— Письмо съ черною печатью!
Эта фраза облетѣла весь домъ, прежде чѣмъ роковое письмо дошло до кабинета Олимпіады Платоновны. Прежде чѣмъ Олимпіада Платоновна успѣла прочитать его и сообщить кому-нибудь о его содержаніи, въ домѣ шли уже разныя соображенія и предположенія, люди называли гадательно тѣ или другія имена лицъ, о смерти которыхъ могла придти вѣсть изъ заграницы. На конвертѣ этого письма были иностранныя клейма; адресъ хотя и былъ написанъ по-русски, но надъ нимъ значилась французская помѣтка «Russie». Это было въ то время, когда только что подали въ столовую завтракъ и потому присутствующимъ пришлось подождать нѣсколько минутъ прихода Олимпіады Платоновны. Наконецъ, она вошла въ столовую, ея какъ бы осунувшееся лицо было невесело, хмуро и нѣсколько строго.
— У князя Алексѣя Платоновича умеръ старшій сынъ въ Парижѣ, проговорила она глухо, не обращаясь ни къ кому исключительно, и тутъ же замѣтила Софьѣ, стоявшей около стола:- Его привезутъ сюда хоронить, надо приготовить комнату для княгини Маріи Всеволодовны.
— Господи, какое несчастіе! воскликнула Софья. — Такой молодой!.. Совсѣмъ здоровымъ мы его оставили!..
Олимпіада Платоновна вздохнула.
— Вамъ, кажется, даже не писали о его болѣзни? замѣтила миссъ Ольдкопъ.
— Онъ внезапно умеръ, отвѣтила коротко Олимпіада Платоновна.
Всѣ молчали. Тяжелое впечатлѣніе, произведенное на всѣхъ извѣстіемъ о смерти, отразилось и на дѣтяхъ. Они какъ-то пугливо прислушивались къ этой невеселой новости. Евгеній тревожно спросилъ тетку:
— Его, ma tante, сюда привезутъ?
— Да, въ церковь нашу, здѣсь хоронить будутъ, отвѣтила Олимпіада Платоновна.
— Княгиня Марья Всеволодовна одна пріѣдетъ? спросила Софья.
— Одна, отвѣтила княжна.
Завтракъ прошелъ невесело, молчаливо. Олимпіада Платовна не дотрогивалась до ѣды и сидѣла, опустивъ голову. Иногда она приподнимала плечи, точно разсуждая о чемъ-то мысленно и не находя отвѣтовъ на свои вопросы. Когда всѣ стали подниматься изъ за стола, она обратилась къ Рябушкину.
— Пройдите ко мнѣ въ кабинетъ, сказала она и сдѣлала знакъ глазами Софьѣ, чтобы и та шла за нею.
Они удалились всѣ трое изъ столовой.
Олимпіада Платоновна, войдя въ кабинетъ, вынула изъ кармана письмо и обратилась къ Петру Ивановичу и Софьѣ.
— Я не хотѣла говорить при дѣтяхъ и при слугѣ, начала она. — Его убили на дуэли…
Софья всплеснула руками.
— Господи! несчастная княгиня Марья Всеволодовна! воскликнула она. — Мало еще было горя!
— Да, точно несчастная! вздохнула Олимпіада Платоновна. — Тутъ совершилось что то не только трагическое, но что то темное, таинственное… Вотъ прочтите.
Олимпіада Платоновна подала письмо Рябушкину. Онъ сталъ читать.
Въ письмѣ мать убитаго сообщала о его дуэли, о его смерти и между прочимъ писала. «Даже тебѣ я не рѣшаюсь передать въ письмѣ всѣхъ подробностей этого дѣла, о которомъ теперь уже толкуютъ всѣ парижскія газеты, забрасывающія грязью всѣхъ участниковъ этой исторіи».
— Ахъ, ты, Боже мой, что же это такое тамъ произошло! проговорила Софья.
— Я ничего не могу понять, но предполагаю, что драма произошла изъ-за какой-нибудь негодяйки, сказала Олимпіада Платоновна. — Ни во что жизнь и честь ставятъ!.. Хоть бы о матери-то подумалъ!.. И безъ того не сладко живется ей!.. Ну, да пріѣдутъ, такъ все узнаемъ, круто оборвала Олимпіада Платоновна свои размышленія и обратилась къ Рябушкину и Софьѣ. — Я васъ, друзья, просила сюда, чтобы поручить вамъ похлопотать обо всемъ. Вы, Петръ Ивановичъ, позаботьтесь, чтобы въ фамильномъ нашемъ склепѣ все приготовили. Сама я не могу, гдѣ мнѣ тамъ ковылять! Отыщите тамъ могилу моего отца, князя Платона Алексѣевича. Рядомъ съ нею есть мѣсто. Пусть все приготовятъ, какъ слѣдуетъ… Выложить тамъ какъ-то это надо… Отецъ Андрей знаетъ… Присмотрите, чтобы все поскорѣе сдѣлали… Извините, что я навязываю вамъ…
— Да полноте, горячо перебилъ ее Петръ Ивановичъ, слыша въ ея голосѣ слезы. — Сдѣлаю все, устрою, только вы сами-то не волнуйтесь… на васъ лица нѣтъ!..
