— Займите своихъ милыхъ гостей! Покажите имъ свои книги, свой театръ маріонетокъ!
Эти фразы, сказанныя по-французски, были обращены княгиней Марьей Всеволодовной къ ея дѣтямъ, двумъ стройнымъ мальчикамъ и хорошенькой дѣвочкѣ, дичившимся и сторонившимся отъ Евгенія и Ольги, привезенныхъ Олимпіадою Платоновною впервые съ визитомъ къ княгинѣ.
— Мы вывезли этотъ театръ изъ Парижа, обратилась на французскомъ-же языкѣ княгиня къ Олимпіадѣ Платоновнѣ. — Прелестная игрушка. Это нѣчто механическое. Пружины тамъ такія, что все это приводится въ движеніе. Это можетъ заинтересовать даже взрослыхъ!
Потомъ она обратилась къ гувернанткѣ.
— Уведите дѣтей!
Молоденькая гувернантка, съ вѣчнымъ выраженіемъ покорности и послушанія на лицѣ, сказала дѣтямъ: «Пойдемте», и все общество дѣтей въ ея сопровожденіи двинулось на дѣтскую половину.
— У меня, Olympe, свои взгляды на воспитаніе, свои принципы въ этомъ важномъ дѣлѣ, говорила княгиня Марья Всеволодовна, продолжая начатую рѣчь о воспитаніи дѣтей. — Я не допускаю въ этомъ дѣлѣ случайныхъ вліяній, возможности глядѣть на все сквозь пальцы, допускать, чтобы дѣло шло, какъ Богъ на душу положитъ. О, нѣтъ! такъ нельзя къ этому относиться. Тутъ должна быть строго выработанная система, твердость въ ея примѣненіи на практикѣ. Прежде всего дѣти должны быть дѣтьми, передъ ними должны только постепенно открываться болѣе широкіе горизонты. Преждевременное развитіе, ранняя возмужалость ребенка, все это, правда, можетъ щекотать самолюбіе родителей, гордящихся ребенкомъ-геніемъ, но, Боже мой, развѣ можно приносить въ жертву своему самолюбію, своему тщеславію будущность дѣтей. Эти дѣти-геніи всегда кончаютъ преждевременнымъ старчествомъ, раннимъ пресыщеніемъ…
Олимпіада Платоновна ничего не могла возразить на это.
— Я не вдругъ доработалась до этихъ взглядовъ, продолжала княгиня. — Я много читала по вопросу о воспитаніи, я совѣтовалась за границей съ лучшими педагогами. Они всѣ признаютъ эту систему единственно правильной и разумной. Конечно, ее не легко проводить послѣдовательно, но что-же дѣлать: трудъ воспитанія — долгъ матерей и отцовъ! Мнѣ еще труднѣе справиться съ этой задачей, чѣмъ другимъ, потому что я одна должна слѣдить за всѣмъ, не отъ Алексѣя-же ждать помощи…
Покуда княгиня говорила о своихъ взглядахъ на воспитаніе, о своихъ невзгодахъ, о городскихъ слухахъ, на дѣтской половинѣ совершалось знакомство ея дѣтей съ Евгеніемъ и Ольгой. Сыновья княгини, Валерьянъ и Платонъ, мальчики пятнадцати и четырнадцати лѣтъ, не дѣлали надъ собой никакихъ усилій, чтобы занять гостей. Они равнодушно и хладнокровно осматривали Евгенія и Ольгу съ ногъ до головы, покуда ихъ гувернантка и ихъ тринадцатилѣтняя сестра Тата показывали гостямъ театръ маріонетокъ.
— Это полишинель, это коломбина, это пьеро, сообщала Тата Ольгѣ при появленіи на сценѣ дѣйствующихъ лицъ арлекинады, разыгрываемой на сценѣ театра маріонетокъ.
— Это народная итальянская пьеса, поясняла гувернантка вялымъ и однообразнымъ тономъ, точно отвѣчая урокъ въ класѣ. — Въ Италіи народъ очень любитъ арлекинады и безъ нихъ не обходится ни одинъ народный праздникъ…
Оля съ разгорѣвшимися щечками и съ блестящими глазенками слѣдила съ любопытствомъ за всѣмъ происходившимъ на игрушечной сценѣ; она до сихъ поръ не видала ничего подобнаго и, немного раскрывъ свой розовый ротикъ, искренне восторгалась при видѣ пляшущихъ на веревочкахъ куколъ.
