментахъ нужно было думать, а о томъ, чтобы хотя на женины деньги свои вкусы удовлетворять, если отъ нихъ, отъ этихъ вкусовъ то, ужь отдѣлаться никакъ невозможно было. Деньги, связи, протекція тебѣ были нужны, а не смазливое личико какой то вертушки, которую и въ нашъ кругъ-то ввести не могъ…
— Ma tante, вы никогда не допускаете увлеченій молодости, перебилъ старуху племянникъ.
— Не перебивай, пожалуйста! сухо сказала она. — Это не увлеченія молодости, потому что ты и молодъ то никогда не былъ, а просто вѣтрогонство, вертопрашество. Встрѣтился, завелъ интрижку, сошелся, а тамъ и отступать уже было поздно. Вѣдь ты самъ съ перваго дня свадьбы очень хорошо понималъ свое положеніе. Не совсѣмъ же ты дуракъ. Помнишь, ты пріѣхалъ ко мнѣ при tante Barbe. «Что это, говоритъ она, разсказываютъ, что нашего повѣсу женили». — «Нѣтъ, ma tante, кричу я ей, вы не дослышали: онъ не женился, а желчь у него разлилась.» А ты, милый мой, и точно не на новобрачнаго похожъ былъ, а на лимонъ. Очень хорошъ былъ: и желтъ, и киселъ, все, должно быть, отъ счастія первыхъ дней супружеской жизни.
Старуха засмѣялась дребезжащимъ смѣхомъ.
— Теперь не время смѣяться, когда я опозоренъ, когда мои дѣти брошены матерью! уже совсѣмъ раздражительно произнесъ Владиміръ Аркадьевичъ. — Я пріѣхалъ просить васъ пріютить у себя на время моихъ дѣтей.
Старуха совсѣмъ разсердилась.
— Да что же это у меня воспитательный домъ, что-ли? воскликнула она. — Князя Петра Андреевича жена бросила — дочь ко мнѣ привезъ. Твоя благовѣрная бѣжала — ты своихъ ребятишекъ ко мнѣ тащишь. Нѣтъ ли тамъ у васъ въ Петербургѣ еще кого нибудь на очереди къ разводу, кто бы еще привезъ мнѣ дѣтей. Вѣдь такихъ то, какъ ты, тамъ непочатой уголъ, такъ ты, милый, посовѣтуй имъ, что вотъ такъ и такъ есть на свѣтѣ старая дура, княжной Олимпіадой Платоновной Дикаго зовутъ, къ которой всѣхъ брошенныхъ дѣтей въ домъ подкидывать можно. Тебѣ спасибо скажутъ! Право!
Старуха встала и заковыляла заплетающимися ногами по гостиной, продолжая въ волненіи что то ворчать. Владиміръ Аркадьевичъ постарался сдержать свое раздраженіе, свой гнѣвъ, чтобы не разсердить еще болѣе несговорчивую старуху. Безъ ея помощи онъ не зналъ куда свалить съ своихъ рукъ дѣтей, эту тяжелую обузу, навязанную ему судьбой.
— Ma tante, я умоляю васъ, помогите мнѣ выпутаться изъ этой исторіи, мягко заговорилъ онъ. — Я хочу избѣжать скандала, я хочу все устроить семейнымъ образомъ, мнѣ дорога моя фамильная честь и мнѣ нужно куда нибудь пріютить дѣтей на время, на самое короткое время… Ради нашей семейной чести не бросьте, не оттолкните ихъ… Я знаю, какъ вы добры…
— Ну, пошла старая пѣсня! сердито проговорила старуха, махнувъ безнадежно рукою. — Ну, добра, добра я! Да что жь изъ этого? Мнѣ покой нуженъ, милый мой! Стара я стала, не въ пору мнѣ съ дѣтьми няньчиться…
— Но вы все таки не бросите ихъ? проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, заглядывая заискивающимъ взглядомъ въ ея глаза и взявъ ея руку.
Она отдернула руку и проворчала:
— Безъ нѣжностей, пожалуйста! Знаю я все это очень хорошо: когда нужна, тогда и ласки, и слезы, и жалкія слова, все у васъ найдется… На это кого не станетъ!