— Пожалуйста, голубчикъ, пожалуйста! проговорила Олимпіада Платоновна, пожимая ему руку. — Вѣроятно, скоро привезутъ… И ты, Софья, похлопочи, чтобы спальню для княгини провѣтрить… Для прислуги тоже… Ахъ, Господи, Госоподи, вотъ то не думала…
Только теперь горе начало вполнѣ захватывать сердце Олимпіады Платоновны. Она уже не могла владѣть собой и слезы сами собою текли по ея лицу.
— Вѣдь какой былъ славный мальчикъ! проговорила она. — Вотъ, какъ Женю, его любила я…
И вдругъ она обратилась къ Петру Ивановичу.
— Берегите, другъ мой, Женю, внушайте ему честныя, хорошія правила, чтобы онъ не былъ похожъ на этихъ…
Она опять круто оборвала рѣчь и, стараясь подавить душившія ее слезы, торопливо проговорила:
— Ну, такъ хлопочите за меня, калѣку!..
Она была жалка. Грустная вѣсть страшно потрясла ее. Ей вспомнилось теперь многое изъ прошлаго. Еще такъ недавно ея сердцу былъ нанесенъ ударъ, когда она вполнѣ увидала нравственное паденіе, нравственную испорченность Владиміра Аркадьевича. Когда-то она любила и его, возлагала надежды и на его будущее. Не рѣдко тревожили ее думы объ участи дѣтей Владиміра Аркадьевича, брошенныхъ вполнѣ на ея попеченіе. Теперь новая неожиданная утрата близкаго и дорогого существа тяжело отозвалась въ ея сердцѣ и снова поднялись въ ея головѣ думы о дѣтяхъ Хрюмина. Удасться-ли ей приготовить этимъ дѣтямъ болѣе счастливую будущность? Удасться-ли ей сдѣлать изъ нихъ такихъ людей, которые не падали бы нравственно и не ставили бы на карту и жизнь, и честь изъ-за какихъ-нибудь пустяковъ? Какъ ихъ воспитывать? Къ чему подготовлять? Проживетъ-ли она до той поры, когда они встанутъ на ноги и не будутъ нуждаться въ опорѣ? Всѣ эти мысли, всѣ эти вопросы проходили въ ея головѣ и на нихъ не находилось отвѣта. Старуха пережила нѣсколько тяжелыхъ дней, а впереди ей предстояли еще болѣе невеселые дни, встрѣча съ княгиней Марьей Всеволодовной Дикаго, похоронная церемонія…
Въ одинъ изъ знойныхъ лѣтнихъ дней коляска, посланная встрѣтить княгиню Марью Всеволодовну Дикаго, вернулась обратно къ барскому дому въ Сансуси. Изъ экипажа вышла высокая и стройная женщина вся въ черномъ и едва она успѣла ступить на крыльцо, какъ послышался голосъ Олимпіады Платоновны:
— Marie!
— Olympe! отвѣтила пріѣзжая и обѣ родственницы заключили другъ друга въ горячихъ объятіяхъ.
Онѣ долго безмолвно плакали.
Онѣ молча прошли черезъ рядъ комнатъ въ кабинетъ Олимпіады Платоновны среди почтительно раскланивавшихся съ пріѣзжею слугъ. Это была княгиня Марья Всеволодовна Дикаго. Ей было лѣтъ сорокъ пять, но она была очень моложава и стройна, какъ дѣвушка. Ея красивое, нѣсколько худощавое лицо было блѣдно и немного холодно и строго. Она часто сощуривала большіе близорукіе глаза, что придавало ея лицу выраженіе немного рѣзкой, упорной наблюдательности, точно она хотѣла заглянуть въ душу каждаго встрѣчнаго. Ея граціозныя, неторопливыя и величавыя движенія сразу говорили, что она привыкла къ свѣтскимъ гостинымъ, къ поклоненію людей, къ власти. Только слѣды какого-то утомленія, почти прозрачная блѣдность матоваго лица да двѣ три морщинки около глазъ клали на ея лицо отпечатокъ грусти, душевнаго горя.
— Ты устала?.. Хочешь отдохнуть, переодѣться? спросила ее Олимпіада Платоновна, когда онѣ вошли въ кабинетъ.
— Нѣтъ… то есть устала, но не буду ни переодѣваться, ни отдыхать теперь, отвѣтила мягкимъ и ровнымъ голосомъ Марья Всеволодовна. — Позволь посидѣть немного съ тобою, покуда тамъ у меня все приготовятъ… вынутъ вещи… Я въ послѣднее время хожу и говорю точно во снѣ, закончила она, проведя блѣдною тонкою рукою по лбу.
Обѣ женщины сѣли.
— Привезли его? спросила княгиня.
— Нѣтъ еще, отвѣтила Олимпіада Платоновна.
— Значитъ сегодня вечеромъ или завтра утромъ, проговорила со вздохомъ княгиня.
Она задумалась.
— Ты много выстрадала, съ участіемъ сказала Олимпіада Платоновна и пожала ея руку.
— Да, да… тихо отвѣтила княгиня и вдругъ подняла голову и взглянула прямо на Олимпіаду Платоновну. — Знаешь, Olympe, я иногда не вѣрю, что можно было все это вынести, все перестрадать и ни разу не сбросить маски, ни разу не проговориться… Ты помнишь меня, когда я была еще почти дѣвочкой, веселой вертушкой на свѣтскихъ балахъ, наивной и безпечной болтуньей… Думала-ли ты тогда, что я съумѣю что-нибудь перенести безмолвно, безропотно?..
Олимпіада Платоновна тихо проговорила:
— Ты всегда была сдержанна…
— Да, да, въ этомъ была моя сила, отвѣтила княгиня. — Но если-бы кто зналъ, чего стоила мнѣ эта сдержанность!.. О, это все какой-то страшный сонъ!..