— И еще можно, чтобы они двигались? спросила она, когда арлекинада кончилась.
— О, да! отвѣтила гувернантка.
— Вотъ погоди! Я заведу ключикомъ… Смотри! оживленно произнесла Тата и стала заводить машину театра. — Это, когда захочешь, тогда и двигаются они…
Евгеній стоялъ въ сторонѣ и совсѣмъ разсѣянно, съ скучающимъ выраженіемъ лица, перелистывалъ на столѣ какую-то книгу, повидимому, даже не смотря на ея страницы, на изображенія «красной шапочки», «кота въ сапогахъ», «мальчика съ пальчикъ» и тому подобныхъ героевъ дѣтскихъ сказокъ.
— А что-же ты не смотришь на театръ? вдругъ спросилъ его Валеріанъ Дикаго какимъ-то рѣзкимъ, точно сиплымъ тономъ.
— Я?.. проговорилъ Евгеній, вздрогнувъ отъ неожиданнаго вопроса, и весь покраснѣлъ. — Я… но это для дѣтей!
— А твоя сестра такая-же глупая, какъ Тата, произнесъ съ усмѣшкой Валеріанъ.
— Глупая?.. Нѣтъ, она не глупая, проговорилъ Евгеній, совсѣмъ растерявшись отъ неожиданнаго вопроса.
— Ну, да… Вотъ тоже глаза таращитъ вмѣстѣ съ Тата, какъ куклы на веревочкахъ пляшутъ… Тата у насъ тоже совсѣмъ дура…
Это говорилось рѣзко и твердо, хотя и въ полголоса.
— Нечего тутъ съ ними сидѣть, пойдемъ, вдругъ произнесъ рѣшительнымъ тономъ Валеріанъ и прибавилъ, обращаясь къ гувернанткѣ:- Mademoiselle, мы пойдемъ смотрѣть гербарій въ комнату monsieur Michaud.
Гувернантка какъ-то особенно встрепенулась, покраснѣла и точно съ испугомъ замѣтила:
— Но, monsieur Michaud, сегодня на похоронахъ у своего дяди…
— Ну-съ? спросилъ Валеріанъ, нахально взглянувъ на нее какимъ-то, не то вызывающимъ, не то строгимъ взглядомъ.
Она вдругъ притихла и упавшимъ голосомъ проговорила:
— Идите… но если maman придетъ… и васъ не будетъ здѣсь…
Валеріанъ вдругъ громко расхохотался.
— А-а, ужь тогда выдумайте, что хотите!.. Мало-ли куда мы могли уйдти безъ васъ!
Онъ повернулся на каблукахъ и проговорилъ Егвенію:
— Ну, иди-же!
Всѣ три мальчугана направились въ комнату господина Мишо, гувернера князей Дикаго.
— Дура она у насъ, потому всего и всѣхъ боится, говорилъ дорогою Валеріанъ Евгенію про гувернантку.- C'est la cendrillon de la maison, какъ ее называетъ monsieur Michaud. Ею всѣ помыкаютъ и онъ, и papa, и maman, и мы. Меня… она и боится меня, и чуть не молится на меня. Да мнѣ что, не люблю я кислятины, потому и обрываю ее. Только одна Тата нѣжность къ ней чувствуетъ. Ну, да Тата, извѣстно, дура. Лѣтомъ муху стала изъ паутины освобождать и лобъ себѣ расквасила, свалившись съ рѣшетки терасы. Она и сандрильону обожаетъ, потому что ту притѣсняютъ. Притѣсняютъ! А гдѣ-бы ее стали держать, если она рохля? Maman ее ужь только потому и держитъ, что maman любитъ покорность, а то куда-же-бы ее въ порядочный домъ приняли…
Мальчикъ говорилъ бойко, рѣзко и нѣсколько вульгарнымъ тономъ, какъ-бы щеголяя тривіальными и ухарскими выраженіями. Въ этомъ слышалось нѣчто умышленное, напускное желаніе казаться взрослымъ, а не пятнадцати-лѣтнимъ юношей.
— Ты куришь? спросилъ онъ, когда они вошли въ комнату гувернера.
— Нѣтъ, отвѣтилъ Евгеній.
— Горбунья запретила, вѣрно? спросилъ Валеріанъ.
— Хи, хи, хи! Горбунья! хи, хи, хи! вдругъ залился жидкимъ, пискливымъ смѣхомъ Платонъ Дикаго, прежде чѣмъ Евгеній успѣлъ отвѣтить на вопросъ Валеріана.