— Ma tante, вы знаете, что я никогда не лгу, что я всегда былъ преданъ вамъ всею душою, тихо сказалъ онъ.
— Это ужь не тогда ли ты любовь свою ко мнѣ доказывалъ, когда и слушать меня не хотѣлъ, толкуя о своей женитьбѣ? спросила старуха.
— Ну, браните меня, браните, какъ послѣдняго школьника, только не бросайте дѣтей, проговорилъ онъ, снова взявъ ея руку и поднося ее къ губамъ. — Они несчастныя, брошенныя дѣти!
— Оставь, пожалуйста, тонъ плачущаго Іереміи, перебила его, старуха. — Безъ тебя я знаю, что у такихъ людей, какъ ты и твоя супруга, дѣти только и могутъ быть несчастными. Чувствъ то у васъ даже родительскихъ нѣтъ. Мать бросаетъ дѣтей, отецъ тоже тащитъ ихъ Богъ вѣсть куда! Эхъ вы, родители! Именнымъ бы указомъ запретить такимъ то жениться!
Владиміръ Аркадьевичъ вздохнулъ.
— Ma tante, есть вопросы, которыхъ вовсе лучше не касаться, произнесъ онъ грустнымъ тономъ. — Я вамъ говорилъ, что жена обманывала меня, что она играла моею честью. Этотъ позоръ шелъ не со вчерашняго дня. Я игралъ въ домѣ только жалкую роль ширмы для этой ничтожной женщины. Гдѣ же тутъ говорить о любви къ ней, о любви къ ея дѣтямъ, когда нѣтъ даже увѣренности, что ея дѣти — мои дѣти.
Онъ проговорилъ послѣднюю фразу очень драматическимъ тономъ.
Старуха пристально смотрѣла на него и уже внимательно слушала его рѣчи, не перебивая его и сдвинувъ брови. Онъ, кажется, обрадовался возможности излиться и высказаться вполнѣ и продолжалъ, увлекаясь и горячась все болѣе и болѣе:
— Да, я никогда въ этомъ не былъ увѣренъ и, можетъ быть, потому никогда не чувствовалъ особенно сильной привязанности къ нимъ. Какой то тайный инстинктъ уже и прежде, когда я ничего еще не зналъ навѣрное, подсказывалъ мнѣ, что это не мои дѣти, что это только живыя свидѣтельства моего позора. Кромѣ того вызнаете, что у меня есть служебныя обязанности, занятія я не могъ слѣдить за воспитаніемъ этихъ дѣтей; и каждый день мнѣ приходилось подмѣчать въ нихъ несимпатичныя мнѣ черты, привитыя къ нимъ ихъ матерью. Я видѣлъ, что изъ нихъ дѣлаютъ не людей нашего круга, а какихъ то маленькихъ мѣщанъ съ дурными вкусами, съ дурными привычками, съ дурными наклонностями. Нечего и говорить, что дѣти были не виноваты, но вы знаете, что я раздражителенъ, что мой характеръ неровенъ, и потому поймете, что ихъ недостатки еще болѣе отталкивали меня отъ нихъ, разрывали между нами цѣлую пропасть.
По мѣрѣ того, какъ говорилъ племянникъ, голова старухи опускалась все ниже и ниже, выраженіе ея лица сдѣлалось необыкновенно грустнымъ, изъ ея груди вылетѣлъ чуть слышный вздохъ. Племянникъ предсталъ теперь передъ нею въ какомъ то новомъ свѣтѣ. Владиміръ Аркадьевичъ смутно угадывалъ, что онъ начинаетъ размягчать сердце старухи, что она начинаетъ склоняться на его сторону.
— Да, ma tante, я пережилъ страшные годы, продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе увлекаясь своей Іереміадой. — Я жилъ въ семьѣ и не имѣлъ семьи, я имѣлъ дѣтей и не могъ назвать себя въ душѣ ихъ отцомъ. Можетъ быть, въ то время, когда я называлъ ихъ своими дѣтьми, кто нибудь другой смѣялся надо мною въ душѣ презрительнымъ смѣхомъ. Я, наконецъ, былъ брошенъ женою и у меня на рукахъ остались эти дѣти, отцомъ которыхъ я не могу считать себя, которыхъ я не могу искренно любить, которыя вѣчно — вѣчно будутъ мнѣ напоминать только о прошлыхъ неудачахъ, о моемъ дозорѣ, о втоптанной въ грязь фамильной чести, о моей погубленной молодости.