— Прости меня, что я спрашиваю… проговорила Олимпіада Платоновна. — Но эта смерть… Что за причина…
Княгиня приподняла руку, какъ-бы призывая небо въ свидѣтели своего горя, и проговорила:
— Только Богъ знаетъ, какъ я перенесла этотъ неожиданный ударъ… Ты знаешь, Nicolas былъ за-границей со мною… У меня тамъ пропали бриліанты, я дала знать полиціи, ничего не нашлось и дѣло, казалось, забылось… Вдругъ на одномъ вечерѣ… знаешь, «эти вечера молодежи съ дамами полусвѣта, съ опьяненіемъ… къ Nicolas подошелъ одинъ изъ присутствующихъ со словами: „Я понимаю, что можно отбивать любовницъ, но я не понимаю, какъ можно на содержанье этихъ женщинъ воровать…“ Онъ не успѣлъ кончить, какъ Nicolas ударилъ его въ лицо… Ты знаешь конецъ…
Княгиня на минуту смолкла. Олимпіада Платоновна боялась спросить, былъ-ли чистъ или былъ виноватъ ея племянникъ. Старухѣ было страшно тяжело думать, что еще одинъ изъ членовъ ихъ семьи наложилъ пятно на ихъ имя. Княгиня заговорила первая:
— О, какіе страшные дни пережила я, когда ко мнѣ привезли умирающаго Nicolas, когда мелкія газеты раскрыли истинную причину дуэли, когда Nicolas сознался во всемъ мнѣ… Я тотчасъ же поспѣшила возстановить его честь; я отослала одного изъ нашихъ слугъ въ Россію; я заявила полиціи, что онъ оставилъ письменное сознаніе въ сдѣланной имъ кражѣ; я потребовала огласки этого дѣла… Я просто думала, что я сойду съума… а потомъ мученія, смерть Nicolas…
Княгиня вздрогнула и на минуту закрыла глаза рукою, точно стараясь не видѣть представлявшіяся ей картины.
— Страдалица! вырвалось, какъ вздохъ, восклицаніе изъ груди Олимпіады Платоновны.
Бѣдная старуха едва сдерживала и глотала слезы. Она ясно представляла себѣ всѣ муки, пережитыя женою ея брата, этою гордою женщиною, дорожившею фамильною честью, этою любящею матерью, заботившеюся неусыпно о дѣтяхъ. Но она была-бы потрясена еще болѣе, если-бы княгиня разсказала ей, какъ горько, какъ желчно осыпалъ ее передъ смертью упреками сынъ, винившій ее, свою мать, въ своей гибели! Княгиня не упомянула объ этомъ обстоятельствѣ, хотя именно оно-то и могло переполнить чашу ея страданій.
Наступило продолжительное тяжелое молчаніе:
— Что Алексѣй? тихо спросила наконецъ Олимпіада Платоновна про брата.
— О, все тоже, все тоже! отвѣтила княгиня и по ея лицу скользнула едва замѣтная горькая усмѣшка. — Развѣ онъ можетъ измѣниться!..
— Но этотъ случай… эта потеря… это должно было хоть на время заставить его задуматься, очнуться, сказала Олимпіада Платоновна.
Княгиня пожала плечами и сощурила свои глаза, взглянувъ на княжну.
— Ты видишь, его здѣсь нѣтъ… я одна, отвѣтила она съ горечью.
— Но, можетъ быть, дѣла, начала было Олимпіада Платоновна.
— Дѣла! дѣла! перебила ее тѣмъ-же тономъ княгиня. — Дѣла, это значитъ — ему приказано присутствовать на какомъ-нибудь пикникѣ или на балу у Горевой… Усталость, это значитъ, что онъ провелъ нѣсколько дней подъ рядъ среди безумныхъ оргій… Недостатокъ средствъ, это значитъ, что онъ долженъ былъ купить новыхъ рысаковъ, новые бриліанты ей… О, это вѣчно все тоже и тоже!..
Наступило снова тяжелое молчаніе.
— Ты понимаешь, тутъ не можетъ быть уже и рѣчи о чувствѣ обманутой любви, о тайной ревности, о погибшихъ надеждахъ на семейное счастіе, холодно продолжала княгиня. — Богъ мой, это все такъ давно умерло, такъ давно похоронилось! Но я не хочу быть предметомъ сожалѣнія для свѣтскихъ болтуновъ, я хочу спасти своихъ дѣтей отъ слуховъ объ ихъ отцѣ, я хочу спасти этихъ дѣтей отъ раззоренія… И вотъ я лгу, притворяясь счастливой, разыгрывая идилію супружескаго счастья; я лгу, стараясь, чтобы дѣти уважали его, говоря имъ о его достоинствахъ… Богъ видитъ, что эта ложь вызвана не прихотью!.. Но этого мало: никто не знаетъ, какія сцены приходится мнѣ переживать, чтобы отстоять каждый грошъ, который хотятъ бросить къ ногамъ этой женщины, отнявъ его у своихъ собственныхъ дѣтей!..
— Я думала, что онъ давно забылъ ее, сказала Олимпіада Платоновна.
На мгновенье глаза княгини вспыхнули зловѣщимъ огонькомъ и тотчасъ-же снова сдѣлались спокойными и холодными.