Евгеній быстро повернулъ голову и изумился: Платонъ, весь съежившись, сгорбившись, сидѣлъ въ креслѣ, его ротъ расширился, его глаза съузились, его лицо сжалось, словно оно было сдѣлано изъ гутаперчи, его плечи вздрагивали и весь онъ трясся, продолжая громко хихикать и безсмысленно повторять: «горбунья».
— Ну, опять напустилъ на себя! сердито проговорилъ Валеріанъ. — Ты знаешь, онъ у насъ на пари по цѣлому часу можетъ такъ юродствовать, обратился онъ къ Евгенію, закуривая папиросу. — Состришь что-нибудь, а онъ и захихикаетъ вотъ этакъ, какъ идіотъ… Только ты не думай, чтобы онъ это въ самомъ дѣлѣ: это онъ только напускаетъ на себя… Monsieur Michaud все научилъ. Скука тоже иногда такая, сидимъ-сидимъ вмѣстѣ, не знаешь, что дѣлать, ну, и куришь, и балаганишь…
Валеріанъ вдругъ махнулъ рукой.
— Ну, да теперь, слава Богу, отдали въ пансіонъ, все-же хоть на полдня изъ монастыря вырываемся, проговорилъ онъ.
— Изъ монастыря? спросилъ Евгеній.
— Ну, да, мы нашъ домъ монастыремъ называемъ, пояснилъ Валеріанъ.- Maman вѣдь совсѣмъ биготка. Это она, впрочемъ, отъ несчастной жизни.
Валеріанъ затянулся папиросой съ важнымъ видомъ взрослаго человѣка, прощающаго грѣхи слабыхъ ближнихъ.
— А она несчастная? съ недоумѣніемъ спросилъ Евгеній.
— Да, у papa другая семья есть. Впрочемъ, monsieur Michaud говоритъ, что maman сама виновата въ томъ, что papa бросилъ домъ.
— Такъ онъ и васъ бросилъ? вдругъ торопливо спросилъ Евгеній, точно обрадовавшись, что онъ нашелъ еще ребенка, брошеннаго отцемъ.
— Насъ? Нѣтъ, отвѣтилъ Валеріанъ. — Онъ только на разныхъ половинахъ теперь съ maman живетъ, а насъ — съ какой стати ему насъ бросать? Онъ у насъ веселый и балагуръ. Въ пансіонѣ намъ такія штуки про него разсказывали, что ой-ой-ой… Да и покойный нашъ братъ, разъ подкутивши, многое поразсказалъ про papa.
— Ахъ, я видѣлъ, какъ хоронили вашего брата, замѣтилъ Евгеній.
— Да его изъ-за одной камеліи убили, пояснилъ Валеріанъ.
— Убили? изъ-за камеліи? спросилъ Евгеній, недоумѣвая.
— Да. Дуэль изъ-за женщины у него вышла въ Парижѣ, сказалъ Валеріанъ, пуская дымъ къ потолку.
Втеченіи всего этого разговора Платонъ молчалъ. Онъ сидѣлъ, сгорбившись, въ креслѣ, какъ разъ противъ зеркала. Пососавъ немного папиросу, которая, повидимому, не приносила ему никакого удовольствія, онъ швырнулъ ее въ сторону и сталъ «строить рожп»: онъ бралъ себя за уши и оттягивалъ ихъ въ стороны, въ видѣ раскрытыхъ ставень, расширялъ руками вѣки или съуживалъ ихъ, растягивалъ пальцами ротъ, показывалъ себѣ языкъ, сморщивая при этомъ невообразимо лицо. Евгенія это безпокоило, непріятно дѣйствуя на его нервы.
— Что это онъ дѣлаетъ? тихо спросилъ онъ, наконецъ, Валеріана.
— Онъ у насъ шутъ гороховый, отвѣтилъ Валеріанъ небрежно. — Перестань, Платошка! Уродомъ останешься! строго сказалъ онъ брату.
Платонъ опять съежился и захихикалъ.
— Пожилъ-бы ты въ нашемъ домѣ, такъ и не то бы сталъ дѣлать, сказалъ Ватеріанъ Евгенію. — Отъ однѣхъ проповѣдей maman съума сойдти можно. И потребностей она никакихъ человѣческихъ не понимаетъ, какъ говоритъ monsieur Michaud. Ну, поневолѣ ей всѣ и лгутъ, всѣ ее и обманываютъ…
Въ эту минуту послышался стукъ въ двери и раздался голосъ гувернантки:
— Maman васъ зоветъ!