Старуха угрюмо отвернулась: на ея глазахъ были слезы.
— Бѣдныя, бѣдныя дѣти! прошептала она едва слышно, качая головой.
Владиміръ Аркадьевичъ нѣсколько изумился этому тихому, какъ вздохъ, восклицанію. Но въ то же время онъ былъ радъ возможности словить тетку на словѣ.
— Вы ихъ оставите у себя? сказалъ онъ мягко.
— Да, да, разсѣянно отвѣтила она, что-то соображая.
Въ эту минуту въ комнату вбѣжали совсѣмъ раскраснѣвшіяся дѣти. Они успѣли позавтракать и побѣгать въ саду и нѣсколько отдохнули отъ тяжелыхъ впечатлѣній, утѣшились на свободѣ, среди природы, среди цвѣтовъ. Ихъ лица разгорѣлись и были веселы. Вслѣдъ за ними на порогѣ гостиной появилась худощавая фигура Софьи и сухое лицо этой старой дѣвы улыбалось простой, добродушной улыбкой. Было видно, что она уже вполнѣ завоевала расположеніе маленькихъ гостей.
— Папа, папа, смотри какихъ мы цвѣтовъ нарвали! закричали они, показывая отцу нарванные ими въ саду цвѣты.
— Кто вамъ позволилъ? сказалъ строго отецъ. — Цвѣты посажены вовсе не для того, чтобы ихъ обрывали. И на что вы похожи: что за глупыя украшенія? обратился онъ къ дочери, натыкавшей себѣ въ волосы цвѣтовъ. — А ты грязнѣе уличнаго мальчишки! крикнулъ онъ на сына, успѣвшаго выпачкать свои панталончики. — Если вы будете и здѣсь вести себя такъ, то…
Олимпіада Платоновна во весь ростъ поднялась съ мѣста:
— Соня, погуляй еще съ дѣтьми! обратилась она къ своей горничной и прибавила ласково дѣтямъ:- Играйте, играйте тамъ!
Испуганныя окрикомъ отца дѣти обрадовалися возможности снова скрыться отъ него и попятились къ добродушной служанкѣ, взявшей ихъ за руки. Скоро они исчезли за дверью. Олимпіада Платоновна смотрѣла, какъ они удалялись и не трогалась съ мѣста, не произносила ни слова. Наконецъ, когда она снова осталась съ глазу на глазъ съ племянникомъ, она обратила къ нему совсѣмъ суровое, холодное лицо.
— Я надѣюсь, что ты, по крайней мѣрѣ, поторопишься уѣхать, сухо произнесла она.
Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее.
— Я думаю, что съ нихъ довольно несчастія быть твоими дѣтьми и не для чего дѣлать ихъ еще насчастнѣе, заставляя ихъ оставаться съ тобою, рѣзко сказала она.
— Ma tante! воскликнулъ Владиміръ Аркадьевичъ и въ его голосѣ послышались рѣзкія ноты гнѣва.
Она окинула его глазами и холодно перебила его:
— Я прежде считала тебя, по крайней мѣрѣ, настолько порядочнымъ человѣкомъ, что не предполагала въ тебѣ способности мстить дѣтямъ за мать…
Онъ закусилъ губы отъ безсильнаго бѣшенства и хотѣлъ что то сказать, но старуха сдѣлала уже шагъ, чтобы удалиться, и на ходу съ холоднымъ презрѣніемъ сказала ему:
— Я ихъ оставляю — чего же тебѣ еще нужно?
Не прощаясь, не протягивая ему руки, не взглянувъ на него, она медленно, переваливаясь съ боку на бокъ, заплетая ногами и путаясь въ платьѣ, ворча что-то себѣ подъ носъ, направилась вонъ изъ гостиной, сопровождаемая яростными взглядами уничтоженнаго и оскорбленнаго Хрюмина.