— О, онъ ее не забудетъ! Эти женщины умѣютъ напомнить о себѣ! проговорила она съ презрѣніемъ. — Она даже стремится напоминать о себѣ и мнѣ: она стала ѣздить въ ту-же церковь, куда ѣзжу я съ дѣтьми; она становится на клиросѣ противъ меня! Она заставила его абонировать ложу въ оперѣ, въ одинъ абонементъ со мною, въ одномъ ярусѣ со мною! Но Боже мой, мнѣ такъ жаль это погубленное имъ созданіе! Что будетъ съ ея несчастными дѣтьми, когда она проживетъ все? Что будетъ съ нею, если онъ ее броситъ? Вѣдь у нея нѣтъ не только честнаго имени, но даже средствъ, такъ какъ она безумно тратитъ все, что беретъ съ него! Это страшная будущность!
Княгиня проговорила послѣднюю фразу тономъ такого искренняго состраданія, что онъ поразилъ даже Олимпіаду Платоновну, давно уже привыкшую ко всѣмъ добродѣтелямъ княгини Маріи Всеволодовны.
— И ты еще находишь силы жалѣть ее, проговорила Олимпіада Платоновна, — ее, отравившую всю твою жизнь!..
— Полно, Olympe! Развѣ она виновата? тихо сказала. Марья Всеволодовна. — Дочь какой-то солдатки, полубезграмотное существо, выросшее на мостовой, въ подвалѣ, въ грязи, презираемая всѣми въ дѣтствѣ, нищая, развѣ она слышала что-нибудь о нравственности, о христіанскихъ добродѣтеляхъ?
— Да, да… конечно… но все-же я на твоемъ мѣстѣ… Нѣтъ, я не могла-бы ни простить, ни примириться, сказала Олимпіада Платоновна.
Олимпіада Платоновна искренне удивлялась княгинѣ. Она, какъ мы знаемъ, не щадила никого и относилась критически ко всѣмъ, но была одна личность, которая внушала ей что-то похожее на подобострастное удивленіе. Эта личность была жена ея брата, княгиня Марья Всеволодовна Дикаго.
Князя Алексѣя Платоновича Дикаго Олимпіада Платоновна знала давно за легкомысленнаго старца. Положеніе въ свѣтѣ, вины, важныя обязанности, преклонные годы, многочисленная семья, ничто не могло исправить этого человѣка. Это былъ „сѣдоволосый вертопрахъ“, какъ называла его Олимпіада Платоновна. „О, во мнѣ такъ много жизни!“ говорилъ онъ самъ про себя. И дѣйствительно: выходки гамэна, кутежи записного petit-crévé, интриги отъявленнаго ловеласа, легкомысліе юнаго проказника — все это укладывалось въ этой сѣдой головѣ важнаго барина. Про жизнь стараго повѣсы ходили самые невообразимые анекдоты: онъ пѣлъ и танцовалъ, какъ мальчишка, на какихъ-то пикникахъ; онъ, какъ влюбленный юноша, самъ одѣвалъ въ театральной уборной свою фаворитку Гореву; онъ, съ задоромъ молодого фата, отбивалъ у юношей ихъ любовницъ; онъ, наконецъ, слылъ за человѣка, который ни въ чемъ не можетъ отказать молодой хорошенькой женщинѣ и нѣкоторыя молодыя хорошенькія женщины боялись даже обращаться къ нему съ какими-бы то ни было просьбами, зная, какою цѣною нерѣдко нужно платить за исполненіе этихъ просьбъ. Должно быть, именно вслѣдствіе этой жизни и на самой физіономіи князя Алексѣя Платоновича лежалъ особый отпечатокъ: какъ ни старался иногда князь смотрѣть строго и величественно, его лицо все-таки оставалось пухленькимъ, розовенькимъ лицомъ херувима съ масляными глазами, съ мягкой, почти женской улыбкой; его разговоръ послѣ десяти фразъ сбивался на легкомысленные намеки, на скабрезные анекдоты, на звонкій смѣхъ; его манеры при малѣйшемъ увлеченіи дѣлались слишкомъ подвижными, слишкомъ оживленными, слишкомъ напоминающими, что эти ноги привыкли давно къ танцамъ, а эти руки лучше всего умѣютъ обнимать женскія тальи и высоко поднимать бокалы съ шампанскимъ.
— Bah! живутъ только одинъ разъ! легкомысленно отвѣчалъ онъ на всѣ замѣчанія жены и старался, какъ школьникъ, съ лукавой улыбкой, повертываясь съ юношеской быстротой на каблукахъ, пускаться отъ нея въ бѣгство.