— Идемъ! отвѣтилъ Валеріанъ и торопливо направился къ письменному столу, стоявшему въ комнатѣ гувернера.
Онъ взялъ какую-то маленькую коробочку, вынулъ изъ нея бѣленькую лепешку и положилъ въ ротъ. Потомъ налилъ на руку изъ флакона духовъ и вытеръ губы.
— Платонъ, бери-же лепешки, а то табакомъ пахнуть будетъ, обратился онъ къ брату.- Maman не знаетъ, что мы куримъ. Тоже готова насъ до сихъ поръ въ коротенькихъ панталончикахъ à l'enfant водить! пояснилъ онъ Евгенію. — Это просто скучно!
Черезъ минуту они чинно и неторопливо въ обществѣ дѣвочекъ и гувернантки направились въ гостиную. Валеріанъ и Платонъ были неузнаваемы: это были скромные и приличные мальчики, привыкшіе говорить только тогда, когда ихъ спрашивали или когда имъ позволяли говорить.
— Ну что, видѣли театръ? спросила княгиня.- C'est amusant, n'est ce pas?.. Ты все разсмотрѣлъ? спросила она Евгенія. — Это стоитъ подробно разсмотрѣть. Интересный механизмъ.
— Да-съ… видѣлъ, отвѣтилъ Евгеній и покраснѣлъ.
Въ его головѣ промелькнуло сознаніе, что онъ лжетъ. Онъ лгалъ едва-ли не впервые въ жизни и ему было ужасно стыдно.
— Онъ у тебя немножко дикарь, сказала княгиня Олимпіадѣ Платоновнѣ. — Но мы его разовьемъ. Вотъ Богъ дастъ зимою попривыкнетъ къ дѣтямъ въ пансіонѣ. У насъ дѣтскіе балы бываютъ. Это пріучаетъ къ общественности, къ умѣнью держать себя въ гостиныхъ… А насчетъ пансіона я рѣшительно стою за училище Матросова. Онъ самъ былъ долго гувернеромъ у князя Мирскаго, у графа Долгополова, и потому знаетъ требованія нашего круга. Въ Лицей, въ Правовѣдѣніе Евгенія не легко пристроить, да ты и не хочешь отдавать его въ закрытое заведеніе, а всѣ эти гимназіи, нѣмецкія школы… Богъ знаетъ, съ кѣмъ придется сталкиваться мальчику, какихъ манеръ набраться и притомъ тамъ пренебрегаютъ новыми языками. Наконецъ, — княгиня заговорила совсѣмъ тихо, — для Евгенія связи важнѣе всего: его положеніе въ обществѣ слишкомъ шатко, двусмысленно, чтобы пренебрегать связями, а у Матросова онъ попадетъ въ среду дѣтей, которые въ будущемъ очень и очень пригодятся ему… Я сама имѣла это въ виду, отдавая туда своихъ дѣтей: Богъ знаетъ, что ждетъ и ихъ…
Олимпіада Платоновна поднялась съ мѣста, чтобы ѣхать. Дѣти стали церемонно прощаться, расшаркиваясь и присѣдая.
— Ну, что-же вы? сказала княгиня по-французски. — Обнимитесь!
Дѣти расцѣловались другъ съ другомъ.
— О, дѣтская дружба — это такое святое чувство, оставляющее слѣды въ душѣ навсегда, вздохнула въ искреннемъ умиленіи княгиня. — Она облагороживаетъ людскія сердца. Вотъ почему я придаю большое значеніе пансіонамъ, училищамъ…
Возвращаясь съ теткой домой въ каретѣ, Оля безъ умолку съ дѣтскимъ восторгомъ болтала о театрѣ маріонетокъ, о парижской куклѣ, которая и «глаза закрываетъ», и «говоритъ папа и мама». Евгеній упорно молчалъ, смотря безцѣльно въ окно кареты.
— Ну, а тебѣ театръ понравился? спросила у него Олимпіада Платоновна.
Евгеній покраснѣлъ и проговорилъ:
— Мы, ma tante, въ другой комнатѣ сидѣли.
— Такъ ты и не видалъ театра? спросила Олимпіада Платоновна.
— Да… нѣтъ… такъ мелькомъ видѣлъ, отвѣтилъ Евгеній, запинаясь.
Ему опять стало очень стыдно, что онъ не можетъ откровенно передать теткѣ своихъ впечатлѣній. Но какъ-же передавать ей свои впечатлѣнія? Разсказать все, что онъ слышалъ отъ мальчиковъ; передать, что они курили, что Платонъ смотритъ какимъ-то идіотомъ, что они крайне не нравятся ему, Евгенію… Но вѣдь это значитъ осуждать другихъ, наушничать на знакомыхъ, выдавать пріятелей, курящихъ тайкомъ отъ матери? Все это было совсѣмъ не въ правилахъ мальчугана, слышавшаго постоянно отъ тетки, отъ Софьи, отъ Петра Ивановича, отъ миссъ Ольдкопъ, что нѣтъ ничего хуже сплетенъ, страсти осуждать ближнихъ, вмѣшиваться въ чужія дѣла, наушничать. Сколько разъ осмѣивались или порицались при немъ эти пороки; сколько разъ при немъ обрывала Олимпіада Платоновна всякія попытки знакомыхъ къ сплетнѣ. Правда, сама Олимпіада Платоновна очень рѣзко отзывалась о людяхъ, очень часто негодовала на нихъ, но въ этихъ рѣзкихъ отзывахъ не было и тѣни стремленія къ сплетнѣ. Это Евгеній зналъ очень хорошо. Онъ самъ высказывалъ дома свои сужденія о людяхъ и его не бранили за это, не останавливали. Но теперь — теперь онъ понималъ, что все, что онъ можетъ сказать про Валеріана и Платона Дикаго, будетъ носить характеръ обличенія, открытія ихъ тайнъ, сплетни, и онъ молчалъ. Въ то-же время Евгенію было очень, тяжело быть впервые не откровеннымъ, имѣть тайны отъ тетки, съ которой до сихъ поръ онъ говорилъ обо всемъ, что приходило ему въ голову, что волновало его. Олимпіаду Платоновну немного удивило его смущеніе, его замѣшательство, но она приписала все его за стѣнчивости и непривычкѣ быть въ обществѣ дѣтей.
— Тебѣ надо быть развязнѣе, надо сблизиться съ новыми друзьями, ласково сказала она. — Они, кажется, такія выдержанныя дѣти…
Евгеній продолжалъ упорно молчать. Онъ ужасно боялся проговориться, возразить что-нибудь теткѣ, высказать болѣе, чѣмъ слѣдовало. Онъ чувствовалъ, что стоило ему проронить слово и съ его языка польется цѣлый потокъ разсказовъ о вынесенныхъ имъ изъ этого свиданія впечатлѣніяхъ. Его выручила Оля, продолжавшая неумолкаемо болтать о театрѣ, о куклѣ, о книгахъ съ картинками, «которыя движутся».
— Возьмешь за ниточку, ma tante, а онѣ и двигаются, и двигаются! восхищалась раскраснѣвшаяся отъ восхищенія дѣвочка. — И левъ въ клѣткѣ, и тигръ, и всѣ двигаются и вотъ такъ, вотъ такъ головами дѣлаютъ!
Оля показала, какъ звѣри дѣлаютъ головами.
При второй встрѣчѣ дѣтей въ квартирѣ Олимпіады Платоновны сыновья княгини Марьи Всеволодовны Дикаго обошлись съ Евгеніемъ, какъ съ старымъ товарищемъ. Валеріанъ сильно пожалъ и потрясъ его руку, какъ вполнѣ взрослый человѣкъ. Видно было, что оба брата Дикаго давно пріучены держать себя съ свѣтскою развязностью, не дичась, не сторонясь при встрѣчахъ съ своими сверстниками. Прохаживаясь по залѣ съ Евгеніемъ и болтая о чемъ попало, Валеріанъ Дикаго, между прочимъ, неожиданно спросилъ:
— Ты здѣсь съ сестрой и будешь жить у тетки?
— Да, отвѣтилъ Евгеній.
— А отецъ и мать не увезутъ васъ къ себѣ?
Евгеній мгновенно поблѣднѣлъ и глухо, точно ему вдругъ что-то сдавило горло, отвѣтилъ:
— Нѣтъ!
— Отчего maman не велѣла спрашивать у тебя объ отцѣ и матери? рѣзко спросилъ Валеріанъ.
— Не велѣла?.. Я не знаю… отвѣтилъ Евгеній, едва переводя духъ. — Тебѣ она не велѣла? спросилъ онъ, дѣлая надъ собой усиліе.