А замѣчанія ея были часты, рѣзки, безпощадны, хотя они всегда дѣлались наединѣ. Жену не могло не возмущать такое поведеніе мужа; жена такого мужа непремѣнно должна была быть страдалицей. Княгиня Марья Всеволодовна и была страдалицей, но страдалицей крайне своеобразной, внушавшей удивленіе всѣмъ ее знавшимъ. Княгиня Марья Всеволодовна была всегда живымъ воплощеніемъ чувства долга и такта. О чувствѣ долга и такта натвердили ей съ пеленъ, когда ей говорили, что это чувство заставляетъ помогать бѣднымъ, держать себя порядочно и прилично, скрывать свои сердечные порывы, не жаловаться ни на что и ни на кого, повиноваться отцу и матери, стараться сдѣлаться хорошей женой и хорошей матерью. Ей говорили, что она, какъ женщина, должна руководствоваться именно этими правилами, что этого требуетъ отъ нея и ея положеніе въ обществѣ, что въ этомъ заключаются и высшія христіанскія добродѣтели. Эти правила стѣсняли всякія движенія ея сердца, какъ корсетъ стѣснялъ правильное развитіе ея тѣла. Неизвѣстно, плакала-ли она въ своей спальнѣ, въ ночномъ уединеніи, когда сердце билось сильнѣе въ груди и это біеніе нужно было подавлять ради чувства долга и такта; извѣстно только то, что мало по малу она привыкла къ этимъ нравственнымъ колодкамъ, какъ ея талья привыкла къ туго стянутому корсету. Съ теченіемъ времени она даже начала внутренне гордиться собой и испытывать чувство блаженнаго наслажденія, когда ей удавалось въ трудныхъ случаяхъ жизни сохранить чувство долга и такта. Въ этихъ случаяхъ она походила на бойца, одержавшаго трудную побѣду, на изобрѣтателя, разрѣшившаго тяжелую задачу. А жизнь ея сложилась именно такъ, что этихъ прискорбныхъ случаевъ выпало на ея долю не мало. Съ первыхъ-же дней замужества она стала лицомъ къ лицу съ измѣнами мужа, съ толками о его шаловливыхъ интрижкахъ, о его кутежахъ. Чувство ревности, страхъ за проматываемое благосостояніе, сознаніе, что дѣти могутъ узнать о продѣлкахъ отца и семейной неурядицѣ, все это должно было волновать ея кровь, выводить ее изъ терпѣнія, затруднять сохраненіе чувства долга и такта. И вотъ на сохраненіе этого чувства ушли всѣ ея силы: она употребляла всѣ усилія, чтобы только казаться спокойною и счастливою, чтобы выгораживать мужа въ глазахъ общества, чтобы незамѣтно охранять имущественные интересы семьи, чтобы внушать дѣтямъ уваженіе къ отцу и убѣжденіе, что въ домѣ царствуетъ миръ. Даже самые служебные успѣхи ея мужа зависѣли отчасти отъ ея такта: она руководила имъ въ его служебныхъ дѣлахъ, она поддерживала нужныя ему связи, она выгораживала его, гдѣ можно. Она, спасая благосостояніе дѣтей, заставила мужа перевести на ея имя всѣ его капиталы, всѣ его имѣнія. Она довела его, наконецъ, до того, что онъ сталъ бояться ее, что онъ потуплялъ глаза и опускалъ голову передъ холоднымъ взглядомъ ея сощуренныхъ глазъ, что онъ не смѣлъ переступать порога ея спальни. Она такъ увлеклась этимъ дѣломъ, такъ гордилась своей силой въ этой борьбѣ, такъ горячо вѣрила, что она совершаетъ великій подвигъ честной женщины, честной жены, честной матери, что, можетъ быть, она почувствовала бы себя даже несчастной, если бы вдругъ все пошло гладко и ровно, если бы у нея внезапно не стало поводовъ удивляться самой себѣ и вызывать удивленіе другихъ своимъ подвижничествомъ: „Святая женщина“, „безропотная страдалица“, „личность съ замѣчательнымъ тактомъ“, говорили про нее въ свѣтѣ люди, не знавшіе и половины того, что она „перестрадала“. Она не считала согласнымъ съ чувствомъ долга и такта разсказывать о своихъ страданіяхъ и дѣлала исключенія только для архимандрита Арсенія и для Олимпіады Платоновны. Эти люди знали все, что переживала она, и ихъ благоговѣнію передъ ней не было предѣловъ. Еще бы! Передъ ними княгиня Марья Всеволодовна не только не скрывала своихъ страданій, но даже стремилась изображать эти страданія самыми яркими красками, вознаграждая себя за невольное молчаніе передъ другими личностями. Говорить о своихъ страданіяхъ, громко заявить о размѣрахъ своего подвижничества, насладиться удивленіемъ слушателей, — о это, было такъ сладко ей! Особенно любила она говорить съ Олимпіадой Платоновной, составлявшей такую рѣзкую противоположность съ ней и потому выслушивавшую все съ полнымъ благоговѣніемъ. Олимпіада Платоновна не понимала, какъ можно прославлять вездѣ вѣчно измѣнявшаго мужа, какъ можно сожалѣть его любовницъ, какъ можно являться съ спокойнымъ и сіявшимъ счастіемъ лицомъ, когда на душѣ „кошки скребутъ“. Она, Олимпіада Платоновна, давно бы сдѣлала въ подобномъ положеніи тысячи сценъ, тысячи безтактностей, тысячи грубыхъ, вульгарныхъ выходокъ и, наконецъ, она просто бросила бы мужа или умерла бы съ горя. Когда она удивлялась, какъ можетъ все это выносить княгиня Марья Всеволодовна, — послѣдняя скромно и благоговѣйно замѣчала:
— Olympe, я христіанка!
О, Олимпіада Платоновна никогда не смѣла сдѣлать подобнаго признанія! Про нее столько разъ говорили, что она „какая-то волтерьянка!“ Сознавая свой грѣхъ, она смиренно преклонялась передъ княгиней Марьей Всеволодовной и считала ее единственнымъ человѣкомъ, который стоитъ неизмѣримо выше ея, Олимпіады Платоновны, не понимавшей „блаженства страданія“, возможности идти съ улыбающимся лицомъ на растерзаніе ко львамъ, способности пѣть ликующія пѣсни въ горящей печкѣ. А княгиня Марья Всеволодовна понимала все это.