Ему казалось, что онъ вотъ-вотъ сейчасъ узнаетъ какую-то тайну о своихъ отцѣ и матери. Сердце въ его груди какъ будто перестало биться и онъ съ трудомъ переводилъ духъ.
— Да, мнѣ, отвѣтилъ Валеріанъ. — Когда вы были у насъ, я за обѣдомъ спросилъ у maman, кто твой отецъ и гдѣ онъ. Она и сказала мнѣ, что твой отецъ и твоя мать уѣхали и что не надо у тебя о нихъ спрашивать, такъ какъ тебѣ грустно вспоминать о нихъ. Это правда?
— Да, коротко отвѣтилъ Евгеній.
Наступила короткая пауза.
— Что-же еще она говорила? спросилъ Евгеній, надѣясь еще услышать что-нибудь болѣе важное для него.
— Ничего больше не говорила, отвѣтилъ Валеріанъ. — А они куда уѣхали?
Евгеній былъ совсѣмъ смущенъ. Онъ не умѣлъ ни лгать, ни притворяться, ни ловко перемѣнять непріятные разговоры.
— Не знаю, отвѣтилъ онъ, не находя другого отвѣта.
— Да развѣ они и не пишутъ тебѣ? допрашивалъ Валеріанъ.
— Не пишутъ… то есть, давно не писали, совсѣмъ растерянно отвѣтилъ Евгеній, у котораго словно что-то подступало къ горлу, задерживая слова.
— Отецъ твой служитъ? допрашивалъ Валеріанъ.
— Да, служитъ…
— Такъ, вѣрно, онъ по службѣ уѣхалъ?
— Да, по службѣ…
— А онъ какое мѣсто занимаетъ?
— Мѣсто?.. я не знаю…
Платонъ тихо захихикалъ при этомъ отвѣтѣ Евгенія.
— Какъ не знаешь? спросилъ съ удивленіемъ Валеріанъ.
— Онъ… онъ давно уѣхалъ…
— Да онъ военный?
— Нѣтъ…
Евгеній давалъ отвѣты какъ-бы безсознательно, наобумъ. Въ его глазахъ стоялъ туманъ, голосъ его сталъ глухимъ, сдавленнымъ, на лбу выступалъ холодный потъ. Къ счастію его княгиня Марья Всеволодовна поднялась съ мѣста и позвала дѣтей, чтобы ѣхать. Прощаясь съ Евгеніемъ и Ольгой, она замѣтила Олимпіадѣ Платоновнѣ:
— Онъ, Olympe, кажется, нездоровъ?
— Нѣтъ, отвѣтила Олимпіада Платоновна и взглянула на Евгенія.
Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно.
— Ты боленъ? Что съ тобой? тревожно спросила она.
— Я… я… ничего… мнѣ немного дурно… прошепталъ онъ, машинально проведя рукой передъ глазами, и вдругъ быстро отвернулся и вышелъ изъ залы.
Олимпіада Платоновна, почти не слушая замѣчаній княгини о слабости мальчика, торопилась проститься съ нею и ея дѣтьми, чтобы поскорѣе пройдти къ Евгенію. Ее сильно встревожилъ этотъ неожиданный и непонятный для нея случай. Она направилась въ комнату, гдѣ былъ помѣщенъ ею Евгеній, и нашла юношу въ слезахъ, сидящимъ у своего рабочаго стола съ опущенною на руки головой.
— Женя; Женя, что съ тобою? испуганно спросила княжна, наклоняясь къ мальчику.
Онъ вдругъ поднялся съ мѣста, вытянулся во весь ростъ, быстро вытеръ слезы и раздражительнымъ, настойчивымъ тономъ проговорилъ ей:
— Вы должны мнѣ, наконецъ, сказать, гдѣ мои отецъ и мать! Пора-же перестать лгать.
Олимпіада Платоновна взглянула на него растеряннымъ взглядомъ, смущенная этимъ непривычнымъ для нея рѣзкимъ, строптивымъ тономъ.
— Я хочу знать!.. Мнѣ надо знать!.. Меня спрашиваютъ, а я не знаю… ничего не знаю, гдѣ они, почему не пишутъ, почему не берутъ насъ… Надо мной смѣяться будутъ… Мнѣ стыдно… мнѣ тяжело… а вы все молчите… не правду говорите… Такъ нельзя!.. Такъ нельзя!.. Еще будутъ спрашивать… что я отвѣчать буду?…
Эти фразы быстро слетали съ языка Евгенія и голосъ его изъ рѣзкаго и строптиваго снова мало-по-малу перешелъ въ рыдающій тонъ. Слезы опять хлынули изъ глазъ мальчика и губы его, вздрагивая, уже едва шептали теперь отрывисто фразы:
— Я-же не дурачекъ… не маленькій… не маленькій!.. Зачѣмъ меня обманывать!..