Въ настоящую минуту кромѣ обыкновеннаго благоговѣнія къ этой высокой личности Олимпіада Платоновна чувствовала къ княгинѣ Марьѣ Всеволодовнѣ состраданіе, какъ къ матери, потерявшей старшаго сына, и слушала ее не прерывая, старалась выказать заботливость, стремилась хотя отчасти облегчить ея скорбь ласкою и привѣтомъ. Эта скорбь, какъ казалось Олимпіадѣ Платоновнѣ, была тѣмъ тяжелѣе, что Марья Всеволодовна по своему обыкновенію старалась не жаловаться, не плакать, „не отравлять своимъ горемъ чужой жизни“, какъ выражалась сама княгиня.
И дѣйствительно, княгиня, не смотря на свою тяжелую утрату, была со всѣми снисходительно привѣтлива, нашла для всѣхъ любезные вопросы, протянула Софьѣ для поцѣлуя свою руку и спросила ее о здоровьѣ, о какой-то родственницѣ Софьи; она поцѣловала въ щеку миссъ Ольдкопъ и спросила ее, не скучаетъ-ли она въ деревнѣ; она приласкала дѣтей, поцѣловала ихъ головки, и замѣтила Олимпіадѣ Платоновнѣ: „Ils sont charmants“. Вечеромъ она даже сдѣлала свое замѣчаніе Олимпіадѣ Платоновнѣ на счетъ того, что напрасно дѣти находятся въ кругу взрослыхъ.
— Это очень вредно вліяетъ на дѣтей, говорила она. — Они преждевременно перестаютъ быть дѣтьми, они пріучаются резонерствовать. Наконецъ, они многое узнаютъ, что дѣлаютъ и говорятъ взрослые и чего они не должны бы знать.
— А я думаю, что это только заставляетъ взрослыхъ не дѣлать и не говорить ничего такого, чего не должны бы знать дѣти, отвѣтила Олимпіада Платоновна. — Наконецъ, имъ было бы очень скучно однимъ.
— Но при нихъ миссъ Ольдкопъ и учитель, замѣтила Марья Всеволодовна.
— Я немножко эгоистка, Marie, сказала Олимпіада Платоновна. — Если-бы миссъ Ольдкопъ и Петръ Ивановичъ проводили вечера съ дѣтьми, мнѣ пришлось-бы сидѣть одной…
— О, я не говорю, что ихъ нужно удалять, когда никого нѣтъ, сказала княгиня. — Но ты говоришь, что дѣти всегда находятся здѣсь въ свободное время… этого не слѣдуетъ допускать для ихъ-же пользы… Годы дѣтства должны быть годами воспитанія, постояннаго наблюденія, постоянныхъ заботъ воспитателей и учителей… Ты говоришь, что присутствіе дѣтей среди взрослыхъ заставляетъ взрослыхъ остерегаться, сдерживаться… Но развѣ ты заставишь всѣхъ своихъ посѣтителей поступать именно такъ? Развѣ, наконецъ, дѣти не наслушаются вообще пустыхъ толковъ, невѣрныхъ сужденій, дикихъ мнѣній?..
Олимпіада Платоновна замѣтила, какъ-бы въ оправданіе себѣ, что Евгеній, впрочемъ, почти и не сидитъ по вечерамъ среди взрослыхъ, а читаетъ въ библіотекѣ.
— Развѣ тамъ есть, книги для дѣтей? спросила княгиня.
— Онъ читаетъ и перечитываетъ Донъ-Кихота, отвѣтила Олимпіада Платонова.
— Онъ? Донъ-Кихота? съ изумленіемъ спросила княгиня. — Но развѣ можно давать эту книгу ребенку? Сумасбродныя похожденія сумасшедшаго авантюриста и вульгарныя сцены его пошлаго слуги! Какое представленіе составитъ онъ объ обществѣ, о долгѣ человѣка, объ общественной дѣятельности…
— Но это великое произведеніе, замѣтила Олимпіада Платоновна.
— Ты, конечно, считаешь и Вольтера великимъ писателемъ, однако, вѣроятно, не дашь мальчику въ руки „Философскаго словаря“, сказала княгиня. — Есть великіе люди, есть великія произведенія, но такіе, съ которыми можно знакомиться только въ зрѣломъ возрастѣ, а не въ годы дѣтства.
Затѣмъ княгиня напала говорить, какъ трудно воспитывать дѣтей вообще. Она передала, какъ она слѣдитъ за каждымъ шагомъ своихъ дѣтей, какъ она просматриваетъ каждую попадающую имъ въ руки книгу, какъ она повѣряетъ гувернантку и учителей, какъ она справляется о всѣхъ мелочахъ жизни тѣхъ изъ своихъ дѣтей, которыя уже кончаютъ курсъ въ пансіонѣ. Она со вздохомъ вспомнила о покойномъ Nicolas, котораго она не могла воспитывать подъ своимъ непосредственнымъ наблюденіемъ, чему она и приписываетъ многія ошибки, сгубившія этого юношу.