Княжна, растерянная, испуганная, страдающая за своего любимца, ласкала и успокоивала его, какъ умѣла, не находя словъ, не сознавая, что нужно сказать.
— Полно, полно, успокойся!.. Ну, перестань… Я все скажу, все… Ахъ, да не плачь-же, не плачь! шептала она, теряя голову.
— О, j'ai le coeur gros! дѣтски наивнымъ тономъ тихо произнесъ онъ, мало-по-малу успокоиваясь отъ ея ласкъ, припавъ къ ней головой и цѣлуя ея руки.
Онъ опять смотрѣлъ совсѣмъ ребенкомъ, мягкимъ и нѣжнымъ, а не тѣмъ рѣзкимъ и строптивымъ юношей, какимъ онъ такъ неожиданно на одно мгновеніе явился за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Она сѣла въ кресло, онъ опустился передъ ней на колѣни.
— Вы мнѣ все скажете, все, все, ma tante? говорилъ онъ, сжимая ея руки. — Мнѣ надо знать… мнѣ стыдно не знать про отца и мать… не знать даже, кто они… меня опять будутъ спрашивать… опять будутъ смѣяться…
Она нерѣшительнымъ тономъ, подыскивая выраженія, стараясь быть мягкою и ласковой, начала ему разсказывать.
Это былъ разсказъ сыну про отца и мать, которые бросили другъ друга и своихъ дѣтей…
Евгеній и слушалъ, и перебивалъ ее…
— Значитъ они не любили одинъ другого?.. Значитъ они и насъ не любили?.. Вы говорите, любили? Но вѣдь кого любишь, того хочешь видѣть?… О, если-бы я не жилъ съ вами, я всегда, всегда бѣгалъ-бы взглянуть на васъ… Да вотъ Петръ Ивановичъ, — онъ не у насъ теперь живетъ, а каждый день забѣжитъ посмотрѣть на насъ… А они!.. Нѣтъ, нѣтъ, ma tante, они насъ не любили… Вы говорите ихъ нѣтъ здѣсь… Но вѣдь они могли-бы написать… А что я долженъ говорить, если спросятъ о нихъ?.. Что они живутъ въ провинціи и насъ для образованія оставили здѣсь?.. Значитъ, лгать надо? Въ какомъ-же городѣ они живутъ?.. Вы не знаете?.. Что-же я долженъ говорить?.. Выдумать первый попавшійся городъ… опять лгать?..
Эти вопросы прерывали разсказъ и терзали Олимпіаду Платоновну. Она вдругъ увидала, что она вовсе не знала ни характера, ни степени умственнаго развитія, ни душевнаго міра Евгенія. Онъ былъ до сихъ поръ для нея «милый мальчикъ»; ей казалось, что онъ давнымъ-давно уже не думаетъ ни объ отцѣ, ни о матери; она никакъ не могла себѣ представить, чтобы онъ, мальчуганъ, дитя, могъ задать ей серьезные вопросы, на которые у нея не нашлось-бы сразу отвѣта. Особенно неловко чувствовала она себя, когда онъ говорилъ ей:
— Ma tante, дѣти обязаны любить родителей?.. А родители — они, значитъ, могутъ и не любить дѣтей?
Она объяснила, что хотя и нѣтъ заповѣди, прямо повелѣвающей родителямъ любить дѣтей, но что они все-таки должны любить дѣтей и что если они не любятъ, то это просто они дѣлаютъ грѣхъ, заблуждаются…
— Но дѣти все-таки должны любить и такихъ родителей?.. Да?.. Такъ зачѣмъ-же вы, chère tante, намъ не напоминали, чтобы мы писали отцу и матери, чтобы мы высказывали имъ свою любовь, чтобы мы не забывали ихъ?.. Оля вотъ совсѣмъ ихъ забыла… Они, какъ чужіе, ей теперь… она, пожалуй, и не узнаетъ ихъ, если они пріѣдутъ… Это ей вѣдь грѣхъ будетъ?..