Княгиня коснулась вопроса о дѣтяхъ не случайно и, не смотря на свое горе, не забыла о нихъ. Она вообще имѣла способность въ минуты самыхъ тяжелыхъ личныхъ невзгодъ не забывать о ближнихъ. Когда она мучилась и терзалась у постели умирающаго сына, она не забывала вести переписку по дѣламъ того благотворительнаго общества, гдѣ она состояла предсѣдательницей; „на чужихъ людяхъ не должны отзываться мои личныя страданія“, говорила она. И теперь ее заботила судьба племянника и племянницы ея мужа; она знала, какъ мало педагогическихъ способностей было у Олимпіады Платоновны, и опасалась за этихъ дѣтей. На другойже день послѣ своего пріѣзда въ Сансуси она перешла къ вопросу, какъ думаетъ Олимпіада Платоновна распорядиться судьбою дѣтей далѣе. Олимпіада Платоновна сказала, что Олю, вѣроятно, придется отдать въ институтъ, а Евгенія… Олимпіада Платоновна еще не рѣшила, куда она его отдастъ оканчивать курсъ. Правовѣдѣніе, лицей, гимназія… нѣтъ, она вовсе еще не знаетъ, куда она потомъ пристроитъ мальчика. Ей такъ хотѣлось подольше не отдавать дѣтей никуда. Княгиня Марья Всеволодовна начала доказывать всю неосновательность этого желанія. Здѣсь мальчикъ ростетъ одинъ, безъ товарищей-сверстниковъ, подъ женскимъ вліяніемъ и подъ вліяніемъ этого…
— Онъ изъ поповичей? вдругъ спросила она про Рябушкина.
Олимпіада Платоновна отвѣтила, что да. Княгиня сказала, что это и замѣтно, что у него „нѣтъ манеръ“.
— Кланяется и встряхиваетъ волосами, какъ гривой… Что-же ты хочешь, чтобы вышло изъ мальчика, который видитъ, какъ долженъ держаться мужчина, только изъ примѣра этого поповича, изъ примѣра прислуги да изъ примѣра мужиковъ?
Она стала говорить о силѣ привычекъ, о значеніи переимчивости. О, дѣти такія обезьянки!
— Ты, Olympe, конечно, присмотрѣлась къ мальчику, но онъ разговариваетъ и держитъ руки засунутыми за ремень блузы, замѣтила княгиня. Но все это еще не важно, отъ этого онъ отвыкнетъ со временемъ. Важнѣе всего то, что мальчикъ долженъ поскорѣе сблизиться, сдружиться съ дѣтьми „изъ ихъ крута“. Они ему могутъ пригодиться въ будущемъ, онъ долженъ сдѣлаться не чужимъ въ ихъ кругу, онъ долженъ пораньше запастись дружескими связями. Они, эти брошенныя родителями дѣти, такъ бѣдны! Кто знаетъ, что ихъ ждетъ впереди! Положимъ, теперь они и счастливы, и не нуждаются ни въ чемъ, но… Княгиня Марья Всеволодовна съ искреннимъ участіемъ сжала руку Олимпіады Платоновны.
— О, мой другъ, еслибы мы могли располагать и жизнью и смертью! проговорила она съ тяжелымъ вздохомъ.
Олимпіада Платоновна слушала съ опущенною головой эти рѣчи. Ей и самой такъ часто-часто во дни легкихъ недуговъ становилось страшно за будущность дѣтей. Что будетъ съ ними, если она вдругъ умретъ? Съ чѣмъ они останутся? Послѣднія деньги она отдала ихъ отцу. Ея крошечная землица давно отказана ею по духовному завѣщанію ея бывшимъ крестьянамъ. Положимъ, ради дѣтей можно уничтожить это завѣщаніе и оставить эту землю дѣтямъ. Но много-ли это принесетъ имъ дохода? Этого едва хватитъ на ихъ образованіе. Она нѣсколько разъ толковала обо всемъ этомъ даже съ Петромъ Ивановичемъ. Онъ совѣтовалъ отдать Евгенія въ гимназію; онъ говорилъ, что у иныхъ дѣтей и того нѣтъ, что останется на долю Евгенія; онъ утверждалъ, что только тѣ и выходятъ истинно честными людьми, которые сами пробиваютъ себѣ путь. Но развѣ Петръ Ивановичъ знаетъ жизнь! Онъ живетъ все еще по своимъ книжкамъ! Истинно честными людьми, по его мнѣнію, бываютъ тѣ люди, которые сами пробили себѣ путь? Но не чаще-ли бываютъ истинными подлецами именно тѣ, которымъ самимъ пришлось пробивать себѣ путь? По этому пути доходитъ до цѣли одинъ Ломоносовъ и тысячи кулаковъ, міроѣдовъ, откупщиковъ и ростовщиковъ, да и Ломоносовъ, можетъ быть, и былъ бы такъ искалѣченъ, если бы онъ не прошелъ по этому тяжелому пути…
Всѣ эти думы, мелькавшія уже не разъ въ головѣ Олимпіады Платоновны, теперь поднялись съ новою силою и зловѣщая мысль о приближающейся смерти неотступно тревожила ее. Это было, конечно, простымъ слѣдствіемъ толковъ о покойникѣ, приготовленій къ похоронамъ, ожиданія, когда привезутъ тѣло племянника, но тѣмъ не менѣе это memento mori безпокоило и волновало Олимпіаду Платоновну, какъ какое-то пророческое предчувствіе. Она внутренне бранила себя за беззаботность, за то, что не уничтожила и не передѣлала духовнаго завѣщанія, за то, что не пришла ни къ какому серьезному рѣшенію на счетъ будущности дѣтей.
Подъ вліяніемъ этихъ думъ въ ея душѣ отзывались какимъ-то упрекомъ серьезныя и ясныя замѣчанія княгини на счетъ воспитанія дѣтей вообще.