Онъ добирался до какой-то истины, добирался жадно и болѣзненно, какъ человѣкъ долго въ молчаніи носившій въ своей душѣ какую-нибудь идею и получившій наконецъ право высказаться объ этой идеи, провѣрить прочувствованное, продуманное, пережитое въ тишинѣ. Оставаясь почти ребенкомъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, онъ дошелъ въ вопросѣ объ отношеніяхъ дѣтей и родителей до такихъ глубокихъ и сложныхъ соображеній, до которыхъ люди иногда доработываются очень поздно. Въ этомъ отношеніи онъ, такъ сказать, переросъ себя. Но какъ это случилось? Съ которыхъ поръ онъ сталъ задумываться надъ этимъ вопросомъ, гдѣ и у кого добивался онъ тѣхъ или другихъ отвѣтовъ на свои сомнѣнія? О, Олимпіада Платоновна ничего этого не знала. Она только сознавала теперь, что онъ пережилъ все то, о чемъ говорилъ теперь, что онъ додумался въ этомъ отношеніи до многаго такого, до чего не додумываются въ его лѣта другія. Она не знала, что это явленіе часто встрѣчается въ дѣтяхъ; такъ иныя дѣти, оставаясь вполнѣ дѣтьми во всемъ остальномъ, являются совершенно развитыми, какъ взрослые, въ дѣлѣ разврата лживости, способности проводить другихъ своими хитростями. Тревожно слушая его вопросы, Олимпіада Платоновна была тѣмъ болѣе смущена, что она не могла отдѣлаться отъ этихъ вопросовъ даже обычными въ подобныхъ случаяхъ замѣчаніями, что «это праздное любопытство», что «это ему еще рано знать», что «лучше всего оставить этотъ разговоръ» и «вовсе не думать объ этомъ, а думать объ ученьи, объ урокахъ, о серьезныхъ предметахъ, а не объ этихъ пустякахъ». Она очень хорошо понимала теперь, что мальчика на каждомъ шагу могутъ спросить здѣсь: кто его отецъ и кто его мать, гдѣ они живутъ, почему они не держутъ у себя дѣтей? Отвѣчать на эти вопросы незнаніемъ было-бы смѣшно и странно для четырнадцатилѣтняго мальчика. Какъ это она не предвидѣла всего этого прежде! Значитъ къ этимъ отвѣтамъ онъ долженъ приготовиться, долженъ научиться лгать. Она понимала теперь, что его должно приготовить и къ тому, какъ онъ долженъ держать себя при встрѣчѣ съ отцемъ или матерью, какъ онъ долженъ отнестись къ какимъ-нибудь толкамъ объ этихъ людяхъ. А толки о нихъ — по крайней мѣрѣ, толки о его матери — уже стали доходить до нея. Они могутъ дойдти и до мальчика… Всѣ эти мысли вдругъ нахлынули въ ея голову и на столько серьезно встревожили и смутили ее, что ужь, конечно, не она могла-бы сказать мальчику, что онъ волнуется отъ этихъ самыхъ мыслей по пустякамъ: для него-то эти вопросы были еще существеннѣе, еще серьезнѣе. Она только не могла надивиться самой себѣ, какъ это до сихъ поръ она не передумала всего этого, не предвидѣла всѣхъ этихъ соображеній. Больнѣе всего ей было то, что она въ эти минуты откровенныхъ изліяній, когда онъ смотрѣлъ въ ея глаза съ такимъ довѣріемъ, должна была лгать ему, говоря, что не только его отца нѣтъ въ Петербургѣ, но и матери. Но какъ же могла она поступить иначе. Сказать, что его мать въ Петербургѣ, но что онъ не долженъ ходить къ ней. Почему? Потому что это будетъ ей непріятно? Да отчего-же ей будетъ непріятно посѣщеніе любящаго сына?… Но дожно-ли знакомить ребенка съ этой стороной жизни его матери? Сказать ему, что самое лучшее забыть ее? Но какъ-же примирить этотъ совѣтъ съ предписаніемъ заповѣди? Да, ему нужно было солгать, сказавъ, что его мать далеко. А если онъ откроетъ ложь?.. Онъ поставилъ ее въ самое неловкое положеніе, спросивъ: богаты или бѣдны его родители и чѣмъ живетъ его мать? Она опять что-то солгала ему и ей показалось, что онъ угадалъ, что она лжетъ… Ей было невыносимо тяжело…
О, какъ жалѣла теперь Олимпіада Платоновна о своемъ деревенскомъ затишьи, гдѣ жилось такъ мирно, гдѣ нечего было опасаться непріятныхъ встрѣчъ и столкновеній!