— О, воспитаніе дѣтей — это такая сложная и часто непосильная для насъ задача, говорила княгиня. — Тутъ мало одной любви, одного желанія сдѣлать добро. Тутъ нужно знаніе и умѣнье предусмотрѣть и взвѣсить всѣ мелочи. Недостаточно сдѣлать ребенка добрымъ, честнымъ и знающимъ человѣкомъ, — нужно подготовить ему почву, на которой онъ могъ бы дѣйствовать, нужно ознакомить его съ средой, въ которой онъ будетъ вращаться…
Княгиня вдругъ оборвала эти отвлеченныя разсужденія и обратилась прямо къ положенію Евгенія.
— Ты, Olympe, сдѣлала ошибку, уѣхавъ съ дѣтьми сюда, сказала она. — Здѣсь дѣти совершенно отрѣзаны отъ того круга, въ которомъ имъ придется жить. Здѣсь подъ вліяніемъ неразборчиваго чтенія и этого семинариста въ нихъ могутъ развиться совершенно превратныя понятія о жизни. Это можетъ принести имъ въ будущемъ излишнія и безплодныя страданія…
Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ разсужденій Олимпіада Платоновна совсѣмъ растерялась. Въ, какія-нибудь одни сутки она словно постарѣла и опустилась; на нее было больно смотрѣть, точно тяжелая утрата молодого родственника ближе коснулась ее, чѣмъ его мать. Окружающіе ясно видѣли это и перешоптывались между собою.
— Хотя бы скорѣе все это кончилось! говорила со слезами на глазахъ Софья Петру Ивановичу.
— Да по крайней мѣрѣ и ворона уѣдетъ, грубо отвѣтилъ онъ, хмуря брови.
— Какая ворона? спросила въ недоумѣніи Софья.
— Да ваша блаженная мученица, княгиня Марья Всеволодовна, отвѣтилъ онъ рѣзко.
— Что это вы, батюшка, выдумали такое! съ упрекомъ сказала Софья. — Вы не вздумайте сказать этого Олимпіадѣ Платоновнѣ. Задастъ она вамъ!
— Да какъ же не ворона, горячо отвѣтилъ Рябушкинъ, — только и знаетъ, что каркать… Вѣдь Олимпіада Платоновна теперь только о своей смерти и толкуетъ… И страшно-то умирать, и надо-то умирать, и не знаешь, когда умрешь!.. Чортъ знаетъ что такое!.. Жили-жили, о живомъ думали, а теперь на-поди сами себѣ отходныя читаемъ.
Онъ сердито плюнулъ.
— Да вѣдь смерть-то не за горами, а за плечами! вздохнула Софья.
— Ну, и вы туда-же! сердито сказалъ учитель. — Чего-жь вы шьете-то, если умирать надо? Такъ и бросьте все, мы, молъ, братцы, умирать задумали!
— Ну, васъ совсѣмъ! улыбнулась Софья при этой выходкѣ учителя. — Выдумаетъ тоже!
— Да что, право, злость беретъ! Ухлопалъ себя одинъ балбесъ, а цѣлый домъ ноетъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ. — Да еще погодите, эта ворона какой-нибудь бѣды накаркаетъ.
— Да за что вы ее браните-то? спросила Софья.
— А за то, что идолъ она, идолъ!.. Вы смотрите, какъ она говоритъ, какъ кланяется, какъ ходитъ! Вѣдь такъ и кажется, что хочетъ сказать: что-жь вы не замѣчаете моей святости! Ладономъ отъ нея пахнетъ!
Долго еще сердился и ругался Петръ Ивановичъ, старавшійся ускользать отъ княгини и уводить отъ нея дѣтей. Наконецъ, желанный день приблизился: въ сельскую церковь Сансуси привезли останки князя Николая Алексѣевича Дикаго; начались панихиды, совершилось погребеніе; наступилъ и день отъѣзда княгини Марьи Всеволодовны.
Снисходительно привѣтливая, милостивая ко всѣмъ, она не забыла никого, простилась со всѣми, протянула руку для цѣлованія каждому изъ слугъ, поцѣловала головки дѣтей и на прощаньи напомнила Олимпіадѣ Платоновнѣ:
— Значитъ до будущаго года? Въ будущемъ году пора отдать Олю въ институтъ. Я похлопочу заранѣе…
Дѣйствительно, Олю пора было уже отдать въ институтъ и этотъ вопросъ былъ рѣшенъ окончательно. Княгиня Марья Всеволодовна, не смотря на свое собственное горе, настоятельно потребовала отъ Олимпіады Платоновны рѣшенія этого вопроса до своего отъѣзда, говоря, что дѣвочка можетъ „выйдти изъ лѣтъ“ для поступленія въ институтъ, что надо ловить случай и время, покуда еще есть кому хлопотать о ребенкѣ, что играть участью дѣтей ради того, что жаль ихъ отдать изъ дома, есть великій грѣхъ. Олимпіада Платоновна сознавала справедливость всѣхъ этихъ мотивовъ и дала слово привезти черезъ годъ Олю въ Петербургъ. Княгиня уѣхала и всѣмъ стало какъ будто легче, хотя никто не рѣшался этого высказать, когда всѣ снова по старому сошлись вечеромъ въ кружокъ въ кабинетѣ Олимпіады Платоновны. Только Петръ Ивановичъ, взявъ книгу, чтобы продолжать прерванное этими событіями чтеніе, проворчалъ:
— Я даже и забылъ на чемъ мы остановились наканунѣ этого кошмара…